Раздел III. In memoriam

(Пер. с англ. А. В. Левитского)

Смерть отца Иоанна Мейендорфа в Монреале 22 июля 1992 г. Стала ударом для Православной Церкви, которой он служил в Америке на протяжении более чем тридцати лет, для Свято-Владимирской православной духовной академии, которой он руководил с 1984 г. и вплоть до своей отставки с поста ректора 1 июля 1992 г., и для христиан по всему миру, которые знали его как выдающегося богослова и историка. Его жизненный путь разделяется на два равных по протяженности периода: отрочество и студенческие годы в Париже (1926–1959) и период научной, преподавательской и церковно-административной деятельности в США (1959–1992).

Отец Иоанн родился 17 февраля 1926 г. в Нейи-на-Сене, пригороде Парижа, в семье русских эмигрантов, баронов, потомков прибалтийских немцев-аристократов. Получив среднее образование во Франции, он в1949 г. закончил Свято-Сергиевский православный богословский институт в Париже. В 1958 г. о. Иоанн был удостоен ученой степени доктора наук (Doctoratès Lettres) Университетом Сорбонны.

1959 год оказался переломным. Вышли в свет две работы о. Иоанна: одна в Лувене, другая в Париже. Первая представляла из себя editio princeps [первое издание] (с французским переводом) трактата великого византийского богослова св. Григория Паламы (1296–1359), широко известного как'Триады», но появившегося под заглавием «В защиту священнобезмолвствующих» (в двух томах). Второй труд – «Введение в изучение св. Григория Паламы» (Paris, 1959; сокращенный английский перевод – London: Faith Press, 1964) – носил обобщающий характер.

Эти исследования, в особенности «Триады», были новаторскими. Жизнь и труды архиепископа Фессалоникийского Григория Паламы, равно как и теория и практика византийского исихазма в XIV столетии, главным представителем которого он являлся, уже исследовались греческими, румынскими и русскими учеными. Тем не менее, цельная картина этого богословского и культурного движения пока не вырисовывалась во многом потому, что главные труды св. Григория Паламы были все еще не опубликованы; в то же время нельзя сказать, что западные ученые, начиная с Льва Аллатия и кончая Мартином Жюжи, объективно оценивали исихазм. Отец Иоанн Мейендорф стал первым ученым, кому удалось в достаточной степени соединить методику публикации источников с огромной эрудицией в области византийского богословия XIV в.

Ранее о. Иоанн уже демонстрировал свой опыт текстологического анализа в ряде коротких статей, опубликованных в 1953–1955 гг. В них содержалось несколько писем Паламы, адресованных Григорию Акиндину, который вместе с Варлаамом Калабрийским был главным противником святителя. Позднее эти статьи были перепечатаны в книге о. Иоанна «Византийский исихазм: исторические, богословские и социальные проблемы» (1974). Победа Григория Паламы над своими противниками, закрепленная Константинопольскими соборами 1341, 1347 и 1351 гг., привела к его канонизации. Учение Паламы об исихазме, позволяющее человеку, достигнув состояния сосредоточенности и внутреннего покоя, избавиться от страстей и приводящее его посредством творения «умной» молитвы к видению Бога, было объявлено православным, как и его учение о различении Божественной сущности и Божественных «энергий», о непрестанной Иисусовой молитве и видении нетварного Света. Благодаря своим работам об исихазме и Паламе в 1959 г., о. Иоанн занял достойное место среди крупных авторитетов в этой области.

1959 год в жизни отца Иоанна стал annus mirabilis [чудесным годом]в его научной карьере, и в этом же году он переезжает в Нью-Йорк. Он стал третьим в ряду преподавателей и богословов Свято-Сергиевского института, проделавших этот путь. Сначала в 1948 г. переехал о. Георгий Флоровский. Три года спустя по настоятельному приглашению Флоровского его примеру последовал о. Александр Шмеман, который в свою очередь проложил путь для своего друга о. Иоанна Мейендорфа. Все они, сменяя друг друга на посту ректора Свято-Владимирской академии, должны были изменить движущую силу и характер американского православия. Установленная ими научная и культурная связь между Парижем и Нью-Йорком оказала необычайно благотворное влияние на христианство в Новом Свете.

Возведенный в сан иерея в 1958 г., о. Иоанн принес с собой духовный опыт, накопленный в Свято-Сергиевском институте благодаря нескольким видным представителям русского православия, и мышление, развитое выдающимися историками и богословами русской эмиграции, такими, как о. Сергий Булгаков, А. В. Карташев, епископ Кассиан, о. Василий Зеньковский, В. В. Вейдле, архимандрит Киприан и сам о. Георгий Флоровский. Это были действительно замечательные представители русской христианской культуры. Незадолго до своей кончины, размышляя о том, чем он обязан своей alma mater, о. Иоанн особо выделил архим. Киприана (Керна) и в области евхаристической экклезиологии – прот. Николая Афанасьева.

Приехав в Нью-Йорк, о. Иоанн Мейендорф стал профессором патристики и церковной истории Свято-Владимирской духовной академии, которая тогда располагалась в здании Объединенной богословской семинарии; в 1962 г. она переместилась в пригород Нью-Йорка – Крествуд. Вскоре его пригласили работать в два других ведущих американских института. Отец Иоанн глубоко погрузился в жизнь Центра византийских исследований Гарвардского университета «Дамбартон Оукс» (Вашингтон) в качествечлена комитета старейшин, а в 1978 г. недолго исполнял обязанности руководителя исследований центра. Однако отцу Иоанну оказалось трудно совмещать эту работу с обязанностями в Свято-Владимирской академии, не говоря уже о семейной жизни. Официальное сотрудничество с «Дамбартон Оукс» сократилось, хотя он продолжал оставаться членом комитета старейшин и регулярно участвовал в его весенних симпозиумах. Кроме того, он по-прежнему занимал должность адъюнкт-профессора византинистики Фордхемского университета, что говорит об удивительной работоспособности о. Иоанна и умении организовать свое время.

Утвердившись в Свято-Владимирской академии, о. Иоанн вместе с о.Александром Шмеманом, который был тогда ее ректором, принялся искать решения двух проблем, давно беспокоивших Православную Церковь в Америке. Первая была вызвана многочисленностью юрисдикций, созданных иммигрантами из Восточной Европы, которые, как правило, были разделены по этническому признаку. Вторая проблема заключалась в сложных и нередко весьма напряженных взаимоотношениях, установившихся между Московским патриархатом и русскими и украинскими общинами. Первая задача, за решение которой до о. Иоанна весьма успешно взялся о. Георгий Флоровский, имела своей конечной целью создание в Америке канонически самостоятельной и административно единой Православной Церкви, которая бы не уходила своими культурными корнями в какую-либо географически отдаленную восточноевропейскую мать Церковь, но прочно утвердилась на американской почве. Непременным было условие вести богослужения на английском языке. Работа, возглавляемая Свято-Владимирской академией, вскоре принесла результаты. На английском языке все чаще стали проводиться службы в Митрополии – так в то время называлась группа православных епархий, охватывающая большинство русских и украинских общин Америки – среди американского духовенства росло число выпускников Свято-Владимирской академии и на их приходах стало появляться больше людей, перешедших в православие.

Вторая проблема, затрагивающая канонические отношения с Москвой, была окончательно решена в 1970 г., когда после длительных переговоров с патриархией, Митрополия получила автокефалию, т.е. статус полной независимости. Ведущую роль в этих трудных переговорах играли митрополит Ленинградский Никодим (с русской стороны) и отцы Александр Шмеман и Иоанн Мейендорф (с американской стороны).

В дополнение к административным и культурным проблемам отец Иоанн, по крайней мере, до назначения на пост ректора СвятоВладимирской академии много времени уделял научной деятельности. Неудивительно, что многие из его трудов были связаны с исихазмом. Эту тему он теперь разрабатывал и совершенствовал, в частности, в научных докладах, с которыми о. Иоанна, как ведущего в мире специалиста в области исихазма и паламизма, регулярно приглашали выступать на международных конференциях. Для того чтобы попытаться устранить путаницу, возникшую из-за того, что современные ученые употребляют термин «исихазм» во многих смыслах, он выделил четыре различные значения этого слова¹⁸⁹: 1) термин, заимствованный из словаря духовной жизни: слово «исихия» относилось к «молитве сердца», которой занимались раннехристианские отшельники в Египте, Палестине и Малой Азии; 2) современные авторы используют этот термин для обозначения психосоматического «метода», сопровождающегося многократным повторением «молитвы Иисусовой» и способствующего достижению внутренней сосредоточенности. Этот «метод», впервые отчетливо засвидетельствованный в конце XIII в. на горе Афон, широко использовался в среде восточного монашества на протяжении средних веков; 3) словом «исихазм» также обозначают богословскую систему св. Григория Паламы; 4) наконец, это слово обозначало культурное и административное понятие, которое охватывало идеологию и церковную политику. Исихазм, пришедший с Афона и из других балканских монастырей, получил от Константинопольского патриархата административную структуру и организационную поддержку. Многие византийские патриархи XIV столетия приобрели монашеский опыт у исихастов и приложили много усилий для сохранения и укрепления авторитета Вселенского патриархата среди славянских Церквей Восточной Европы.

Роль исихазма как многонационального, культурного объединительного движения позднесредневековой Европы уже рассматривалась русскими учеными – Д. С. Лихачевым (1958) и Г. М. Прохоровым (1968). В некоторых отношениях о. Иоанн пошел дальше своих предшественников. В очень важной книге «Византия и Московская Русь» (1981) он признал, что более широкое, культурное значение исихазма можно без труда отнести к истории Восточной Европы в XIV столетии, и показал, что орудиями всеправославной политики патриархата были избраны монахи-исихасты, многие из которых были славянами; в их лице Вселенский патриархат мог рассчитывать на поддержку в деле утверждения своего авторитета среди паствы и противостояния росту местного национализма. Однако в то же время о. Иоанн предостерегал от слишком свободного использования термина «исихазм»¹⁹⁰, хотя не возражал против его употребления «для обозначения заметного явления духовного и церковного возрождения в XIV столетии» при условии, что мы будем избегать популярных, обманчивых ассоциаций этого понятия с тем, что он называл «отшельничеством, обскурантизмом или эзотерическим мистицизмом».

В этот период плодотворной научной деятельности о. Иоанн Мейендорф также обращался и к другим темам. Множество его статей и очерков были изданы отдельными сборниками. К числу наиболее значительных трудов о. Иоанна можно отнести следующие книги: «Православная Церковь: прошлое и настоящее» (1963), «Иисус Христос в восточном православном богословии» (1969), «Византийское богословие» (1973), «Брак в православии» (1975).

Следовало ожидать, что церковный деятель и ученый такого масштаба, как отец Иоанн, пользующийся огромным авторитетом во всем мире, будет вынужден участвовать в работе различных комиссий, касающихся межправославного и экуменического диалога. Следуя своему высокоразвитому чувству долга, он часто, пожалуй, слишком часто соглашался в них участвовать. Некоторые из них, связанные с преодолением больших расстояний, оказались весьма обременительными. Упомянуть хотя бы то, что он был основателем и первым генеральным секретарем Международной организации православных молодежных движений «Синдесмос» и представлял Русскую Православную Церковь в Северной Америке (с 1970 г. Она стала именоваться Православной Церковью в Америке) в центральном комитете Всемирного Совета Церквей, работая на протяжении 8 лет президентом комиссии ВСЦ «Вера и церковное устройство». Время от времени он открыто выступал с критикой Всемирного Совета Церквей: так, в 1979 г. он сурово упрекнул Совет за отклонения, по его мнению, часто неоправданные, от серьезных богословских дискуссий в сторону политического противодействия расизму и социальной несправедливости.

Вскоре последовали академические и прочие награды. Отец Иоанн получил почетные докторские степени от Университета Нотр-Дам, Богословский семинарии Епископальной церкви в Нью-Йорке и Ленинградской (ныне – Санкт-Петербургской) духовной академии. В 1977 г. он был избран членом-корреспондентом Британской академии, и в 1991 г. Святейший Патриарх Алексий II наградил о. Иоанна орденом св. Владимира.

Преподавание было для него источником огромной радости. В этой области о. Иоанн был невероятно одаренным человеком, и его студенты в академии, многие из которых теперь являются священниками, говорили о своем учителе с сердечной признательностью. В последние годы жизни его пастырская деятельность распространилась и на Россию. Во время Международного конгресса византинистов, проходившего в Москве в 1991 г., было трогательно видеть о. Иоанна, окруженного толпой молодых людей, ищущих руководства и совета. В своем последнем обширном интервью за несколько недель до смерти он сказал: «Для профессионального педагога самая большая радость – это преподавать. Я испытываю огромное удовлетворение, узнавая, что мои студенты теперь служат во благо Церкви».

Было неизбежно, что после смерти о. Александра Шмемана в декабре 1983 г. его преемником на посту ректора академии должен стать о. Иоанн. В своем письме от 4го января 1984 г. к автору этих строк он с некоторым опасением предвидел это назначение. Он оказался замечательным ректором. Те немногие, кто был приглашен на прощальный прием, устроенный академией по случаю его отставки, еще не скоро забудут, какие удивительные знаки уважения и любви оказывали ему его студенты и коллеги.

В последние годы жизни для о. Иоанна Мейендорфа открылось новое поле деятельности. Сознание того, что он русский по своему рождению, наследию и культуре, было глубоко заложено в нем. На протяжении многих лет он не мог попасть в Советский Союз вследствие открытой и нередко злобной враждебности политических властей. С приходом гласности и перестройки положение стало меняться. Он начал регулярно приезжать в Россию, по приглашению читать лекции в духовных академиях и установил тесные связи с несколькими церковными иерархами, в том числе и с патриархом Алексием, который стал дорожить его дружбой и советом. И понятно почему. Отец Иоанн обладал, по крайней мере, тремя качествами, которые должны были вызвать к нему интерес и доверие со стороны руководителей Русской Церкви: он лучше, чем кто-либо знал западное православие; у него была способность сопереживать, которая помогла ему понять дилемму, перед которой оказалось священноначалие Русской Церкви после важнейшей декларации митр. Сергия в 1927 г., обещавшей полную лояльность Церкви советскому правительству в гражданских и политических делах; и, наконец, здравость и проницательность во взглядах и совершенно удивительная беспристрастность. Великолепной иллюстрацией этих качеств служит объемное послесловие, написанное о. Иоанном к книге Льва Регельсона, посвященной тяжелым испытаниям, выпавшим на долю Русской Церкви в 1917–1945 гг.¹⁹¹ Мало кому удавалось так доступно и ярко выразить, с какими трудностями столкнулись митр. Сергий и его сподвижники в 1920х и 1930х гг., которые, порой, казалось, достигали предела человеческой растерянности, изобретательности и боли. Одно из высказываний о. Иоанна стоит процитировать, хотя бы по причине его актуальности: «Так же, как без восстановления памяти об “Архипелаге”¹⁹² Россия не может возродить свою совесть, так и православие не может строить будущее без памяти о прошлом и особенно без памяти о своих мучениках, на телах которых христиане первых веков совершали Евхаристию и кровью которых Русская Церковь жива и сейчас»¹⁹³.

Один из последних визитов о. Иоанна в Россию состоялся летом 1991 г., когда он был гостем Святейшего Патриарха. Ему суждено было испытать огромное удовлетворение от того, что в праздник Преображения Господня (19-го августа) он в присутствии патриарха служил Божественную литургию в Успенском соборе московского Кремля – утром того самого дня, когда начался государственный переворот против Горбачева, завершившийся провалом и в конце концов приведший к падению коммунистического режима.

На решение о. Иоанна уйти в отставку с поста ректора Свято-Владимирской академии повлияла насущная потребность в научной деятельности. Сообщают, что он сказал: «Найдутся другие, чтобы руководить академией, но мои книги кроме меня никто не напишет». Вместе с женой он рассчитывал поселиться в Принстоне, в доме, который они купили по случаю его отставки. Уже началась подготовка к переезду.

Кроме того, в его планы входило редактирование многотомной истории Церкви, нацеленной на «подведение более взвешенных итогов исторического восприятия отношений между Востоком и Западом». Второй том, написанный им самим и озаглавленный «Единство империи и разделение христиан. Церковь в 450–680 гг. после Р.Х.», вышел в свет в 1989 г. Это была его последняя книга. Отец Иоанн также намеревался вести еженедельный курс в академии и хотел отметить в 1994 г. двухсотлетний юбилей православия в Америке, которое появилось с приходом на Аляску русских миссионеров с Валаама на Ладожском озере, которые крестили местных алеутов, эскимосов и индейцев.

В прощальном слове на похоронах о. Иоанна 26 июля 1992 г. Глава Православной Церкви в Америке митр. Феодосий проникновенно говорило его пастырских качествах, подчеркивая его рассудительность, искренность и открытость. Возможно, в равной степени о. Иоанна характеризуют следующие слова митрополита, сказанные тогда же: «Несколько дней назад кто-то спросил его, что он хотел бы на прощание сказать академии, Церкви. Он ответил: “Это было бы претенциозно”».

Отец Иоанн был многим обязан постоянной поддержке своей жены Марии, которая после его смерти осталась с двумя сыновьями и двумя дочерьми. Им он отдавал себя без остатка. Точно так же он был предан своим друзьям.¹⁹⁴

Прошло уже 11 лет со дня кончины приснопамятного протопресвитера Иоанна Мейендорфа. А кажется, эта грустная весть пришла совсем недавно…

Я знал отца Иоанна немногим более одиннадцати лет – уже почти столько же мы живем без него. Казалось, он будет с нами еще очень долго, и мы всегда можем рассчитывать на его мудрость, на его авторитет, на его знания, можем обращаться к нему за пастырским окормлением. Вышло совсем иначе: он ушел в тот момент, когда его талант, его опыт, его авторитет, казалось бы, будут больше всего востребованы. Ушел, передав эстафету тем, кто трудится в России – на его родине, которую он очень любил и пожить на которой ему так и не довелось. И в этом тоже – глубокий символизм его судьбы. Его книги только сейчас начали выходить на русском языке (еще пару лет назад русскому читателю он был известен всего лишь одним сборником статей и конспектами его лекций по святоотеческому богословию). Теперь, это, слава Богу, уже не так, и любой желающий сможет из первых рук открыть для себя творчество замечательного патролога, историка, богослова нашего времени. Из его книг можно получить некоторое представление об их авторе – его научной методологии, его богословских воззрениях, его литературном стиле, его эрудиции, его чувстве юмора. Но в своих писаниях, как и в жизни отец Иоанн стремился сам лично быть как можно менее заметным, чтобы читатель самостоятельно делал выводы из излагаемых ему фактов. Надеюсь, что эти разрозненные заметки о моем духовном отце позволят хоть немного познакомиться с его светлой личностью.

I.

Часто отца Иоанна Мейендорфа сравнивают с отцом Александром Шмеманом – даже имена их постоянно перечисляются подряд, на одном дыхании (язвительные студенты Свято-Владимирской академии придумали термин для таких перечислений: “Шмемандорф”). Наверное, и в такого рода воспоминаниях невозможно начать писать об одном, никак не упоминая другого. Действительно, оба священника были единомышленниками, друзьями; оба происходили из русских аристократических семей, оба носили немецкие фамилии, оба выросли в эмиграции в Париже и знали друг друга с детства, хотя отец Иоанн был на несколько лет моложе. Когда отец Александр переехал в Америку, он пригласил туда из Парижа отца Иоанна…

Но вместе с тем они были совершенно разными людьми с разными взглядами и очень разными подходами к жизни. Отец Александр был более артистичным, харизматическим, поэтическим человеком, экстравертом. Отец Иоанн был ученым, академичным, психологичным, интровертом. Отец Александр был непревзойденным оратором, проповедником. Отец Иоанн – педагогом. Они даже слегка иронизировали друг над другом, находясь в некоей заочной полемике. Например, на одной из лекций, когда отец Иоанн говорил о Хомякове, он назвал его “джентльменом-фермером” – есть такое английское выражение – то есть гениальным дилетантом. “Ну, скажем, как наш отец Александр”, – добавил он. Правда, тут же добавил, что это – очень лестное сравнение, и пояснил, что речь идет о человеке с одной главной идеей, базирующейся на великом прозрении, который может просто не обращать внимания на малосущественные неточности или даже досадные ошибки в мелочах. А отец Александр в свою очередь любил иронизировать по поводу “немцев”, которые слова не могут написать, чтобы не снабдить его сноской или примечанием. Имелся в виду в том числе и отец Иоанн. Это было даже смешно, потому что Шмеман – фамилия столь же немецкая, как и Мейендорф.

Другое дело, что оба они, несмотря на свои немецкие фамилии, были совершенно русскими людьми и – по провидческому слову Достоевского – как настоящие русские они были самыми подлинными европейцами. Оба они ощущали себя своими в нескольких культурах: отец Александр свободно владел тремя языками, а отец Иоанн – четырьмя и читал еще на полудюжине (при этом оба они подчеркивали, что не знают немецкого). Но родным языком оба они считали один – русский.

II.

Отец Иоанн происходил из очень древнего рода. Когда в 1982 г. я первый раз был в Германии, я специально заехал в город Бамберг, в числе прочих красот знаменитый величественным собором романской архитектуры. В алтаре этого собора похоронен римский папа Климент II фон Майендорф. Это второй папа-немец за всю предыдущую историю, краткий понтификат которого пришелся на 1046–47 годы. Происходил папа Климент II из Бамберга, но по своем избрании, естественно, вынужден был переехать в Рим. Однако в Италии ему очень не понравилось, и тогда он поехал домой, в Бамберг, решив перевести папство туда. Как рассказывал отец Иоанн, кардиналы, весьма недовольные такой перспективой, отравили его по пути (отец Иоанн не исключал, что яд был подсыпан несчастному в евхаристическую чашу), и, едва доехав до Бамберга, он скончался. Бамбергцы до сих пор гордятся, что уроженец их города был римским папой.

