Легенда о великом инквизиторе

(Опыт религиозного комментария)

Легенда о Великом Инквизиторе не только философски, но и литературно-формально труднейшая часть романа Достоевского. Трудна она для понимания и истолкования, потому что в ней происходит передача содержания сразу с трех сторон: говорит автор, говорит герой романа, Иван Карамазов, и говорит Великий Инквизитор, как бы с третьего плана.

Достоевский, неожиданно для некоторых, выявляет, что верующие люди способны гораздо глубже проникнуть в тайну беззакония, тайму неверия, и гораздо острее воспроизвести все доводы против своей же собственной истины, чем неверующие люди, нападающие на эту истину. Мы знаем это не только из примеров литературы, но также из опыта наших Учителей Церкви, которые, борясь с неверием и лжеучением, столь глубоко раскрывали сущность неверия и лжеучения, что, после их опыта, нам уже кажутся слабыми и неосновательными духовные опыты людей неверующих.

Наш комментарий художественной философии Достоевского проходит исключительно в сфере религиозной, и, собственно, именно данное место – Легенда о Великом Инквизиторе – нам кажется, не может подвергнуться никакому другому исследованию.

Достоевский, в лице Великого Инквизитора, выводит того самого злого духа, которого он вывел столь проникновенно и в другом месте – в кошмаре Ивана Карамазова. Тут и там появляется один и тот же дух. Там был господин в потертом пиджаке, здесь является величественный образ кардинала. И все то, что говорит Великий Инквизитор, до такой степени остро противоположно Христовым словам, что сами слова Христовы приобретают еще больший свет. Нужно внимательно остановиться на всей диалектике Великого Инквизитора; остановиться на ней нужно не только для того, чтобы понять этот литературный отрывок, даже весь роман, но чтобы в дальнейшем более вдумчиво отнестись к самой жизни и к тем социальным факторам и переживаниям, которые окружают ее, особенно в наше время.

Здесь, собственно, роман «Бесы» рассказан в ином аспекте. Стиль. Стиль главы о Великом Инквизиторе сразу удивляет своей некоторой фривольностью, как бы легкомыслием. Конечно, фривольность, тяжеловатая, саркастическая игривость очень характерна для пера Достоевского. Но здесь эта игривость даже рафинирована, для того, чтобы ее иглой легче провести образ Великого Инквизитора сквозь канву повествования. Канва эта есть все переживание Ивана Карамазова, душа Ивана Карамазова. И на этой канве Достоевский – уже вторично – рисует самый облик Великого Инквизитора.

«…У нас в Москве, в допетровскую старину, такие же почти драматические представления, из Ветхого Завета особенно, тоже совершались по временам. Но кроме драматических представлений, по всему миру ходило тогда много повестей и «стихов», в которых действовали по надобности святые, ангелы, и вся сила небесная. У нас по монастырям занимались тоже переводами, списыванием и даже сочинением таких поэм, да еще когда – в татарщину...» И вот, Иван Карамазов, так же, составил такую поэму, которую он рассказывает: «Ну вот, и моя поэмка была бы в том же роде, если бы явилась в то время. У меня на сцене является Он; правда, Он ничего и не говорит в поэме, a только появляется и проходит. Пятнадцать веков уже минуло тому, как Он дал обетование придти в Царствии Своем, пятнадцать веков, как пророк Его написал: «Се гряду скоро», «О дне же сем и часе не знает даже и Сын, токмо лишь Отец Мой Небесный», как изрек Он и Сам еще на земле. Но человечество ждет Его с прежней верой и с прежним умилением. О, с большей даже верою, ибо пятнадцать веков уже минуло с тех пор, как прекратились залоги с небес человеку».

Первая ложь: как это «15 веков прекратились залоги с небес?» Никогда они не прекращались. С минуты сошествия Духа Утешителя в день Пятидесятницы обилие залогов наполняло землю. Конечно, эти залоги были видны только тем, которые достойны были их видеть, но человеку недостойному кажется, что евангельские чудеса – это достояние только евангельской эпохи, и та божественная мудрость, которая засветилась в мире, она уже больше не светится среди людей: «Верь тому, что сердце скажет, нет залогов от небес. И только одна лишь вера в сказанное сердцем!»

Залоги веры происходят в сердце также; они являются гораздо более убедительнейшими залогами, чем залоги внешние. Карамазов пытается создать ощущение понимания веры, как чего-то беззаложного, чего-то, не имеющего опыта, а исключительно какого-то отвлеченного, такого же отвлеченного, какими были его собственные рассуждения. «Правда, было тогда и много чудес. Были святые, производившие чудесные исцеления; к иным праведникам, по жизнеописаниям их, сходила сама Царица Небесная. Но дьявол не дремлет, и в человечестве началось уже сомнение в правдивости этих чудес. Как раз явилась тогда на севере, в Германии, страшная новая ересь. Огромная звезда «подобная светильнику» (то есть Церкви), «пала на источники вод, и стали они горьки». Эти ереси стали богохульно отрицать чудеса. Но тем пламеннее верят оставшиеся верными. Слезы человечества восходят к Нему по-прежнему, жгут Его, любят Его, надеются на Него, жаждут пострадать и умереть за Него, как и прежде... И вот, столько веков молило человечество с верой и пламенем: «Бог Господь явися нам», столько веков взывало к Нему, что Он в неизмеримом сострадании Своем возжелал снизойти к молящим. Снисходил, посещал Он и до этого иных праведников, мучеников и святых отшельников еще на земле, как и записано в их «житиях». У нас Тютчев, глубоко веровавший в правду слов своих, возвестил, что

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя,

Что непременно и было так, это я тебе скажу. И вот Он возжелал появиться хоть на мгновенье к народу, – к мучающемуся, страдающему, смрадно-грешному, но младенчески любящему Его народу. Действие у меня в Испании, в Севилье, в самое страшное время инквизиции, когда во славу Божию в стране ежедневно горели костры и

В великолепных автодафе

Сжигали злых еретиков.

