Истоки

(Мученичество и гонения на христиан в Римской империи)

Первые века истории христианской Церкви – это эпоха Церкви гонимой, Церкви мученической. От времен апостольских и вплоть до правления императора Константина христиане подвергались систематическим преследованиям, зачастую самым изощренным. Уже через несколько десятилетий после крестной смерти Спасителя, в правление Нерона, в Риме пылали «живые костры»: так казнили последователей Христовой веры. Не щадил их и один из следующих правителей, Домициан. Во II веке гонениями на христиан ознаменовались царствования Траяна, Марка Аврелия. В следующем столетии действия римских властей еще более ужесточились. Каждое новое гонение – при императорах Деции (Декии), Валериане и др. – становилось все продолжительнее, все безжалостнее. Всех своих предшественников превзошел в начале IV века Диоклетиан, вознамерившийся совершенно искоренить христианскую Церковь и обрушивший на нее весь могучий административно-репрессивный аппарат колоссального государства.

Конечно, все усилия гонителей оказались тщетными. Христианство победило и не могло не победить. Однако уместным представляется вопрос: в чем же причины такого отношения римских властелинов к молодой религии? Не удивительно, когда дикие, невежественные племена Африки и Азии убивали отправлявшихся к ним миссионеров. Не удивительно, когда в России ХХ века большевики, исходившие из грубоматериалистических представлений, примитивного атеизма, и поставившие своей целью покончить со всем культурным наследием прошлого (вспомним: «Во имя нашего завтра сожжем Рафаэля...»), ополчились и на Христа. Но парадоксом выглядит ситуация, когда, скажем, Марк Аврелий, «философ на троне», один из наиболее образованных и талантливых людей своего времени, по-своему глубоко верующий, не чуждый самых возвышенных и спиритуалистических идей, отдавал распоряжения о расправе над христианами.

Римская империя, в которой явился, учил и был распят Христос (Палестина была одной из ее провинций), в которой христианство появилось и сделало свои первые шаги, являлась не только крупнейшей, самой сильной и богатой державой древности. Она представляла собой еще и центр тогдашней античной культуры, средоточие всего лучшего и худшего, что было в ней. По дожившей до наших дней поговорке, «все дороги вели в Рим», и по этим дорогам стекались в «Вечный город» художники, поэты, ученые... А также – не в последнюю очередь – проповедники самых различных верований.

К этим верованиям римские власти относились, как правило, весьма терпимо. Империя была государством не только многонациональным, но и «многоконфессиональным». Когда говорят, что христианству в его первые века противостояло язычество, – в этом есть некоторое упрощение. Не было какого-то единого, абстрактного «язычества» – был широкий спектр самых разнообразных религий. Господствующее, официальное положение занимала, конечно, собственно римская религия, предусматривавшая поклонение традиционным богам – Юпитеру, Марсу, Меркурию и т.д., – а также культ императоров, настоящую «квинтэссенцию государственности». Но с этой религиозной системой вполне мирно уживались другие: религия греков, уже почти полностью слившаяся с римской (Зевс был отождествлен с Юпитером, Посейдон – с Нептуном, и пр., и пр.), древняя религия египтян, экстатические обряды сирийцев и фригийцев, друидические верования галлов (кельтов), иудаизм... Десятки народов жили на территории Римской империи, и каждому позволялось почитание его «отечественных» божеств.

Почему же в этом мире лишь христианство было исключением? Почему именно оно столь яростно отвергалось, запрещалось, искоренялось? Причин здесь несколько, и важнейшие следует назвать. Прежде всего, христианство самим своим существованием отрицало важнейшие основы, на которых зиждилась вся античная цивилизация. Не то, чтобы первые христиане призывали к ликвидации этих основ, напротив, они отнюдь не были революционерами, не боролись с существующим мирским порядком, следуя заповеди Христовой: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу». Тем не менее стареющий римско-языческий мир ощущал опасность, которой ему грозила новая религия и связанное с ней новое мировоззрение.