Ко времени Климента II род Майендорфов был уже известным и влиятельным. Потом одна из ветвей этого рода отправилась в крестовый поход в Балтийские земли. Там Майендорфы осели, а в XVI в. вместе со всей немецкой аристократией Балтии приняли лютеранство. После петровских войн Рига оказалась в пределах Российской империи, и предки отца Иоанна стали служить новому государю. Известны две ветви рода баронов Мейендорфов (таково русифицированное произношение этой фамилии). Так сложилось, что представители одной из них больше подвизались на дипломатической службе, а другой – на военной. Дипломатическая ветвь рода упоминается в письмах различных русских писателей, в частности, у Алексея Константиновича Толстого. Один из них стал близким знакомым небезызвестной Елены Блаватской (правда, когда она была еще весьма молодой экзальтированной мистически настроенной провинциалкой). Прадед отца Иоанна, генерал русской службы, был набожным лютеранином, но женился он на православной девушке. По закону российской империи дети от смешанных браков должны были стать православными. Отец Иоанн рассказывал, что прадед, весьма огорченный таким поворотом событий, возвел в Риге памятник Лютеру. Пару лет назад я был в Риге и пытался этот памятник отыскать. К сожалению, он не сохранился. Как бы там ни было, но именно таким образом предки отца Иоанна стали православными.

Дед отца Иоанна (сын последнего лютеранина в роду) служил начальником охраны Зимнего дворца. Он был отцом 13 детей.

После революции все многочисленное семейство Мейендорфов рассеялось по свету. Отец отца Иоанна – седьмой по счету ребенок – с редким именем Феофил был женат на представительнице старого дворянского рода Шидловских. Он обосновался в Париже, где ему пришлось освоить новую профессию – художника-миниатюриста. Портреты всех российских государей, выполненные им для какого-то печатного издания, украшали гостиную крествудского дома Мейендорфов. Там же висели портреты-миниатюры, изображавшие самого отца Иоанна ребенком и молодым человеком и портрет юной темноволосой красавицы в свадебном платье – его супруги.

По рассказам, Иван Мейендорф в детстве был очень тихим, ученым мальчиком, очень вдумчивым и рассудительным. Его выдающиеся способности отмечали все, кто его знал. Семья была религиозной и отец Иоанн с раннего возраста прислуживал в кафедральном соборе святого Александра Невского на рю Дарю, затем стал чтецом и иподиаконом. Нельзя сказать, что он был замкнутым нелюдимом: например, он любил бальные танцы и прекрасно танцевал. Но при этом он всегда помнил о главном: о вере, которая была для него неотделима от знания, от истории и от Предания, передававшегося от поколения к поколению с самого начала Церкви – то есть от Самого Христа. Отец Иоанн был убежден в истинности Православия не просто как верующий; он мог доказать ее как глубоко знающий свой предмет ученый, видящий непрерывность Предания – основы Православной Церкви, которую он безоговорочно воспринимал, как единственную истинную Церковь, святую, соборную и апостольскую. Помню, как на одной из лекций он сказал, что одна из проблем римо-католичества – это обилие в его истории огромной массы человеческих наслоений, ошибочно объявленных догмой Церкви, обязательной для всех верующих, догм и преданий, оставляющих слишком мало пространства для свободной человеческой мысли и богословского творчества и зачастую противоречащих друг другу. “Я не знаю ни одного римо-католика, – добавил он, – который верил бы во все, во что он обязан верить как член своей Церкви. А вот я в любой момент готов лично подписаться под каждым вероучительным документом, обязательным для всей Православной Церкви, ибо абсолютно убежден в истинности каждого из них и готов ее доказать”.

В январе 1950 года, по окончании Свято-Сергиевского Богословского института, Иван Мейендорф женился на Марии Можайской – правнучатой племяннице конструктора первого самолета. В свадебное путешествие молодожены поехали в Рим. Потом приятели рассказывали, что когда Мейендорфы вернулись и Ивана стали спрашивать, как все прошло, он отвечал: “Правда говорят про Рим, что это вечный город!”. Таково было главное впечатление историка и патролога от свадебного путешествия. Правда, нужно добавить, что отец Иоанн был очень сдержанным человеком и никогда не любил публично выражать свои чувства.

В Марии Алексеевне отец Иоанн нашел верную спутницу жизни. У них было четверо детей. Молодой семье пришлось пережить самые разные времена, и крайнюю бедность, стеснения, приспособление к новой жизни за океаном и прочее. Помню, Отец Иоанн рассказывал об этом времени: он преподавал в богословском институте в Париже и одновременно писал докторскую диссертацию в Сорбонне. Студенты очень любили своего молодого преподавателя и помогали ему чем могли. Например, один студент, снимавший квартиру в том же доме, что и он, частенько сидел с его детьми. Это был будущий патриарх Антиохийский Игнатий.

Но даже в самых стесненных обстоятельствах Мария Алексеевна могла сделать их дом уютным и теплым. При ее постоянной занятости – четверо детей, домашнее хозяйство, помощь отцу Иоанну, кройка, шитье (она научилось все это делать, так как покупать одежду поначалу было не на что) и проч., – она всегда находила время на благотворительную работу и бескорыстную помощь ближним. Ее неутомимость и работоспособность поражают меня до сих пор. И при этом она даже в ее нынешнем возрасте остается удивительно красивой, всегда безукоризненно одетой и безупречно выглядящей женщиной.

III.

Давно уже стало общим местом утверждение, что отец Иоанн был крупнейшим ученым, совершившим настоящий подвиг – он, по сути, вернул в научный оборот и возродил для православной духовности учение Григория Паламы, которое к тому времени было практически забыто. Это сегодня знают все.

Но отец Иоанн был не только одним из крупнейших патрологов ХХ века, ученым с мировым именем. Он был исключительным, редким пастырем, душу свою полагавшим за своих овец. Для меня он был в некотором роде эталоном Православия. Он всегда придерживался, как сам то называл, “срединного золотого пути”, то есть никогда не уклонялся ни в размытое экуменическое богословие, ни в сектантство, ни в бездумное охранительство, ни в безудержный либерализм, но всегда призывал к трезвению и рассуждению. Это и были главные черты его напряженной духовной жизни. И при всей его мягкости и деликатности на главном отец Иоанн стоял очень твердо и в вопросах принципиальных не уступал никогда. Всегда он был ровным и спокойно-доброжелательным. Раздраженным я видел его лишь несколько раз. И всякий раз его раздражение было вызвано столкновением с ханжеством и лицемерием, которые он действительно не мог выносить.

Думаю, именно этой чертой его характера объяснялось органическое неприятие им религиозного притворства и духовного маскарада – унии, интеркоммуниона разных сортов, участия православных в инославных богослужениях и прочих “экуменических двусмысленностей”. Но при этом он всегда подчеркивал важность открытости ко всему доброму, что можно увидеть в других христианских традициях, и необходимость православного свидетельства перед инославными.

В этой связи характерно его определение сектантства, которым он однажды со мной поделился: “Секта – это сравнительно небольшая замкнутая группа людей, которые считают, что только они одни спасутся, а остальные погибнут, и которые получают глубокое удовлетворение от осознания этого”.

IV.

Впервые я познакомился с отцом Иоанном, когда, еще будучи студентом Нью-Йоркского университета, приехал в Свято-Владимирскую академию, чтобы окончательно решить вопрос, поступать ли мне туда. Меня тогда принял отец Иоанн, тогда же я впервые побывал в его доме. При всем уважении и замешательстве перед знаменитым богословом, мне сразу стало очень легко и приятно с этим высоким и статным, слегка полнеющим человеком с аккуратно подстриженной бородкой и внимательным добрым взглядом окруженных морщинками глаз.

Когда через полгода я начал учиться в Академии, мой нью-йоркский духовник благословил меня ходить на исповедь к отцу Александру Шмеману (в Академии было правило, что все студенты на время обучения должны были избирать себе духовника из числа преподавателей). Отца Иоанна тот год в Академии почти не было (у него был “субботний год”, который он провел в Думбартон Оакс), и даже лекции его читались другими преподавателями. Поэтому наше знакомство продолжилось лишь через год: я начал слушать его лекции, писать курсовые, беседовать с ним об истории. Отец Иоанн приглашал меня в свой дом, и я близко познакомился с его домашними. Несколько раз во время его отъездов, он просил меня ночевать в его доме, чтобы присматривать за порядком и гулять с собакой.

Последние несколько месяцев своей жизни отец Александр Шмеман был тяжело болен и ему было уже трудно принимать исповедь у своих многочисленных чад. Мне не хотелось его обременять и, попросив его благословения, я стал исповедоваться у отца Иоанна. С тех пор он сделался моим духовником. Скажу больше: поскольку мои родители развелись, когда мне было совсем мало лет, я фактически вырос без отца. В отношениях с отцом Иоанном я впервые узнал, что значит настоящее отцовство. Я мог к нему обратиться с любым своим делом, а дом его во многом стал для меня – бездомного студента, жившего в общежитии и не имевшего, куда поехать на каникулы – родным. Я помню ежегодные масленичные блины у отца Иоанна, пасхальные трапезы, посиделки при свечах у рождественской елки, да и просто обычные тихие вечера в его доме. И отец Иоанн и Мария Алексеевна помогали мне постоянно – не только советами, но и делом. Мария Алексеевна, например, учила меня французскому языку, когда я готовился к сдаче экзаменов на “докторский минимум”. Когда я отъезжал из Нью-Йорка или из Америки, я писал письма отцу Иоанну, и всегда быстро получал от него ответы – лаконичные, но исчерпывающие, написанные его характерным мелким, но очень четким почерком.

Жизнь священника и богослова отца Иоанна Мейендорфа была подчинена служению Богу и Его Церкви. Это было тем, что наполняло его бытие смыслом. Все остальное подчинялось главному. Я вспоминаю одну историю, которая показывает удивительную скромность и смирение отца Иоанна. В его жизни могло произойти одно событие, которое стало бы венцом его научной карьеры. В 1981 году профессора Мейендорфа пригласили на должность директора в “Думбартон Оакс” – Научный Центр Византийских исследований в Вашингтоне. Это один из наиболее крупных и авторитетных центров во всем мире, к тому же сказочно богатый частный институт, обладающий огромными фондами. По завещанию его основателя, мультимиллионера, все эти деньги были оставлены на византийские исследования. И вот отца Иоанна пригласили быть директором этого Института… Во-первых, это почетная должность, и во-вторых, она несла с собой материальное положение, несравнимое с полунищенским по американским стандартам жалованьем профессора Свято-Владимирской академии. Казалось бы, то, о чем любой ученый мог только мечтать – стать во главе такого учреждения и с головой, не отвлекаясь ни на что, погрузиться в предмет своих исследований… Тем не менее отец Иоанн отказался. Он считал, что его место в Академии, в Церкви. Когда я его спрашивал, почему он отказался, он всегда очень скромно отвечал: “А зачем? Мне это неинтересно, это какие-то административные обязанности, которые мне не нужны…” – настолько естественно для него было быть священником и служить Церкви. Я помню, в старых эмигрантских журналах я находил статьи, написанные отцом Иоанном еще до принятия священства. Эти статьи были подписаны “бароном Иваном Мейендорфом”. Но после принятия священства все титулы отменяются, – и так же все многочисленные научные титулы и звания для отца Иоанна были вторичны по сравнению с главным служением его жизни¹⁹⁶.

V.

Отец Иоанн обладал неповторимым чувством юмора. Помню, как он едко заметил в ответ на очередное обвинение в том, что Свято-Владимирская академия, дескать, готовит высоколобых ученых-богословов в то время, когда Церкви нужны в первую очередь служаки и пастыри (весьма распространенное мнение в православной Америке): “Каких богословов? За все четверть века, что я здесь преподаю, из Академии вышло всего три богослова!”.

Он был замечательным рассказчиком. Характеристики, которые он давал людям и событиям, были точны, кратки и емки. Его знание людей и видение главного в каждом человеке было исключительным. Наверное, именно это качество помогало ему в проникновении мыслью в суть исторических событий – ибо он всегда видел в истории “человеческий фактор” и ко всем персонажам прошлого относился с пониманием, любовью и снисхождением, естественно, вполне по-святоотечески отделяя человека от его грехов. Я очень любил рассказы отца Иоанна о его парижской молодости в годы войны и немецкой оккупации Франции, о различных эмигрантских деятелях, о детских и юношеских наблюдениях во время алтарничания в соборе на рю Дарю (как-то отец Иоанн упомянул проходившее там отпевание известного оккультиста Гурджиева: “Таких наистраннейших типов – имелись в виду собравшиеся на похороны – я не видел больше никогда в жизни”, – говорил он), о встречах с различными известными людьми прошлого (такими, как митрополит Евлогий, митрополит Владимир, протоиерей Сергий Булгаков, архимандрит Киприан (Керн), протоиерей Василий Зеньковский, А. В. Карташев, В. Н. Лосский, патриарх Афинагор, митрополит Никодим и др.), о поездках в Советский Союз. По его рассказам я знакомился с церковной жизнью на родине – и удивительно, насколько точным оказалось это представление, когда я вернулся домой из эмиграции!

В СССР отец Иоанн был несколько раз – ездил с какими-то церковными делегациями. Ему даже удалось прочитать несколько лекций в Тбилисском университете – окраины империи все же были слегка более либеральны. Отец Иоанн обладал удивительным чутьем и тактом: он очень четко чувствовал, как и что можно говорить о религии в СССР, чтобы сказать главное, донести до аудитории основное, но при этом остаться в рамках советской “легальности” и не подвести никого из своих слушателей. Хотя он никогда не жил при советской власти и не впитывал с молоком матери, как все мы, навыка эзопова языка, он очень умело им пользовался. Но при этом, поскольку отец Иоанн рос свободным человеком, его лекции всегда все же получались откровеннее: он мог сказать очень-очень многое. Отец Иоанн весьма тепло отзывался об аудитории, которая там собиралась. Нужно иметь в виду, что там наверняка всюду сидели наблюдатели, которые смотрели, кто как слушает и какие вопросы кто задает. И тем не менее народу бывало очень много: зал был набит битком.

Помню одну примечательную историю, которую любил рассказывать отец Иоанн. Грузинская Патриархия выделила для него машину – чтобы шофер показал ему достопримечательности Грузии и грузинского Православия. Они проезжали мимо разных храмов, многие из которых, в отличие от России, были действующими, и отец Иоанн, не зная, с кем имеет дело, завел осторожный дипломатичный разговор: “Вот видите, все-таки, слава Богу, хоть какие-то храмы открыты, действуют… Значит, можно существовать?”. На что шофер, не разжимая губ, ответил с грузинским акцентом: “Сатанынская власт!”.

А вот другая история. Отец Иоанн приехал в Москву вместе с какой-то экуменической делегацией Национального совета церквей США. В программу визита входило посещение патриаршей литургии в Елоховском соборе. Отец Иоанн, естественно, служил, а остальную делегацию, состоявшую из инославных, поставили на солею рядом с правым клиросом, откуда, как отмечал рассказчик, им ровно ничего не было видно, кроме разве что кончика носа патриарха Пимена, когда он выходил благословлять народ с дикирием и трикирием. Когда служба заканчивалась, в алтаре возник вопрос о том, как патриарху принять делегацию. Русское духовенство предложило провести их в алтарь. Отец Иоанн запротестовал, напомнив о том, что они все неправославные. На это ему возразили, что патриарху выходить к ним было бы совсем неприлично, так что пусть уж лучше они сами заходят. Но среди американцев была одна дама – жена какого-то методистского епископа – весьма дородная негритянка в тесных ярко-красных брюках и с громадной шевелюрой в стиле «афро». В алтарь ее, естественно, не пригласили, и она, ранее не столь заметная среди группы своих спутников, вдруг оказалась совсем одна на солее, открытая взорам всего народа. Один из протодиаконов в алтаре спросил отца Иоанна: «Кто же это диво дивное?» – «Да вот, жена епископа», – не без ехидства ответил он. – «Так как же прикажете ее называть? Владычица? Тьфу!» – возмутился диакон до такой степени, что его плевок оказался совсем не символическим. «В этот момент, – улыбаясь, заметил отец Иоанн, – я понял, что православная Русь еще жива».

Также я хорошо помню рассказ отца Иоанна о двух гробницах, являвших два центра моей страны: центр безбожного СССР и центр Святой Руси. Первая – мавзолей Ленина – располагалась на Красной площади. Все было организовано крайне эффективно: синхронно вышагивающие часовые, неподвижный караул, четко функционирующая очередь, в высшей степени профессиональная охрана. И все это было абсолютно стерильным и безвозвратно мертвым. Вторая гробница располагалась всего в нескольких десятках километров от первой – рака преп. Сергия Радонежского в Троице-Сергиевой лавре. Тут все было совершенно иначе: люди в очереди, толкающие друг друга, чтобы приложиться к мощам Преподобного, нестройный хор, не всегда музыкальные священники, служащие молебны, орущие кликуши, сердобольные бабушки, ищущие интеллигенты, глазеющие на все вокруг туристические группы, паломники со всех концов страны, отдыхающие и закусывающие тут же на лавочках – никакой стерильности, никакого порядка, никакой четкости, никакой показухи – это была сама жизнь, жизнь жительствующая, жизнь, бьющая через край. Да и как же иначе: ведь люди приходили в лавру не отдать партийный долг вежливости забальзамированному трупу вождя пролетариата – богоборцу, давно проигравшему свою безнадежную войну, но принести свои чаяния и упования живому заступнику и помощнику, ибо у Бога все живы. И это наличие второго, хотя и сокрытого от глаз многих, центра, говорил отец Иоанн, было лучшим свидетельством краха мертвенной идеологии марксизма-ленинизма и залогом будущего возрождения православия на Руси.

В родном для него Санкт-Петербурге (тогда Ленинграде) при советской власти, то есть до перестройки, ему удалось прочесть только одну лекцию (в 1979 г.), которая теперь вошла в сборник, недавно выпущенный в свет Свято-Тихоновским Богословским институтом. Тогда ее каким-то чудом удалось опубликовать в XXIX томе “Трудов отдела древнерусской литературы”. Больше в советское время публикаций в России у него не было (за исключением коротенького предисловия к книге В. Н. Лосского “Боговидение” в 8-м выпуске “Богословских трудов” за 1972 г.).

Как-то отец Иоанн показал мне только что полученную им статью из газеты “Труд” с грубыми нападками на него. Там описывался какой-то эпизод, когда отец Иоанн был в Москве и якобы принимал участие в какой-то конспиративной антисоветской сходке. Статья называлась “Крест на совести” и изобиловала выражениями типа «тонкие губы “отца Иоанна” зазмеились в усмешке» и так далее в том же роде. Естественно, после такой публикации путь в Россию отцу Иоанну был заказан. Долго его туда не пускали, и только в позднее горбачевское время он снова смог приехать на родину.

IV.

Когда по благословению и по рекомендации отца Иоанна я поступил в докторантуру Фордхемского университета, он стал моим научным руководителем. Собственно, в Фордхем я поступал исключительно чтобы работать с отцом Иоанном (он был там штатным профессором). В качестве научного руководителя, как и в духовном окормлении, отец Иоанн во главу угла ставил свободу человека. Он мог советовать, подсказывать, но никогда не навязывал своего мнения. Конечный выбор темы оставался за мной. Но он делал очень многое, чтобы помочь мне раскрыть тему наилучшим образом, указывал на детали, которые нельзя было не упомянуть, и тщательно вылавливал все слабые пункты моей аргументации. Но работать нужно было самостоятельно – он был лишь ментором, наставником, помогавшим мне самому прийти к поставленной цели.

Отец Иоанн был, наверное, лучшим педагогом, которого я знал. Он преподавал патрологию, историю Церкви, историю Византии. Я прослушал несколько его курсов в Академии и в Фордхемском университете, то есть цикл его богословских и исторических курсов для богословского и для светского учебных заведений. Так вот – у него был удивительный дар: он мог любую, даже самую сложную тему раскрыть очень просто. О любом предмете – историческом, богословском – он мог рассказать удивительно ясно, вычленить главное и сделать этот предмет понятным. Более того, он не останавливался, покуда не удостоверялся, что каждый студент его понял и усвоил то, что отец Иоанн стремился до аудитории донести. Возможно, его лекции были лишены какого-то внешнего блеска. Говорил он по-профессорски, мог даже немножко мямлить, слегка злоупотреблять междометиями, не заканчивать фраз. Но его лекции всегда были чрезвычайно интересны, чрезвычайно глубоки и содержательны. И вместе с тем всегда все было предельно ясно. Он выступал и в университетских аудиториях, и в приходских домах и мог раскрыть суть любой проблемы, сделать ее понятной для человека любого уровня. И слушатели были его соработниками, шедшими вслед за ним шаг за шагом к постижению главного.

Такими были и его проповеди, которые он всегда произносил с Евангелием в руках. Они были краткими и ясными, но очень емкими, проникающими до сути. Они могли показаться суховатыми, но и в этом выражалось уважение отца Иоанна к слушателям: он был сдержан и осторожен в выражении своих чувств, чтобы не навязать собеседнику своего мнения через эмоциональное давление. Главное для него было раскрыть слово Божие, чтобы оно звучало в человеке, в то время как все личное и эмоциональное могло бы быть препятствием к этому.

Впрочем, иногда, хотя и очень редко, но эмоции все же пересиливали. Помню замечательную, вдохновенную проповедь, которую отец Иоанн произнес над гробом отца Александра Шмемана. Голос его несколько раз прерывался, и он вынужден был останавливаться, чтобы овладеть собой. Все присутствующие плакали.