О, это, конечно, было не то сошествие, в котором явится Он, по обещанию Своему в конце времен, во всей славе небесной, и которое будет внезапно, как молния, блистающая от востока до запада.

Здесь, как молния, прорезывает повествование мысль Достоевского, самого автора. И в дальнейшем, мысль Достоевского в самые духовно-критические минуты, как молния прорезает повесть и сразу раскрывает мысли Инквизитора. Поэтому, если можно так сказать, художественная картина, нарисованная Достоевским в Легенде, есть некая мозаичная картина различной мозаики. Иногда видно, как Достоевский говорит сам, видна его чистая светлая мысль, его любовь к Богу, глубина этой любви. Но потом он щедро попускает злому духу говорить свои ложные истины.

«Нет, Он возжелал хоть на мгновенье посетить детей Своих и именно там, где как раз затрещали костры еретиков. По безмерному милосердию Своему, Он проходит еще раз между людей в том самом образе человеческом, в котором ходил три года между людьми пятнадцать веков назад. Он снисходит на «стогны жаркие» южного города, как раз в котором всего лишь накануне в «великом автодафе», в присутствии короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при многочисленном населении всей Севильи, была сожжена кардиналом, Великим Инквизитором, разом чуть не целая сотня еретиков «ад маиорем глориам Деи». Он появился тихо, незаметно, и, вот все – странно это – узнают Его. Это могло бы быть одним из лучших мест поэмы – то есть, почему именно узнают Его. Народ непобедимою силой стремился к Нему, окружает Его, нарастает кругом Него, следует за Ним. Он молча проходит среди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в Его сердце, лучи Света Просвещения и Силы текут из очей Его и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к Нему, даже лишь к одеждам Его, исходит целящая сила. Вот, из толпы восклицает старик, слепой с детских лет: «Господи, исцели меня, да и я Тебя узрю», и, вот, как бы чешуя сходит с глаз его, и слепой Его видит. Народ плачет и целует землю, по которой идет Он. Дети бросают перед Ним цветы, поют и вопиют Ему: «Осанна!» Это Он, это Сам Он, – повторяют все, – это должен быть Он, это никто, как Он». Он останавливается на паперти Севильского Собора в ту самую минуту, когда во храм вносят с плачем детский открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь одного знатного гражданина. Мертвый ребенок лежит весь в цветах. «Он воскресит твое дитя», – кричат из толпы плачущей матери. Вышедший на встречу гроба соборный патер смотрит в недоумении и хмурит брови. Но, вот, раздается вопль матери умершего ребенка. Она повергается к ногам Его: «Если это Ты, то воскреси дитя мое!» – восклицает она, простирая к Нему руки. Процессия останавливается, гробик опускают на паперть к ногам Его. Он глядит с страданием, и уста Его тихо и еще раз произносят: «Талифа куми», – «и возста девица». Девочка поднимается в гробе, садится и смотрит, улыбаясь удивленными раскрытыми глазками кругом. В руках ее букет белых роз, с которыми она лежала в гробу. В народе смятение, крики рыдания, и, вот, в эту самую минуту вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал, Великий Инквизитор. Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но в которых еще светится, как огненная искорка, блеск».

Это говорит Иван Карамазов, и сейчас же Достоевский пускает свою молнию: «О, он не в великолепных кардинальских одеждах своих, в каких красовался вчера перед народом, когда сжигали врагов Римской веры, нет, в эту минуту он лишь в старой, грубой монашеской своей рясе. За ним в известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и «священная» стража. Он останавливается перед толпой и наблюдает издали».

И вот, это «О!» – то, что он не в великолепных кардинальских одеждах, в каких он красовался вчера перед народом, а в грубой монашеской рясе, – это «О» замечательно. Оно свидетельствует совершенно ясно о том, что Достоевский вывел своего духа зла, как духа не какого-нибудь определенного социального положения в мире, но как фигуру души мира сего, которая может появиться и в кардинальской мантии, и в грубой одежде, может появиться наверху социального строя, может появиться и в самых низах, и тем самым, конечно, Достоевский нам говорит о том, что те декорации, которые мы сейчас видим, т. е. Испанию, Севилью, кардиналов средневековья, это только декорация, в которой действует злой дух, могущий действовать в самых различных эпохах и обществах. Он может, также, надеть не только грубую монашескую рясу, но и потертый пиджак.

«За ним (за инквизитором) в известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и «священная» стража. Он останавливается перед толпой и наблюдает издали. Он все видел, как поставили гроб у ног Его, видел, как воскресла девочка, и лицо его омрачилось. Он хмурит седые густые брови свои, и взгляд его сверкает зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять Его. И вот, такова его сила, и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ, что толпа немедленно раздвигается перед стражами, и те, среди гробового молчания, вдруг наступившего, налагают на Него руки и уводят Его. Толпа моментально вся, как один человек, склоняется головами до земли перед старцем инквизитором. Тот молча благословляет народ и проходит мимо. Стража приводит Пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании святого судилища и запирает в нее. Проходит день, настает темная, горячая и «бездыханная» севильская ночь. Воздух «лавром и лимоном пахнет». Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам старик, Великий Инквизитор, со светильником медленно входит в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе и долго, минуту или две всматривается в лицо Его. Наконец, тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит Ему: «Это Ты? Ты?» – но, не получая ответа, быстро прибавляет: «Не отвечай, молчи. Да и чтобы Ты мог сказать? Я слишком знаю, что Ты скажешь. Да и Ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано, Тобой – прежде. Зачем же Ты пришел нам мешать? Ибо Ты пришел нам мешать, и Сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто Ты, и знать не хочу: Ты ли это, или только подобие Его, но завтра же осужу и сожгу Тебя на костре, как злейшего из еретиков».

