Религия в жизни и деятельности людей

В своих «Воспоминаниях» о декабрьском восстании Евгений Петрович Оболенский открывает нам последню страницу жизни Рылеева. Историческое свидетельство его ценно потому, что Оболенский был, по-видимому, единственным человеком, связанным с Рылеевым одинаковостью душевных переживаний и единомыслием глубокой дружбы.

Оболенский был на четыре года моложе Рылеева и служил в гвардии. За участие в событиях 1825 года он был приговорен к смертной казни, которая заменена была ему каторгой на Нерчинских рудниках. После тринадцатилетнего пребывания в Нерчинске он стал поселенцем в Сибири. По манифесту 1856 года, Оболенский вернулся из ссылки; скончался он в Калуге в том же 1856 году.

«Двадцать пятого января я был в Алексеевском равелине, – рассказывает Оболенский. – После долгого томительного дня наконец я остался один. Это – первое отрадное чувство, которое я испытал в этот долгий, мучительный день. И Кондратий Феодорович (Рылеев. – А. И.) был там же, но я этого не знал. Моя комната была отделена от всех прочих нумеров: ее называли «офицерской». Особый часовой стоял на страже у моих дверей; немая прислуга, немые приставники: все покрывалось мраком неизвестности. Но из вопросов комиссии я должен был убедиться, что и Рылеев разделяет общую участь.

Первая весть, которую я от него получил, была следующая строфа:

Прими, прими, святой Евгений,

Дань благодарную певца,

И слово пламенных хвалений,

И слезы, катящи с лица.

Отныне день твой до могилы

Пребудет свят в душе моей:

В сей день твой соименник милый

Освобожден был от цепей.

При чтении этих немногих строк, – продолжает свой рассказ Оболенский, – радость моя была неизъяснима. Теплая душа Рылеева не переставала любить горячо, искренно... Много отрады было в этом чувстве. Я не мог отвечать ему; я не имел искусства уберечь чернила, бумагу: последняя всегда была нумерована; перо, чернильница в одном экземпляре, ни посудки для чернил, ни места, куда прятать. Все было так открыто в моей комнате, что я не находил возможности спрятать что-нибудь. Что скажу я о днях, проведенных в заключении под гнетом воспоминаний, еще свежих; страстей, еще не утихших; вопросов комиссии, непрестанно возобновляемых; опасений за близких сердцу; страха одним лишь словом в ответе прибавить лишнего горя тому, до кого коснется это слово. Все это было в первый период заключения. Постепенно вопросы сделались реже, личный вызов в комиссию прекратился; тишина водворилась постепенно в душе. Новый свет проникал в нее, озарял ее в самых темных ее изгибах, где хранился тот итог жизни мыслящей, чувствующей, действующей...

Свет евангельской истины осветил сначала те черты жизни, характера, которые резко обозначались; лучами живительными, лучами теплыми любви вечной, полной, совершенной озарял, согревал, оживлял все то, что в самосознании способно было принять этот свет, вдохнуть в себя его теплоту, раскрыться для принятия его живительной силы!.. Проходили дни за днями, недели за неделями. Открылась весна, наступило начало лета, и нам, узникам, позволено было пользоваться воздухом в малом саду, устроенном внутри Алексеевскою равелина. Часы прогулки разделялись поровну на всех узников; их было много, и потому не всякий день каждый пользовался этим удовольствием. Раз добрый наш сторож приносит два кленовых листа и осторожно кладет их в глубину комнаты, в дальний угол, куда не проникал глаз часового. Он уходит. Я спешу к заветному углу, подымаю листы и читаю:

Мне тошно здесь, как на чужбине.

Когда я сброшу жизнь мою?

Кто даст крыле мне голубине,

Да полечу и почию.

Весь мир как смрадная могила!

Душа из тела рвется вон.

Творец! Ты мне прибежище и сила,

Вонми мой вопль, услышь мой стон.

Приникни на мое моленье,

Вонми смирению души:

Пошли друзьям моим спасенье,

А мне даруй грехов прощенье

И дух от тела разреши.

Кто, – спрашивает Евгений Оболенский, – поймет сочувствие душ, то невидимое соприкосновение, которое внезапно объемлет душу, когда нечто родное, близкое коснется ее, тот поймет и то, что я почувствовал при чтении этих строк. То, что мыслил Рылеев, сделалось моим: его болезнь сделалась моею, его уныние усвоилось мне, его вопиющий голос вполне отразился в моей душе. К кому же мог я обратиться с новою моею скорбью, как не к Тому, к Которому давно уже все мои чувства, все тайные помыслы моей души? Я молился... и кто может изъяснить тайну молитвы? Если можно уподобить видимое невидимому, то скажу: цветок, раскрывший свою чашечку лучами солнечными, едва вопьет их в себя, как издаст благоухание, которое слышно всем, приблизившимся к цветку. Так, уподобляя видимое невидимому, и сила любви вечной, коснувшись души, вызывает молитву, как благоухание, возносимое к Тому, от Коего получило начало...

У меня была толстая игла и несколько клочков серой оберточной бумаги; я накалывал долго, в возможно сжатой речи, все то, что просилось под непокорное орудие моего письма, и, потрудившись около двух дней, успокоился душой и передал свои строки тому же доброму сторожу Никите Нефедьеву. Ответ Рылеева не замедлил. Вот он:

«Любезный друг! Какой бесценный дар прислал ты мне! Сей дар через тебя, как через ближайшего моего друга, прислал мне Сам Спаситель, Которого уже давно душа моя исповедует. Я Ему вчера молился со слезами. О, какая это была молитва! Какие это были слезы: и благодарности, и обетов, и сокрушения, и желаний за тебя, за моих друзей,за моих врагов... Давно ли, любезный друг, так мыслишь? Скажи мне, чужое оно или твое? Ежели эта река жизни явилась из твоей души, то чаще ею животвори твоего друга. Чужое ли оно или твое, но оно уже мое, так как и твое, если и чужое. Вспомни брожение ума моего около двойственности духа и вещества».

Радость моя, – говорит Евгений Оболенский, – была велика при получении этих драгоценных строк, но она была неполная до получения следующих строф Рылеева, писанных также на кленовых листах:

О, милый друг! Как внятен голос твой!

Как утешителен и сладок:

Он возвратил душе моей покой

И мысли смутные привел в порядок.

Спасителю – сей истине верховной –

Всецело мы здесь подчинить должны,

От полноты своей души,

И мир вещественный, и мир духовный.

Для смертного ужасен подвиг сей:

Но он к бессмертию стезя прямая,

И, благовествуя, речет о ней

Сама нам истина святая:

Блажен, кого Отец Мой изберет,

Кто истины здесь будет проповедник;

Тому венец, того блаженство ждет,

Тот Царствия Небесного наследник!

Блажен, кто ведает, что Бог Един

И мир, и истина, и благо наше!

Блажен, чей дух над плотью властелин,

Кто твердо шествует к Христовой чаше:

Прямой мудрец, он жребий свой вознес,

Он предпочел небесное земному,

И, как Петра, ведет его Христос

По треволнению морскому.

Душою чист и сердцем прав,

Перед кончиною подвижник постоянный,

Как Моисей с горы Навав,

Узрит он край обетованный».

Это была последняя песнь русского поэта-декабриста Кондратия Федоровича Рылеева. Вскоре свершилась его казнь. Кленовые листы больше уже не появлялись в тюремной камере его друга.

В год стодвадцатипятилетия казни декабристов московский журнал «Огонек» опубликовал выдержки из неизвестной драмы Рылеева, хранившейся до 1888 года у Шахматова и переданной в свое время для опубликования Якушкину, но по неизвестным причинам тогда не целиком опубликованной. «Огонек» признает, что в этом произведении, отражающем эпоху Богдана Хмельницкого, «стремясь воссоздать историческую обстановку, предшествовавшую восстанию народа под водительством Хмельницкого, и реалистические образы украинских крестьян, Рылеев, в соответствии с исторической правдой, уделяет ...значительное место церковным вопросам».

Да, в жизнь русских людей всегда входил момент религиозный: от Киевской Руси, Литвы, Новгорода и Суздаля через всю татарщину, Москву и новую эпоху православная вера была заметным двигателем исторических судеб страны, живою частью – и даже основой – жизни народной.

Как сопрягаются душа с телом и содержание с формой, так в жизни русского и украинского народов вера Христова и Православная Церковь были всегда в истории чем-то неразрывным с народной жизнью. И, несмотря на все безбожие некоторых сынов его, в народе, выросшем на религиозном отношении к жизни, сохраняется до наших дней искание правды Божией, тоска по ней, любовь к ней. Своим душевным чувством народ умеет отличать тихую Божию правду от шумных, говорливых и пустых человеческих неправд...

Крестьяне в драме Рылеева, опубликованной в «Огоньке», говорят:

Первый Малороссиянин: Ушли… Ну вот, еще один погиб. Эй, Юрка, брат, прогневали мы Бога. Всем на Руси пришельцы завладели, в своей земле житья мы не находим. Нет больше сил терпеть. Бегу отсель. Бегу за Днепр к удалым запорожцам...

Грицько: И я с тобой; благослови меня, отец; прощай, не плачь, Натуся.

Юрка: За Днепр... и я б туда, когда б не дети... Чего, чего не вытерпели мы! За то, что не хотим на униатство переменить мы православной веры! Все отнято у нас: права, уряды, имения, и даже церкви наши ограблены...

Второй Малороссиянин: Уж видно, так Создателю угодно...

Юрка: Нет, нет, поверь, Создатель зла не хочет! Не Он, не Он виной беде Украйны, но мы...»

Эти строки показывают религиозную и писательскую чуткость Рылеева: «Нет, нет, поверь, Создатель зла не хочет! Не Он, не Он виной беде Украйны, но мы…»

Религиозная сторона особенно проявилась в Рылееве после декабрьского восстания.

В своем последнем письме к жене из Петропавловской крепости, ожидая казни, Рылеев пишет: «Я ни разу не возроптал во все время моего заключения, и за то Дух Святый давно утешил меня! Подивись, мой друг: в сию самую минуту, когда я занят только тобою и нашей малюткой, я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить тебе. O мой друг, спасительно быть христианином!.. Благодарю моего Создателя, что Он меня просветил и что я умираю во Христе, что и дает мне спокойствие, что Отец не оставит ни тебя, ни нашей малютки. Ради Бога, не предавайся отчаянию: ищи утешителя во времени. Я просил нашего священника, чтобы он посещал тебя. Слушай советы его и поручи ему молиться о душе моей... Возблагодарить его может один Бог за те благодеяния, которые он оказал мне своими беседами... Я хотел просить свидания с тобою, но раздумал, чтобы не расстроить себя. Молю Бога за тебя, за Настеньку, за бедную сестру, и буду всю ночь молиться: с рассветом будет ко мне священник, мой друг и благодетель, и причастит меня. Настеньку благословляю мысленно нерукотворным образом Спасителя и поручаю всех вас святому покровительству Живого Бога... Смогу ли я, мой друг, благодарить тебя словами? Они не выразят чувств моих: Бог тебя вознаградит за все...