Когда он зашел в алтарь, я, глубоко потрясенный его словом и его слезами, сам не зная, что говорю, сказал, что на этой его проповеди даже ангелы рыдали. Отец Иоанн в ужасе всплеснул руками: “Ты что! Ни в коем случае нельзя такое говорить! Больше, пожалуйста, так никогда не говори!”.

Меня всегда поражало глубочайшее смирение отца Иоанна. Я никогда не видел, чтобы он отмахивался даже от самых идиотских (с моей точки зрения) вопросов, которые ему задавали (уже теперь я со стыдом вспоминаю некоторые свои вопросы, которые я ему задавал, гордясь какими-то свежеполученными знаниями). Он готов был без конца объяснять и разъяснять, ничуть не раздражаясь, не теряя терпения. Удивительно, когда ученый с мировым именем так смиренно и кротко готов возиться с любым не самым умным и не самым способным студентом.

Отец Иоанн подходил к каждой проблеме и к каждому вопросу разносторонне и беспристрастно. Именно поэтому он был так убедителен для людей самых разных взглядов. Он не совершал насилия над слушателями, не навязывал им при помощи своей эрудиции и авторитета свою точку зрения: он раскрывал полную картину, предоставляя человеку возможность самому делать выводы. Отец Иоанн никогда не скрывал своих убеждений, но при этом не позволял допустить хотя бы малейший признак пристрастности. Помню, как он отвечал докторанту – убежденному римо-католику: “Поймите, я ничего не могу сделать, но ваши убеждения, при всем моем уважении к вам и к вашей искренней вере, не основываются на исторических фактах, – таких взглядов на верховенство пап в VII веке просто не было!”.

VII.

В соответствии с образом знаменитого профессора, отец Иоанн отличался рассеянностью, которая была у всех студентов притчей во языцех. Про него рассказывали анекдоты, как он что-то перепутал, пришел не туда, куда нужно… Все его любили за эту рассеянность. Я помню, как он пришел к нам на экзамен и стал писать на доске темы экзаменационных сочинений, совершенно нам незнакомые. Мы спросили, что он пишет, он в ответ осведомился, на какой курс он пришел. Оказалось – совсем не туда и пишет совсем не те темы. “Дайте мне минуту подумать”, – сказал он, и через минуту написал уже совершенно другие темы, соответствующие нашему курсу.

Еще одна из типичных историй про него. Рассказывают, что однажды отца Иоанна подвозили на машине к Фордхемскому университету, где он преподавал. По пути он глубоко задумался. Когда машина подъехала, его спросили: “Отец Иоанн, где вас высадить?”. Он поднял глаза и отозвался: “Где-нибудь поближе к Великому входу, пожалуйста”. Весьма характерная оговорка, показывающая, что умом своим он в тот момент пребывал в небесной литургии.

В храме, в алтаре, во время богослужения улетучивалась всякая рассеянность отца Иоанна. Служил он четко, сосредоточенно, ясно и очень сдержанно, скромно, воспринимая свою роль исключительно как вспомогательную. Все движения его были скупы и экономны. Ничто, никакие чувства и эмоции священника не должны были стоять между богослужением (которое он очень любил и знал очень глубоко) и его участниками – православными христианами. Отец Иоанн был врагом всякой “театральности”, которая по его убеждению была глубоко чужда духу Православия. Помню, как он говорил об этом, рассказывая о вечерне Прощеного воскресенья, которая литургически открывает Великий пост. Однако и после поклонов молитвы преподобного Ефрема Сирина, и после покаянных песнопений, и даже после чина прощения в этот вечер пост еще не начинается – Типикон предписывает братии отправиться в трапезу и принять “утешение велие”. “Видишь, это сама жизнь, – говорил отец Иоанн, – это совсем не как театр, где отдернули занавес и представление началось, задернули – окончилось. В настоящей жизни ничего не бывает резко, согласованно и по команде!”.

Его нелюбовь к театральности проявилась и в том, как он хотел быть похороненным. Как-то мы говорили с ним о пышных похоронах одного священника. Отец Иоанн сказал, что хотел бы быть похороненным очень скромно, в самом простом светлом облачении – таком, которое уже пришло в негодность из-за ветхости и более не может быть использовано для богослужения.

Смирение отца Иоанна проявлялось и в том, что давая совет, он очень боялся, что его примут за некоего старца. Он был очень осторожен и аккуратен в своем духовном окормлении, при том что искренне любил каждого своего пасомого, сопереживал ему и молился за него. Уважая свободу человека, отец Иоанн ни в коей мере не навязывал свою точку зрения. Когда ему задавали вопросы и нужно было что-то советовать, он всегда подчеркивал, что он ни в коей мере не старец и никаких прозрений и провидений у него не бывает. “Единственное, что могу сказать, – по здравому рассуждению вам скорее всего, помолясь, стоило бы поступить так-то и сделать то-то, но смотрите, потому что решение – за вами”. Категоричен он был только в том случае, когда нужно было предостеречь человека от греха или от каких-то нехороших, нечестных поступков. Во всех остальных случаях он осторожно давал совет, предварительно долго выясняя, чего сам человек хочет и каково его мнение на этот счет. Я всегда поражался, насколько правильными и справедливыми оказывались его советы вне зависимости от того, исполнял я их или нет. К сожалению, я исполнял их далеко не всегда.

Кроме всего прочего, отец Иоанн обладал таким особым душевным благородством и мужеством, которые довольно редко встречаются в наши дни. В критических случаях он никогда не боялся сказать правду и поступить по совести, даже если это грозило ему большими сложностями и неприятностями. Я был свидетелем нескольких таких эпизодов.

При том, что он всегда был готов оправдать и простить другого, к себе он относился очень критически. Приведу один характерный эпизод. Была в Америке одна чрезвычайно богатая и весьма пожилая дама – вдова покойного “фисташкового короля”. Родом она была из Сирии, из православной арабской семьи. После смерти мужа дама эта много жертвовала на Церковь. Иногда удавалось уговорить ее заехать в Академию, где ее все обхаживали, устраивали ей королевский прием в надежде на то, что она перечислит необходимую сумму на вечно дырявый академический бюджет. Неограниченные финансовые возможности и всеобщее заискивание сильно испортили эту совсем простую и в сущности добрую женщину и превратили ее во взбалмошное и капризное создание, требующее постоянной грубой лести, в формах которой должны были постоянно состязаться друг с другом все окружающие ее люди. Помню один из таких приездов. Тогда достраивался новый академический храм, возводился новый учебный корпус и средств, естественно, катастрофически не хватало. У ворот стоял “почетный караул” профессоров и духовенства во главе с ректором – отцом Иоанном, поджидающим приезда этой дорого и безвкусно разодетой и нелепо раскрашенной старухи в невозможной шляпке и на высоченных каблуках. Я подошел к отцу Иоанну. “Вот видишь, – со вздохом сказал он, – когда обличают советское духовенство, все ставят им в вину, что они лебезят перед безбожной властью. Но они это делают ради выживания Церкви, для них – это вопрос жизни и смерти. Кто может их за это осудить? А вот ради чего лебезим сейчас мы? Исключительно ради денег. И даже не задумываемся, правильно ли это. Можем ли мы считать себя лучше и чище?”.

VIII.

Когда я уже жил в Германии и начал думать о возвращении в Россию, я позвонил отцу Иоанну. Выслушав меня, он благословил меня возвращаться, сказав, что считает, что я прав, что время настало. Конечно, добавил он, мне предстоят значительные материальные трудности после западной жизни. Но он знает, что это не является для меня главным, что я все смогу преодолеть и что жизнь моя несомненно будет намного интересней и наполненней. Так оно и оказалось.

После этого я смог увидеть отца Иоанна всего один раз: на следующее лето я поехал в Америку и как раз попал на прием по случаю отставки отца Иоанна с поста ректора Академии. После смерти отца Александра Шмемана отец Иоанн был избран ректором. Он этого не хотел, потому что этот пост значил погружение в административную, представительскую работу, к которой он не чувствовал никакого призвания. Он был ученым, пастырем, и это было главным для него. Но он взялся за ректорство из послушания и 9 лет протянул эту тяжкую лямку. В конце концов он принял решение уйти в отставку и заняться научной деятельностью – работать, в том числе и для помощи Православию в России. Тем более, что именно тогда пал коммунизм и его родина освободилась. Отец Иоанн мечтал много ездить в Россию и работать на благо возрождающейся Русской Православной Церкви¹⁹⁷. Мы встретились тогда в Крествуде, где он служил литургию в академическом храме, затем был прием в его честь, а вечером я был у него и рассказывал о жизни в новой России (у меня тогда был уже полугодовой опыт). На следующий день отец Иоанн полетел в Москву, а я остался доделывать свои дела в Америке. Когда я приехал в Россию, отец Иоанн уже вернулся в Америку. Больше я его живым не видел.

Уже в Москве отец Иоанн почувствовал себя плохо. Когда он вернулся, самочувствие его еще ухудшилось, и он обратился к врачу. Вообще-то, он был очень здоровым человеком. Даже уже не в самом молодом возрасте особых болезней у него не было. После недолгих обследований оказалось, что у него рак поджелудочной железы, причем уже в развернутой стадии. Было сказано, что ему остается всего несколько месяцев жизни. Для всех окружающих это был шок. Как раз недавно Мейендорфы приобрели дом в Принстоне, в университетском городе, с тем, чтобы там жить, работать в библиотеке, писать. Это было то, о чем отец Иоанн мечтал все годы утомительного ректорства. И вдруг Господь рассудил иначе.

Я об этом узнал через несколько дней. По всему выходило, что времени на прощание с отцом Иоанном, хоть и немного, но оставалось. Поехать сразу я не смог, потому что мне была назначена командировка в Грецию с отцом Глебом Каледой (я тогда работал в Отделе религиозного образования и катехизации Московского Патриархата). Я решил, что когда мы через десять дней вернемся из Греции, я сразу полечу в Америку: в те самые два или три месяца этот план укладывался вполне. Но в Греции я пережил особый, неведомый мне ни до, ни после того опыт: я видел два удивительных и странных сна.

Первый сон приснился мне, когда мы с отцом Глебом плыли на пароме из Афин на Крит. В этом сне я приехал в Академию, чтобы навестить больного отца Иоанна. Я ищу машину, чтобы поехать к нему в близлежащий госпиталь – хотя на самом деле он лежал в больнице в Канаде, но во сне было иначе – ищу и никак не могу найти. Одна машина сломана, другая уехала, третью мне просто не дают или еще что-то… И все говорят: “Что же ты приехал так поздно?” – эта фраза в моем сне повторялась постоянно. На этом я проснулся с очень тяжелым чувством.

А через три дня мне приснился другой сон. Я стою в алтаре, отец Иоанн совершает литургию, очень радостный, светлый, сияющий. Он увидел меня, обнял, расцеловал и говорит: “Почему ты такой грустный? Что с тобой случилось?”. – Я говорю: “Вы же болеете…”. – Он отвечает: “Что ты, какая чепуха! Ты посмотри, какая радость: вот я в храме Божием, литургию совершаю… Такое счастье! Нельзя грустить!” – и я проснулся с замечательным, светлым чувством.

В тот же день я позвонил своей будущей жене. Она сказала, что отец Иоанн скончался три дня назад, то есть именно тогда, когда я видел первый сон.

…По словам очевидцев, в больнице, когда закончилось соборование, отец Иоанн указал взглядом в угол и сказал: “Икона Евхаристии”. Иконографический сюжет – Христос, причащающий Апостолов, всегда был одним из его любимых. Очевидно, уже тогда ему была приоткрыта некая высшая реальность, стоящая за этим образом¹⁹⁸. Вскоре после соборования он скончался. Не знаю, в какой фелони его хоронили…

IX.

Лишь в мае прошлого года я опять – после долгого перерыва – оказался в Америке. Тогда же я впервые побывал на могиле отца Иоанна – на тенистом кладбище маленького городка Йонкерс в северном пригороде Нью-Йорка, совсем близко от Академии. Я попросил Марию Алексеевну отвезти меня туда. Перед смертью отец Иоанн сказал ей, что хотел бы быть похоронен в Йонкерсе, среди других русских могил, – есть на этом кладбище русский угол, примыкающий к православному храму. Отец Иоанн бывал там неоднократно, совершал отпевания, служил панихиды на могилках. Место это запомнилось его сердцу¹⁹⁹.

Сейчас там, на высоком пригорке стоит серый гранитный крест, на подножии которого слева написано по-английски: “Протопресвитер Иоанн Мейендорф (1926–1992)”. Справа оставлено место еще для одной надписи: Мария Алексеевна пояснила, что оставила его для себя. Крест окружает густая зелень и от него хорошо видны золотые купола, увенчанные восьмиконечными крестами. С этого места очень хорошо слышен необычный для Америки звук – благовест церковного колокола. Я поклонился отцу Иоанну, приложился к теплому полированному граниту средней перекладины креста и пропел пасхальный тропарь: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав! Думаю, он пел вместе со мной.

При всем том, что я всегда ощущал со стороны отца Иоанна явственно дружеское внимание к себе и к своей работе, отношения наши, разумеется, не могли быть вполне равноправными и партнерскими: слишком мало было в моем научном багаже значимого, чтобы по настоящему заинтересовать этого выдающегося ученого, дать ему повод обращаться ко мне с письмами (я же тем более не осмеливался на подобное). Единственный, пожалуй, «материальный след» наших взаимоотношений, если, конечно, не считать нескольких формальных писем уведомлений, – это наличие в моей библиотеке немалого числа оттисков его статей и даже книг с дорогими для меня посвящениями.

Все обстоит иначе, если иметь в виду влияние его творчества на мою научную судьбу. Можно вполне сказать, что я «вошел в византиноведение», в буквальном смысле держа под мышкой классический труд Мейендорфа «Introduction à l’étude de Grégoire Palamas»: в 1960 г. мне, тогда студенту исторического факультета Уральского госуниверситета (г. Свердловск), работавшему над дипломным сочинением по истории исихастских споров в Византии XIV в., эта книга была дана для прочтения моим научным руководителем Михаилом Яковлевичем Сюзюмовым. Благоговейно приняв ее в свои руки, я… тут же потерял ее, оставив по рассеянности в городском

трамвае. Казалось, что на еще не начавшейся карьере византиниста можно было ставить крест. Трагедии, впрочем (не без помощи Божией и друзей с журфака, «эзоповым языком» – дабы не узнал профессор! – оповестивших о потере в газете «Уральский рабочий»), не произошло: дней, наверное, через двадцать (все же не «через два месяца», как отмечено В. М.Лурье в русском издании книги Мейендорфа²⁰⁰), действительно исполненных тоскливого ожидания (старожилы кафедры – например, М. А. Поляковская – может быть, еще помнят это), когда скрывать следы «преступления» от профессора, казалось, было уже невозможно, книгу принес по указанному в газете адресу… рабочий «Уралмаша». Книга, таким образом, была не только прочитана, но и почти полностью переведена (разумеется, для моих собственных нужд: качество этого студенческого перевода оставляло желать лучшего) и сослужила мне и в дальнейшей моей работе, хотя и несвязанной напрямую с историей исихастских споров, немалую службу. Посвящая, например, свою очередную книгу теме византийского гуманизма в XIV – XV вв., я исходил из предложенной Мейендорфом трактовки эпохи противостояния между сторонниками светской философии и противниками ее как глубокого антагонизма между «обскурантизмом монашеской партии» (выражение самого о. Иоанна) и «светским гуманизмом». Действительно, размежевание сил представляется мне совершенно отчетливым: с одной стороны, монашеско-народная партия сплотила свои ряды вокруг Григория Паламы, с другой – приверженцы светской мудрости, ученые, философы, филологи сгруппировались вокруг Варлаама, причем этому выводу не противоречит тот факт, что в рядах той и другой партии были люди, которые, казалось бы, должны были принадлежать к противоположному лагерю. Речь идет здесь не о формальном статусе тех или иных деятелей, а о тенденциях, которые они выражали. Меня всегда поражало такое, например, высказывание церковного деятеля, каким был о. Иоанн, что в споре между паламитами и их противниками следует видеть «с одной стороны, столкновение между духом Ренессанса, идеалом человечества, независящего от Бога и устанавливающего свою жизнь на земле собственными руками... в соответствии с вечными достижениями античного эллинизма, и, с другой стороны – христианской доктриной обóженного человека...,воспринимающего присутствие, сотрудничество и суд Божий во всей своей жизни и деятельности».²⁰¹ Другой вопрос – что это давало человеку, да и давало ли ему что-либо вообще.

Возвращаясь к вопросу о моих связях с о. Иоанном или, скорее, констатируя отсутствие таковых (по крайней мере, в форме содержательной, научной переписки), я все же не могу не отметить наши встречи на разного рода конгрессах и конференциях. Некоторые из них еще удерживаются памятью, хотя – увы! – уже с не вполне достаточной отчетливостью. Так, например, в 1970 г., перед открытием в Москве XIII Международного конгресса исторических наук, именно мне было поручено встретить Мейендорфа в Шереметьево. Помню, что мне пришлось долго ждать его даже после приземления самолета, а когда он появился, в глаза бросилось его красное и расстроенное лицо. Оказывается, он вез с собой несколько писем каких-то третьих лиц, и таможня, обнаружив их в ходе тщательной проверки багажа, устроила чуть ли не расследование. С таким настроением он и следовал со мной на выделенной нам машине из аэропорта до гостиницы (не помню, какой). Постепенно разговор все же завязался, а когда я рассказал ему о своих университетских «забавах» исихастской проблематикой и тем более о вышеизложенной истории с потерей и «чудесным обретением» его труда, он развеселился, без конца расспрашивал о деталях, о содержании моей дипломной работы (пришлось сознаться, что она далека от совершенства),²⁰² очень много – о М. Я. Сюзюмове. На мой вопрос, не обидел ли его Сюзюмов своей, как известно, весьма жесткой рецензией на его книгу,²⁰³ о. Иоанн ответил протестующее: «Да что Вы! Напротив, я польщен!»

Вспоминаются мне международные конгрессы византинистов: XIV в Бухаресте в 1971 г. (в гостинице, где проживала советская делегация, состоялся небольшой «междусобойчик» с приглашением «русскоязычных иностранцев» и, стало быть, Ивана Феофиловича, после чего о. Иоанн, отдав должное Бахусу, ушел, одев по рассеянности мой плащ вместо своего) и XV в Афинах в 1976 г. (во время банкета в каком-то афинском саду мы с о. Иоанном, запасшись бутылочкой узо и соответствующей закуской, уединились за каким-то стоявшим в отдалении столиком и предались беседе. На сей раз моего собеседника почему-то заинтересовали некоторые факты моей биографии: где родился, кто родители? И мне пришлось – впервые! – приоткрыть «тайны» моего мизерабельного происхождения перед чужим человеком: родился недалеко от Билимбая, в «спецпоселении», куда семья моей матери была сослана по «классовому признаку»: «Так Вы – дитя ГУЛАГа!» – с каким-то даже волнением воскликнул о. Иоанн). Примернотакой же вечер мы с о. Иоанном провели вместе во время XVII Международного конгресса византинистов в Вашингтоне (1986 г.). Говорили, между прочим, о Константине Леонтьеве (и я горд, что, несмотря на мои скудные познания, смог удовлетворить его любопытство в отношении некоторых неизвестных ему, как оказалось, «мистических» аспектов смерти Леонтьева), о В. Набокове (на вопрос о. Иоанна, какой из романов Набокова мне нравится больше всего, я ответил: «Дар», и мне показалось, что он разделяет мою оценку), о судьбах русской эмиграции на Западе (сравнивая первую и позднейшую волны эмиграции, о. Иоанн высказывался отнюдь не в пользу последней, обвиняя ее в потребительстве и отсутствии всяких признаков патриотизма). Наконец, в последний раз мы встретились в Москве в1991 г., во время XVIII Международного конгресса византинистов. К сожалению, уединиться на этот раз нам не удалось (слишком много было желающих встретиться и пообщаться с ним), но я преподнес о. Иоанну пятьдесят второй том «Византийского временника» с моим переводом его статьи о Флорентийском соборе²⁰⁴: «Какая приятная неожиданность!» – отреагировал он.

Напоследок все же решаюсь предложить к публикации одно небольшое, но очень дорогое для меня письмо о. Иоанна, датированное 28 мая 1973 г.:

Многоуважаемый Игорь Павлович,

От души благодарю Вас за присылку статьи в «Вопросах истории» ²⁰⁵ и особенно за книгу о «Мистре». ²⁰⁶

С большим интересом читаю Ваши работы, особенно Ваш анализ понятия «гуманизм» в Византии и во многом с Вами согласен. Вообще-то мне кажется, что в современной литературе о византийской культуре XIV го и XV-го веков понятия «гуманизм», «исихазм», «ренессанс» и т. д. употребляются слишком свободно. Ваши работы делают широкий шаг в сторону их уточнения.

Как будто мне придется быть в Ленинграде этим летом – во второй половине августа. Я очень надеюсь иметь возможность с Вами встретиться, так же, конечно, как и с другими коллегами-византинистами.

Искренне Вам преданный

И. Мейендорф

Как все же жаль, что так рано умер отец Иоанн. Вот уж истинно: присутствие друга в твоей жизни незаметно, заметно его отсутствие.