Дух зла здесь не интересуется, даже: Кто перед ним – Сам ли воплощенный Бог, или человек, в котором живет Христос-Бог, потому что для злого духа это одинаково. Подлинно верующие люди являются членами Христова Тела, членами Церкви, они носят в себе Свет Христов, являются истинно по образу и подобию Божию. Поэтому здесь нужно, конечно, понимать этот монолог Инквизитора не только как произносимый перед каждым истинно верующим христианином... И что мы сейчас же хотели бы отметить, и что мы в несколько раз будем подчеркивать: злой дух в Легенде как бы накопляет свою абсолютную ложь и эту ложь высказывает, и эта ложь озаряется безмолвным светом Христовым, перед которым она и произносится. Как сатана в пустыне, искушавший Господа, только выявил свое зло, только сам себя обличал перед миром, также и искушения, эти злые мысли Великого Инквизитора, которые он произносит, действительно, – как говорит впоследствии Алеша Карамазов, – являются «гимном Христу», ибо всякое обличение, ясное, открытое узнавание этой неправды мира, в которой мы живем, – и есть слава наша Богу.

«…и тот самый народ, который сегодня целовал Твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к Твоему костру угли, знаешь ли Ты это? Да, Ты, может быть, это знаешь».

Подобие истины... Верно, многие так сделают, но не все. И не может Инквизитор говорить про весь народ, про всех верующих в Господа людей, что они бросятся распинать Бога.

– А Пленник тоже молчит? Глядит на Него и не говорит ни слова.

– Да, так и должно быть, во всех даже случаях, – засмеялся Иван, – сам старик замечает Ему, что Он и права не имеет прибавлять к тому, что уже прежде было сказано.

Вот, этот смех Ивана – нехороший смех. И, конечно, неправда, что так и должно быть «во всех случаях», что Пленник молчит. Да, Пленник может молчать, но Его молчание тогда бывает острее всякого слова.

«Если хочешь, так в этом и есть самая основная черта римского Католичества (т. е., что Он не имеет права прибавлять к тому, что прежде было сказано) – по моему мнению, по крайней мере: все, дескать, передано Тобою Папе, и все, стало быть, теперь у Папы, а Ты хоть и не приходи теперь вовсе, не мешай до времени, по крайней мере. В этом смысле они не только говорят, но и пишут, иезуиты, по крайней мере. Это я сам читал у их богословов. «Имеешь ли Ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого ты пришел?» – спрашивает Его мой старик, и сам отвечает Ему за Него: «Нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было сказано прежде, и чтобы не отнять у людей свободы».

Конечно, это – неправда, и здесь ясно, что Инквизитор не говорит от имени Церкви, ибо церковное учение, как православное, так и католическое, основано на Священном Писании и Священном Предании. Истина сохраняется в этом аспекте. В Св. Писании мы имеем основу законоположительную, но основа сама может быть совершенно превратно понята, если ее отделить от жизни в Церкви, от жизни во Христе. Все те бесчисленные святые, как на востоке, так и на западе, все те Учители Церкви, которые составляют подлинное учительство Церкви, и являются тем живым преданием, в котором сохраняется основа христианской истины, и через Своих учеников, через этих «Учителей Церкви» говорит Сам Господь Иисус Христос. Если Господь может быть в каждом больном, нашем ближнем, в каждом голодном человеке, который пришел к нам, и который просит у нас кусок хлеба, если Господь Сам об этом сказал: «кто дал им, дал Мне», если Господь может воплощаться духом Своим в нас, людях, то сколь более Господь духом Своим воплощается в Своих Святых, избранных Учителях Церкви. И поэтому самое это утверждение, что 15 веков нет никакого голоса с неба – ложное. Здесь Инквизитор начинает искушать всех читающих эту легенду, как бы проникновением в духовную сущность Христианства, но вместе с тем выявляет не только свое полное непонимание сущности христианства, но открывает, если можно так сказать, «карты духовного зла в мире». Первая карта – ненависть к христианству (Христу), к Его истине; вторая карта – утверждение, что Христова истина нежизненна, нереальна, на нее будто бы можно только любоваться, но не жить ею. Третья карта – вытекающая как бы из первой, из ненависти, – что учение Христово – не настоящая любовь к людям, а что вот он, мудрый дух зла, подлинно насытит душу человеческую, подлинно напитает ее.

Собственно, на этой диалектике строилось, строятся и будут строиться все социальные миражи, все антихристианство в мире. Ведь, чем зло может соблазнить людей, тем более христиан?

Конечно, не явлением обнаженного зла. Душа отклоняется от обнаженного зла, но зло может соблазнить видимостью добра, видимостью истины. И вот, всю ложную любовь зло строит на глубочайшем обмане людей, каковой обман блестяще тонко раскрывается Достоевским. Инквизитор ополчается на Христову свободу.

«Пятнадцать веков мучились мы с этой свободой, но теперь это, кончено, и, кончено, крепко. Ты не веришь, что, кончено, крепко? Ты смотришь на меня кротко и не удостаиваешь меня даже негодования? Но знай, что теперь, и именно ныне эти люди уверены более, чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль Ты желал, такой ли свободы?»

– Я опять не понимаю, – прервал Алеша, – он иронизирует, смеется?

– Ни мало. Он именно ставит в заслугу себе и своим, что, наконец-то они побороли свободу и сделали так для того, чтобы сделать людей счастливыми. Ибо теперь (т. е. он, конечно, говорит про инквизицию) стало возможным помыслить в первый раз о счастье людей (тупик метафизической лжи). Человек был устроен бунтовщиком; разве бунтовщики могут быть счастливыми? Тебя предупреждали, – говорит он Ему, – Ты не имел недостатка в предупреждениях и в указаниях, но Ты не послушал предупреждений.

