Слово при погребении генерал-фельдмаршала, светлейшего князя Михаила Семеновича Воронцова, сказанное в Одесском кафедральном соборе 10 ноября 1856 г.

Итак, моим слабым устам суждено обратить к тебе, почивший в Бозе князь, последнее на земле слово и воздать тебе последний христианский долг! Утешаясь столько времени и личной приязнью твоей, и множеством лавров на главе твоей, мне же должно теперь быть провозвестником и всеобщей скорби о кончине и собрать печальные кипарисы на гробницу твою!... Нетрудно окружить ими гроб маститого героя и мудрого областеправителя, но как тяжело поднять руку, чтобы по знаменательному уставу Святой Церкви бросить на прощание горсть праха в могилу твою!... О, здесь-то познаем во всей силе, в какую неисходную глубину зол низринуто грехом все падшее человечество, и как необходимо было для всех нас явление на земле и во плоти Того, Кто мог сказать о Себе всем потокам Адамовым: «Аз есмь воскрешение и живот; веруяй в Мя, аще и умрет, оживет» (Ин. 11:25)!

Мы надеялись, возлюбленный князь, сретить с особенной радостью приближавшийся день Ангела твоего; думали украсить его преимущественно любезными для тебя цветами благотворительности; а ты, как бы по тайному мановению свыше, поспешил сам в мир Ангельский для приятия нового таинственного имени (Откр. 2:17), обещанного от Небесного Мздовоздаятеля тем, которые добре подвизались на земли и соблюли веру и терпение до конца (2Тим. 4:7)!

Не пререкаем новому горнему призванию твоему, как ни внезапно оно было для нас, и исполним, со своей стороны, все, что может содействовать восходу твоему в обители Отца Небесного. Но, воздавая тебе последний на земле долг, не можем не восприять и последнего урока из жизни и деяний твоих; кончина подобных тебе мужей не должна прейти без особенного назидания для остающихся на земле.

Знаем, что ты не любил похвал и не терпел звучных отзывов о подвигах твоих, не услышишь их и теперь! Скажется одно то, что может служить во славу Божию и в общее наставление каждого. В этом, как христианин, не можешь ты отказать нам – из самого гроба твоего!

Состав земной жизни каждого человека, братие мои, слагается как бы из двух частей, из которых первая, нисколько не завися от нас самих, по тому самому всецело принадлежит нашему Творцу и Господу. Это так называемые дары природы и естественные способности наши, которыми всеблагая десница Творческая напутствует каждого «человека грядущаго в мир» (Ин. 1:9). Как ничем еще не заслуженные дары эти, в самой наибольшей совокупности своей, не составляют сами по себе нравственного достоинства в человеке; могут даже при злоупотреблении ими обращаться в тягчайшую вину для него: но, по намерению Промысла Божия, должны служить основанием и условием к его будущим заслугам и достоинству. Вторая часть в составе земного бытия нашего, находясь также в тайной зависимости от Промысла Божия, отдана, можно сказать, в собственные наши руки, – это само употребление в дело данных нам при рождении сил и талантов, иначе сказать, – вся совокупность наших свободных чувств, мыслей и действий. Поскольку тут место всей свободе и произволу человека, то здесь же полное место его заслуге и нравственному достоинству, его прославлению или осуждению пред Богом и человеками.

Обозревая сообразно этому оканчившееся уже теперь земное поприще почившего в Бозе князя, мы тотчас, братие мои, чувствуем необходимость обратиться от гроба сего к Небу и принести от лица почивающего в нем глубочайшую благодарность Тому, Кто еще до происхождения нашего на свет един, по своей Его воле, предопределяет жребии человеческие и раздает разные таланты.