Прощай: велят одеваться: да будет Его святая воля.

Твой искренний друг».

А в более раннем письме, тоже из крепости, Рылеев писал жене: «О, милая душой подруга! Ты любовью соединилась с миром физическим и временным. Христом ты должна соединиться с миром духовным, вечным и, соединив в себе два мира, всей душой подчинить себя любовию вечности.

Вот, милый друг, предназначение наше. Мы должны любовию подчинить Христу физический мир и в Нем, как в духовном мире, подчинить себя вечной любви: Богу ради Бога, по любви Христа…»

Трогательно и верно Рылеев выражает истину христианства.

Настала полночь. Священник со Святыми Дарами вышел от Кондратия Федоровича Рылеева, вышел и от Сергея Ивановича Муравьева-Апостола, и от Петра Григорьевича Каховского, и от Михаила Бестужева-Рюмина; пастор молитвою напутствовал в вечную жизнь Павла Ивановича Пестеля.

Очевидец последних минут казненных декабристов говорит, что после прочтения полицмейстером Чихачевым приговора Рылеев обратился к товарищам и сказал, сохраняя все присутствие духа: «Господа, надо отдать последний долг». И с этим они пали все на колени и, глядя на небо, крестились. Рылеев один говорил, желал благоденствия России... Потом, вставши‚ каждый из них прощался со священником, целуя крест и руку его; притом Рылеев твердым голосом сказал священнику: «Батюшка, помолитесь за наши грешные души; не забудьте жены и благословите мою дочь», – и, перекрестясь, взошел на эшафот.

К вере в Бога привел Кюхельбекера Грибоедов. Из одиночного заключения в Динабургской крепости Кюхельбекеру удалось написать Грибоедову письмо, которое он заканчивал такими словами: «До свидания в том мире, в который ты первый вновь заставил меня веровать». Эта мысль о свидании в загробном мире повторяется у Кюхельбекера в стихотворении «Три тени», написанном в 1840 году в сибирской ссылке. Ссыльный поэт, товарищ Пушкина по лицею, рассказывает, как на берегу реки Онона, в Забайкальской области, ему явились – и тотчас уплыли – три «родные тени»: Грибоедов, Дельвиг и Пушкин. И что-то шепнуло ему:

Мужайся, взоры к небесам!

Горька твоя земная чаша,

Но ведь, товарищ, есть свиданье там...

Беседа с Грибоедовым в Тифлисе в начале 1820-х годов привела Кюхельбекера к вере в Бога. Грибоедов обратил внимание его на поэтические красоты Библии, библейские мотивы стали близки Кюхельбекеру, в творчестве своем он становится российским псалмопевцем. Профессор Калифорнийского университета по кафедре русской литературы Глеб Струве в статье, опубликованной в парижском «Вестнике русского студенческого христианского движения», отмечая заслугу покойного Тынянова в открытии Кюхельбекера как своеобразного писателя, указывает, что в советском издании 1929 года «Дневника» Кюхельбекера не скрывается религиозная сторона поэта: литературоведы Вл. Орлов и С. Хмельницкий в своем предисловии к этому «Дневнику» отмечают, что «Кюхельбекер был религиозным человеком; в крепостях и в сибирской ссылке он нашел единственную отраду в религии. После 1825 года его писательское внимание занимают преимущественно религиозно-философские темы; в русской литературе Кюхельбекер – один из первых религиозно-мистических поэтов». Но, к сожалению, публикуя его «Дневник», Орлов и Хмельницкий пропустили (вероятно, были к этому принуждены) многие ценные места «Дневника», отражающие глубокую веру Кюхельбекера; и ряд его религиозных произведений не был включен в советские издания...

Верой в Промысл Божий проникнуто стихотворное послание Кюхельбекера к брату Михаилу, тоже осужденному по делу декабристов:

Повсюду вижу Бога моего!

Он чад Своих Отец – и не покинет,

Нет, не отвергнет никогда того,

B ком вера в Милосердного не стынет.

Господь, мой Бог – на суше, на водах,

И в шумном множестве, в мирском волненьи,

И в хижине, и в пышных теремах,

И в пристани души – в уединеньи

Нет места, коего лучом Своим

Не озарял бы Он, повсюду Сущий.

Нет мрака, нет затменья перед Ним:

Всем близок Благостный и Всемогущий!

Он близок: я уже Его узнал,

И здесь, в глухих стенах моей темницы;

И здесь, среди седых, угрюмых скал,

Меня покрыла сень Его десницы.

Он близок! – близок и тебе, мой друг!

К Нему лети на крьльях упованья…

Его услышишь в самом стоне вьюг

И узришь в льдинах твоего изгнанья!

«В начале 1852 г. Кюхельбекер пишет сонет на тему Рождества Христова, и после им были написаны еще другие сонеты на христианские праздники», – говорит Струве. Но «ни один из этих сонетов не был включен Тыняновым в собрание «Лирика и поэмы Кюхельбекера».

Стихотворение «Утренняя молитва» Кюхельбекер заканчивает такими словами:

Сей день, мне посланный Тобой,

Да будет мне к Тебе ступенью!

Да будет на стезе земной

Мне шагом к горнему селенью!

«В крепостях и ссылке Кюхельбекер много читает. Настольной книгой его является Библия, и в дневнике его, говорит Струве, – мы находим комментарии на книги пророков Исаии, Иеремии и Иезекииля, и на Новый Завет... Он пишет стихотворные притчи на темы из Священного Писания. Он заинтересован писаниями святого Дмитрия Ростовского, перелагает в стихи одну из его притч, «Нищий», и незадолго до смерти (в 1845 году) он посвящает русскому святителю стихотворение, в котором говорит, что привлечен к нему «таинственным влеченьем»:

В незаходимую ты погружен зарю:

Но близок ты по мне любовью и жаленьем».

Рассуждая в своем Дневнике об одной строке державинского стихотворения: «Я есмь – конечно, есть и Ты», Кюхельбекер говорит «Вера в премудрую, преблагую, всемогущую, самобытную причину вселенной столь же необходима мне, сколь необходима мне вера в собственное существование. Без той и другой я совершенно теряюсь в хаосе...»

В последние годы своей земной жизни поэт ослеп. Но духовно он все более прозревал. И незадолго до смерти он написал:

«Опомнись! Долго ли? Приди в себя и встань

За искру малую чуть тлеющейся веры.

Я милосерд к тебе был без цены и меры‚

К тебе и день и ночь протягивал Я длань...

Не думаешь вступить с самим собою в брань;

Не подняли тебя бойцов Моих примеры:

Ты спишь под лживые стихов своих размеры,

приносишь ты и Мне, но и Baaлу дань.

Чтоб разлучить тебя с греховной суетою,

Чтоб духу дать прозреть, Я плоть поверг во тьму,

Я посетил тебя телесной слепотою».

Он рек – и внемлю я Владыке своему…

О, да служу умом, и чувством, и мечтою,

И песнями души Единому Ему!...

Слово «религия» означает связь. Религия есть связь с высшей жизнью, с Богом. Кто хочет свою жизнь возвышать, улучшать, связывает ее с тем, что лучше ее, крепче ее. А лучше человеческой жизни – Божественная Жизнь. И с этой Божественной Жизнью связывает себя человек различными путями – и разумом (размышлением), и сердцем (любовью), и волей (творением добра). Это есть религия. Чем выше религия, тем совершеннее содержание жизни и глубже ее познавание. Есть различные ступени в религиозном познании. Верить в ложные и злые Идеи – все равно что кланяться идолам, зверям, камням: они не возвышают, а принижают человеческий дух. Почитать богами существа нравственно слабые и исполненные страстей, каковы, например, греческие боги Олимпа, и к тому же существа, в реальности не существующие, – это значит затруднять собственные возможности нравственного усовершенствования.

Почитать же Бога Живого в духе и истине, видеть Свет Божий в разуме Евангелия, в лике Христовом – это правильно понимать путь к Богу как радость бесконечного возвышения, утончения, умудрения и воскресения. Это путь расцвета человеческой личности. Евангелие Христа Иисуса, Спасителя мира, Его разум, любовь и правда есть реальная сила жизни, открывающая истинное человечество. Здесь начало и конец религии – высшей связи человека и человечества со своим Творцом и Отцом Небесным.

Не понимая этой самой простой истины, а иногда и просто не желая ее понять и принять, люди воинственно атеистичные хотели бы уничтожить всякую веру в Бога, особенно веру христианскую. Как на пример необъективного, несоответственного истине подхода к вопросу веры можно указать на их утверждение, имеющееся в статье Бощанова в московском журнале «Наука и жизнь», что «всякая религия одурманивает людей» и «затуманивает y них здравый смысл». На самом же деле истинная религия (подчеркиваем – истинная, а не ложная) обостряет, укрепляет и оздоровляет самый здравый смысл в людях. Наибольший пророк антихристианства нашей эпохи немецкий философ Фридрих Ницше теряет рассудок и делается душевнобольным. Его верные и фанатичные последователи Гитлер, Альфред Розенберг; Людендорф и другие, мнившие себя титанами, сверхчеловеками и замышлявшие изгладить имя Христа Иисуса в своем народе и во всем мире, делаются душевнобольными маньяками и не только губят себя самих, но еще увлекают в погибель и свой народ. «Ты победил меня, Галилеянин», – обращаясь душой ко Христу, воскликнул злейший враг христианства император Юлиан, тяжело раненный во время битвы с персами.

Все зло мира – от материализма и эгоизма, где бы ни проявлялась эта духовная смерть. Прочные, подлинные ценности созидались лишь силой Божией через людей. И лучшие люди человеческой истории это знали и в это верили.

Возьмем яркий пример столь прославленного героя русской и европейской истории – Александра Васильевича Суворова. Может быть, далеко не все из нашей русской молодежи сейчас знают, что этот человек, так много сделавший для своей родины, человек, в честь которого в СССР был учрежден высший боевой орден, – что этот непобедимый Суворов был глубоко верующим человеком.

