Глава 9. Распятие

Ибо и Иудеи требуют чудес, и Еллины ищут мудрости; а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие (1Кор.1:22–23). Эти слова апостола Павла представляют собой один из самых ранних манифестов христианской веры. «Соблазн креста», о котором Павел говорит и в другом месте (Гал.5:11), был тем камнем преткновения, о который разбивались попытки ранней Церкви обратить в христианство иудеев. Но и для язычников крест – орудие позорной казни – был отнюдь не вдохновляющим символом.

Массовое обращение язычников в христианство началось после того, как будущий император Константин Великий в 312 году, готовясь к битве с правителем Италии Максентием, увидел в небе «составившееся из света и лежавшее на солнце знамение креста с надписью: сим победишь». Константин приказал изобразить крест на знаменах своих солдат и, несмотря на численное преимущество противника, одержал над ним победу.⁴⁴³ На следующий год Константин издал знаменитый Миланский эдикт, по которому христианство получало свободу, и с этого времени началось победоносное шествие христианской Церкви по всей тогдашней «экумене». Главный же символ христианства – крест – стал и символом обновленной империи.

Именно с тех пор получили распространение художественные изображения креста – с распятым на нем Христом или без Него. Кресты стали изготавливать из золота, серебра и других драгоценных металлов, украшать драгоценными камнями. Сегодня мы видим кресты на куполах храмов, внутри храмов на стенах и сводах, на груди епископов и священников. Благодаря столь широкому распространению крестов, облагороженных при помощи живописи, инкрустации и других художественных средств, из визуальной памяти человечества практически исчез их первоначальный прототип – деревянный крест, к которому гвоздями прибивали живого обнаженного человека, чтобы сделать его смерть позорной, долгой и мучительной.

Современный человек, выходя из города, не видит крестов с висящими на них трупами людей. Страшные фотографии столетней давности, на которых запечатлены распятые на крестах женщины – жертвы геноцида армян, – далеко не всем известны (да и сам этот геноцид продолжают отрицать потомки тех, кто его развязал). Во многих странах смертная казнь запрещена, а там, где разрешена, она, как правило, не совершается публично.

В древности дело обстояло иным образом, и распятие было широко распространенным способом казни, применявшимся к особо тяжким преступникам. О нем говорят многие литературные источники, а также сохранившиеся артефакты. Изданная в 2015 году подборка выдержек из древних авторов, посвященных теме распятия, содержит триста сорок одну цитату из греческих, римских, иудейских и иных источников.⁴⁴⁴

О распятии упоминают греческие поэты, философы и историки разных эпох, включая эллинистический и римский периоды.⁴⁴⁵ В Древней Греции распятие воспринималось как варварское иноземное изобретение.⁴⁴⁶ Геродот повествует о том, как персидский царь Дарий, завоевав Вавилон, «приказал распять около трех тысяч знатнейших граждан».⁴⁴⁷ Судя по свидетельству историка, распятие на кресте или на столбе в качестве вида казни применялось многими персидскими правителями.⁴⁴⁸ Тем не менее и греческие правители не гнушались этим варварским способом казни. Согласно римскому историку Руфу, после завоевания Тира Александр Македонский выразил свою ярость тем, что «две тысячи человек, на убийство которых уже не хватило ожесточения, были пригвождены к крестам на большом расстоянии вдоль берега моря».⁴⁴⁹

Наибольшее распространение распятие получило в Древнем Риме.⁴⁵⁰ Римляне использовали этот вид казни по отношению крабам: Цицерон называет его «жесточайшей и позорнейшей казнью, предназначенной для рабов» (servitutis extremum summumque supplicium).⁴⁵¹ Самый известный случай массовой казни рабов через распятие связан с восстанием Спартака: после подавления восстания шесть тысяч рабов было распято вдоль Аппиевой дороги.⁴⁵² Свободных граждан казнили более гуманными способами, хотя из этого правила были исключения (так, например, Цицерон обличал Берреса за то, что тот распял на кресте римского гражданина).⁴⁵³ В военное время распятие использовалось как средство для поднятия духа римских воинов и для устрашения врагов.⁴⁵⁴

