XIII.Сила Дашкова. – Ревизия Синода. – Шаткое положение Феофана, – Покровительство Остермана Феофану. – Коронация Петра II. – Мечты о патриаршестве. – Новые протесты Родышевского. –Ответ Феофана. – Продолжение дела Носова. – Письмо Феофана к Голштинскому герцогу. – Свидание с Маркевичами. – Дело Каллиста Заленского

Реакция, начавшаяся при Екатерине, развернулась во всей силе при Петре II.²⁸⁹ Многие лица, заправлявшие делами в царствование Петра I и Екатерины сошли со сцены; новые или прежние опальные выступили на сцену.

В мае 1727 г. Верховный Тайный Совет призвал в свое собрание синодального обер-прокурора Баскакова и приказал подать ведомости о состоянии Синода по экономическим делам: 1) сколько собрано с раскольников двойного оклада денег и что в расходе и на какие потребы; 2) сколько взято оставшихся после умерших архиереев и архимандритов денег и вещей и куда они употреблены и по каким указам; 3) сколько взято с кого по делам штрафов и что из того и куда издержано; 4) что, из оставшихся после святейших патриархов, в синодском доме всяких вещей, платья и прочего синодальным членам и другим разного звания людям роздано и кому что именно и по каким указам? В то же время Верховный Тайный Совет отрешил от должности синодального секретаря Палехина и назначил на его место своего кабинет-секретаря Черкасова, поручивши ему освидетельствовать с прежними книгами и описать патриаршую ризницу, а также ризницы и прочую церковную утварь во всех московских соборах и монастырях: все ли в них находится в целости, или где что и для чего убыло? 3-го июля, после поданой Баскаковым ведомости, Верховный Тайный Совет предписал Синоду, чтобы оставшиеся после патриархов панагии, кресты и прочие вещи у которые синодские члены разобрали по себе и другим роздали, отобрать назад в патриаршую ризницу.²⁹⁰

Феофан был старшим в Синоде, но самый Синод был унижен, лишен доверия. Все вершил Верховный Совет.²⁹¹

Верховный Тайный Совет назначал архиереев я архимандритов на открывавшиеся архиерейские и знатные архимандрические вакансии, не обращая внимания на синодские доклады и синодских кандидатов. Из этих назначений, для нашей последующей истории важно назначение Игнатия коломенским митрополитом и, вслед за тем, синодальным членом, на место вологодского Афанасия Кондоиди, и горицкого архимандрита Льва –воронежским епископом. Игнатию поручено было ведать духовенство С.-Петербурга и новозавоеванных городов и наблюдать над ними всякое благочиние, совершенно на правах местного архиерея.²⁹²

Феофан держал себя так осторожно и уклончиво, что не было никакого повода сделать ему публичную неприятность, но и это не спасло его.

22-го мая он совершил обряд обручения юного Государя с дочерью сильная временщика Меншикова.²⁹³ Но Меншиков не мог простить оскорбления, сделанное ему Феофаном в прошлое царствование. 21 -го июня, в Верховном Тайном Совете состоялось определение: «новгородскаго архиепископа Феофана призвать в Верховный Тайный Совет и обявить ему, что по делу, которое взнесено из Преображенской тайной канцелярии, по доносу архимандрита Маркелла, являются важныя церковныя дела. А он архиерей, в ответах своих против доноса того архимандрита, многаго не обяснил и не по силе вопросных пунктов отвечал, о чем по государственным правам надлежало было изследовать подлинно; но его императорское величество высочайше указал то ему оставить и чтобы он знал, что то ему оставление учинено только из высокой его императорскаго величества милости, а не по правам. А что оный новгородский архиепископ взял с архиерейского епитрахиля и с пелены жемчуг, то на нем взять и отдать в ту епархию по прежнему, и о том в Синод послать указ. – В тоже время указом Верховнаго Тайнаго Совета приказано было архимандрита Маркелла из-под караула освободить и послать в невский монастырь – велеть ему быть в братстве».²⁹⁴

Когда в Верховном Тайном Совете обсуживался вопрос о воспитании и обучении юного царя, то в собрание были приглашены – Дашков, Феофилакт и Игнатий, а Феофана не пригласили.²⁹⁵ Вообще видно было, что Менщиков благоприятствовал Георгию Дашкову, Феофилакту и Игнатию, но не благоприятствовал Феофану.

К счастью Феофана он умел найти поддержку в Остермане, который и сберег его в это, тяжелое для него, время. По предложению Остермана он написал Разсуждение, как наставлять багрянороднаго отрока в законе Божием.

Но самовластие Меншикова и клиентов его продолжалось не долго. Всем известно, какими тайными, но вместе с тем верными, путями шел Остерман к низложению временщика и как наконец достиг своей цели.

8 Сентября арестован Меншиков. Феофан вздохнул свободнее.²⁹⁶ Рассчитывая теперь на лучший оборот своего дела, 29 сентября он подал на высочайшее имя, в Верх. Тайн. Совет, прошение об освобождении его от уплаты за проданный жемчуг «Получил я, нижайший, присланный из св. Синода указ, в котором, по силе вашего величества указа, из Верховнаго Тайнаго Совета в Синод присланнаго, велено мне, взятый мною из псковской ризницы жемчуг в дом архиерейской псковской возвратить. И понеже видно, что туне гонящии мене напастники мои, дабы мене ко угождению вражды своей, и для некоей погибельной себе пользы (постигнет бо их неизбежный суд Божий), опорочить, донесли о сем коварно утаевая вину дела: того ради нижайший вашего величества раб и богомолец, всепокорнейшим сим моим доношением, обстоятельно ответствую. Прошедшаго 1723 года, когда жалованье синодальным членам было удержано, пришел было я в толь крайнюю скудость, что уже приходило до лишения и дневныя пищи. И тогда в великом недоумевании мне пребывающу, некии из чина духовнаго служители мои показали в малом сундучке жемчуг, иной на нитках нанизан, а другой ненизанный, к продаже за настоящую нужду; который жемчуг продать велел я, известен о правилах соборных, церковныя вещи продавать за нужду позволяющих. Но понеже продажа оная двести только рублев принесла нам, и теми деньгами содержать дом мой (в котором, кроме церковных и мирских разнаго чина служителей, не малое было число и сирот, учимых и питаемых) не на долгое время было возможно, того ради принужден был я занять у купца тысящу рублев: и как оные двести рублев, так и занятую тысящу не держал я у себя, но велел издерживать, кому надлежит, на всякие домовые нужды. А тогож году при конце его, получив синодальное жалованье, оную занятую тысящу персональными моими деньгами заплатил я, за которую уплату отнюдь ничего из дому псковскаго не взял я себе и не правил. Да сверх того на строение каменнаго дому в Санкт Питербурхе псковскаго пошло персональных же моих денег боле пяти тысящ рублев. Еще же от начала Синода на одеяние мое и на препитате (кроме малых некиих привозных припасов) ничтоже из дому псковскаго неиздержано, о чем и в поданных в Верховный Совет ведомостях значится. И тако с барышом заплатил я псковскому дому проданный оный жемчуг. А был ли тот жемчуг с епитрахиля и пелены снят, того я, когда велел продать, неведал, но после нескоро мне сказано, что еще в осьмнадесятом году с ветхаго епитрахиля и пелены, дабы осыпкою не утерялся, приказанием моим снято, и о том прошедшаго 1726 году, в Преображенскую канцелярию, при прочих наложенных на мене клеветах, я ответствовал, и в имянном блаженныя и вечнодостойныя памяти ея императорскаго величества указе, каков в прошлом же году по моих ответах в оную канцелярию прислан, таковаго за проданный жемчуг платежа на мене не положено. Сие ответом предложив, прошу милосердаго вашего величества ко мне рабу и богомольцу твоему призрения, дабы онаго долга весьма несущаго на мне не правлено». Двести рублей составляли не большую сумму для Феофана, имевшего огромные доходы. Но дело было не в деньгах, а в штрафе, в том нравственном унижении, какому его подвергли, заставляя уплачивать деньги.

