Новое исследование о московском митрополите Платоне

Настоящая брошюра содержит в себе составленный по поручению Императорского Общества Истории и Древностей Российских отзыв об одном из сочинений, представленных на 15-ое соискание премии имени Г.Ф.Карпова. По рассмотрении самих сочинений и отзывов о них особой Комиссии в составе Почетного члена Д.П. Иловайского и действительных членов В.О. Ключевского, Е.В.Барсова, С.Л. Белокурова и М.К. Любавского, премия была присуждена автору разбираемого здесь исследования, а рецензенту его – установленная золотая медаль.

Отзыв о сочинении Н.В.Лысогорского «Московский митрополит Платон (Левшин), как противораскольничий деятель»

В ряду иерархов православной русской церкви за двухвековой почти период синодального управления, бесспорно, одно из самых видных мест принадлежит тому, чье имя стоит в заглавии рассматриваемого сочинения. Просвещенный и гуманнейший архипастырь второй половины XVIII и начала XIX столетия, выдающийся по своим личным талантам и разносторонней деятельности, Московский митрополит Платон имеет полное право на внимание к себе со стороны ученых-исследователей нашего церковно-исторического прошлого. В особенности можно сказать это о разнообразном и широком участии его в деле уяснения и установления отношений высшей церковной власти к неумеренно ревностным чтителям местной церковно-обрядовой «старины». Еще на заре своего служения церкви, в звании «первого соборного иеромонаха» Троицкой Лавры, будущий первосвятитель московский кладет прочную основу своей почетной известности в качестве деятеля на вышеуказанном поприще замечательным произведением, изданным в 1765г. от имени Св.Синода и составившим эпоху в нашей противораскольнической полемике. В лице его эта полемика на протяжении ста лет весьма усердно, но далеко не в той же степени успешно сокрушавшая старообрядчество «Жезлом», «Копием» и «Пращицей», подвергавшая его «Розыску», переходившему в уголовно-обвинительный акт, облекавшая самый «Увет» и «Обличение неправды раскольнической» в форму крайне резких «жестокословных порицаний», впервые заговорила языком кроткого и снисходительного «Увещания во утверждении истины и в надежду действия любви евангельской». Содержание произведения, вполне отвечавшее его названию, коренным образом меняло всю постановку вековых пререканий между несогласными в обрядах, убедительно доказывая взаимного отчуждения из-за них там, где сохраняется единство верований. Уже одно это обстоятельство, независимо от всего остального, придает появлению небольшой книжки, вышедшей из-под пера Платона (Левшина), значение большого события в истории попыток к уврачеванию «немоществующих недугом раскола». А между тем, последствия данного факта далеко не исчерпываются лишь переменой в области теоретических воззрений на старообрядчество. Официально исходившие от высшей церковной власти мысли и суждения «увещательной книжицы» неизбежно должны были не только определить общий тон последующих суждений о предметах обрядового разногласия, но и лечь в основу практических отношений к старообрядцам церковно-административных деятелей, в ряды которых скоро становится и сам составитель замечательного трактата в сане архипастыря сперва Тверского, затем Московского. И от кого другого, как не от него же, всего естественнее ожидать наиболее разумного и целесообразного соединения в своих мероприятиях так ярко выставленного им принципа христианской снисходительности к долговременным обрядовым навыкам с пастырской заботой об ограждении малопросвещенных православных масс от соблазнов раскола? Церковно-административная противораскольническая деятельность Платона представляет, таким образом, особый, исключительный интерес именно благодаря тому, что речь идет об авторе «Увещания». Если присоединить к этому, что под несомненным влиянием идей, раскрытых в названном произведении, возникло или, по крайней мере, усилилось в старообрядчестве то движение к соединению с православием, которое привело к учреждению так называемого «единоверия», и что в разработке доныне действующих оснований этого последнего первостепенная роль принадлежит этому иерарху, то для нас станет в достаточной мере очевидно, что деятельность Платона в отношении к расколу, взятая во всем своем объеме, заслуживает самого серьезного и внимательного изучения. До последнего времени, однако, такое изучение продолжало оставаться предметом «благих пожеланий», лишь частично и далеко не в желательной мере удовлетворяемых рядом появившихся, особенно за недавние годы, журнальных статей о знаменитом иерархе, как авторе «Увещания» и одном из главных участников в учреждении единоверия (см. перечень их на стр. 4–5 рассматриваемого сочинения). Обширный труд г. Лысогорского, находящийся теперь перед нами, представляет собой первый опыт ученого исследования, обнимающего все стороны противораскольнической деятельности митрополита Платона – и уже одна эта особенность невольно располагает читателя отнестись с сочувственным вниманием к положительным качествам данного произведения и без повышенно-суровой требовательности к его возможным недостаткам. Спешу оговориться, что последнее замечание вовсе не имеет ввиду предрасположить к особенной снисходительности тех, кому предстоит произнести окончательное суждение о праве автора на получение искомой им награды: его работа, как увидим ниже, обладает достоинствами, способными выдержать и очень строгую оценку. Книга И.В.Лысогорского состоит, кроме небольшого предисловия (стр. 3–15), содержащего краткий перечень источников и пособий, из самого исследования (стр. 17–463), разделенного на пять глав, и довольно большого отдела приложений (стр. 465–631), содержащего в себе 114 различных документов, в подавляющем большинстве своем нигде доселе не опубликованных и теперь впервые вводимых в научный оборот. К документам этим мы еще вернемся потом; но сперва остановимся на самом исследовании.

Содержание его, как уже сказано, распадается на пять глав, согласно принятому автором плану, мотивированному следующими соображениями. «Деятельность каждого человека, какого бы рода она не была, – рассуждает г. Лысогорский в предисловии (стр. 13–15) – всегда является результатом его мировоззрения, хотя, может быть, им самим смутно сознаваемого. Поэтому, прежде чем приступить к изложению в собственном смысле противораскольничьей деятельности митрополита Платона, необходимо выяснить его взгляд на раскол. А так как всякое воззрение человека слагается при известных условиях, то и для нас открывается потребность уяснить те условия, которые имели значение при выработке взгляда м. Платона на раскол. Изложение взгляда митрополита Платона, равно и обстоятельств, влиявших на выработку его, послужит предметом первой главы нашего исследования. Далее деятельность Платона до принятия епископского сана носит совершенно особый характер, отличный от всей последующей его борьбы с расколом – это деятельность литературно-полемическая, с которою Платон впоследствии уже никогда не выступал. Поэтому анализ ее составит особую, II главу нашего сочинения. Затем начинается деятельность Платона в сане епископском, сперва в сане архиепископа Тверского, потом первосвятителя Московского. Рассмотрение пастырских мер Платона для ослабления раскола в Твери составит новую, III главу; а обозрение подобных же мероприятий Платона в сане Московского архиепископа и митрополита – IV главу нашего труда. В последней, V главе мы намерены сказать о деятельности митрополита Платона по учреждению единоверия». Выделение ее в особый очерк, несмотря на неоспоримую связь с другими пастырскими мероприятиями знаменитого иерарха, направленными к ослаблению раскола, находит себе, по мнению нашего автора, достаточное оправдание в существе самого дела: «Деятельность м. Платона по учреждению единоверия настолько существенна, а самый факт учреждения настолько серьезен, что требуется обстоятельное решение вопроса». Нам кажется, что соображения эти достаточно убедительны для того, чтобы оправдать общий план работы, удачно совмещающий хронологическую последовательность изучаемых фактов с их необходимой систематизацией. Не находя причин оспаривать удобство такого распределения материала, последуем за автором в намеченном им самим ходе его исследования.