Представитель московских антирелигиозников внушает людям мысль, что религия морально разрушает человека, ослабляя «его волю к борьбе за лучшую жизнь». Но как можно это утверждать, когда высшим борцом за лучшую жизнь своего народа признан именно Суворов, глубоко верующий человек, христианин, и самые мужественные борцы «за лучшую жизнь» награждаются высоким орденом Суворова? В школах, посвященных ему, воспитывается молодежь страны. Суворов же глубоко веровал в Бога, любил Сына Божия Иисуса Христа – он был верным сыном своей Православной Церкви.

Вот, например, как вспоминает о своих встречах с Суворовым шведский генерал Густав Маврикиевич Армфельдт:

«Суворов, – пишет Армфельдт, – меня пригласил обедать в 8 ч. утра. Я пришел и застал его при богослужении. Он читал большую книгу, бросался на землю (то есть клал земные поклоны. – A. И.), а потом пошел, взял музыкальные ноты, по которым он долго напевал вполголоса, рассматривая, прежде чем отдать их мальчикам, состоящим в полках певчими, и певчим хора. Церковь была совершенно устроена; меня уверяли, что там не было ничего недостающего и что все возилось на шести лошадях. Это единственный личный обоз князя-генералиссимуса. Потом мы сходили с лестницы через двор и вошли в лачужку, где была жара невыносимая. Совсем маленькая комната с кроватью, столом и четырьмя стульями составляла спальный и рабочий кабинет Суворова. Другая, также совсем маленькая, была его столовая и зала. Мы сели за стол, я рядом с ним, и трапеза состояла, – добавляет Армфельдт, – из самой невкусной русской постной пищи».

Все тут характерно для Суворова, любившего Церковь...

Интересно еще и следующее место из воспоминаний Армфельдта: «Третьего дня мы обедали у старика (то есть у Суворова. – А. И.). Между многими странностями, которые он говорил, было однако же и много удивительных слов и выражений... Когда мы встали из-за стола, он сказал: «Господа, не английские деньги, не русские штыки, не австрийская кавалерия и тактика, не Суворов водворят порядок и одержат победы с желанными последствиями, а справедливость, бескорыстие, которое внесут в политику, прямота благородства и порядочности, привлекающие сердца, – вот чем можно достигнуть всего».

Разве нельзя эти слова Суворова повторить в наши дни?

Вера в Бога не только не расслабляла Суворова, но она-то и давала ему силы быть бесстрашным и нравственным человеком, воином-христианином – Суворовым.

В Библии есть рассказ о юноше Давиде, который вызвался на борьбу с гордым похваляющимся Голиафом, великаном вражеского войска. Голиаф был в доспехах и вооружен, а у Давида ничего не было, кроме пастушеской одежды и пращи. От поединка Давида зависела не только его судьба, но и судьба его войска и народа. Помолившись, призвав помощь Божию, Давид вышел на свой исторический поединок и, попав метким камнем в лоб Голиафа, свалил великана и его же мечом отрубил ему голову. Давид сделался национальным героем, вождем своей страны. Поняв зависимость человеческой жизни от Бога и ясно увидев всю призрачность, шаткость всякой внешней, только материальной силы, он стал религиозным певцом, поэтом, пророком и учителем всего человечества.

Тысячелетняя Русь обучалась грамоте и воспитывалась на церковных псалмах пророка Давида. На этих вдохновенных и мудрых песнях возрос русский отзывчивый, добрый человек, воспитался терпеливый и мужественный русский народный характер. Из библейских и церковных песен-псалмов истекают поистине реки живой воды, крепкая надежда на Бога, вера в Бога... Прозрения Псалтири сбывались и сбываются в истории... Лишь после многих и зрелых размышлений человек начинает понимать содержание Библии, внутренний смысл ее глубоко жизненных образов.

Есть подвиги, исходящие из глубины человечности, из светлой веры человека, и есть подвиги случайные. Некоторые храбрецы могут показать удивляющий героизм, но после сейчас же сделаться людьми, лишенными всякой нравственной устойчивости, стать зверями в человеческом образе. Превышающие человеческую меру герои бывали и могут быть нравственно слабыми людьми.

Подвиг, зависящий от случайности, удальства, честолюбия или возбуждения вином, – не есть настоящий подвиг. Истинный подвиг исходит из глубокого содержания человеческого духа, он проходит через всю жизнь человека. Степан Разин и Емельян Пугачев были бесспорными храбрецами и удальцами, но храбрость Суворова, Сусанина, Александра Невского, Дмитрия Донского – иного порядка, иного духа и разума… «Не в силе Бог, а в правде», – сказал Александр Невский, тоже, как и Давид, призывавший Бога себе на помощь.

Подвиги Суворова проникнуты таким же всежизненным служением Богу и народу. Незадолго до своей смерти Суворов так сказал о себе художнику, присланному курфюрстом Саксонским для написания портрета: «Ваша кисть изобразит черты лица моего: они видимы; но внутренний человек во мне скрыт. Я должен сказать вам, что я лил кровь ручьями. Трепещу, но люблю моего ближнего, в жизнь мою никого не сделал несчастным, не подписал ни одного смертного приговора, не раздавил моей рукой ни одного насекомого, бывал мал, бывал велик». А в письме от 28 декабря 1794 года к подполковнику Фабрициану, желавшему описать его жизнь, Суворов пишет: «Материалы, касающиеся истории военной деятельности, так тесно связаны с историей моей жизни вообще, что оригинальный человек и оригинальный воин не могут быть отделены друг от друга, если образ того и другого должен сохранить свой действительный отпечаток. Почитая и любя Бога искренно и нелицемерно и в Нем моих братьев, людей, не поддаваясь никогда обольстительному пению сирен невоздержания и праздной жизни, я всегда был бережлив и трудолюбив с драгоценнейшим на земле сокровищем – временем».

Мы знаем, что наряду с воинскими качествами Суворов требует от воинов и нравственных, духовных, религиозных качеств: «Воину подобает быть, – говорит Суворов, – справедливу, благочестиву; молись Богу, от Него победа». И постоянно повторяет: «Грех напрасно убивать, помилуй Бог, мы – русские».

В письме к своему племяннику он подробнее указывает на основы того внутреннего героизма, без которого не может быть подлинного воина.

Воин, по Суворову, должен быть «отважен без запальчивости, подчинен без унижения, начальник без излишней на себя надежды, победитель без тщеславия, благороден без гордости, во всем гибок без лукавства, тверд без упорства, скромен без притворства, всегда одинаков, на все способен без ухищрения, услужлив без всяких для себя выгод, решителен, избегая известности, враг зависти, ненависти и мщения; противников своих низлагает он своим снисхождением и владычествует над друзьями в непоколебимой верности. Он утомляет тело свое, дабы укрепить его больше; стыдливость и целомудрие в нем царствуют. Христианский закон служит ему нравоучением его. Исполнен чистосердечия, гнушается ложью, попирает он всякое лукавство. Честь и честность его особенные качества…»

Такова суворовская формула героизма, определение души подвига.

Подвиг нужен не только в военное время. Может быть, еще более он нужен в мирное время. Мирное время есть тоже время борьбы. Если мы живем в мире, мы живем только благодаря многим подвигам окружающих нас людей. Сколько незаметного, тихого, но подлинного героизма в мире, самоотвержения и бескорыстия. Как оценить подвиг наших матерей, их бессонные долгие ночи и страдания материнства? Как взвесить терпеливый и самозабвенный труд наших отцов? Человечество спасается подвигом родителей своих, воспитателей, педагогов, бескорыстных врачей, жертвенных ученых и особенно добрых пастырей Христовой Церкви, помогающих духовному спасению людей от зла и греха.

Духовная война непрестанно идет в мире, идет она в наши дни, разделяя пополам каждое человеческое сердце; война зла против добра и добра против зла; идет поход лжи против истины и сверкает меч истины против лжи; идет война злобы против любви и ведет великую свою борьбу любовь – не против кого-либо, но только за свою сущность: Любовь...

Подвиг есть и в сраженьи,

Подвиг есть и в борьбе,

Высший подвиг в терпеньи,

Любви и мольбе...

Так писал А.C. Хомяков.

Человечество разделено. Но как бы ни называло оно свои разнообразные деления и несогласия, главное разделение человечества проходит не вдоль железного занавеса, но в глубине сердец человеческих. Мир делится на людей – гасителей Правды Божией и на возжигателей этой Правды...

Познавая Христа Иисуса, человек начинает понимать, что такое Бог. Начинает любить Бога. Как можем мы любить Невидимого, Непостижимого, Великого Необъятного Творца миров? Церковная песнь поет: «Бога человеком невозможно видети, на Него же не смеют чины ангельские взирати...» И продолжает песнь: «Тобою бо, Всечистая, явися человеком Слово воплощенно...» Бог открылся людям во Христе. Слово Божие воплотилось в Человеке, и видимой стала Божия Мудрость и Сила, создавшая все. Родился Христос. И с этого мгновения всякий человек получил возможность встречать Бога и быть с Ним... Двадцать веков тому назад люди, жившие в Палестине, тридцать три года встречали Бога, как мы встречаем друг друга. Но не все они узнали Свет Божий в Человеке Иисусе, а только те, чье сердце искало последней правды, жаждало истинной чистоты жизни. Такое сердце было открыто и готово для высшего света и слова. Мы знаем: не все тогда, две тысячи лет тому назад, уверовали во Христа, и не все веруют сейчас в Божию Любовь, воплотившуюся на земле. Некоторые смущаются еще злом, окружающим их, и думают, что зло должно было бы уйти само, без их усилий, без их веры в Бога... А те, кто веруют, приносят Богу плод своей жизни и усыновляются. Истина открывается не внешним чувствам человека, не осязанию, не зрению, но – сердцу, духу. Жизнью своего сердца живет человек... Некоторые неразумно говорят: мы бы уверовали, если бы нам дали увидеть, удостовериться опытом телесных чувств... Но удостоверение внешних чувств не есть удостоверение разума и сердца. В отличие от животных человек свои высшие ценности удостоверяет не чувствами тела, а жизнию духа – верой.