Начались приготовления к коронации. 10 октября обнародован манифест, что коронация будет в январе следующего года. Манифест этот сочинен был Феофаном.²⁹⁷ Двор собирался в Москву.²⁹⁸ 9-го ноября коломенский митрополит Игнатий обявил в Синоде указ В. Т. Совета, чтоб синодальным членам быть в В. Т. Совете для рассуждения, кого взять в Москву к коронации. На другой же день после этого обявления состоялся указ В. Т. Совета, чтобы печатать книгу Камень веры, «засвидетельствованную и подписанную тверским архиепископом, Феофилактом Лопатинским». Из этого можно догадываться, что, кроме Феофилакта, и Игнатий принимаю участие в издании Камня веры. Не он ли и выпросил у В. Т. Совета позволение напечатать его?

В духовном кругу, по поводу этих церемоний, разыгрывались в эту пору самые смелые мечты. Любимой темой этих воздушных построений было патриаршество. Это было pium desiderium всех приверженцев старины, потерянный рай, утраченный золотой век для монашества. И чем грустнее, печальнее была потеря, уничтожение этого звания: тем приятнее и живительнее была надежда на его восстановление.

Феофан не думал и не мог думать о патриаршестве, потому что всем существом слился с новою формою правительства духовного. Для него невозможен был возврат к старине. Молва назначала в кандидаты на патриаршество Феофилакта и Дашкова. Но первый не обнаруживал ни искательности, ни честолюбия, и держался в стороне. Он не чуждался идеи восстановления патриаршества, но не старался обратить ее в свою пользу.

Тем с большею энергией взялся за нее Дашков. Он смотрел на нее не с церковной и общественной, а с личной точки зрения. Для него было все равно, чему ни быть – Синоду или патриарху, только бы ему быть первым. Но как патриаршество безусловно возвышало его над всем духовенством и давало чрезвычайный авторитет в Церкви и государстве, а с другой стороны, при синодальном управлении, трудно было обойти Феофана: то Дашков и взялся за восстановление патриаршества²⁹⁹ и задаривал сильных вельмож в свою пользу.³⁰⁰ Мы упомянули уже о том, что Верховный Тайный Совет освободил из под ареста Родышевского и послал в невский монастырь. Это была предусмотрительность Дашкова. Он понимал, что Феофан есть представитель понятий и образа действий, которые теперь подверглись опале но, в этой области, не мог бороться с ним, потому что не имел богословской учености. Он вспомнил о Маркелле, вывел его из крепости и употребил его орудием дли нападения на Феофана.

Это не новая связь: Родышевский и прежде был орудием Дашкова. Дашков переманил его к себе от Феофана и пользовался его услугами против Феофана еще при Екатерине, но без успеха. Теперь, с переменою лиц, времени, обстоятельств, он опять пустил в ход Родышевского.

Родышевскому иногда наскучивала его постыдная роль. В интимных беседах с близкими людьми он говаривал, что готов на коленах ползти к Феофану, признаться во всем и вымаливать у него прощение, да командир его запрещает ему: «только сознайся, – все на тебя обрушится». Феофан знал и видел все это, но молчал, потому что ничего нельзя было сделать.

Пред самой коронацией Дашков, с ловкостью дипломата, пустил в ход стратагему против Феофана, разумеется с помощью Маркелла. Поводом к нападению послужили книги, напечатанные в закрытой уже, по распоряжению Верховного Тайного Совета, невской типографии, большею частью Феофанова сочинения, хотя в протесте имени сочинителя не упоминается. Доносчик предлагает ни больше не меньше, как – собрать собор русских пастырей для рассмотрения этих книг, развращающих церковное учение, и для отлучения от Церкви того, кто, по исследовании, явится виновным в сочинении и распространении этих книг.

Мы приведем здесь сполна это доношение Маркелла.³⁰¹

«Понеже вера, писал он, общее и собственное всякаго человека добро, и буде кто дерзнет веру воничтожать и испровергать, того ради всяк должен аки за свое истое добро вступиться и оборонять оное и поборствовать по нем добре, не бояся ни изгнания, ни смерти, хотя самой лютейшей, якоже о том в святом писании имеем собственныя повеления и законы Божия.

«Обретаются у нас в России книги, новоизданнии в разных годех, начиная от 1722 году даже доселе, печатанныя в александро-невском монастыре, а именно: О блаженствах Христовых, – кривотолковия О обливании, – Букварь с десятословием и прочии печатнии поучения; а чии таковии книги суть и коего издателя и творца, того не положено имени. Да дерзнево там же превысочайшим высокославныя и вечныя памяти достойнаго императора Петра Великаго ствердить онии свои книжицы указом и таковым своим предлогом имя его опорочить преславное. А в тых книжицах прямых много есть лютеранских и кальвинских учений. И от вселенских патриархов, ниже от всероссийских архиереев и учителей православных, не засвидетельствованы. И таковым книгам велено указом обучатися и в церквах их велено читать и ставленником наизусть изучатися и прочим школьникам, где-нибудь школки есть в России по епархиям и монастырям. А сим учением многие могут кальвинскою и лютеранскою ересью и от Церкви святой отпасти, и тот грех претяжкий падет не только на церковных властелинах, о том подлинно и известно ведущих, но не брегущих о общем сем и совершенном всех добре; но и на тых падет же, котории ведают подлинно разорение общаго добра, еже есть веры святой, но недоносят, ни обличают и изявляют злая учения и злохитрая злоковарных учителей».

«Я член сый православной восточной веры и участник того же общаго добра, от чтения уведав и познав великую быти в тех вышеозначенных книгах кальвинскую и лютерскую ересь, и убоявся страшнаго суда Божия и прещения Господина сего: раб ведый волю господина своего и не творяй ю (аки бы рек: ведый о ересях, но не изобличаяй оных) биен будет много. Да не убо и я о сем уведавый истязан буду много: того ради возражение краткое на оныя книжицы написав, Верховному Тайному Совету по должности моей, понеже и я участник православия и член общаго онаго добра, еже есть вера (чтоб мне не сказано: что тебе до того дела) совестно извещаю и доношу с возражением, до благоволить милостивно приказать оныя книги вси, которыя показаны выше, собрать и, повелев собору, собранному в России от пастырей и учителей прямых и православных архиереев, освидетельствовать и потом, по засвидетельствовании, книги оныя от Церкви святой отринуть и того, кто писать и вносить в Церковь таковии соблазны дерзнул, соборне от общества церковнаго отлучить, дабы Церковь учительми таковыми и учетами не повреждалася. Вашему императорскому величеству о сем всепокорно и праведно доносить нижайший раб и богомолец архимандрит Маркелл 1727 г. декабря».³⁰²

Феофан, повсюду имевший своих агентов и донощиков, проведал об этом доношении и, прежде чем оно пошло вход официальным путем, представил его в Синод, как возмутительное сочинение, направленное не только против его чести, но и против св. Синода, высочайшей власти и государственного спокойствия.