Задачей первой главы своей книги г. Лысогорский поставил выяснение «обстоятельств, способствовавших выработке взгляда м. Платона на раскол», и затем – характеристику самого этого взгляда, который, являясь отражением общего «мировоззрения» знаменитого иерарха, сообщил известное направление его противораскольнической деятельности. Здесь вполне естественно было бы ожидать со стороны автора не только указаний на совокупность тех разнообразных влияний, под воздействием которых складывались основные черты духовного облика будущего деятеля против раскола, но и попытки проследить частичные перемены в общих воззрениях и приемах практического проведения их в жизнь, неизбежно предполагаемые уже в силу общих свойств человеческой природы. Ведь сколько бы ни старались убедить нас в противном, трудно поверить, что известные воззрения такой богато одаренной и восприимчивой натуры, как Платон, определившиеся в юные годы, остались какой-то окаменелостью на всю последующую жизнь, не поддаваясь силе новых впечатлений и урокам жизненного опыта. В частности, нам кажется совершенно ошибочной такая, чрезмерно упрощенная постановка дела в применении к воззрениям названного иерарха, нашедшим себе выражение в его противораскольнической деятельности. Недаром же предшественники нашего автора по разработке вопроса об участии м. Платона в официальном учреждении единоверия, опираясь на некоторые факты и собственные заявления московского архипастыря, не только высказывали сомнения в сочувствии его этому делу, в значительной степени обязанному самим своим возникновением идеям «увещательной книжицы», но и прямо зачисляли составителя «пунктов» 1800г. в число «противников» названной меры примирения раскола с православной церковью (см. статью В. Нечаева «Платон, митрополит Московский в его отношениях к единоверию», Прав. Собес, 1903. т.II, стр. 60–64; ср. замеч. проф. П. Казанского в Прав. Обозр. за 1876г., т. I, стр. 474–476). Как ни убедительно, по-видимому, доказывает г. Лысогорский ошибочность такого представления о роли м-та Платона в указанном деле (см. стр. 316 и д.), тем не менее, и после внимательного ознакомления с его исследованием читателю трудно отрешиться от мысли, что если нельзя констатировать принципиальной розни, то нет и полного тождества между иеромонахом Платоном – автором «Увещания» и осторожным составителем упомянутых «пунктов». Не вдаваясь в более подробное обоснование сказанного (так как к этой мысли мы еще надеемся вернуться после, при оценке пятой главы рассматриваемого исследования), ограничимся пока указанием на отрицательный методологический результат отсутствия исторической перспективы в характеристике воззрений знаменитого иерарха, отразившихся в его противораскольнической деятельности. Встречаясь в позднейших отношениях м-та Платона к расколу с фактами, по-видимому не вполне отвечающими идеям «Увещания», г. Лысогорский думает устранить возможность такого понимания их указаниям на взгляды московского первосвятителя, выраженные в названном трактате (см., напр., стр. 316), не замечая бросающейся в глаза наивности подобной аргументации…

Что же, однако, дает нам г. Лысогорский взамен неудавшейся характеристики личности и «мировоззрения» Московского митрополита Платона? Вся первая половина главы, посвященная выяснению «обстоятельств, способствовавших выработке» его «взгляда на раскол», представляет не более, как ряд отрывочных и довольно поверхностных замечаний, производящих, – по справедливому замечанию одного из официальных рецензентов книги, впечатления искусственного «подбора фактов для определенной, заранее намеченной цели» (см. отзыв проф. С.Т. Голубева в Извлеч. из журналов Совета Киев. дух. акад. за 1906 – 7 уч.г., стр. 28). Упомянув коротко об «унаследованных от родителей добрых чертах» нравственного благородства, любвеобильности, благотворительности и благочестия, которые «естественно, должны были благоприятно отразиться на последующей противораскольничьей деятельности м. Платона» (стр. 17–18 рассматр. книги), автор переходит затем к выяснению влияния школы (именно Московской Славяно-греко-латинской академии) на своего знаменитого питомца. Он придает чрезвычайно большое значение тому обстоятельству, что «вся учебно-воспитательная часть» академии находилась тогда в руках вызываемых из Киева ученых иноков–малороссов, влияние которых, видимо, склонен усвоять самое благодетельное воздействие на умственный и нравственный склад будущего полемиста и практического борца со старообрядческим расколом. Обоснование этой мысли, даваемое здесь, совсем не отличается, однако, убедительностью. Начать с того, что довольно странное впечатление производит под пером ученого исследователя идеализация научно-образовательной стороны того школьного строя, в основе которого положен обскурантский принцип: omnis scientia in cucullo и при котором отлично зарекомендовавший в отношении учительских качеств преподаватель. «понеже монашества принять не желает», должен был уступить свое место в академической корпорации неведомому семинарскому учителю синтаксимы «яко монашества желающему». Можно только удивляться, что наш автор, приводя подобные факты (стр. 19–20), сам не замечает, до какой степени они противоречат его оптимистическим суждениям о благодетельных последствиях академической монахократии. Не более основательны и его предположительные догадки о том, что именно школе с ее руководителями– киевлянами, обязан первоначально Платон тем просвещенным взглядом на раскол, который лег потом в основу всей его противораскольнической деятельности. Единственное основание, приведенное в подтверждение этой мысли, заключается в том, что академические наставники–малороссы, воспитанные на южнорусских полемических сочинениях, должны были, следуя им, держаться правильных взглядов «на догматы и обряды, на их различие и значение в церкви, т.е. на те пункты, которые имеют принципиальное значение в суждении о расколе», и, конечно, проводить те же взгляды в своем академическом преподавании, катехизических проповедях и т.п. (стр. 20). Но рассуждая таким образом, автор совсем не хочет считаться с тем хорошо известным ему фактом, что в числе противораскольнических полемистов-предшественников м-та Платона имеется ни один питомец южнорусской школы; а казало ли это обстоятельство предполагаемое им влияние на постановку и тон их полемики против старообрядчества? Можно сказать даже больше: характер этой полемики, столь чуждый кроткому духу платоновского «Увещания», впервые был создан ученым, выходцем из Южной Руси, переработавшим в «Жезл» обличительное писание греческого ex-митрополита Паисия. Не можем мы согласиться и с наивными убеждениями г. Лысогорского об отменно благодетельном влиянием иноков–монахов на нравственный уклад руководимого им юношества. Повторяя вслед за старым историком Московской академии благонамеренную фразу, что «дух иночества неразделен с духом благочестия», он склонен видеть яркое и убедительное проявление последнего в том, что монашествующие наставники «нередко даже сами богословские системы начинали и оканчивали славословием Богу, Матери Божьей и святым» (стр. 21). Необычно и странно встречать такие аргументы в серьезной научной работе.

Наилучшим опровержением натянутых рассуждений автора, вращающихся в области догадок и возможностей, являются его же собственные дальнейшие замечания о созданном монашествующими педагогами дисциплинарного строя наших духовных школ до екатерининской эпохи, представлявшем «весьма невыгодные условия для развития в своих питомцах тонкости нравственного чувства и вообще добрых черт характера» (там же). Неожиданно меняя повышенный тон панегириста на роль сурового обличителя, г. Лысогорский высказывает самое резкое осуждение жестокой и бездушной воспитательной системы благочестивых иноков. Оказывается, что дисциплинарный строй, ими созданный, способен был «подавить в Петре (мирское имя Платона) Левшине всякую чувствительность, любвеобильность и воспитать в нем тиранические инстинкты», и если этого не произошло, то только потому, что школьная дисциплина, не отвечая природным душевным качествам питомца, «вместо подчинения себе возбуждало отвращение». Казалось бы, что при таких условиях не может быть и речи о благотворном влиянии школы на развитие нравственного характера будущего любвеобильного полемиста и церковного администратора. Тем не менее, неожиданном образом выходит в конце концов, что воспитательная система академии имела благие результаты для Платона. Высказав это сперва лишь предположительно («может быть»), г. Лысогорский вслед за тем уже вполне уверенно заявляет, что она «отрицательно укрепляла» в будущем иерархе «благородство и любвеобильность сердца подобно тому, как какой-нибудь порок в художественном описании не только не привлекает к себе, но, напротив, отталкивает, заставляя живее чувствовать его гнусность» (стр. 33). Против таких рассуждений спорить всерьез, конечно, невозможно.

От представленных замечаний о домашнем и школьном воспитании Платона автор переходит к влиянию на него «общественной среды», имея при этом ввиду «либеральные философские идеи времени», с которыми будущий иерарх имел полную возможность ознакомиться, вращаясь в придворной среде в качестве законоучителя наследника престола. Напрасно мы бы стали искать в рассматриваемой книге фактический указаний на то, как воспринималось это знание Платоном и какой след оставило оно на его духовном облике. Верный усвоенному ранее приему, автор и здесь не идет далее общих рассуждений, строя на них в заключение ничем не обоснованный, в сущности, вывод, что господствующие идеи века «в значительной доле содействовали воспитанию в нем (Платоне) того гуманного отношения к раскольникам, которым проникнута вся его деятельность и которое требуется духом христианского учения» (стр. 27). Весьма возможно, что это так и было на самом деле; но об этом и после бессодержательных рассуждений г. Лысогорского можно только предполагать, а не говорить с полной уверенностью.