В самом деле, кто из нас усомнится сказать, что усопший князь приял от Небесного Домовладыки не один или два, а десять талантов? Это стройное сложение и крепость сил телесных видимо предуготованы были для обширной и неутомимой деятельности и для безвредного перенесения самых тяжких трудов. Этот глубокий, светлый и проницательный ум сам собою стремился к предметам возвышенным, ища всюду и во всем того, что может служить на пользу общую. Это величие духа, сила воли и постоянство характера, даже без внешних побуждений, заключали в самих себе решимость на самые великие и долговременные подвиги – небоязнь никаких препятствий или опасностей. Это глубокое чувство порядка, благоустройства и благолепия очевидно нигде не могло быть покойным дотоле, пока не распространит порядка, довольства и радости вокруг себя. Эта доброта сердца, мягкость нрава и тонкий вкус заранее обещали всегдашнюю доступность, привлекательность в обхождении и готовность к оказанию всякому возможных услуг, ручаясь взаимно за всеобщее благорасположение и приверженность к почившему.

Присоедините к этому, – что также есть дар Божий, – полную независимость по внешнему состоянию, высоту так называемого положения в свете, превосходное воспитание, возможность с ранних лет видеть самые лучшие образцы во всем и постоянно находиться в кругу людей, которых одно обхождение есть уже наука, – и вы, взирая на такое счастливое совокупление в одном лице и природных даров, и внешних условий к их развитию, невольно ожидаете от будущего действователя человека необыкновенного.

Таков и был почивший о Господе собрат наш! Много приял он от руки Господней; но немало и воздал с лихвой Небесному Раздаятелю талантов. Дела и труды его так велики и разнообразны, что в лице его работал и подвизался, кажется, не один человек, а как бы некое собрание лиц, – и все они преразумны и общеполезны, и все достойны уважения и любви!

Начнем с военного поприща – как главного в жизни почившего. Здесь, чтобы обнять хотя беглым взором деяния фельдмаршала, надобно возобновить в мыслях едва не всю историю текущего столетия. Ибо при самом начале его мы уже видим нашего витязя за пределами Кавказа, – там, где голубица всему человечеству, в лице Ноя, принесла некогда оливу мира (Быт. 8:11), и где потом, как бы наперекор Провидению и на пагубу человечества, основал себе жилище дух брани и кровопролития. Юн еще был в то время будущий герой наш – не более двадесяти лет, но это нисколько не препятствовало его редким способностям быть скоро примеченными, почему, несмотря на юность, он не только пользуется вниманием и близостью поседевших в боях военачальников кавказских, но и употребляется ими в таких делах, которые, кроме военного мужества, требуют особенного благоразумия в обхождении с людьми.

Прияв таким образом первые уроки в науке брани после других учителей, можно сказать, от самого Кавказа, витязь наш, как бы для испытания в изученном, переносится, по воле начальства, на берега Дуная, где брань, несмотря на ее продолжительность, не имея решительного характера, не могла иметь и решительных последствий, но по самому месту своему и другим обстоятельствам чрезвычайно способна была к упражнению и развитию талантов военных. Здесь Воронцов в непродолжительном времени удостаивается водительствовать преемственно разными частями рати отечественной и везде, где ни является в этом качестве, достигает таких успехов, которые скоро и далеко возносят его над многими из сверстников, радуя собою и таких вождей, каковы были Каменский и Кутузов. Ряд военных отличий и постоянное внимание власти предержащей сами собою следуют за рядом его разнообразных заслуг и блистательных успехов.

Не успела еще нерешительная война на юге прекратиться, как возгорается самая решительная брань на западе империи, – наступает 1812 год! Враг, -и какой враг! – уже не на пределах только Отечества, а, перешед их, с многочисленными полчищами и полной надеждой на успех, стремится нагло к сердцу России!.. И дунайский витязь наш, вместо отдыха после продолжительных и тяжких трудов, один из первых с берегов Дуная спешит к верховьям Днепра, дабы стать в ряды рати отечественной, которая и в полном составе своем далеко не равная врагу, а по причине неизбежного в то время разделения своего на две половины, еще более ослабленная, должна (была) потому восполнять малочисленность свою ничем другим, как только мужеством своих воинов и искусством военачальников. Герою нашему (мы можем уже отселе называть его этим именем) выпадает жребий сражаться за Отечество под знаменами неустрашимого Багратиона. Как на Дунае, сообразно большей частью наступательному движению нашему, он всегда был впереди, так теперь, по причине оборонительного положения, он всегда остается назади, отражая и останавливая на каждому шагу превозмогающего числом неприятеля. Романов, Дашковка, а потом стены Смоленска с радостью видят в лице Воронцова, что у нас, кроме маститых военачальников, есть и юные герои, для которых не страшен ни гений Наполеона, ни тьмочисленность его легионов...

