Беседа 37

Правильный порядок всегда должен быть наблюдаем. – Болезнь сребролюбия. – Удовольствие от целомудрия.

1Кор.14:34. Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит.

1. Обличив беспорядок, происходивший от языков и от пророчеств, и поставив законом, чтобы не было смятения, чтобы говорящие языками делали это порознь, а из пророчествующих один молчал бы, когда начнет другой, (апостол) переходит далее к беспорядку, производимому женщинами, пресекает неуместное их дерзновение, – и весьма благовременно. Если имеющим дарования не позволительно говорить без порядка и когда они захотят, хотя ими руководит Дух, то тем более (не позволительно) женщинам пустословить напрасно и без пользы. Потому он с великой властью удерживает их от пустословия, ссылается притом на закон, и таким образом заграждает уста их.

Здесь он не только увещевает и советует, но и повелевает с силой, приводя о том древний закон. А именно, сказав: «жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит». Где говорит об этом закон? «К мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою» (Быт.3:16). Видишь ли мудрость Павла, как он привел такое свидетельство, которое повелевает им не только молчать, но и молчать со страхом, и притом с таким страхом, с каким надлежит безмолвствовать рабе? Потому и сам, после слов: «не позволено им говорить», не сказал: молчать, но употребил, вместо – молчать, более значащее выражение – «а быть в подчинении». Если же они должны быть таковы в отношении к мужьям, то тем более в отношении к учителям и отцам и общему собранию церкви. Но, скажешь, если они не могут ни говорить, ни спрашивать, то для чего им и присутствовать? Для того чтобы слушать, что следует, а о сомнительном узнавать дома у мужей. Потому он и продолжает: «если же они хотят чему научиться, пусть спрашивают о том дома у мужей своих» (1Кор.14:35). Им, говорит, не позволительно в церкви не только самим говорить открыто, но и спрашивать о чем-нибудь. Если же не должно спрашивать, то тем более не позволительно говорить напрасно. Почему же он поставляет их в таком подчинении?

Потому, что жена есть существо слабейшее, непостоянное и легкомысленное. Потому он и поставляет им в учители мужей и доставляет пользу тем и другим: жен делает скромными, а мужей внимательными, так как они должны с совершенной точностью передавать женам то, что услышат. Далее, так как у них считалось честью говорить в собрании, он опять доказывает противное и говорит: «ибо неприлично жене говорить в церкви»; доказывает это сначала законом Божиим, а потом общечеловеческим суждением и обычаем, как поступил он и тогда, когда беседовал с ними о волосах: или, говорил он, «не сама ли природа учит вас» (1Кор.11:14)? И везде можно видеть такой его образ речи, – что он обличает не только божественным Писанием, но и общеизвестными обычаями. Кроме того, он заимствует обличения от согласия всех и от повсюдности заповедей, как делает и здесь: «разве от вас, – говорит, – вышло слово Божие? или до вас одних достигло?» (1Кор.14:36)? Здесь он выражает, что прочие церкви соблюдают тот же закон, и таким образом пресекает беспорядок указанием на нововведение, и делает слова свои более убедительными ссылкой на голос всех. Потому и в других местах он говорил: «послал к вам Тимофея, моего возлюбленного и верного в Господе сына, который напомнит вам о путях моих во Христе, как я учу везде во всякой церкви» (1Кор.4:17). И еще: «потому что Бог не есть Бог неустройства, но мира. Так бывает во всех церквах у святых» (1Кор.14:33). И здесь: «разве от вас вышло слово Божие? Или до вас одних достигло?» Т.е., вы не первые и не вы одни верные, но (такова) вся вселенная. Тоже он сказал и в послании к Колоссянам, беседуя о благовествовании: «которое пребывает у вас, как и во всем мире» (Кол.1:6). Поступает он и иначе, для увещания слушателей, указывая иногда на что-нибудь, как на принадлежащее сначала им и сделавшееся известным у всех. Так в послании к Фессалоникийцам он говорит: «от вас пронеслось слово Господне не только в Македонии и Ахаии, но и во всяком месте прошла слава о вере вашей в Бога» (1Фес.1:8). Также к Римлянам: «вера ваша возвещается во всем мире» (Рим.1:8). И то и другое, и похвала от других и указание на согласие с другими в образе мыслей, может убеждать и ободрять. Потому и здесь он говорит: «разве от вас вышло слово Божие? Или до вас одних достигло?» Вы, говорит, не можете сказать: мы были учителями других и нам не следует учиться у других, или: здесь только утвердилось учение веры и нам не следует подражать примеру других. Видишь ли, как много (доводов) он привел в их обличение? Привел закон, показал постыдность дела, представил в пример прочие церкви.