В сочинениях Иосифа Флавия казнь на кресте упоминается в общей сложности девятнадцать раз.⁴⁵⁵ Он рассказывает о казни через пригвождение ко кресту двух тысяч восставших иудеев римским полководцем Публием Квинтилием Варом, захватившим Иерусалим после смерти Ирода Великого в 4 году до Р.Х.⁴⁵⁶ В другом месте Флавий повествует о том, как Александр Яннай, иудейский царь из династии Хасмонеев, в 88 году до Р.Х., взяв город Вефом, отвел в Иерусалим захваченных в плен иудеев и «учинил над ними ужасное дело: находясь со своими наложницами в уединенном уголке и пируя там с ними, он велел распять около восьмисот иудеев и перерезать на виду их всех жен и детей».⁴⁵⁷ Таким образом, не только римские правители и полководцы, но и иудейские цари не гнушались казнью своих соплеменников через распятие.

Массовыми распятиями на крестах сопровождалось взятие Иерусалима войсками Тита в 70 году. Повествуя об иудеях, распятых после бичевания и пыток, Иосиф Флавий пишет:

Тит хотя жалел этих несчастных, которых ежедневно было приводимо пятьсот человек, а иногда и больше, но, с другой стороны, он считал опасным отпускать на свободу людей, взятых в плен силой, а если бы он хотел их охранять, то такая масса охраняемых скоро могла бы превратиться в стражу для своей стражи. Главной же причиной, побуждавшей Тита к такому образу действия, была надежда, что вид казненных склонит иудеев к уступчивости, из опасения, что в случае дальнейшего сопротивления их всех постигнет такая же участь... Число распятых до того возрастало, что не хватало места для крестов и недоставало крестов для тел.⁴⁵⁸

О распятии как широко распространенной практике в Иудее времен римского владычества свидетельствуют и более поздние иудейские источники, в частности раввинистическая литература.⁴⁵⁹

Сохранились свидетельства древних авторов о различных формах крестов и разных позах, в которых казнили осужденных. Иосиф Флавий говорит, что «солдаты в своем ожесточении и ненависти пригвождали пленных для насмешки в самых различных направлениях и разнообразных позах».⁴⁶⁰ Сенека пишет:

Я вижу перед собой кресты, не похожие один на другой, но по-разному сделанные у разных [народов]: некоторые вешают человека головой вниз, некоторые вставляют кол в задний проход, некоторые растягивают руки на [сдвоенной] виселице. Я вижу струны, вижу бичи и орудия пыток для каждой конечности и каждого сустава.⁴⁶¹

Свидетельства древних авторов о видах и способах распятия были впервые систематизированы в 1594 году фламандским гуманистом Юстусом Липсиусом в трактате «О кресте». Согласно этому автору, для распятия мог использоваться простой вертикальный столб (crux simplex): человека привязывали к нему спиной и оставляли умирать долгой и мучительной смертью. Крест для распятия мог иметь Т-образную форму (crux commissa): горизонтальная перекладина устанавливалась поверх столба, к ней прибивали или привязывали руки осужденного. Использовались кресты в форме буквы Х (crux decussata), на которых распинали как вверх, так и вниз головой. Наконец, весьма распространенным был крест, изготовленный из двух скрещенных брусьев: длинного вертикального и более короткого горизонтального, установленного на уровне головы осужденного. Именно такой крест (crux immissa) изображается на канонических иконах Распятия Иисуса Христа.⁴⁶² Трактат Липсиуса оказал влияние на всю последующую научную литературу, посвященную распятию в Древнем мире.

Распятие было публичной казнью и использовалось не только как способ возмездия, но и как средство устрашения. Все этапы казни осуществлялись на глазах у людей. После бичевания осужденный на распятие, как правило, сам нес свой крест под крики и свист толпы. В некоторых случаях он нес поперечину креста (pacibulum), тогда как вертикальный столб был заранее вкопан в землю на месте казни. Когда процессия подходила к месту казни, осужденного клали на землю и крепко привязывали его руки к поперечине; затем в его ладони вбивали гвозди. Поперечину водружали на столб, к которому была заранее приделана подставка для ног (subpedaneum): она была необходима для того, чтобы тело не сорвалось под собственной тяжестью.⁴⁶³ Распятый висел на кресте, прибитый к нему гвоздями и привязанный веревками.