Теснимая врагом, хотя ни разу не побежденная, рать наша находит, наконец, для себя место твердой опоры и благоуспешного сопротивления врагу на полях Бородина; тут должен решиться кровавый спор России с народами почти всей остальной Европы, предводимыми исполином брани; тут посему лягут костьми тысячи и тьмы сынов Отечества!.. Что ожидает здесь нашего юного героя, о котором заранее можно сказать, что он по преизбытку любви к Отечеству будет искать или победы, или смерти?.. Ожидает самое опасное и потому самое почетное место в бою (он и здесь стоит острану Багратиона!); ожидает честь принять и отразить самые отчаянные натиски врага; ожидает, наконец, давно желанное им, ничем для высоких душ не заменимое отличие – пролить кровь свою за Отечество... Тяжелая язва заставляет его оставить после сражения, но уже когда видимо стало, что исход брани – не по желанию врага! Самое свойство язвы таково, что не отъемлет надежды рано или поздно паки явиться на защиту любезного Отечества.

Между тем, – да заметят это в урок себе те, которые могут находиться в подобных обстоятельствах! – удаленный с поля брани, стеная от язвы в одном из близлежащих владений своих, герой Бородина, полный любовью к страждущему Отечеству, измышляет для себя и на этот промежуток времени некий новый род служения соотчичам¹²⁷ – тем, что, пользуясь преимуществами своего состояния, обращает и дом, и все владение свое в приют и убежище для военных собратий своих, которые, подобно ему, страдали и искали исцеления от язв, но не имели таких, как он, средств к восстановлению своего здравия. Нужно ли говорить, что способы эти доставлялись каждому самой заботливой и щедрой рукой? И герой-благотворитель находит для себя среди недуга своего неоцененное для добрых сердец утешение – возвращать на служение Отечеству целые ряды воинов-героев.

Имея в виду, какое множество предметов предлежит еще взору нашему, не будем, братие, утомлять внимания вашего подробным повествованием о том, как почивший по восстании с одра своего спешит настигнуть пламя войны, которое начало удаляться тогда от самых пределов Отечества; не будем вести вас по военному поприщу его – по всем извилинам той исполинской брани, которая, по возврате¹²⁸ из Москвы, пройдя через столько царств и народов, нашла себе конец не прежде, как в стенах Парижа. На этот раз довольно сказать, что не было ни одного великого дня в той великой брани (а сколько было таких дней!), где бы почивший не оказал или своего признанного всеми военного мужества и знания, или своего также никем не оспариваемого искусства вести дела и невоенные. Не можем, однако же, не остановить внимания вашего на том чрезвычайно важном и решительном деле, где почившему надлежало стать с воями своими лицом к лицу против первого в свете полководца, которого одно имя приводило в страх и неробких, и который чем ближе становился к своему падению, тем казался способнее и отважнее к подавлению всего, ему противостоящего. Это дело – Краон! – самый цветущий и неувядаемый лавр в военном венце Воронцова!

Чего тут не было против нас?! И военный гений противника, и мужество и число его воев, и само общее, и ему и им, отчаяние, ибо под ногами их начинала уже разверзаться бездна... Но ничто не могло помочь тому, кто был оставлен Самим Богом! Превосходный в силах, сражаясь целый день, не щадя никаких жертв, враг не мог похвалиться ничем, кроме разве того, что не был обойден и уничтожен, как тому следовало быть, если бы и вожди союзных ратей успели выполнить свой долг так, как выполнил его Воронцов. В этот решительный день он, по признанию всех, был честью и красой русской армии. На полях Краона мог утвердиться колеблющийся венец на главе повелителя галлов; и здесь-то именно он поколебался до того, что ничем уже не мог быть утвержден, и должен был вскоре упасть с сей главы – единожды и навсегда!