– Какая тонкая ложь, клевета на мироздание! Человек был создан сыном, создан с даром чудной свободы человеческой, в которой заключался центр сыновства, усыновления Богу; человек был создан свободной тварью; и вот смотрите, как извращает Карамазов (а через него злой дух) эту мысль о плане мироздания. Он говорит: «человек создан бунтовщиком», – это значит, сразу провозглашается хула на замысел Творца, – и от этого происходит все несчастье. Раз человек создан бунтовщиком, значит, он не ответствен за то, что он бунтовщик, значит, ответствен за это Творец. Значит, не человек виновен, грешен, но его Творец виновен, грешен... Такова диалектика злого духа, который действует среди нас, людей, в особенности сейчас (среди наших несчастий), ибо человек никогда не отпадает от Бога, если не усомнится прежде всего вот в этом вопросе. Как гордо говорит злой дух: «Ты не послушал предупреждений, Ты отверг единственный путь, которым можно было устроить людей счастливыми, но, к счастью, уходя, Ты передал дело нам». To есть то, что Христос сказал: «Идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего». Господь предупредил, что с Его уходом на небо, придет в силе земной князь мира – сатана. И вот, этот сатана хочет нас уверить, что Господь передал ему дело управления миром. Ты обещал, Ты утвердил Своим словом, Ты дал нам право связывать и развязывать, и уж, конечно, не можешь и думать отнять у нас это право теперь. Зачем же ты пришел нам мешать?» – Как он передергивает это евангельское слово Апостола, что они имеют право вязать и решать! Чьей силой они могут это делать? Разве своей человеческой силой? Нет, только пока они в Духе Святом. «Примите Духа Святого...» (Ин.20:22). Значит, силою Духа Святого; а дух зла отделяет человечество, выставляет его «автономно действующим» в мире, и как бы хочет доказать, что Сам Господь оставил человечеству эту свободу автономности, отделенности от Творца, тогда как Господь оставил свободу соединения с Ним, а не свободу отпадения от Него, которая есть величайшее человеческое рабство.

И, конечно, если человек имеет власть сам по себе вязать и решать, тогда, конечно, Господь ему будет мешать. «Зачем Ты пришел нам мешать» и т. д.

– А что значит: «не имел недостатка в предупреждении и указании», – спросил Алеша.

– А в этом-то и состоит главное, что старику надо высказать.

– Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия, – продолжает старик, – великий дух говорил с Тобой в пустыне, и нам передано в книгах, что он будто бы «искушал» Тебя.

Опять продолжается линия лжи Инквизитора. «Страшный и умный дух». Не умный и не страшный – для христиан, раз это дух самоуничтожения и небытия. Как такой дух может быть «умным» и «великим» духом? Это ужасный дух, низкий дух, который говорил в пустыне. Здесь, можно сказать, апология сатанинского духа достигает некоей вершины. Это как бы исступление злого духа, где он в своей безумной гордыне лжи возводит на высшую ступень человеческой мудрости самое ужасное, что только можно прочесть в Евангелии, – а именно, вопросы злого духа Спасителю в пустыне. Что есть самое низкое, то сатана возводит в самое высокое. Достоевский до некоторой степени (этого нельзя не видеть) шаржировал зло, у него вышел трагический, конечно, но шарж. Он сделал это, конечно, для того, чтобы прославился Христос (как правильно заметил в конце Алеша Карамазов), чтобы христиане поняли, что нет середины между Христовой истиной и истиной князя лжи. Если человек принял зло, не счел истинной, мудрой, величайшей силой, годной для жизни Истину Евангельскую, он, несомненно, будет подчинен той истине, которую представляет собою Великий Инквизитор, которую представлял и серый господин, приходивший к Ивану Карамазову в потертом пиджаке. Всю мысль и всю глубину своей лжи этот антихрист, этот инквизитор, этот сатана строит на том, чтобы исцелить человечество, дать ему истинное счастье, что возможно только, исправив Евангелие.

«Мы исправили подвиг Твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повели, как стадо, и что с сердец их снят, наконец, столь страшный дар, принесший им столько муки».

И, конечно, нужно сказать, что, как ни глубока эта мысль, как ни соответствует она действительности, но и здесь глубочайшая ложь высказана Инквизитором. Антихристово действие в мире происходит не через чудо, тайну и авторитет, а происходит через чудесность, таинственость и авторитетность, т. е. подлинное понятие чуда, тайны и авторитета злым духом в корне извращены, как и вообще все им извращается. Человеческая душа жаждет чуда, но как понимать эту жажду чуда? Ведь, ее можно понимать в виде только внешней чудесности, когда человек ищет «знамений с неба», а Господь сказал, что «не дастся роду сему знамения с неба», т. е. Господь сказал: «Я хочу, чтобы вы истину Мою познавали сердцем, душой, а не внешними знаниями, явлениями покорились этой истине». Чудо состоит, конечно, не в знамении, не в чудесности. Чуда Господь не только не отверг, но Он сделал жизненным, реальным чудом всю нашу жизнь, весь воздух, которым мы дышим. И ложно говорит Инквизитор, что он даст чудо народу, и народ пойдет за ним. Нет, он говорит здесь о чудесности, но не о чуде в глубоком, истинном смысле этого слова.

То же и с тайной. Достоевский глубоко проникновенно здесь говорит о том, что ложное религиозное стремление ищет преклонения перед «таинственностью», но истинное ищет тайны. И не только ищет, но и просто знает, что есть Тайна, в которую оно проникнуть не может. И Господь даже учредил на земле Св. Таинства, которые суть выражения Тайны всей жизни. Но зло опять извращает это истинное стремление человеческой души к таинству, таинству высшей, настоящей жизни, – дает вместо этой тайны – «таинственность». Это мы можем заметить, хотя бы в эзотеризме современных язычествующих учений. Возьмем оккультные учения: антропософию, теософию, – весь современный истинно ищущий, но не истинно находящий, религиозный мир. Возьмем масонство, в которое люди вовлекаются известной таинственностью, ложным эзотеризмом. Человек, вступивший на первую ступень, знает, что есть что-то впереди, что может быть открыто ему людьми, если он этого удостоится, и человек все время находится перед земным порядком тайны, перед «таинственностью», и эта таинственность держит его в ложно-религиозном благоговении. Это – ложный эзотеризм, эзотеризм языческих таинств. Сейчас не время разбирать эзотеризм христианский, но он отличен от этого эзотеризма, укореняясь во Благодати Откровения Божьего чистому сердцу.