«Дошло до рук моих некое чернца Маркелла, бывшаго архимандрита юрьевскаго, письмишко (каковаго при сем прилагаю копии), в котором оный безбожною совести» книжицы: толкование о блаженствах, Букварь с десятословием и О поливательном крещении, и напечатанныя, неименно, поучения, порочить, аки бы ересей многих полный; а письмо свое надписует доношением Верховному Тайному Совету. И понеже оный безбожник, терзая всезлобно честь мою, хотя неимянно, явно поносить и св. Синод, и вредныя Церкви и государству плевелы сеет, того ради усмотрев я, коликая и коль вредная безбожник оной в письме том изблевал неистовства, св. Синоду в следующих пунктах предлагаю».

«Пишет, что в книжицах оных многия суть лютерския и кальвинския ереси, в чем и безумие свое, и на всех россйских духовных и мирских властей, паче же и на высочайшую честь монаршую, злодерзостное являет поношение. Безумен есть, понеже невйдая отнюдь учения богословскаго (или так оное ведая, как ведает и прочая), показать хощет лютерсия и кальвинския ереси, глупый невежа. Яве же и всех в России властей поносить и безумием, сам сый пребезумнейший, порицает: понеже бо оные книги по указу государеву, благословением св. Синода, печатаны не единократно и по всей России умножены, а доселе никто в книгах оных никакой ереси не усмотрел, ни архиереи, ни гражданские искуснии управители, ниже сам блаженныя и вечнодостойныя памяти Петр Великий: то кто не видит, как безстудный он всех потчует, и какова себе пред всеми, и каковых всех пред собою быти разумеет, когда никто ничего доселе в оных книжицах противнаго не усмотрел, в которых он не некия, но многия ереси видит. Но и сам он, многоочитый зритель, не ведаю, как то доселе ничего того не видел: не только бо о сем не протестовал, но и многих ставленников, умеет ли толкование заповедей и блаженств по помянутым книжицам, свидетельствовал. А ныне, когда в святотатствии и мятежесловии своем стал обличен, толь проницательной мудрости научился. Мне же нет сумнения, что, глупец сей, таковое об учении своем в школах обносить мнение: вси-де ведают, что и я в школах латинских учился, а не ведают, есть ли каковое разнствие между тамо учеными. И потому-де мощно мне смело плевелы, на кого хотеть, сеять, ибо помыслить, что я богослов, и могут к вероятию склониться. И таковым помыслом чествуя народ российский, а себе безбожием утверждая, таковая дерзость, не разсуждая того, что он и в числе малоученых есть, яко воровская полушка».

«Пишет пререкая, что дерзнено превысочайшим высокославным памяти и вечныя достойнаго Императора Петра Великаго ствердит оные книжицы указом, и таковым своим подлогом имя его опорочить преславное. В котором своем злоречие не одну ложь, но и не просто ложь, но плевелы и клеветы мятежные заключил. А именно первое: Синод весь как ересию, так и смерти достойным дерзновением, яко дерзнувший порочить имя преславное Петра Великаго оклеветует, понеже знает он, что никто един от нас, по уставлении Синода, ни книжицы, ни поучения своего, собою печатать не велел и велеть не мог, но сие делалось Синодом. Второе: понеже вси правительства, приговоры своя указом государевым нарицают, что самое делают по указу же государеву; то, хотя бы иногда нечто погрешительное от поползновений человеческаго в таковых приговорех явилося, то после усмотренное исправляется, а безчестие Государю не вменяется; а сей клеветник по мудрованию своему, не токмо Синоду, но и всем прочиим правительствам готов есть безчестия государева вину наносить. Третие: собственно же, сочиненные поучения и книжицы тии только печатаны, которые блаженныя и вечнодостойныя памяти сам Император слышал, или чел и печатать указал, что всем есть известно. Собственнее еще, книжицу о толковании заповедей и символа веры и молитвы Господней, сам его величество сочинит и сочиненную напечатать велел в научение отроков российских; но и своих детей дражайших – внучка, ныне благословенно царствующаго Государя нашего милостивейшаго, и внучку – ея высочество, государыню нашу Наталию Алексеевну и дочерей – их высочество царевен по оной книжице учить приказал, и учено. Книжицу же О блаженствах не токмо, сам его величество сочинить указал, но и прочет сочиненную, прислал в Синод саморучную свою апробации всих словах: «книгу о блаженствах всю чел, которая зело изрядна и прямый путь христианский».

(В письме его величества 13-го дня 1722 г.). Четвертое: опять клеветник всех в России духовных и мирских порицает или грубым невежеством, понеже никто не ведал, что печатание оных книжиц подложно делано к бесчестию имени Петра Великого; или неверности к Государю своему поносить, понеже никто во всей России доселе не явился, кто бы таковое подложное и дерзкое имени государева бесчестие обличил. Пятое: если же ведал клеветник сей, что все то печатано по именным указам государевым, то надлежало бы ему справиться, а не дерзать говорить, чего сам не ведал. Ныне же, по сем обличении, что скажет, как и чим дерзновение свое выправить, что ж и кое мнение свое произнесет и о самом блаженныя и вечнодостойныя памяти Императоре, который оныя книжицы и апробовал и печатать, и по них и дражайших детей своих учить велел? Если же ведал Маркелл о вышепомянутом, то не токмо Синод и всех прочиих духовных и мирских, но и самаго его величество Петра Великаго, злодерзостным хулением явственно обносит. Но кто и подумать может, чтоб он того не ведал, видя оные книжицы не единократно печатаемые, и везде чтомые, и учимые и при животе и по преставлении государевом, больше шести лет? Но сие будто чести государевой охранение написал для того, дабы, когда сказано ему будет, что печатано по указу государеву, могл бы отговариватся, что о том не ведал. Но, самым таковым лукавства своего укрывательством, явно оное открывает. Не сумнюся же, что он и порок тако наносит на имя Петра Великаго, помышляя в себе: я-де будто не ведаю, что Государь печатать велел, и аки бы честь его заступаю, а другие ведущии иное нечто подумают. И есть ему окаянному к таковой злобе причина, понеже блаженныя и вечнодостойныя памяти Император, слышав его богопротивный предики, указал впредь ему не допускать говорить. Может же быть и по чиему совету сие написал.