2. Потом, (апостол) приводит крайний, самый сильный довод: и ныне, говорит, Бог повелевает это через меня. «Если кто почитает себя пророком или духовным, тот да разумеет, что я пишу вам, ибо это заповеди Господни. А кто не разумеет, пусть не разумеет» (1Кор.14:37–38). Для чего он присовокупил это? Чтобы показать, что он не принуждает и не хочет состязаться; так выражаются те, которые не свои желания стараются исполнить, но имеют в виду пользу других. Потому он и в другом месте говорит: «а если бы кто захотел спорить, то мы не имеем такого обычая, ни церкви Божии» (1Кор.11:16). Впрочем не везде он поступает так, но только там, где проступки были не очень велики, притом и в таких случаях более пристыжает; когда же говорит о других (преступлениях), то выражается не так, – а как? «Не обманывайтесь: ни блудники,... ни малакии Царства Божия не наследуют» (1Кор.6:9); и еще: «вот, я, Павел, говорю вам: если вы обрезываетесь, не будет вам никакой пользы от Христа» (Гал.5:2). Но здесь, так как у него была речь о молчании, он не очень сильно укоряет (слушателей), и тем самым еще более располагает их к себе. Далее, как он всегда делает, возвращается к прежнему предмету, который подал ему повод говорить об этом, и продолжает: «итак, братия, ревнуйте о том, чтобы пророчествовать, но не запрещайте говорить и языками» (1Кор.14:39). Так он обыкновенно поступает: занимается не одним предметом, но, отступая от него, дает наставление и о том, что каким-нибудь образом кажется ему прикосновенным, а потом опять обращается к прежнему, чтобы не показалось, что он уклоняется от предмета. Например, беседуя о единодушии при трапезах, он сделал отступление, начав говорить о приобщении тайн, и, предложив о них наставление, опять обратился к прежнему и сказал: «посему, братия мои, собираясь на вечерю, друг друга ждите» (1Кор.11:33). Так и здесь, сказав о благочинии в употреблении дарований и о том, что не должно ни скорбеть при малых дарованиях, ни гордиться при великих, он потом делает отступление, начиная говорить о благопристойности, приличной женщинам, и, предложив об этом наставление, возвращается к прежнему предмету: «итак, – говорит, – братия, ревнуйте о том, чтобы пророчествовать, но не запрещайте говорить и языками». Видишь ли, как он до конца соблюдает различие (между этими дарованиями), и как внушает, что первое весьма необходимо, а последнее не так необходимо? О первом говорит: »ревнуйте", а о последнем: «не запрещайте». Потом, как бы в совокупности предлагая все наставления, присовокупляет: «вся же благообразно и по чину да бывают» (1Кор.14:40). Здесь он опять укоряет тех, которые имеют суетное желание производить бесчиние, безрассудно домогаются славы и не соблюдают собственного места.