То же самое и с авторитетом. Авторитет сам по себе является достоянием веры. Авторитет святости, – есть церковное Предание, о котором я говорил, и церковное Писание. Все Евангелие основано на авторитете, сама вера есть авторитет, авторитет священного писания, авторитет света правды. Но «авторитетность», которую хочет ввести Инквизитор, она другого порядка, это авторитетность человеческая, которая основана на земных достоинствах. Достоевский здесь имел, несомненно, также и ту мысль, что в самом Христианстве может быть совершено извращенное понимание тайны, чуда и авторитета. Возьмем такой пример: авторитет слов какого-нибудь проповедника... Люди могут поверить тому, что он ученый, потому, что он окончил три университета, изучил десять языков, – поэтому люди ему верят. Является ли это авторитетом христианским? – нет. Или, предположим, люди верят человеку из-за того, что он внешне облечен каким-нибудь высоким достоинством. Является ли это всегда соответственным авторитету христианскому? – тоже нет. Только один подлинный авторитет может быть для души – Дух Христов, Дух Св. Церкви Христовой. Так глубоко и всесторонне Достоевский раскрыл ту метафизическую ложь, которая объемлет все предметы и отношения нашего старого мира.

«Знаешь ли ты, что пройдут века, и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные. «Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!» – вот, что напишут на знамени, которое воздвигнут против Тебя, и которым разрушится Храм Твой».

Опять ложь: Храм Божий разрушиться не может. И неверно, что все человеческие души преклонятся перед земными ценностями, перед земным хлебом и отклонятся от хлеба небесного.

«На месте Храма Твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня, и хотя и эта не достроится, как прежняя, но все же Ты бы мог избежать этой новой башни и на тысячу лет сократить страдания людей».

Здесь опять блестит молния мысли самого Достоевского: «И хотя и эта не достроится, как и прежняя, – но все же Ты бы мог избежать»..., – в этих словах открытое противоречие; ибо, ведь, он, Инквизитор, есть строитель этой страшной башни – Вавилона, этой блудницы апокалиптической. Но он же и говорит, что эта башня не достроится и обречена на неудачу. Этим он разрушает себя, противоречит себе, и, конечно, здесь говорит не он, а Достоевский. Инквизитор говорит далее, что люди «убедятся тоже, что не могут быть никогда свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики». Вспомним слова Ап. Павла: «Когда я немощен, тогда я силен»; «Сила Божия совершается в немощи», – значит, человек, который будет иметь хоть малейшую искру христианского духа, никогда не убедится в том, что он не свободен, но, наоборот, будет знать, что в своей немощи, в своем недостоинстве, он может быть сосудом Божией силы. «Ты обещал им хлеб небесный, но, повторяю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагодарного людского племени с земным? И если за Тобою, во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного? Иль Тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленных, как песок морской, слабых, но любящих Тебя, должны лишь послужить материалом для великих и сильных? Нет, нам дороги слабые, они порочны и бунтовщики, но под конец они-то станут и послушными, они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу, которой они испугались, и над ними господствовать – так ужасно им станет под конец быть свободными...»

Заметьте, Инквизитор всю свою диалектику строит на вечности этой ветхой земли, и этим самым существенно, фундаментально противоречит истине Божией. И собственно, в плане его с ним спорить совершенно нельзя, потому что этот Инквизитор, хотя и говорит очень тонкие, мудрые вещи, но он слепец, такой же слепец, какими были книжники и фарисеи, знавшие всю человеческую мудрость. Они, может быть, были тонкими диалектиками, но они были слепцами. Чего они не видели? Они не видели иного мира, нематериального и бессмертного мира, того Небесного Царствия, которое уже здесь на земле становится реальностью, гораздо более очевидной, чем эта земная, телесная реальность, которая так шатка и непрочна.

«Иль тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленные, как песок морской, слабых, но любящих Тебя, должны лишь послужить материалом для великих и сильных?»

Вот, какой он выставляет аргумент против Евангелия: «Христианство для избранных», для «нескольких», а те слабые, которые не понимают духа Божия, они должны быть только материалом для этих подвижников духа. И, конечно, инквизитор не понимает той истины, что люди Духа Христова, сами являются материалом для множества малых сил, т. е. как раз наоборот. Вся эта Небесная Церковь Святых, все эти подвижники духа, которые уходят в пустыни и особенно приближаются к Богу, они-то и есть тот материал, жемчужины, которыми во многом оправдывается человечество: «Нет, нам дороги слабые», – демагогически говорит инквизитор, – «они порочны и бунтовщики, но под конец они-то станут и послушными. Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу, которой они испугались, и над ними господствовать, – так ужасно им станет под конец быть свободными», свободными – по сатанинской свободе, конечно, им станет ужасно. Но, ведь, не эту свободу дал Господь. Инквизитор не чувствует той истинной, настоящей свободы, он – слепец, он мертв, он, действительно, является проводником голоса духа зла. «Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу, которой они испугались, и над ними господствовать, – так ужасно им станет под конец быть свободными. Но мы скажем, что послушны Тебе и господствуем во имя Твое. Мы их обманем опять, ибо Тебя мы уже не пустим к себе. В обмане этом и будет заключаться наше страдание, ибо мы должны будем лгать».

И опять говорит Инквизитор страшную ложь: он говорит здесь, что для него «страданием будет лгать», а мы разве не видим, что вся его речь построена на метафизической лжи, от которой он не страдает, которою он упивается и которая является сущностью его дела, по слову Христову: «Диавол есть отец лжи». Когда он говорит ложь – говорит свое. Когда инквизитор сплетает эту метафизическую ложь, он говорит свое, настоящее. Конечно, он не может от этого страдать, и то, что он говорит, что страдает от этого, – здесь он опять лжет.