«Между книжицами, которые ересию порицает, положил дурак и книжицу О поливательном крещении. Сие делает к мятежу простаго народа, и весьма не надеюсь, дабы сие от себе самаго производил. Но как он в сем обезумелся, весьма слеп есть, кто не видит? Ибо сам он не поливательным ли крещением крещен; и того ради, по самаго его приговору, не есть он священник, не монах и не христианин, понеже и не крещен. Еще же, если, по его мнению, крещение поливальное не важно, то первое, во всей Малой обоих сторон Днепра России, також и в державе польской, и архиереи и священники, и народ весь православный не суть то, что суть, понеже неважным крещением крещены; а однакоже и с давных лет все оных греческаго исповедания народов сословие благочестивые монархи российстии, також и патриархи и прочии пастыри, имели за братию свою и яко братии заступали, и приходящих в сообщение святых Таин принимали, и в чин архиерейский производили. Но и еще от безумнаго мятежника сего буесловия следует, что ныне и во всей Великой России, вси архиереи не суть архиереи, понеже посвящены в сан архиерейский от архиереев некрещеных; а потому и вси почитай священницы не суть священницы, понеже не от архиереев поставлены».

«Пишет же пререкая, что книжицы оные ниже от вселенских патриархов, ниже от всероссийских архиереев и учителей православных не засвидетельствованы. Будто всякая книга, которых издревле в России сочинено и напечатано многое число, посылана была к патриархам или ко всем архиереям российским для засвидетельствования? А особно учителей православных, которых он мечтает, не ведаю, разве некиих себе подобных. Да и лжет, что оные книжицы не засвидетельствованы; ибо кроме великаго свидетельства Петра Великаго, которое едино довольно есть, не порочил книжиц оных ни един как из синодальных, так же и из прочих архиереев в архимандритов и учителей российских, и никто не протестовал на оные, но принято, и по них учено и учат отроков: и то есть славное свидетельство; но клеветнику сему нуждна злоба, и простых сердец смущение, чего ради все, что ни придет ему на ум, без совести и без стыда, изблевает».

«Оставляя же и еще некия его написанныя молвы и каверзы, предлагаю, что напоследок доносит и чего требовать изволить. Говорит, что он на книжицы оныя краткое возражение написал: требует же, дабы Верховный Тайный Совет приказал все оные книги собрать и повелел бы собору в России от пастырей и учителей прямых и истинных засвидетельствовать и, по засвидетельствовании, и книги оные от Церкви отринуть, и того, кто писать и вносить в Церковь таковые соблазны дерзнул, соборне от общества церковнаго отлучить. Сия если от своего мозга произносит, то не дивно: природной птице голосок; если же по чужей дуде песню поет, то мощно знать, каковый и дударь его. Кто бо не видит, как в сих словах клеветника безумное купно, да и вредное мятежословие является. Имеет возражение краткое на книжицы: Букварь, о блаженствах, о обливании и еще (как сказует) и прочии, и на поучения печатныя, и в них по его извету многие ереси: как же быть на сия краткому возражению? Сие, от мене являемое, письмишко его краткое есть: а изобличения ему кратко составить не возмогл я. Да может быть, что он, яко преславный мудрец, и не во многих словах толикую покажет силу, что мы и дознаться не можем. Требуя же собора всероссийскаго, требует, дабы и учители были тамо прямые и истинные: и тем являет, что суть некии и не прямые и неистинные в России учители: кто же сих от оных различит, разве он сам? И видеть мощно, куды дело идет. Еще требует, дабы, по освидетельствовании оных книжиц, и книги отринуты были, и сочинитель их от общества церковнаго был отлучен. Чудо! Еще не ведает, каковое будет книжиц тех свидетельствование, похвальное ли, или охужающее: а уже и книг отвержетя и писателева отлучения просит: вельми немилосердно. Не на единаго же писателя ищет толикаго осуждения, но и на тех, которыи дерзнули сия в Церковь вносить: как и в прежних словах своих на тех наступает, которые дерзнули печатать порицаемые от него книжицы. А внесл оныя в Церковь его величество высокославныя памяти Петр Великий и, по его указу, святейший Синод и вси российстии архиереи».

«Сия же толь безсовестныя и дерзостныя Маркелловы подметы обявляя, не о моем безчестии, и не о его собственном на мене весьма иудином посягательстве пекуся, ведый известно, что честному человеку от таковых бездельников поносиму быть, вси любомудрии и благоразсудные ставят в великую похвалу, и отнюдь моего не ищу ничего, но предаю Судящему сердца человеческая: Той и злодею сему, и его сковником, наустителем и потатчиком, за укорение мое, грешнаго, но вернаго истины Его служителя, воздать неукоснит».

«Но, понуждаемый совестию долженства моего к сохранению единства Церкви Христовой, також и всего государства, да небуду безответен на суде Божии, внушаю святейшему Синоду и прилежно разсудить молю, коль вредныя и Церкви и государству плевосеяния мещутся от сего мятежника. Мощно знать, как бесноватый человек сей! Видно, кроме других его злонравий и злодеяний, и от сего письмишка его, что сущий есть атеист; котораго же от него добра надеяться, но и котораго не надеяться зла? Не лучшии от него были Аввакумы с товарищи, которые сделали раскол безчисленным душам пагубный и того ради вельми плачевный, но тот же раскол и народу российскому нестерпимое стыдение приносящий, яко неслыханнаго безумия исполненный. А сей плевосеятель и превосходит оных лжеучителей в том, что хотя и весьма грубый и ненаученный есть, и света учений, по природной своей тупости, достать отнюдь не могл и не может, но понеже слышится, что он в училищах был и сам безстудно о том хвалится, может у простых получить о себе мнение высокаго мудреца, яко Саул между пророками: и потому могут невежи удивиться рассказам его. От сего что воспоследствовать может, нетрудно познавать. Ктому же и дерзкий есть поганец, и непрестанно, как от многих слышим, везде суется и незаконным путем поступает: каковое бо, например, дело его, что, сочиня доношение в Верховный Тайный Совет, приватным людям по рукам раздает: и сия его шаткость подает вину великаго оберегательства. И не началась ли, уже некая от него воровская факция? Понеже слышу, что службу от него сочиненную, надеюся великаго смеха достойную, дерзнули петь в соборе троицком или где в ином месте, без ведома синодальнаго. Наконец и то св. Синоду внушаю, что хотя мятежеслов Маркелл есть и дерзок и шаток, и безстудной и безсовестный: однакоже отнюдь, по моему разсуждению, не отважился бы собою таковая действовать, но некто един, или некий суть, который для интересов своих, им душепагубных, Церкви же и государству зловредительных, сего злодея употребляют к таковому возмущению, и его в продерзостях безпечальном творят и великими обящаньми дурака обнадеживают. Декабря 4-го 1727 г.»

Яснее этого намека ничего быть не может. Только что имени Дашкова не названо. Феофан вызывал его на открытую борьбу. Противник прятался, прикрывшись незнанием этого дела: но Феофан этим не удовлетворялся. Он теперь понимал свою силу. С падением Меншикова, Дашков и Игнатий отошли на задний план.³⁰³

На другой же день, после Феофанова предложения, Синод приказал усилить строгость надзора за Родышевским, содержать его под крепким арестом неисходно. Монастырское начальство представило, что в монастыре нет крепкого места и что отставные солдаты не могут понести исправно караулов, и просило взять его, для осторожнейшего содержания, в Синод или в другое место, куда Синод повелит. Синод остался при прежнем определении.

