XII. Маркелл Родышевский и Феофан. – Протесты Родышевского против Феофана в противностях церковных и государственных. – Ответы Феофана

В Феврале 1726 года, преемник Болтина, Баскаков возобнови дело о по доносу Савватия на Маркелла. Предложивши Синоду, что Феофан не репортовал не только об иснолнении, но даже о получении указа по этому делу, Баскаков поставлял на вид, что Маркелла, как подсудимого, не следовало переводить из Пскова в Новгород, потому что «в присланных к бывшему обер-прокурору ведомостях показано взятое из казны серебра и жемчугу им архимандритом не малое число. А понеже оный архимандрит ныне в новгородской епархии, а не в псковской, и из той епархии в Псков брать его к изследованию невозможно, да и того для, что, по книгам его, как серебру, так и жемчугу в цене показано с немалой убавкой, о чем имеется явное его обличение, которое во обличение ему, на ответы его, архимандрита, вашему святейшеству предложены будут: того ради вашему святейшеству сим предлагаю, дабы соблаговолили оное дело взять в Синод и, по указам ея императорскаго величества, следование и решение учинено было без упущения времени».

Как ни велика была услуга Феофана Екатерине, но видно было, что его поможение не твердо. Против него был Меншиков, и в Синоде сидели его недоброжелатели. Меншиков открыто благоприятствовал Дашкову. –Дашков помнил обиды, нанесенные ему Феофаном и решился отомстить за них. Борьба пошла на жизнь и смерть.

На этот раз определено было дело взять в Синод, а к Феофану послать указ: для чего он по сие время не репортовал Синоду? Феофан отвечал: «получить я указ ея имяераторскаго величества из св. правительствующаго Синода 1725г. мая 6, а справясь с домовою конторою ведомо явилось, что указ о изследовании того от мене в Псков не был посылан, а то не ради иной коей вины, токмо моим забвением, за случившимися тогда немалыми трудностями и конфузиями, как всем известно, и за то ея императорскаго величества из святейшаго правительствующаго Синода покорно прошу прощения (29 апр. 1726 г.)». Синод определил исследовать дело.

Май прошел – так себе, между других дел. Но 1-го июня приказано было «Маркелла и Савватия выслать в С. Петербург для изследования без замедления, а как явятся, то следование произвесть не отменно и потом доложить Синоду». Маркелл прибыл в С.-Петербург 20-го июня. В Синоде приготовили и зашнуровали огромные тетради для записки допросов и журналов заседаний.

Феофан предчувствовал, что, при его тогдашнем положении, следование к добру не поведет и, как человек весьма наблюдательный, заметил, что Маркелла употребляют против него орудием, обнадежив всякими милостями, Дашков с товарищами.

1-го июля был первый допрос Маркеллу – шли кой-какие формальности, не затрагивавшие самой сущности дела. Но на другой день, 2-го июля, Феофан сдал его в Преображенскую канцелярию.

Нельзя не сознаться в хитрости этого маневра.

Мы не приводим вполне доношения его Тайной канцелярии, потому что оно уже напечатано,²⁸⁰ но укажем на главные пункты его.

Феофан писал, что архимандрит Маркелл, прибывши в Петербург для ответа по сделанному на него доносу о похищении церковного имущества, несколько дней казался веселым, говоря, что у него есть оправдание. Потом несколько дней к нему не являлся и, наконец, пришел 29-го июня в восьмом часу вечера в страшном испуге и, отвед его в сторону, говорил, что затевается что-то страшное, что в прошлый понедельник (27-го июня), какой-то солдат, преображенского или семеновского полка, увидя его на улице на петербургском острове, жестоко грозился и говорил: будем де вас, Феодосовщину за то, что ругаете и одираете св. иконы, с вашими начальниками, скоро губить, и наказывал, чтоб он (Родышевский) помнил то крепко. Те же угрозы повторились и на другой день, 28 июня, при чем солдат прибавил: «вот скоро дождемся колокола и будет вам». Феофан старался его успокоить, но встревоженный Маркелл ничего не слушал и уговаривал его (Феофана), чтобы он не выходил ни куда, даже и в церковь к обедни, а уехал бы куда-нибудь на острова. Вместе с этим он сообщил ему, Феофану, такое странное мнение, о котором он здесь и не пишет, а скажет разве на словах. После того Маркелл ушел и скрылся не известно куда.

В тот же день, говорит Феофан, я сообщил об этом псковскому архиерею и невскому архимандриту. Они полагали, что это Маркеллу пригрезилось от страха; а я, между тем, велел его везде искать, чтобы смерти себе не сделал, но целый день его нигде не нашли. Наконец ночью, часу в девятом, Маркелл явился и сказал, что он весь тот день просидел на аптекарском острову, спрятавшись где-то за дровами, вырыл себе яму и припас хлеба на случай, чтоб и жить там. Не понимая, мечтание это или действительный страх, я (30 июня) сообщил об этом, на другой день, одной знатной особе Верховного Совета. А Маркелл, между тем, показывал на себе страшный испуг и, при каждом церковном благовесте, с трепетом говорил: вот уже звонят, ох звонят, будто ожидая какого-то смертного мятежа. Это было на Карповке. – Жалея Маркелла я велел ему переехать на старый двор и позвал к нему доктора; однако ж вечером узнал, что он туда не поехал, отчего возимел я первое подозрение: не притворяется ли он? А на другой день (1 июля), по разным приметами, я убедился совершенно, что он притворяется; отчего родился во мне прямой страх: не знает ли он, на самом деле, чего-нибудь похожего на то, что нам говорить, не распускает ли он этого для смущения народа и для опечаления её императорского величества? Вследствие этого я велел сыскать его и взять под караул, где он и держится. – И высокоучрежденной Преображенской канцелярии доношу о сем, заключает Феофан, для обычного рассуждения и по моей к ея императорскому величеству верности; купно же и известно творю, что Маркелл вчера в Синоде о похищении допрашиван, и хотя об ответствовании его в том деле; не ведаю, однако же известную о сем, дабы Преображенская канцелярия выдала».

Маркелла взяли в Преображенскую канцелярию. А Феофан, 4-го июля, подал в Синод репорт следующего содержания: «Понеже новгородскаго дому нашего бывши судья, архимандрит Маркелл, сего июля 2-го числа взят в Преображенскую канцелярию в важном деле, каково из оной канцелярии следованием прилично; а по прибыли своем он, Маркелл, в С.-Петербурге чрез не малое время, не пребывая зде ни в коем нашем доме, но без ведома нашего, неведомо какой ради причины, квартировал у киево-печерских монахов Генната и Полиена, куда и всякую свою рухлядь перевез, в чем имеется не малое подозрение: того ради св. правительствующего Синода покорно прошу, дабы благоразсмотрением его повелено было вышеобявленных монахов – чего для они того Маркелла у себя на квартире, без обявления о нем, где надлежало, держали и какие он, Маркелл, пожитки к ним привез и оставить, и не отдал ли им в сохранение каких церковных драгоценностей, а буде отдал, сколько и каких именно, или они про какия церковный вещи, имеющаяся у него, сведомы, и о прочем приличном к тому, – обстоятельно со обязательством допросить и по сему моему доношению решение учинить (4 июля 1726 г.)».