Вспомним известные слова апостола Павла из Послания к Галатам (3, 28): «Нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе». В этих знаменательных словах – утверждение равенства всех людей, невзирая на пол, статус, этническое происхождение, перед лицом единого Бога. Вот этого-то не могла понять и принять языческая античность. Вся она построена была на системе внутрицивилизационных «перегородок». Между рабом и свободным не видели ничего общего, раб, по большому счету, вообще не считался человеком. Женщина воспринималась как существо заведомо низшее по отношению к мужчине, неравное ему.

Существовали непреодолимые грани и между народами, особенно на конфессиональном уровне. Каждая из религий, существовавших в Римской империи, обращалась к какому-то одному конкретному этносу. Римлянин поклоняется своим богам, египтянин – своим, сириец – своим... Религиозная проповедь и прозелитизм в таких условиях были почти немыслимы, религии существовали как бы в собственных отдельных нишах, в разных, непересекающихся пространствах, потому-то и мирно уживались друг с другом. Но вот появляется учение, обратившееся не к «эллинам» или «иудеям», а ко всем, ко всему человечеству. И обратиться в эту новую веру, естественно, можно было, только отказавшись от старых убеждений. Вот что казалось в христианстве странным и невиданным: его приверженцы не хотели и не могли признавать «правил игры», сложившихся в языческом античном мире.

Многоконфессиональный характер Римской империи, кстати говоря, порождал обстановку определенного религиозного индифферентизма, безразличия к вопросам веры – особенно в среде образованных людей. Этому способствовал и общий характер языческих религий, ориентированных в первую очередь на скрупулезное исполнение обрядности, ритуала, но при этом оставлявших значительную свободу мысли по вопросу о том, что думать о собственных божествах. Язычество не имело ни своего «священного писания», ни догматов – древние мифы о деяниях богов и героев, конечно, нельзя назвать таковыми.

Глубоко символичны обращенные к Христу иронические слова Пилата: «Что есть истина?». В них так и виден глубоко укоренившийся скептицизм интеллигентного римлянина, его неверие в саму возможность какого-то объективного, абсолютного бытия. Точно так же прокуратор Иудеи мог бы спросить: «Что есть благо?» или «Что есть свобода?». Этими категориями античные языческие религии просто не пользовались. Совершай положенные обряды, подчиняйся от века установленному порядку вещей, а о том, как этот порядок соотносится с высшими духовными ценностями, просто не задумывайся (или думай, что хочешь) – таков их принцип. А вот в христианстве вопрос об истине был поставлен во главу угла. «Я есмь путь и истина и жизнь», – говорит Господь (Евангелие от Иоанна, 14, 6). Этим-то новая религия самым принципиальнейшим образом отличалась от всех «старых». Многочисленные языческие культы, существовавшие в Римской империи, очень легко и просто могли вступать в компромисс друг с другом – именно постольку, поскольку они были просто культами. Христианство же в первую очередь учение о том, что есть истина. И вот тут уже не могло быть никакого компромисса, а только самое решительное и убежденное отстаивание этой Истины – ценой мук, если нужно, то и ценой жизни.

Компромисс возможен в каком угодно вопросе, но не в вопросе об истине. Истина по самой своей сути, по определению – одна. Элементарный закон логики: из двух или нескольких противоречащих друг другу суждений об одном и том же предмете только одно будет истинным, все остальные – ложными. Тем более это так, когда речь идет о Едином Божестве. Не стоило бы забывать об этом некоторым чрезмерно ретивым приверженцам экуменизма, призывающим к компромиссу между конфессиями. Есть случаи, когда компромисс недопустим и просто немыслим – иначе рискуем утратить и саму истину.

Христиане первых веков это прекрасно понимали. Если их вера истинна, то язычество ложно: вопрос мог стоять только так. Люди античного мира, с их специфическим, релятивистским восприятием истины, могли признавать право на нее за различными верованиями. Интеллигентный римлянин рассуждал примерно так: «В религии египтян есть свое зерно истины, – конечно, относительной, и в религии персов; и в религии галлов, и всех прочих. А вообще-то они все говорят об одном, только разными языками и с разных точек зрения. Потому-то и вполне возможны заимствования из одной религии в другую: например, почему бы не принять в римский пантеон греческого Аполлона или фригийскую Кибелу? Абсолютной же истины все равно нет». Подход равно свойственный язычеству всех эпох, в том числе и современному неоязычеству, маскирующемуся под «общечеловеческие ценности».