(Пер. с греч. А. Л. Данилина)

Первая моя встреча с Иваном Феофиловичем Мейендорфом произошла в июне 1951 г. в Салониках в бытность мою студентом богословского факультета. То был год великого торжества – 1900 лет со времени проповеди святого апостола Павла в Греции. Приглашенных было множество: представители братских поместных Церквей, члены различных христианских конфессий и, конечно же, богословы – профессора известных университетов, преподаватели и студенты. Специально арендованный великолепный корабль перевозил гостей по местам, где проповедовал «апостол языков», созидая поместные Церкви. Мне тоже посчастливилось принимать участие в этом торжественном плавании, представляя богословский факультет Салоникского университета. Представьте, какое счастье для молодого студента общаться с такими известными личностями!

Среди приглашенных были профессора и преподаватели Православного богословского института преподобного Сергия в Париже, ректор – епископ Катанский Кассиан (Безобразов), профессор Лев Александрович Зандер и молодой преподаватель Иван Феофилович Мейендорф. В числе прочих – Борис Алексеевич Бобринский, будущий преподаватель института, а тогда студент Афинского университета. Иван Феофилович был немногим старше меня, и первая наша встреча была обычным знакомством. Нельзя сказать, что нас сразу же связали крепкие дружеские узы. Вместе снами путешествовал один молодой иеродиакон, араб по национальности, студент Сергиевского института. А вот с ним мы сошлись очень близко.

Спустя десять дней, когда окончилось торжество, он, уезжая, оставил мне свой адрес в Париже. Это был адрес Ивана Феофиловича, у которого квартировал отец иеродиакон (ныне – Антиохийский патриарх Игнатий (Хазим)).

Парижскую делегацию отличало нечто особенное. Это были представители старой русской богословской традиции, которая свободно продолжала свой путь, но уже на чужбине. Всего несколько лет как закончилась Вторая мировая война. Народы все еще пребывали в разделении. Был как раз пик «холодной войны». Все славянские народы находились под давлением коммунистической власти, и единственной официальной делегацией от славянских Церквей на этом торжестве была сербская. Но и ее сопровождал некий иерей, бывший членом так называемого «Союза священников», в рядах которого было немало агентов коммунистического режима. Поэтому единственными свободными представителями славянского мира в этом великом собрании служителей Церкви, ученых и представителей различных международных организаций были русские из парижского института преподобного Сергия, к которым все относились с величайшим уважением. Владыка Кассиан разговаривал на прекрасном греческом и Борис Бобринский успел уже достаточно хорошо выучить язык, это давало им возможность тесно общаться и с греческими иерархами, и с нами, молодыми студентами. С Иваном Феофиловичем беседа происходила на французском или английском. Главное – мы видели в лице этих молодых русских богословов представителей русской богословской традиции и свидетелей православия в западном мире. Мы – молодые люди, еще студенты, смотрели на них с восхищением.

Торжества закончились, оставив в нашей памяти неизгладимые впечатления. Дружба, зародившаяся в те дни, продолжается и доныне. Мне же суждено было снова встретиться с Иваном Феофиловичем, с тем чтобы на этот раз нас связали тесные узы дружбы. В 1954 г. я окончил университет и решил продолжить учебу за границей. Имея возможность выбрать для написания кандидатской работы любой из университетов Западной Европы или Соединенных Штатов, я предпочел подать заявление в Православный богословский институт святого Сергия в Париже.

Спустя год после окончания юбилейных торжеств, о которых говорилось выше и где я имел счастье познакомиться с делегацией русского института, я получил стипендию Всемирного Совета Церквей и отправился на год в богословскую школу Боссе в Женеве. Здесь, в числе прочих, моими преподавателями были Лев Зандер и Павел Николаевич Евдокимов – профессора Свято-Сергиевского института. Мысль и сама личность этих людей оказали на меня сильное влияние. Вот почему по окончании курса в Греции, я избрал местом для продолжения богословского образования институт святого Сергия, или Сергиевское подворье, как его еще называли. Смысл этого названия был мне тогда непонятен, но со временем оно приобрело для меня очень глубокое значение.

Здесь, в Сергиевском институте, я вновь встретился с Иваном Феофиловичем. Вначале это было обычное деловое общение. Иван Феофилович казался мне немного замкнутым человеком, который старается держать дистанцию. Но впоследствии я понял всю ошибочность такого представления о нем. Иван Феофилович был весьма симпатичным молодым человеком с манерами аристократа. Да это и не случайно, ведь по происхождению он был барон. Взгляд его был светел и чист, без всякого следа лукавства и злобы. В разговоре он всегда смотрел собеседнику прямо в глаза, вызывая тем самым искреннее чувство доверия к себе.

В то время я с интересом взялся за изучение исихазма, и было это следствием влияния русских богословов. В конце 40-х – начале 50-х годов интерес богословов русского зарубежья сосредотачивается на изучении византийской исихастской традиции. Судя по всему, это было не случайно. Трагедия, пережитая человечеством во время Второй мировой войны, мир, суливший триумф технологии и материи, а вместо этого принесший разрушение и разочарование – все это заставило человека заглянуть внутрь себя, по новому взглянуть на историю, увидеть ее так, как видели ее великие богословы мистики. Учение исихастов открывало новый путь, указывало выход из тупика безнадежности и отчаяния, являя реальность мистической связи между человеком и Богом. Именно в это время появляется исследование архим. Киприана (Керна), посвященное святителю Григорию Паламе, и труд еп. Василия (Кривошеина) о преп. Симеоне Новом Богослове. Их последователем в этом направлении явился Иван Феофилович Мейендорф. Его первые статьи появились в греческих журналах «Теология» и «Григориос Паламас». Последний издавался Фессалоникийской митрополией, и тогдашний митрополит Фессалоникийский Пантелеимон, питавший особую симпатию к русским богословам, всегда с большой радостью печатал каждую их новую статью. В то время я трудился в митрополии и был как раз помощником главного редактора журнала, так что всякий раз с огромным интересом прочитывал работы, присылаемые в журнал богословами русского зарубежья. И сейчас, по приезде в Париж, естественно, старался завязать личное знакомство с этими людьми.

Со временем общение с Иваном Феофиловичем становилось все более тесным. Мы обнаружили, что имеем очень много общего, и прежде всего общие богословские интересы и принципы. В скором времени Иван Феофилович пригласил меня в гости. Дом его находился в Винеиле, пригороде Парижа. Здесь меня ждал очень радушный прием: теплый семейный очаг, приветливая и скромная супруга Ивана Феофиловича Мария Алексеевна и четверо детей – два мальчика, старшего из которых звали Павлом, и две очаровательные девочки. И вновь за столом беседа на богословские темы, о том, что волновало наше сердце: святоотеческое мистическое богословие, и на первом месте – святитель Григорий Палама. Это был непросто научный интерес, это была страсть, священный порыв, убеждение, что только с возобновлением исихастской традиции возможно возрождение православного богословия, отягченного схоластическим бременем. Только тогда сможет православие сказать новое слово Западу. Вот почему необходимо изучать исихазм с исторической и богословской точки зрения, и мы первые должны взяться за это. Такого же образа мыслей придерживался и близкий друг Ивана Феофиловича Борис Бобринский, с которым мы вместе переводили на французский язык известный труд преп. Никодима Святогорца «Наставление поучительное о хранении пяти чувств» – наиболее обстоятельное и систематическое «исихастское» сочинение этого святого отца. В центре обсуждения постоянно находился великий святитель Григорий Палама и его обширное наследие. В то время Иван Феофилович занимался подготовкой своей знаменитой работы «Introduction à ľétudede Grégoire Palamas» и составил обширную картотеку рукописей творений святителя, хранящихся в различных библиотеках мира. Как-то раз во время одной из наших встреч он сказал мне следующее: «Почему бы и тебе не взяться и не подготовить к изданию что-нибудь из сочинений Паламы?» Я нашел это предложение весьма интересным, несмотря на то, что занимался больше историей. В то время мне как раз было необходимо представить о. Киприану (Керну) работу по патрологии для моего магистерского диплома, и, таким образом, предложение Ивана Феофиловича было как нельзя кстати. Я согласился. Он открыл свою картотеку и стал внимательно смотреть каталог неизданных произведений Григория Паламы. В конце концов он нашел то, что было бы интересно подготовить и издать: два послания великого византийского богослова, посвященные постригу в монашество, и хранящиеся в Парижской национальной библиотеке. Святитель Григорий утверждает в них, что существует только одна монашеская схима, и нет разделения между малой и великой схимой. Иван Феофилович, со своей стороны, был убежден в важности этого утверждения великого святителя и считал, что на него должно быть вновь обращено внимание, почему и старался подвигнуть меня заняться подготовкой такого издания. Утром следующего дня мы с ним встретились в национальной библиотеке. Получив на руки рукопись, я приступил к работе, которую вскоре благополучно завершил и представил на утверждение профессору Киприану (Керну). Отец архимандрит работу утвердил. Позднее я передал текст в Фессалоники профессору Панагиотису Христосу, готовившему к изданию собрание сочинений святителя Григория в сотрудничестве с Иваном Феофиловичем и Борисом Бобринским.

Чем дольше я находился в Париже, тем теснее становилась наша дружба с Иваном Феофиловичем. Действительно, я находил, что у нас многообщих интересов. Мои визиты в гостеприимный дом Ивана Феофиловича повторялись потом не раз, в компании с моим другом Николаем Кармирисом, филологом, слушавшим тогда курс богословия в русском институте. Это был во многом одаренный человек, ставший впоследствии профессором Афинского университета и неоднократно занимавший пост министра. Иногда к нам в компанию был приглашен и Славко Крстич, серб, выпускник Сорбонны, учившийся вместе с нами в Свято-Сергиевском институте. Это был очень образованный юноша, принявший впоследствии епископский сан. Он возглавлял Банатскую епархию Сербской Церкви и не так давно отошел ко Господу. Часами мы просиживали в доме Ивана Феофиловича за разговором о проблемах Церкви и православного богословия. Рассуждали о судьбах русской эмиграции, с представителями которой мы, молодые греки, стали тогда входить в тесное знакомство, о будущем богословского образования и, прежде всего, о нашей роли в этом деле – вопросы, живо волновавшие нас в то время. Эти искренние беседы очень сближали нас, делая нашу дружбу неподвластной времени. Однако пришел час оставить Париж. Со скорбью прощался я с Сергиевским подворьем, с дорогими моему сердцу людьми, с которыми прожил вместе столько времени. Среди них Иван Феофилович занимал для меня особое место.

По возвращении в Грецию я стал переписываться с Иваном Феофиловичем. Вскоре был издан его классический труд, посвященный св. Григорию Паламе, и двухтомный сборник слов святителя в защиту исихастов. Плод многолетних трудов ученого, эти сочинения открыли западному миру ту сторону православного богословия, о которой он либо не имел представления вообще, либо имел совершенно ложное представление. Издание этих сочинений формально давало моему другу право претендовать на место профессора в одном из университетов Франции, но Иван Феофилович совершенно к этому не стремился. На какое-то время наша с ним связь прервалась, а позднее я узнал, что он эмигрировал в Америку. Тогда я вспомнил нечто, о чем знают лишь немногие. У архим. Киприана (Керна) было два любимых ученика, на которых он возлагал большие надежды, в которых видел будущее не только русского института в Париже, но и всего православного богословия в западном мире. Этими учениками были Александр Шмеман и Иван Мейендорф. Когда отец Киприан узнал о решении первого из них эмигрировать в Соединенные Штаты, то очень сильно расстроился, словно отец, который теряет сына. Об этом мне говорил сам отец Киприан, когда я, изменив тему диссертации, вынужден был оставить его и перейти к профессору Карташеву. Будучи человеком весьма чувствительным, отец Киприан весьма огорчился и сказал мне буквально следующее: «Одного за другим теряю своих учеников…» Тогда же он поведал мне и об о. Александре Шмемане. И вот теперь уезжал и Иван Феофилович, институт терял молодого профессора как раз в тот момент, когда шла речь о его всемирном признании. В течение нескольких лет перешли в иной мир все самые известные профессора института, а двое молодых наиболее одаренных ученых из его коллектива уехали в Соединенные Штаты. Нужно заметить, что отъезд отца Александра сильно повлиял на Ивана Феофиловича и заставил последовать его примеру. Много раз Иван Феофилович с сожалением говорил мне, что русский институт уже, пожалуй, исполнил свою великую миссию и теперь потихоньку умирает. Мысль начать все сначала всегда его очень прельщала, наполняла энтузиазмом, придавала желание и сил для новой научной и церковной деятельности. Вот почему по приезде в Америку он, горя желанием служить Церкви, принял священный сан. В этом он видел полноту богословской науки, в ее соединении со священством.

Большие расстояния, разъединявшие нас, лишили меня радости тесного общения с Иваном Феофиловичем, теперь – отцом Иоанном. Но начиная с 1976 г. я стал регулярно ездить в Америку – раз в год, а то и чаще – и имел возможность в Нью-Йорке встречаться со старым другом. Это были теплые встречи, как когда-то в Париже. Теперь после многих лет, будучи уже зрелыми людьми и учеными, мы могли подвести некоторые итоги нашей деятельности. Я с радостью отметил, что научный жар, отличавший богослова Мейендорфа в Париже, в Америке нисколько не ослаб. Наоборот, здесь ему открылись новые возможности для более плодотворной научной деятельности. И это утвердило его в правильности шага предпринятого им много лет назад, когда он, оставив Европу, эмигрировал в Америку. В 1979 г. нам довелось работать вместе в исследовательском центре Dumbarton Oaks в Вашингтоне. Это давало нам возможность видеться практически каждый день и обсуждать занимавшие нас научные вопросы. В то время отец Иоанн писал свою книгу «Византия и возвышение Руси». Многие темы, которые затрагивались в этой работе, были мне хорошо знакомы и составляли предмет моей научной деятельности. Поэтому нам действительно было о чем поговорить. Вопрос церковных связей Руси и Византии всегда живо интересовал о. Иоанна. Он посвятил этой теме много статей, напечатанных в разное время во многих научных журналах. И сейчас готовился представить обобщающую работу, в которой главной темой был вопрос влияния в России византийского исихазма. Сразу становится ясно, что интерес к исихазму у о. Иоанна не был случайным. Наоборот, в этом выражалось его глубокое убеждение, что в жизни Православной Церкви это учение имеет непреходящее значение.

Отец Иоанн не оглядывался назад в прошлое, связанное с русским институтом в Париже, не стремился жить воспоминаниями давних времен потому что это было занятие бессмысленное. Он считал, что преподавание за границей на русском языке ограничивает возможности и не дает с должной полнотой свидетельствовать западному миру о православии, держит'светильник под спудом». Это свидетельство должно выражаться на языке той нации, к которой обращено. Поэтому он изначально был уверен в том, что русское богословие за границей, если будет и впредь придерживаться такой тактики, в определенный момент неизбежно придет в упадок. Это был не какой-то легкомысленный модернист, это был человек, видевший далеко вперед. Не предавая своих национальных корней, он хотел, чтобы великое духовное наследие, которое находилось в их руках, представители русского зарубежья донесли западному миру на понятном этим людям языке, чего не могли сделать их соотечественники, находившиеся в тисках коммунистического режима.

Однажды во время моего посещения Свято-Владимирской академии отец Иоанн пригласил меня на обед, желая спокойно поговорить наедине. За столом в ресторане он стал горячо рассказывать о своих научных планах. Издание многотомной церковной истории, составленной исключительно православными авторами, – вот была его мечта. Аргументы были весьма серьезные. По словам отца Иоанна, сейчас на Западе пользуются курсами церковной истории, составленными либо католическими, либо протестантскими богословами, в то время как православные еще ни разу не предложили западному читателю свой вариант того, как они видят историю Церкви. Вывод – нужно составить на английском языке историю Церкви, написанную с православной точки зрения. С этим предложением отец Иоанн обратился ко многим православным ученым. Сам он подготовил второй том под названием «Единство империи и христианские разделения», который был издан в 1989 г. и охватывал период с 450 по 680 г. Меня он просил написать историю Константинопольской Церкви. Но незадолго до издания очередного тома отец Иоанн ушел из жизни. За некоторое время до смерти он оставил место декана академии, с тем чтобы с осени будущего года перейти в Принстонский университет, где он мог бы полностью отдаться своему любимому делу – научным исследованиям.

Долгие годы с отцом Иоанном нас связывала крепкая дружба, пока не подошел предел, который Господь полагает каждому человеку. Настало лето 1992 г. Я проводил свой отпуск на одном из побережий Северной Греции. Однажды дежурный мне сообщил, что меня срочно просили связаться с профессором Томасом Фитцджеральдом в Бостоне. Набрав номер, я услышал голос отца Томаса. С большой скорбью он сообщил мне, что у отца Иоанна рак, что он находится сейчас в больнице в Канаде и что дни его сочтены. Я потерял дар речи, отказывался верить тому, что услышал. Профессор Фитцджеральд дал мне номер телефона палаты о. Иоанна. Ответила Мария Алексеевна. Она сказала, что отец Иоанн сейчас спит и что положение очень серьезное. И прибавила, что если я хочу застать его в живых, чтобы не затягивал со следующим звонком. Я перезвонил на следующий день. На этот раз трубку поднял сам отец Иоанн и ослабленным от болезни голосом проговорил: «Антон, знаешь, я очень тяжело болен, не сегодня завтра умру. Хочу, чтобы ты всегда помнил то, о чем мы с тобой говорили. Продолжай работать, трудись над тем, что нам так дорого, что вдохновляло нас всю нашу жизнь. Я ухожу. Прими мое благословение. Да сохранит тебя Господь…» Он положил трубку. Это был последний раз, когда я слышал голос дорогого друга. Сегодня он живет в моей памяти, как и в памяти многих других людей, которым отдавал не только свои знания, но и любовь своего горячего сердца.

«Золотым веком нашей школы, несомненно, были первые 14 лет ее существования, т. е. с основания до начала Второй мировой войны, а с конца войны наступил период второго расцвета в жизни института – его серебряный век. Тем более знаменательно, что первым показателем наступающего заката серебряного века оказалась не смерть заслуженного старого профессора, а очередной переезд в Америку молодого…»²⁰⁷ Срок, отпущенный серебряному веку, оказался тот же. Ровно через 14 лет после конца Второй мировой войны 33летний, недавно принявший священство отец Иоанн Мейендорф, преподававший у нас уже 8 лет и только что открывший своей блестящей сорбоннской диссертацией эру «неопаламизма», с женой и четырьмя детьми покидает свою almamater.

Помню, как никто здесь на месте не оставался равнодушным к решению отца Иоанна вслед за Флоровским, Верховским и Шмеманом, также перебраться в СвятоВладимирскую духовную академию в Нью-Йорке. Кто искренно жалел, кто критиковал… Правда, были и такие, которые старались утешать себя, что все не так страшно, поскольку поколение основателей и славной плеяды довоенной профессуры казалось вполне еще в силах. «Три кита» – вл. Кассиан, архим. Киприан и А. В. Карташев – были наместе, а их окружали протопресвитеры Василий Васильевич Зеньковский и Николай Николаевич Афанасьев со своими помощниками Л. А. Зандером и Ф. Г. Спасским. Но ведь все они успели родиться еще в предыдущем XIX веке, и к тому времени большинство из них давно уже достигло пенсионного возраста. Но я, конечно, и сам тогда не представлял, что в итоге на моих глазах всего славного ареопага не станет за ближайшие семь лет… Итак, все чувствовали судьбоносность этого отъезда не только для молодого ученого, но прежде всего для нашего института. И наверняка не один только я все чаще старался себе представить, какова была бы судьба нашей школы – и нашего церковного «удела», – если бы тогда отец Иоанн и его ближайший сподвижник отец Александр Шмеман остались здесь…

Но и самому отцу Иоанну это решение далось непросто, и уезжал он не с легкой душой, а с болью, усомнившись в чисто охранительной, как он говорил, «мумифицированности» эмигрантского православия и в его способности к творческой верности святоотеческому наследию и тем самым к пафосу миссионерского подвига…

«В конце пятидесятых годов Россия, конечно, была для всех нас герметически закрыта, а жизнь православного Парижа казалась безнадежной…Старшее поколение профессоров института «старело» и русскоязычных студентов было все меньше и меньше. Молодое поколение богословов – к которому принадлежал и я – видело будущее преимущественно в утверждении православия на Западе…, а «эмигрантские» церковные условия позволяли лишь богослужение на церковнославянском языке в полупустых церквах… Ставился вопрос: если православие действительно есть истинная вера – вселенская, «кафолическая», – то можно ли допустить, чтобы его судьба была связана с неизбежно умирающей русской эмиграцией? Этот вопрос ставили мы, но также и лучшие представители совсем маленькой «патриаршей» общины в Париже (В. Н. Лосский, Л. А. Успенский). <…> Почему Америка? Да потому, что там имелся многочисленный церковный народ, жаждущий просвещения и руководства. Имелась и богословская школа, Свято-Владимирская духовная академия…»²⁰⁸

Кстати сказать, в отличие, например, от отцов Георгия Флоровского и Александра Шмемана, отец Иоанн на самом деле так никогда и не прижился в Америке, американцы редко его по-настоящему понимали, а он это видел и чувствовал, но в силу своего характера и своего воспитания виду не подавал. Оба друга, учитывая очевидный успех их общего дела, а именно устройство православия в Америке и создание подлинно высшей богословской школы, вряд ли когда-либо усомнились в правильности своего переселения, но отец Иоанн, по своему собственному признанию, дома там себя так никогда и не почувствовал. Думается, что именно этим объясняется его исключительная «легкость на подъем» – его бесчисленные, часто «экуменические» путешествия вокруг света и, конечно, его уход с поста декана в 1992 г., вызванный желанием в дальнейшем преподавать именно в России, куда его влекло неотразимой силой.

