Глава I. Антиохия и Константинополь

Слава св. Иоанна Златоуста создалась так же рано, как рано проявились его талант и добродетель. Как скоро он вышел из школы ритора Ливания, он только недолго упражнялся в адвокатском красноречии, а может быть, – что, впрочем, уже сомнительно, – и в красноречии панегирическом. С ранних лет он был замечен епископом Мелетием, который, по словам биографа св. Златоуста, Геленопольокого епископа Палладия, уже видел в нем близкую славу Антиохийской церкви, когда на 23-м году жизни крестил его и рукоположил в чтецы. Вскоре он был достаточно оценен для того, чтобы можно было думать о возложении на него епископства, но он, с целью отклонить честь, устрашавшую его, как опасность, счел себя вынужденным прибегнуть к кратковременному бегству, объяснение которого дает в своем трактате «О священстве». Не только его бдительные совесть не позволяла ему считать себя уже созревшим для Служения, о котором он составил самое возвышенное представление, но и благочестивая забота о собственном спасении безотчетно удерживала его. Он считал необходимым продолжать то изучение св. Писания, в которое его увлек учитель его Диодор Тарсийский, и выполнить по мере возможности давно уже задуманное намерение, не приведенное ранее в исполнение только вследствие просьб и слез матери. Ему хотелось осуществить прекрасное желание отшельнической жизни, пленявшее тогда умы и сердца всех. Наконец, этот день наступил, потому ли, что благочестивая мать св. Иоанна, Анфуса, все же уступила его настояниям, или потому, что он ее утратил в тот промежуток времени, когда он удалялся в горы, окружавшие Антиохию и скоро заселенные отшельниками, по примеру египетских пустынь. Предположение о кончине матери, может быть, более правдоподобно, так как св. Иоанн не преминул бы сообщить нам о данном ею согласии, в каком она сначала отказала ему. В течении четырех лет, он проводил здесь монастырскую жизнь в обществе и под управлением одного старого аскета. Затем, желая довести испытание до конца, в продолжение двух лет он жил отшельником, заключившись в своей пещере. Это продолжалось до того момента, когда одновременно и расстроенное здоровье изменило ему, и сам он своим верным и правдивым, хотя и крайне пылким умом, сознал с несомненностью, что эти суровости должны только подготовлять истинного христианина к столь же чистой, как и в уединении, жизни среди мира. И вот он возвращается в Антиохию, отныне уже готовый постепенно восходить по преемственным степеням иерархии. В 381-м году рукоположенный епископом Мелетием в диакона, а в 386-м Флавианом во пресвитера, он получил от старца епископа, более самоотверженного, чем красноречивого, служение слова и в первые дни своего священства произнес, сохранившуюся еще и до нас, свою первую беседу.

Гений его в это время достиг полной зрелости. Хотя дата его рождения точно неизвестна, однако, ее почти невозможно помещать иначе, как между двумя крайними пределами – 344-м и 347-м годами; следовательно, теперь ему было около сорока лет. Правда, что и годы его уединения в пустыне, и годы его диаконства не были бесплодными. В продолжение их он составил много весьма интересных трактатов, где всецело обнаруживается его литературный талант и, если еще не вполне развиваются, то хотя предвещаются замечательные свойства его, как моралиста. Тогда-то, например, написал он свои «Письма к Феодору падшему», свою «Защиту жизни монашеской», свой трактат «О девстве» и даже те книги «О священстве», всегда окруженные особенным уважением всего христианского духовенства, на которые многие смотрят, как на лучшее его произведение, и которое, во всяком случае, действительно, самое обработанное, самое законченное по стилю сочинение. Нам придется делать много заимствований из всех этих трактатов. Но и самого св. Иоанна и его время мы можем узнать в особенности из его бесед и из всех тех изъяснений св. Писания, которым он придавал форму поучений. В продолжение двенадцати лет своего служения в Антиохии (386 – 398), затем в течение десяти лет епископства в Константинополе (398 – 404), – и, может быть, в последний из этих двух переводов в особенности, – он был поистине свидетелем и судьею нравов четвертого века.

Большой и великолепный город с самого своего основания Селевком, Антиохия не переставала возрастать с того времени, как она сделалась частью римской империи. Так как она была обычною точкою исхода направленных против персов экспедиций, то ей часто приходилось служить для императоров резиденцией, на протяжении всего ІV-го века, когда наследственный враг непрестанно тревожил империю. Особенно украшенная при Диоклетиане многими храмами, дворцами и термами, а при Константине великолепною церковью, она, со времени бедственного переворота, разрушившего Никомидию, оставалась вместе с Константинополем и Александрией одною из трех, не имеющих соперниц, митрополий Востока. Старый город, так называемая Палея, лежал по протяжению Оронта; новый занимал на самой реке большой остров, соединенный с берегами посредством пяти мостов. Жители гордились тою великолепною улицею, длиною в 36 стадий и с обеих сторон окаймленною портиками, которая прямою линией, параллельно реке, пересекала город. Нигде, по-видимому, античная цивилизация не приближалась в такой степени к нашей новой цивилизации по разумной заботе о благосостоянии и гигиене. Снабжение водой было организовано удивительно. Бани были обширны и великолепны и настолько необходимы для массы, что во время знаменитого возмущения, в 387-м году, никакое наказание не чувствовалось живее, как приказ запереть их на несколько дней; помимо того, и в частных домах вода была в изобилии. В этом сказывалось превосходство Антиохии над всеми древними городами, наилучшим образом снабженными водой, но в этом отношении она, однако, не была единственною. Что кажется совершенно особенным в Антиохии, это – превосходное устройство правильного освещения. Учитель св. Златоуста, языческий ритор Ливаний, говорил, что там ночь отличалась от дня только качеством света, и что каждый, по своему желанию, мог без затруднений продолжать ночью и свой труд и свои удовольствия. Бывали люди, находившие, что Антиохия освещена даже слишком хорошо, каков, например, кесарь Галл, вздумавший было возобновить известные подвиги Нерона и хотевший с товарищами своих оргий совершать ночные похождения на перекрестках и в тавернах. Он нашел, что его узнали бы слишком легко, и должен был очень скоро отказаться от своей прихоти.

Наконец, Антиохия имела своею оградой богатые селения и, кроме того, целый пригород – Дафну, которым до такой степени гордились сирийцы, что обыкновенно самую столицу называли его именем – «Антиохиею при Дафне».

Известно, насколько вообще затруднительно для статистиков всякое точное заключение о всем том, что касается древности. Однако, приблизительно довольно точно можно определить население Антиохии в ту эпоху, о которой у нас идет речь. Конечно, это был один из очень больших, равно как и прекраснейших, городов империи, но, все же, в ряду самых больших он не стоял на первом месте. Если вести речь о Востоке, то между тремя митрополиями: европейской, египетской и сирийской, эта последняя занимала только третье место, и первые две довольно чувствительно превосходили ее. Она не равнялась с Константинополем; ей далеко было даже до того, чтобы сравняться с Александрией, имевшей в конце эпохи Лагидов, по-видимому 300 000 жителей и еще более возросшей во времена империи. Сам св. Златоуст⁴ указывает для Антиохии число в 200 000 душ, и, хотя он не всегда отличается мелочною точностью в области цифр, однако здесь его можно считать точным, так как он сам подтверждает себя, говоря, с одной стороны, что христиан было немного менее 100 000, а с другой, что большинство жителей были христиане. Все это, по-видимому, показывает, что двести тысяч не следует понимать, как круглое число, и, что действительное число, быть может, было немногим меньше. К этому же заключению заставляет склониться также и письмо Ливания, где ритор указывает только число 150 000. Правда, это письмо, по крайней мере, на двадцать лет предшествует только что упомянутым беседам св. Златоуста, но не очень правдоподобно, чтобы в столь короткий промежуток времени совершился прирост целой четверти; поэтому, без сомнения, мы не много ошибемся, признав, что в Антиохии, в продолжение проповеди св. Златоуста, населения было от 170 000 до 180 000 душ.