Дашков прятался, а Феофан вытаскивал его – волей не волей – на борьбу. 20-го Декабря он подал в Синод новое доношение с прямым вызовом Дашкова.

Из Феофановых служителей один был в невском монастыре и разговаривал с Маркеллом; а другой, бежавший из его дома, находился в услужении у Маркелла. Феофан велел арестовать их и допросить. Арестованные показали свои разговоры с Маркеллом и, между прочим, обявили, будто Маркелл говорил: «я рад и желаю покориться его преосвященству и плачучи говорил: пошел бы де я на коленях до дому его архиерейства из невского монастыря, только б меня во всей моей вине простил; да не велит мне вышняя моя власть – преосвященный ростовский, который вскоре будет патриархом, да превысокие мои господа и милостивцы, на которых и надеюсь. Да и обявил де я на пред сего прошенье о прощении преосвященному ростовскому и его архиерейство, читав, сказал: Маркелл, как де ты подашь сие прошение, то во всей вине сам останешься. Хотелось бы мне ехать к Москве – прибавлял Маркелл – милостивые господа мои обещали не оставить меня, да вот посадили под караул, а за что – Бог знает».

Синод уж оканчивал свои заседания в С.-Петербурге, а потому положено было и доношение Феофана доложить по прибытии в Москву, при первом собрании Синода, не отложно.³⁰⁴

Двор отправился в Москву 8-го января 1728 года. Феофан встречал Государя в Новгороде и потом, вслед за ним, отправился в Москву, где, при встрече Государя у Триумфальных ворот, сказал ему приветственную речь. Для Дашкова настала решительная минута действовать. Быть или не быть патриархом – вот в чем вопрос. Как он расположив умы верховников в свою пользу, можно судить по тому, что даже Феофан не сомневался больше в его патриаршестве. Нужно было сделать противнику еще удар-другой. И вот 13-го января убежал из невскаго монастыря Маркелл, оставивши по себе записку, что уехал в Москву.

Феофан предвидел это и, пред отездом из С.-Петербурга, накрепко приказывал невскому архимандриту не пускать его никуда без синодского указа. Предчувствие его сбылось.

В письме Родышевский больше оправдывал архимандрита, нежели сам оправдывался. «За превеликую ко мне бедному вашего преподобия милость явленную зело благодарствую. А понеже получил я именный его величества словесный указ – ехать мне, по моей челобитной, в Москву: того ради и поеду прямо, и гнать за мною не для чего, понеже в лицо, а не от лица, еду, и не ухожу, только от бед избавляюся. Ктому не собственный некакий имею интерес явитися ея величеству, всепресветлейшей Государыне, Императрице Евдокии Феодоровне. А паче всего, понеже здешний монастырь отвсюду прост и не загражден, того ради бояся, чтоб и я так напрасно не пропал, как малый мой разбойнически утащен из монастыря и не ведать доселе, где поделся. А наипаче, как ваша святыня уедет в Москву, а беречь меня не кому, а который при мне солдат караульный есть, и тому чтоб чего не сделано. Того ради, для означенных прямых вин, не ухожу из монастыря, но, по указу, еду – буди вашему преподобию известно, и беглым меня гласить не за что и поносить не для чего. О чем всепокорно доношу вашей святыне. А вещицы мои, которые остаются здесь, прошу взять с роспискою в казну. Да господина профессора две книги греко-латинския остаются, прошу его милости отдать: одна Афанасия Великаго в десть, а другая – Compendium theologiae в полдесть. Да всепокорно прошу солдата не истязать за меня, понеже я, как он спал, поехал».

Архимандрита не было в С.-Петербурге. Наместник Вениамин Фальковский (к слову сказать – он тоже был клиент Дашкова и дружил с Маркеллом) донес о побеге его С.-Петербургской канцелярии св. Синода, а канцелярия – в Москву, где находился Синод.

В Москве, в одном из первых собраний Синода, доложены были все бумаги по делу Родышевского: сданное из Верховного Тайного Совета доношение его о книгах, печатанных в Невской типографии, – доношение Феофана, – из Невского монастыря бумаги о уходе Маркелла в Москву. Но так как в Синоде сидел защитник Родышевского Дашков, то Феофан счел обязанностью устранить его от совещаний и распоряжении по этому делу, «понеже по допросным речам того Родышевскаго собеседников показуется, что Родышевскаго затейникам есть сообщник и помощник оный Георгий, что утверждается и из поданнаго ему, новгородскому архиепископу, Маркеллова в Москве письмишка, егож Маркелловой рукою писаннаго». Синод должен был признать справедливость этого требования и положил (15-го Февраля), чтобы Георгию, при собрании св. Синода во время слушания этого дела, присутствия не иметь.

О Родышевском сначала не знали, где он, укрывается; но когда узнали, то послали из Синода взять его к допросу. Неизвестно, какие инструкции даны были синодским служителям; но Родышевский описывает их истыми разбойниками. «Приехавши в Москву, – пишет он, – стал я на квартире, в приходе церкви Ильи пророка, у генерала Корчмина. А февраля 11-го наехали Феофановы слуги (почему же Феофановы?) человек с десять, и били меня смертным боем по голове палкою и топунками, и драли за волосы и вытащили из хором, бросили в сани и положили ниц, и сели на меня человека с четыре, и в тех санях били топунками и едва не удушили и привезли в Синод, и в Синоде сковали».

В Синоде он держал себя спокойно до того дня, как Георгия устранили от присутствия по его делу. Но в этот же день, 15-го февраля, Маркелл обявил за собой государево слово и переведен был в Преображенскую канцелярию.

Вырвавши из Феофановых рук Маркелла, Дашков (потому что, без сомнения, он заправлял всеми действиями Маркелла) подал в Синод протест на Феофана, в котором укорял его в противности присяжной и христианской должности, в недостатке апостольского братолюбия и в вымысле подложных, воровских, бессовестных показаний, приписанных им будто собеседникам Маркелла. Дашков заявлял, что ему нанесена этим немалая обида и требовал, чтобы это дело расследовано было законным порядком. Синод потребовал от Феофана, чтоб он представил в Синод Маркеллово письмо и своих служителей, сделавших показание на Георгия.

Коронация Государя (24-го февраля 1728 года) остановила на время ход этого дела. Мечты Георгия не сбылись. Коронация обошлась без патриарха. Священный обряд этот совершен Феофаном, первенствовавшим между епископами.³⁰⁵ Георгий и милостивцы его утешались тем, что время терпит, и что такого большого дела нельзя сделать вдруг.³⁰⁶

Высматривая положение дел и лиц, Феофан не торопился исиолнением синодского приговора. Наконец, 8-го апреля, подал Маркеллово «письмишко», а о служителях сказал, что они никакого поношения преосвященному ростовскому не нанесли, потому что показывали чужим, а не своим словом, и для того нет нужды допрашивать их об этом, тем больше, что Маркелла Родышевского ныне в Синоде не имеется, а Вербицкого и Тараса (служителей) нельзя допрашивать без очной с ним ставки; да и доношение об них подано в Верховный Тайный Совет, а резолюция была-ль, ему преосвященному неизвестно, и для того прислать оных не смеет». Синод согласился – до присылки Родышевского из Преображенского приказа – не требовать их от Феофана.