За все оставшиеся 33 года своей жизни отец Иоанн, хотя очень часто'проезжал» через Париж, посещая непременно мать, сестру, других родственников и друзей, к тому же выступая с 1983 г. несколько раз в моих передачах «Orthodoxie» по телевидению, всего лишь два раза побывал на Подворье, если не считать сугубо «частный визит» на инспекторскую квартиру Бобринских в 1963 г. Помню, с каким доброжелательством и терпением он тогда выслушивал и разрешал мои недоумения относительно христологических хитростей Копронима, которыми я как раз начинал интересоваться.

Первое официальное посещение Подворья после 28летнего отсутствия состоялось в связи с защитой докторской диссертации его друга, тогда уже долголетнего преподавателя догматики прот. Бориса Бобринского6 мая 1987 г. А следующее и последнее посещение нашей школы произошло в 1990 г. в начале января, всего лишь за два года до его кончины. Отец Иоанн провел тогда десять очень счастливых дней в Париже, много гулял по городу, уделяя особое внимание местам, связанным с его юностью и вообще с первой половиной его жизни; давал интервью газете «La Croix», радио и телевидению, читал лекции в нескольких местах, в том числе в Сорбонне и в Institut Catholique. Там после его доклада началась оживленная дискуссия. Отец Иоанн как всегда вежливо, но твердо отстаивал православные позиции, и когда мы наконец уже в довольно поздний час вышли оттуда на улицу, он мне весело сказал: «Если бы они знали, что среди моих предков есть и римский папа…» Наши студенты, узнавшие, что отец Иоанн в Париже, позвонили ему и спросили, нельзя ли устроить вечер в его честь в институте, и он согласился. Студенты пригласили всех желающих, так что собралось много людей. Получился настоящий праздник, и мало кто обратил внимание на то, что тогдашний ректор почему-то счел возможным не прийти…

Но вернемся назад. Прибывший в Нью-Йорк отец Иоанн всецело посвятил себя не только преподаванию, но и улучшению и расширению общей учебной программы Свято-Владимирской академии. Его сразу поразило, что там тогда не было курса ни по церковной археологии, как в старых духовных академиях, ни по истории христианского искусства, который отец Иоанн слушал в нашем институте у Владимира Васильевича Вейдле, ни иконоведения и еще меньше «богословия иконы» в духе Л. А. Успенского. Многие другие, менее скрупулезные, не долго думая, на месте отца Иоанна предложили бы собственные услуги, учитывая, что он, помимо своих штудий у нас и в Сорбонне, прошел еще полный курс по кафедре раннехристианской археологии и византийского искусства в V отделении École Pratique des Hautes Études у академика Андрея Николаевича Грабара и завершил эти занятия дипломной работой на тему «Иконография Премудрости Божией в византийской традиции», опубликованной в 1959 г.²⁰⁹

Но не таков был отец Иоанн. Он стал искать человека, который мог бы всецело посвятить себя именно этому предмету. И как я потом узнал, искать пришлось долго. Через 14 лет, осенью 1973 г., на очередной экуменической конференции в Женеве, куда он приехал уже как всемирно известный богослов – член комиссии «Вера и устройство» Всемирного Совета Церквей, а я – молодым протоиереем в качестве секретаря Западноевропейского экзархата Московской патриархии, – он мне поведал, что эти поиски все еще продолжаются. Зная меня как ученика Л. А. Успенского и А. Н. Грабара, отец Иоанн очень одобрил, что в свою бытность на моем первом приходе в Гааге я одновременно в течение трех лет числился ассистентом по кафедре древне- и восточно-христианского искусства в Лейденском университете. В итоге беседа наша кончилась тем, что отец Иоанн предложил мне последовать его примеру и переехать со всей семьей в Америку для того, чтобы преподавать во Владимирской академии предмет, который он хотел назвать по-английски «liturgical art».

Я был в восторге! Вернувшись домой в Кламар, под Парижем – мы жили тогда в уютном доме Бердяева, – я с волнением рассказал жене о встрече с отцом Иоанном. Лиза также очень вдохновилась его предложением, и мы вместе стали думать, как поскорее осуществить наш новый проект. Сразу после Рождества я написал отцу Иоанну, что с нашей стороны все решено, но что до окончательного переезда мне, наверно, следовало бы хоть раз посмотреть на академию и тамошнюю жизнь. 27 января 1974 г.отец Иоанн мне ответил следующим письмом:

Дорогой отче,

Очень был рад узнать из Вашего письма о том, что Ваши планы определяются.

Будем Вас ждать в начале марта: в течение Вашего пребывания Вы будете гостем нашей Академии. Для Вас будут и комната, и стол.

В случае Вашего окончательного переезда Вы получите приход, который сможет Вас материально обеспечить. Как раз сейчас открылось приходское место – очень для Вас подходящее (в Stratford, Conn): оттуда до нас – не более часа езды. Но конечно, есть и другие возможности. Когда приедете, посмотрите сами.

В отношении преподавания иконного богословия, здесь – огромная нужда. Кругом – «богомазы», с добрыми намерениями, но без традиции, без культуры и без возможности получить образование. Конечно, я сам по себе ничего не могу Вам формально обещать, но думаю, что мои коллеги будут весьма благосклонно к Вам расположены. Приезжайте, увидите.

Конечно, не думайте, что жизнь здесь легкая. Материально Вы не будете в нужде, но духовно надо настроиться на «миссию»: жатвы много, но делателей мало…

Будем Вас ждать. Напишите только, на каком аэроплане прилетите: мы Вас встретим на аэродроме.

Преданный Вам во Христе

Прот. Иоанн Мейендорф

В результате, действительно, в начале марта, как раз на Торжество православия, я полетел представить план нового курса. Ученый совет Свято-Владимирской академии его единогласно принял. Отец Иоанн очень был этому рад и сказал, что теперь надо поскорее переехать. Сколько было хлопот для оформления бумаг для всей семьи! Но в конце концов, я прибыл в назначенный мне приход св. Николая Чудотворца в небольшом городе Стратфорде в штате Коннектикут, за несколько дней до Успения 1974 г. В храме под почетным караулом стоял гроб новопреставленного Игоря Сикорского, гениального русского инженера, еще до Первой мировой войны строившего так называемые «гидропланы» в России, а в эмиграции ставшего изобретателем вертолетов. С панихиды по нем и началось мое пастырское служение в Стратфорде.

В сентябре начался учебный год в академии. В Крествуде под Нью-Йорком, где с 1961 г. находится Свято-Владимирский «campus», я приезжал каждую неделю на два дня, читал свои лекции вечерним курсом и непременно бывал у отца Иоанна дома, обычно по вечерам на второй день. Будучи заботливой женой, Мария Алексеевна в Америке продолжала готовить по правилам французской кухни, а кофий заваривал сам отец Иоанн. Случалось, что Майка – так с детства в семье Можайских звали милую Марию Алексеевну – отсутствовала, и тогда отец Иоанн приглашал в какой-нибудь иностранный ресторан, чаще всего в китайский или итальянский, совершенно справедливо считая, что американской кухни нет и что местный «корм» вообще можно вкушать только по необходимости, в гостях у'туземцев». За столом он мне рассказывал об истории и особенностях Владимирской академии и со свойственными ему деликатностью и тактом предупреждал меня о всяких «подводных камнях» в обращении с новыми моими коллегами.

Вскоре я узнал, что отец Иоанн читает лекции по патрологии и исто рии Церкви в те дни, когда я приезжал, и попросил у него разрешения слушать его курс. Я никогда не забуду эти лекции. Отцу Иоанну тогда шел48й год, он был во цвете сил и творческого подъема. Был у него особый дар простого и ясного изложения самых сложных богословских вопросов. Он не громил еретиков, относился к ним внимательно, как к представителям человеческой мысли, подробно останавливался на ходе их мышления, объясняя их предпосылки и показывая, по какой логике они пришли к своим ложным заключениям… С другой стороны, в каждом святоотеческом учении и церковном догмате он раскрывал «сотериологическое ядро», домостроительную истину совершившегося «нашего ради спасения». Вопросы студентов его только радовали – даже самые наивные, – и он терпеливо, или вернее сказать с любовью, отвечал и снова и снова объяснял. Отец Иоанн никого не «давил» своими энциклопедическими знаниями, и всякие проявления внешнего авторитета или так называемые «крепкие слова» были ему совершенно чужды – он был, так сказать, «естественно убедителен» в своих доводах и своим видом.

Высокого роста, широкоплечий, с большой, но пропорциональной головой и очень высоким выразительным лбом. Добрые темно-карие, быстрые, как и его ум, глаза, из которых катились светящиеся слезы, как только он начинал смеяться… Маленькая «каноническая» бородка, которую он беспощадно обстригал, подчеркивала тонкие черты родовитого лица; необычайно изящные «роденовские» руки. Голос приятный, мягкий в разговоре, а на службе очень ровный… Элегантность отца Иоанна становилась предельно очевидной, когда он одевал костюм. На первый взгляд он мог показаться другим человеком – и только голос подсказывал, что это он… Уделяя обычно мало внимания вопросам личного гардероба, отец Иоаннна преподавание неизменно приходил в безупречно чистых, но часто чуть поношенных подрясниках русского покроя, с небольшим литым старообрядческим наперсным крестом. В моменты особо оживленных объяснений он брал его тремя пальцами левой руки и, чуть поднимая, прижимал к груди, пока десница весьма экспрессивно провожала изложение святоотеческой мудрости. А в дни академических торжеств отец Иоанн возлагал на себя голубой эмалевый докторский крест. Рясы признавал только греческие «за их удобство», может быть, даже сам не замечая, как они ему были к лицу. Добрая Мария Алексеевна, помня, как часто отец Иоанн в Крествуде меня выручал одалживанием всякой одежды, в свой первый после кончины мужа приезд во Францию привезла мне огромный чемодан, полный этими рясами да еще подрясниками, костюмами, черными рубашками и пальто отца Иоанна, а в отдельном конверте – тот самый литой старообрядческий крест. Все одеваю в «особые дни» в течение всего года, только ношение костюмов с каждым годом отчетливее ограничивается определенным сроком – двумя последними неделями Великого поста. Сам же отец Иоанн грузным никогда не был, каждую неделю ездил плавать в бассейн, даже зимой. Зиму он очень любил. Помню его в зимние снежные дни, когда он, явно наслаждаясь морозом, из дому пешком приходил на лекции в длинном теплом своем «московском» пальто – почти шинели – и в черной каракулевой шапке. «Here comes the baron», – шептали молодые американцы-студенты, увидев его, идущего к ним как бы из другого мира. Как он сказал на своем последнем публичном выступлении 26 мая 1992 г. в Свято-Тихоновском богословском институте в Москве: «Как у нас (в Париже) говорили, “сидели на чемоданах” и думали, что скоро вернутся в Россию… Эта эмиграция представляла собой почти всю элиту старой дореволюционной России. Она включала в себя и интеллигенцию, и дворянство, и аристократию…»²¹⁰ К последней всецело, до мозга костей принадлежал и сам отец Иоанн. Несмотря на это покоряющее своей естественностью врожденное великолепие внешнего вида и благородство во всех движениях и в говоре, даже на иностранных языках, он никогда не искал ни театральных, ни риторических эффектов. К нему прислушивались потому, что знали, что за каждое свое слово он готов был отвечать. И вместе с тем он обладал каким-то удивительным смирением и редким юмором, тонким, но не язвительным.

Мой стратфордский приход был еще очень русским, службы совершались по-славянски и по старому стилю, а в академии давно уже стали служить на английском языке и по новому календарю. Таким образом, наши неподвижные праздники не совпадали, и я по приглашению начальства мог участвовать в академических службах. То были особые торжества. Да, именно торжества, и торжественность этим службам придавали два друга – отец Александр Шмеман и отец Иоанн, оба сияли – каждый по-своему…Радостный отец Александр казался самим олицетворением торжественности, но он служил не только торжественно, он служил торжествующе победоносно «Евхаристию – таинство Царства». Рядом с блеском отца Александра любой «сослужащий» всегда казался бледным, незначительным, ноне отец Иоанн. У отца Иоанна было «свое», и это «свое» позволило ему в течение 24-х лет «стоять рядом» и не оказаться «второй скрипкой"… На этих службах веяло от них чем-то святоотеческим, «каппадокийским». А смотрелись они как два корифея, столпы предания и уж никак не реформаторы. У обоих был пафос апостольства, они себя чувствовали на самом деле миссионерами. Про себя все молитвы наизусть читали по-славянски, а возгласы – совершенно естественно по-английски. В академическом храме оба по очереди проповедовали, всегда на английском – один пламенно, другой собранно, но без малейшего диссонанса, всегда в гармонии.

Праздники, праздники – в академии, казалось, один только сплошной праздник… Помню митрополичью службу на Воздвижение и удивительное антифонное пение двух хоров, настолько хорошее, что уже не замечал, что поют по-английски… Введение во храм – праздник воцерковления Нового Света, как говорил отец Александр… Рождество по новому стилю в унисон со всей страной и Крещение с крестным ходом на Иордан… На Пасху служил один в светлый четверг, но отец Иоанн оказал честь и пришел возглавить крестный ход, а на Троицу сослужил в Духов день, как в лесу – столько было зелени…

Да, на самом деле сплошной праздник в академии, но академия ведь не где-нибудь, а в Америке. Америка же 1974 г. – вовсе не та, что была в1959 г., когда приехал отец Иоанн с семьей. Прогремела Вьетнамская война, и все переменилось. В обычную муниципальную школу, даже основную, для маленьких, детей посылать было нельзя: уже в 9 или 10 лет там заставляли «нюхать» наркотики, не говоря о всяких других бедах. А частные школы, католические, ужасно дорогие – сельскому батюшке совершенно не по карману…

Наступило лето, и в один непрекрасный день праздник кончился. Полетел я обратно в Париж на каникулы и уже на постоянное жительство в Америку больше не вернулся.

Самое замечательное, что отец Иоанн, хотя и огорчился, но все же отнесся с пониманием к нашему решению и дружба наша уцелела. Мало того, как только парижские обстоятельства это позволили, я стал, по приглашению отца Иоанна, снова ездить в Америку читать лекции или отдельные доклады в Крествуде. По его же настоянию я наконец снова взялся за давно начатую докторскую диссертацию. Был тогда случай я пожаловался отцу Иоанну о каком-то неожиданном, новом ощущении времени, что оно все быстрее стало проходить и порой кажется, что за ним уже не угнаться. А он мне ответил: «Увидишь, чем дальше, тем хуже будет, но ты не смущайся, главное – действуй…»

И тут в декабре 1983 г. горькая беда постигла нью-йоркскую академию. Безвременно скончался долголетний друг и соратник отца Иоанна, декан протопресвитер Александр Шмеман. Многим тогда казалось, что покойного декана, общепризнанного харизматического вождя, заменить некем. Ведь отца Иоанна знали только как ученого, не подозревая в нем ни практических, ни административных способностей. Но конечно, в деканы выбрали именно его как ближайшего сотрудника и единомышленника отца Александра, в частности в каноническом оформлении получения автокефалии бывшей американской метрополии из Москвы в 1970 г.

И сразу же самые неисправимые скептики должны были признать компетентность отца Иоанна. В свою очередь, он оказался не только авторитетным лидером и верным продолжателем своего предшественника, нос самого начала своего деканства внес что-то новое, творческое и очень личное в жизнь академии. Это касалось и нашей семьи.

Так, в декабре 1985 г., сразу после защиты моей докторской диссертации в Сорбонне, по инициативе отца Иоанна я был избран visiting professor Свято-Владимирской академии и оставался им вплоть до его кончины в1992 г.

К этому же замечательному времени относятся последние студенческие годы нашего старшего сына Николая, который в течение трех последних лет жизни отца Иоанна учился в Крествуде. После Свято-Германовской семинарии на Аляске и СвятоТихоновской в Пенсильвании Коля поступил во Владимирскую академию осенью 1989 г. Отец Иоанн отнесся к нему с исключительной добротой, а Мария Алексеевна очень скоро заметила Колино умение обращаться с детьми и стала его регулярно приглашать «бебиситерствовать» с внуками… Сам Коля так вспоминал этот «очень богатый период» своей жизни: «…моим учителем и духовником был отец Иоанн Мейендорф, я у него исповедовался, он относился очень по-отцовски ко мне, были очень добрые тесные отношения, ион был для меня не только выдающимся священником, но и учителем жизни. Отец Иоанн дал мне правильное понятие о Церкви просто своим приме ром…»²¹¹ Словом, Коля быстро врос в семью и летом 1990 г. поехал с ними отдыхать в Labelle, где он снял прекрасную фотографию отца Иоанна в профиль у дачного окна. Запомнились ему нередкие лесные походы вдвоем'по грибы», легкость и веселое настроение отца Иоанна, который как будто забывал все свои заботы и с почти детской непосредственностью радовался каждому новому грибу…

В богатой и многогранной личности отца Иоанна Колю больше всего поражали две отличительные черты: во-первых, его доступность и необычайная отзывчивость, т. е. его искреннее желание помочь всем, кто искал его поддержки. Никогда он не давал почувствовать, что ему некогда, что он – как это было на самом деле – занят важнейшими делами и что потому ему не до всяких «житейских пустяков» обывателей. Отец Иоанн, желанный собеседник выдающихся богословов и мыслителей, советник видных иерархов и личный друг патриархов, всегда находил время внимательно выслушать, подумать и посоветовать каждому, кто к нему обращался…

Второе качество, которое не могло не покорить Колю, была глубокая и всецелая литургичность отца Иоанна – некая общая тональность жизни, которую создавали его экзистенциальная настроенность на богослужебный ритм академического храма и вытекающее отсюда внутреннее созвучие литургическому дыханию Церкви. Лично присутствовать на ежедневных утренних и вечерних службах и, конечно, на праздниках он считал для себя обязательным прежде всего потому, что он любил эти службы и ими питался. Отец Иоанн являлся живым примером того, что всякий христианин, а тем более богослов, должен быть «homo liturgicus». До конца эта его черта открылась в связи с его деканством. Раньше его личное восприятие богослужения оставалось более незаметным, во-первых, из-за принципиальной его дискретности и, во-вторых, потому что все внимание сосредоточивалось на отце Александре, обладающем авторитетом общепризнанного «профессионала» литургики. Впрочем, ни тот ни другой никогда небыли «ту(!)пиконщиками-талмудистами», как любил выражаться строгий подворский профессор литургического богословия архимандрит Киприан, к которому они оба были близки. Отец Иоанн стоял за трезвое благолепие богослужения, очень дорожил уставным антифонным пением, терпеть не мог «концертов» и даже в области церковной музыки не только проявлял чуткость слуха, но обладал тончайшим чутьем в различении молитвенного пения. Что касается литургической «хореографии», особенно архиерейских служб, то он в этой области оказался просто знатоком, и когда однажды некий провожающий своего сирийского владыку батюшка спросил отца Иоанна, где он познал и эту науку, он скромно ответил: «Значит, не совсем зря я с юных лет в Париже прислуживал, а потом и иподиаконствовал при незаурядных святителях митрополитах Евлогии и Владимире». О том, до какой степени сосредоточенно отец Иоанн служил, свидетельствует то, что он до мельчайших подробностей все замечал, что, по наблюдению Коли, особенно поражало студентов-прислужников, которые наслушались до этого всяких – чаще всего апокрифических – анекдотов о рассеянности отца Иоанна. Сосредоточенность в предстоянии алтарю, иногда напряженная, иногда легкая, окрыленная – вот образ служащего отца Иоанна, который навсегда запечатлелся в памяти 23летнего студента.

И еще – last but not least – два слова об исповеди у отца Иоанна. По словам Коли, она отличалась главным образом благодатно-спокойным, со чувственным вниманием и отрезвляющей требовательностью по отношению к той «глупой человеческой воле», о которой говорил Достоевский и которая так много портит в нашей жизни. И вместе с тем даже при откровенном несогласии с определенными планами или поступками отец Иоаннникогда не прибегал к «властным вторжениям в душу» заблуждающегося и хотя и старался убеждать, всегда соблюдал деликатность и совершенное уважение к свободе приходящего к нему на исповедь…

По личному почину отца Иоанна тогда в Крествуд приехали два студента, окончившие Ленинградскую духовную академию, Николай Степанов, ныне епископ Архангельский, и Валентин Васечко, который теперь преподает в Свято-Тихоновском богословском институте в Москве. Коля крепко с ними подружился. После кончины отца Иоанна они вернулись домой, и первый из них, став иеромонахом Тихоном и секретарем Петрозаводской и Олонецкой епархии, пригласил Колю приехать в Карелию для того, чтобы заняться работой с молодежью в епархии. Так получилось, что тот факт, что Коля вернулся в Россию, там женился и уже шесть лет служит настоятелем преображенского прихода на острове Кижи, также связан с отцом Иоанном, благодаря которому он в свое время познакомился с будущим владыкой Тихоном. Что любимый учитель и на новом поприще не оставил своего питомца, показывает следующий случай. Приехав в Карелию в 1993 г., Коля накануне нового года так серьезно заболел, что решили его на следующий день соборовать. Ночью стало совсем плохо, и он с трудом заснул. Вдруг во сне Коле совершенно отчетливо явился отец Иоанн, улыбнулся и благословил его. На следующее утро Коля проснулся здоровым…

Отец Иоанн очень любил путешествовать, и встречались мы с ним довольно часто на разных конференциях, экуменических, богословских или просто научных, в Америке и в различных европейских странах. Помню XVII Международный византийский конгресс в августе 1986 г. в Вашингтоне, куда и Лиза приехала из Крествуда. Бросалось в глаза, как отца Иоанна почитали в среде византологов. Кажется, он тогда еще был куратором знаменитого византийского исследовательского центра в Dumbarton Oaks. На пленарном заседании отец Иоанн прочел блестящий доклад «Средиземноморский мир в тринадцатом веке: богословие Запада и Востока». В моем кратком сообщении – ровно двадцать минут – я пытался доказать, что заказчиком знаменитой парижской рукописи grec 510 с ее уникальными миниатюрами был сам великий Фотий. Хоть и было уже поздно, добрый отец Иоанн все же пришел и затем отметил: «Совсем не плохо, но проблему заказчика надо дальше исследовать – покопайся еще…» Запомнилось также воскресное сослужение в митрополичьем соборе со странными иконами и непонятной росписью. После службы улыбающийся отец Иоанн сказал Лизе: «Слава Богу, у нас такого не будет…»

Говоря о XVII византийском конгрессе с отцом Иоанном, конечно, нужно вспомнить и о следующем московском съезде 1991 г. и вообще о поездках отца Иоанна в Россию, которые он всегда особенно переживал. Я оказался свидетелем двух из них.