Покончив, таким образом, с «обстоятельствами, способствовавшими выработке взгляда м-та Платона на раскол», автор приступает к изложению самого этого взгляда, в котором названный иерарх «с одной стороны примыкает к предшествующим противораскольническим деятелям, повторяя выработанные ими положения, а с другой – опереживает их, пролагая путь для новых отношений к раскольникам (стр. 28). Сущность этого взгляда сводится к тому, что «раскол основан на одном невежестве и ревности к вере горячей, но не по разуму» (Краткая церк. ист. м-та Платона, т. II, стр. 236), откуда следует, как прямой и естественный вывод, что наиболее целесообразной мерой борьбы с неразумным упорством ревнителей обрядовой «старины» должно быть не преследование их за религиозные убеждения, только разжигающее фанатизм, а выяснение ошибочности самих этих убеждений путем любвеобильного и снисходительного «увещания». Более или менее суровые гражданские мероприятия могут быть применены в известных случаях к раскольникам, но лишь как «наказание за мятеж, а не за веру» (там же, стр. 264). По поводу этого взгляда на раскол г. Лысогорский не высказывает своих собственных суждений, принимая его, по-видимому, сполна, без всяких дополнений и ограничений. С точки зрения верности ему он оценивает потом и всю противораскольческую деятельность Платона, не указывая никакого другого критерия. Нам кажется, однако, отношение автора к своему делу и в этом случае чрезмерно упрощенным. Ему, конечно, не безызвестно, что традиционное объяснение старообрядческого раскола, полагающее во главу угла ссылку на старорусское «невежество», далеко не безусловно принимается современными исследователями, выдвигающими иные исторические причины прискорбной религиозной розни, расколовшую русскую церковь в половине XVII века. Мы не считаем необходимым входить здесь в подробное изложение их; но не можем не заметить, что принятие иных, высказанных в новейшей литературе, взглядов на коренные причины старообрядческого раскола неизбежно изменяет оценку тех или других мер борьбы с ним со стороны их целесообразности. Устранить эту точку зрения из своих рассуждений едва ли был в праве и автор рассматриваемого исследования, имея дело не с книжными только воззрениями теоретика-расколоведа, а с мероприятиями большой практической важности, каковы знаменитые платоновские «пункты», до сих пор почти сполна удержавшие за собой значение основного закона для «единоверия».

Общее впечатление, получаемое от первой главы, нельзя назвать благоприятным, это – ряд довольно поверхностных соображений и рассуждений, не отличающихся ни серьезной вдумчивостью, ни содержательностью. Спешим теперь же прибавить, что эта глава значительно слабее других, и было бы крайне ошибочно по ней делать заключения о научных средствах и приемах ее автора.

Вторая глава (стр. 50–113), посвященная «деятельности м. Платона против раскола до принятия епископского сана», содержит в себе весьма обстоятельный трактат об «Увещании» и состоит из двух отделов. Рассказав коротко внешние обстоятельства, послужившие поводом к составлению «Увещания», г. Лысогорский дает затем, на протяжении целых тридцати страниц своей книги, подробный пересказ или, как он сам выражается, – «анализ» названного произведения. Нужно отдать полную справедливость автору признанием того, что эта часть работы выполнена им чрезвычайно тщательно, можно было бы сказать – безукоризненно, если бы не возникало сомнения в необходимости такой подробной передачи общеизвестного и совершенно общедоступного полемического труда, с довольно частыми буквальными заимствованиями из подлинного текста (и даже с повторением его ошибок, напр., упоминания о еретике Манихее, стр. 63). Такой «анализ» был бы, конечно, не излишен, если бы мы имели дело с произведением, не отличающимся при богатстве фактического содержания, стройностью его распределения и последовательностью в развитии мыслей. Но этого отнюдь нельзя сказать об «Увещании», фактический материал которого, в сущности, очень несложен, а изложение настолько ясно и последовательно, что следить за ходом мысли не представляет ни малейшего затруднения. При таких обстоятельствах подробное ознакомление с изучаемым памятником в пересказе г. Лысогорского, по требуемому для этого времени и конечным результатам, в сущности, мало чем отличается от чтения самого подлинника, разумеется, не заменяя этого последнего. Нам кажется поэтому, что автор без ущерба для дела мог бы сократить свой труд, ограничившись передачей лишь общего хода мыслей в «Увещании» вместо того, чтобы пересказывать его с таким исчерпывающим воспроизведением деталей.

Гораздо значительнее по своему содержанию и результатам второй отдел той же главы, дающий критическую оценку «Увещания» как памятника противораскольнической полемики. Исследователь начинает с того, что устанавливает надлежащую мерку суждения о рассматриваемом им произведении. «Было бы великой исторической ошибкой, – говорит он, – судить о произведениях той или иной отдаленной эпохи всецело по мерке настоящего времени. Памятники прошлого мы должны рассматривать с точки зрения той эпохи, в которую они явились, хотя, несомненно, при свете положений, выработанных последующей историей. Отсюда, очевидно, нет ни малейшего основания унижать произведение, если оно не подходит под рамки настоящих требований, но характер и, вообще, отличительные черты которого легко объяснимы и извинительны с точки зрения его времени; а с другой стороны, должны особенно высоко ценить тот труд, который может выдержать даже современную критику или, по крайней мере, стоит выше своей эпохи, опереживает ее. Таков нормальный критерий для суждения о произведениях предшествующих времен» (стр. 83–84). Его именно и прилагает г. Лысогорский к полемическому труду Платона, рассматривая это произведение в сопоставлении с другими, предшествующими опытами противораскольнической полемики, и давая сравнительную оценку его со стороны как внутреннего содержания, так и внешнего изложения мыслей.

Нам нет необходимости следить шаг за шагом весь ход критических рассуждений автора, конспективно отмеченный в подзаголовке рассматриваемой главы. Общая цель их – выяснение преимуществ «Увещания» над полемическими произведениями предшествующего времени в отношении большей осторожности и разборчивости в подборе полемического материала (отсутствие ссылок на такие апокрифические памятники, как Деяние на еретика Мартына или псевдо-Феогностов Требник), более целесообразного пользования им в интересах благотворного действия на старообрядцев духом кроткого убеждения, перемещающего центр тяжести с нескончаемых и бесплотных историко-археологических пререканий на почву выяснения не нарушаемого ими догматического единомыслия, более свободных от упрека в натянутости и излишествах ссылок на авторитет Св. Писания, церковного предания и старопечатных книг, – наконец, в отношении большей простоты, безыскусственности изложения, совершенно чуждого к тому же тех «жестокословных порицаний», пристрастием к которым так много вредили своему делу предшественники Платона в литературной борьбе с расколом. Нельзя сказать, что г. Лысогорский совершенно свободен здесь от упрека в некоторых недочетах и преувеличениях. Его рассуждения о достоинствах разбираемого произведения теряют по местам спокойную уравновешенность, обязательную для объективного исследователя, и переходит в тон панегирика. Так, по словам нашего автора, Платон в своем «Увещании» пользуется ссылками на историю «лишь в тех случаях, когда ее свидетельства выше всякого подозрения: ясны, сильны, неопровержимы и одинаково признаются как православными, так и раскольниками» (стр. 104). Едва ли, однако, он сам решится наставить, что некоторые подробности, относящиеся к истории исправления богослужебных книг при п-хе Никоне, указываемые Платоном по примеру его предшественников, могут притязать на «неопровержимость» в глазах современного исследователя и должны были казаться таковыми старообрядцам XVIII в., знакомым с произведениями своих первоучителей, или, что возможно в качестве непреложного исторического факта, повторить смелое утверждение составителя «Увещания», будто упомянутое «поправление» книг принял «весь православный Российского государства духовный чин» и «все русские люди» (кто же тогда оказался в рядах тех «церковных мятежников», на обилие которых жаловался в начале своих «деяний» Большой Московский собор 1667г.?). Заметим здесь, кстати, что склонность сбиваться на панегирический тон, быть может, – и нелегко устранимая в тех случаях, когда автор долговременно и с любовию занимается изучением деятельности изв. лица, дает себя чувствовать и кое-где в других местах рассматриваемой книги, обнаруживаясь в не совсем беспристрастных суждениях исследователя о личности и деяниях знаменитого иерарха. Не останавливаемся на некоторых мелких возражениях, которые могли бы быть сделаны г.Лысогорскому по поводу данной части его труда: они не настолько серьезны, чтобы уменьшить ее достоинства. А таковые в ней, несомненно, есть. Рассуждения об «Увещании», как одном из памятников литературной борьбы с расколом до учреждения единоверия, дают вполне ясное и определенное представление как о названном произведении м-та Платона самом по себе, так и о месте его в истории выработки приемов и форм православной противораскольнической полемики. Для специалиста-расколоведа рассмотренная глава не скажет чего-то нового; но в качестве трактата, рассчитанного на более широкий круг читателей, она имеет несомненную ценность.