Мы только что видели, что в своем большинстве это население было христианским. Антиохия была городом, где впервые была проповедана вера язычникам, где в первый раз было произнесено самое имя христианина и где возник в лоне рождающейся церкви первый спор, тот спор о соблюдении закона, который вынудил ап. Павла «в лице противостать» ап. Петру. По этим великим воспоминаниям Антиохии позволительно было считать себя почти равною Иерусалиму или Риму. «Когда речь идет о первенстве, – говорил св. Златоуст своим верующим, – тогда вы удостаиваете свой город стать выше всей вселенной, потому что наш город первый облекся во имя христианина». Накануне триумфа христианства, во время тяжких испытаний, вызванных гонением Диоклетиана, христианское общество Антиохии обнаружило великую силу сопротивления. Иногда самое положение известного числа его членов становилось почти угрожающим. И в том случае, когда Лактанций рассказывает, как в Никомидии был разорван только что обнародованный императорский эдикт, и тогда, когда историк Евсевий переносит нас к моменту разрушения древней церкви, так называемой Палеи, и когда св. Златоуст или Пруденций передают нам по преданию о римском мучении, – мы всюду чувствуем у преследуемых умственную, напряженность и скрытый пыл, не уступающие остервененному насилию преследователей. Это могущественное и воспламененное меньшинство тотчас же после победы Константина легко обратилось в большинство. Растерзанный при Констанции арианством, город снова доказал при императоре Юлиане всю твердость и ревность своей веры. Не было безчестия, какого бы не получил государь; перенесение же мощей св. Вавилы было для него чувствительным ударом и как бы нисколько неприкрытым вызовом. Правда, что вскоре после этого сирийскую церковь снова разделили и временно ослабили те беспорядки, зрелище которых так обрадовало Юлиана. Умирающее арианство оставило городу в наследие безконечные разногласия между еп. Мелетием и, с одной стороны, Флавианом, с другой – Павлином. Эти распри сделались очень горячими, – как случается всякий раз, когда, в существе дела, основанием спора служит только вопрос о личностях, – но по этому-то самому они никогда не были ни слишком глубоки, ни очень опасны.

Таков был момент, когда св. Иоанн был призван к священству. Епископ Флавиан из всех своих полномочий добровольно передал ему слово, а тогда это было важнейшим полномочием во всем христианском мире, и всего более в странах восточных. Сейчас мы увидим, какие отношения установились с первого же дня и постоянно продолжались в течение двенадцати лет между оратором и восторженными слушателями, для которых он был, истинным пастырем, хотя и не носил еще епископского сана.

Христианские города еще не были тогда правильно разделены на части, аналогичные с нашими приходами. И св. Златоусту приходилось поэтому наставлять и управлять целым Антиохийским обществом. Для слушания его оно собиралось попеременно в различных церквах города. Нам довольно хорошо известны два из этих зданий, которые были в числе самых знаменитых среди храмов, закрытых правительством со времени победы св. Константина.

Важнейшею была «Великая церковь», которую описал нам Евсевий кесарийский в том виде, в каком ее воздвиг св. Константин, и которую он признавал памятником, не имеющим равного. Она не принадлежала к классу базилик в собственном смысле, но относилась к разряду ротонд. Очень высокий купол опирался на корпус восьмиугольного здания. Кругом была обширная ограда, застроенная небольшими добавочными зданиями, экзедрами. Повсюду изобиловали ценные украшения; особенно не щадили золота, так что этот памятник искусства иногда называли «Золотою церковью». Здесь-то, например, была произнесена беседа на 19 стих пятой главы евангелия Иоанна. Старая церковь, или Палея, не имела того великолепия и, несомненно, не была так хорошо приспособлена для огромных собраний. Напротив, Великая церковь имела очень удобное устройство: аудитория ее была просторна и хорошо защищена летом от жары и зимою от холода.

Этим преимуществам св. Златоуст противополагал неудобства цирка, где дело происходило под открытым небом.

Тем не менее, кажется, что древнюю церковь предпочитал св. Иоанн, а, может быть, и его паства. Это объясняется тем, что старинное предание возводило ее начало к самим апостолам, а, с другой стороны, и тем, что она много страдала во время преследований, особенно при Диоклетиане, когда ее разрушение послужило сигналом к мерам насилия. Народ собирался в нее несколько реже, чем в Великую церковь, но когда он сходился туда, нередко после довольно долгих промежутков, св. Иоанн с трудом сдерживал свою восторженность. Впрочем, собрания не всегда происходили в городе. Селение около Антиохии было сплошь усеяно в честь мучеников часовнями, которые назывались «мартириями».

В известных случаях, и как кажется, довольно часто, епископ созывал верующих в какую-нибудь из этих часовен, совершал там литургию и затем предоставлял слово св. Иоанну. Иногда к этому побуждало какое-нибудь исключительное обстоятельство: например, в один год, который трудно определить с точностью, таким поводом послужило окончание работ, предпринятых, по приказанию Флавиана, в одном месте, где мощи многих мучеников покоились среди тел некоторых еретиков, для того, чтобы отделить «волков от овец» и дать последним достойную их гробницу. Иногда, напротив, этого требовал установившийся обычай: так, в Антиохии считали долгом совершать служение страстной пятницы, Парасковии, вне города, на том основании, что Иисус Христос претерпел страдание вне Иерусалима, и у нас даже есть слово, произнесенное в этот день св. Златоустом, вероятно, в 392-м году. Случалось также, что паства разделялась надвое: одна часть оставалась в городе, другая удалялась в прилежащие часовни. И, может быть, торжественнейшею из двух этих литургий была та, которая праздновалась за городом, так как Флавиан иногда предоставлял совершение ее себе, а св. Иоанна оставлял в городе. Здесь-то, в один из таких случаев, он и произнес сохранившуюся у нас беседу «О мучениках». Естественно, что за епископом следовали самые благочестивые и самые ревностные пасомые. Но если блеск необычайных торжеств, время от времени так оживлявших безыскусственные пригородные часовни, мог привлекать даже равнодушных, то столь же часто случалось, что их удерживал страх усталости, или, – если дело было летом, – пугала жара. И это мы видим из вступления в беседу «Об утехах будущей жизни», где св. Иоанн, – на долю которого выпала теперь честь проповедовать вне стен города, – высказывает столько похвал своим слушателям за их пылкость и мужество, что можно предположить, будто за ним на этот раз последовало только малое число верных, только лучшие из них.