Маркелл содержался в Преображенском приказе больше года. Новых и важных показаний у него не было и другого. на его месте, давно заслали-б в Каменный или Белозерский монастырь: но у него были милостивцы, которые берегли его на всякий случай. Однако ж нужно было допросить его по форме. Правду сказать, Родышевский на этот раз действовал не находчиво и неблаговидно. Он выступил из своей роли обличителя Феофана в церковных противностях и явился доносчиком в самом неблаговидном смысле этого слова. Верно и он уж мало надеялся на патриаршество Дашкова.

Он доносил, что в 1724 году архимандрит Гавриил сочинил книгу: «Служба о мире с Швецией» и в ней сделал великое поношение чести царевича Алексея Петровича, именно в следующих словах: «сердце Авессаломле дела отеческия вся возненавидевшее и самому ему, отцу своему, смерти желающее». – Да в «Правде воли монаршей» написало против наследствия его императорского величества. – Некоторым членом св. Синода (имени его не знает) учинен указ в 1726 году о подметных письмах с поношением чести царевича. – Здесь же, наконец, он показал о побоях от служителей новгородского архиепископа при взятии в Синод. Тут следовать было не чего. В марте 1729 г. в Верховном Тайном Совете состоялся указ: «отослать его в Симонов монастырь и быть ему там не исходно, только в церковь ходить не запрещать».

За процессом церковным, как он прекратился на некоторое время, начался процесс денежный. Феофана преследовал еще другой противник, о котором мы упомянули выше в деле Феодосия. Это – Носов, имевший с своими прошениями довольно странную судьбу.

После смерти Феодосия, комиссия, занимавшаяся следованием новгородских дел, подала Государыне доклад: «не прикажет ли она передать все это дело новгородскому архиепископу Феофану, так как, по имянному указу покойнаго Государя, поручено было ей следовать те дела за показанными от помянутых доносителей на бывшаго архиерея Федоса противностями, которыя за ним и явились; а теперь на его место, в новгородскую епархию, определен архиепископ Феофан, и по тем делам на него ничего не показано; а между тем, до кого по тем делам касается, те все имеются в его архиерейской епархии, и всякий счет с бывшими приставниками хлебных и денежных сборов имеет быть в его епархии; а чего ему по делам тем в епархии учинить невозможно будет, о том предлагать в Синод или где указано будет». Государыня утвердила этот доклад, поручив комиссии передать следование по новгородским делам Феофану; а чего ему по каким делам учинить будет невозможно, о том предлагать в Синод (18-го марта 1726 года).³⁰⁷ Другим указом (24-го марта) предписано, как поступить с церковной утварью и с разными золотыми и серебряными вещами, которые обирали в новгородский архиерейский дом бывший архиерей Федос и судья его Андроник из соборной Софийской церкви, из ризницы и из монастырей.³⁰⁸ «Что ныне из тех вещей, по изследованию дела, за продажами и за расходы имеется на лицо, велите отдать все, что откуды было взято по росписям имянно, с росписками; а из серебра, которое есть в слитках, велите сделать церковные сосуды и роздать в те монастыри или церкви, откуда то серебро взято или слито, или в другия бедныя церкви и монастыри, где серебряных сосудов не имеется, с совета новгородскаго архиепископа Феофана. Саккос старинной, шитой золотом, по белому атласу, с котораго бывший архиерей Федос с оплечья, с рукавов и с подолу, жемчуг взял, велите по прежнему возобновить и сделать на память так, как был, и которыя каменья и жемчуг и прочии украшения с онаго сняты были, то все по прежнему положить, и сделать на нем, где прилично, надпись, что сей саккос испорчен был бывшим архиереем Феодосом, а по указу нашему паки возобновлен».³⁰⁹

Носов не был доволен этим назначением, потому что видел ясно, в какую сторону потянет новый следователь. Случилось так, как он и ожидал. Феофан защищал Андроника и обвинял Носова.

Обиженный Носов составил на высочайшее имя апелляцию, которую и собирался подать в С.-Петербург. Он писал, что «определенный на место Федоса новый архиепископ Феофан, желая его Носова разорить, а из его Федосовых сообщников остраго церквей и монастырей разорителя, бывшаго судью, Андроника и его товарищей освободить, – не дав тех дел в оном собрании привести к окончанию в коммиссии, – чрез многое свое взыскание исходатайствовал их в свои руки уже около трех лет, а никакова решения и до сих пор не учинил, да и впредь по тем делам справедливого следования и решения от него ожидать нельзя. Содержав престол псковскаго apxиeрейства и сам он Федосу последовал, о чем показали на него бывшие той епархии провинциал-инквизитор и судия архимандрит Родышевский. Как ревностный сообщник Федоса, исходатайствовав из собрания высоких правительств вышеозначенныя дела, отдал их для следования самим ответчикам, от которых докащикам в следовании чинены превеликия притеснения. Явившихся по тем делам во многих винах, вышеупомянутого Андроника, бывшаго провинциал-инквизитора иеродиакона Венедикта Коптева и стряпчаго Матвея Качалова исходатайствовал к себе из под караулу, будто бы напрасно арестованных, и из них Качалову, вместо следовавшаго ему наказания, уже награждение учинено. По тем же протестам, с архиерейскаго новгородскаго дому и с монастырей той епархии, не считая прочих дел, за одно свободное владение вотчин надлежит взять в государственную казну, запущенных бывшим князем Меншиковым за взятки, более 200.000 рублев, которыми архиерей и его домовые правители довольствуются сами. Пограбленный чернцом Федосом и его сообщниками от монастырей и церквей всякия вещи велено, именным указом, возвратить в теже места по прежнему; но, не смотря на этот указ, многия вещи удержаны, а пограбленныя Федосом и ево сообщниками от монастырей и церквей наличныя и полученныя от продажи пограбленных вещей деньги, вместе с прочими запечатанными капитаном Шушериным, едва не все употреблены им архиереем в расход на непристойные монашеству роскоши, и всякими припасы в С.-Петербурх и Москву забрано с излишеством на сорок тысяч рублев. И ежели они впредь в таких же безмерных роскошах дни века сего провождать будут, то вскоре дом Премудрости Божией до конца истощится, и разве что довольствовать их будут продавая церковныя имения. А вотчинные крестьяне и не родовые бобыли, от наложенных, на них излишних тягостей и податей, уже и по со время пришли в скудость и разорение».

С этим прошением Носов в 1727 году хотел ехать в С.-Петербург; но Андроник с товарищами, проведав о его намерении и согласясь с жившим у Феофана иеродиаконом Адамом, с которым имели всегдашнюю компанию, не дали ему исполнить этого. «22-го ноября 1727 г. – показывал Носов – в бытность в софийском доме, стал он укорять Адама тем, что тот водит компанию с Андроником и его товарищами. Адам напал на него за это со множеством служителей, били и мучили его Носова безчеловечно, отчего он тогда был в опасности жизни. Чтобы избавиться от побоев и, вместе, чтобы по напрасном его убиении следуемый по протестам его дела не были уничтожены, он принужден был обявить за собою слово и дело. После этого обявления держан и томлен в архиерейском доме в оковах долгое время и потом отослан в новгородскую губернскую канцелярийю, где и допрашиван, но токмо за похлебством вице-губернатора князя Гагарина со архиереем и Адамом, допрос и записка сделаны не со всею против его показания очисткою. Из губернской канцелярии отправлен он был в С.-Петербург в Сената и таким же определением Сената, по прозьбе прмянутаго архиерея и его домовых, он, Носов, якобы за неследующее к его доказательствам обявление слова и дела, без допросу наказан».