Ничего не было более чуждого христианству, чем подобный образ мыслей. Какой-нибудь Марк Аврелий, просвещенный правитель Империи, вполне мог искренне удивляться: ну почему эти странные почитатели Христа отказываются от вещей, казалось бы, простейших? Совершить положенные обряды, почтить жертвами покойных императоров – для демонстрации своей лояльности существующему государственному порядку, – а потом верить себе, во что считают нужным! Любой язычник, не задумываясь, поступил бы именно так.

Для христиан же подобный разрыв между верой и действием был невозможен. Истину нужно не просто «признавать», ею нужно жить, соизмеряя с ней каждый свой поступок, каждый шаг. Об Истине нужно непрерывно свидетельствовать. Именно свидетельством о ней были многочисленные примеры мученичества первых христиан в эпоху гонений. Не случайно на греческом языке – историческом языке раннего христианства, языке Нового Завета, первых молитв, первых богословских трудов – понятия «мученик» и «свидетель» выражаются одним и тем же словом (мартис). Избежать пыток и казни было так легко: стоило лишь сказать слова отречения от Христа. Но это означало – отречься от истины и от жизни вечной. А пострадать – сохранить ее: «Претерпевший же до конца спасется» (Евангелие от Матфея, 10:22). Не случайно так сильна была жажда мученичества- свидетельства в христианской среде первых веков. Со всей мощью звучит она в творениях одного из мужей апостольских Св. Игнатия Богоносца, епископа Антиохийского, привезенного в Рим и приговоренного к растерзанию зверями: «Я пшеница Божия, и измелют меня зубы зверей, чтобы я сделался чистым хлебом Христовым» (Послание к Римлянам, 4).

Эта пшеница, политая кровью, взросла обильными посевами. Римские власти намеревались уничтожить христианскую Церковь – но, сами о том не подозревая, только усиливали ее. Публичные казни христиан поставили созерцавших их язычников – рядовых жителей Рима и римских провинций – перед совершенно новым явлением, заставили задуматься: почему же эти странные люди столь мужественно и непоколебимо готовы ради своей веры переносить самые страшные муки? Так, стало быть, и вправду их вера истинна, коль скоро она укрепляет их? «Разве я пошел бы на пытки и смерть ради Юпитера или Марса?» – размышлял римлянин. Ответ, конечно, мог быть только отрицательным. Постепенно христианство, окруженное светлым ореолом мученичества, привлекало к себе все большее количество неофитов, уверовавших и обратившихся.

Историки древней Церкви давно уже обратили внимание на один знаменательный факт. Вначале преследования римскими властями христиан происходили при горячей поддержке населения. Чернь глумилась над казнимыми, призывала к все более жестоким расправам. А вот в III веке и тем более в начале IV-го (при Диоклетиане) положение коренным образом изменилось. В это время язычники уже не поддерживали гонений, пытались как-то помогать христианам, прятали их в своих домах... А это значит – они уже были не вполне язычниками, оставались таковыми скорее по традиции, и им совсем недалеко было до решительного шага – вступления в лоно Церкви Христовой. И стоило измениться политике властей, стоило святому равноапостольному императору Константину торжественно провозгласить конец гонений и объявить христианство разрешенным, – тут же казавшееся столь могучим язычество стало немедленно рушиться, как колосс на глиняных ногах: внутренней прочности у него уже не было.

Вдумчивый читатель, конечно, обратит внимание на некоторые черты несомненного сходства с событиями недавнего прошлого в России. Те самые комсомолки, которые в 1930-х – 1950-х гг. ломали церкви и жгли иконы, несколько десятилетий спустя, уже пожилыми женщинами, пришли в храмы, искренне покаялись и стали воцерковленными, активно участвующими в приходской жизни. Так сила Господня проявлялась и проявляется и в годину бед и испытаний, ведя нас по пути Истины и Жизни.