Можно представить легенду о Великом Инквизиторе, как некий образ лжи. Удивительно тонко и всесторонне нарисована Достоевским картина метафизической лжи. Что ни фраза, что ни оборот, что ни мысль – Достоевский как бы энциклопедически собрал все возражения против Бога-Христа, весь бунт диалектический, философский, и все это выявил в легенде. И своими собственными блещущими зарницами, своими молниями, которые освещают страницы, он оттеняет ложь, но при этом и несколько запутывает критика, ибо критик, видя вдруг, наряду с совершенно неверными, верные мысли, мысли, как бы самого инквизитора, бывает склонен эти мысли действительно приписать Инквизитору. А на самом деле они, в лучшем случае, принадлежат Ивану Карамазову, а может быть, и ему не принадлежат, но, во всяком случае, принадлежат Достоевскому.

– Ты судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созданы бунтовщиками. Озрись и суди, вот прошло пятнадцать веков, пойди, посмотри на них: кого Ты вознес до Себя? Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем Ты о нем думал... – И кому он это говорит? Он это говорит Самому Богу! – Может ли, может ли он исполнить то, что и Ты? Столь уважая его, Ты поступил, как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него и потребовал.

Это один из центральных пунктов диалектики зла, когда являются какие-то чувства, какие-то силы, которые думают и хотят быть более милостивыми к человеку, чем Сам Творец, его создавший, и давший законы бытия. И собственно все современные и социальные соблазны основаны на этом должном чувстве любви к человечеству: «слишком много от него

и потребовал, – и это кто же, Тот, Кто возлюбил его более Самого Себя! Уважая его менее, менее бы от него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша его».

Тонко и хитро сложена эта казуистика. Если, значит, мать ничего не требует от своего сына: ни правды, ни чистоты, ни высоты любви, ни жертвы, а потакает слабостям, – значит, она его «больше любит», чем та мать, которая строго следит за своим сыном и ревниво взыскивает с него чистоту. Такова диалектика Инквизитора. «Но придет конец и восторгу ребятишек, он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы и зальют кровью землю. Но догадываются, наконец, глупые дети, что хоть они и бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие. Обливаясь глупыми слезами своими, они сознают, наконец, что Создавший их бунтовщиками, без сомнения, хотел посмеяться над ними. Скажут это они в отчаянии, и сказанное ими будет богохульством, от которого они станут еще несчастнее».

Вот, тут опять молния – мысль Достоевского, ибо этого не мог сказать Инквизитор: «От этого они станут еще несчастнее, ибо природа человеческая не выносит богохульства, и, в конце концов, сама же себе всегда отомстит за него». Это совершенно верная мысль, что природа совершенно не выносит богохульства, но эта мысль, конечно, не естественная в устах Инквизитора, является мыслью Достоевского, который этим проблеском света освещает страницу. «Итак, неспокойство, смятение и несчастье – вот теперешний удел людей после того, как Ты столь претерпел за свободу их! Великий пророк Твой в видении и в иносказании говорит, что видел всех участников первого воскресения, и что было их из каждого колена по двенадцати тысяч. Но если было их столько, то были и они, как бы не люди, а боги. Они вытерпели Крест Твой, они вытерпели десятки лет голодной и нагой пустыни, питаясь акридами и кореньями, – и уж, конечно, Ты можешь с гордостью указать на этих детей свободы, свободной любви, свободной и великолепной жертвы их во Имя Твое». Тут он догадывается об истине, о свободной любви, которую сам отрицает на других страницах. «Но вспомни, что их было всего только несколько тысяч, да и то богов, а остальные? И чем виноваты остальные слабые люди, что не могли вытерпеть того, что могучие?» – Инквизитор совершенно не учитывает и забывает слова Евангельские о талантах, что таланты различны, и каждый человек должен вместить по своей мере свет Божий, и что нельзя сейчас судить людей не только в сторону зла (осуждая их), но, даже возвеличивая их, нельзя «судить» их, ибо мы не знаем Суда Божия.

– Чем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров? – Опять ложь: слабая душа именно и вмещает великие дары. Великие дары Божии тем и велики, тем неизреченно велики, что входят в слабую душу. Благодать Божия не ищет героев, титанов, прометеев, а ищет слабую человеческую душу. Этого не может понять Инквизитор, ибо он целиком на земле, его психология всецело земная. Он думает, что исправил подвиг Христов: – Мы в праве были проповедывать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно, и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести. Так мы и сделали. Мы исправили подвиг Твой, и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повели, как стадо, и что с сердец их снят, наконец, столь страшный дар, принесший им столько муки. Правы мы были, уча и делая так, – скажи? Неужели мы не любили человечества, столь смиренно сознав его бессилие, с любовью облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его, хотя бы и грех, но с нашего позволения?