Духовная природа человека возвышается над чувствами. Все мученики за свои убеждения, все герои, борцы за правду в мире и за лучшую жизнь страдали и умирали, но не отрекались от своих убеждений, от своей веры, надежды и любви. Хотя чувства тела им громко говорили, что страдания их напрасны, бессмертная душа их убеждала, что высшие ценности, ради которых стоит страдать и умирать, существуют. Такова духовная, не материалистическая природа человека. Мы это особенно ясно видим в героях и праведниках человечества. Дух в них побеждает материю. Светлая вера движет их жизнью и через них спасает многих людей и целые народы. Путь высокой веры есть направление, данное всем людям... Даже не верующие в Бога, сами того не понимая и не желая признать, живут верой в своей жизни. Они верят свидетельству других; доверяют другим и в исторической, и в личной своей жизни. Вся жизнь личная и историческая строится на вере в свидетельство других. Мы, люди, не сомневаемся, что наша мать есть именно наша мать, хотя уверенность наша не покоится на опыте собственных знаний, а держится на вере, на доверии к тем близким людям, свидетельству которых нельзя не верить. И мы правы, что верим им. Истина к нам приходит через нашу справедливую веру.

Также и знание Бога, Небесного Отца. Для тех, кто еще не имеет личного опыта веры, она приходит и усиливается от праведных свидетелей Божией близости и любви к людям. Евангелисты Матфей, Марк, Лука и Иоанн, апостолы Петр, Павел и другие верные не обманывают человечество своим свидетельством Истины. И великое множество подобных им свидетелей живого общения с Богом говорит нам о близости Бога к нам. Для чего же нам упорствовать в мыслях, что мы не дети Отца Небесного? Для чего бессмысленно верить, что мы – дети хаоса, случая, слепой, не могущей даже думать материи? Стоит нам только принять истину, что Бог есть действительный Хозяин нашей жизни, как сразу станет мирно у нас на сердце и мы будем видеть вокруг себя порядок, смысл, разум, красоту бытия. И свою земную жизнь поймем как большую ценность, идущую от временного и проходящего к вечному...

Так понимали свою жизнь и лучшие из отцов русской истории.

Пришлось мне говорить, как горячо верил в Бога Суворов, как просвещенно и глубоко защищал веру Ломоносов. Сейчас я приведу вам свидетельство веры прославленного сына русского народа фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова.

Вот что говорит он нам своею жизнью. Восьмого августа 1812 года императором Александром I Кутузов был назначен командующим российской армией, отходившей к Москве. Приняв в Петербурге это назначение, Кутузов сейчас же отправился в Казанский собор и, сняв все свои ордена и украшения, долго стоял перед чудотворной иконой Божией Матери, молясь за русский народ и испрашивая помощи. Накануне своего отъезда из Петербурга он принял благословение в Казанском соборе крестом и иконой. Прибыв в действующую армию, отходившую к Москве, 25 августа, накануне Бородинского сражения, Кутузов в своем приказе по армии говорит, что возлагает «все свое упование на помощь Всевышнего». И приказывает пронести по войскам чудотворную икону Одигитрии (то есть Путеводительницы), вывезенную из Смоленска. Со слов очевидцев (свидетельство которых нашло свое отражение и в «Войне и мире» Толстого) так описывается это прохождение иконы сквозь ряды армии:

«За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных. Но вот толпа, окружавшая икону, вдруг расступилась. Судя по поспешности, с которой люди расступились перед иконой, к ней подходил кто-то очень важный. И действительно, это был сам главнокомандующий Кутузов. Остановившись позади священника, Кутузов перекрестился привычным широким крестом, потом достал рукой до земли и, вздохнув, опустил седую голову. За ним стояла свита. Несмотря на присутствие генералов, солдаты продолжали молиться, не обращая на них внимания... По окончании молебна Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колени и поклонился иконе до земли. Он с трудом поднялся и приложился к ней. За ним приложился и весь генералитет».

Кутузова нельзя понять, если не знать его глубокой веры и надежды на Бога. Перед Бородинским сражением в своем приказе он говорит, что уповает «на помощь Всевышнего и на храбрость и неустрашимость русских воинов». А из Тарутинского лагеря 20 сентября пишет: «Да всесильная десница Божия, управляющая судьбами царств, поможет нам преодолеть врага нашего...»

Надо еще сказать, что Кутузова глубоко оскорбляло кощунственное отношение врага к православным церквам и святыням Кремля. Церкви перестали быть церквами. Враг их обращал в конюшни и амбары. Это вызывало великий гнев в Кутузове. Как и многие православные русские люди, он страдал, что святыни кремлевские, Богу посвященные, не оглашаются церковной молитвой. И когда 8 октября генерал Дохтуров, явившись к Кутузову, доложил ему, что «Москва оставлена неприятелем», престарелый вождь российского воинства, обратившись к образу Спасителя, воскликнул: «Боже, Спаситель, наконец Ты внял молитве нашей, и с сей минуты Россия спасена...»

В донесении, посланном императору Александру I по случаю изгнания вражеских войск из России, Кутузов призывает россиян возносить молитву Всевышнему.

Верующему человеку нельзя без волнения слышать о мужественной и смиренной вере Кутузова. 22 февраля 1813 года из города Калиша, преследуя Наполеона, окруженный почестями, осыпанный наградами, Кутузов пишет своей жене: «Я все скитаюсь, окружен дымом, который называют славою; но к чему постороннему не сделаешься равнодушным? Я тогда только счастлив, когда спокойно думаю о своем семействе и молюсь за их Богу...»

Два чувства хранил в себе победитель Наполеона: что слава, его окружавшая, – дым, и то, что истинное счастье всякого человека только в Боге.

После первой Отечественной войны была выбита в России медаль, и слова на ней были: «Не нам, не нам, но имени Твоему». Это слова псалма: «Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу».

Поистине, славен человек – и народ, – который ищет не своей, а Божией славы.

Душа ищет радости. Как рыба на песке судорожно хватает воздух, так в этом мире душа ищет счастья, ищет всего, что ей кажется счастьем... Но воздух земли не может заменить рыбе ее живительной водной стихии, и воздух этого мира не может заменить душе того простора, той глубины, которой дышит сердце человеческое, когда оно имеет Христов мир – мир не как случайное и непрочное спокойствие чувств от благоприятно сложившихся житейских обстоятельств, но мир как благодать и начало Жизни Вечной. Счастье открывается лишь тому, кто знает нечто большее, чем счастье...

Вот образ одной души, познавшей закон счастья.

В 1882 году был приговорен к пожизненному заключению по делу народовольцев Николай Александрович Морозов. Он провел в Шлиссельбургской крепости двадцать три года и был освобожден в 1905 году. В крепости он познакомился с Марией Михайловной Дондуковой-Корсаковой. Княжна М.М. Дондукова-Корсакова была дочерью вице-президента Российской Академии Наук и сестрой князя Александра Михайловича Дондукова-Корсакова, генерал-адъютанта, участника русско-турецкой войны и императорского российского комиссара в Болгарии. Мария Михайловна в молодости была очень красива, но ни положение в обществе, ни богатство ее не привлекали.

Она отказалась от замужества, чтобы всецело себя отдать на служение людям во имя Христово. Она посвятила себя помощи бедным, главным образом заключенным. Нелегкое это было дело. Не получая разрешения на посещение тюрем, она попросила власти заключить ее в тюрьму, чтобы ей можно было служить заключенным. Но благодаря своим связям и энергии ей удалось получить право бывать в тюрьмах. Посещая заключенных, она дружески беседовала с ними, помогала им, чем могла; не ограничиваясь помощью материальной, она облегчала человеческое страдание своей умудренной и просветленной душой.

За год до своего освобождения H.A. Морозов рассказывает в письме к матери о встрече с Марией Михайловной в камере Шлиссельбургской крепости:

«Дорогая моя мамаша! О себе я не могу сказать ничего особенного. По-прежнему живу, как в заколдованном замке, и каждый новый год проносится над крышей как тень чего-то далекого, невидимого и недоступного, совершающегося где-то во внешнем мире.

Вот только в конце прошлого лета совершилось одно событие, которое неожиданно нарушило однообразие моей жизни, затем пронеслось – или пронесется в будущем куда-нибудь мимо, – оставив по себе лишь воспоминание. Какая-то волна поднялась за пределами моего кругозора и принесла к нам необычайную посетительницу. В один июльский день вдруг отворяется моя дверь и комендант спрашивает меня:

– Не желаете ли видеть княжну Дондукову-Корсакову?

– Очень рад, – отвечаю я, стараясь ничем не обнаружить своего смущения от такой неожиданности. Но признаюсь, что я до того одичал, прожив в одиночестве более половины своей жизни, что сердце у меня так и застучало в груди. Я ожидал, что ко мне войдет какая-нибудь из тех дам-патронесс, о которых я читал где-то в романах, и начнет мне задавать различные официальные вопросы, вроде «всем ли вы довольны?», «хорошо ли с вами обращаются?» и т.п. слова и фразы, на которые я не мог бы даже ответить ей искренно, так как наиболее жалким делом считаю жаловаться кому бы то ни было на свою участь. Но можете ли Вы представить себе, как удесятерилось мое изумление, когда вместо ожидаемой величавой фигуры с целой свитой таких же величавых спутников ко мне вошла одна и без страха замечательно милая и ласковая старушка и, протягивая мне руки, произнесла с улыбкой:

«Здравствуйте, Николай Александрович. А я много слышала о вас от Ивана Павловича. Помните его?»

От всего этого сразу повеяло на меня чем-то давно забытым. Все мое смущение мгновенно прошло, и я почувствовал себя с ней почти так же, как если б кто-нибудь из вас, родных, неожиданно явился ко мне. Я усадил ее в кресло, сделанное для меня одним из товарищей, а сам поместился напротив на табуретке.

Она сейчас же рассказала мне, что зовут ее Марией Михайловной, что ей семьдесят семь лет и что с самого раннего детства завет Христа о посещении больных, страждущих, плененных и заключенных в темницах произвел на нее чрезвычайно сильное впечатление, так что она еще девочкой решила посвятить исполнению этой заповеди всю свою жизнь и с тех пор делает в этом отношении все, что может. Затем разговор перешел на мою личность, главным образом на внутреннюю жизнь и семейные обстоятельства, причем мы рассуждали с ней обо всем, кроме политики, о которой ей, очевидно, было запрещено говорить с нами. В религиозном отношении она поразила меня своей терпимостью.