До сих пор материалом для исследования г. Лысогорского служили почти исключительно печатные источники, в отношении которых задача исследователя не осложнялась значительными трудностями отыскания их и введение в научный оборот. Только в самом конце II главы (стр.111–112) встречается несколько указаний на сохранившиеся в архивных документах свидетельства касательно значения «Увещания» для обращения раскольников. Начиная с III главы и до конца книги автору, наоборот, приходится иметь дело если не исключительно, то главным образом с рукописными архивными источниками, мало или совсем неизвестными прежним исследователям и теперь впервые вводимыми в научный оборот. Широта пользования ими возрастает с каждой следующей главой, и соответственно этому растет интерес самого исследования.

Главы третья (стр. 114–143) и четвертая (стр. 144–287) по содержанию и задачам своим очень близки: та и другая изображают пастырскую деятельность Платона против раскола, с той лишь разницей, что в одной речь идет о проявлениях этой деятельности, падающих на годы служения названного иерарха в сане архиепископа Тверского, а в другой дается обзор аналогичных мероприятий за время пребывания его на московской кафедре. В том и другом периоде общий характер отношения Платона к расколу и его последователем остается, по наблюдениям исследователя, один и тот же, хотя размеры применения подсказываемых им мероприятий и не одинаковы: «Противораскольничья деятельность Платона в Твери по отношению к подобной же деятельности его в Москве в некоторых пунктах представляется как бы не вполне развитою и законченною программой» (стр. 116). Такое соотношение между двумя периодами деятельности, помимо сравнительной малочисленности и в то время старообрядцев в Тверской епархии, достаточно объясняется тем, что время пребывания здесь архиеп. Платона было весьма непродолжительно: «пожалованный» (стр. 114) саном архиеп. Тверского в конце 1770г., он уже в январе 1775г. был перемещен на московскую кафедру, да и в этот, сравнительно небольшой промежуток между указанными датами большую часть времени провел не на месте своего архипастырского служения, а в Петербурге, по должности законоучителя цесаревича Павла. Руководясь изложенными соображениями, г. Лысогорский в III главе своего исследования находит «естественным ограничиться преимущественно одним изложением» противораскольнической деятельности Платона в Тверской епархии, отлагая общую оценку ее до следующей главы, рассказывающей о том периоде этой деятельности, когда она, при изменившейся внешней обстановке, развернулась более широко и полно.

С точки зрения указанного раньше мнения автора о неизменности воззрений Платона на раскол, нет оснований возражать против такого обобщения двух периодов изучаемой деятельности знаменитого иерарха в их идейной оценке. Может возникать вопрос только о том, следовало ли в таком случае излагать отдельно его мероприятия, тождественные по существу и различавшиеся лишь по месту их применения, хотя и при таком соотношении между ними порядок, принятый г. Лысогорским, может быть оправдан желанием ввести больше отчетливости в изложение фактических данных. Но мы не можем не обратить еще раз внимания на сомнительность самой мысли, лежащей в основе упомянутого обобщения. Только благодаря ей автор, думается нам, в конце III главы (стр. 141–142) оказывается вынужденным обращаться к предположительным и натянутым соображениям в объяснение того, почему Платон, в бытность его архиепископом Тверским, не счел возможным и нужным обратиться к содействию гражданской власти для поимки беглого попа Федора, перешедшего в раскол, между тем как из времени пребывания того же иерарха на московской кафедре нам известен целый ряд проявлений, при подобных обстоятельствах, энергичной настойчивости его в требовании «законного содействия» от полиции. Ссылка на отсутствие других документальных фактов для более полного представления об этой стороне противораскольнической деятельности архиеп. Платона в Твери столь же мало сама по себе дает оснований ослаблять значение указанного единичного факта противопостановлением его позднейшей московской практике, как и ни на чем не основанное утверждение г. Лысогорского, будто случай с попом Федором «не давал возможности к вполне законченным действиям». Подобные рассуждения по силе убедительности не возвышаются над уровнем голословных утверждений, и по меньшей мере, с равным правом может быть противопоставлен упрек автору в недостаточно внимательном анализе передаваемых фактов.

Что касается этих последних, то нужно отдать должную справедливость тому неистощимому трудолюбию, с каким г. Лысогорский занимался их подбором и проверкой. Обе главы, посвященные обзору пастырско-противораскольнической деятельности Платона, со стороны своего фактического содержания представляют бесспорный и крупный научный интерес, обусловленный обилием и новизною сообщаемых сведений. Большая часть их извлечена, как уже замечено выше, из рукописных первоисточников, которые исследователь, видимо, всемерно старался использовать в возможной полноте, не останавливаясь перед общеизвестными трудностями архивных разысканий. Разумеется, здесь, как и во всех подобных работах, не исключена возможность частичных недосмотров и пробелов, на что, между прочим, и указывал г. Лысогорскому один из официальных рецензентов, упрекая его в неполноте сообщения архивных данных, относящихся ко времени пребывания Платона на тверской архиепископской кафедре. Правда, ученый критик не представил в своем отзыве фактических обоснований сделанного им упрека и даже, как мы слышали, на диспуте (рассматриваемая книга – магистерская диссертация, представленная и с одобрением принятая в Киевской дух. Академии) отказался поддерживать свое предположительное мнение по этому пункту; тем не менее, по существу дела рецензент был прав, в чем можно убедиться и помимо непосредственного ознакомления с архивным материалом, подлежащим обработке при составлении автором III главы его книги. В печатной литературе нам удалось встретить указание на весьма любопытное дело архива тверской духовной консистории, от 1771г., №27 «о бою Оковицкия церкви дьякона Федора Харлампиева прихожанами-раскольниками», оставшееся, по-видимому, неизвестным г. Лысогорскому. Названный диакон в своем донесении преосв. Платону горько жаловался на обиды и притеснения, чинимые ему ржевскими купцами–старообрядцами с самого поступления на приход, причем дело не ограничивалось с их стороны лишь бранью «всякими скверными словами» и «поматерны», а заходило гораздо дальше: челобитчик рассказывает, что его уже не раз били «смертно» и «впредь похваляются убить до смерти» единственно лишь за то, что он «их раскольническому суеверию не склонен». Заслуживает внимания, что история дьяконских злоключений была не безызвестна местным гражданским властям, равно как и имена виновников; «точию им ничего не учинено». К сожалению, г. Д. Скворцов, приводящий выдержки из этого донесения в своих «Очерках тверского раскола и сектантства» (М., 1895, стр. 38–39), не сообщает подлинной резолюции арх. Платона; но судя по замечанию, что дело кончилось переводом дьякона в священники в какое-то село, после чего он «все-таки помирился с раскольниками», едва ли можно предполагать, что обиженный священнослужитель нашел справедливую и энергичную защиту в лице своего архипастыря. Во всяком случае, восполнение сейчас указанного пробела едва ли было бы неуместно в книге г. Лысогорского. Не удивительно, что такие пробелы окажутся и в IV главе, тем более, что при составлении ее автору приходилось иметь дело с материалом иного объема и далеко не столь упорядоченным, как дела архива Тверской духовной консистории. Мы не думаем, однако, что число предполагаемых дефектов этого рода могло бы быть очень значительным, так как добросовестность произведенных изысканий стоит, вне всякого сомнения. Составитель разбираемой книги считал своим долгом не только собрать и использовать по возможности все то, что оставалось незатронутым до него, но и подвергнуть документальной проверке (как оказалось, совсем не излишней в иных случаях, см., напр., примеч. на стр. 149–150) даже и не особенно важные для его цели данные, прочно вошедшие в научный оборот. И каковы бы ни были результаты новых будущих изысканий, он может с чувством исполненного научного долга сказать о запасе собранных им фактических данных классическое: feci, quod potui…