Во все долгое время своего апостольского служения, св. Иоанн никогда не щадил своих сил. Ежегодно, с возвращением четыредесятницы, для него наступало время самой широкой деятельности. Он проповедовал тогда почти во все дни, причем, его ревность никогда не охлаждалась, и он не чувствовал недостатка в своем неисчерпаемо плодовитом красноречии. Бесспорно, самою славною из этих Златоустовских четыредесятниц была четыредесятница 387-го года, когда он, тотчас же после великого возмущения, произнес свои знаменитые беседы «по поводу низвержения статуй». Не следует, впрочем, забывать также и ту четыредесятницу, которую он посвятил последовательному изъяснению книги «Бытия». Не то же нужно сказать о целом годе: так как в то время было несколько затруднительно очень часто собирать народ в собрания, то св. Златоусту приходилось проповедовать только раз в неделю, в воскресенье, или, – самое большее, – дважды, – в субботу и воскресенье. Ко всему обществу верных обращался он в этих огромных собраниях, в которых часто один проповедник даже не в силах был удовлетворить требованиям массы, так что, и до и после Иоанна, как Флавиан, так и всякий другой епископ, проезжавший чрез Антиохию, принимали участие в проповеди⁵.

К верным иногда примешивались даже непросвещенные, привлеченные огромною известностью св. Златоуста; так например, в первое время своей проповеди, он видел иногда, что его беседы посещает довольно значительное число аномеев, против учения которых он тогда проповедовал. Но иногда, напротив, народ собирался в очень ограниченном числе. Так бывало в особенности тогда, когда он посвящал беседу научению оглашенных; из таких катехизических бесед до нас сохранились только две. Предполагали даже, -что, впрочем, недостоверно, – будто в известных случаях он созывал только цвет своих слушателей, только тех, кого он считал способными воспринять более возвышенное учение. Не без некоторого правдоподобия этим объясняют частный характер его бесед на св. евангелие Иоанна. В тех то духовных собеседованиях, какие он делал дважды в неделю в более ранний час, чем в какой бывали обычные собрания, он, может быть, только наиболее просвещенным изъяснял самый сокровенный смысл евангелий, менее приспособленный к нуждам простых душ, но, без сомнения, всего более нравившийся умам образованных сирийцев.

Красноречие св. Златоуста замечательно. Его легкость поистине изумительна даже для оратора Востока; он обладает живостью и страстью, гармонией и звучною плавностью; период его обилен и силен, как у римлянина, но имеет сирийскую грацию, несколько изнеженную, но всегда элегантную и часто трогательную. У него есть образность и неисчерпаемая изобретательность самобытных метафор; сравнение его верно и резко. Однако, как бы ни были редки и естественны эти качества, в каком бы совершенстве он ни владел ими, – не этим он особенно замечателен.

Что всего замечательнее, – это практический наклон его красноречия, и вот в чем он не имеет себе соперника не только в свое время, но, быть может, и во все времена. Великие духовные ораторы: Боссюэт, так много читавший св. Златоуста и вдумывавшийся в него, и даже Бурдалу (относительно которого неизвестно, так же ли он занимался им, но который, однако, очень походит на него по своей постоянной озабоченности приносить прямую пользу и по своему преобладающему стремлению избирать в каждом из слов определенную цель), стоят выше св.

Иоанна не по плодовитости гения, но по совершенству искусства. Идеал христианской проповеди состоит и будет всегда состоять в том, чтобы, без всякого отношения к чисто чувственной красоте, употреблять формы речи и приемы языка, производящие сильное и плодотворное впечатление на слушателей. Конечно, если судить о Боссюэте и Бурдалу не по требованиям ученого, а по этому идеалу, то их нельзя унижать за то, что они превосходят Златоуста изысканною заботою о стиле и композиции. Это справедливо с одной стороны потому, что общество, к которому они обращались, прежде всего требовало от них именно этой заботы, так что нельзя было иметь основательной надежды воздействовать на людей, не обеспечив себе этого преимущества; а с другой стороны, и потому, что, в свою очередь, и св. Златоуст делал широкие уступки вкусу своего века. И все же первые не превосходят последнего; не думаем даже, что они равны ему. Не следует, впрочем, думать, что сам св. Златоуст без колебаний вполне овладел своею манерой, и что первый же порыв его души прямо вывел его на настоящий путь. Первая беседа, которую он произнес после своего рукоположения во священство, очень цветиста и весьма натянута. Не скажем, – как иногда делают, – слишком многого, т. е. что здесь, чувствуется подражание его учителю, ритору Ливанию, так как прошло уже, по крайней мере, двадцать лет, как он покинул школу софиста, да кажется, что и вообще этот последний никогда не оказывал на него столько влияния, сколько ему приписывают. Во всех своих произведениях ученик никогда не упоминает имени своего старого учителя и только один раз делает на него, довольно пренебрежительный намек, говоря, что в молодости у него был учителем «весьма суеверный язычник». Но тут он уступал движению неизбежного самолюбия: в этот день нужно было поддержать свою репутацию, доказать свои права на господство. Это был долг, который нужно было одновременно уплатить и епископу Флавиану, и народу.

Во весь этот первый период он, может быть, несколько меньше думал о самом управлении верующими, о их прогрессе и нравственном совершенствовании, – по-видимому, невидной и скромной задаче, – чем о блистательных и громких речах, которым всегда давала место полемика против сопернических сект. Так, в течение первых лет его проповедничества, ему предоставлялся случай нападать на иудеев, аномеев и язычников, и не только по известному поводу или в очень близких интересах своей паствы, – что он продолжал делать и впоследствии, – но в прямых и продолжительных нападениях, в целом ряде бесед, представляющих настоящий поход. Тогда, казалось, он нередко сожалел, что не имеет возможности достаточно часто входить в глубокое изложение богословия, и ему случалось жаловаться на то, что небрежение и равнодушие слушателей почти исключительно удерживают его в житейских мелочах нравоучения. Эти слова очень странно слышать из его уст всякому, кто читает их, думая о будущем, и помнит, что позднее, в своих толкованиях на св. Писание, он постоянно оставляет изъяснение незаконченным и хватается за малейший предлог, чтобы направить свою речь к какому-нибудь нравоучению. Здесь мы видим колебания и ошибки начинающего, которые он исправил очень скоро, и это исправление было для него большою заслугою, потому что слушатели охотно увлекали его на этот, по-видимому, на минуту соблазнивший и его путь. Нужно было много рассудительности и мужества, чтобы не уступить тайной сладости рукоплесканий, которую он, по собственному признанию, ощущал всегда, даже тогда, когда пытался, – хотя и несколько слабо, – уничтожить их. И эти рукоплескания, вырывавшиеся из среды сирийской толпы, падкой до красного слова и красивых диалектических состязаний, охотнее сопровождали какой-нибудь замысловатый образ, какую-нибудь догматическую тонкость или счастливое движение, чем те длинные, часто даже осуждаемые, вступления, в которых св. Иоанн старался применить ко всеобщему пониманию слова священного текста, или те смелые заключения, где он лицом к лицу сталкивался с пороками, без пощады или замалчивания.

Но почти тотчас же, уже во второй год его проповеди, непредвиденная катастрофа показала ему самому и обнаружила перед всеми его внутреннюю природу, выказав снаружи всю его душу. Это было знаменитое возмущение 387-го года. Мы не станем здесь, после многих других, пересказывать историю прекрасно известных событий, изученных, притом, с надлежащею заботливостью, так что даже подробности в ней достаточно освещены, и остается очень мало темных сторон. Но мы не должны пренебрегать тем, чтобы показать, как в этих тяжелых обстоятельствах выказалась истинная личность св. Златоуста.