Когда после безрассудного покушения этого развенчанного уже повелителя возвратить себе, вопреки собственному отречению, царственные права над Галлией, надлежало оставить там на несколько лет часть нашей рати, и требовался военачальник, могущий, кроме военных достоинств, представлять собою честь русской армии и не в военном отношении, – то это почетное звание, как бы само собой, пало на долю героя Краонского. Как успешно исполнил он это небезтрудное во многих отношениях поручение, свидетельствует и памятник признательности, поднесенный ему цотом его подчиненными, и отзывы самых галлов, которые, сретая ведомые им войска как неприятных для себя стражей, расставались потом с ними как с благодетелями и друзьями.

Сей-то, без сомнения, военно-гражданский подвиг был главной причиной, что почивший князь с поприща брани (был) изведен вскоре державной волей на новое поприще – областеначальства, не отлагая, впрочем, и меча военачальнического. Отселе, по тому самому, еще труднее будет следовать нам за деяниями его – на двух поприщах вместе, но будем следовать, ибо сопровождаем его теперь, увы, в последний уже раз на земле!

Из зде стоящих многие, без сомнения, помнят еще то время, когда на графа Воронцова возложено было главное управление нашим краем. Усомнится ли кто из таковых засвидетельствовать, что с этого времени началась как бы некая новая пора для всей страны нашей, и особенно для здешнего града? Для общего блага их недостаточно было, как в других местах, одного благоразумного управления краем, одного направления готовых уже сил и средств к известной цели. Нет, здесь для успеха, кроме ума и усердия, требовалась в правителе особенная высота души и сердца, требовалось некоторого рода творчество. И в новом областеначальнике явился тогда как бы некий дух зиждительный, от которого всей Новой России суждено (было) приять полную жизнь и определенный образ бытия гражданского, сообразный ее внутреннему составу и внешнему положению. И много ли времени потребовало для себя это гражданское творчество? Конечно, не шесть дней, как творение мира, но и не многих десятилетий, как в других странах. В продолжение не более двадесятипятилетнего управления почившим страной нашей преспеяние ее по всем частям возросло до того, что могло послужить недавно, как ведаете, для руки державной неоскудным материалом к составлению четырех прекрасных картин нашего края.

Желаете ли знать причину и, так сказать, тайну этих успехов? Она была весьма проста и естественна, и потому-то, без сомнения, так действительна и плодоносна. Первее всего, просвещенным вниманием начальническим, как бы неким дыханием живительным, пробуждается по всему пустынному еще краю дух жизни и самосознания, дух движения и полезной предприимчивости; каждому из пробуждающихся членов общества указуются недостававшие для общежития и сродные краю предметы занятий и промышленности; разумным начинателям оказывается благовременная помощь и всегдашнее поощрение; чего недостает дома, то заемлется немедленно из чуждых стран.

К той же великой цели образования Новой России направляются все действия высшего управления. Здесь, братие мои, мы не кончили бы до утрия, если бы захотели подробно излагать все действия почившего областеправителя на пользу нашего края; но, поскольку они гораздо известнее вам, которые были их личными свидетелями, нежели нам, которые слышали о них токмо издали, то со всей удобностью можно ограничиться указанием только на самое главное.

Что важнее для нас вод наших, которыми могли бы мы снабдить целую Россию? Но по недостатку собственных водных сообщений моря наши оставались для нас малоупотребительными и служили не столько к сближению, сколько к разъединению всех частей края. И вот, рукой почившего раскидывается по всем водам нашим обширная сеть искусственных сообщений, постоянных, скорых и благонадежных, раскидывается в то время, когда в других местах еще сомневаются и спорят о пользе подобных предприятий. А чтобы не было недостатка в домашних водителях плавания, то, кроме школы мореходства, целые селения посредством искусно придуманных побуждений привлекаются к постоянному действованию и, так сказать, житью на море.