Столь же благоприятное для автора общее впечатление производит находящийся перед ним обзор пастырско-противораскольнической деятельности Платона и с точки зрения формально-научных требований. Масса сырого, впервые становящегося научным достоянием материала не подавила исследователя и не превратила его (как, к сожалению, бывает сплошь да рядом) в непомерно усердного копииста архивных документов, в погоне за буквальным воспроизведением их способного забыть о главной цели и характере своего труда. Г. Лысогорский не любит без нужды загромождать изложение данными выдержками из первоисточников, оставаясь, однако, строго документальным и точным в своих сообщениях, подкрепляемых надлежащей цитацией. Он не пересаживает в свою книгу следов черновой работы; но внимательному читателю не трудно рассмотреть, сколько кропотливого предварительного труда кроется подчас за сжатой передачей фактов. Обилие и разнообразие их автор искусно умеет подчинить господству объединяющей мысли и весь богатый запас находящихся в его распоряжении сведений привести в стройную, удобообозреваемую систему. Говоря это, мы в особенности имеем ввиду IV главу, состоящую из трех отделов. Первый из них, содержащий в себе очерк состояния старообрядческого раскола в Московской епархии за время управления ею м-та Платона, имеет целью ввести, так сказать, в обстановку его противораскольнической деятельности, в понимание тех ближайших причин и поводов, какими вызывались изв.мероприятия, и дать основания для суждений о целесообразности их с точки зрения требований места и времени. Два остальных отдела представляют подробный и связный обзор самых мероприятий – духовных (пастырские наставления и увещания, заботы о религиозном просвещении народа, церковном благоустройстве, нравственности паствы и пасомых и т.п.) и гражданских (ограждение новообращенных от преследований со стороны раскольников, противодействие пропаганде расколоучителей и распространению в народе старообрядческих книг, ограничение деятельности беглых попов и др.), так или иначе связанных по инициативе и применению с личностью названного архипастыря и его общими взглядами на раскол. Автор нигде не упускает случая отметить и установить эту связь, вносящую в длинный ряд распределенных по указанной схеме фактов элемент внутреннего единства и идейной планомерности. Благодаря такой постановке дела перед читателем проходит не систематический только перечень разрозненных способов противодействия расколу, практиковавшихся в одной из русских епархий в изв.период времени, а цельная и живая картина противораскольнической деятельности одного из знаменитейших наших иерархов, носящей на себе яркий отпечаток его просвещенного ума и более широкой, чем у значительнейшей части его современников, терпимости к заблуждающимся.

Указав положительные качества рассматриваемой теперь части (гл. III и IV) находящегося перед нами исследования, не можем умолчать и о некоторых, замеченных в ней, недостатках. К числу их нужно отнести, прежде всего, не всегда осторожную склонность автора обобщать единичные факты, усвояя им значение показателей обычной, систематически проводимой практики, воздействия на старообрядцев или ограждение православных от уклонения в раскол. Примеры этого встречаются хотя не очень часто, но и не однократно; укажем один из них. На стр. 123 рассказано о посылке преосв. Платоном священникам с. Кимр «наставления, как им вести себя в обращении обретающихся в приходах раскольников», с присоединением особого «увещания кимрским прихожанам о пребывании их в единении со св. церковью». Из передаваемых при этом подробностей дела видно, что речь идет об исключительной мере, вызванной особыми обстоятельствами; между тем, на следующей странице мы читаем уже построенное только на этом факте общее замечание, что арх. Платон «принимал участие в обращении раскольников собственными наставлениями», а еще дальше (стр. 125) вновь говорится – и опять во множественном числе – о посылке им «собственных наставлений священникам и прихожанам». На сообщения о том же самом факте, – чтобы не искать других–можно убедиться и в том, насколько доверчиво, без достаточных иногда к тому оснований, относится г. Лысогорский к сообщениям своих официальных источников. Он нисколько не сомневается в том, что «указанные действия архиепископа Платона произвели в кимрском обществе заметное духовное обновление», основывая эту оптимистическую уверенность на отписке местных священников. Последние, принося «всеусердную благодарность» архипастырю и извещая о том, как паства воздавала ему «многую честь» за особую заботливость о ней, действительно сообщали, что архиерейское увещание доставило «великое утешение» и поддержку православным и не осталось без влияния на раскольников, что из «наклонившихся к расколу» некоторые начали ходить в церковь и даже «заматоревшие в расколе» под впечатлением увещательного послания «пришли в некоторую задумчивость и робость». Но автор не хочет принять во внимание, что сообщение идет от приходских священников, припугнутых конфликтом с «сиятельной особой», которая послала на них донос архиерею, и что пишут они своему верховному судье и «владыке», стараясь смягчить его льстивым панегириком.

Недостаток критического отношения к сообщениям подобного рода находит себе объяснение в известной уже нам наклонности самого автора рассматриваемой книги к панегиризму, когда дело идет о заслугах преосв. Платона и оценке его мероприятий, направленных к ослаблению раскола. Общее суждение о них высказано в IV главы. Не считая знаменитого архипастыря изобретателем каких-либо новых мер, г. Лысогорский признает его «выдающимся среди русских иерархов по настойчивому проведению истинно-евангельского воззрения на борьбу с заблуждающимися». Он находит, что «применяемые м. Платоном против раскола меры как духовные, так и гражданские были вполне целесообразны, направляясь и против общих, основных причин раскола, и против причин отличительных роста его в Московской епархии. Значит, заключает исследователь, противораскольническая деятельность Платона в качестве московского (разумей – и тверского) первосвятителя должна по справедливости считаться деятельностью весьма высокого достоинства. Благодаря своей умной, энергичной, целесообразной противораскольнической деятельности, проникнутой духом любви, Платон, несомненно, весьма много сократил размеры роста раскола в Московской епархии» (стр. 285–286). Не отрицая ни энергичности, ни даже практической целесообразности таких мер, как разные виды полицейского стеснения старообрядцев в удовлетворении ими своих религиозных потребностей, можно очень сомневаться в «истинно-евангельском» характере этих способов воздействия на заблуждающихся; а между тем, в московском периоде противораскольнической деятельности Платона «гражданские мероприятия», применяемые не против его воли, а иногда и прямо по его настоянию, занимают достаточно видное место. Что касается далее целесообразности «духовных» мер, то едва ли можно говорить о ней с полной уверенностью, когда дело касается запрещения священнослужения в бедных и обветшавших сельских храмах, казавшихся архипастырю с развитым эстетическим вкусом не достаточно «благолепными» (стр. 186–187). Наконец, как ни «несомненным» кажется нашему автору успех платоновских мероприятий в отношении роста раскола в Московской епархии, несомненность эта возросла бы на наших глазах, если бы выражалась не в голословном утверждении, а опиралась на определенные фактические данные.

Последняя (пятая) глава сочинения посвящена, как уже сказано, изображению «деятельности митрополита Платона по учреждению единоверия». Это самая обширная по объему (стр. 287–463) и в научном отношении наиболее ценная глава. Как и две предыдущих, она составлена почти исключительно по архивным документам, и притом таким, часть которых, казалось, нужно было считать безнадежно потерянными для науки. В архиве Св. Синода не сохранилось дела об учреждении единоверия по ходатайству московских старообрядцев; по странному совпадению, бесследно исчезло оно и из другого архива–Московской духовной консистории, через которую направлялось упомянутое ходатайство и должны были пройти все важнейшие документы, имеющие отношение к названному предприятию. Неутомимому изыскателю удалось, однако, если не сполна, то в значительнейшей части восполнить этот пробел при помощи того материала, какой оказался в других, не использованных с этой целью прежними исследователями, рукописных собраниях,–главным образом, в Государственном архиве Министерства Иностранных Дел, архиве Новгородских митрополитов, Московском Румянцевском музее и др. Ценные находки, сделанные в указанных архивах, дали возможность г. Лысогорскому не только пополнять имевшиеся в обороте сведения об учреждении единоверия и участия в этом деле м-та Платона, но и внести в них частичные поправки, иногда очень существенные. В общем, история возникновения т.н. «официального» единоверия и первое время его существования в Москве представлены в разбираемой книге с такой документальностью и полнотой, какой они не имели в работах прежних исследователей.