Первая наша встреча в России произошла на Третьей Международной научной церковной конференции, посвященной 1000-летию Крещения Руси, с остоявшейся в начале февраля юбилейного 1988 г. в «граде св. Петра», как тогда выражался митрополит Алексий, нынешний Святейший Патриарх, председательствовавший на конференции. Для нас обоих это было радостное возвращение после долголетнего отсутствия, а для отца Иоанна – и долгожданный конец мучительного испытания. Ему в течение почти десяти лет систематически закрывали въезд в Россию, и это спустя восемь лет после дарования автокефалии бывшей русской митрополии в Америке, в устройстве которой отец Иоанн с самого начала принимал весьма активное и, можно сказать, решающее участие. Однако врачевание раскола с матерью Церковью и налаживание нормальных канонических отношений с ней для отца Иоанна вовсе не обозначало готовности на компромиссы с по-прежнему богоборческой властью, угнетающей эту же Церковь. Напротив, он считал, что надо всячески поддерживать православных правозащитников и борцов за свободу Церкви, и потому в 1977 г. не счел возможным отказать Льву Регельсону в написании послесловия к его книге «Трагедия Русской Церкви. 1917–1945». Это послесловие свидетельствует о поразительной осведомленности отца Иоанна в сложной и столь запутанной области новейшей истории Русской Церкви. Оно является настоящим трактатом православной экклезиологии и, кстати, во многом расходится с принципиальной антисергиевской позицией автора. Но вместе с тем отец Иоанн видит значение этого труда именно в том, что он является первой попыткой написать в России очерк истории страшных гонений 20х и 30хгг. «Молодая интеллигенция не сможет обойти вопрос, в какую Церковь она призвана обращаться <…> Она должна восстановить истину особенно возродить память и культ мучеников».²¹²

Столь правдивое заявление тогдашние «органы» не могли ему простить и решили «пришить» ему какое-то возмутительно нелепое дело о'подпольной» деятельности в России. Людей, знавших его, стали вызывать на допросы, угрожая всякими репрессивными мерами в случае дальнейшего общения с ним. В газетах, в частности в «Труде», появлялись злобные статьи, где «ругали» отца Иоанна «сыном царедворца» и описывались какие-то выдуманные нелегальные ночные встречи… Словом, все было поставлено так, что, конечно, о приглашениях и визах речи уже не могло быть и въезд в Россию для него оказался закрытым. Отец Иоанн очень переживал, но как всегда чувства свои не показывал и почти ни с кем не говорил на эту тему…

А что касалось меня, то последний мой приезд состоялся в декабре 1973 г. в связи с командировкой на остров Цейлон с тогда еще очень молодым архимандритом Кириллом (Гундяевым) для участия в очередной экуменической конференции. С тех пор прошло целых пятнадцать лет. На юбилейную конференцию отец Иоанн и я приехали как представители двух заграничных богословских школ – Свято-Владимирской и Свято-Сергиевской. В Париже тогда только что скончался очень уважаемый отцом Иоанном Леонид Александрович Успенский, учеником которого я был в течение почти тридцати лет, и мой доклад на конференции, естественно, был о нем…

Отец Иоанн буквально был нарасхват, от академика Лихачева до разных молодых батюшек и студентов – все хотели с ним поговорить, что-то обсудить или получить авторитетный совет. Конференция проходила в здании духовной академии, и по предложению организаторов отец Иоанн не сколько раз служил ранние литургии в академическом храме; помню, один раз сослужил ему мой давний друг отец Александр Салтыков. Очень отец Иоанн сожалел, что, находясь в тот момент в другой секции, он не мог нас поддержать, когда мы с отцом Александром, – ссылаясь на неблаговидную роль митрополита Макария в препечальном деле исповедника святых икон дьяка Висковатого, – выступили против тогда еще только обсуждавшейся канонизации Московского митрополита… Еще помнится другой горячий спор, на сей раз о богослужении на русском, а не на славянском языке, где отец Иоанн отстаивал «органическое продолжение уже многовекового процесса русификации славянского богослужебного языка», расценивая простой переход на современную русскую речь в богослужениях как никому ненужную «ломку».

Кстати сказать, свой доклад на конференции отец Иоанн читал на тему «Об изменяемости и неизменности православного богослужения»,²¹³ который он написал с явной оглядкой на сектантствующие позиции и деятельность свящ. Г. Кочеткова и его последователей. Отец Иоанн очень опасался «нецерковного духа» этой «худшей версии новых донатистов», считающих, что «евхаристическая экклезилогия недоступна православному опыту», и мечтающих о Церкви, признающих самих себя «чистыми – уже усовершившимися и освятившимися» (т. е. впавших в прелесть!) и исключающих историческую действительность и ответственность за души «малых сих».

Еще в 1984 г. отец Иоанн весьма решительно реагировал на статью Кочеткова, опубликованную под псевдонимом С. Т. Богданов в 140-м выпуске «Вестника РХД» и озаглавленную «Священство православных и баптистов». В своей ответной «Заметке о Церкви»²¹⁴ отец Иоанн сожалеет о «богословской неопытности автора» и о целом ряде неточностей. Но главное – он считает необходимым «выразить свое решительное несогласие с основным выводом статьи: принципиальное принятие двух параллельных форм церковного устройства: “синагогально-синаксарной” и “экклисической” (зачем такие чудовищные неологизмы?). Деление это неприемлемо принципиально, т. к. Церковь – одна. <…> Говорить, что “экклисическое устройство с его догматами, канонами, чинными уставами, апостольской преемственностью иерархии и т. д.” есть как таковое всего лишь “ветхозаветная реальность”, – неверно и опасно, и даже с православной точки зрения чудовищно…»

У Кочеткова отец Иоанн не только не признавал буйное, чаще всего неграмотное литургическое реформаторство, нелепые и – что хуже – некорректные переводы богослужебных текстов, но он с самого начала чутко почуял душок «гностического элитизма» и счел нужным предупредить, что «формы такого элитизма всегда отвергались “кафолическим” христианством"…

Вообще, было видно, что отец Иоанн блаженствовал, всем интересовался и, как губка, вбирал в себя все, что говорилось о Церкви и о России, и бросалось в глаза, насколько именно России ему не хватало за прошедшие годы… Будучи сам историком, он, например, живо заинтересовался личностью и тезисами проф. Л. Н. Гумилева, полулегендарного сына Ахматовой.

Подтвердилось это еще и самым, пожалуй, замечательным событием всей конференции, а именно паломнической экскурсией в Новгород, организованной владыкой митрополитом. Ехали довольно долго по февральским снежным дорогам Русского Севера. Поклонились святым мощам епископа Никиты за несколько дней до его церковной памяти. Когда я вошел в алтарь, чтобы приложиться к престолу, я увидел в приделе напротив отца Иоанна и владыку Алексия, которые стояли спиной ко мне и негромко разговаривали. Говорили они о чем-то важном, это было видно даже по их спинам. Но для меня важнее была радость о, так сказать, физически ощутимом согласии и очевидном единодушии этих двух незаурядных мужей.

Затем направились в «Музей-заповедник Софийский собор», где шли какие-то нескончаемые работы и раскопки. Там местный хор и паломники неожиданно запели «Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды…"Под вековые своды, переливаясь своеобразным эхом, поднималась, впервые после долгих десятилетий опустошения, сердечная молитва, и, стоя рядом с отцом Иоанном, я вдруг заметил что-то небывалое: он тихо подпевает и плачет – по его щекам текут большие слезы… Отец Иоанн вообще никогда не плакал, ни дома, ни в церкви, слезы появлялись у него только от смеха. Но здесь, в этом поруганном, еще не «действующем», холодном храме, в незабываемый момент молитвенного озарения развязались какие-то внутренние узлы и его горячие слезы орошали тяжелые каменные плиты Софийского собора – и опять он весь сиял…

Потом, уже в Америке, он мне однажды, как будто между прочим, заметил, что именно во время этого паломничества у него впервые возникли мысли о какой-то будущей преподавательской и богословской деятельности в России. За оставшиеся ему четыре года жизни они стали, как известно, его самым горячим желанием…

Второе наше совместное пребывание в России связано с Московским международным съездом византологов. Отец Иоанн возлагал большие надежды на то, что этот конгресс должен происходить именно в Москве, где к тому времени уже настолько созрели перестроечные настроения, что никакие «мировоззренческие сужения» или «административно-идеологические ограничения» никому больше не угрожали. 12 мая юбилейного 1988 г. ученый секретарь бюро отделения истории президиума Академии наук СССР подписал постановление № 127 «О подготовке к XVIII Международному конгрессу византинистов в Москве 8–15 августа 1991 года». Приехав в Крествуд на осенний семестр 1988 г. читать свой обычный курс православной иконологии, я узнал от отца Иоанна, что организаторы будущего съезда предложили ему «возглавить круглый стол на любую ему угодную тему». «O tempora, o mores», – сказал он весело и объяснил, что, поскольку он за последние годы – в связи с устройством своего академического храма – очень много занимался вопросами осмысления росписи и литургического пространства православного храмового зодчества, ему хотелось бы собрать круглый стол на темы «архитектурно-мистагогические» и, в частности, о том, что французы называют aménagement de l’espace liturgique: «Если дело удастся, я тебя запишу в участники, а ты пока придумай себе тему"…

Так получилось, что, заранее обсудив эту тему с отцом Иоанном, я приехал на конгресс как участник круглого стола, смело названного им «Храм Божий», с докладом «Космическая символика христианского храма по “мистагогии” преп. Максима Исповедника». На пленарном заседании утром 9 августа я встретил отца Иоанна, уже окруженного целым роем жужжащих молодых византинистов, не отступающих от него ни в кулуарах, ни на заседаниях. За следующие три дня, пока отец Иоанн до обеда встречался со множеством русских конгрессистов, я мог каждое утро сослужить Святейшему: в субботу 10го на Смоленскую Божию Матерь в Новодевичьем монастыре, в воскресенье в Елоховском соборе и в понедельник при встрече мощей святителя Иоасафа Белгородского. В этот же понедельник после обеда я прочел, под председательством отца Иоанна, свой доклад, за которым последовала живая дискуссия. К семи часам мы отправились в патриаршую резиденцию в Свято-Даниловский монастырь на прием в честь участников конгресса. По дороге я узнал от отца Иоанна, что Святейший принял официальное приглашение Американской Православной Церкви и собирается ее навестить в ноябре. На приеме мы познакомились с отцом Андреем Кураевым, диаконом и референтом Святейшего, и решили на следующее утро с ним снова встретиться…

Почему-то конгресс закончился на день раньше, и отец Иоанн спросил меня о моих дальнейших планах. Когда я ему ответил, что должен вернуться в пятницу вечером, потому что некому служить на Подворье в воскресенье и на Преображение, он мне радостно сказал, что Святейший пригласил его сослужить на патриаршей службе в день Преображения в Успенском соборе.

Полететь домой в приуроченный день отец Иоанн, однако, не смог, ибо когда он по окончании литургии в свите патриарха вышел на улицу, то там танки уже заняли Кремль – пока в соборе шла праздничная служба, в городе успел разыграться первый путч…

Вернувшись в Крествуд, отец Иоанн занялся приготовлениями к приезду Святейшего в Америку. Конечно, именно он был душой и умом этого десятидневного «праздника заокеанского православия». Желая, чтобы наш Коля стал свидетелем этих замечательных дней, отец Иоанн назначил его официальным фотографом патриаршего визита. Сам отец Иоанн не жалел ни времени, ни сил и со свойственной ему дискретностью превратился ввездесущего «ангела хранителя» патриарха, следя за исполнением до мельчайших подробностей им же разработанной программы. Как он выразился на одном из многочисленных банкетов, этот визит уже стал part of history. Отцу Иоанну хотелось, чтобы этим пребыванием предстоятеля Русской Церкви в Соединенных Штатах американское православие – для которого он душу свою положил – могло бы духовно приобщиться к судьбоносным переменам в России. Именно для этого он в шестой день визита 13 ноября вечером устроил в греческом Свято-Троицком соборе в Нью-Йорке беспрецедентную трехчасовую неформальную встречу православного духовенства города, где под его руководством двести пятьдесят присутствующих клириков могли задавать любые вопросы высокому гостю.

Для самого же отца Иоанна кульминационным моментом всего'праздника», несомненно, был приезд Святейшего в Крествуд в понедельник 11 ноября. Прежде чем вручить патриарху диплом доктора богословия honoris causa Свято-Владимирской духовной академии, отец Иоанн в приветственном слове, сказанном в академическом храме под недавно законченными фресками, объяснил, как он понимает новый период истории Русской Православной Церкви: «Всемилостивый Господь внял молитвам святой своей Церкви и совершил истинно непостижимое чудо – возрождение Русской Церкви через новую свободу, новые задачи и новые обязательства. <…> Ныне Русская Православная Церковь оказалась более свободной, чем когда-либо была, и Вы, Ваше Святейшество, ее возглавляете <…>. В Вашем лице Русская Церковь снова говорит своим собственным голосом – многая Вам и благая лета…»

Последний раз я видел отца Иоанна 15 мая 1992 г. в Крествуде в день прощального банкета по случаю его ухода с должности декана Владимирской академии. «Увидимся осенью в Москве…» – сказал он с доброй улыбкой. 18го он улетел в Россию, побывал в Минске, а затем с 25 по 28 мая порадовал москвичей своим активным участием в Шпиллеровских чтениях и целым рядом лекций в недавно зарегистрированном Свято-Тихоновском православном богословском институте. Перед самым отъездом в Нью-Йорк, во время встречи с молодыми священниками на частной квартире, отец Иоанн совсем просто рассказал, что он теперь свободен от прежних должностей в Америке и намерен вернуться работать в сентябре…

Последнюю свою литургию он служил в день престольного праздника в Labelle, т.е. летней памяти преп. Сергия, 5 июля по новому стилю, а наследующий день Мария Алексеевна повезла его в госпиталь. 16 июля мы туда позвонили и последний раз с ним говорили…

Однако в моем рассказе о том, что нас связывает с отцом Иоанном, я опять забежал вперед. Нам нужно еще раз вернуться назад к 1984 г., когда произошло событие, для нас весьма значительное. Покойный отец Александр успел построить новый академический храм по планам своего свойственника отца Алексея Виноградова, архитектора по образованию. Храм оригинальный, как бы крестокупольный, внутри довольно современного вида, со слишком большими окнами, но все же извне скорее всего похож на карпатскую церковку. Похороны отца Александра состоялись в этом толь ко что построенном, но еще не расписанном храме. Таким образом, забота о росписи выпала на долю нового декана отца Иоанна. Предложений оказалось масса, разумеется, главным образом из Америки, но также из Финляндии и Франции, хотя мы об этом ничего не знали.

Итак, в мае 1984 г., находясь на юге Франции, Лиза получила письмо от отца Иоанна с приглашением приехать в Крествуд обсудить с ним проект росписи храма, с тем чтобы его затем представить управлению академии. Конечно, отец Иоанн знал, что Лиза еще в юности училась иконописи у сестры Евдокии (Голицыной) и позже усовершенствовала свою технику под руководством Леонида Александровича Успенского. Он также видел несколько ее икон, которые ему очень понравились своим, как он сказал, «свободным и очень личным стилем». И все же приглашение расписать его храм оказалось неожиданностью…

Не входя в подробности, скажу только о главном. В жизни отца Иоанна начинался новый период – как потом оказалось, последний – и начинался он очень счастливо, потому что, помимо бесчисленных новых деканских обязанностей, перед отцом Иоанном встала творческая художественная задача – роспись «своего» храма. Как всегда бывало, он особого вид не подавал, но все близко знающие его замечали, что вопрос росписи был для него делом первостепенной важности, и видели, как он им увлекся.

Для Лизы следующие пять лет проходили под знаком большого творческого напряжения, и духовного и физического, под знаком самоотверженного подвига создания росписи всего «храма отца декана» и его иконостаса. Нет сомнения, что без дружеской заботы и постоянной активной поддержки отца Иоанна даже у Лизы не хватило бы сил для такого труда… И как во всем, что ему представлялось существенным, отец Иоанн и здесь проявил свою изумительную внутреннюю свободу. Из множества приме ров приведу только два.

Ни у кого из сотрудников отца Иоанна не было богослужебного опыта расписанного фресками храма. Все полагали, что изображения на стенах должны соответствовать размеру икон, развешанных в старом храмике, в высоту не более одного метра. Но когда Лиза, увидев in situ большие белые пространства, предложила расписать их в масштабном соответствии со всеми стоящими в храме – т. е. даже у дверей – молящимися, отец Иоанн сразу заявил ей, что он именно об этом и мечтал.

Что касается иконостаса, то в этом деле концепция отца Иоанна оказалась такой смелой, что я должен, к своему стыду, признать: это был единственный случай, когда я его не сразу понял и даже пытался – весьма неуклюже – возражать. К счастью, отец Иоанн не поддался никаким ни археологическим аргументам, ни доводам «от предания». И когда я ему уже гораздо позже заметил, что кроме как в Св. Софии Константинопольской, наверное, нигде так, как в его храме, не ощущаешь единство всех собравшихся на трапезу Господню, под единым куполом, в едином литургическом пространстве, осененных единой и для всех видимой монументальной «Евхаристией» в апсиде, – он с доброй улыбкой тихо сказал: «А ты говорил…».

В лице Лизы отец Иоанн нашел зрелого мастера «парижской школы», вдохновленного его энтузиазмом и абсолютным доверием. Работать можно было только летом, во время каникул, когда не было ни служб, ни студентов, в тяжелую влажную нью-йоркскую жару. По долголетней уже традиции Мейендорфы, как и Шмеманы, на все лето покидали невыносимое пекло мегаполии и отдыхали на прохладных берегах озера Labelle во французской Канаде, где отцы богословы любили дописывать свои очередные книги. Дождавшись Лизиного приезда и договорившись с ней в довольно общих чертах о росписи апсиды, отец Иоанн доверил ей храм и уехал в Канаду. Оставшиеся в Крествуде на лето 1984 г. члены управления и администрации академии пережили два потрясения. Во-первых, со стены апсиды, как потом и с других стен, нужно было снять краску для того, чтобы затем покрыть всю поверхность несколькими слоями грунта. Увидев «покушение» на стены храма, администрация в ужасе позвонила в Labelle, а отец Иоанн стал всех успокаивать, что мол «Елизавета Павловна знает, что делает, не волнуйтесь…» Не успели они примириться с новым грунтом, как за престолом непосредственно на стене появился рисунок второго престола не меньше настоящего, но в обратной перспективе, изображенного какбы с птичьего полета, а за ним монументальный – выше человеческого роста – Спаситель, держащий в левой руке святую чашу, а в правой – Cвое собственное евхаристическое Тело, то есть наметилась центральная часть мистагогической композиции «Причащения Апостолов», по словам молитвы херувимской песни: «Ты бо еси Приносяй и Приносимый, Приемляй и Раздаваемый Христе Боже наш…» И снова позвонили отцу Иоанну: «Прямо на стене она пишет… что-то громадное». А отец Иоанн в ответ: «Правильно, так и нужно писать, прямо на стене…»

Так прошли июль и август. Отец Иоанн вернулся в начале сентября. Он долго молча стоял в открытых дверях храма, затем быстро подошел к стоящей в апсиде спиной к выходу Лизе и, указывая правой рукой на почти законченную «Евхаристию», кратко, но взволнованно сказал: «Вот то, что я хотел…» Знаю, что именно этот образ Евхаристии отец Иоанн признал программным для двуединого своего служения как пастыря и богослова, ибо силы и вдохновение для обоих он действительно черпал из «чаши благодарения». Мне было дано, стоя рядом с ним на литургии, вблизи видеть, с каким выражением, про себя читая Символ веры по-гречески, он смотрел на Спасителя, стоящего напротив него, над горным местом, за небесным престолом…

Через восемь лет, умирая в канадской больнице, отец Иоанн, по свидетельству очевидцев, вдруг широко открыв глаза и глядя вдаль, не без труда произнес свои последние слова: ЕВХАРИСТИЯ… ОБРАЗ ЕВХАРИСТVI… – и мирно отошел ко Господу.

Нью-Йорк, 11/08/1992

Дорогая Матушка Елизавета Павловна!

Спасибо большое за телефонный звонок и недавно полученное письмо <…>. Все это в те тяжелые первые дни и доныне имело для меня огромное значение и помогло мне и за то очень Вас благодарю.