Ничто так не созидает, как благочиние, как мир, как любовь, а все противоположное им производит разрушение. Это можно видеть не только на предметах духовных, но и на всех других. Если нарушишь порядок в хоре (поющих), или на корабле, или на колеснице, или в войске, если большее отклонишь от его положения и поставишь на место его меньшее, то расстроишь и низвратишь все. Не будем же и мы расстраивать порядка, не будем ставить голову внизу, а ноги вверху. А это бывает тогда, когда здравый разум мы повергаем вниз, а порочные пожелания – раздражительность, гнев, сластолюбие – ставим выше разума, отчего и происходит великое смятение, сильное волнение, неукротимая буря, и все покрывается мраком. Но, если угодно, посмотрим наперед, какой происходит отсюда стыд, а потом – какой вред. Чем бы нам объяснить это и сделать совершенно очевидным? Представим себе человека, одержимого любовью к блуднице и преданного этой безумной страсти, и тогда увидим, как он смешон. Что в самом деле может быть позорнее для человека, как стоять перед жилищем блудницы, получать удары от развратной женщины, плакать, рыдать и унижать честь свою? Если хочешь видеть и вред, то представь трату денег, крайние опасности, борьбу с соперниками, удары и раны, получаемые в таких состязаниях. Тоже бывает и с теми, которые преданы страсти к деньгам, или даже они терпят еще больший вред. Те бывают преданы заботам об одном теле; а сребролюбцы разведывают одинаково об имуществе всех, и бедных и богатых, и домогаются даже вещей несуществующих, что особенно и служит признаком безумной страсти. Они не говорят: мы желали бы иметь богатство такого-то, и только такого-то, а хотят, чтобы стали золотом и горы, и дома, и все видимые вещи, простираются далее пределов мира, страдают этой болезнью бесконечно и нигде не останавливаются в своих желаниях. Какое слово изобразит бурю таких помышлений, эти волны, этот мрак? А где волны и такая буря, там какое может быть удовольствие? Не может быть никакого, а напротив – смятение, страдания и мрачные облака, приносящие вместо дождя великую скорбь. Тоже обыкновенно бывает и с любящими чужую красоту. Потому совсем не предающиеся любви наслаждаются большим удовольствием, нежели предающиеся ей. Против этого возражать никто не станет. Я же скажу, что и любящий, но удерживающий страсть свою, больше получает удовольствия, нежели тот, кто постоянно обращается с блудницей. Хотя очень трудно, однако надобно постараться объяснить это; трудно не по существу самого предмета, но потому, что нет достойных слушателей такого любомудрия.

3. Что, скажи мне, приятнее для любящего, подвергаться ли презрению от любимой женщины, или пользоваться уважением и пренебрегать ею? Очевидно, последнее. Кого же, скажи мне, более будет уважать блудница, того ли, кто раболепствует ей и уже сделался ее пленником, или того, кто избегает ее сетей и парит выше стрел ее? Очевидно, последнего. Кому она окажет более внимания, тому ли, который пал, или тому, который еще не пал? Конечно тому, который еще не пал. Кого более она будет стараться привлечь к себе, побежденного или еще не плененного? Конечно, еще не плененного. Если не верите, то я представлю доказательство из вашего опыта. Какую жену более любит муж, ту ли, которая легко уступает и отдается ему, или ту, которая возражает и с трудом ему уступает? Очевидно, последнюю, потому что в этом случае пожелание сильнее воспламеняется. То же самое бывает и с женщинами: более уважения и удивления они окажут тому, кто пренебрегает ими. Если же это справедливо, то равным образом справедливо и то, что более уважаемый и любимый наслаждается большим удовольствием.

Военачальник скоро оставляет город, уже взятый, а твердо стоящий и сопротивляющийся осаждает всеми силами; и охотник пойманного зверя запирает и держит во мраке, как блудница своего любовника, а за убегающим гоняется. Но, скажешь, первый получает желаемое удовольствие, а последний не получает.

А не подвергаться позору, не раболепствовать самовластным приказаниям блудницы, не позволять ей водить себя, как пленного раба, и при этом не терпеть заушений, заплеваний, ударов в голову, неужели, скажи мне, ты считаешь малым удовольствием? Подлинно, если бы кто тщательно исследовал и имел возможность собрать вместе все их оскорбления, укоризны, постоянные неудовольствия, происходящие от душевной раздражительности и от телесного расслабления, ссоры, и все прочее, что знают только испытавшие, то увидел бы, что во всякой войне бывает более перемирий, нежели в их несчастной жизни. О каком же, скажи мне, ты говоришь удовольствии? О том ли, кратком и мгновенном, которое (происходит) от удовлетворения страсти? Но за ним тотчас следует борьба, волнение, раздражение и опять тоже неистовство. Все это мы говорим, как бы беседуя с невоздержными юношами, которые не очень любят слушать слова о царстве (небесном) и геенне; но если мы представим и это, тогда невозможно будет выразить словами, как велико удовольствие целомудренных, когда они воображают себе венцы, награды, беседы с ангелами, прославление по вселенной, дерзновение, благие и бессмертные надежды. Но удовлетворение страсти заключает в себе некоторое, удовольствие, – это часто повторяют, – а целомудренный не может постоянно бороться с силой природы. Напротив, блудник более подвергается насилию и борьбе: в его теле бывает великое смятение; его состояние гораздо хуже всякого волнующегося моря; его страсть никогда не успокаивается, но постоянно тревожит его, подобно беснующимся и непрестанно терзаемым злыми духами. А целомудренный, постоянно преодолевая ее, как мужественный подвижник, вкушает радость превосходнее и приятнее тысячи подобных наслаждений, всегда восхищается своей победой, спокойной совестью и славными трофеями. У того, если он после удовлетворения страсти несколько успокаивается, такое спокойствие бывает ничтожно, потому что скоро опять наступает буря, опять волнение. А любомудрствующий не дозволяет даже начинаться этому смятению, даже волноваться этому морю, даже поднимать рев этому зверю. Хотя и он переносит некоторую борьбу, удерживая такое стремление, но (не такую, какую) тот, постоянно мятущийся, возбуждающийся и не выносящий раздражения. Он бывает подобен человеку, который удерживает уздой дикого коня, разъяренного и сопротивляющегося, и останавливает его с великим искусством, а кто уступает ему, избегая такого труда, того конь увлекает и носит повсюду. Пусть никто не осуждает, если все это я сказал яснее надлежащего; я хочу отличаться не чистотой слов, но сделать слушателей чистыми.