Несомненно, здесь является и некий намек Достоевского на систему индульгенции, которая в средние века была в Римской Церкви, да и сейчас еще не совсем ушла из римской церковной истории и психологии. В этой проблеме покровительства слабости человеческой совести и состоит проблема христианской педагогики в мире. Что легче человеку, когда ему дозволяют быть слабым, или когда его простирают все время к высшему совершенству, все время держат перед ним высший Свет Христов, последние заповеди Божии? «Будьте совершены, как Отец ваш Небесный совершен есть». По Евангелию, легче всего бывает человеку, когда он видит этот высший Свет перед собой и хочет следовать этому Свету до конца, ибо когда он видит перед собою эту полноту божественной святости, он сознает все свое ничтожество, уже не может быть самодовольным, делается нищим духом, а делаясь нищим духом, получает полноту Божией благодати, совершенствуется, идет к Богу не своим путем, а путем благодати, великой силой Божией... Вот, где основа христианского совершенства! И поэтому не ослаблением остроты заповедей евангельских можно облегчить спасение человечества, но, наоборот, ясной полнотой всего света, который предложен людям. Человек очень самолюбив и очень горд, и когда видит этот бесконечный евангельский свет перед собой, то гордость его уязвляется, он чувствует, что не может своими силами стать святым, и – по гордости своей – отказывается от учения евангельского, считает его «неисполнимым» на земле и ищет иного. Но тот человек, который понял истину, что сила Божия действует именно в слабости, именно в немощи нашей, тот человек никогда не испугается света; наоборот, чем свет будет ярче, ослепительнее, тем ему легче будет, тем яснее он в этом свете увидит свою слабость, свое недостоинство и поймет, что осознание этой слабости дает ему великую благодать Божию, благодать смирения и чистого пути. «То, что имею сказать Тебе, все Тебе уже известно, я читаю это в глазах Твоих. И я ли скрою от Тебя тайну нашу?»... «Может быть, Ты именно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с Тобой, а с ним, вот наша тайна! Мы давно уже не с Тобой, а с ним, уже восемь веков. Ровно восемь веков назад, как мы взяли от него то, что Ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал Тебе, показав Тебе все царства земные; мы взяли от него Рим и меч Кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию. Но кто виноват? О, дело это до сих пор лишь в начале, но оно началось. Долго еще ждать завершения его, и еще много выстрадает земля, но мы достигнем и будем кесарями, и тогда уже помыслим о всемирном счастии людей. А между тем, Ты бы мог еще и тогда взять меч Кесаря. Зачем ты отверг этот последний дар? Приняв этот третий совет могучего духа, Ты вспомнил бы все, чего ищет человек на земле, το есть: пред кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться, наконец, всем в бесспорный общий и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей. Всегда человечество в целом своем стремилось устроиться непременно всемирно. Много было великих народов с великою историей, но чем выше были эти народы, тем были и несчастнее, ибо сильнее других сознавали потребность всемирности соединения людей. Великие завоеватели, Тимуры и Чингис-ханы, пролетели, как вихрь, по земле, стремясь завоевать вселенную, но и те, хотя и бессознательно, выразили ту же самую великую потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению. Приняв мир и порфиру Кесаря, основал бы всемирное царство и дал всемирный покой. Ибо кому же владеть людьми, как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их. Мы и взяли меч Кесаря, а взяв его, конечно, отвергли Тебя и пошли за ним. О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией. Но тогда-то и приползет к нам зверь и будет лизать ноги наши и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих. И мы сядем на зверя, и воздвигнем чашу, и на ней будет написано: «Тайна!» Но тогда и лишь тогда настанет для людей царство покоя и счастья. Ты гордишься своими избранниками, а мы успокоим всех». Ложь, конечно, ибо: «Приидите ко мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас...» О, мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся. И что же, правы мы будем или солжем? Они сами убедятся, что правы, ибо вспомнят, до каких ужасов рабства и смятения доводила их свобода Твоя. Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят перед такими чудами и неразрешимыми тайнами, что одни из них непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие непокорные, но малосильные, истребят друг друга, а третьи, оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к нам: «да, вы были правы, вы одни владели тайной Его, и мы возвращаемся к вам, спасите нас от себя самих». Получая от нас хлебы, конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берем у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы, но воистину более чем самому хлебу, рады они будут тому, что получают его из рук наших! Ибо слишком будут помнить, что прежде, без нас, самые хлебы, добытые ими, обращались в руках их лишь в камни, а когда они воротились к нам, то самые камни обратились в руках их в хлебы. Слишком, слишком оценят они, что значит, раз навсегда подчиниться! И пока люди не поймут сего, они будут несчастны. Кто более всего способствовал этому непониманию, скажи? Кто раздробил стадо и рассыпал его по путям неведомым? Но стадо вновь соберется и вновь покорится, и уже раз и навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их, наконец, не гордиться».

Опять метафизическая ложь: то, что человек действительно «вознесен», – это правда, но, ведь, вознесение его есть его смирение; святость есть его смирение. Но сатана этого не понимает. Для него в его понимании всякая чистота, всякое достоинство всегда связано с гордыней. И если Бог дал человеку высочайшую возможность быть сыном Божиим, быть рядом с Ним, обожествленным, то этим, по мнению сатаны, Он дал человеку возможность и право быть гордым. Сатана не может, понять того, что право на эту высоту есть право именно на высочайшее смирение, для человека. Оканчивая свою речь, он говорит: «Вот, когда мы разрешим все мучительные таинственности, позволим все, разрешим «все», то они избавятся от всех мук и будут счастливы.

Будут счастливы все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны». To есть мы, злые духи, хранящие тайну обращения мира, тайну, что мы всех загипнотизировали своею ложью, своим учением, прилеплением только к земному. Конечно, и это неверно, ибо восстание на Бога есть демоническое счастье падших духов, ужасное счастье, которое прославляется ими. И дальше говорит Инквизитор: «Будут тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла (т. е. жизни во лжи). Тихо умрут они, тихо угаснут во имя Твое, и за гробом обрящут лишь смерть»!

Что мог еще сказать отец лжи? Конечно, он мог сказать и эту последнюю ложь: «Но мы сохраним секрет и для их же счастья будем манить их наградой небесною и вечною». И здесь он говорит о тайне блудницы вавилонской. «Говорят и пророчествуют, что Ты придешь и вновь победишь, придешь со Своими избранниками, со Своими гордыми и могучими, но мы скажем, что они спасли лишь самих себя, а мы спасли всех. Говорят, что опозорена будет блудница, сидящая на звере и держащая в руках свою тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвут порфиру ее и обнажат ее «гадкое» тело. Но я тогда встану и укажу Тебе на тысячи миллионов счастливых младенцев, не знавших греха. И мы, взявшие грехи их для счастья их на себя, мы станем перед Тобой и скажем: «Суди нас, если можешь и смеешь».