В Преображенской канцелярии началось следствие. Маркелл, после предварительных обявлений о звании и службе, показал, что 29 июня, будучи в С.-Петербурге, приходил в дом к преосвященному Феофану для того, что он его епархии, а страха и ужаса никакого над собою не имел, а думал только, как ему отвечать против сделанного на него в интересе показания. И ни в это время, ни после, он архиерея в сторону не отводил и ничего, показанного Феофаном, не говаривал и в изумленном ужасе не был, и его архиерея, чтобы он никуда не выходил, не унимал и тайно от него никуда не ухаживал. А пришел к архиерею в 3-м часу дня, а не в 9-м, и слов таких, что он в тот день утаясь сидел на аптекарском острове за дровами и вырыть ceбе яму и припас хлеба, не говаривал; а только двои сутки не спать от приключившейся ему болезни меланхолии, о чем и архиерею сказывал. А при церковном благоговесте показывать страх для того, что в то время приключилась ему помянутая болезнь и он боялся, чтоб от той болезни ему не умереть, а не для того, чтоб ожидать какого смертного мятежа, потому что о том ни от кого ничего не слыхал. Эта боязнь, но показанию Маркелла, родилась у него от того, что прошедшего 23 июня был он в Александро-Невском монастыре, и головщик того монастыря, иеромонах Герасим, говорил ему: Бог знает, увидимся ль с тобою? В тоже время другой иepoмонах того же монастыря говорил ему: вот я подарил тебя одною лютеранскою книгою; возьми у меня такие же две книги лютеранские. По тем словам обоих иеромонахов он думал: нет ли де синодальным некоторым членам, за их к Церкви, противности, такой причины? и опасался не взяли б и его Маркелла напрасно в противностях их, «понеже о противностях к Церкви на некоторых синодальных членов имеет он обявить, где повелено будет». Эта хитрая вставка о противностях синодальных членов была первым робким заявлением его против Феофана, поворотом его от Феофана к Дашкову. – Да и потому приключилось ему это мнение, – продолжал Маркелл, – что вечером, 27 июня, шел он с дворянином новгородского архиерея, Фирсовым, от пристани, что близ Синода, и за ними шел какой-то унтер-офицер, и идучи бранил бывшего архиерея Федоса и говорит: «тот де Федос был иконоборец»; а потом, поровнявшись с ними, говорил ему Маркеллу: «вы де и ваши начальники такие ж иконоборцы и Церкви противники, понеже тому Федосу о том ни о чем не спорили; памятуйте, что за то скарает вас Бог»; и прошедши около него Маркелла прибавить: «памятуй отец, памятуй, я тебе говорил». А к чему он те угрозительные слова говорил, того не знает. На другой день, 28 июня, как шел он к церкви Казанской Богородицы²⁸¹ к вечере, в то время, неподалеку от той церкви, стояли солдаты преображенского или семеновского полка, и один из них, указывая на него рукою, говорил: «это де все федосовщина, хорошо б всю федосовщину истребить». В следующий день, 29 июня, новгородский архиерей Феофан, будучи у себя в доме, на речке Карповке, ходя с ним Маркеллом в саду, говорил ему к тем его словам о солдатских угрозах: «Государыня Императрица благоволила мало обмилиться в том, что светлейшаго князя изволила допустить до всего, за что все на него негодуют, так что и ея величеству не очень приятно, что она то изволила сделать. По истине говорю, что я наипаче ея величество и на престоле всероссийском утвердил, а то по кончине его императорскаго величества стали было иные о том прекословить. А ныне многие негодуют, а наипаче за светлейшаго князя, что ея величество изволила ему вручить весь дом свой, и назван он рейхс-маршалом; а я спрашивал генерала Брюса, что то значит рейхс-маршал, и он толковал: выше всех фельд-маршалов, а в некоторых государствах лице королевское содержащей; и Бог знает, что будет далее». А что будет далее и кто на её величество негодует, того архиерей ему не говорил, и он его о том не спрашивал. Еще прежде того, 20 июня, он же архиерей наедине говорил ему, Маркеллу, к разговору о светлейшем князе: «подождать де мало, вот в скором «времени у нас произойдет что-нибудь великое». А чего ждать и что великое произойдет, не выговорил. Но тут же, в разговоре, прибавил, что «про ея императорское величество говорят и то, что она иноземка и лютеранка». – 23 июня он же архиерей у себя в доме, держа в руках указ о подметных письмах, говорил ему: «это о двух подметных письмах; знаешь ли ты, о чем те письма?» Маркелл отвечал что не знает; а архиерей продолжал: «те письма сообщены ему одному архиерею, а в них показано, что светлейший князь не хочет того, чтоб быть наследником великому князю. Вероятно писал оныя письма кто нибудь один; потому что ежели б писал с товарищи, то из-за обещанных червонцев выдали бы того, кто писал; либо писал кто не из мелкой, а из крупной шляхты, потому что таковые обыкли друг друга не выдавать».

Да в 1725 году по осени, иеромонах Богоявленского Полоцкого монастыря, что за рубежем, имени не помнит, говорил ему Маркеллу, что «оный архиерей делает не хорошо: посылал он иеродиакона Адама к ея императорскому величеству, чтоб пожаловала ему запечатанныя в Новгороде деньги бывшаго архиерея Федоса и говорил тому Адаму: «скажи ты Государыне Императрице, что она оными деньгами не жалует? Ведь я ее на государстве утвердил». Да вышеписанного 29-го июня он, архиерей, будучи у себя в доме на Карповке, меж других разговоров, сказывал ему Маркеллу наедине: «когда ея императорское величество изволила смотреть строю, и в то время чуть ея величество из оружей не убили дважды, и пулею убило человека, который был от нея в полусажени, из чего видно, что многие ея величеству не благоприятствуют; только один кажется верен – граф Толстой, но и тот, как все вознегодуют, к ним же приклонится; и то захотелось жеманиться, да отнюдь не пристало, потому что вот на нее какие замахи; а воинство муштровать – есть на то генералы, а не ея дело». В тоже время, после тех слов, он, архиерей, ему сказал: и когда-де её императорское величество учинила королевское высочество²⁸² в преображенский полк полковником, и в то время надевала на себя амашское платье и тем многих удивила».