Тогда-то впервые ясно выделились и предстали в полном свете все характеристические черты, сделавшие его личность столь оригинальною среди всех других св. отцов. Здесь прежде всего можно видеть, с какою страстною ревностью, с каким совершенным и безызъятным самоотречением отдался он своему святому служению. Никогда между пастырем и паствою не было более полного общения. Посреди обезумевшей от страха и предавшейся всевозможным опасениям толпы встает человек для того, чтобы поднять ее дух, и говорит не как высший, не как учитель, но как брат и товарищ несчастья. Кажется, что он сам разделяет вину погрешивших, как один из них, чувствует ужас их неизвестности, и что опасность, угрожающая им, угрожает также и ему. Да ив самом деле, если кто-либо был поражен, его сердце было растерзано, как будто поразили его самого. Никогда оратор не имел большего единодушия с своими слушателями и не выражал прямее их глубочайших чувств и самых изменчивых впечатлений.

Но он вместе и советует, и упрекает, всегда, впрочем, с одинаково трогательною нежностью, так как его голос, по-видимому, тот же самый, который в глубине своей души слышит всякий, – голос столь же задушевный и сильный, только сделавшийся более ясным и удобопонятным. Зато его страстная и готовая не отступить ни пред какою жертвою любовь, имеет свои неумолимые требования и хочет, чтобы ей платили взаимностью. Следуя его примеру, нужно сохранять силу, чтобы не падать духом в те мрачные дни, когда над городом парит ожидание близкого и беспощадного наказания. Нужно, по его примеру, оставаться господином над собой и не предаваться порывам бессмысленной радости, когда, по-видимому, возрождается надежда, когда первые показатели позволяют предвидеть конец кризиса и соблазняют расчётом на императорскую милость Особенно же в том случае, если бы этот покинутый и беспрестанно колеблющийся между самыми крайними чувствами народ опять предался какой-нибудь новой необдуманной тревоге, и если бы, притом, его руководителя, которому он доверился, случайно удержала несвоевременная болезнь, – нужно, чтобы он не бросился в руки другого, не стал бы умолять или, по крайней мере, не принял бы сопернического покровительства. Св. Златоуст не скрывал, что его любовь была ревнива, и никогда его упреки не были живее, как на утро того дня, когда безумный страх его пасомых, предоставленных, вследствие его отсутствия, самим себе, привлек в церковь префекта. Несомненно, что этот префект, строго исполнивший свой долг, был язычник, и это еще более усиливало ужас его посредничества, с нашей точки зрения похвального и вполне отеческого. Но даже в том случае, если бы это посредничество было оказано и христианином, мы думаем, что св. Иоанн был бы не менее обижен и тем, что это вмешательство необходимо, и тем, что оно увенчалось таким полным успехом. Наконец, что всего лучше показывает, насколько с этого второго года своего служения оратор овладел, так сказать, своей тактикой проповеди, своим искусством руководить и господствовать толпой, почти никогда не давая чувствовать узды, и что вместе с тем лучше всего измеряет уже приобретенную им власть, – это его мужественное и мудрое решение с самого начала переворота не прерывать правильного течения своего нравственного и догматического учения.

С каким знанием человеческого сердца, с каким предчувствием последовательных душевных движений слушателей, с каким угадыванием различных течений, скрытно зарождавшихся и вдруг прорывавшихся в противоположные стороны, он умел в этом ряде бесед «О низвержении статуй» соединить обычное катехизическое учение с патетическим тоном, которого требовали обстоятельства. Бесспорно, прекрасным ораторским успехом пользовался тот, кто сумел даже в дни арестов, неоднократно пересекавших этот ужасный период, заставить слушать такие беседы, как седьмая и восьмая, главный предмет и сущность которых не более, как простое толкование двух стихов из книги «Бытия», хотя, несомненно, местами невольно или намеренно делаются намеки на переворот, и самый тон повсюду соответствует моменту. Нам кажется, что не менее этих, столь простых и задушевных бесед достойна удивления та, в которой он описывает аудиенцию, данную епископу Флавиану императором Феодосием, где он приводит очень длинную, но трогательную речь, вызвавшую милостивое решение государя. Заметим, впрочем, – так как не следует ничего преувеличивать, – что ему особенно помогало самое время церковного года, когда происходили эти события, именно то обстоятельство, что тогда была четыредесятница. И не следует, например, удивляться, как делают иные, тому, что мы видим его проповедующим почти ежедневно, так как это было традицией и всегдашним его обыкновением в течение подготовительных к пасхальному времени недель. Таков был он в эти трагические дни, таким же оставался отныне и в те десять лет, в продолжении которых Антиохия пользовалась счастьем видеть его при себе, попаляемого тою же пылкою ревностью и поддерживаемого тою же упорною, страстью. Нужно ценить не только его прекрасный образ действий во время возмущения, но, наоборот, следует еще выше ставить его постоянную преданность, по-видимому, очень неблагодарной, на самом же деле весьма плодотворной задаче, т. е. – управлению верными, обычному и правильному течению их жизни.

Поучения, сказанные им в течение этого периода и в таком большом числе сохранившиеся до нас, почти всегда построены по одному и тому же плану. В возможно упрощенной и ясной форме они совмещают в себе экзегетическую и догматическую часть, и вместе часть нравственную, самую живую и убедительную. Ставит ли он точкою исхода беседы изъяснение священного текста, или, напротив, обсуждает в ней предмет, соответствующий дню, обличает ли, наконец, какой-либо порок или восхваляет добродетель, – всегда целостный состав поучения остается тот-же, и оно состоит из двух неделимых элементов. Крайняя простота и житейская близость почти всех этих бесед делает теперь продолжительное чтение их несколько тяжелым, но они удивительно приспособлены к намерениям оратора и обладают поразительной силой. Повсюду мы видим, что та близость, которая с 387-го года установилась между проповедником и его пасомыми, осталась навсегда такою же. Нам не нужно трудиться над приискиванием выражений, чтобы охарактеризовать это единение, сделавшееся таким близким и так долго продолжавшееся. Сам св. Златоуст дал эти выражения в тех излияниях, которыми богаты его вступления, и отсюда то мы без труда можем выбрать оригинальные и трогательные черты. «Я был отделен от вас только одним днем, – восклицает он после однодневного отсутствия, – но беспокоился и скучал, как будто мое отсутствие продолжалось целый год! И по тому, что чувствовали вы сами, вы можете заключить, что я говорю правду». В другой раз он восклицал: «Я слаб и жалок, и красноречие мое малоценно, но, видя вас, я забываю все это. Такова тирания нашей взаимной любви. Слушайте же меня с усердием, ибо вы – как бы птенцы ласточки, ожидающие полного пищею клюва». Без сомнения, слушатели не всегда были одинаково исправны и внимательны, и всякий раз, когда это было нужно, св. Златоуст не боялся высказывать им свои жалобы. Однако, ничто не могло привести его в отчаяние. «Вы можете сколько угодно встречать меня оскорблениями (и он много раз говорил, что бывали подобные примеры осмеяния), но я не отрясу праха от ног моих и сделаю так не только по боязни отказаться от повиновения слову Господню, но и потому, что пыл моей любви к вам слишком жесток». Зато он прекрасно настроен и совершенно иначе чувствует себя, когда ряды слушателей тесны, и лица выдают доброе сердечное расположение.