Горы и долы южной Тавриды, при самой удобной почве к изращению всех прозябаний благодатного юга, по удаленности от прочих населенных частей империи продолжают оставаться в их первоначальном диком виде. (Но) приходит почивший областеначальник, пленяется их пустынной красотой, провидит, что можно извлечь на пользу общую из такой богатой природы, и немедленно сам становится, можно сказать, первым делателем в этом будущем вертограде всероссийском. Пример его увлекает за собою других любителей природы и общественной промышленности, с которыми он делится всеми своими средствам; и в небольшое число лет прежняя пустыня начинает цвести, яко крин, и те, которые прежде вдали от пределов Отечества должны были искать цельбоносных волн морских, южной теплоты и прекрасной природы, получают удобность находить все это, так сказать, у себя самих дома!

По обширным брегам моря Меотийского¹²⁹ надлежало стоять всюду и непрестанно на страже против ужасного врага – заразы восточной. Является со своим орлиным взглядом почивший областеначальник и тотчас усматривает возможность устранить эту опасность единожды и навсегда. Какими-нибудь особенными многосложными средствами? Нет, через одно простое закрытие устьев этого моря на краткий срок для каждого из приходящих плавателей иноземных. Вследствие этого он достигает своего места несколькими днями позже, но зато всюду является чистым от всякого подозрения в опасности и появлением своим уже не производит ничего, кроме удовольствия и радости. А между тем, на пустынных брегах того же моря как бы из земли выходит новый город¹³⁰ с пристанью, который, оживляемый особенным вниманием и любовью своего основателя, вскоре оживляет собою всю дотоле мертвую окрестность, привлекая плавателей из всех частей света.

С поверхности лица земли нашей почивший идет вглубь и, не смущаясь нисколько названием пустынь скифских, допрашивает самую природу вод и степей наших. И что же? Воды, даже в самом презренном их виде, оказываются способными к исцелению таких недугов, с которыми напрасно боролось искусство врачебное; земля открывает в недрах своих множество таких веществ, которые при всей невзрачности своей превосходят самые дорогие ископаемые тем, что могут служить к обеспечению целых поколений в самых первых потребностях жизни.

Для многих новых предприятий, особенно по разным частям хозяйства, недостает туземных делателей; почивший не медлит призвать их отовсюду, употребляя для того даже собственные средства. И в числе призванных на время многие, будучи обласканы, успокоены и привязаны к новой стране самыми успехами своими, остаются у нас навсегда, усвояя новому Отечеству и свои знания, и свой пример, и свое достояние.

Одесса, как средоточие деятельности правительственной, как местопребывание областеправителя, – хотя он, можно сказать, был всегда и везде, где нужно, – служит предметом особенных его попечений и, лелеемая как дитя, растет видимо пред всеми другими градами – не нашего только края, распространяется и благоукрашается так, что в продолжение его управления успевает принять вид южной столицы России, куда со всех краев стекаются одни для восстановления своего здоровья, другие – для воспитания детей, иные – по надежде скорого прибытка, многие – для приятного препровождения времени.

Была среди мирных занятий и эпоха шума военного, когда давний сосед и недруг наш принудил нас, в наказание его неправд, прейти Дунай, а потом – Балканы. Почивший вполне показал при этом случае, что меч военачальника нисколько не потерял в руках его остроты своей, находясь в ножнах со времен Краона. Упорная Варна растворяет врата свои и падает не иначе, как пред военной хоругвью Воронцова. Победоносная рать наша во дни оскудения жизненных потребностей ни из чьих рук не получает столько пособий, как из рук правителя Новороссийского края.