По показанию Маркелла, князь Ромодановский приказал позвать к допросу новгородского дворянина Фирсова: какой унтер-офицер и какие угрозительные слова говорил им, когда они шли с Маркеллом? Фирсов показал, что когда они шли с Маркеллом от ростовского архиерея в посадскую слободу на постоялый двор, где стоят киевопечерского монастыря монахи, то против гостиного двора, подле дворянской слободы, встретился им какой-то пьяный солдат, по мундиру – преображенского полка и, идучи перед ними, избранил помянутого архимандрита и говорил, что был прежде сего Федос и разорял, еретичеством своим, часовни и одирал образа, и оттого и сам ныне пропал, а потом невдолге будет и другой Федос; – а кто и как невдолге будет, того именно солдат не говорил, и пошел от них вправо к малой Неве, а они пошли влево к гостиному двору; а на те его солдатские слова архимандрита, смеясь, говорил ему Фирсову: слышит ли, что солдат ему говорит? и он ему на то сказал: плюнуть, что пьяный говорит. После того оный архимандрит, когда случится куда идти и услышит колокольный звон, говаривал ему Фирсову: вот звонят не даром, а что не даром, того не говаривал, и как из пушек выпалят и в барабаны бьют, архимандрит говаривал те же слова; а для чего и в какой силе – не знает.²⁸³

Так как Маркелл хотел сделать еще обявление о противностях синодальных членов, то Ромодановский приказал потребовать обяснения: кто именно синодальные члены и какие противности к Церкви имеют? 5-го июля Маркелл представил Ромодановскому, в Преображенской канцелярии, обличение на Феофана, с подробным перечнем его противностей православной Церкви и с указанием его сообщников – Гавриила Бужинского, Феофила Кролика и Давида Скалубы, в 47 пунктах.²⁸⁴

Это уже не намек, не косвенное обличение, но прямой и решительный донос правительству на Феофана. Это первый серьезный шаг Родышевского на этом пути – вызов противника. И потянется этот процесс через долгие-долгие годы, через многие царствования; вберет в себя много значительных событий, вытянет жизнь из тысячи лиц, сломает много полезных государству людей – и кончится судом Божиим.

Феофан – великий ум, государственный муж, первенствующий член Синода, превратился в агента Преображенской канцелярии, являясь, смотря по времени и обстоятельствам, то доносчиком, то подсудимым, но всегда необходимым её членом. Надобно удивляться, как он не погиб в этом водовороте честолюбий, доносов, интриг, – в водовороте, который увлёк Долгоруких, Меншикова, Дашкова, Феофилакта в многое множество не столь заметных лиц. Какой это был находчивый и изворотливый ум, какая железная воля, какая настойчивость и непреклонность в достижении цели!

18-го июля Маркелл сделал еще новые показания:

«В 1717 году, по осени, в Москве приходил он в дом рязанскаго архиерея Стефана, к учителю иеромонаху Гедеону Вишневскому, который ныне архимандритом в Москве в спасском монастыре, что у иконнаго ряду, по давнему знакомству, и, в то время наедине, Гедеон показал ему, Маркеллу, писанные им своеручно пункты, которые он выписал из богословскаго учения, которое учение издавал в Киеве бывши ректор, a ныне новгородский архиерей, Феофан, и те пункты отдал ему Маркеллу. И он Маркелл, усмотря в оных пунктах противное учение восточной Церкви, принеся в спасский монастырь, что у иконнаго ряду, отдал того монастыря архимандриту Феофилакту, который ныне в Твери архиепископом, и при отдаче обявил, дабы он те пункты отдал рязанскому архиерею Стефану. И он те пункты его преосвященству предявлял. И когда состоялся указ о посвящении в псковскую епархию архиерея, вышеозначеннаго Феофана, и тогда оные пункты, за рукою онаго рязанскаго архиерея Стефана и прочих учителей, присланы к его императорскому величеству для обявления, что оный Феофан, за таковое в оных пунктах противное восточной Церкви учение, недостоин быть архиереем. И оные пункты, для ответствия по ним, отданы ему Феофану, а ныне оные пункты и с ответствием где обретаются, о том он, Маркелл, неизвестен.

Дав в прошедшем июне месяце, в 21 числе, сего года, был он, Маркелл, у вышеозначеннаго новгородскаго архиерея Феофана, а в тож число у онаго архиерея были псковский архиерей Рафаил, да александроневский архимандрит Петр. И во время обеда оный архимандрит Петр сказывал: «вчерашняго числа был у них в монастыре светлейший князь и пел молебен». И на то он, архиерей новгородский, покачав головою, говорил: «на что Бога обманывать, он-де самый недобрый человек, многим злости делает, а показывается-де богомол и молебны поет». И на те его слова архимандрит Петр говорил: «так- де» а что «так» именно не говорил. A архиерей псковский на те их слова ничего не говорил. И по оному всему видно, что он, Маркелл, на вышеозначенного архиерея Феофана о противности церковной и до сего времени обявлял, о чем оный архиерей и ответствовал.

В Синоде, между тем, дело шло своим порядком и хотя не ускоренным ходом, но все-таки шло к одной цели.

Печерские старцы представили в Синод имущество Маркелла. Никаких драгоценностей в нем не оказалось: это было старое платье Маркелла и почти негодная домашняя рухлядь. Но между рухлядью оказались епитрахиль и пелена со споротыми жемчугами. С хитростию это сделано или спроста? Без всякого сомнения, с хитростью. Старцы знали, как в Синоде примут этот подарок.

Как будто ничего не подозревая и ни о чем не догадываясь, Синод взялся за Маркелла и послал в Преображенскую канцелярию требование выслать его к допросу, а если нельзя, то дозволили б допросить его подчиненным Синоду лицам. Преображенская канцелярия отвечала, что прислать его не может, а ежели нужно снять с него допрос, то Синод прислал бы обстоятельное ведение: канцелярия допросит сама и пришлет тот допрос немедленно (авг. 11, 1726 г.).

Феофан держал Маркелла в Тайной канцелярии так крепко, что его не вырвет оттуда никакая духовная сила. Пустить его в Синод значило погубить дело, на которое потрачено столько ума и хитрости, – значило обречь себя участи Феодосия. Феофан утопил бы эти пелены в трех морях, сжег бы их на собственных руках, если б можно было уничтожить их и избавить Синод от розыска – куда девался с них жемчуг?

Синод послал в канцелярию вопросные Пункты Маркеллу.

Маркелл отвечал, что он обирал жемчуг с пелены и епитрахили по приказанию Феофана, который поручил продать его Адаму. Что же касается до разных взятых им вещей, то он взял их за жалованье, которого не получал.

Бывшего псковского провинциал-инквизитора Савватия Синод отпустил в гдовский монастырь, так как он кончил свои доказательства.²⁸⁵

Тайная канцелярия сделала доклад Императрице о показаниях Маркелла. Государыня приказала, по содержанию их, взять с Феофана обяснение. Тайная канцелярия дала Феофану указ 26-го октября, с обявлением, чтобы он ответствовал на присланные пункты, не обявляя того никому и при себе не оставляя копии. Феофан представил свои ответы 10-го ноября, разделивши их на два отдела – первый по содержанию показаний Маркелла о непристойных словах, второй – по обличению его в противностях св. Церкви. Весь ответ, огромная тетрадь, писан Феофаном собственноручно.

Мы выпишем из него некоторые, особенно важные и интересные показания, для того, чтобы составить понятие, как об его образе мыслей, так о том положении, в каком он находился и о тех способах, какие он употреблял, чтобы выйти из беды.

I) На пункты Преображенской канцелярии о непристойных словах.