Тогда в нем смешиваются два чувства: если для его любви нужно постоянное и усердное стадо, за совершенствованием которого он мог бы следить, то для его ораторского темперамента необходимы также многочисленные и сочувствующие ему слушатели, которые бы поддерживали и воспламеняли его. Но даже и в том случае, если бы его стадо развевалось, и слушатели были недовольны, он все же будет нести свою обязанность. «Проповедник должен проповедовать, несмотря на то, – слушают ли его, или нет, как вода течет, хотя бы ее и не черпали». Но и эти строгие выговоры, как бы они ни были часты и сильны, остаются всегда отеческими. Повторяем, что св. Златоуст не тираннически господствует над своими пасомыми, не возносится превыше их и не отделяет себя от них. Он является братом среди братьев, превосходство которого блещет достаточно видимо для того, чтобы не было нужды давать это почувствовать, и для избежания всякого столкновения, умеет соблюдать самую предусмотрительную осторожность, умеет не выказывать неблагоразумно своего авторитета. Так весьма прочно утвердилось его незаметное господство. Свои тайные намерения св. Иоанн как бы выдавал всем в материальном и чувственном знаке, именно в том нововведении для своего времени, что он проповедовал близь своих возлюбленных, – как он их называл, – т. е. не с епископского или священнического места, но с амвона, стоя за аналоем чтеца. (Эту любопытную подробность сообщает нам историк Сократ).

Стоит поразмыслить и подумать, какою редкостью было все это! И этот человек, проповедовавший перед своими братьями, среди них вырос; вся его жизнь прошла пред их собственными глазами, или, по меньшей мере, вблизи от их города; все видели, как рождались и развивались его добродетели. Он знал слушателей по именам, запросто видел всех тех, кто искал с ним знакомства, знал все, что происходило в городе, как кто вел себя, по выходе из церкви и с собеседования и, таким образом, мог день за днем направлять свое слово, как было нужно.

Как после этого был убедителен и как верно находил дорогу к сердцу искренний и дружественный голос св. Златоуста! Как трогательно заботится он о том, чтобы быть понятым всеми, и как доступно и ясно излагает свой предмет в тех длинных вступлениях, за которые слишком взыскательные слушатели неоднократно упрекали его. Он не боится, в случае надобности, в нескольких словах представить выводы из предшествующей беседы и, таким образом, всегда сохраняет в целости, и неповрежденности золотую цепь своих собеседований. Как точно знает он всякий раз несколько изменчивый, состав своей аудитории! Приходили ли из окрестностей крестьяне, те несчастные и невежественные, но честные поселяне, которые почти не умели говорить иначе, как по-сирийски, – он находил и для них приветствия с благополучным прибытием. Присутствовали ли за службою проезжавшие чрез Антиохию иностранцы, он, рискуя наскучить своим обычным слушателям, не колебался довольно долго повторять то, что уже было сказано в предшествовавшие дни, чтобы и им все было понятно и они не потеряли ни малейшей доли пользы из беседы. Он осведомляется о впечатлении, какое произвел; знает, когда его вполне поняли, и урок достиг цели; знает, наоборот, когда он уклонился слишком далеко, и умы слушателей утомились. В своих толкованиях св. Писания, в особенности ветхого завета, он постоянно возвращается к одной мысли, к той именно, что Бог обращая свое слово к людям, снисходит к человеческому пониманию. «Таково свойство Божественной мудрости: она начинает с того, что нисходит до нас и этим нас привлекает». По этому поводу ежеминутно он повторяет слово «снисхождение», и это-то именно слово можно приложить к нему самому. Он подражал этому снисхождению в такой степени, что в нем самом была та самая высокая снисходительность, которой он удивлялся в священном тексте. Вот почему он так стремится путем разведывания, или через наблюдение, узнать, каково настроение умов его слушателей.

Как заботится он в частности о каждом из своих пасомых! «Если я обсуждаю столь многое в каждом из моих поучений, если я беспрестанно переменяю предмет», – (и действительно, первая характерная черта всех его бесед та, что, несмотря на носимые ими заглавия, они нигде не имеют правильного плана и никогда не трактуют об одном предмете) – «то это вследствие моего желания, чтобы каждый находил для себя свое слово, свою добычу и никто не возвратился домой с пустыми руками». Весь наш труд будет состоять в том, чтобы правильно собрать, привести и выяснить те точные подробности, которые в таком огромном количестве мы у него встретим. Но нужно с несомненностью признать, что большая часть их определенности и интереса ускользает от нашего понимания. Те почти сатирические подробности, в которых св. Златоуст был так превосходен и в которые он вносил столько живописного вдохновения, всегда имеют большую цену для прекрасной характеристики современных ему нравов, но весьма часто для современников эти подробности должны были характеризовать еще нечто другое, именно нравы той или иной личности, той или иной партии. Нам, таким образом, несомненно, недостает как бы ключа для многих его бесед, почти точно так же, как очень часто нет такого ключа и к сатирам Ювенала. Это, впрочем, не значит, что св. Иоанн допускал какое-нибудь неблагоразумие и позволял себе слишком явно увлекаться личностями. Этой опасности, казалось, он всегда избегал в Антиохии. Менее осторожен был он в Константинополе, где смелые намеки казались ему необходимыми и где он отважно решался делать их. В Сирии, как кажется, он мог делать эти намеки с меньшим риском, но, по-видимому, здесь избегал их, руководясь вполне верным инстинктом, подсказывавшим ему, что эти способы иногда производят больше соблазна, чем пользы. «Нимало не опасайтесь, ибо я никого не называю по имени», – ясно высказался он однажды. Впрочем, это самое показывает, что, хотя он и соблюдал благоразумную щекотливость и умел избегать всякой крайности, однако, не останавливался перед некоторыми довольно ясными указаниями. Никто не сомневается в том, что, в долгий период времени его проповедничества в Антиохии, нравы из года в год несколько менялись, и не только одни и те же пороки последовательно производили соблазн. Для нас возможно констатировать факты этого рода только в некоторых крайне редких случаях, но бесспорно, что на самом деле эти случаи были часты, и невозможно, чтобы св. Иоанн, каким мы его знаем, не считался с ними прямо. Пороки вечны и в своей сущности одни и те же, но даже на протяжении очень краткого периода они являются в различных формах, и обнаружения их беспрестанно меняются. Легкомысленные и изменчивые сирийцы всегда были игрушкою моды, столь же властно царящей над пороками, как и над вкусами. С своей стороны, мы убеждены, – и пусть позволят нам это предположение, хотя бы, к несчастью, и слишком далекое от действительности, – что, если бы у нас были такие же обильные и точные документы о IV-м веке, какие мы имеем о новых временах, например, о XVII-м веке, то мы нашли бы много мелких анекдотических находок в этом сокровище бесед, столь любопытных даже в том виде, в каком мы их можем понимать. Мы убеждены также, что тогда по творениям св. Златоуста можно было бы выполнить работу, аналогичную с тою, какую некогда предпринимали по сочинениям Бурдалу.

Таково, по-видимому, было то проповедание св. Иоанна в Антиохии, которое вполне можно назвать апостольским служением. Эта постоянная и неоскудевающая в течение двенадцати лет проповедь возбуждает самое недоверчивое удивление. Позднее, в ту эпоху, когда Георгий Александрийский писал свою биографию Златоуста, св. Иоанну могли приписывать всевозможные чудеса, забывая часто признаваемое самим св. Златоустом соображение⁶, что была великая разница между временами апостольскими и последующими что в эти последние источник сверхъестественных дел значительно иссяк и чудеса видели только при гробницах святых и мучеников. Но его проповедь изумительнее всяких чудес; она сама – лучшее чудо, дивный плод милости и любви, той любви, которая является великим из непреложных дарований, завещанных Иисусом Христом своим истинным ученикам.

Почти с полным правом можно сказать, что св. Иоанн при св. Флавиане был истинным епископом Антиохии.