Долговременный мир, наступивший за этой упорной бранью, открыл еще большее поприще для гражданской деятельности почившего; и она была так разнообразна и благотворна, что имя его, можно сказать, слилось с именем управляемой им области, так что кто говорил о Новороссии, тот невольно вспоминал о Воронцове, и при имени Воронцова представлялся весь Новороссийский край. Каково же было для обоих, когда услышалось, что знаменитый областеначальник внезапно «творяшеся далечайше ити» (Лк. 24:28)! Тогда и старые и юные, в этом граде особенно, готовы были возопить к нему гласом учеников еммаусских: «облязи с нама, яко к вечеру есть, и приклонился есть день» (Лк. 24:29)!

Да, братие мои, день жизни почившего в Бозе князя видимо уже и тогда начал преклоняться к своему западу; но не преклонялась, нисколько не ослабевала его любовь к Отечеству, его преданность монарху, его усердие к исполнению воли царевой и для блага Отечества, – он всегда готов был на то, чтобы «сень степеней, имиже сниде солнце» (Ис. 38:8) его жизни, возвратилась вспять, – как это было некогда во уверение Езекии, – дабы снова понести всю тяготу и весь зной труда целодневного.

Неукротимый Кавказ потребовал нового против себя военачальника, – монарх требует от правителя Новороссии новой жертвы – принять на рамена свои этот великий подвиг. И Воронцов, забыв преклонность своих лет, оставив столь любимое и блистательно проходимое им столько времени поприще, идет, куда призывает его глас монарха, идет, облеченный новым высоким званием наместника царского и сопутствуемый благожеланиями и надеждами целой России.

Как должно было забиться сердце (почти) семидесятилетнего воина, когда взору его открылись опять те горы и дебри, среди которых за полвека назад начал он изучать страшную, но необходимую науку брани! Здесь он должен был, так сказать, дать отчет в уроках пред первоначальным учителем своим – Кавказом; и дал его так, что седовласый учитель не мог не остаться довольным своим также убеленным от времени учеником! В самом деле, над почившим в это время как будто повторилось в исполнении оное вдохновительное обетование пророка: «обновится яко орля юность твоя» (Пс. 102:5)!

После необходимых предварительных обозрений немедленно приняты все меры, чтобы врагу предерзкому и надменному не дать ступить ни шага далее. А дабы надолго отнять у него и дух надежды, вскоре (было) проникнуто с оружием в руках до самых последних его убежищ, то есть до самых неприступных ущелий и вертепов. Свидетель тому, кроме других неприступных мест, Дарго. Вы знаете, как громко раздалось падение его и по всему Кавказу, и по всей России; громко – и по причине поражения врага, считавшего себя недосягаемым, и по той крайней опасности, которой, наряду с последним воином, подвергал себя в эту брань сам военачальник.

Поскольку, кроме гор, потоков и непроходимых лесов, врагу всего более благоприятствовала развлеченность наших сил и неудобность соединять их скоро в одном месте – по крайней трудности сообщений, то в отвращение этого неудобства непроходимые леса исчезают, гребни гор понижаются, глубокие дебри наполняются, ярость потоков обуздывается прочными переправами, – и враг сам начинает подвергаться той внезапности, которой непрестанно угрожал нам. Где была отверста дверь для татя, там находит он твердыни, его поражающие. Таким образом, в немногие годы образуется целая новая система действий военных, состоящая в том, чтобы держать врага в замкнутом кругу, который, постоянно делаясь уже, должен, наконец, сомкнуться над главой его, и таким образом отнять у него возможность не только к нападению на нас, но и к самому существованию.

Столь упорная брань и непрерывные подвиги военные не препятствуют, между тем, для почившего к разнообразным трудам на поприще управления гражданского. И за Кавказом, как у нас, города и села возникают вновь, или принимают лучший вид; всем частям края дается новое очертание и разумный облик; взаимные отношения племен и сословий выводятся из неблаготворной темноты и вредной неопределенности; расширяются и углаждаются пути для торговли и промышленности; отнимаются преграды к развитию народного духа и богатства с указанием для того местных источников; полагается прочное начало к усвоению самой земле новых полезных произрастаний и к извлечению из недр ее разных сокровищ, в ней безплодно лежавших.