«Когда мне сказал страхования своя и слова мятежная Маркелл, тогда, отводя его от онаго страха, или мечтания, (а был то страх его притворный, как вскоре потом явилося), говорил я, что солдат, который будто на него и прочиих кричал и угрожал мятежем и сечением, был некто от малконтентов,²⁸⁶ которые, может быть, на командиров гневаются за наказание, или за неполучение, чего желают, или и зависти на высокия лица снедаются: и таковый (молвил я), ярости полный, увидя тебя и дело твое об окладах иконных слышав, яд гнева своего на тебя изблевал. На пример же малконтентов воспомянул об письме подметном и о выстреленной пуле на экзерциции, и приложить и сие, что, может быть, ими ярятся и на князя светлейшаго за превосходство его: все же то сказал я вкратце и не к безчестию князя светлейшаго и не к поношению ея величества, но просто к его утешению, понеже сей лукавец притворял себе великий страх и трепет.

Что же о конгрессе по смерти государевой придает, и то он обычным клеветников способом развращает. Не наедине с ним, но и при других сказывал я, или написанную от меня повесть чел (не упомню) о преставлении блаженныя памяти Государя Императора и что по кончине его благополучно сдблалося, – и то к созиданию слушающих. А Маркелл весьма безсовестно и желчною злобою клевещет, будто я говорил, что утвердить я Государыню на престоле: всяк кто меня и нрав мой ведает, ведает, что я не токмо высоко обо мне говорить, но и слышать похвалы мои стыждуся: я же сам не крайне ли был бы безумен, если бы не ведал, как и безстудное и опасное есть хвастанье, яковое враг сей на меня налагает? Была повесть оная всецело таковая, каковая от ея величества апробована и ныне уже напечатана имеется.

И что еще придает, будто сказал я: «и Бог знает, что дал имеет быть», – то он безсовестно клевещет. Маркелл мне так сказывал: протопоп-де горицкому архимандриту, показуя на дворец государев, сказал: «вот-де ее уже повели»; а про себя Маркелл сказал мне, что он из слов протопоповых подумал, что Государыня от мятежников взята, придая с трепетом и сие: «где она ныне и в живых ли поне обретается»? А я ему таковых слов и мечтаний жестоко возбранял, тако слово протопопово толкуя, что Государыня, по обычаю, в сад пошла, а при ней не малая ассистенция, и то-то «повели ее» значит. А между тем Маркелл зникл неведомо куда, знатно опасаяся итти со мною в судно, как я ему приказывал. А в доношении о сем я именно не положил ради опасности…….

О негодовании именно чием не говорил я, но на догад, что бывают во всех народах, тако ж и в нашем, малкоптенты, то-есть, таковыя непокойныя головы, который настоящим правительством и поведением довольствоваться не хотят. И таковыи чего на государей своих ни говорят, – о чем везде безчисленныя истории. О таковых малконтентах если сказал я, что Государыню помянутыми словами поносить, не чести ея величечества коснулся я, но их таковых, если некии суть, злоречие показал. Только же говорил ли я такия слова, и то в силе той, как в ответе на первый пункт показано, или не говорил, воистину не упомню.

Для обяснения сего моего ответа придаю и сие: бывают в разговорах с честными людьми повести о малконтентах и о изменниках, какие на Государя износили хулы, напр. Талицкий, Левин и проч., також, как могут клеветать прочие воры безименно. И было ли когда в моем разговоре слово о худниках таковых, генерально не упомню.

Указ о подметных письмах и в келии моей был и при церкви домовой прилеплен. И что вины моей в том? А Маркелла спрашивать, о чем оныя письма подметныя, не надобно и дурно было бы, понеже он не ведает. А как вси прочии, так и Маркелл и без моего толку знал из самаго онаго указа, что в письмах подметных нечто о наследии содержится. Однакож я, отводя от ближнаго догада, разсуждал тако, что хотя мне письмо оное и не неизвестно, но понеже в указе оном силы его всея не открыто, в секрете содержится, кого именно касается письмо подметное, – князя ли светлейшаго, или других из министров или и самой Государыни. А клеветник мой таковое мое разсуждение перешил на порочное мне слово и князя светлейшаго догадом своим доходил. Что и от сего явно, понеже не то в письме оном содержится, что он, акибы от меня слышанное, доносит. А о выставленных червонцах не от мене он слышал, но само дело явно было. А мое было со многими разсуждение, что либо один некто враг письма онаго изобретатель и сам себе не покажет, а если два или три, то таковыи крепкии, что один другаго не выдают. Что я разумел о крепости кровных или зело дружных, а не мелкую шляхту, клеветник воспомянул к ожесточении на меня честных людей. Было и то мое мнение, что не лучше бы деньги оныя на одном месте поставить, дабы вящше позвали, кто о злодеи знает, ко обявлению онаго. В пункте о посылке диакона Адама к Императрице таковым мене глупцом мудрый Маркелл делает, на каковых, яко ума не имущих, никто не гневается ни за побои, ни за лай. Нет злейшаго слова, как сия на меня клевета; а я сам в том открывался, посылая диакона к Государыне с таковым выговором. Кто зде не видит крайняго безумия? А который когда вор и так делать похотел, и если бы сделал так, то никто бы его не назвал вором, но всяк бы сказал, что, бедненький, он ума лишился. Еще же и ведает клеветник, что оных денег не нарицает Феодосиевыми, и не Феодосиевы бо суть, и Феодосиевых никаких в Новеграде не явилося и не показано. И из числа денег, запечатанных по имянному ея величеству указу, еще в прошлом году, в сентябре месяце, дано нам на нужды, сколько мы требовали. Как же не стыдится лгать, оные деньги нарицая Феодосиевыми и сказуя, будто я требовал и толь злодерзостным способом домогался, чего и на мысли не было? Да и Адам жив и здрав пребывает.

Неоднократно воспоминаем, и не один я, злой оный случай, на экзерциции явившийся, – воспоминаем уже с воздыханием, прося заступления Божия ея величеству от таковых врагов, каковый тот был, который пулею выстрелил, если то враждою сделал, а не забвением и не безпамятством. А Маркелл и тут лжей своих придал, где весьма бы не надеяться. Первое лжет, будто я ему о сем наедине говорил, аки бы о сем говорить не велено, а нам сама ея величество, скоро после того злого случая, у стола своего изволила сказовать, всем тогда собранным первейшим духовным. Да и кому сие дело неизвестно? – Второе, – лжет, будто я 29 июня сие ему говорил, когда я его от страха унимал: что же бы сие помогло ко утешению его? – Третие, будто из сего наводил я, что так много врагов Государыни, что только един Петр Андреевич верен. Опять меня мудрец сей в глупцы жалует. От единаго бо вора (если враждою то сделал) всех воровство показовать, единаго токмо вернаго выключая, разве бы пребезумный дерзнул. А нам не так еще, по милости Божией, оскудал разум. Хвалим мы в разговорах не одного, но многих, всякаго по своему достоинству: а хотя бы чие и погрешение ведали, тщимся себе показовать, аки неведущих. – Четвертое, будто я и порицал Государыню за ея охоту мужественную, когда я не могу оной довольно удивиться и похвалить, как достойно. Не рядовой же се клеветник, который слово похвальное переделать умеет на ругательное. Он и предики мои похвальные перетолкует на хульныя. Весьма же лжет, что наконец придает, будто я не дело Государыни почитал, но генеральское – муштровать воинство, что у мене ниже в помышлении было, ибо я не ведал и доселе не ведаю, что Государыня при воинской экзерциции делает, смотрит ли только, или повелевает; едино ведаю, что присутствует; но и что дело – муштровать, не весьма ведаю. Еще же при мне и некое дикое слово, аки бы от мене произшедшее, восписует – жеманится. Что се? не польское, не малороссийское, великороссийское ли, не ведаю: и не только слова сего не говорю я, никогда и не говорил, и никто у меня не слышал, но и выговорить мне оное не без трудности и, что значить, я не знаю.