Я почувствовал к ней за это время большую симпатию, которую, конечно, и заслуживает человек, пожертвовавший всю свою жизнь на служение ближнему и осуществление какой-либо великой и бескорыстной идеи. В молодости своей она была знатна и богата, и вдобавок еще несомненно красавица, потому что и до сих пор у нее чудные большие глаза, которые в молодости, наверное, были ослепительными. Перед ней была блестящая будущность и личное счастье, к которому стоило только протянуть руку, но она всем пожертвовала для того, чтобы отдать свою жизнь на служение евангельской заповеди о любви к ближнему. И она действительно исполняет эту свою миссию с необычайным самоотвержением. Подумать только, что на семьдесят седьмом году своей жизни она нарочно для нас жила здесь, поблизости от нас, целую осень, ходила к нам в дождь и непогоду... А сколько труда и хлопот, вероятно, стоило ей разрешение посещать нас!.. По-видимому, она же уговорила и петербургского митрополита Антония выхлопотать себе разрешение посетить нас во время объезда им своей епархии. Как бы то ни было, в один прекрасный день, после первых же посещений Марии Михайловны, и он вдруг побывал у нас и между прочим «беседовал» и со мною с четверть часа (об условиях нашей жизни в заключении), так как спешил побывать у других. Конечно, за такой короткий промежуток времени трудно познакомиться, но на меня он произвел впечатление человека, по-видимому, с более широкими взглядами на сущность и значение религии, чем мне приходилось встречать ранее в духовной среде...»

Во время своих бесед с Марией Михайловной Морозов однажды выразил мнение об обитаемости некоторых светил, окружающих Землю. Мария Михайловна не разделила этих его убеждений. «Но мы потом помирились с нею, – пишет Морозов, – на том, что после нашей смерти узнаем многое такое, о чем теперь и не подозреваем.

Она – не враг современной науки и включает в круг своих забот всякую живую душу, в которой есть стремление к добру, а тех, у которых этого нет, считает просто «больными». «Эры жизни» и современные мечтания она отнесла бы просто к блужданиям человеческого ума, все еще где-то ищущего истины, в то время как она находится близко, под рукой.

Княжна Мария Михайловна снова посетила меня несколько раз и, добрая душа, уезжая прошлый раз, даже перекрестила меня несколько раз и прошептала надо мною при этом какую-то молитву, совершенно так же, как это делали Вы в былые времена, отпуская меня на каникулы...

Чем более ее узнаю, тем более утверждаюсь в своем прежнем, уже высказанном Вам мнении, что в древние времена она была бы христианской мученицей и святой, а в более поздние, чем мы живем, она была бы тем же, чем и теперь, то есть героиней самоотвержения и воплощением бескорыстной любви к ближнему...»

Скончалась Мария Михайловна перед войной 1914 года. Отпевал ее в тюремной церкви Литовского замка викарный епископ Кирилл (впоследствии знаменитый исповедник веры, скончавшийся в ссылке). Когда настало во время литургии время петь «Верую», из-за решетки раздалось мощное и стройное пение: исповедание заключенными той веры, которая была у почившей и внесла в человеческие сердца Свет.

В Тускумби, штат Алабама, началась одна из самых замечательных жизней в истории человечества. У жены капитана Артура Х. Келлера 27 июня 1880 года родилась дочь, названная Еленой. До девятнадцати месяцев Елена была вполне нормальным младенцем. Но потом она заболела какой-то таинственной болезнью, которую сочли воспалением мозга. Вследствие этой болезни она стала немой, слепой и глухой. Доктор Джон Д. Чисхольм из Балтимора посоветовал свезти девочку к доктору Александру Г. Беллу, учителю глухих. Это был тот Александр Белл, который изобрел телефон. Знаменитый ученый и слепая и глухонемая девочка встретились в Вашингтоне летом 1886 года. Через двадцать пять лет после этого Елена Келлер написала об этом свидании: «Мне и не снилось тoгдa, что эта встреча станет той дверью, через которую я выйду из тьмы в свет».

Слепоглухонемая девочка, которой доктор Белл открыл жизнь и свет, была предназначена Промыслом Божиим стать примером и вдохновением для множества людей, детей и взрослых. Болезнь ее оказалась, по слову Евангелия, «не к смерти, а к славе Божией».

С помощью друзей семьи Елена была отдана на обучение Анне Суливан, прошедшей курс в специальном бостонском учреждении Перкинс. Эта преданная Елене компаньонка осталась с ней до самой своей кончины в 1936 году. Своим бесконечным терпением, умением и любовью Анна Суливан открыла отрезанному от мира ребенку ту истину, что людям дан чудный, связующий их дар слова.

Из своей тьмы, глухоты, немоты и слепоты Елена освободилась через развитие в ней чувств ощущения и способности понимать речь осязанием. Анна Суливан воспитала в Елене понимание слов через прикосновение. Она говорила в руку Елены по слогам, и каждое слово становилось для девочки новой дверью, открывающей ей жизнь...

Вот что пишет сама Елена об этом своем замечательном опыте: «Я вспоминаю события лета 1887 года; в ту пору пробудилась моя душа. Я только и делала, что ощупывала руками предметы и училась называть их именами; и чем более я знакомилась с вещами и их значением, тем радостнее становилось мне жить и тем большим доверием я проникалась ко всему окружающему меня. Когда расцветали ромашки и лютики, Анна Суливан водила меня по полю, где пахали перед посевом. Здесь, сидя на согретой солнцем траве на берегу реки Теннесси, я получила первый урок о природе, ее дарах. Я узнала, что солнце и дождь дают жизнь вырастающим из земли деревьям и растениям; что растения красивы и приносят пользу; узнала я, что птицы вьют себе гнезда и перелетают из края в край, а белка, олень, лев и всякая иная тварь ищет себе кров и пищу. Чем больше я узнавала о мире, тем я больше его любила. И задолго до того, как я научилась сложению чисел и пониманию формы Земли, Анна Суливан дала мне почувствовать красоту и благоухающих лесов, и каждой былинки земной, и пухлых, с ямочками, ручонок моей маленькой сестры.

Я изучила азбуку для глухонемых и, как могла, ею пользовалась. Дети с нормальным слухом начинают говорить без особенного труда. Словно играя, они ловят на лету слова, произносимые взрослыми. Глухой ребенок овладевает речью медленно, в результате трудного, мучительного процесса; но, независимо от методов учения, успехи приносят ему огромное счастье. Постепенно преодолевается расстояние от первого неуверенного слова до величия шекспировского стиха.

Помню, однажды я попросила объяснить мне слово «любовь». У меня был тогда очень малый запас слов. Я принесла из сада несколько ранних фиалок и дала их учительнице. Анна Суливан нежно обняла меня и «сказала» пальцами:

«Я люблю Элен». «А что такое любовь?» – спросила я. Прижав меня к себе и указав на мое сердце, она прибавила: «Это – вот здесь». Впервые я ощутила биение сердца. Слова учительницы ничего еще не объяснили мне – ведь я могла понимать лишь то, что осязала своими руками.

Вдохнув аромат фиалок, которые она держала в руке, я спросила ее – частью жестами, частью с помощью выученных знаков, пальцами: «Любовь – это, может быть, красота цветка?» – «Нет», – ответила учительница. Я снова задумалась. Солнце лило на нас свои лучи. «Может быть, это любовь?» – спросила я, указывая рукой туда, откуда шло живительное солнечное тепло... Мне казалось, что ничего не может быть прекраснее солнца, в лучах которого все растет и цветет. Но Анна Суливан покачала головой. Я была опечалена. Мне казалось странным, что учительница не может мне дать осязать «любовь».

День-два спустя я нанизывала бусинки разной величины, чередуя две большие с тремя маленькими, и часто путала порядок. Анна Суливан ласково и терпеливо поправляла меня. Наконец, заметив, в чем я ошиблась, я сосредоточила свое внимание, стараясь сообразить, как надо правильно нанизать. Учительница тогда дотронулась до моего лба и сказала с помощью пальцев: «Думай». Это слово – «думай» – прорезало, как молния, мое сознание. И я поняла, как назывался тот процесс, который происходил в то время у меня в голове. Я впервые поняла абстрактное понятие.

Словно застыла я на некоторое время, забыв о бусах, лежавших у меня на коленях, и старалась с помощью этого нового восприятия постичь, что такое «любовь». Небо в течение целого дня было закрыто тучами, время от времени падали короткие ливни; но вдруг выглянуло солнце во всем своем великолепии... «Может быть, это – «любовь»?» – спросила я учительницу.

Словами гораздо более простыми, чем я сейчас рассказываю об этом, Анна объяснила мне: «Ты, Елена, не можешь дотронуться своей рукой до тучи, но дождь ты осязаешь и знаешь, как рады цветы и жаждущая земля этой падающей с неба воде в знойные дни… И любовь ты не можешь осязать, но чувствуешь благодать, которая исходит от любви и проникает повсюду. Без любви, Елена, ты не будешь счастлива, – тебе даже не захочется играть…»

Истина тогда меня озарила. Я почувствовала невидимую связь между моим внутренним душевным миром и миром других существ».

Так пишет слепоглухонемая Елена Келлер в своей замечательной книге «История моей жизни». Елена постигла то, что истинная связь всех людей – это любовь.

В 1904 году она окончила с отличием колледж Радклиффа и стала с этого времени неутомимой слугой всех несчастных. Еленой Келлер написан ряд ценных книг и прочтено много лекций во многочисленных аудиториях; она состояла советником и консультантом у ряда правительств и всею своею жизнью является примером того, как драгоценно в человеке торжество духа над материей.

Елена Келлер – глубоко верующий во Христа Иисуса человек, молящийся Богу Живому. Она так вчитывается пальцами в экземпляр своей Библии, напечатанной по системе Брайля для слепых, что выпуклые знаки этой Библии почти стерлись.

Жизнь Елены Келлер есть удивительное свидетельство живого человеческого духа, его торжества над материей, свидетельство того, что главное в человеке есть личный, бессмертный дух, призванный к бесконечному развитию и совершенствованию.

В городе Теретуме, штат Пенсильвания, было опубликовано письмо молодой, двадцати одного года, женщины, Виргинии Зиллман. Эта женщина перенесла пять операций, потеряла ребенка и в страданиях скончалась... Вот что она сказала перед смертью близким людям: «Смыслом жизни моей в этом мире было привести вас, дорогие мои, ко Господу... Да, мне тяжело, но я принимаю эти страдания. Чтобы достичь цели моей жизни, я готова на еще большие страдания... Годы я задавала себе вопрос: в чем смысл моей жизни? Чего хочет Господь от меня?.. И в церкви, и дома я молилась: «Господи, что я могу сделать, чтобы помочь Твоему великому делу в человечестве?..» Как могла, я старалась жить по-христиански; посещала церковные службы и пела Богу своим сердцем.

Учить детей в церковной школе воскресной я начала, когда мне было четырнадцать лет. Но я чувствовала, что всего этого мне недостаточно; я не находила полного покоя...