Кроме вещественного усовершенствования всего края, дается благотворное движение уму и способностям. Там, где не знали почти другого света, кроме солнечного, начинает разливаться – и не из одного средоточия – свет наук, озаряя собою, как солнце, не один какой-либо класс жителей, а все сословия; там, где почти не слышно было ничего, кроме печальных известий о завалах Казбека и Эльбруса, о набегах лезгинов и чеченцев, начинают быть слышимы, даже на туземном языке, постоянные вести о событиях домашних и всемирных, о всякого рода полезных изобретениях. Кавказская природа с ее отличительными свойствами (была) подвергнута во всех видах постоянному наблюдению; нравы и характер жителей, места, почему-либо особенно примечательные, описываются; древние предания и события извлекаются из забвения; туземные святыни восстанавливаются; родные краю языки и наречья оживают новой жизнью. Нет более средостения между обитателями по ту и по сю сторону Кавказа, и благодарные сыны Иверии, видя столько знаков отеческой заботливости о судьбе их, спешат от сердца соединиться с коренными чадами великого Отечества в едином и том же духе любви и преданности к монархам.

От столь прилежного и обильного сеяния рукой искусной в стране могучей и природой и духом, какой нельзя было ожидать богатой жатвы? После таких трудов – некратковременных, неутомимых, разнообразных, как отрадно было бы главному делателю взглянуть самому на рукояти плодов, им возращенных? Но не напрасно произнесено некогда Спасителем оное таинственное слово: «ин есть сеяй, и ин есть жняй» (Ин. 4:37)! В то время, как все привязывало почившего военачальника к его Кавказу, – и оконченные труды, и неоконченные предприятия, – (разразилась) в особенности новая, видимо приближавшаяся, небывалая по лютости своей буря брани, которую если кто мог сретить с надеждой на успех, то он, – в это самое время жестокий недуг отьемлет у него телесные силы до того, что принуждает оставить поприще не только военачальника, но и областеправителя, удалиться даже навсегда из пределов Кавказа, дабы искать исцеления за пределами Отечества.

Можете судить, что должен был чувствовать и как сокрушаться духом болящий герой во все продолжение этой ужасной по многим отношениям брани! В самом деле, вообразите: мирные оратаи¹³¹ по всем краям Отечества, оставляя поля и плуги свои, спешат в ряды рати отечественной, а он, герой 1812 года, один из победителей Парижа, он – правитель тех самых областей, где во всей силе разгорался пламень войны, – он в это самое время должен был возлежать на одре недуга и только молитвой и советами участвовать в подвигах своих собратий по оружию! – Такое положение для героя было тяжелее самой смерти; и оно-то, без сомнения, истощило до основания елей жизни в том светильнике, который среди бурь всегда разгорался тем ярче и светлее...

Как бы в некое услаждение этой предсмертной горести почившему дано было вкусить и несколько капель предсмертного утешения. Таковым было постоянное и вполне живое и дружелюбное участие в его тяжком положении всего Дома царственного; таковым было потом его собственное душевное участие в торжестве царственном среди первопрестольной столицы; таковым было новое, самое высшее звание на поприще воинском, которым украшены при сем случае его заслуги, и – таковым, усомнимся ли присоединить? – было, конечно, самое возвращение его, хотя без телесной крепости, но со всеми силами памяти, ума и души, в наш город. Ибо (если) правительственной мудрости, военным подвигам и прекрасным качествам души почившего удивлялись везде, то искренняя любовь и родственная привязанность к нему преимущественно жили и навсегда останутся в Одессе.

Не прострем далее нашего слова, хотя многое можно бы еще сказать нам, например, о той любви к истине и правде, по которой он всегда готов был, по выражению святого Давида, свидетельствовать о них «пред цари» и не смущаться (Пс. 118:46); о том величии души, для которой так легко было забывать все нанесенные ему кем-либо неприятности, и так трудно не памятовать о самых неважных услугах и одолжениях; о том беспристрастии и радушии, для которых все доброе и общеполезное равно было отрадно и достопочтенно, кем бы и где бы ни было сделано; о той доступности и долготерпении, с которыми принимаем и выслушиваем был каждый, ищущий правосудия или милости; о том благородстве души и благотворительности, по которым почивший не щадил собственного достояния, когда нужно было поощрить какое-либо благое предприятие или оказать помощь истинно нуждающемуся.