Опять метафизическая ложь: «Не знавших греха»! – валявшихся в грехе! He знавших греха, т. е. не догадывавшихся, что это грех, как эти допотопные люди, которые сделались хуже скотов. Вот, эти люди были такими младенцами, какими хочет Инквизитор сделать все человечество. И он здесь как бы пытается себя выказать искупителем – в отрицании. Мы «берем» на себя грехи людей. Толкая людей на грех, говоря, что преступление против Бога не есть преступление, мы их грехи «берем» на себя.

Какой обман! Кто может «взять» человеческий грех на себя, и какой смысл этого искупления сатанинского? Это есть приобщение к последней гибели.

– Знай, что я не боюсь Тебя. Знай, что и я был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою Ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников Твоих, в число могучих и сильных с жаждой «восполнить число».

– Но я очнулся и не захотел служить безумию. И я воротился и примкнул к сонму тех, которые исправили подвиг Твой. Я ушел от гордых и воротился к смиренным для счастья этих смиренных. To, что говорю Тебе, сбудется, и царство наше созиждется. Повторяю Тебе: завтра же Ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мгновению моему бросится подгребать горячие угли к костру Твоему, на котором сожгу Тебя.

Этим кончилась речь Инквизитора.

Что вдохновило Достоевского на творчество подобной картины? Можно сказать, не ошибаясь, что его вдохновила одна апокалиптическая глава: 17-я. В ней только и можно найти подлинное проникновение в сущность легенды о Великом Инквизиторе. 17-я глава Апокалипсиса говорит о страшном соблазне князя мира сего, этой вавилонской блудницы, которая участвует в развращении и в грехах всех людей, и которая царствует, блудодействует со всеми царями земными, которая закрывает от них небо, устремляет их глаза исключительно к земле и погружает в похоть греха. И будет страшный Суд над этим князем века сего, мира сего, «князем области воздушной», – как выражается Апостол Павел, – злым духом, царствующим в мире. «И пришел один из семи ангелов, имеющих семь чаш, и, говоря со мною, сказал: «Подойди, я покажу тебе суд над великою блудницею, сидящею на водах многих; с нею блудодействовали цари земные, и вином ее блудодеяния упивались живущие на земле».

И это самое ужасное преступление против седьмой заповеди, совершаемое в области духа. Это и говорит Апокалипсис. Люди должны отдавать сердце свое вечному, нетленному, – чистоте, Богу, а они прелюбодействуют, отдают сердце свое земным интересам, отдают его греху, злу. И так сейчас прелюбодействуют многие правители, стоящие во главе народов, ведущие эти народы. Они этим своим духовным блудодействием заражают людей, и эта духовная человеческая гордыня – автономности, независимости от Творца – все более и более проникает в человечество.

– И увидел я жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами, – т. е. семь смертных грехов – это семь голов, а десять рогов – символ того, что апокалиптический зверь борется против 10 заповедей Божиих, бодает их. «И жена была облечена в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей». – «Золотую» – т. е. в человеческих земных драгоценностях. Вспомним, что говорил Инквизитор о тайне... «Я видел, что жена упоена была кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых, и, видя ее, дивился удивлением великим, и сказал мне Ангел: «Что ты дивишься? Я скажу тебе тайну жены сей и зверя, носящего ее, имеющего семь голов и десять рогов. Зверь, которого ты видел, был и нет его, и выйдет он из бездны и пойдет в погибель. И удивятся те из живущих на земле, имена которых не вписаны в книгу жизни от начала мира, видя, что зверь был и нет его, и явится».

И здесь Апостол открывает какую-το тайну, уже тайну Божию, что те, которые «удивляются» этой тайне беззакония, должны перестать удивляться этой тайне, но покорно, детски, младенчески принять тайну Божию, ибо удивляться страшному злу, недоумевать перед злом и покориться злу свойственно тем, которые не вписаны в книгу жизни от начала мира.

– Здесь ум, имеющий мудрость. Затем идут апокалиптические цифры: «Семь голов суть семь гор, на которых сидит жена. И семь царей, из которых пять пали, один есть, а другой еще не пришел, и когда придет, недолго ему быть (Стихи 11, 12, 13 и 14). Они будут вести брань с Агнцем, и Агнец победит их, ибо Он есть Господь господствующих и Царь царей, и те, которые с ним, суть званные и избранные и верные. И говорит мне: воды, которые ты видел, где сидит блудница, суть люди и народы, и племена и языки».

Великий Инквизитор есть, как бы адвокат этой великой мировой блудницы, этого страшного Вавилона, этого духа лжи, духа безумного противления Творцу, которое сейчас сковывает и захватывает все человечество, и освободиться от которого можно только именем Христовым. Только силой Имени Христова может каждая душа освободиться от этого духа зла. Достоевский, для художественного литературного слова с великим совершенством показал метафизическую ложь антихриста, но чтобы ее понять, нужно стать на чисто духовное восприятие окружающей реальности, т. е. целиком поверить Евангелию, принять евангельскую основу жизни, осознать ее, полюбить ее, соединиться с нею. Только тогда, в ее освещении, видно будет кружево тонкой лжи этого Великого Инквизитора, и, если человек поймет истину Откровения Христова, то будет замечать ложь противодействия Евангелию во всей окружающей жизни: в социальной, общественной, семейной. Человек будет эту ложь замечать и проницать ее тем острым духовным взглядом, который, как это чувствовал Инквизитор, лежал на нем, когда он говорил перед Христом.

Мы знаем, как оканчивается поэма. Некоторые критики и читатели Достоевского предполагают, что здесь, в этом финале, Великий Инквизитор совершил акт чисто христианского великодушия, открыв дверь темницы, после того как к нему приблизился Господь и поцеловал его. Но он сделал нечто более страшное, чем если бы он распял Господа, пригвоздил Его ко Кресту. Он сказал Ему: «Ступай, ступай, и не приходи более... не приходи вовсе... никогда, никогда!»...

Многие не понимают, почему Господь поцеловал Инквизитора. Неужели, это любовь? Поцелуй, это – последняя ложь Ивана Карамазова, его человеческих мечтаний, его поэмы лжи. Он заставил Истину поцеловать ложь.