Погребение отца Иоанна действительно было торжественно. Хотя отец Иоанн очень быстро скончался, и поэтому многие даже не знали, что он был болен, и хотя похороны состоялись как раз накануне отъезда многих иерархов, священников и мирян на всеамериканский церковный собор в городе Майами (в далекой Флориде), все-таки на отпевании было 6 епископов (во главе которых был Блаженнейший Митрополит Феодосий), 75 священников и неисчислимое множество мирян и друзей отца Иоанна. Церковь была до того переполнена, что люди в большом количестве стояли на крыльце и на тротуаре вокруг храма. Милостивый Бог наш благословил тот незабываемый вечер чистым, ясным небом, прохладным воздухом и невысокой влажностью. Все двери и окна храма были открыты, истоявшие на улице мне сказали после, что им все было слышно, даже проповедь. Сказать проповедь семья покойного попросила меня. Я все вспоминаю, как только два месяца тому назад сам отец Иоанн попросил меня быть «церемонимейстером» на торжественном банкете по поводу его ухода с должности декана, где я тоже произнес речь в его честь. Неисповедимы и непостижимы пути Господни! Из-за летних каникул студентов было мало, но все-таки проф. Дриллок успел собрать достаточно много хороших певчих, и хор молитвенно пел под его управлением. Несмотря на печаль о неожиданной смерти такого любимого, дорогого и драгоценного человека, атмосфера в храме при похоронах отца Иоанна была пасхальная. <…> После отпевания, которое служили в пятницу вечером, иереи по очереди читали всю ночь над телом Евангелие. В субботу утром, в 9 часов началась Божественная Литургия. <…> Опять храм был переполнен. Литургию служил Митрополит Феодосий в сослужении шести священников (отцов Хопко, Брэк, Тарази, Скотт, Виноградова и Лазора) и протодиакона Михаила Рошака <…> На этот раз проповедовал коротко и ясно отец Фома Хопко. В конце Литургии кратко говорили Владыка Митрополит идействующий декан проф. Джон Эриксон. В середине храма в старинном с золотыми крестами красном облачении из императорской России лежали земные мощи отца Иоанна. Справа на его груди лежало Евангелие (маленькое, славянское, покрытое красным бархатом) и в его руках золотой напрестольный крест. Его лицо покрывал красный бархатный воздух, который во время богослужения Митрополит снял, и мы увидели красивое, спокойное, и при смерти немного строгое лицо отца Иоанна. Душа его во благих водворится!

По личному его желанию, мы похоронили тело отца Иоанна на кладбище в городе Йонкерсе, недалеко от Академии. Он хотел, чтобы его похоронили там, где он жил и работал. Вся земная жизнь его была посвящена Академии. Мы уже чувствуем, что недалеко от нас находится некая святыня – его гроб. <…>

Матушка, я знаю, что через Ваши иконы Вы непосредственно приняли участие во всех погребальных богослужениях. <…> Я очень ценю нашу дружбу и особенно в эти трудные, сложные дни переходного для Академии времени прошу Ваших молитв.

Искренне и с любовью,

Ваш во Христе

отец Павел

P.S. Пожалуйста, передайте мой самый теплый привет отцу Николаю и в особенности Коле, которого так любил отец Иоанн… <…>

С отцом Иоанном (Иваном Феофиловичем) Мейендорфом мы начали переписываться, мне кажется, в 1967 г. По крайней мере, самое раннее сохранившееся его письмо ко мне датировано этим годом (21 июля). Изучая историю и культуру Византии и ее связи с Древней Русью, я читал работы о. Иоанна, в том числе, конечно же, книгу о святителе Григории Паламе,²¹⁵ и, вероятно, написал ему первый. Лично мы познакомились на Конгрессе византологов в 1971 г. в Бухаресте и после этого общались более или менее регулярно, переписываясь или, значительно реже, видясь, до самой его смерти. Последнее его письмо ко мне, – как я посчитал, пятьдесят второе, – написано 17 марта 1990 г. Последняя же наша встреча произошла в Москве весной 1992 г., летом которого, 22 июля, он скоропостижно умер.²¹⁶

По большей части мы писали о статьях и книгах, посланных друг другу, полученных и прочитанных, о текущей работе, – о вещах, казалось бы, преходящих. Но оглядываясь сейчас на четверть века нашего с о. Иоанном общения, я все больше различаю и ценю в нем непреходящее достояние – удивительную его дружескую любовь, какая случается в жизни не так уж часто.

Здесь я воспроизвожу некоторые его письма и фрагменты писем, дающие, как мне кажется, возможность услышать голос этого замечательного человека и представляющие интерес и для знавших его людей, и для знакомых с ним только по его трудам, и для тех, кому это еще предстоит.

* * *

575 Scarsdale Road

Crestwood, Tuckahoe, NY, 10707

18 сент<ября> 1967

Многоуважаемый Гелиан Михайлович,

Спасибо Вам за Ваше письмо от 8го сент<ября>. Хотя в настоящий момент я не занимаюсь специально XIV-м веком, все, что касается этого периода, меня очень интересует. В прошлом году мне пришлось руководить семинаром по внешним сношениям Византии в Колумбийском Университете и в связи с этим я написал маленькую работу о деле Алексия и Романа, которую представил и на Конгрессе в Оксфорде. Статья должна скоро выйти в Byzantinoslavica, и я Вам ее пришлю.²¹⁷

Напишите, если могу Вам быть полезным в смысле посылки книг. Новый четвертый том Cambridge Medieval History у Вас, наверное, имеется, а также второй том (посмертный) работы Г. П. Федотова «Russianreligious mind» (с подробным и, по-моему, оригинальным анализом «Измарагдов»). Могу Вам эти книги доставить, если у Вас их нет.

Все современные советские издания у нас здесь имеются. Гораздо хуже обстоит дело с дореволюционными книгами, а многие из них пока незаменимы. Напр<имер>, книги Мансветова о Киприане (М., 1882), или Пл. Соколова «Русский архиерей из Византии» (Киев, 1913), или А. С. Пав лова «Критические опыты по истории др<евнейшей> гр<еко>рус<ской>пол<емики>» (СПб., 1878) недосягаемы иначе, как в форме фотокопий из Гельсинки...

Очень надеюсь, что нам удастся как-нибудь и лично познакомиться.

Искренне Вам преданный

И. Мейендорф

* * *

25 сент<ября> 1968

Многоуважаемый Гелиан Михайлович,

Благодарю Вас за посланные книги и особенно за пришедший отдельным пакетом том XXIII «Трудов Отдела др<евне>р<усской> лит<ературы>» с Вашей статьей.²¹⁸

В основной оценке роли исихазма в XIV-м веке я с Вами вполне согласен, хотя обо многом хотелось бы поговорить. Надо бы, например, установить терминологию: что такое «исихазм»? Чем больше я занимаюсь этим периодом, тем больше мне кажется, что этим термином обозначают обыкновенно просто обновленную религиозность большой части византийского общества XIII-го – XIV-го веков. Это «обновление» связано не только с «исихазмом», т. е. монашеской созерцательностью и ее методами, но и со всеми последствиями Латинской оккупации, ослаблением государства и заменой старой имперской идеологии новым, более одухотворенным универсализмом. В этом – то, что Вы называете «политическим исихазмом»... Обновление перешло и к славянам, и на Русь: и тут также – не только в форме монашеской духовности, но и как культурная струя.

Но, конечно, все это было возможно только благодаря победе Пала мы: если бы победили его противники, вся культура Византии и славян пошла бы по другому руслу.

Вторую часть IV-го тома Cambridge Med History²¹⁹ высылаю на днях.

Не стесняйтесь, пишите, если могу еще чем услужить, имея в виду, конечно, книги.

Искренне Вам преданный

И. Мейендорф

P. S. Я имел интересную встречу с В. Н. Лазаревым²²⁰ в Венеции на заседании Международного Византийского Комитета. Исихазм он пони мает несколько уже, чем следует (по-моему), и видит в нем только «монашеское» движение, имевшее скорее отрицательное влияние на искусство. Поэтому мне и кажется, что следует настаивать на более широком смысле религиозно-культурного движения XIV-го века.

* * *

27 окт<ября> 1971

Дорогой Гелиан Михайлович!

Спасибо Вам за письмо. Вспоминаю о наших встречах в Бухаресте с большой радостью и надеюсь, что будут и другие научные «оказии» для встреч и научного сотрудничества.

Рад узнать, что Ваша гипотеза о «хионах» подтверждается. Думаю, что у Вас есть еще возможность сделать добавление к тексту Вашего сообщения на Конгрессе... <...>

Посылаю Вам несколько оттисков, кот<орых> у меня не было с собой в Румынии. М<ожет> б<ыть>, кое что пригодится Вам.

С любовью и преданностью Ваш

И. Мейендорф

* * *

10 дек<абря> 1971

Дорогой Гелиан Михайлович,

Спасибо Вам за карточку. Рад узнать, что до Вас дошел оттиск моей статьи. В отношении между исихазмом и искусством мне кажется возможным различать Византию и Московскую Русь. Что исихастская литература оплодотворила культуру на Руси, мне кажется бесспорным, нов Византии – мне кажется, что можно согласиться с историками искусства (к которым я не принадлежу), когда они усматривают некое иссушение стиля во второй половине XIV-го в. В умирающей Византии духовные энергии были направлены не на культурное творчество, а на сохранение «самого главного»...

Впрочем, опять же: исихазм XIII-го и XIV-го веков не был «новым» и «оригинальным» движением, а – движением религиозного максимализма и возврата к традиции... В молодой и богатой Москве он вызвал творчество Рублева, как и в Сербии – тоже богатой и молодой – он давал плоды несколько иные, чем в Византии. При всем этом, конечно, только Византия могла в это время быть центром интеллектуальным, а следовательно, и критерием...

<...>

Кончаю сейчас общую книгу о «Византийском богословии», кот<орая>, надеюсь, выйдет одновременно и по-английски и по-французски, конечно, не раньше, чем через год.²²¹

<...>

Желаю Вам и Вашим всего наилучшего к Праздникам.

Искренне Ваш

И. Мейендорф

* * *

19 янв<аря> 1972

Дорогой Гелиан Михайлович,

Спасибо Вам за Ваше письмо от 5-го янв<аря>. XXIV-й том ТОДРЛ благополучно дошел, и я с большим интересом прочел Вашу статью о цифрах,²²² удивляясь Вашей изобретательности! Судить по существу не могу, но Ваше объяснение звучит убедительно.

Моя статья «Spiritual Trends»²²³ должна появиться, в несколько исправленной форме, в четвертом томе Underwood’овского издания Karyie Djami, в конце 1972. Это издание сильно задержалось из-за смерти Underwood’а, и это позволило, хотя бы в подстрочнике, указать на плоды исихазма в московско-русском искусстве... Возможно, что Вы правы в том, что пресловутое «иссушение» есть последствие политических и экономических условий погибающей Византии. Разумеется, что искусство Феофана – не «иссушение»!

<...>

У меня в этом семестре семинар по византийско-русским отношениям в Fordham’ском университете. Но, увы, студентов, имеющих прямой доступ к греческим и славянским источникам, почти нет, хотя интерес к теме большой.

Рад буду посылать Вам книги. Только пишите, что надо.

Искренне Ваш

И. Мейендорф

* * *

6-го июня 1972

Дорогой Гелиан Михайлович!

Третьего дня получил 32-й вып<уск> «Виз<антийского> Врем<енника>». Спасибо. Был также обрадован содержанием нескольких статей в ТОДРЛ, объясняющих важность некоторых «древнерусских» тем для понимания более современных течений в русской литературе.

Как идет Ваша работа над «хионами»? Думаете ли об издании – более обширном – Ваших исследований о «Повести о Митяе»?

Моя книга окончательно принята издательством Fordham University Press. Это – университет, где я преподаю историю Восточной Европы.<...>

Я рад за Тахиаоса,²²⁴ что его детище – Cyrillomethodianum – вышло в свет. Для современных греков очень важно понять, что славянская средневековая культура есть слава Византии и что не все славяне – враги. Люди, как Тахиаос, делают полезное дело, особенно уместное в Салониках... Но содержание сборника имеет пока довольно периферический интерес. Правда, я думаю, что ему нелегко получить хороших сотрудников.

Буду рад посылать Вам книги. Пишите, что Вам особенно нужно.

Очень хотелось бы продолжить наше знакомство и связь. Есть как будто маленькая возможность моего приезда в Москву летом 1973 г. Авось увидимся.

С любовью и преданностью Ваш

И. Мейендорф

* * *

10 окт<ября> 1972

Дорогой Гелиан Михайлович,

Сборник «Вспом<огательных> ист<орических> дисциплин» IV дошел до меня, и я с удовольствием и пользой прочел Вашу статью о Лаврентьевской летописи.²²⁵

Спасибо за Вашу карточку от 30 сент<ября>.

<...>

Занят сейчас писанием введения к переизданию старой работы И.Троицкого «Арсений и арсениты» (в серии Variorum Reprints, в Oxford’е).²²⁶ Надо сослаться на всю современную литературу об арсенитах.

Искренне Вам преданный

И. Мейендорф

* * *

14 янв<аря> 1973

Дорогой Гелиан Михайлович,

Спасибо Вам за письмо от 5-го. Жалею, что книги еще не дошли: наведу справки через издателей.<...>

Моя летняя – первая! – поездка в Россию будущим летом как будто определяется. Я должен участвовать в заседании рабочего комитета ко миссии «Вера и Устройство» Всемирного Совета Церквей, кот<орое> будет иметь место в Загорске, авг<уста> 6–14.

В академическом отношении летнее время не очень удачно, но что же делать. Я бы, конечно, хотел иметь возможность повидаться с коллегами византинистами в Москве и в Ленинграде. Напишу об этом З. В. Удальцовой.²²⁷

Если у Вас есть по этому поводу соображения, пожалуйста, напишите. Искренне

Вам преданный

И. Мейендорф

* * *

7-го февр<аля> 1973

Дорогой Гелиан Михайлович,

Несколько дней тому назад получил от Вас «Виз<антийский> Врем<енник>» 33, а сегодня – XXVII-й том «Трудов» с двумя Вашими статьями.²²⁸ Только что вышел том D O Papers с Вашей работой о московской рукописи «Акафиста».²²⁹

Все это весьма и весьма отрадно! В вопросе о «хионах» Ваши доводы мне кажутся вполне убедительными. Установленная Вами связь между «хионами» и «жидовствующи ми» – настоящее открытие, еще раз устанавливающее тот факт, что изучение русских общественных движений 14го и 15го веков невозможно вне более общих «восточноевропейских» рамок, в кот<орых> Византия занимала центральное место.

У меня чешется рука – написать некий комментарий к статье М. В. Алпатова о «Феофане и исихастах».²³⁰ Очень важно то, что он отрицает наличие «иссушения искусства» в середине XIV-го века, но непонятно зачем надо обвинять Паламу в «схоластике»... Как будто были «хорошие» исихасты, от которых искусство Феофана зависело, и «плохие», вроде схоласта Паламы, и т. д. Все это довольно произвольно и отчасти происходит от слишком обобщенного употребления термина «исихаст». Поговорим об этом, надеюсь, скоро, если удастся увидеться этим летом в связи с моей поездкой в СССР.

Высылаю Вам книгу Оболенского Byzantine Commonwealth.²³¹

Досадно, что Вы еще не получили высланных ранее книг...

<...>

Искренне Вам преданный

И. Мейендорф

* * *

24 марта 1973

Дорогой Гелиан Михайлович,

Спасибо Вам большое за присылку оттиска из D O Papers. Очень надеюсь, что Вы сможете посылать и другие Ваши научные работы для напечатания.

Моя поездка в Сов<етский> Союз приняла более определенные фор мы, поскольку я уже получил официальное приглашение. Насколько я пони маю, после заседания в Загорске мне будет предложена программа туристических визитов, но эта программа будет подлежать и моему личному утверждению, т<ак> ч<то> я смогу указать на мое желание провести несколько дней в Ленинграде. Я думаю, что для этого не будет нужно письменного приглашения со стороны Г. Л. Курбатова.²³² Впрочем, если он таковое пришлет, мне будет еще легче вносить изменения в предлагаемую программу.

Думаю о будущей поездке не без сердечного трепета; и очень благодарен Вам за то, что Вы говорили о моем приезде с Вашими коллегами и что, таким образом, можно будет приятно и полезно провести вместе время. Доклад я бы мог прочитать на интересующую Вас и меня тему об общественном и культурном влиянии исихазма в Византии и славянских странах. Новых открытий с моей стороны я не предвижу, но мне кажется важным определить понятия и уточнить некоторые методологические вопросы, связанные с этой огромной темой.

О своем приезде я написал З. В. Удальцовой с надеждой на встречу с московскими византинистами, знакомыми по Бухаресту.

<...>

Искренне Вам преданный

И. Мейендорф

* * *

20-го мая 1973

Дорогой Гелиан Михайлович,

Спасибо Вам за Ваше письмо от 5го мая. Книга И. Н. Лебедевой о греческих рукописях Библиотеки Академии наук²³³ дошла до меня благополучно. Пожалуйста, поблагодарите автора за подарок и любезную надпись.

Моя поездка в Ленинград должна состояться во второй половине августа, т<ак> к<ак> мои дела в Москве заканчиваются, в принципе, 14-го августа.

Точно программы я еще не мог составить, но с нетерпением предвкушаю удовольствие встречи с друзьями-византинистами.

Искренне Ваш

И. Мейендорф

* * *

9-ое окт<ября> 1973

Дорогой Гелиан Михайлович,

Приятно было получить Ваше письмо с фотографиями. Всякая картина образ приближает к первообразу, а установившаяся между нами дружба для меня весьма и весьма дорога.

Мой доклад в московском Институте истории прошел хорошо. Кроме З. В. Удальцовой были М. В. Алпатов, О. И. Подобедова²³⁴ и порядочно молодых сотрудников институтов, включая С. С. Аверинцева.²³⁵ Прения прошли интересно, хотя общая Вам и мне точка зрения на византийское и южнославянское влияние на Русь в 14-м веке вызвала некоторые, хотя и умеренные, возражения.

Текст моего доклада уже отпечатан и я его посылаю Д. С. Лихачеву на днях. Изменений я почти не вносил – только упразднил шероховатости.

<...>

При случае передайте мой поклон Д. С. Лихачеву,²³⁶ Г. Л. Курбатову и прочим коллегам. Сердечный привет Вашей жене.

Искренне Ваш

И. Мейендорф

* * *

28 мая 1974

Дорогой Гелиан Михайлович,

28-й том ТОДРЛ дошел благополучно. Спасибо за вложенный оттиск Вашей статьи о «совести».²³⁷ Продолжаю удивляться многосторонности Ваших интересов и научных способностей.

Мне также было приятно получить от С. С. Аверинцева сборник «Поэзия и проза Древнего Востока» с его переводами.

Если у Вас найдется возможность написать рецензию на сборник моих статей об исихазме, это бы помогло оправдать подобные же посылки «для отзыва» и в будущем. Издатели у нас очень заинтересованы в отзывах. Впрочем, это не важно: и без рецензий удастся посылать книги!

Моя общая книга о византийском богословии выйдет осенью; пошлю Вам ее сразу.

В начале будущей недели лечу в Румынию на короткий четырехдневный визит; хотелось бы очень допрыгнуть и до Вас, но, видимо, это в этом году не выйдет.

<...>

Передайте мой самый сердечный привет Вашей жене и незнакомым (кроме как по фотографии) детям!

Искренне Ваш

И. Мейендорф

* * *

6-го мая 1975

Дорогой Гелиан Михайлович,

Очень было приятно получить Ваше письмо от 25го апреля и узнать, что Вы благополучны. Сегодня также пришел от Вас пакет с XXIX-м то мом Трудов О<тдела> Д<ревне>Р<усской> Л<итературы> и «Византийским Врем<енник>ом». ТОДРЛ я уже получил раньше, вероятно, от Д. С. Лихачева. Появление моей статьи в «Трудах»²³⁸ было для меня большой честью и радостью.

Мне было также очень интересно Ваше исследование о рукописях Нила Сорского.²³⁹ У нас тут недавно вышла книга о Ниле. Автор – George Maloney – предполагает подлинность «четвертого послания», т<ак>ч<то> я имел случай в рецензии упомянуть о Вашей статье и о доводах против подлинности. Кстати, книга Maloney мало интересна и не приносит фактически ничего нового.

Относительно Вашей книги²⁴⁰ у меня явилась мысль: не попробовать ли напечатать ее в Dumbarton Oaks Papers – общеизвестной научной серии, где печатались советские ученые в прошлом? Я думаю, что можно было бы получить от редакции Dumbarton Oaks Papers письмо, выражающее принципиальный интерес к теме о сношениях Византии с Русью в XIV-м столетии и готовность обсудить рукопись в виду ее напечатанья. Напишите, будет ли такое письмо достаточным для ваших официальных инстанций? Как Вы знаете, Dumbarton Oaks есть отделение Харвардского Университета, участвующего постоянно в культурных обменах с Сов<етским> Союзом.

Конечно, Dumbarton Oaks Papers может и не напечатать всю книгу сразу. Но я думаю, что стоит попробовать напечатать ее и по частям.

Передайте мой сердечный привет Инне. Надеюсь, удастся познакомиться и с Вашими детьми... Еще раз спасибо за Ваше участие в корректуре моей статьи в ТОДРЛ.

Искренне Вам преданный

И. Мейендорф

* * *

18 дек<абря> 1975

Дорогой Гелиан Михайлович,

Очень получилось досадно, что прошлой осенью нам не удалось повидаться. Моя поездка в Москву и Армению организовалась совсем внезапно, и я не успел ни устроить поездку в Ленинград, ни даже написать Вам заблаговременно. Авось представится новая оказия!

Предстоящий Византийский конгресс будет в Афинах, и мне там опять надо будет выступать. Не смею надеяться на Ваше присутствие в Греции, т<ак> к<ак> советская делегация там будет, вероятно, менее многочисленная, чем на Конгрессе в Бухаресте; но бывают развития непредвиденные и даже чудеса... Следующий Конгресс надо бы устроить у Вас!...