Изложению данных, непосредственно относящихся к только что указанному главному содержанию пятой главы, автор предпосылает несколько предварительных общих соображений и фактических указаний, имеющих своим назначением представить, как он выражается, «естественный фон, при изображении которого виднее и понятнее самая деятельность м. Платона по учреждению единоверия» (стр. 289). Научно-историческая оценка этой деятельности не может забывать о том, что составитель знаменитых «пунктов» 1800г. не был изобретателем и самой лежащей в основе их мысли о дозволительности ревнителям старины держаться дониконовских обрядов и книг при условии единения с церковью. Такая мысль, вполне отвечающая исконному церковному воззрению на значение обрядовых форм, «преподносилась сознанию представителей Русской церкви с самого начала раскола» (стр. 292). К числу сторонников ее г. Лысогорский, следуя примеру некоторых предшественников своих по разработке данного вопроса, относит самого патриарха Никона (там же) и, по-видимому, отцов Большого Московского собора. Упоминаем с оговоркой о последнем потому, что замечание о нем изложено недостаточно определенно. Названный собор, читаем на стр. 290 и далее, вполне законно осудил русских неразумных ревнителей старины, которые, в слепой приверженности букве усвоенного им обряда (sic!), искажали основной взгляд церкви на условность и изменчивость обряда и на право церковной власти производить обрядовые изменения, дойдя до решительного неповиновения церкви. Расколовожди требовали всецелого возвращения к старым обрядам, изрыгая хулу на новоисправленные книги и обряды, и церковь, принявшую их, называя еретическою. Возвратиться, при этих условиях, к старому церковному порядку – значило сознательно вступить на путь погрешностей и вместе с тем утвердить ту мысль, что обряд есть нечто неизменяемое, т.е. укрепить во всей Русской церкви неправильный взгляд на обряд и осудить ее решительный религиозный застой. С другой стороны, собор 1666 и 67 гг., выходя из права церковной власти относительно внешней стороны жизни церкви, мог и дозволить ревнителям старины употребление старых книг и обрядов, если бы находил к тому достаточно побуждений, если бы ревнители старины признавали законность введения исправленных книг и обрядов и просили оставить им старые только по снисхождению к их немощной совести; тогда они имели бы оправдания для своей исключительности». Упоминание о нескольких сторонниках того же взгляда из конца XVII столетия (патр. Иоаким) и XVIII (схимонах Иоанн, основатель Саровской пустыни; преосв. Иларион Астраханский; новгородский м-т Димитрий Сеченов и Псковский епископ Гедеон Криновский) заканчивается общим выводом, что «мысль о возможности единения старообрядцев с церковью при соблюдении старых книг и обрядов высказывалась гораздо ранее м. Платона, высказывалась, начиная с самой эпохи происхождения раскола и доходя до дней Платона; только эта идея выражалась не вполне в ясной, определенной форме и не имела настоящего своего практического приложения» (стр. 296).

Остановимся пока на этих предварительных замечаниях. Мы не видим оснований оспаривать верность общей мысли, выраженной в приведенной выдержке. Для всякого, знакомого с расколоведением хотя бы по учебникам, мысль эта не нова, как не новы имена и факты, приводимые в ее подтверждение. Но шаблонность документации ее в данном случае позволяет поставить вопрос: зачем понадобилось автору повторять в специальном исследовании то, что общеизвестно, и не лучше ли было ограничиться простым напоминанием о том, что можно прочитать в учебнике? А если уж показалось необходимым обставить доказательствами старую мысль, не располагая новыми фактами, то естественно было бы, по крайней мере, ожидать более внимательного отношения к ним и более правильной их оценки. Между тем, в рассматриваемом отделе книги г. Лысогорского недостаток того и другого сказывается весьма ощутительно. Можно ли зачислить, напр., п-ха Никона с такой решительностью, с какой это делается здесь, в ряды сторонников терпимости, к обрядовым разногласием, когда мы имеем целый ряд фактов (конечно, не безызвестных и нашему автору), свидетельствующих о противном? Возможно, что для них удалось бы отыскать более или менее удачное примирительное объяснение; но замалчивание и простое игнорирование их едва ли может быть оправдано. Равным образом не можем мы оставить без замечания и вышеприведенных рассуждений о соборе 1667г., старающихся навязать ему мысль о дозволительности, при изв. условиях, употребления ревнителями старины дониконовских книг и всех без исключения особенностей так наз. «старого» обряда. Рассуждения эти, конечно, не вызывают возражений с принципиальной, догматико-канонической точки зрения; но далеко нельзя сказать того же самого о согласованности их с подлинным смыслом соборных определений, открывающимся при внимательном их изучении. Достаточно припомнить содержащееся в 3-ей главе соборных «деяний» поставление восточных патриархов относительно перстосложения для крестного знамения, чтобы видеть, как далека была от этих главных участников и руководителей собора идея обрядового безразличия. Осудив как символ еретичества сложение двуперстное, патриархи свидетельствовали, что сами они употребляют для крестного знамения три первые перста: «якоже прияхом от святых апостолов и богоносных отцев, сице и исповедуем, и сице держит крепко и непоколебимо святая восточная и апостольская церковь, и будет держать вечно и неподвижно. И тако подобает всякому православному христианину, последующему святей восточней и апостольстей церкви, держати и мудрствовати, якоже предаша святии апостоли и богоноснии отцы, а не инако» (Матер. для ист. раск., изд. Н.И.Субботиным, т.II, стр. 273). Ясно, что рассуждавшие так соборные отцы не могли смотреть снисходительно на старые обряды, когда настойчиво, с грозным клятвенным прещением предписывали новые «в вечное утверждение и присное воспоминание» (там же, стр. 220). Во всяком случае, с таким пониманием соборных определений нельзя было не считаться исследователю, говорящему о них в связи с повествованием об учреждении единоверия, каноническая оценка которого всецело определяется, в конце концов, тем или иным изъяснением смысла пресловутых «клятв». Едва ли можно поставить в число достоинств рассматриваемого отдела и то обстоятельство, что, заботливо подбирая относящиеся к XVII и XVIII вв. примеры терпимости отдельных представителей православной церкви к обрядовым пристрастием искавших воссоединения с нею ревнителей «древляго благочестия», он совершенно умалчивает о фактах противоположного значения, хотя число их никак не меньше, а смысл гораздо внушительнее. Для примера напомним знаменитое распоряжение Св. Синода от 15 мая 1722г., гласившее (п. 11): «которые хотя святой церкви и повинуются и все церковные таинства приемлет, а крест на себе изображают двумя персты, а не треперстным сложением – тех, кои с противным мудрованием и которые хотя и по невежеству и от упорства то творят, обеих писать в раскол, не взирая ни на что» (Собран. постан. по части раск., кн. I, стр. 35; сп. Т.И.Филиппова – Соврем. церк. вопросы, стр. 289–292 и др.). Сопоставление подобных заявлений, исходивших, к тому же иногда (как в указанном случае), от высшей церковной власти, с суждениями и мнениями, проникнутыми большей терпимостью к старообрядцам, без сомнения, не было бы неуместным в речах, посвященных изображению «естественного фона» деятельности знаменитого московского иерарха, составляющей предмет рассматриваемой главы. Оно не только освободило бы автора от упрека в одностороннем освещении данного частного вопроса, но и более отвечало бы задаче – правильно оценить заслуги м-та Платона в деле проведения в жизнь идеи условного единения старообрядцев с православной церковью.