4. Потому и пророки не избегают ни одного из таких слов, желая прекратить развращение иудеев, но обличают их еще откровеннее, нежели мы теперь в нами сказанном. Врач, желая исцелить гнилую рану, не заботится о том, чтобы сохранить руки свои чистыми, но чтобы избавить больного от гниения; желающий сделать гордого смиренным наперед сам смиряется; старающийся поразить злоумышленника обагряет кровью и себя вместе с ним, и тем заслуживает большую честь; и воина, возвращающегося с войны, если кто увидит обрызганным (человеческими) соками, кровью и мозгом, то не будет презирать его, не отвратится он него за это, но еще более станет удивляться ему. Так будем поступать и мы: когда увидим, что кто-нибудь, умертвив похоть, идет обагренным кровью, то будем еще более удивляться ему, примем участие в его борьбе и победе и скажем преданным сладострастию: покажите нам, какое удовольствие от страсти.

Целомудренный получает (удовольствие) от победы, а ты ниоткуда. Вы указываете на (удовольствие), происходящее от удовлетворения страсти; но то (удовольствие) очевиднее и продолжительнее. Ты получаешь от удовлетворения страсти (удовольствие) кратковременное и даже незаметное, а он от своей совести – высшую, непрестанную и сладчайшую радость. Подлинно, не обращение с женщиной, а любомудрие может сохранить душу невозмутимой и окрылить. Таким образом он, как я сказал, ясно обнаруживает перед нами удовольствие; на тебе же скорбь поражения вижу, а удовольствие желаю видеть, но не нахожу. В какое время думаешь ты найти это удовольствие? Прежде ли удовлетворения страсти? Но нет; тогда – время неистовства, бешенства и умоисступления; скрежет зубов и исступление не служат знаком удовольствия; если бы тогда было время удовольствия, то не происходило бы с тобой того, что испытывают страждущие; ведь зубами скрежещут вступившие в борьбу и поражаемые, да еще тоже самое делают рожающие жены, мучимые болезнями рождения; следовательно это не составляет удовольствия, но скорее неистовство, исступление и смятение. Или это время после того (удовлетворение страсти)? Но и тогда нет; о жене родившей мы не можем сказать, что она чувствует удовольствие, но она только освобождается от болезней рождения; это – совсем не удовольствие, а скорее слабость и изнеможение; но велико различие между тем и другим. Какое же, скажи мне, время этого удовольствия? Нет никакого, а если и есть, то оно так кратко, что даже незаметно. Сколько мы ни старались найти и уловить его, не могли. Но удовольствие целомудренного не таково: оно продолжительно и очевидно для всех или, лучше, вся жизнь его проходит в удовольствии, потому что у него совесть торжествует, волнение успокоилось, и никакое смятение не тревожит его ниоткуда. Итак, если он более наслаждается удовольствием, а сластолюбец подвергается скорби и смятению, то будем избегать невоздержания и хранить целомудрие, чтобы нам сподобиться и будущих благ, благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу, со Святым Духом, слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.