Иосиф Флавий называет распятие «мучительнейшим из всех родов смерти»,⁴⁶⁴ а Цицерон – «самой жестокой и отвратительной казнью» (crudelissimum taeterrimumque supplicium).⁴⁶⁵ В зависимости от способа распятия и физического состояния осужденного мучения могли длиться от нескольких часов до нескольких дней. Наиболее продолжительными были страдания тех осужденных, которых не подвергали предварительным пыткам и привязывали к кресту веревками. Бичевание, в результате которого человек терял много крови, значительно сокращало время последующих мучений.⁴⁶⁶ Если ладони и ступни осужденного прибивали к кресту гвоздями, это также ускоряло смерть.

Будучи самой мучительной из всех известных Древнему миру казней, распятие считалось также самой позорной смертью.⁴⁶⁷ Распятые подвергались разнообразным унижениям. Одним из них было снятие одежды перед казнью. В Древнем мире одежда воспринималась почти как часть тела, она была связующим звеном между телом человека и окружающим миром. По одежде судили о статусе человека, о его положении в обществе. Лишить человека одежды значило лишить его чести и достоинства.⁴⁶⁸

В научной литературе распространено мнение о том, что распятые висели на кресте обнаженными.⁴⁶⁹ Это мнение подтверждается целым рядом древних источников, которые, однако, не уточняют, сохранялась ли на казненных набедренная повязка. В Иудее, вероятно, набедренную повязку на казненных оставляли.⁴⁷⁰

Существуют различные мнения о том, что являлось основной причиной смерти на кресте. Липсиус считал, что распятые умирали не столько от голода, сколько от боли.⁴⁷¹ По теории французского врача П.Барбе, смерть на кресте наступала в результате асфиксии (удушья).⁴⁷² Другие ученые, не соглашаясь с этой теорией, указывают на иные факторы: последствия травматического шока, полученного при бичевании; обильная кровопотеря и обезвоживание организма.⁴⁷³ Чаще всего причиной смерти на кресте становилась совокупность перечисленных факторов. Смерть могла наступить также от разрыва легких или разрыва сердца.

Согласно Евангелию от Иоанна, после того как Пилат огласил смертный приговор, взяли Иисуса и повели. И, неся крест Свой, Он вышел на место, называемое Лобное, по-еврейски же Голгофа (Ин.19:16–17).

Евангелисты Матфей и Марк более подробно описывают путь Иисуса к месту казни:

Лука тоже упоминает о Симоне: И когда повели Его, то, захватив некоего Симона Киринеянина, шедшего с поля, возложили на него крест, чтобы нес за Иисусом (Лк.23:26).

Киринея, или Кирены, – ливийский город, столица римской провинции Киренаика. Расположенный на берегу Средиземного моря, город представлял собой греческую колонию, значительную часть населения которой составляли иудеи.⁴⁷⁴ В Иерусалиме у киринейских иудеев была собственная синагога (Деян.6:9). Говорили они на своем наречии (Деян.2:8–10; возможно, подразумевается диалект еврейского или арамейского языка).

Некоторые древние комментаторы считали, что Симон Киринейский был язычником.⁴⁷⁵ Но он мог быть и одним из киринейских иудеев, пришедших в Иерусалим на Пасху, или мог проживать в Иерусалиме на постоянной основе: упоминания Марка и Луки о том, что Симон шел с поля, указывает на полевые работы. Уточнение, сделанное Марком, о том, что Симон был отцом Александра и Руфа, часто трактуется как свидетельство того факта, что сыновья Симона были известны римской христианской общине. В Послании к Римлянам апостол Павел приветствует некоего Руфа (Рим.16:13): возможно, речь идет об одном из сыновей Симона. В 1941 году в Иерусалиме при раскопках была обнаружена погребальная пещера, не тронутая грабителями, принадлежавшая семье киринейских иудеев. В ней нашли оссуарий (саркофаг с костями) с надписью: «Александр, сын Симона».⁴⁷⁶ Впрочем, совпадение имен в обоих случаях может быть случайным.