Приступая к изображению этих заслуг, г. Лысогорский начинает свою речь о них кратким напоминанием об идеях «увещательной книжицы», представляющих несомненный шаг вперед в деле уяснения теоретических основ будущего единоверия и не мало содействовавших подготовки почвы для его практического осуществления. В последнем отношении (о первом достаточно было сказано в одной из предыдущих глав) автор склонен считать названное ранее произведение Платона одним из самых главных факторов, усвояя ему «сильное» и даже «решающее» влияние на умы «лучшей части старообрядцев», давно сознававших ненормальность своего религиозного положения и искавших из него выхода в более или менее неудачных поисках законного священства. Без сомнения, в некоторых указываемых случаях (напр., относительно раскольников Стародубских слобод и, в частности, изв. инока Никодима, – см. стр. 299–302) так именно и было на самом деле; но все же приведенных в книге фактов, даже и пополненных не лишенных вероятности предположениями (стр. 302–303), едва ли достаточно для оправдания слишком энергичного заявления нашего исследователя о впечатлении, произведенном «Увещанием» на старообрядческий мир. По его словам, «это была искра, брошенная в готовый горючий материал; коснулась его – и материал вспыхнул; рассуждения о приобретении законного священства сделались злобою дня для старообрядцев, мысль об удовлетворении важнейшей религиозной нужды через сношение с высшей властью Русской церкви получила распространение среди старообрядцев; идея единоверия взволновала весь старообрядческий мир» (стр. 299). Не нужно обладать слишком большой долею научного критицизма, чтобы оценить по достоинству несколько приподнятый тон этого общего замечания, более уместного в каком-нибудь ораторско-хвалебном произведении, чем в серьезной исторической монографии. Очевидно, мы имеем здесь дело с той же самою, уже известною нам склонностью г. Лысогорского к возвышению личности и заслуг м-та Платона, которая дает себя чувствовать и в некоторых дальнейших рассуждениях нашего автора, имеющих целью защитить знаменитого иерарха от делаемых ему иногда упреков в недостатке искренности и последовательности при определении своих отношений к первым в его время попыткам фактического осуществления мысли о воссоединении верных своим обрядовым навыкам старообрядцев с господствующей церковью (см. стр. 313–317; ср. еще стр. 334–340). Как бы настойчиво не подчеркивалась при этом практическая мудрость опытного церковного администратора, умевшего разглядеть скрытые сепаратистские тенденции в раскольнических домогательствах получить от церкви священников, готовых служить по старопечатным книгам, трудно отрешиться от некоторого сомнения в твердости гласно заявленных упований на «действие любви евангельской» того, кто за четыре года до официального учреждения единоверия в частных своих письмах настойчиво предупреждал других архиереев против дарования «законного священства на старые обряды», заявляя со своей стороны, что «никогда не дозволял своим священникам совершать какую-либо церковную службу у раскольников, по их так называемым старым обрядам и книгам, ибо этого нельзя сделать без предосуждения нашего святого обряда и книг, и авторитета церковного» (стр. 315). Чтобы не возвращаться еще раз к замечаниям о недостаточной объективности рассматриваемого исследования при частичной оценке противораскольнической деятельности московского архипастыря со стороны ее мотивов, укажем на отношение его к Высочайше установленному 3 июня 1799г. по ходатайству московских старообрядцев, порядку получения ими священников от православной церкви. Не оспаривая того, что этот порядок сам по себе был далеко не безупречен, необходимо, однако, признать, что в замечаниях о нем м-та Платона слышится не одно только принципиальное осуждение, подсказанное более правильною и дальновидною оценкою смысла и последствий неосмотрительно принятого решения. «Дела раскольников,– писал он, напр., одному из своих друзей (преосв. Мефодию Воронежскому),– tohu va vohu вверены в моей епархии другому пастырю, казанскому… Что из этого выйдет, не знаю. Между тем, раскольники торжествуют, а мы скорбим и оплакиваем состояние церкви Христовой. Будем умолять милосердие Божие, чтобы своей милостью утешил Сион и чтобы воздвиглись стены Иерусалима». В письме к самому архиепископу Казанскому Амвросию, обзывая главного инициатора увенчавшихся временным успехом старообрядческих ходатайств «негоднейшей скотиной» (так передано в книге выражение подлинника: nequis-simus bipedum), м-т Платон в несколько иной лишь форме выражает, в сущности, то же настроение: «Я весьма рад, что сие дело трудное и опасное меня миновало, и почитаю сие действием милостивых Божиих и моих судеб. Почему и прошу вас прилежно употребить старание, чтобы впредь как я, так и правления московской православной паствы от сего освобождены были, чем много меня и паству московскую обяжете» (стр. 339–340). Сопоставив оба приведенных отрывка, нетрудно убедиться в справедливости вышесказанного. Только при неизменном пристрастии автора к лицу, заслуги которого он изображает, можно было не заметить довольно явственно проступающего здесь оттенка личного неудовольствия по поводу того, что дело о московских старообрядцах устраивалось помимо московского архипастыря.

За устранением сейчас указанного недостатка мы почти не имеем надобности останавливаться на том отделе пятой главы (стр. 318–354), который содержит в себе рассказ об упоминаемой в вышеприведенных цитатах первой попытке разрешения вопроса о даровании «законного священства» старообрядцам Рогожского кладбища. Этим мы отнюдь не хотим сказать, что данный отдел не имеет серьезных ученых достоинств, которые заставляли бы отнестись к нему с должным вниманием. Хотя основные факты, излагаемые здесь, были небезызвестны и ранее, тем не менее много ценных подробностей, значительно проясняющих весь ход дела и в особенности ту крупную пассивную роль, какую удалось сыграть м-ту Платону в ликвидации проведенной помимо него меры, впервые будут узнаны из книги г. Лысогорского. Но перечисление их только увеличило бы размеры настоящего отзыва, и без того оказывающегося, быть может, более длинным, чем бы следовало.

Наиболее ценной частью всего исследования должны быть признаны стр. 354–404, где рассказывается о новом ходатайстве московских старообрядцев, на этот раз закончившемся при деятельнейшем участии м-та Платона, установлением известных «пунктов» единоверия. Мы уже имели случай заметить раньше, что важнейшие документы, относящиеся к этому делу, считались безнадежно утраченными. Автору удалось разыскать значительную часть их там, где нахождение их совсем не предполагалось, и восстановить весь ход событий с такою отчетливостью и полнотой, какая была не доступна прежним исследователям. К числу важнейших результатов его работы нужно отнести точное установление того обстоятельства, что новая попытка сближения с церковью исходила не от той же самой группы Рогожских старообрядцев, которая раньше добивалась получить «благословенное священство» по указу императора Павла. Вторичное ходатайство, как выяснилось из новых документов, было возбуждено другой старообрядческой партией, желания которой, выраженные в прошении от 12 ноября 1799г. на имя московского архипастыря, отличались более умеренным характером. Следует заметить, что незнание этого обстоятельства вносило прежде большую путаницу в опыты исследования о начале единоверия и мешало установлению правильного взгляда на отношение к нему митрополита Платона. Если взгляд самого автора по этому вопросу и не свободен от возражений, то этим не понижается научное знание фактических данных, впервые им сообщаемых. Не менее ценным дополнением к имевшимся ранее сведениям о том, как возникли известные «пункты», является сообщение о двух отзывах московского духовенства на упомянутое прошение группы «умеренных» старообрядцев. Отзывы были ответом на предложение митрополита «консистории вкупе с обретающимися в Москве архимандритами и всех сороков благочинными» высказаться «по совести и беспристрастному суждению о сем важном деле». Не говоря уже о том, насколько интересен сам по себе факт обращения выдающегося по своим личным качествам и авторитету архипастыря к братскому совету подчиненного духовенства, нельзя не признать сообщение о нем в высшей степени важным по содержанию представленных отзывов. К сожалению, г.  Лысогорский не дал себе труда сопоставить их с теми замечаниями на старообрядческое ходатайство, которые были составлены позже самим митрополитом Платоном и после Высочайшего утверждения получили силу закона, давшего начало «единоверию». Такое сопоставление обнаружило бы доходящее иногда почти до буквального совпадения даже в словесной формулировке сходства этих замечаний с некоторыми местами упомянутых отзывов (в особенности, одного из них, подписанного пятью лицами из белого духовенства), что, в свою очередь, могло бы дать основание для тех или других соображений о том, кому и в какой мере вопрос об основаниях условного воссоединения старообрядцев с православной церковью обязан своим окончательным выяснением. Возможно, что и здесь получились бы выводы, не совсем совпадающие с взглядами нашего исследователя; но за ним навсегда останется заслуга приведения в известность интереснейших фактических данных, вносящих новое важное звено в историю правил официального единоверия. Новым приобретением для исторической науки являются в большинстве своем и те, извлеченные из архивов материалы, сведения, которые касаются дальнейшей судьбы старообрядческого ходатайства, по передаче его рассмотрения высшей церковной власти. Рассмотрение это, как теперь выяснилось с полной обстоятельностью, не было доведено до конца вследствие ускоренного разрешения вопроса императорским «быть по сему», начертанном 27 октября 1880г. на подлинном прошении московских старообрядцев, представленном на Высочайшее воззрение вместе с замечаниями м. Платона.