В течение моего пребывания в Москве мне стало известно, что готовится издание русского перевода «Триад» Григория Паламы с моим введением. Очень надеюсь, что это издание состоится и окажется полезным.

Желаю Вам счастья и благополучия к предстоящему Празднику, а также Вашей жене и детям. Кстати, мой сын Павел в июне женится, т<ак> ч<то> скоро буду дедушкой.

Искренне Вам преданный

И. Мейендорф

* * *

18 янв<аря> 1976

Дорогой Гелиан Михайлович,

Спасибо Вам за Ваше письмо и пожелания от 22 декабря, а также – особенно – за пересланную мне издательством книгу «Памятники культуры» с Вашей статьей об автографах Нила Сорского.²⁴¹ Сколько обобщений и стилизаций постепенно исчезает благодаря критической работе над источниками!

Сейчас сижу над «Введением» в русский перевод Триад Паламы, кот<орый> должен быть напечатан в течение 1976 года. Очень надеюсь, что он окажется полезным и Вам.

<...>

Очень надеюсь увидеть в Афинах и Вас: если уж Вы доезжали до Румынии и Болгарии...

Передайте, пожалуйста, самый сердечный привет семье.

Искренне преданный Вам

И. Мейендорф

* * *

16 апр<еля> 1976

Дорогой Гелиан Михайлович,

Спасибо Вам за письмо от 8го апр<еля>, дошедшее в четыре дня.

Заранее благодарю за посылку «Византийского Временника» и особенно за Вашу рецензию.²⁴² В первые дни мая я буду на «Симпозиуме» в Dumbarton Oaks и поговорю с кем следует относительно книги о Митяе. Посмотрим, что выйдет.

Здесь у нас появился студент Duglas Andrews, работающий, правда, не со мной, а с Ниной Гарсоян в Колумбийском Университете, но я с ним – в близком контакте и поощряю заниматься темой, кот<орая> и Вам близка: Генуэзская торговля в Черном море в 14м веке. Он еще совсем молод (25 лет), но владеет и русским, и итальянским и имеет доступ в архивы (совсем мало изученные) Генуи. Его первые письменные работы – многообещающие. Кстати, он стремится попасть к Вам через Международный студ<енческий> обмен. На будущий год ему, увы, отказали. В своей последней работе он довольно убедительно полемизирует с Сыроечковским²⁴³ по вопросу о «гостях сурожанах», доказывая, что они по национальности греки или итальянцы (хотя некоторые могли быть и русскими), представляющие в Москве именно свои политические и экономические интересы.

<...>

Если мне еще придется быть в России, обязательно сообщу Вам заблаговременно.

Трижды Вас целую по-праздничному. Привет Вашей жене и детям.

Искренне преданный Вам

И. Мейендорф

* * *

26-ое ноября 1976

Дорогой Гелиан Михайлович,

Был рад получить Ваше письмо. Очень жаль, что Вас не встретил на Византийском Конгрессе в Афинах. Сегодня послал телеграмму Д. С. Лихачеву по случаю его семидесятилетия. При случае поздравьте его и лично от меня. Я был очень тронут его вниманием ко мне, когда я был в Ленинграде в 1973 г., и, конечно, я знаю о его болезни...

Спасибо Вам за описание основного содержания Вашей докторской работы. Как видно, Вы в нее включаете основное содержание Ваших напечатанных статей по ряду специальных вопросов. Моя книга – если она когда-нибудь увидит свет (это зависит от возможности получить отпуск от преподавания в будущем году) – будет носить более общий характер: цель ее – ознакомить американских читателей с основными данными по истории Восточной Европы – Византии и славян – в 14-м веке. Совпадения с Вашей работой возможны только в Ваших предисловии и заключении... Но это не так важно. Во всяком случае, Вашим работам я обязан во многом, и это будет, конечно, отмечено в моей книге.

<...>

Спасибо большое за присылку ТОДРЛ XXX (и Виз<антийского> Врем<енника>). Ваша работа по истории текста «Повести о Митяе»²⁴⁴ весьма основательна и, по-моему, вполне окончательна.

С любовью и преданностью Ваш

И. Мейендорф

* * *

7 февр<аля> 1977

Дорогой Гелиан Михайлович,

Большое спасибо за Ваше новогоднее пожелание, на которое отвечаю с большим опозданием... 31-й том ТОДРЛ получил и с интересом прочел Вашу статью о Дионисии Ареоп<агите>.²⁴⁵ Вопросам, связанным с идеологическим влиянием визант<ийских> отцов на древнерусскую литературу, – непочатый край, хотя так мало людей имеют доступ к источникам в общих областях... Важно начать серьезно работать в этой области.

Очень надеюсь, что представится оказия для новой встречи.

Преданный Вам

И. Мейендорф

* * *

16 апр<еля> 1977

Дорогой Гелиан Михайлович,

Спасибо за карточку и поздравление. Обнимаю Вас взаимно. Сборники «Памятники культуры. Новые открытия» до нас доходят, хотя тома 3 с Вашей статьей я еще не видал.

О жизни в Dumbarton Oaks Вам скоро сообщит Мажеска.²⁴⁶ В будущем году мне предстоит провести там девять месяцев без преподавательских и других (неисчислимых) дел и обязанностей: очень предвкушаю возможность спокойно поработать и пописать.

В личном плане могу сообщить, что у меня родился внук, что явно показывает текучесть времени, но также доставляет большую радость.

Есть также возможность, что я буду в сентябре в Финляндии. Надеюсь, что удастся побывать и у Вас хотя бы на пару дней. Привет Вашим. Ваш всегда И. Мейендорф

* * *

24 янв<аря> 1978

Дорогой Гелиан Михайлович,

Почти одновременно получил Ваш автореферат и прочел в каталоге издательства «Наука» об ожидаемом выходе Вашей книги о «Повести о Митяе».²⁴⁷ Все это меня весьма обрадовало. Желаю Вам всяческого успеха в связи с защитой диссертации в марте.

В автореферате меня особенно заинтересовали Ваши аргументы относительно письма патр<иарха> Антония 1393 г. о том, что, видимо, поминовение императора было вводимо м<итрополитом> Киприаном. Конечно, тоже очень захватывает Ваша оценка влияния Византии на Руси в 14-м веке как способствовавшая «устремленности страны к непреходящему в настоящем».

Хотелось бы поговорить с Вами подробно о разных аспектах вопроса о Дионисии Ареопагите. Я с Вами вполне согласен, что его «Корпус» является неотъемлемой частью того комплекса идей, который пришел в качестве православного предания из Византии на Русь. Эта интеграция стала возможной благодаря комментариям Максима. Но в другом контексте корпус Дионисия получает иногда другой смысл, например, на Западе. Относительно его «подлинности» существует огромная литература, которая не позволяет сомневаться, что «Корпус» написан в Сирии в конце 5-го века.

В течение этого академического года я нахожусь в отпуску от преподавания и занимаюсь в Dumbarton Oaks писанием книги «Византия и Русь в 14м веке». Конечно, книга будет в очень многом обязана Вашим работам. Потому я очень надеюсь, что скоро получу книгу о «Повести». Правда, мне приходится писать для западного читателя и иногда, исходя из понятных ему предпосылок... Думаю все же, что книга будет полезной, особенно при наличии здесь, на Западе, некоторой антипаламитской реакции. Дошла ли до Вас книга Gerhard Podskalsky «Theol und Philosophiein Byzanz», а также короткая брошюра H. G. Beck’a о том, что они ищут «нетв<арного> света» без посредства образов? Т<ак> ч<то> все поста рому: «Немцы все знают, но ничего не понимают». Приходится разъяснять хотя бы американцам...

Желаю Вам и Вашим всего хорошего.

Искренне Вам преданный

И. Мейендорф

P. S. Также получил том «Древнерусского искусства» с Вашей статьей о рукописях Кантакузина.²⁴⁸ «Виз<антийский> Врем<енник>» еще донас не дошел, видимо, из-за забастовки американских портов в окт<яб ре> ноябре.

* * *

21 апр<еля> 1980

Дорогой Гелиан Михайлович,

Спасибо за карточку и поздравления. Взаимно поздравляю Вас и Ваших с Праздником. Мы с Вами стало – исторически – соседи: моя семья (со стороны отца) жила на В<асильевском> О<строве>, 1-ая линия, д. 10 – рядом с домом Крылова.²⁴⁹

Моя книга о Византии и Руси в 14м веке печатается и должна выйти в Cambridge University Press этой осенью. Пришлю Вам экземпляр не медленно: сами увидите, до какой степени я обязан Вам в своей работе.

С любовью преданный Вам

И. Мейендорф

* * *

1-го авг<уста> 1981

Дорогой Гелиан Михайлович,

Получил Ваше письмо от 12-го июня с большим опозданием из-за забастовки почты в Канаде, где я сейчас нахожусь.

Очень рад был узнать, что Вы получили книгу²⁵⁰ (о чем мне также сообщил Мажеска) и что она Вам кажется полезной. В мае месяце я встречался с Дм<итрием> Серг<еевичем> Лихачевым в Болгарии и также передал ему ее. Получили ли Вы Сборник в честь K. Onasch’а, изданный Goltz’ем²⁵¹ в Halle? Мне казалось, что Вы также будете одним из сотрудников... Там моя статья о «Литовских мучениках».²⁵²

Goltz в письме мне сообщает свою гипотезу, что автор славянского жития – серб, сотрудник Киприана, может быть, Исаия, переводчик Ареопагита. Но это, конечно, требует доказательства.

То, что Вы сообщаете о дневнике (несомненно) моего деда, находящемся теперь в Ленинской библ<иотеке>, очень интересно. У меня есть продолжение того же дневника, начиная с 1904 г. и касающееся его участия в качестве командира корпуса в Русско-японской войне. О проекте напечатания этого Дневника в 1920-х гг. я ничего не знаю.

Очень хотел бы снова у Вас побывать, но в данный момент возможностей не представляется.

В октябре и ноябре этого года я пробуду с женой в научном отпуску в Риме, где хорошие библиотеки... Это будет возможно благодаря т<ак> наз<ываемому> Guggenheim Fellowship, которого я в этом году удостоился. Мой проект – написать Историю Церкви 550–1500 г., центрируя все на Византии, но включая и славянские страны и, в меру необходимости, Запад. Проект довольно амбициозный...

Шлю Вам, Инне и детям сердечный привет. Рад был узнать (от Мажески), что и здоровье у Вас теперь в лучшем порядке.

Преданный Вам

И. Мейендорф

* * *

26 апр<еля> 1982

Дорогой Геля,

Спасибо Вам за карточку. Шлю взаимный праздничный привет и лоб зание – Вам и Вашим.

ТОДРЛ 36 дошел благополучно, спасибо и за это, а также за рецен зию в Byzantinoslavica. Слышал, что таковая будет и в «Виз<антийском> Врем<еннике>», но не знаю, кем написана.

Вообще книга моя написана для здешних читателей, и некоторых измерений нельзя было четко выразить. Надеюсь, что Вы знаете, до какой степени я обязан Вашим работам. Я особенно рад тому, что Ваша книга Повесть о Митяе вышла как раз вовремя и была соответственно учтена.

Послал Вам отдельно еще новый сборник моих статей, перепечатанных под общим заглавием Byzantine Legacy in the Orth Ch.²⁵³ Надеюсь, что дойдет благополучно. Статьи отражают не только занятия в области византинистики, но и некоторые более современные темы.²⁵⁴

Любящий Вас

И. Мейендорф

* * *

16 июля 1983

Дорогой Геля:

Спасибо за письмо, кот<орое> получил, находясь на даче в Канаде. По возвращении, наверное, найду выпуск Byzantinoslavicа с Вашей рецензией на мою книгу. Очень буду благодарен за высылку ТОДРЛ с Вашими работами, которые всегда на важные для меня темы.

У меня тут, на даче, висит на стене написанный Вами вид Владимира... Не знаю, когда удастся встретиться, но наверное случай представится. Следующий Византийский Конгресс будет в 1986 г. в Вашингтоне, но боюсь, что увидеть Вас в Вашей делегации не придется. У меня же проектов поездки к Вам сейчас нет. Если будет – м<ожет> б<ыть> в1988 г., – то сразу дам знать.

Сердечный привет Инне – которую хорошо помню – и детям, кот<орых> знаю только по фотографиям.

С любовью Ваш

И. Мейендорф

До 1-го сент<ября> мой адрес

RR2 Labelle, Que JOT IHO Canada

* * *

1 ноября 1983

Дорогой Гелиан Михайлович:

Суета, связанная с началом учебного года, помешала мне до сих пор ответить на Ваше последнее письмо и особенно поблагодарить Вас за Byzantinoslavica. Особенную радость в рецензии²⁵⁵ мне принесли (незаслуженно) положительные оценки, но, особенно, критические замечания. Вы, конечно, знаете, до какой степени я обязан Вам и Вашим работам.Особенно досадной кажется мне ошибка с настоятельством Дионисия в «Печерском монастыре в Киеве», а не в Суздале...²⁵⁶

С другим Вашим замечанием я согласен, за исключением того, что Вы пишете о попытке Митяя попасть в митрополиты помимо патриарха, т. е. фактически сделать Москву «автокефальной». Правда, что источники говорят только о его происках стать епископом (как Алексий в 1353 г.), но дело в том, что – согласно византийскому каноническом праву и практике – избрание и хиротония епископов невозможны без утверждения митрополита (κύρος²⁵⁷). Поэтому хиротония Алексия была вполне законной (при жизни Феогноста), тогда как хиротония любого епископа перед назначением преемника умершему митрополиту была бы актом церковного сепаратизма, логически ведущим к утверждению независимой митрополии...

Спасибо и за ТОДРЛ XXVII. Связь, устанавливаемая Вами между историческими событиями 1380–1381 и литургическими текстами,²⁵⁸ звучит вполне убедительно.

С надеждой на встречу – когда-нибудь... и с приветом Вашей семье.

Искренне Вам преданный

И. Мейендорф

P. S. При встрече с Дим<итрием> Серг<еевичем>, пожалуйста, поклонитесь ему от меня. Через неделю увижу тут у нас А. Н. Тахиаоса.

* * *

26 янв<аря> 1985

Дорогой Гелиан Михайлович,

Спасибо Вам за карточку и простите, что я сам до сих пор не написал и даже не поздравил с Праздниками. На меня тут теперь навалились административные обязанности, были поездки с лекциями в Калифорнию, а затем еще болезнь гриппом...

На<д> чем Вы теперь работаете? Буду ждать очередной 38-й том ТОДРЛ. Как здоровье Д. С. Лихачева? Пожалуйста, передайте ему при случае мой самый горячий привет.

Очень хотелось бы иметь случай повидаться, но в настоящее время у меня новых поездок к Вам не предвидится – до 1988 г. Но, конечно, πάνταῥεῖ²⁵⁹ и случай может представиться.

Как жена и дети? 13 янв<аря> я венчал свою младшую дочку... Старший сын Павел работает над диссертацией о греко-русских связях и пытался (но не успешно) получить командировку в Ленинград и Москву для работы в библиотеках...

При всех этих заботах рассчитываю, главное, на лето, чтобы читать и писать. Пишите!

С любовью Ваш

И. Мейендорф

* * *

12 авг<уста> <19>85

Дорогой Гелиан Михайлович,

Уже некоторое время собираюсь написать Вам и поблагодарить за присылку ТОДРЛ XXXVIII, и все не собрался... Приятно было видеть Вашу фамилию среди редакторов. Ваша статья²⁶⁰ еще расширяет понимание иконографии Премудрости, нарастает желательность серьезного общего исследования этой темы как в искусстве, так и в литературе. В отношении Дионисия, – интерес к нему тоже возрастает. Слышал, что в Бельгии готовится критическое издание текста (впервые). Тогда надо будет принять во внимание переводы – славянский, но также и многие другие... Работы много...

Лично я сейчас – сидя летом в глуши канадских лесов – пишу курс по истории Ц<еркв>и V-го по VII-й века – параллель моей книги по христологии. Тема весьма увлекательная: трудность, конечно, заключается в выборе материалов, чтобы книга, общая по содержанию, была бы и точной, и «читаемой», особенно студентами...

Есть маленькая возможность командировки в феврале на vῆσον Βαδιλείου,²⁶¹ где будет случай поговорить и с коллегами, интересующимися Дионисием и Филофеем Коккином, но это еще только мечта, а пока предстоит главным образом административная работа, интересная, но отвлекающая от науки.

Как поживает Дим<итрий> Серг<еевич>? Передайте ему, пожалуйста, мой нижайший поклон и сердечный привет.

С любовью Ваш

И. Мейендорф

P. S. В конце месяца возвращаемся домой, т<ак> ч<то>, если напишете, пишите туда.

* * *

Авг<уста> 25, 1986

Дорогой Гелиан Михайлович,

Давно не имел от Вас известий, но – в «Указателе советских работ по византиноведению», переданном мне З. В. Удальцовой на Конгрессе в Вашингтоне, – увидел Вашу фамилию как автора книги Памятники переводной и русской литературы XIV-XV вв. Л., 1986. Буду весьма благодарен, если Вы пришлете мне книгу!

Как Вы живете? Как семья? Я надеялся, что смогу побывать у Вас прошлой зимой, но – как Вы знаете – не поучилось... Будем надеяться на будущие возможности, хотя бы на конгресс в Москве в 1991!

Я сейчас несколько отошел от тем XIV-го столетия: написал книгу Imperial Unity and Christian divisions, AD 451–680.²⁶² Это в большой шеститомной серии по истории Хр<истианской> Церкви, готовящейся здесь. Пришлю Вам книгу, как только выйдет.

Пишите, если могу Вам помочь печатными материалами в Вашей области. Как всегда, читаю Вас регулярно в ТОДРЛ, которые приходят ежегодно.

Дошли ли до Вас издания текстов Филофея и Иосифа Калофета, по явившиеся в Фессалониках?

Преданный Вам всегда

И. Мейендорф

* * *

24 июля <19>87

Дорогой Гелиан Михайлович,

Очень и очень благодарен Вам за присылку книги с авторской надписью... Мне ее показывали в Германии, в Tutzing’е, на Симпозиуме по случаю'Тысячелетия», где от Вас присутствовали Аверинцев и Рогов... Но, кончено, важно иметь свой экземпляр этого нового и, действительно, полезного труда. И вот теперь есть и русский перевод части Ареопагитиков!

Важность славянского перевода для понимания древнерусской культуры несомненна. Вообще мне кажется, что пора бросить вопрос о «подлинности» и «авторстве» Ареопагитик, кот<орый> вообще не имеет существенного значения. Возможно, что он когда-нибудь решится сам собой, если исследование сирийских источников (еще – непочатый край... ) будет продолжаться.

Очень интересен также взгляд на Димитрия Донского, вытекающий из «Слова»...²⁶³ – связь между эпизодом с митр. Киприаном и обращением ап. Павла. Это дает основание – бесспорное – для его «святости»...

Я получил для меня неожиданное, но очень приятное приглашение участвовать в Сборнике в честь Д. С. Лихачева.²⁶⁴ Послал рукопись. Участвуете ли Вы в этом Сборнике?

Сейчас сижу в Канаде и работаю над корректурами «Истории Церкви, 450–680 гг.». Это меня несколько отдаляет от тем русских и средневековых, но зато позволяет привести в порядок мысли и информацию о предмете, кот<орый> преподаю много лет.

Привет Вашим. Кто знает? М<ожет> б<ыть>, все же увидимся не в слишком отдаленном будущем.

Пишите.

С любовью Ваш

И. Мейендорф

До конца августа мой адрес:

RR2 Labelle, Que JOT IHO Canada

* * *

17 дек<абря> <19>88

Дорогой Гелиан Михайлович,

Огромное спасибо Вам за присылку ТОДРЛ 41, а также за програм му Вашей выставки в СПБ.²⁶⁵ Замечательно то, что Вам удается так хорошо выразить единство Вашей мысли и вдохновенья, как в письменной и научной, так и в живописной формах!

Очень жалко, что не увидели Вас среди участников нашего Симпози ума в конце сентября. Получили Вашу телеграмму... Я также надеялся увидеть Вас в Фессалониках, но Вы, кажется, были в это время в Японии. Такая уж у нас пошла перестройка...

Когда здесь был о. Владимир Сорокин, он предлагал мне приехать гостем Дух<овной> Академии и почитать у них лекции. Я, конечно, с радостью приехал бы. Мы говорили о конце мая – начале июня. Если увидите его, спросите, как идет дело с моим приездом. Я ему также написал о желательности обмена студентами. Сейчас в первый раз у нас студент из Грузии, но из России пока не было, хотя, как Вы знаете, в Академии есть студенты из Америки.

Будем ждать другого случая, что<бы> устроить и Ваш визит в наши края. При случае передайте от меня поклон Дмитрию Сергеевичу.

Привет всем Вашим.

Искренне Вам преданный

И. Мейендорф

* * *

17 марта <19>90

Дорогой Гелиан Михайлович,

Очень надеялся с Вами встретиться в Ленинграде на этой неделе, но – несмотря на приглашение и телефонные сообщения из Москвы (Патриархия), что виза выдается, – я таковой не получил. Причины не пони маю, т<ак> к<ак> теперь уж к Вам ездят практически все. Думаю, что причина в какой-то бюрократической завирухе... Мы уж совсем собрались ехать с женой, ждали до последнего дня...

Конечно, для нас большая радость, что Вы будете в Dumbarton Oaks в будущем году.²⁶⁶ Я имею копию посланного Вам, от 16 марта, письма со всеми формальными подробностями. Думаю, что американское консульство поможет Вам разобраться: у нас здесь тоже не без бюрократии...

<...>

Искренне Ваш

И. Мейендорф