О том, что Императрица наряжалась в амашское платье, не в то время и не наедине говорил я (что бо и се ли секрет), но говорил, как историю честную, в собрании, в честь ея величества, что различными действии является толикой власти достойная, придая и то, что мы с архимандритом ярославским, нынешним уже архиереем вологодским, тщательно искали места видеть оное ея величества действие, да, за множеством народа, не получили, и что слышали позор оной – достойный быть удивления. Какой же в сей повести грех мой? Догадуюся нечто: подумал Маркелл, что платье амашское (так бо он нарицает) есть нечто не доброе, и тем повесть мою, аки бы высокой ея величества чести противную, опорочить надеялся. Но я говорил, что Государыня надевала на себя платье не амашское, но амазонское, как и в русских газетах тогда же напечатано: и сие наречие ея величества славе не противное, но служащее. А каковаго языка амашское и что значить, отнюдь не ведаю, и не ведаю так, как Маркелл не знает, что платье амазонское.

И сия вся Маркелл сошил на меня клеветы тогда, когда я, познав его притворное страхование, а к народному мятежному и недоброму слуху плевосеятельное, отдал его в Преображенскую канцелярию при доношении: и того ради, как сии клетвенные Маркелловы доносы неважные и весьма, по уложениям, отметные суть, известно является.

Понеже клеветник сей подозренным мене в неверности и недоброжелательстве к ея величеству показать умыслил, того ради, сверх вышеписанных истинных моих ответов, принуждаемый, воспоминаю, какова известная моя и к ея императорскому величеству и ко всей ея величества высокой фамилии и ко всему российскому государству верность: ибо не токмо никто и никогда ни в деле, ниже в слове моем, никакой не мог признать противности, но и многими действиями моими должная моя верность свидетельствована стала. Свидетельствуют о ней многия мои проповеди и не едина книжица изданная, в которых тщательно и многократно поучаю, как верни подданнии и послушливи должны быть государям своим; свидетельствуют иная моя сочинения, которыми, как ни есть, по силе моей, славе их величества послужил я. Тож свидетельствуется и от прошлогодскаго дела о Феодосии. А еще в прошлых 1708 и 1709 годех, когда Мазепина змена была и введенный оною в отечество неприятель, – каков я тогда был к Государю и государству, засвидетельствует его сиятельство, князь Дмитрий Михайлович Голицын. Но, паче всего, каковое о моей верности свидетельство блаженныя и вечнодостойныя памяти Государь Император неоднократно произносил, их сиятельству – высоким министрам известно. А о Маркелле, как к плутовству охотный он, вси ведают, кто его изблизка знает: и в прошлом 1718– годе, когда он тщался клеветою погубить преосвященнаго Феофилакта, тверскаго архиепископа, его величество Государь Император, яко премудрейший государь, и слушать не похотел. И хотя из таковаго от нас соразсуждения, еще же и из оногдашняго Маркеллова мятежнаго плевосеяния, из разнословных его ответов, согласным моему доношению, преосвященнаго архиепископа псковскаго свидетельством обличаемых, не трудно знать, какой веры достоин Маркелл; однако же я, понуждаемый толь горестным на мене его злословием, заключаю сие крайним совести моей обязательством, и если я не искренне верен ея императорскому величеству, дерзаю со Псаломником восклицать: «да отпаду убо от враг моих тощ, да поженет убо враг душу мою и в персть смерти, вселит ю! Феофан архиепископ новгородский. Своеручно писать октября от 29 ноября по 10 день, 1726 г.».²⁸⁷

II) На пункты о церковных противностях.

Маркелл доносил на Феофана, что он в разных книгах написал и поучение сказывал, и разговоры непрестанно имел, и многих к тому научил, что «верою токмо единою оправдается всяк христианин, а не делами купно с верою».

Против этого, изложивши православное учение об оправдании, Феофан прибавляет: таковое мое и в такой силе было и есть учение об оправдании; таковое бо во всем священном писании, а наипаче в посланиях апостола Павла, крепко утверждается. И если Маркелл, не ведая силы сего учения, оное ставит в порок, то просто клеветник есть; если же, ведая (что более надеяться мне трудно), нарицает ересию, то не токмо клеветник, но и богохульник есть. Прочее и чудно и смешно есть, что обявлять изволить. В разных де книгах написал и поучение говорит: будто он «книги мои разный чел», который и никаких не читает. И не ложно могу сказать, что если бы так часто хлеб ел он, как книги читает, то в три – четыре дни не стало бы его. А о поучении котором он говорит? Я сие на многих поучениях проповедаю, да никто не спорит. И было мое нарочитое о сем поучение в 1716 г., в праздник Рождества Христова, в церкви светлейшаго князя, при присутствии его светлости и его сиятельства адмирала и многих прочиих господ: но оное поучение так всем душеполезное судилося, что скоро потом и печати предано. Но о коем-нибудь поучении моем говорит Маркелл: однакоже известно всем, что я поучений никогда не говорил, разве в присутствии множества честных людей, но и самаго блаженныя и вечнодостойныя памяти Императора. Сим же моим о оправдании учением и при кончине его величества, Богу поспешествующу, утверждал я его, и несумненную показал на нем Бог надежду вечнаго спасения, как и ея величество и вси присутствовавшие со умилением видели.

Смотри же благоразсудный, как беснуется Маркелл: всех честных людей, без всякаго изятия, в дураки ставит. Никто бо в поучении моем не видел ереси, а Маркелл видит. Сам Петр Великий, не меньше премудрый, как и сильный монарх, в предиках моих не узнал ереси, а в преблаженной конечине своей и с лобзанием принимал сие мое учение, которое Маркелл ересию нарицает. Известно же нам, что тот же монарх две предики Маркелловы в Кронштадте, яко безумныя и хульныя, обличил, а в моих не усмотрел, что усмотрел Маркелл. Что же надлежит до моих книжиц – в двоих книжицах предложил я учение о оправдании с обяснением: в первой – о отроческом наставлении – в толковании символа веры, а в другой – пространно о евангельских блаженствах. Перевую апробовал императорское величество, и как именным указом его сделана, так его ж величества указом везде разослана и повелено из нея учить детей российских; а книжицу «о блаженствах» его ж величество приказал мне написать, а написанную сам его величество в Низовом походе прочел и на письме своем своеручном прислал об оной книге таковое в Синод свидетельство, что в ней показуется прямый путь спасения, которое его величества писание и доселе хранится в архивах синодальных. Кто ж не видит, коликое Маркеллово дерзновение? Кто бо не видит, что он терзает славу толикаго монарха? Да еще се дивно, что когда он донесен в краже церковных вещей и в злейших мятежных словах, тогда стал ревновать о добрых делах. Сказал бы я, что он покаялся, да лихо лжет против совести, и не могу я воистину умом обять, дабы он верил быти Бога и будущий век.