Признавая большую научную ценность за фактическими сообщениями г. Лысогорского, содержащимися в данном отделе его книги, мы не можем, к сожалению, сказать того же самого о сделанном им попутно анализе мнения московского первосвятителя по содержанию старообрядческого ходатайства от 12 ноября 1799г. Автор взял на себя неблагодарную роль очень усердного, но недостаточно беспристрастного апологета знаменитых платоновских «пунктов», ставших, волею судеб, основным законом официального единоверия. Последнее, как известно, далеко не во всех подробностях отвечало при своем учреждении требованиям братолюбивой снисходительности к безразличным обрядовым разностям при условии единения в вере. Не говоря уже о том, что самая идея церковной терпимости к различиям в сфере обряда не могла получить надлежащей определенности без устранения известных недоразумений, порождаемых «клятвами» Большого Московского собора. В разъяснении некоторых частных вопросов будущей практики взаимных отношений между двумя группами «единых по вере» членов Русской церкви нельзя не заметить признаков живучести старых предубеждений. Едва ли можно подыскать, напр., сколько-нибудь веские соображения по существу в оправдание того пункта (11-го), в силу которого «сын православной, греко-российской церкви не иначе может иметь дозволение» причаститься у священника-единоверца «разве в крайней нужде и в смертном случае, где бы не случилось найти православного священника и церкви», тогда как обратный случай допускался беспрепятственно. Не менее странным должно быть признано с принципиальной точки зрения и запрещения формального перечисления православных в единоверцы, устанавливаемое пунктом 5-ым. Разумеется, этой бьющей в глаза странности не мог по временам не чувствовать и автор разбираемой книги. Поэтому его мысль то и дело колеблется между желанием удержаться на уровне принципиальных соображений и необходимостью перемещения своей апологетической аргументации в круг практических интересов господствующего исповедания. С этой последней точки зрения можно, конечно, подыскать оправдание для вышеуказанного правила, запрещающего православным общение в таинствах с единоверцами; но когда наряду с этим воссоединившиеся с церковью ревнители старой обрядности награждаются эпитетом «младенствующих в вере» (стр. 304), то невольно возникает подозрение, не разделяет ли сам почтенный исследователь неуверенности составителя «пунктов» в возможности полного единства веры при различии обрядовых форм. Такой же попыткою сесть между двумя стульями отзываются и рассуждения г. Лысогорского о другом ограничительном «пункте», направленном против дозволения православным открыто заявить о своем предпочтении старых обрядов и книг новоисправленных. Практическая мотивировка такого ограничения религиозной свободы может быть еще оцениваема так или иначе; но не может быть двух мнений о силе убедительности того принципиального обоснования, которое пытается дать ему автор на стр. 387. «Если единоверие есть также православие, – читаем мы здесь, – то вопрос о переходе из православия в единоверие собственно не должно быть». Само собой понятно, что рассуждая, таким образом, нужно признать в такой же мере неуместным этот вопрос и в обратной его постановке. Однако ниоткуда не видно, чтобы автор отрицательно относился к выраженному Платоном, в конце его замечаний на ходатайство старообрядцев, упованию, что воссоединяемые на началах единоверия «со временем Богом просветятся и ни в чем не разнствующее с церковью придут согласие». К числу не особенно удачных апологетических экскурсов следует, на наш взгляд, отнести и те рассуждения, какие ведутся на стр. 373–380 по поводу ответа на старообрядческое ходатайство об отмене известных, упомянутых выше «клятв». Изъяснение последних, даваемое здесь, не представляет чего-либо нового, воспроизводя целиком один из существующих взглядов с его обычной аргументацией. Это избавляет нас от необходимости подробно останавливаться на нем, так как в этом случае нам пришлось бы полемизировать, в сущности, не с автором рассматриваемого исследования.

Достигнутые, в конце концов, с немалыми трудностями благополучные результаты ходатайства «умеренной» партии рогожских старообрядцев, едва не потерпели крушения от происков другой группы лиц, ранее обращавшихся к верховной власти со своими домогательствами и теперь сделавших попытку прибегнуть к тому же способу для целей противодействия практическому осуществлению не отвечавшего их взглядам платоновского единоверия. О судьбе этого предприятия, окончившегося очень плачевно для главных его участников, рассказано на стр. 406–415 с обычной для автора документальностью и обстоятельностью.

Дальнейшее содержание главы (со стр. 415 и далее) посвящено изображению «деятельности м. Платона собственно по устроению единоверческой церкви в Москве» и по распространению единоверия в пределах Московской епархии. Сообщаемые здесь сведения основаны исключительно на новых архивных данных и сохраняют всю свежесть и интерес ученой новизны. Последние страницы книги (458–463) подводят общий итог содержанию как этой главы, так и всего исследования об энергичной и широкой противораскольнической деятельности московского архипастыря.

Обширный отдел приложений (стр. 465–631) заключает в себе 114 документов, относящихся исключительно к содержанию последней главы. Небольшая часть их появляется в печати уже не в первый раз. Побуждением к тому, чтоб переиздать их вновь, была, с одной стороны, неисправность прежних изданий, а с другой – разбросанность этих документов по разным журналам и брошюрам, не всегда легко доступным для пользования ими. Все остальные материалы, собранные в «приложениях» (подавляющее большинство) совсем не были известны прежним исследователям. Составителю разбираемой книги пришлось затратить немало упорного труда на поиски их по разным архивам (сведения о них см. в предисл., стр. 8–13), требовавшие не только времени, настойчивости, но и значительных материальных жертв. Не все напечатанные документы имеют одинаково близкое отношение к главному предмету исследования и некоторые из них не имеют большой важности сами по себе; по в общей совокупности они дают богатый и ценный материал для всестороннего выяснения деятельности м-та Платона по учреждению единоверия. Имея их под руками, читатель получает возможность проследить шаг за шагом весь ход сообщений и рассуждений автора в названной части его работы, проверяя каждую мельчайшую деталь со стороны ее научной обоснованности. В этом заключается одно из крупных достоинств разбираемого труда, которое должно быть поставлено в заслугу его составителя.

Покончив с последовательным обозрением книги г. Лысогорского, сделаем несколько общих замечаний относительно этого труда со стороны его научных качеств.

Мы уже не раз имели случай упомянуть о самом главном из них – обилии фактических сведений, большей частью впервые вводимых в научный оборот. Задавшись мыслью изучить противораскольническую деятельность знаменитого московского архипастыря, трудолюбивый исследователь не ограничился тем скудным и во всяком случае–далеко не полным запасом данных, какой можно было подобрать в существующей печатной литературе. За пополнением их он обратился к рукописным архивным собраниям, не жалея времени и труда для их обследования и имея перед собою одну цель – собрать по возможности весь сохранившийся доселе материал, пригодный для выполнения предпринятой им работы. В результате этих поисков ему удалось: а) определить местонахождение значительного числа новых первоисточников (в том числе таких, которые считались уже безнадежно потерянными для науки), их качество и современное положение в архивах; б) отобрать и издать часть их в приложении к своему ученому труду, а всею вообще весьма внушительною массою новооткрытых материалов умело воспользоваться в самом исследовании. Опираясь на них, он оказался в состоянии не только значительно раздвинуть круг имевшихся сведений, но и подвергнуть новому пересмотру и переоценке установившиеся суждения и взгляды по некоторым вопросам, так или иначе соприкосновенным с главной задачей его ученого труда. Богатый запас интересных и свежих данных автор расположил по целесообразно намеченному плану, рассчитанному на то, чтобы дать отчетливую и ясную группировку фактов, соединенную с попытками раскрыть их идейный и исторический смысл. К числу положительных качеств сочинения нужно также отнести логическую стройность и литературную обработанность изложения, не загроможденного обилием введенного в текст неудобочитаемого балласта и почти не дающего повода к упрекам в пренебрежении к требованиям стилистики. Нельзя отрицать, что книга г.  Лысогорского не свободна и от некоторых более или менее серьезных недостатков. Несомненно, что это еще не последнее слово науки в деле выяснения и оценки противораскольнической деятельности м-та Платона. Суждения о ней автора в общем недостаточно объективны, и не редко в них чувствуется перевес личной симпатии над критической внимательностью. Некоторые отделы (в особенности первая глава) нуждались бы в более полном подборе материалов и в более серьезном научном их освещении. Можно было бы, сверх того, пожелать больше единообразия (ср. указания Деяний собора 1667г. на стр. 91 и 374 зд.) и точности (см. глухую ссылку на «Странник» в примеч. на стр. 86) в цитации печатных источников и пособий. Но все эти недостатки с избытком искупаются, на наш взгляд, указанными крупными достоинствами работы, в виду которых на вопрос, достоин ли автор искомой премии, мы отвечаем со своей стороны решительным – ἀξιος.

И. Громогласов