Носов находил это наказание несправедливым, потому что «обявляющим за собою слово и дело должно доказать хотя один из следующих к тому трех пунктов; но между этими пунктами есть пункт и о измене; a архиерей Феофан, с домовными своими управителями, по своим преступлениям хуже изменников, потому что, оставя истину, за правдивые его доказы всячески ищут напрасной ему погибели, а за Андроника и его товарищей, явившихся во многих преступлениях, предстательствуют и желают как бы их от того повысвободить, только для своего богомерзкаго лакомства; ибо оные преступники, во время нанесеннаго ими с Федосом на святыя церкви и монастыри разорения, угодили им сбором довольной суммы денег, которыя они на вышеозначенныя роскоши употребили; а в тех деньгах большая часть собрана была от продажи пограбленных церковных имений, когда оные злодеи, уничтожая рачение блаженный и вечнодостойныя памяти царевича Алексея Петровича, пожалованную в николаевский гостинопольский монастырь церковную серебряную посуду, облачения и прочия вещи пограбили, и церковныя книги, собственною его величества рукою подписанныя, распродали. Он же злодей Андроник, разломав многия святыя церкви, из каменных построил под кельями своими погреба питейные, а деревянные сжег и некоторую часть из них употребил в мельничную постройку, о чем в комиссии и сам винился. Да за оными ж злодеями, Федосом и его сообщниками, является и сжение святых икон, а надлежащаго потому следования не чинится за его архиерейскими к Церкви святой противностями».

Не успевши подать прошение в 1727 г., Носов подал его Петру II-му в сентябре 1728 года, в доме доктора Бидло. Петр отдал челобитную Остерману. Носов, бывши вслед за тем в Преображенском у Родышевского, рассказал ему о своем деле и показал копию с своего прошения на Феофана Родышевский оставил ее у себя. Но едва прошло после того, несколько дней, как караульный капитан Сипягин, обыскивая Родышевскаго, нашел у него прошение Носова и, 5-го октября, предявил в Преображенском приказе. Преображенская Канцелярия препроводила его за караулом в Верховный Тайный Совет, а Тайный Совет в Тайную канцелярию, где и содержался он несколько лет.

Дела Носова и Родышевского были, едва ли не последними, которые ведались в Преображенском приказе. В 1729 году, в день Страстной пятницы, 4 апреля, подписан был указ об уничтожении Преображенской канцелярии и о решении, по важным доносам, тайных дел в Совете и Сенате.³¹⁰

При дворе молодого Государя происходили в это время страшные интриги. Долгорукие, занявшие, после Меншикова, его место и державшие в своих руках Государя, устраняли от него всех, кто казался им подозрительным, не допускали до государственных дел, развлекали разными забавами и удовольствиями и, наконец, удаляя от всех, умели возбудить в нем склонность к молодой княжне Екатерине Алексеевне, дочери кн. Алексея Григорьевича и сестре молодого временщика Ивана Алексеевича. 24-го ноября все высшие чины приносили ей поздравление, как невесте государевой, а 30 ноября совершено было обручение их новгородским архиепископом Феофаном.

В приготовлениях к празднеству бракосочетания Государя (хотя ему было только 14 лет), Остерман озабочен был, между прочим тем; какие приготовить венцы для высокой четы и просил об этом мнения у Феофана, как наиболее знакомого с предметами, касающимися церковных обрядов, Феофан отвечал, что в разных местах православной Церкви венцы употребляются различные, как по веществу, так и по устройству, и предлагал к венчанию их величеств приготовить венцы масличные или лавровые, или и от разных листий и цветков с прилучением и других камней; или же, если не отступать от русского обычая, поделать короны императорские с лицами Христовым и Богородичным, потому что в наших церквах употребляются венцы, похожие на царские.³¹¹ Но Промысл, распоряжающий судьбами человеческими, судил иначе. После крещенского выезда, Государь заболел горячкою, а с 18 на 19-е января в то число, на которое назначено было бракосочетание, скончался.

Описавши официальное положение Феофана в это царствование, скажем несколько слов о его частной жизни и сношениях с разными лицами.

Весной 1728 года, вскоре после коронации Государя, в Москве получено было известие о рождении сына у тетки государевой, Анны Петровны, незадолго перед тем, по проискам Меншикова, выехавшей из С.-Петербурга в Голштинию. Новорожденного назвали Петром, без сомнения в честь деда, Петра Великого. В Москве, по-видимому, не обратили никакого внимания на это семейное событие голштинского двора, разве только порадовалась сестра Анны Петровны, царевна Елизавета и небольшой круг её приверженцев.

Впрочем, нашелся один человек, который, даже в виду юного, цветущего здоровьем Государя, не пропустил между глаз этого события. Феофан послал в Голштинию поздравление с этой радостью, хотя выразил его таким напыщенным и витиеватым письмом, которое скорее походило на официальную речь, чем на интимное поздравление. Феофан воспользовался этим обстоятельством, чтобы вылить всю желчь на своего врага Меншикова, и он поносил его тем усердней, чем более рассчитывал на полное сочувствие к своим словам со стороны герцога и его супруги.