«Он же верует, продолжает Маркелл, яко едино токмо священное писание, еже есть ветхий и новый завет – полезен нам к спасению; а святых-де отец писание имеет в себе многия неправости: того ради не подобает св. отец писание в великой чести иметь и на него полагатися».

Ложь безстудная, отвечает Феофан. Вси мы, чина учительскаго как ни есть сподобившиися, учим и исповедуем, что едино священное писание есть учение основательное о главнейших догматах богословских; приемлем и предания, оному не противная, ибо и святии древныи отцы тоще ясно учат и речения своя священным писанием утверждают; а святых отец книги, хотя и во втором, по священном писании, месте полагаем, однакоже много полезныя (а не как клеветник лжет, не полезныя) нарицаем. О моем собственне к отеческим книгам прочитании не едино свидетельствует, дело мое: привожу в предиках из книг отеческих свидетельства, тож делаю в книжиц!; «о блаженствах» и в книжице «правда воли монар-шей», и в книжице о крещении и проч.; и в библиотеке моей есть особливая от иних прочиих часть всех церковных учителей, авторов числом больше 600 содержащая, на которыя издержал я больше тысящи рублев. И давно уже, по силе, обучаюся и навыкаю выдать, о чем который отец святый пишет, дабы в случающихся церковных нуждах скоро можно было выписывать свидетельства. А Маркелл, подлинно ведаю, ни единой никогда книги отеческой и в руках не держал, разве у меня в шкафе стоящия и не отверзтыя видел.

«Святых икон в чети достодолжной не содержит, а содержит так, как содержать люторы».

Протолковал бы Маркелл, отвечает Феофан, кая честь иконам святым достодолжная, и тогда бы то или другое говорил на мене. А мое о чести, иконам святым подобающей, толкование напечатано в наставлении отроческом: и не мое самого, но всего собора седьмаго, никейскаго втораго.

«Мнит, продолжает Маркелл, и прочим сказывает, что водоосвящение в церкви суеверие есть и ни к чему оное не полезно, и водокропления не приемлет».

А для чего ж, отвечает Феофан, в домовой моей церкви водоосвящение бывает, и в мою и в прочии келии приходит священник с водокроплением? И я сам, в 1724 году, святил публично воду на реке Неве, в присутствии его императорскаго величества.

«Акафисты Иисусу Сладчайшему, Богородице, святителю Николаю весьма бранит и смеется тем, кто их издал: и читать и содержать-де, их не надлежит, понеже никакого в них богомолия не обретается, и должны-де от церкви отброшены быть».

Феофан отвечает: акафисты – Иисусов и Богородичен хвалю, яко мудре сочиненный, а противное лжет Маркелл. А к святому Николаю суть два акафиста, не ведаю от кого в Киеве сочиненные, и от церкви российской не апробованные, не многим же и ведомые. И одного из тех акафистов сочинение может неотметно быть, а другое весьма смешное: что же я виноват? Не похвалу святых отмещу, а похвалу непристойную. Некто из латинщиков, Маркеллу подобных, таковое усердие свое к Богу написал: «о Господи, аще бы Ты мене ангелом, а не человеком сотворил, лучше бы я Тебе воспевал славословие, нежели поют Тебе святыи ангели Твоя». Кто ж ему не посмеется, хотя и к Богу он мнится усердствовать? Буди же зде и се известно, что вся Церковь греческая доселе не приняла и не имеет акафистов, кроме единаго к пресвятой Богородице.

«О Минеях говорит, что оныя преисполнены всяких ересей».

Клевещет, отвечает Феофан, будто сказую я, что преисполнены всяких ересей, но что некии повести суть, требующия учительнаго разсуждения. Есть же и правило собора св. отец в Трулли, числом 63, которое запрещает ложныя истории о святых мучениках и потому узаконяет оберегательство.

«Прологи порочит и приказал с прочими синодальными членами в Новегороде о тех прологах изследовать и чернить иеромонаху Стефану Прибыловичу, который умре».

Лжет безстыдно, отвечает Феофан, будто я приказывал, и с прочими синодальными, исправлять прологи. Блаженныя и вечнодостойныя памяти приказывал Государь неоднократно. А Феодосий, быв тогда новгородский, на себя перенял и вручил оное дело Стефану Прибыловичу, против надежды моей. И когда, по времени, показал нам Феодосий присланные к нему от Стефана некие примеры исправления, я, с оных примеров увидел не искусство, противяся говорил при других, чтоб так невежливым исправлением пущше книг не испортить.²⁸⁸

«Чудотворца Николая многажды бранил и называл русским Богом», пишет Маркелл.

Феофан отвечает: да не сподобит мене Бог достигнуть онаго блаженства, которое и Николай святый я прочии угодницы Божии получили, если не лжет Маркелл! А то правда, что плотникам и другим простакам, по случаю, говорил, дабы святаго Николая не боготворили, с полезным разсуждением, для того, что память св. Николая выше Господских праздников ставят.

«Пение все церковное монахов и прочих церковнослужителей называет бычачим рыком, ни к чему негодным».

О смешной пакостник и клеветник безстудный! Хотя бы и правда, что я не люблю голосов клирошанских, тоже ли моя ересь и против котораго веры артикула? А каковое мое в церковном пении попечение, из домовой церкви моей всем известно.

«Монашество и черниц желает искоренить».

Лжет клеветник, отвечает Феофан, будто я желаю монашество искоренить. Как мне делать, чего не могу? Смешно же весьма говорит «монашество и черниц», будто черницы не монашество. Мое желание о исправлении, а не о раззорении чина монашескаго, явствует из Регламента духовнаго, где старинныя чина сего правила предложил я.

«Говорит, что учения-де никакого доброго в Церкви святой нет, а в лютеранской-де церкви все учение изрядное».

Говорим часто со вздыханием, отвечает Феофан, не о лютеранах одних, но и о папистах, калвинианах, арминианах и о самых злейших и магометанскому злочестию близких социнианах, что у них школ и академий и людей ученых много, а у нас мало. И сие слово говорит Павел святый, в первом ко Коринфяном послании, в главе первой, сказуя, что от правоверных не многии премудрии. И ино есть учение, ино же ученый человек. Учение церковное в священном писании, которое содержать и еретики, хотя отчасти разум его развращают, тако ж в соборах правильных и в книгах отеческих. А ученый человек, который умеет языки, знает многия истории, искусен в философских и богословских прениях, хотя добраго, хотя злаго он исповедания. Моя же речь есть о ученых людях, а не о церковном учении, в книгах заключенном.