Когда он был предоставлен самому себе, он, вероятно, не хотел уже покинуть этот город, так как любил его вдвойне: как свою родину и как апостольский по преимуществу город, общую дочь апостолов Петра и Павла, «митрополию всего христианства», по его собственному выражению. Некогда он наследовал бы своему старому епископу и, состарился бы среди своих возлюбленных, так что нет никаких оснований заподозривать справедливость традиционного рассказа, сообщающего, что агент евнуха Евтропия вынужден был употребить хитрость для того, чтобы увезти его в Константинополь. Слава его распространилась уже слишком далеко, и имя приобрело слишком много блеску, чтобы ему можно было ограничиться служением в Антиохии. И вот, против своей воли, он был призван управлять христианским обществом в самой столице, и, притом, замечательно, что его имя было выдвинуто вперед и наречение совершено тем евнухом Евтропием, с которым он должен был скоро вступить в борьбу. Это казалось бы довольно странным и труднообъяснимым, если бы не было ясно, что выбор достойнейшего был внушен трудностью избрания при слишком многочисленных и необыкновенно пылких соперничествах.

Конечно, новый сан не вселил в св. Иоанна никакого тщеславного движения. Он не имел самолюбия, или, точнее сказать, – всему, в чем проявлял его, придавал самую возвышенную форму, так как мы не властны заглушить основное чувство нашего собственного бытия, но можем им только управлять. Всецело соединенный сердцем с своею паствою, он полагал свою славу в том, чтобы время от времени констатировать не только для себя, но и публично в своих беседах, тот прогресс, которому он способствовал и которого, – говоря по всей справедливости, – был даже почти исключительным виновником. С этой точки зрения, переходя из Антиохии в Константинополь он одновременно и терял, и находил. Может быть, отныне ему суждено было получать меньше сладких и задушевных радостей в своих отношениях к пасомым, но зато он должен был вкусить суровую, смешанную со скорбью радость, которую дает борьба за благородные идеи и за великое дело.

В этом новом положении св. Иоанн во многих отношениях кажется нам довольно отличным от того, каким он был в Антиохии, в вообще очень спокойные годы своего священства. Именно теперь он показал, что, при всей глубокой нежности и любви, натура его при случае могла также быть пламенною и сильною. Впрочем, и теперь могущественные силы его души, благодаря влиянию среды и обстоятельств, проявлялись особенно в самоотречении и нежности. Только в 387-м году он представил доказательство решимости и смелости, каких уже не проявлял в такой же степени впоследствии. В Константинополе Златоуст находился в присутствии двора, и ему, при его понимании задач епископского сана и важности проповеди, нельзя было не войти в столкновение с ним, точно так же, как это невозможно было несколькими годами ранее для св. Амвросия и, вероятно, несколько позднее, для блаж. Августина, если бы этот последний был главою церкви Миланской или Равеннской, а не управлял церковью Иппонийскою. Еще более, чем в Сирии, многочисленные и влиятельные враги св. Иоанна, – богачи и вельможи, – находили в поддержке двора страшную силу, да и самый клир был смешанным и в большей части непокорным.

Св. Иоанн был встречен здесь всевозможным недоверием и завистью, которые скоро перешли в тайную враждебность и, наконец, внезапно разразились. Феофил Александрийский с первого взгляда вполне верно понял св. Златоуста. Этот царедворец и застарелый политик по первому впечатлению угадал в нем вечного врага себе подобных, человека независимого и идеалиста, и св. Иоанн был неизбежно осужден на борьбу и не менее неизбежно на поражение. Биограф св. Златоуста, еп. Палладий очень верно выяснил и подвел под девять пунктов, сводящиеся в сущности к двум, главнейшие причины возбужденной св. Иоанном ненависти. Такою причиною была, с одной стороны реформа, которую он предпринял в нравах клира, усиливаясь искоренить привычки к великолепию и изнеженности, терпимые и даже поощряемые прежним архиепископом Нектарием, отстраняя от церкви все бесполезные издержки и исключительно посвящая ее доходы различным делам милосердия; с другой стороны, реформа нравов, предпринятая им по отношению к мирянам по основам, которыми он уже руководился в Антиохии. Но на этот раз он сталкивался с более упорным сопротивлением и, воспламеняясь, прямо вступал в борьбу с ним. Он испытывал прежде всего нападение епископов, разсорившихся с ним, вследствие разных происков Феофила,столь же даровитого, сколько и лишенного доброй совести, Севериана Гавальского, Антиоха Аскалонского, Акакия Беррийского и Кирина Халкидонского, – людей менее обширного ума, чем патриарх Александрийский, но по своему хитрых, коварных и злобных. Его преследовала затем не знающая прощения злоба оскорбленных женщин, соединенная вражда вдов Марзы, Кастриции и Евграфии. Наконец, после различных перемен благоволения и немилости, он вступил в безконечную распрю с императрицей Евдоксией, а следовательно, и с Аркадием, которым она управляла. При таких обстоятельствах он должен был пасть, хотя бы со всех сторон его окружала и энергичная преданность (например, диакона Серапиона и некоторых избранных священников), и благочестивая любовь, подобная любви Олимпиады или Пентадии, и даже в том случае, еслибы его так сильно поддерживала любовь народа, решившегося ради его защиты не отступить даже пред открытым возмущением.

Существуют различные мнения о роли св. Иоанна в этом перевороте. Есть целая школа церковных историков, которые, в рассказе о фактах, поминутно стараются смягчить его пылкость, решимость и неблагоразумную отвагу.

Эти историки не могут, например, простить Сократу того, что он признавал св. Златоуста человеком нетерпеливым и восторженным. Есть, напротив, другие, которые охотно признали бы св. Иоанна главою партии, чем-то вроде народного трибуна. Эти историки любят повторять и изъяснять не совсем ясные слова Зосимы, что св. Златоуст был человеком, удивительно способным руководить толпою. Истины нет ни в той, ни в другой из этих крайностей. Св. Иоанн, конечно, был человек. Точно так же, как один из его знаменитейших предшественников по Константинопольской кафедре, – св. Григорий Назианзин, он с беспощадностью преследовал ненавистные ему пороки, и, когда нападение обратилось на него самого, он энергически отразил удар.

Однако, между ним и св. Григорием можно видеть различие, служащее к его чести. У св. Григория все же некоторым образом чувствуется остаток самолюбия; тон и настроение у него более самолюбивый. Личность св. Иоанна полнее сливается с тем делом, которое он защищает, и совершенно в нем обезличивается. Что же касается резкости, то они оба были резки, и, однако, можно ли поставить это в вину им? Гиббон в одной, очень интересной, местами же прямо замечательной, хотя и пристрастной, статье сказал, что «пылкость св. Златоуста не всегда была свободна от страстности и не всегда руководилась благоразумием». Но когда же, ради служения благу, запрещалась страстность? И разве благоразумие – единственная добродетель святых? Таким образом, много фарисейства таится в этом суждении Гиббона. По примеру Иисуса Христа, св. Иоанн, проникнутый обыкновенно только кротостью, становился резким, когда нужно было быть таким, и, если иногда переходил меру, – что почти неотрицаемо, – то такая крайность прекрасна.