И вот около года тому назад начались мои страдания. Я потеряла ребенка, была четыре раза в больнице и пять раз меня оперировали... Но я не только не потеряла веры, наоборот, я познала Господа Бога еще больше, еще глубже и сильнее научилась любить Его... Самое же для меня важное во всем этом было то, что вы увидели тайну жизни, ее смысл. Вы увидели, что Господь творил со мною, какой дал Он мне глубокий внутренний мир и дал мне счастье души среди моих страданий. И вы тоже через это нашли Бога... Я это знаю, я следила за вами и замечала, как вы через мои страдания духовно росли, делались более чуткими к духу, и моя душа, видя это, находила все больший мир сердца... Я в смерть не верю, я знаю, что ее нет, и не страшусь ее...»

В этом свидетельстве молодой Виргинии Зиллман мы видим пример подлинной веры как высшего духовного знания, опытного удостоверения настоящей реальности бытия. Один из чудесных даров жизни – опыт светлой веры... Он подобен открытию нового слуха, нового зрения, осязания... Вера в Бога – это слышание и зрение высшего мира. Верующий подъят любовью к великому Бытию, к Творцу мира и Отцу всей жизни. Вера есть проявление Большого Разума, возвышающегося над разумом низшим, малым рассудком, интеллектом.

Если художественной интуицией можно назвать верное угадывание эстетически прекрасного, то религиозная вера есть духовная интуиция, постигающая, видящая нравственно прекрасное, вечно истинное. Такая вера всегда бывает связана у человека с любовью, потому что предмет этой веры, Абсолютно Прекрасное Бытие, источает любовь – и потому рождает любовь в человеке.

Вера в Бога являет гармонию бытия... Когда играет оркестр, мы либо все инструменты хорошо слышим в нем, либо все слышим плохо. Не бывает такого, чтобы в оркестре мы совсем не слышали одних инструментов, играющих в нем, а другие слышали... Когда Христос исцелял слепорожденного, этот исцеляемый от слепоты человек сперва стал выдеть неясно окружающую его действительность, как говорит Евангелие, а потом все предметы увидел одинаково ясно. Он сперва сказал: «Вижу проходящих людей, как деревья» (Мк. 8:24). А потом он совсем ясно увидел мир.

Рождение в нас религиозной веры есть процесс исчезновения в нас душевной слепоты. И на каждой своей религиозной ступени человек видит и окружающий его мир, и свой внутренний мир соответственно ступени познания, или свету своей веры... И у неверия есть тоже свои ступени слепоты. Человек не видит мира в истинном свете соответственно мере своей слепоты... Бывает, что и у некоторых, считающих себя «неверующими», на самом деле есть уже начало веры и оно выражается в нравственных критериях и поступках человека.

Вера в Бога есть видение высшей действительности жизни, понимание нового ее измерения. И даже в малой человеческой вере в Бога, как в зерне, таится уже великая сила и благодать.

Нобелевский лауреат физик Артур Комптон справедливо говорит: «Чтобы создать человека, высокого разумом и сердцем, нужна большая жизнь». Вот отчего нельзя думать, что усовершенствовавшийся человек исчезнет после смерти своего тела.

Цицерон писал: «Я не могу объяснить этого, но в человеке живет какое-то предчувствие будущей жизни, и это предчувствие коренится особенно глубоко в гениях и наиболее возвышенных душах». На эти слова Цицерона отозвался американский философ Эмерсон: «Удивительная мысль. Как только человек начинает созревать, в нем появляется эта смелая надежда. Вера в будущую жизнь неизбежна там, где работает мысль...» И слепоглухонемая Елена Келлер так объяснила внутренний мир свой: «Будучи отрезана от материального мира своей слепотой и глухотой, я развила в себе способность воспринимать мир невидимый, духовный. Я знаю своих друзей не по их физической, материальной внешности, но по их духу, и потому смерть не разделила меня с теми, кого я люблю. Я всегда могу позвать их, чтобы они разделили со мной мое одиночество, и для меня нет смерти в смысле прекращения жизни.

Люди, имеющие глаза, так часто слишком полагаются на то, что они видят. И верят в реальность только материальную. И когда любимые ими люди умирают и исчезают с их глаз, они теряют с ними контакт. Это оттого, что их способность восприятия неразвита; но мое внутреннее зрение – если хотите, назовите его мистическим чувством, – дает мне возможность видеть невидимое.

Двигаясь в темноте, натыкаясь на различные трудности и препятствия, я слышу подкрепляющие меня голоса, идущие из духовного мира; я чувствую святую любовь, струящуюся из источников бесконечности. Меня орошают непрестанно капли невидимого дождя, и я сознаю всю чудесность земного, соединенного с небесным».

Пять молодых американцев христианской общины «Плимутские братья» залетели на небольшом самолете в самую чащу эквадорских экваториальных джунглей и приземлились на песчаном берегу реки Курарай.

Нафанаил Сейнт, Эдвард Мак-Капли, Роджер Юредиан, Питер Флеминг и Джеймс Элиот, молодые люди, благовестники слова Божия, вышли из своего старенького самолета и, опустившись на колени среди этой неизведанной земли, предавая себя в руки Божии, начали молиться: «Господи, вот настал час воли Твоей! Мы здесь, на этой земле, чтобы послужить Тебе и прославить имя Твое... Да святится имя Твое, да будет воля Твоя!..»

Молодые благовестники Евангелия, уроженцы штатов Орегон, Оклахома и Иллинойс, сошли на эту неизвестную белым людям землю, чтобы открыть живущим здесь племенам свет Христовой веры.

Некоторое время они жили среди эквадорского индейского племени кечуа и узнали, что в более глубоких джунглях живет племя ауков, еще никогда не соприкасавшихся с белыми людьми. И миссионеры решили достичь этого племени ауков.

Они стали готовиться к своему новому благовестию. Они понимали, что этим людям, никогда не видевшим белого человека, надо прежде всего объяснить, что к ним идут не враги, а друзья. И вот в старом маленьком, цвета канарейки самолете один из миссионеров, Нафанаил Сейнт, начал облетать эти дикие места, не видевшие белого человека.

Там, где он замечал людей, он сбрасывал пищу, ожерелья, гребешки, ленты и другую мелочь, столь ценимую примитивными людьми. Ауки сперва разбегались, видя летящий самолет, и прятались в чаще. Через некоторое время они привыкли к появлению этой большой шумной птицы, несшей им подарки, и уже не скрывались от нее. Тогда миссионеры вместе с подарками сбросили аукам и цветное фотографическое изображение самих себя. На нем белые люди выглядели улыбающимися и протягивающими в сторону на них смотрящего ожерелье, гребешки и пищу; а в углу фотографии был нарисован маленький желтый самолет.

Так, по мысли миссионеров, ауки должны были ассоциировать получаемые ими подарки и летящий самолет с белыми лицами, намеревающимися к ним прийти...

2 января 1956 года, оставив свои семьи в обитаемых местах Эквадора, молодые энтузиасты, посвящая себя служению Богу и людям, с необходимыми припасами для жизни, безо всякого оружия, только с Евангелием, высадились на песчаной косе реки Курарай. Они взяли с собой радиопередатчик и после посадки сейчас же связались с оставшимися близкими.

Селение ауков лежало в часе ходьбы от того места, где высадились миссионеры. На третий день после своего прибытия американцы увидели, что к ним идут две женщины и мужчина. Между собой они тогда назвали этого молодого мужчину-аука Георгием, а одну из женщин, его жен, – Далилой. Миссионеры одарили пришедших к ним людей тем, что у них было. Но когда они давали свои подарки женщинам, индеец проявил нервозность; они это заметили, но не придали особого значения. Оказалось, что у этого дикаря проявилось чувство ревности, и он затаил злобу в отношении неизвестных ему пришлых людей.

После ухода ауков миссионеры почувствовали, что окружающий их лес наполнился чьим-то невидимым присутствием, словно какие-то недоброжелательные взоры начали следить за ними.

На пятый день после отлета миссионеров, в воскресный полдень, их близкие получили такое радиосообщение:

«Молитесь за нас. Мы вызовем вас в 4.50...»

Но вызова не последовало. А случилось вот что: мужчины селения ауков под предводительством «Георгия», вооруженные стрелами, копьями и ножами, напали на мирный лагерь проповедников Евангелия.

Молодые люди были мученически убиты.

Экспедиция, посланная на их розыски, нашла их тела, подробные дневниковые записи и фотографические снимки. Жены их узнали обо всем… И когда молодые вдовы Бетти, Варвара, Марина, Оливе и Марджери узнали о смерти своих мужей, они запели старую церковную песнь:

«Господи, лишь в Тебе мы находим свой покой и защиту. И только переступив порог Небесного Сияния Твоего, войдя в Твой мир, мы станем победителями навеки…»

Правительство Эквадора решило бомбардировщиком уничтожить ближайшее к месту убийства селение ауков. Но убийц спасли вдовы убитых. Истинные христианки, они просили правительство Эквадора простить и пощадить этих примитивных людей, «не ведавших, что творят». «Мы не обвиняем их, – сказали они, – это для нас только новое доказательство того, как этим людям нужно слово Христовой правды; наши мужья умерли за благовестие этого слова, этой правды, и их смерть есть завещание нам продолжать их дело... То, что не смогли сделать они, мы, женщины, должны совершить...»

И тут начинается удивительная героическая эпопея женщин, о которой и не расскажешь в краткой беседе.

Через одиннадцать месяцев после мученической смерти своего мужа вдова Джеймса Элиота Бетти Элиот с другой молодой американкой, Рэйчел, и со своей маленькой белокурой дочкой Валерией отправилась к племени ауков. «Кровь мучеников – семя христиан», – говорил еще в начале христианства Тертуллиан. Кровь христиан и в эквадорских джунглях принесла свой плод.

Ауки не тронули белых женщин с девочкой, поселившихся среди них. Бетти Элиот, изучив несложный язык ауков, узнала о подробностях смерти своего мужа и других, с ним убитых, и о возмездии, постигшем подстрекателя этого убийства «Георгия». «Георгий» кого-то убил среди своих, и племя ауков присудило его к погребению заживо. «Георгий» тогда потребовал, чтобы, согласно обычаю племени, жена его «Далила» и дочь были вместе с ним зарыты в землю. Но «Далила» убежала с дочкой в джунгли и спаслась.

Эта «Далила», бывшая поводом смерти миссионеров, стала человеком, наиболее близким к Бетти Элиот и к ее дочери Валерии среди всего племени ауков. И маленький Киму, ребенок убийцы, стал играть с ребенком жертвы…

Свет мучеников вошел в темную жизнь людей.