«Говорить, что надобно-де везде по церквам быть музыкам ради украшения церковного, которую ныне в доме у себя уже и имеет, о которой музыке, что она церкви не противна, писал троицкий архимандрит Гавриил и давал ему Маркеллу читать».

Где же тут совести сыщешь? отвечает Феофан. Когда вопросы бывают – противна ли благочестию инструментальная, если бы в церкви была музыка, – мои всегда постоянные ответы, что, хотя не сама собою противна есть (ибо была в ветхом завете), но употреблением в соблазн развращается, чего я нагляделся в Италии, и того ради всегда хвалю, что Церковь восточная таковой музыки не имеет. А он иное обо мне клевещет весьма противо совести своей, если нечто ея в нем осталося. А что о Гаврииле, ныне уже архиерее рязанском, приложил, я ни от кого о сем не слышал доселе: и что до мене, хотя бы он писал о том? Что же надлежит до детей моих учащихся: учатся они и книжных разных учений, а при тех и рисовать и музыки голосной и, некии, музыки инструментальной, и хотел бы я, дабы они и всякия прочия искусства и мастерства получили, для частнаго их впредь воспитания. А чтобы в церковь ввесть музыку, не только противно моему мнению есть, как выше помянулося, но и отнюдь невозможно не токмо мне, но хотя бы кто и патриарх был.

«Книгу Кормчую и в ней многия правила отвергал и говорил: много-де в той книге лжи есть и неправедных правил, и те-де правила, которыя называются апостольския, не их».

Не правила многая отвергаю, – отвечает Феофан, – как лжесловит, но порицаю, яко не везде прямый перевод правил на славянский язык, а наипаче, что на многих местах не самыя соборов святых правила, но перечни их, от Алексия Аристена писанные, вместо правил положил переводчик. А правила апостольския (о которых Маркелл не знает) приемлю за апостольския по учению, но не соглашению, т. е., в правилах о них учение апостольское, но словес состав или сочинение не от апостол сделано – что вси ведают, которые не Маркелловым образом о деле богословском обучаются.

«Святых отец книгу Дионосия ареопагита называл неправедною и говорил, что и самыя-де книги, изданныя под именем Василия Великаго и Златоустаго и прочим, лживыя».

Трудно, – отвечает Феофан, – или паче невозможно слепому разсуждать о красках и цветах. О Дионисиевской книге издревле у церковных учителей бывало прение, как видим из собора православнаго, который делал предуготовление вселенскому собору шестому, також и от премудрейшаго патриарха Фотия, в Библиотеке его. Прение же есть не о учении, в оной книге написанном, но о творце книги, – Ареопагитский ли, или иной Дионисий сочинил книгу оную. И одни се, а другии то говорят, без раздора веры и любви, понеже не надлежит до веры артикулов. И я – н другие, по случаю, прение о сем предлагаем. Что же тут дела веры ревнителю, у котораго никакой веры нет? Еще же и то в порок мне ставит, что сказует многия быть книги, под именами древних учителей изданныя, а не их прямыя – и от сего, как и от прочих злословий, его является Маркеллово слепое весьма дерзновение: ибо правда есть, исповедую, что я то сказую. Ведаем, что святых отец многия книги суть прямыя их, которыя и Церковь приемлет, но и ведаем, что многия суть подметныя, под именем сего пли другаго святаго изданныя; например: есть святаго Златоустаго толкование на Евангелие Матфеово, сущее его; есть же и другое тогожде Евангелиа толкование, изданное от некоего арианина, имущее в себе хулы на Сына Божия, а именем Златоустаго украшенное – ложно. Суть прямыя книги св. Иустина мученика, суть и подметныя под именем его. Подобие и священномученика Киприана и Афанасия Великаго, и Великаго Василия, и Кирилла Иерусалимскаго и Дамаскина и прочиих – суть и прямыя и подметныя книги, и суть при нас, и показать и доказать не трудно; ибо о разборе и познании таковых прямых и подметных книг есть собственное учение, котораго древние учители употребляли: например, на соборе седьмом вселенском приводила противная сторона, в свидетельство себе, некое описание св. Епифания кипрскаго, а отцы собора онаго разными доводами показывали, что оное писание не Епифаниево, но подметное и Епифанию притворенное. А премудрейший Фотий патриарх великую свою книгу, Библиотеку именуемую, всю таковым-то разбором наполнил. И что се дивно, что под именем разных святых многия писания притворено: например Евангелие Иаковле, послание Варнавино, Евангелие Петрово, Варфоломеово, Фомино, Фаддеево, Филиппово, Никодимово и проч.? Из которых притворных, под именами апостольскими, книг многия и доселе обретаются, но яко ложныя от Церкви не приемлются, и были вымышленныя от разных еретик в разныя времена. И от сего довольно видеть, как слепо смел Маркелл к порицанию и клеветам.

«Сказывал, пишет Маркелл, что при успении Богоматери апостолы на облаках собраны не были».

Клевещет, – отвечает Феофан: – я некогда говорил, что многия древния истории и прочия книги погибли и до наших времен не дошли, яко, например, и история о успении Богоматери у позднейших писателей обретается, а самой древнейшей, из которой оные взяли, уже нельзя изыскать.

«Образы святых называл идолами».

Не называл идолами никаких, – отвечает Феофан, – но грубое мужичье резное дело, безчестный вид святым подающее, запрещаю; и не я, но Синод, по имянному блаженныя и вечнодостойныя памяти Государя Императора указу, запретил, не просто всякия резныя иконы, но не искусно деланныя, для важных резонов: и указ тот сочинен не от мене, но от епископа тверскаго Феофилакта. А я резное Распятие, понеже искуснаго дела есть, и в домовой моей церкве имею.