Но епископское служение св. Иоанна в Константинополе не всецело прошло в тех битвах, в которых он, всегда нравственно великий и мощный, даже тогда, когда в гражданском обществе было не совсем безопасно, – давал пример епископа, исключительно поглощаемого заботою о духовных интересах и не удерживаемого никакими чисто человеческими соображениями. Вполне естественно пораженные блеском этих событий, историки расположены пренебрегать менее бьющею в глаза, но столь же благодетельною, а может быть, еще более почтенною, стороною деятельности

св. Златоуста, именно, тем воздействием, которое он постоянно, и в спокойные времена, оказывал на сословие незнатных людей, приводя их в восторг. И ученые, по прочтении знаменитого слова на Евтропия, не всегда составляют совершенно верное представление о его настоящем красноречии и обычной манере, так как забывают, что такого рода беседа, подобно произнесенным прежде беседам о статуях, необходимо представляет нечто исключительное в творениях проповедника и не может дать о всех его произведениях всецелого и абсолютно точного представления. В нашем труде мы не должны пренебрегать этими распрями св. Иоанна с двором; этим ссорам должно быть отведено надлежащее место, но ради них нам не следует жертвовать ничем другим. И пусть не думают, что мы что-либо потеряем, если не будем постоянно придерживаться высот, но очень часто будем спускаться вниз, чтобы наблюдать зрелище более скромного, хотя и не менее плодотворного дела.

Христианское общество в Константинополе было менее многочисленно, чем в Антиохии. Это может показаться с первого взгляда удивительным, но становится вполне понятным, если мы припомним историю города со времени Константина Великого. Новая столица, Византия имела перед всеми другими городами империи то преимущество, что была обязана своим существованием воле христианского императора. Между тем, язычники издавна были здесь довольно многочисленны, и арианство, может быть, больше, чем во всех иных местах, завоевало здесь преобладающее влияние. Известно, какое меньшинство христиане представляли тогда, когда император Феодосий, с помощью вооруженной силы и среди народных проклятий, возвел на трон св.

Григория Назианзина. При епископе Нектарии, который не был человеком способным разжигать страсти, царствовала относительная тишина. Но, если этот епископ-вельможа, благодаря своему пышному образу жизни, обходительности и ровному, благодушному характеру, и мог возвратить в недра церкви некоторых еретиков, то бесспорно, что этих людей, привлекаемых более светскими, чем благочестивыми обычаями его, он набирал главным образом из среды лиц индифферентных, следовавших прежде всего примеру двора и императора.

О том, что стечение народа в Константинополе было менее многочисленно, чем в Антиохии, сообщает нам сам св. Златоуст. Нужно, впрочем, правильно понять это сообщение. Число православных в Константинополе было немногим меньше 100000; мы видели, что такое же число было их и в Антиохии, и, значит, верующие столицы были менее численны только в отношении ко всему населению. Св. Златоусту, таким образом, предстояло прекрасное дело: мало-по-малу вернуть утраченное владение и снова завоевать Константинополь. Но препятствие было в том, что глубокие реформы должны были совершаться и в лоне самого христианского общества и требовали прежде всего всех забот архиепископа. Эти последние реформы долгое время даже поглощали бы его заботы, если бы вскоре последовавшие события не прекратили его дела. Помимо того, по сообщению Сократа, он много раз выступал против арианства и новацианства. Но, вообще говоря, он не мог простирать свое действие вне самой церкви. В ней-то он находил свои сладчайшие утешения, в любви тех бедняков, которые были привязаны к нему и здесь так же, как в Антиохии. Несомненно, что во время своего епископства он не мог быть предан им столь же исключительно, как во время своего священства. Слишком много дел призывало его, не говоря уже об отсутствиях, иногда довольно продолжительных, которые были для него неизбежны. Таково, например, было его путешествие в Азию, когда он взял на себя как бы надзор за главными епископиями. Бывали еще и теперь периоды, когда он проповедовал дважды в неделю, например, при изъяснении псалтири. Но зато случалось и так, что, к своему великому сожалению, ему приходилось проповедовать не более одного, двух раз в месяц. Иногда проходил целый месяц, а он не показывался на амвоне. Ничто не может лучше этого показать, какое влияние оказывали на него обстоятельства.

В Константинополе так же, как и в Антиохии, он проповедовал то в одном, то в другом приходе; то в самом городе, то в пригородах. Чаще всего говорил он в «Великой церкви», расположенной в самом центре столицы, на главной площади, прямо пред великолепным зданием сената и недалеко от дворца самого императора.

На этой-то площади была воздвигнута статуя императрицы Евдоксии, и по этому случаю совершались вполне языческие празднества открытия ее, которые внушили ему одну из самых безбоязненных речей. Созывал он также народ в ту, дорогую сердцу всех верных, церковь Анастасии (Воскресения), которая была в Константинополе в некотором роде тем же, чем Палея в Антиохии. В этой церкви всегда живо было воспоминание о св. Григории Назианзине, проповедовавшем здесь малому числу верных, после того как все городские церкви перешли во власть ариан. Собрания имели еще место в храме Святой Ирины или в какой-нибудь часовне, как например, в «мартирии при старом камне». Мы увидим, что народ не всегда был весьма усердным или очень внимательным, как в Антиохии, а иногда и не совсем почтительным. Но при всех этих недостатках он обожал своего епископа и любил его с глубокою нежностью. Его любили вместе и за красноречие и за ревность, и всякий раз, когда он, – в силу той любезности, какая была обычна между епископами, – предоставлял слово какому-либо чужеземцу, народ был очень недоволен и давал это понять. Так же, как и в Антиохии, на эту любовь он отвечал не менее страстною любовью. Даже несколько затруднительно избрать лучшее из обычных выражений его любви. Как, например, трогательно подобное место: «Если бы я попросил у вас денег, – не охотно ли вы внесли бы их за меня.

Когда я был бы в крайней опасности, не отдали ль бы вы даже часть своего тела, если это возможно? Так подумайте, какой опасности подвергся бы я, если бы был обвинен перед Богом в том, что не успел исправить вас. Исправьтесь же сами, чтобы Бог был ко мне милостив». Таково же и другое место в прекрасном заключении одной из прекраснейших его бесед: «Если бы я не боялся, что меня обвинят в тщеславии, я показал бы вам внутренность моего жилища; вы увидели бы мой плач, когда я вижу ваши падения; узрели бы мои радости, когда я чувствую ваше совершенствование. Пусть будет угоднее небу, чтобы вы спаслись, а я был обвинен в дурном исполнении своего долга, вместо того, чтобы я увидел вас погибающими, а сам получил свидетельство того, что ничем не пренебрёг ради вашего спасения»! Мало значения имеет для него то, что иногда слушатели столь малочисленны. «Я все же, – говорил он, – буду увещевать вас, как Иисус Христос не пренебрег говорить с одной самарянкой». Как безостановочно и как близко надзирает он за поведением верующих, чтобы узнать о пользе, извлеченной ими из его уроков! Хотя в Константинополе ему одновременно приходилось и нести бремя весьма тяжелых дел и оберегаться от многочисленных нападений, однако, здесь-то в особенности, и даже еще более, чем в своей дорогой и мирной Антиохии, он произнес по этому поводу свои самые характеристические слова, всего лучше показывающие, до какой степени простиралась его заботливость. «Я хотел бы знать: слушаете ли вы то, что я говорю вам, с должным вниманием, боясь, как бы мне не сеять мимо борозды. Ибо, если бы я был уверен в вашем внимании, то мое учение было бы более вдохновенно и радостно. Конечно, я буду говорить даже тогда, когда никто не слушает, из страха к повелениям Господним. «Проповедуй этому народу, – действительно говорит Он, – и, если он не отверзет ушей, ты сам не будешь безвинен». Если бы я был убежден в вашем усердии и прилежании, – я говорил бы не только из страха, но с радостью. А теперь, хотя я не подвергаюсь опасности, даже в том случае, если никто меня не слушает, ибо выполняю свое дело, однако, предпринимаю его без услады... Как же узнать мне, приносит ли оно вам пользу? Если бы я мог заметить, что некоторые среди вас невнимательны, я постарался бы найти их особо и вопросил бы их. И если б я увидел, что они удержали из моих слов хотя что-нибудь, – (не говорю все, ибо это не легко, но только нечто из всего), – я их не подозревал бы». Далее так и чувствуется импровизация, до такой степени речь его полна свежести и чарующей простоты. «Мне хотелось бы не делать предупреждений и застать вас врасплох. Но нет, – меня обрадует и то, если даже после предупреждения я достигну цели. Впрочем, что же я говорю?