«Присланный вами вестник – писал Феофан, – принесший сюда уведомление о рождении у вас сына, пресветлейшего князя Петра, исполнил меня такою радостно, что я не нахожу слов для ея выражения. Чтобы я ни сказал, все будет слабее моих чувств. Впрочем, скажу, что могу, если не в состоянии высказать того, что бы хотелось. Родился Петру Первому Внук, Второму брат, августейшим и державнейшим сродникам и ближним – краса и приращение, российской державе – опора и, как заставляет ожидать его кровное происхождение, – великих дел величайшая надежда. А смотря на вас, счастливейшие родители, я плачу от радости, как недавно плакал от печали, видя вас пренебрегаемых, оскорбляемых, отверженных, униженных и почти уничтоженных нечестивейшим тираном. Теперь для меня очевидно, что вы у всеблагаго и великаго Бога находитесь в числе возлюбленнейших чад, ибо Он посещает вас наказаниями, а после печалей возвеселяет, как и всегда делает с людьми благочестивыми. И вот тебя, пресветлейший Карл, от самой юности твоей, какими скорбями не испытывала рука Божия! По воле Божией ты сначала лишился наилучшаго родителя, вслед за тем доблестнейшаго дяди и нежнейшей матери. Потом, попущением Божиим, ты потерял наследственныя владения, испытал недоброжелательство родственников и вторично лишился новых тобою приобретенных родителей и, наконец, был почти задавлен в этом новом убежище. Подобную же участь испытала и ты, пресветлейшая Анна. С детства до зрелых лет ты весьма редко наслаждалась лицезрением твоих родителей, – слышала только, что они подвергаются ужасным опасностям, переносят путевыя невзгоды, терпят холод в лагерях, подвергаясь в жесточайших битвах опасности за самую жизнь. Возсияли потом более ясные дни, обняла ты великаго родителя, обрадованнаго окончанием войны и заключением счастливаго мира и, вслед за тем, торжествующего победы, одержанныя в Персии. Вскоре потом коронование родительницы дало повод к новой радости. Но эти радости были непродолжительны и вскоре, с кончиною обоих родителей, обратились в плач, общий для всей высочайшей фамилии и для всего народа, но для вас с супругом и дражайшей сестры особливо горестный. После таких жестоких ударов можно ли было, повидимому, ожидать еще более жестоких напастей? Но вас постигло то, что почти превышает меру вероятия. Этот бездушный человек, эта язва, этот негодяй, которому нет подобнаго, вас, кровь Петрову, старался унизить до той низкой доли, из которой сам рукою ваших родителей был возведен почти до царственнаго состояния и, в добавок, наглый человек показал пример неблагодарной души в такой же мере, в какой был облагодетельствован. На это никто, кроме подобных ему, не мог взирать без слез, никто не мог видеть этого без боли сердца, без гнева негодования и ужаса: а что у вас, милостивейшие государи, тогда было на душе, что происходило в сердце, я полагаю, вы и сами не в силах то выразить.... Этот колосс из пигмея, оставленный счастием, которое довело его до опьянения, упал с великим шумом. Что же касается до вас, то вы можете ожидать всего лучшаго от того, что поставлен в безопасности августейший ваш племянник, наш всемилостивейший Государь; но и в вашем доме Отец щедрот посетил вас своею милостию даровав вам сына. Поздравляя вас с таким благом, дарованным для вас, для августейшей фамилии, для многих царств и народов, молю всеблагаго Бога, чтобы Он услышал ваши молитвы, увенчал ваши надежды исполнением, ж сохранил родителей и рожденнаго невредимо радостными и цветущими на многия лета».³¹²

Но Бог не судил матери воспитывать сына. Через два месяца она скончалась от чахотки, развившейся частью вследствие тех обстоятельств, о которых упоминает в своем письме Феофан, частью вследствие несчастного супружества.

В Москве Феофан виделся с прежним своим знакомым – Я. А. Маркевичем. Из записок последнего³¹³ мы узнаем несколько подробностей об этом свидании.

Мы выше упоминали, что тетка Я. А. Маркевича была замужем за гетманом Скоропадским, а дочь Скоропадского за графом П. П. Толстым. Когда, после неудавшегося заговора против сильного временщика, граф П. А. Толстой сослан был в ссылку, то Меншиков простер гонение на всех родственников Толстого – на Скоропадских и Маркевичей. Андрей Маркевич был отставлен от полка.³¹⁴ У Скоропадской³¹⁵ приприказано было отобрать маетности, которыми она владела по званию гетманши. Старания их о поправлении своих дел были безуспешны, пока Меншиков был в силе; но, после падения Меншикова, дела их приняли благоприятный оборот. Когда Государь прибыл в Москву, старый Маркевич с гетманшей прибыли туда же.³¹⁶ Молодой Маркевич отправился в Москву вперед еще в декабре 1727 г. и стал на квартире у государева духовника, Тимофея Васильевича Надаржинского. Хлопоты их увенчались успехом. Старику Маркевичу предложили место генерального подскарбия, от которого он отказывался и согласился только по настоянию российских министров. Ясно-вельможная схоронила в Москве зятя П. П. Толстого, но выиграла дело. Указом из Верховного Тайного Совета, по приговору Иностранной колегии, велено было дать ей в пожизненное владение, из отнятых пожалованных мужу ея деревень, от трех до четырех сот дворов.³¹⁷

В бытность в Москве Маркевич часто видался с Феофаном, езжал к нему в подмосковное село Владыкино, в 10 верстах от Москвы, и записывал в своей памятной книжке все, что говорено было в их интимной беседе. Феофан рассуждал с ним о разных предметах ученых и сельскохозяйственных, учил его делать простые барометры, садить малину, ежевику и другие ягоды, варить доброе пиво. Беседы их длились до полночи.³¹⁸ Феофан ссужал его книгами, привезенными из Москвы. Маркевич начал учиться по-французски, накупил себе книг и, живя в Москве, вывернул несколько мест из библии на славянский диалект против еврейского текста³¹⁹. Серьезные занятия его шли вперемежку с разгулом веселой казацкой жизни. В дневнике его едва не каждый день встречается заметка: «сей день праздновали компанию и подпияхом до ночи. Банкет был у нас и куликали довольно». Феофан рекомендовал его гетману Апостолу, который скоро переменил свое надменное обращение с ним на ласковое. Маркевичи пробыли в Москве до конца мая 1729 г.³²⁰

К этому же времени относится несколько писем Феофана к разным лицам по поводу смут, произошедших в белорусской епархии после смерти епископа белорусского Сильвестра, князя Четвертинского.

Обстоятельства дела, подавшего повод к этой переписке Феофана с разными лицами, были следующие. По смерти Сильвестра (сконч. 18-го февраля 1728 года), граждане города Могилева и члены могилевского братства отправили прошение к киевскому митрополиту Варлааму Вонатовичу о принятии их в его покровительство и о назначении к ним наместника для управления епархией до определения нового архиерея; вместе с тем они жаловались на нестроения или продерзости архидиакона Каллиста Заленского, бывшего при Сильвестре администратором белорусской епархии.³²¹ Между тем наместник Могилевского Николаевского монастыря, иеромонах Иоасаф Ледвиевич, послал на высочайшее имя прошение о неподчинении белорусской епархии Невскому митрополиту и об утверждении наместником этой епархии архидиакона Каллиста. Государственная коллегия передала прошение Ледвиевича в св. Синод, который и назначил Каллиста администратором белорусской епархии. Только что состоялось это назначение, как киевский митрополит прислал в Синод доношение могилевского магистрата и братства с жалобами на Каллиста. Не зная на чем утвердиться, государственная коллегия, по сношению с Синодом, решилась отправить в Могилев доверенное лицо – полковника Якова Швайковского, поручивши ему разузнать дело на месте. Следствие привело к тому, что Каллиста потребовали в Москву для оправдания по жалобам могилевского братства. Каллист, по-видимому, оправдался и, так как в это время (30-го января 1730 г.) в белорусскую епархию епископом администратором назначен был архимандрит межигорского монастыря Арсений Берло, то Каллист, как бы желая избежать смут, выпросил себе его место – межигорскую архимандрию. Этим однако ж дело не кончилось и положение края не умирилось. Каллист продолжал из Киева возмущать белорусскую епархию, согласившись с игуменом минского монастыря, Гедеоном Шишкою, который величал себя генеральным наместником белорусской епархии. Несчастный Арсений, измученный враждебными действиями противной партии, должен был оставить белорусскую епархию; но не посчастливилось и Каллисту в его поисках и погонях за наместничеством. Следствие обнаружило все его проделки, между прочим и то, что он хотел перейти, а за собой увлечь всю епархию в униатскую веру. За это, после следствия о его деле в особой комиссии, по лишению архимандритского сана и священного чина, он бит был плетьми и простым монахом сослан в Сибирь, где и умер.³²²