Обозрев таким образом, хотя кратко, все земное поприще почившего в Бозе князя, не должны ли мы, братие мои, и в заключение нашего слова сделать то же самое, что сделали в начале его, то есть обратиться к Господу Владыке жизни и судеб наших с чувством живейшей благодарности уже не только за дарование почившему при самом рождении таких многих и прекрасных талантов, но и за то, что, без сомнения, при помощи Его же всемогущей благодати эти таланты не остались погребенными в земле, а явились во всей силе и блеске, быв употреблены так благоуспешно на пользу общую?

Да, братие мои, не один святой Павел, но и всякий, кто удостоился подвизаться подвигом добрым на земле, должен при конце своего подвига сказать из глубины души: «благодатию... Божиею есмь, еже есмь» (1Кор. 15:10).

Но что слышится мне? Из гроба исходит как бы некий тайный глас и вещает ко мне: «Служитель Бога истины, зачем, увлеченный приязнью ко мне, забыл ты при гробе моем о немощи естества человеческого и не сказал ни слова о душевной нечистоте моей пред Богом, о моих вольных и невольных грехопадениях? Мне ли, проведшему большую часть жизни среди бурь военных, хвалиться точным исполнением высоких правил Евангелия и любви христианской? Мне ли, обращавшемуся непрестанно среди вихря человеческих страстей и праха житейских попечений, сохранить ясным зерцало совести и чистоту очей сердечных? Итак, по самой любви твоей ко мне, не усомнись возвестить в слух всех, окружающих теперь гроб мой, что я не был в дому Божием тем всегда верным делателем и приставником, которому по окончании земного странствия и труда остается только внити «в радость Господа» своего (Мф. 25:21). Нет! моя надежда пред Судом Божиим не в громких деяниях и блистательных подвигах, а в чистосердечном признании моих грехов и в живой вере в силу искупительной Крови Агнца Божия, закланного за грехи всего мира».

Слышим, слышим, возлюбленная душа, глас смирения твоего – и, оставив всякое витийство, обратимся отныне всецело к молитвам о упокоении тебя в обителях Отца Небесного, ради единых Крестных заслуг Сына Его.

Служители алтаря! Предначните исходные песни, которыми Святая Церковь сопровождает в вечность и самого последнего из чад своих, предоставляя всех и каждого из них единому милосердию Божию.

Сподвижники отходящего с бранного поля земной жизни героя-христианина! Взгляните еще раз на это разнообразие и отечественных и чужеземных отличий, окружающих в таком множестве гроб сей, и уразумейте из этого, что вся слава земная остается на земле, а в вечность идут за человеком одни дела его, по которым он или осудится, или будет помилован Судией живых и мертвых.

Жители Одессы, толико любимые почившим и столько его любящие! Сопроводите последнее отшествие его от нас не одним гласом благохвалений и скорби о лишении благодетеля, а и сердечным молитвенным воздыханием о нем к Отцу духов и всякия плоти, да воздаст ему за вас по преизбытку милосердия и щедрот своих.

А ты, храм Господень, видевший над собою столько знаков его христиански-сыновнего попечения о тебе, окажи теперь и ему последнюю услугу, прияв на хранение внутрь стен твоих ветхую и опустевшую земную храмину, в которой витал безсмертный дух его, и блюди ее дотоле, пока настанет день всеобщего обновления, когда сеемое ныне в тление восстанет в нетлении, сеемое не в честь, восстанет в славе, и из посеянного теперь тела душевного востанет тело духовное, неразрушимое, безболезненное, светоносное (1Кор. 15:42–44)! Аминь.