Американская журналистка Эрика Андерсон рассказываст, как она ехала однажды с доктором Альбертом Швейцером в его родной город Гунсбах в Эльзасе. Это было осенью 1955 года. Альберт Швейцер, в почти сорокалетнем возрасте начавший учиться на медицинском факультете, чтобы лечить бедных африканцев, посмотрел на эльзасские поля за окном вагона и сказал:

– Мне всегда хотелось быть фермером.

– В каком-то смысле вы и есть фермер, – заметила Эрика Андерсон.

– Только мы сеем такие семена, которые вырастают в самых неожиданных местах, – обращаясь как бы к самому себе, сказал доктор Швейцер.

Это верно в отношении доктора Швейцера, его личности и его дела. Организация Международной медицинской кооперации МЕДИКО – одно из тех семян, которые им посеяны в мире и взошли даже в самых отдаленных местах земли. Истинное семя добра несли в мир такие люди, как Швейцер, посвятившие себя помощи братьям; люди, верившие, что помощь человека человеку есть лучший путь к миру.

Почетный председатель МЕДИКО, доктор Швейцер считал, что организация должна быть в руках молодых американцев. Его желание осуществилось: молодой доктор Томас А. Дуле стал фактическим создателем этой мировой гуманитарной организации. Войдя в дом Швейцера в Гунсбахе (это было в октябре 1957 года), молодой Дуле схватил за руку Швейцера и воскликнул: «Наконец я встретил того человека, который указал мне путь жизни!»

Доктор Дуле с шестнадцатилетнего возраста жил под влиянием подвига доктора Швейцера. Свое медицинское образование он получил в США, в университете Нотр-Дам.

Потом стал врачом на флоте. В 1954 году он стоял в Хайфоне, в Северном Вьетнаме, когда около шестисот тысяч вьетнамцев пожелали эвакуироваться с севера на юг страны.

Доктор Дуле организовал лагерь для беженцев. Семя, посеянное в нем доктором Швейцером, дало росток. Доктор Дуле узнал, что простая любовь и забота о человеке могут переменить человеческий страх на дружбу, ненависть – на взаимопонимание.

Через два года Дуле вернулся в Америку, в Сент-Луис, в свой штат Миссури. Потом поехал в Вашингтон. Посол Лаоса помог ему выработать план устроения медицинского пункта в одном лаосском селении. Этот проект поддержал Международный комитет спасения. МЕДИКО вошла в состав этой международной организации.

Доктор Дуле употребил на проект все средства, которые заработал своими лекциями по Америке и опубликованием своей книги, называвшейся «Избави нас от лукавого». Фармацевтические и хирургические компании, флот и частные лица помогли Дуле приобрести медицинское оборудование, лекарства, продукты питания для медучреждения в Лаосе. Так началась история победы этого молодого доктора над большими трудностями. В построенном им госпитале Дуле стал бороться с болезнями, частыми в Лаосе, – туберкулезом, воспалением легких, малярией и другими. Помощниками доктора Дуле были три молодых врача, поселившихся с ним в хижине на столбах высотой в шесть футов.

Занимаясь лечением, врачи одновременно учили наиболее способных местных жителей лекарскому искусству. Кто мог из пациентов, тот вносил посильную плату за лечение продуктами – яйцами, фруктами, овощами, цыплятами (по мысли Дуле, эта символическая плата подчеркивала, тем не менее, независимость пациентов).

Во время своей работы в Лаосе доктор Дуле увидел, что надо расширить это служение больным людям на весь мир. Вернувшись в США в ноябре 1957 года, после нового свидания с доктором Швейцером Дуле привлек к своему делу (вернее, увлек в него) доктора Петра Командуроса из медицинского отдела университета Джорджа Вашингтона и Лео Черне, председателя Международного комитета спасения.

Так основалась международная организация МЕДИКО, рассылающая ныне медицинских работников в те места мира, где более всего нужна помощь. Каждый врачебный отряд должен существовать в течение года на бюджет в пятьдесят тысяч долларов при даровых лекарствах, доставляемых из Америки большими фармацевтическими фирмами, включившимися в это дело.

Организация МЕДИКО соблюдает принципы доктора Швейцера: подлинное братство людей является только в делах.

Один состоятельный американец, Ларример, в тридцать восемь лет прочел в одном журнале статью об Альберте Швейцере. В статье рассказывалось, как этот знаменитый миссионер Африки стал изучать медицину, когда ему было более тридцати лет. «А почему бы и мне не сделать то же самое», – подумал Ларример. После восьми лет упорной учебы он становится врачом. Жена его за это время делается дипломированной лаборанткой и медицинской сестрой. Они едут сначала к доктору Швейцеру в Африку, а потом в дикую долину Антибонайт на Гаити, где на свои средства доктор Ларример строит замечательный госпиталь, стоивший один миллион семьсот пятьдесят тысяч долларов. Это здание с его новейшим оборудованием значительно отличается от примитивных построек африканского Ламбарене, где работал доктор Швейцер, и от бедного медицинского центра Томаса Дуле в Лаосе, но и здесь виден тот же дух простоты, милосердия, евангельской жертвенности и добра.

Доктор Швейцер сказал: «Братство тех, кто несет на себе печать страдания, не имеет границ, это единое мировое братство».

И, движимый духом такого братства, доктор Гордон Сигрэв, известный хирург Бирмы, узнав о МЕДИКО, согласился возглавить работу этой организации в Бирме.

Томас Дуле, вдохновитель МЕДИКО, умер молодым. Незадолго до своей кончины он основал новый госпиталь в Лаосе, в деревне Муонгсин, что в пяти милях от границы с Китаем. Доктор Командурос выехал для исследования мест в Азии, Африке и на Среднем Востоке, чтобы определить, где наиболее нужна помощь МЕДИКО. Работа этой организации все расширяется. Двадцатисемилетний доктор Эммануил Вулгаропулос из штата Массачусетс организовал госпиталь в Крати, в Камбодже. Вдохновленный Альбертом Швейцером доктор Теодор Байндер оставил свою большую врачебную практику в Германии и поехал с женой в джунгли Перу, где они много работают и оказывают помощь. Семь выдающихся американских хирургов госпиталя Джона Гопкинса посланы организацией МЕДИKO в арабские беженские лагеря Ливана и Иордании. И так далее, и так далее…

Молодой доктор Дуле умер. Но всемирная организация МЕДИКО расширяется, ее центры появляются в разных странах. Доктор А. Швейцер считал, что существует в мире Братство Страдания. И этот ученик Христов наших дней вдохновил своих учеников на служение Христу в страдающем человеке. Мы знаем, как велико в мире Братство Страдания. И, конечно, должно быть среди людей такое же большое Братство Сострадания.

Вот история этой победы, как ее передал токийский журналист японец Кимпей Шеба, со слов рассказа американца о его жизни.

Пять тысяч японцев слушали Дешазера в большом зале города Осака. Среди них был и Кимпей Шеба. Под впечатлением этой беседы он посетил американца и попросил его рассказать о себе подробней. И вот что ему рассказал Яков Дешазер, бывший бомбардир эскадрильи «Дулитл», участник первой бомбардировки Японии.

Дешазер родился в Салеме, штат Орегон, в 1912 году. Яковом его назвали в честь отца.

Еще в юности он открыл, что не только его одноклассники, но и учителя школы сомневались в истине веры. «Как ни старались мои родители, – сказал он, – чтобы я стал хорошим христианином, я этого не хотел. С семнадцати лет я перестал ходить в церковь и не верил уже в Бога. Думаю, что многие молодые люди в те годы были неверующими».

Последний год учения Якова пришелся на период экономической депрессии в стране. Родители не смогли обеспечить сыну университетского образования, – он попал в Калифорнию рабочим на ранчо, где разводили коров и овец, и проработал там два года.

В 1939 году двадцатисемилетний Яков решил поступить в армию. Японо-китайская война была в разгаре... «Я хотел бы попасть туда, чтобы помочь победить японцев, – сказал Яков своим родителям. – Рано или поздно мы с ними будем воевать, и я хочу к этому подготовиться».

7 декабря 1941 года японцы атаковали Перл-Харбор, и США вступили в войну. У Якова вскипала кровь, когда он думал о неблагородном действии японцев в тот момент, когда представители этого народа вели в Вашингтоне мирные переговоры. Яков был одним из миллионов американцев, которые требовали войны.

1 апреля 1942 года он согласился принять участие в секретной военной миссии, которая поручалась только добровольцам.

Около девяти часов утра 18 апреля 1942 года самолет 8–25, на котором был Дешазер, поднялся с палубы авианосца «Хорнет» и полетел к Нагое, промышленному городу Японии, лежащему на острове Хонсю. Командиром самолета был лейтенант Роберт Л. Хайт оф Эот из Техаса.

Это была первая воздушная атака американцев на Японию.

«Около полудня мы прилетели в Нагою. Там я бросил свои зажигательные бомбы с высоты пятисот футов.

Мы долетели до китайского берега, но не достигли того аэродрома, на который должны были опуститься. В 10 часов 30 минут вечера у нас иссякло горючее, и мы выбросились на парашютах».

Утром американского летчика захватили японские солдаты. Было еще трое пленных, с другого американского самолета. Всех воздушным путем доставили в Токио.

Яков очутился в малой тюремной камере, в кандалах, голодный, совсем уставший.

Его стали допрашивать, где американцы держат в Китае горючее. Он этого не знал. Он был только капралом. Его стали бить.

«Мне приказали стать на колени на пол, составленный из бамбуковых палок. Это причиняло отчаянную боль. Потом конвойный бил меня целый час по голове бамбуковой палкой. Потом он начал ударять меня по лицу и бить ногами… Это продолжалось днями... За это время нам дали только три куска хлеба и чай.

Одно только чувство жило тогда во мне: чувство ненависти к японцам, жгучей ненависти». То, что узнал Дешазер о своих товарищах, усилило чувство его ненависти. Лейтенанта Хайта клали на деревянный пол и лили ему на лицо воду; он чуть не захлебнулся. Другого его товарища в кандалах подвесили за руки на восемь часов.

После таких мучений летчиков перевезли в Шанхай. В Шанхае тюремные условия стали еще хуже. Заключенные страдали дизентерией. Семьдесят дней они сидели с пленными китайцами. Камера, столь маленькая, что двадцать три человека с трудом могли в ней ложиться, кишела крысами и насекомыми. Жара была нестерпимая. Почти не давали воды.

Троих летчиков эскадрильи «Дулитл» казнили. Дешазер тоже был приговорен к повешению, но император Хирохито заменил его казнь пожизненным заключением.

Oн был снова помещен в одиночную камеру. Лейтенант Медер умер медленной голодной смертью. Тело Дешазера от голода покрылось нарывами. Oн совсем пал духом. И сердце его было очень ожесточено против японцев.