Я еще могу очень хорошо застигнуть вас и теперь, несмотря на все, так как, хотя я и предупредил, что спрошу вас, но не сказал когда. Может быть, это случится сегодня, может быть, завтра, а может быть, через двадцать или тридцать дней, т. е. может быть раньше, может быть позже. Я буду действовать по примеру Провидения, Которое, по такому же основанию, оставляет неведомым день нашей смерти». На это чисто отеческое наставление Константинопольский народ отвечал, как и антиохийцы, безграничною преданностью, которая, благодаря обстоятельствам, могла еще лучше обнаружиться во всей своей глубине. Только что приведенные слова их епископа: «если бы я был в крайней опасности, то вы дали бы мне часть собственного вашего тела», – показывали, что тут не было никакого преувеличения. Сопротивление народа во время первого изгнания, до такой степени решительное, что ему должна была уступить даже Евдоксия, затем, радость народа по случаю Иоаннова возвращения – известны нам благодаря историкам и самому св. Златоусту. После второй ссылки произошло настоящее восстание, во время которого «Великая церковь» сгорела вместе с сенатом, и всего вероятнее, что ответственными в этом пожаре были крайние сторонники св. Иоанна. Столь обостренное положение дел, как в предшествовавшие дни, почти не разрешается иначе, как подобного рода катастрофами. Когда дело было окончательно проиграно, сторонники св. Иоанна с стойкостью и мужеством выносили жестокое преследование. Но какова была в точности роль самого св. Иоанна во всех этих событиях? Поощрял ли он сопротивление, – как иногда старались доказать, – и занимал ли положение главы партии против двора и власти?

Трудно произнести совершенно безошибочное суждение, но, во всяком случае, мы вынесем впечатление не в пользу указанного предположения, если сравним некоторые различные рассказы, дошедшие до нас. Из всех этих рассказов, из свидетельств и друзей, и противников, по-видимому, довольно ясно вытекает, с одной стороны, что св. Иоанн пытался воздействовать на определения двора обнаружением общественного мнения, – и это, конечно, было его право; с другой стороны, – (а это был уже его долг) – что он навсегда решил не вступать в открытую борьбу. Он выступает только при последней крайности, после того как до последней минуты надеялся, что Евдоксия и Аркадий уступят; когда же он понял, что не остается никакой надежды на успех, он сам выдал себя куриосу⁷ и без сопротивлений сложил с себя дело власти.

Настоящий характер этого поведения довольно хорошо проясняется при свете сближения. Припомним св. Амвросия и его распри с Иустиною и юным Валентинианом. Борьба была одинаково оживленною как в Милане, так и в Константинополе, и благочестивое вечернее собрание православных войск в базилике Порсенны можно сравнить с таким же бдением Иоаннитов в Византии. Но победа осталась за св. Амвросием, и не трудно понять, почему он достиг ее, тогда как св. Иоанн был побежден и изгнан. Св. Амвросий обладал гораздо большим, чем св. Иоанн, пониманием действительности и возможного. Его смелость, как бы она ни была велика, всегда была обдуманна и хладнокровна. Он изумительно умел умерять свои требования по мере успеха, на который можно было твердо надеяться.

Он защищался мужественно, но знал при этом, что за него стоит масса сторонников еще большая, чем за св. Златоустом. Знал он вполне хорошо и то, что, хотя Иустина, подобно Евдоксии, и была женщиною энергичною и мстительною, однако, западный двор на самом деле был гораздо слабее восточного. Он был слишком благоразумен и слишком опытен, чтобы позволить себе запутаться во многих делах сразу. Против него, наконец, не направлялась та ужасная коалиция и духовной, и мирской ненависти, под тяжестью которой должен был пасть Константинопольский архиепископ. Он стоял во главе паствы, сплоченной из одних только согласных кафоликов, тогда как византийское общество было разъединенным, и одна партия клира следовала за епископами Северианом и Феофилом. Римлянин св. Амвросий принадлежал к политикам; честь св. Иоанна Антиохийского в том, что он горел ревностью Апостолов.

Церковь апостольская – вот, действительно, тот идеал, к которому св. Иоанн постоянно стремился и который отчасти довольно хорошо осуществил и в Сирии, и в Константинополе: церковь апостольская – это собрание братьев, соединенных между собою узами любви и чрез эти самые узы подчиненных, – впрочем, совершенно свободным подчинением, – общему отцу, епископу. «Многое характеризует христианство, но всего больше и лучше – любовь и мир по отношений ко всем». Вот почему с любовью обращал он свой взор на первоначальную иерусалимскую церковь, на то счастливое семейство, где у множества было одно сердце и одна душа. Мы увидим, что на положение этого идеального общества, он не смотрел, как на утопию, не вдавался в те, слишком мудрые размышления, какие делал Флёри в своей книге «о нравах христиан», именно, что «с человеческой точки зрения трудно представить существование столь обширной церкви без верных вкладов и доходов, и что первоначальная церковь, как видно из книги Деяний апостольских и посланий ап. Павла, нуждалась в помощи других церквей, так что из всех провинций посылались значительные суммы для «святых» Иерусалима». Св. Иоанн напротив, по выражению самого Флери, «не затруднился даже предложить этот род жизни, как достоподражаемый пример и средство обращения неверных».

Истинная оригинальность св. Златоуста состоит в том, что в тот век, когда величайшие епископы были или преимущественно богословами, как св. Афанасий и бл. Августин, или политиками, как св. Амвросий, – он был человеком апостольского времени. Может быть, в этом веке нам не найти человека, истинно вдохновленного теми же преданиями и тем же духом, как св. Златоуст, кроме одного, стоящего, – правда, – гораздо ниже Иоанна по своему таланту и познаниям, но близкого к нему по сердцу. Этот человек, живший в очень отдаленной провинции, среди самых различных народностей, в расстроенной уже варварскими нападениями Галлии, – в Пуатье, – никто иной, как св. Мартин, о котором Сульпиций Север мог с полным правом сказать, что он проводил истинно апостольскую жизнь. Во все эпохи, среди всевозможных перемен, после того, как целое тело Церкви уже слабо отражает образ первых времен, некоторые лучшие люди представляют всегда истинное предание. В IV-м веке такими людьми были святые Иоанн и Мартин, стоящие в тесной связи.

Теперь, когда мы знакомы с личностью св. Златоуста, попытались проникнуть в глубину его характера и духа, видели, в какой среде приходилось ему под влиянием обстоятельств действовать, и какие отношения установились между ним и управляемыми им верными, – мы можем, не медля более, войти в подробности нашего изучения.