Сверх написанных ответов моих – заключил Феофан свои показания, – еще сия вообще предаю в разсуждение: 1) известно всем ученым, каковаго учения Маркелл, что не токмо не чел и не читает ни священнаго Писания, ни отеческих, ни соборных и никаких книг, но и разуметь не может и из латинскаго языка перевесть не умеет: и когда некую книжицу переводит тщался, то, между безчисленными смешными погрешении, и сей толк положил, который и доселе для забавы воспоминается. Написано было эра троянская, что значит: время истечения лет от разорения города Трои, а он перевел: мать троянская. И не дивно; еще бо и в школах тупость его ведома была. Из котораго его невежества произошло, что и в сих пунктах своих некие главные Церкви святой догматы ересию порекл. Как же таковой невежа может чие учение разсуждать и судить? 2) Дадим же ему и умение и силу искусства богословскаго (которой не бывало), и если в сорок седми артикулах моя ереси содержатся, как то он описует, то я не рядовый, по мнению его, еретик. Для чего же Маркелл доселе молчал? Для чего не охранял Церкви от толь вреднаго развратника? Еще же и вящше, для чего мене не отвращался, но благословения у мене требовал, и отцем и пастырем нарицал мене, и имя мое, яко пастырское, в церкве при священнослужениях возносил? 3) Была бы его вина, еслиб он толь многия ереси за мною ведав, не скоро, где надлежит, донесл, хотя бы и свободен доносил: а то тогда уже доносит, когда в важном деле за арест уже посажен. А по шестому правилу святаго собора втораго вселенскаго, не важно на архиерея доношение того, который сам донесен, покамест сам не оправдится. 4) И в богословском моем учении представляю непобедимое свидетельство блаженныя и вечнодостойныя памяти Государя Императора и самаго искуснаго в том монарха, который и предики мои многия напечатать, також и не едину книжицу богословскую повелел и словами апробовал, а книжицу «о блаженствах» и своеручным в Синод писанием утвердить благоволил. А вопреки, Маркелловы предики (как и выше показалося) опорочил и, проповедать ему не пускать, указал. Из чего не трудно знать, какого вероятия достойны суть соплетенныя от него на мене каверзы. Однако же я, таковым безсовестным лжесловием его огорчен и таковый вводимый от него соблазн истребляя, с Павлом святым призываю Бога свидетеля надушу мою, что во всяких богословских чтениях и разсуждениях всегда с великим опасением и страхом Божиим не легкомысленне, не скоромненно, но сущей истине повинуюся и, пленяя ум мой в послушание Христово, обучатся. И если я не от всего сердца желаю сынам российским спасеннаго пути и вечнаго блаженства, и если Маркелл прямо и по совести сия на мене написал, то да буду анафема от Христа Иисуса, Господа моего!

А на него клятва сия и на его (аще кии суть) сообщников и пособников падет, аще не покаются. Феофан архиепископ Новгородский писал своею рукою от 29 октября до 10 ноября 1726 года».

По докладу Ромодановского, Государыня, выслушавши эти показания, приказала «архимандрита Маркелла Родышевскаго, за его сумнительныя продерзкия слова, держать в с.-петербургской крепости от других колодников особо, под крепким караулом, до указу. А что он, Родышевский, показал на новгородскаго архиепископа Феофана о непристойных словах и о церковных противностях, и тому его показанию верить не указала, потому: оный архиерей в ответах написал, под заключением проклят и анафемы, что он, против показания его архимаидричья, непристойных слов и прочих не говаривал и никакой противности к Церкви святой не имеет; да и потому: оный архимандрит в Преображенскую канцелярию взят по доношению онаго архиерея в его сумнительных к устрастию смертнаго мятежа словах, о чем оный архимандрит хотя не во всем, однако же показал, что де был в некоторой боязни от приключившейся ему меланхолии, чего было ему, собою разсуждая, о таковых страхованиях говорить и сумнения иметь, не зная подлинно, не надлежало».

В тоже время Государыня приказала обявить новгородскому архиепископу Феофану, что, слушав его ответы, в которых некоторые против показания архимандрита Маркелла и неподлинно изяснены, следовать и тому архимандритскому показанию верить не указала, а впредь ему, архиерею, противностей св. Церкви никаких не чинить, и иметь чистое безсоблазненное житие, как се великороссийские православные архиереи живут; также чтоб и в служении и в прочих церковных порядках нимало отмены не чинил пред великороссийскими архиереями; а если он в противности святой Церкви, по чьему изобличению, явится виновен, и в том ему от ея императорскаго величества милости показано не будет». 8 декабря 1726 г.

Маркелла отвели в крепость. Феофан воспользовался его стесненным положением, чтобы отделаться от назойливого противника. В свою очередь и Родышевский, по-видимому, хотел сблизиться опять с Феофаном, чтобы получить свободу и уехать куда-нибудь в тепленький уголок Малороссы.

Без сомнения, в этих видах, Ромодановский потребовал в Тайную канцелярию Родышевского и предложил ему отказаться от своих протестов и подать повинную к её величеству. Родышевскому обещали, что его освободят из крепости и отпустят в Малороссию.

Родышевский написал: «всевысочайшим своим указом указала ваше величество, за мои продерзости на архиепископа новгородскаго Феофана и за продерзкия на него слова, содержать зде в С.-Петербурге в крепости под крепким караулом до указу. Всемилостивейшая государыня! Прошу вашего императорскаго величества всепокорно, яви милостивейшее свое благоутробие, ради поминовения блаженныя и вечнодостойныя памяти его императорскаго величества и ради своего многолетнаго здравия, как всем обыкла великое свое являть милосердие и множайшим и самыя величашия отпущать вины, ради того и мне отпустить вину мою. А я впредь представляю свидетеля Бога и клянуся страшнейшим и славным Его именем, что никаких слов противных на преосвященнаго новгородскаго произносить не буду; а мене прошу отпустить с милостивым своим указом в Киев, в киево-печерский монастырь на обещание мое». (1726 г. 10 декабря).

Ромодановский, прочитавши челобитную, послал ее назад к Родышевскому и велел сказать ему, что эта челобитная не годится, потому что он не написал, что обличал Феофана в ересях напрасно. Ему велели переписать челобитную и написать, что приказано. Но Родышевский, будто бы, не согласился на это и заключен под еще более строгий караул и сидел семь месяцев.

Феофан вполне понимал п свое положение и силы своего противника. «Откуду б пришла – пиишет он в одном доношении – и с чего родилась толь свирепая шалуна сего продерзость»?

«Мнение мое таковое, что хотя бездельник сей и скуден в разсуждении, однакоже не толь он вне ума, чтобы мог в огонь бросаться, наипаче, что по природе своей зело труслив и еще к тому не за одну вину подлежащий суду. И потому сам он собою, по ярости и злобе, без всякой надежды и упования, никогда б на такое страшное дело не отважился... Отчего несумненно является, что были некии прилежныи наустители, которые плута сего к тому привели, отводя ему страх показанием новой некоей имеющей быть перемены, новаго в государстве сочтения и обнадеживая дурака великим высокаго чина за таковой его труд награждением. И хотя умные затейщики подлинно ведали, что сосуд сей тощ и слаб, однако то им, по их мнению, не помешательно к начинаниям своим казалось; ибо, ведая простаго народа немощь, что к возмущению его не тот силен, кто крепко говорит, но кто много и дерзко, хотя и безпутно, вракает, когда лучшаго к стороне своей стряпчаго не надеялись, судилось им за благо и сего беднаго школьника в биричи употребить».

Феофан думал, что замышляемый им бунт в июне месяце клонился к тому, чтобы запугать Феофана с товарищами. Помните, как Родышевский говорил со страхом, что солдаты хотят всех поляков, т. е. малороссийцев, перерезать. Феофан догадывался, что это – штука Родышевского, затеянная его руководителями для каких-нибудь целей и, конечно, не в пользу Феофана.

«За таковыя смутныя речи, продолжает Феофан, отдан был он в Тайных дел канцелярию и посажен в крепость. Но что об том делано и сделано, ничего не известно. И потому видно, что он надобен».

Феофан был убежден, что он надобен ростовскому архиепископу, Георгию Дашкову.