Но в этой грязной, смрадной тюрьме начало меняться сердце Якова Дешазера... После глубоких ночных размышлений многое ранее непонятное стало ему открываться.

Ему открылся Бог...

Есть Бог, есть небесная жизнь, – узнал он вдруг... И наполнило его счастье – великое, удивительное счастье... А кругом были мрак, смрад и страдание.

Oн не раз просил, чтобы ему дали Библию, но каждый раз ему в этом отказывали.

В 1944 году пленные эскадрильи «Дулитл» были переведены в Нанкин. Это была перемена к лучшему. В Нанкине тюремный сторож достал для Якова Библию. Товарищи Дешазера тоже хотели читать Священную Книгу, летчики читали ее по очереди.

Хотя к этому времени Дешазер, ранее неверующий, пришел уже к вере в Бога, но он еще был скептиком в отношении многого в Библии. Он искал доказательств – доказательств того, что Бог действительно говорил с этими людьми, которые записали Его слова. Он, отдалявший ранее от себя веру в Бога, теперь понял, что только один Бог может спасти человечество. «Самое яркое переживание и понимание этого вошло в мое существо 8 июня 1944 года, – сказал он. – У меня исчезла всякая ненависть к японцам. Евангелие мне открыло, как Христос молился о своих мучителях: «Отче, прости им, не ведают бо, что творят».

И Дешазер стал повторять: «Господи, прости японцам, они не знают, что делают!»

Иначе выражая эту мысль, можно сказать, что, если бы японцы истинно веровали в Бога, они не стали бы делать всего того, что делали теперь.

Дешазер не ощущал больше злобы ни к кому; он чувствовал ко всем только любовь.

«Утром 10 августа, – рассказал он, – я испытал нечто удивительное… Я почувствовал, что Господь идет ко мне.. Он мне велел молиться за мир. Я молился с раннего утра до 10 вечера, тогда Он сказал мне, что теперь можно перестать молиться, так как победа совершилась. Он говорил со мною так же ясно, как говорит человек».

Это случилось в тот самый день, когда японское правительство сообщило союзникам о капитуляции Японии.

«Потом, – продолжал Дешазер, – Господь сказал мне, чтобы я вернулся в Японию учить японцев вере во Христа Иисуса».

По окончании войны летчики «Дулитла» спустились на парашютах в Пекине. Они были освобождены из плена и доставлены в США.

Через два месяца после этого Дешазер поступил на богословский факультет Пасифик-колледжа в Сиэтле.

Окончив его, он заявил, что намерен снова поехать в Японию, но уже не с ненавистью к японцам, а с любовью. «Не с бомбами, но со словом Божьим», – сказал он.

Первую свою проповедь в Японии миссионер Дешазер произнес в маленьком белом храме Сугинами в предместье Токио. Слушали его тогда около четырехсот японцев и несколько американских солдат.

Эта проповедь стала началом одного из самых удивительных послевоенных переживаний Японии. Где бы ни говорил Дешазер, его слова производили громадное впечатление, сильнейший отзвук рождался в людях от этих слов, хотя проповедника трудно было назвать красноречивым.

Одним из самых замечательных моментов новой жизни Дешазера был тот, когда пришли к нему сказать о своем обращении к вере во Христа два японца, бывшие его тюремщики в Нанкинской тюрьме. Один из них, Аота, теперь служил в большом магазине в Осаке, а другой, Мисака, продавал с лотка фрукты в Хиросиме. Это были те тюремщики, которые (не в пример другим) были добры к пленникам. От Аоты Дешазер получил в тюрьме Библию, которая дала ему свет и веру.

Наиболее же памятным случаем в жизни Дешазера, вероятно, останется большое народное собрание в зале Никаношима вечером 14 мая 1950 года, когда рядом с ним выступал Митсуо Фушида, капитан японского военного флота и командир той эскадрильи, которая произвела воздушную атаку на Перл-Харбор.

Прочтя книгу Дешазера и находясь под сильным впечатлением от нее, Фушида начал изучать Библию и сделался христианином. Стоя рядом с Дешазером, капитан Фушида сказал: «После войны я понял, что ненависть должна быть превращена в братскую любовь. Иначе – погибнет человечество. Погруженный в эти мысли, однажды на вокзале в Токио я купил небольшую книгу «Я был военнопленным в Японии».

Это была жизненная исповедь Дешазера. Фушиде она открыла новый мир… Фушида уверовал в Господа Иисуса Христа как в истинного Спасителя людей.

Перед громадным собранием, как бы перед всем миром, эти два летчика, японец и американец, насмерть боровшиеся недавно друг с другом и ненавидевшие друг друга, теперь стояли рядом и говорили об одном: как они обратились от злейшей ненависти к неумирающей любви.

Летом 1957 года я плыл по Средиземному морю в Святую Землю. Корабль, вышедший из Марселя, шел где-то между Африкой и Сицилией. День был чудесный, солнечный, тихий. Уединенно я сидел на верхней палубе.

Вижу, ко мне направляется высокий молодой негр-сенегалец, солдат французской армии; на лице его хорошая, добрая, немного застенчивая детская улыбка; в руках маленькая книжка. «Отец, – говорит он на ломаном французском языке, – прошу вас, поясните мне, что тут сказано, на этой странице, я вот это место не совсем понимаю». Негр показывает мне открытую на какой-то странице книжку. Это было учение о христианской вере. Три года назад миссионер ему дал эту книжечку в Экваториальной Африке, когда сенегалец крестился. С тех пор он все читает ее, и многое ему понятно; но на одной странице оказалось что-то неясное. Я увидел, что это была страница о дарах Святого Духа.

Отдающий свою жизнь Богу христианин получает, по обещанию Христову, дары Святого Духа. В Первом своем Послании к Коринфянам апостол Павел пишет: «Дары различны, но Дух один и тот же; и служения различны, а Господь один и тот же; и действия различны, а Бог один и тот же, производящий все во всех. Но каждому дается проявление Духа на пользу. Одному дается Духом слово мудрости, другому слово знания, тем же Духом; иному вера, тем же Духом; иному дары исцелений, тем же Духом; иному чудотворения, иному пророчество, иному различение духов, иному разные языки, иному истолкование языков. Все же сие производит один и тот же Дух, разделяя каждому особо, как Ему угодно. Ибо, как тело одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело, – так и Христос» (1Кор. 12:4–12). За шесть веков до Рождества Христова пророк Исаия, движимый Духом, уже говорил о дарах Духа: «почиет на нем Дух Господень, дух премудрости и разума, дух совета и крепости, дух ведения и благочестия; и страхом Господним исполнится, и будет судить не по взгляду очей Своих и не по слуху ушей Своих решать дела. Он будет судить бедных по правде, и дела страдальцев земли решать по истине; и жезлом уст Своих поразит землю, и духом уст Своих убьет нечестивого» (Ис. 11:2–4).

Сенегалец присел около меня. И на палубе парохода, среди солнечного моря, под голубым сицилийским небом мы стали с ним говорить о дарах Духа Святого. Это был незабываемый разговор. Все земное, казалось, нас разъединяло, все было у нас неодинаково; но все небесное было у нас одно. Он был сенегалец, сын Африки; я русский, москвич. Он был воином земным, я был пастырем, воином духовным. Раса, национальность, культура, воспитание, язык, социальные привычки, образование все было у нас разное, противоположное, и однако он был мне близким братом во Христе, а я был ему духовным отцом, которому ему легко было все сказать, легко было открыть душу, обратиться с самым сокровенным вопросом жизни... И мы сидели на палубе и говорили о дарах Духа Святого. Для нас было неважно, кто мы и что мы. Было важно, что мы – люди и дети одного Отца. Не всегда ощущается такое единство в жизни даже с людьми своего народа, своего круга, даже своей семьи. Нет высшего утешения, как знать, что слово, которым ты передаешь Божию Истину, доходит до другой души, расширяет ее горизонты, укрепляет ее волю к добру и останется навек в этой душе...

Я разъяснил негру-сенегальцу, что значат дары Духа Святого, о которых говорят пророки и апостолы. Это самая большая драгоценность человеческой жизни. Это то, что нам, людям, нужно больше всего. Кем бы мы ни были в этом мире – белыми или черными, богатыми или бедными, учеными или людьми без образования, без Духа Божия мы недостаточны, недоосуществлены.

Истинный человек раскрывается только в тех мыслях, чувствах и желаниях, которые дает нам Спаситель Христос...

Человек – не только тело, но и душа, и дух; и самое главное и важное – какой дух в человеке. Дух может быть светлым, может быть темным. Только Дух Святой делает человека светлым, дает чистоту, правду, мудрость, человечность и любовь человеческой душе. Человек есть именно то светлое, бескорыстное, доброе, что живет в его духе, то, в чем жив его дух. Дары Святого Духа узнаются в плодах жизни. «Течет ли из одного отверстия источника сладкая и горькая вода?» – спрашивает апостол Иаков (Иак. 3:11).

«Не может дерево доброе приносить плоды худые» (Мф. 7:18). Плоды Духа – это «любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание» (Гал. 5:22–23). Имеющий эти плоды жизни – счастливейший человек, потому что счастье человека не во внешнем и материальном, а в открытости души человека к бессмертным ценностям и состояниям неба.

Антирелигиозники думают, что верующие надеются только на посмертное существование. Нет, мы живем не только будущим, мы уже сейчас имеем радость жить чудными ценностями духа. Уже в этом мире, среди своих трудностей, печалей и несовершенств, мы уже касаемся духовного неба, Вечности. О ней поет душа и радуется своими песнопениями Церковь... Пусть еще не в полноте, не в полной открытости своей мы касаемся неба, но это касание дороже всех преходящих ценностей мира.

Состояние это понятно лишь тем, кто испытал его. Дары Духа близки всякому человеку и в Москве, и в Нью-Йорке, и в Сан-Франциско, и в Африке, и на Цейлоне, и на Алтае... Надо только иметь сердце «алчущее и жаждущее» не частичной, не партийной, не эгоистической, а – последней правды.

Это было понятно моему собеседнику негру... Вижу, как сейчас, лицо этого доброго сенегальца, с которым мы плыли по Средиземному морю и говорили о Духе Божием. У него было открытое Богу детски счастливое сердце.

С улыбкой он отошел от меня, держа свою драгоденную книжечку, открывавшую ему Жизнь...

Пароход шел. Я сидел на палубе, среди сияния моря и неба, и думал о возможности – всегда такой близкой для всех людей – их удивительного единения в Боге.