Почему Иисусу потребовалась помощь Симона? Ранее Он говорил ученикам: Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною (Мф.16:24; Мк.8:34; Лк.9:23). Однако Свой собственный крест Он нести не мог. Единственной причиной этого должно было быть Его физическое состояние: истощенный после бессонной ночи, изнурительных допросов и жестокого бичевания, Он не мог поднять и нести приготовленный для него крест. Возможно, сначала Он нес крест Сам, но потом упал под его тяжестью. Блаженный Августин, основываясь на отсутствии упоминания о Симоне в Евангелии от Иоанна, считает, что до восхождения на Голгофу Иисус Сам нес Свой крест, Симон же был принужден к этому только при поднятии креста на Лобное место; «таким образом, первую половину пути описал Иоанн, а вторую – остальные (евангелисты)».⁴⁷⁷ Так же думает Златоуст : «Когда они вышли из претории, крест нес Христос, а когда прошли вперед, Симон взял у него крест и потащил».⁴⁷⁸

В церковной традиции эпизод с Симоном с ранних времен толкуется аллегорически. По словам Оригена, «не подобало, чтобы только Спаситель принял Свой крест, но следовало и нам нести его... И, принимая Его крест, мы помогли Ему не более, чем сами извлекаем пользу от Его креста, поскольку Он Сам принимает и несет его».⁴⁷⁹ Образ Симона запечатлен на многих иконографических изображениях, а также в памятниках литургической поэзии.

Евангелист Лука – единственный, кто упоминает о женщинах, сопровождавших Иисуса к месту казни. Его рассказ существенно дополняет повествование трех других евангелистов о том, что происходило на пути к Голгофе:

И шло за Ним великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о Нем. Иисус же, обратившись к ним, сказал: дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших, ибо приходят дни, в которые скажут: блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие! тогда начнут говорить горам: падите на нас! и холмам: покройте нас! Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет? Вели с Ним на смерть и двух злодеев (Лк.23:27–32).

В греческом тексте Евангелия от Луки плакали и рыдали о Нем (ἐκόπτοντο καὶ ἐθρήνουν αὐτόν) относится не только к женщинам, но и к множеству народа.⁴⁸⁰ Картина, нарисованная здесь Лукой, вносит коррективу в повествования прочих евангелистов, из которых может создаться впечатление, что весь народ был настроен против Иисуса и все ученики, оставив Его, бежали (Мф.26:56; Мк.14:50). Из повествования Луки следует, что в толпе, сопровождавшей Иисуса к месту казни, было немало искренне сочувствующих Ему: среди них евангелист особо выделяет женщин. Как мы говорили в другом месте, характерной особенностью Евангелия от Луки является то, что в нем женщинам из окружения Иисуса уделяется больше внимания, чем в каком-либо другом Евангелии⁴⁸¹.

Идя к месту казни, Иисус говорит не о Себе, но об Иерусалиме. Как мы помним, только у Луки содержится рассказ о том, как Иисус, приблизившись к Иерусалиму, заплакал о нем и сказал: О, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих, ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего (Лк.19:41–44). Слова, которые Иисус обращает к женщинам на пути к Голгофе, созвучны этому пророчеству: вновь, как и тогда, Иисус протягивает смысловую нить между Своей смертью и разрушением Иерусалима. Связующим звеном между двумя эпизодами является слово «дети»: в первом случае речь шла о детях Иерусалима, во втором – о детях «дочерей Иерусалимских».

Последнее обращение Иисуса к женщинам целиком соткано из библейских аллюзий. Выражение «дочери Иерусалимские» встречается в библейской книге Песнь песней во множественном числе (Песн. 2:7; 5:16; 8:4), в книгах пророков – в единственном (Ис.37:22; Соф.3:14; Зах.9:9). По общей тональности слова Иисуса напоминают пророчество Иеремии: Итак, слушайте, женщины, слово Господа, и да внимает ухо ваше слову уст Его; и учите дочерей ваших плачу, и одна другую – плачевным песням. Ибо смерть входит в наши окна, вторгается в чертоги наши, чтобы истребить детей с улицы, юношей с площадей (Иер.9:20–21). Упоминание о неплодных может напомнить пророчество Исаии, начинающееся словами: Возвеселись, неплодная, нерождающая; воскликни и возгласи, немучившаяся родами (Ис.54:1). Однако если у Исаии речь шла о благословениях, которые изольются на женщин иерусалимских, то Иисус, напротив, предвозвещает ожидающие их бедствия.

Слова Иисуса о горах и холмах напоминают пророчество Осии: ...Дай им утробу нерождающую и сухие сосцы... И скажут они горам: «покройте нас», и холмам: «падите на нас» (Ос.9:14; 10:8). Наконец, пословица, которой Иисус завершает Свое последнее обращение к женщинам, является реминисценцией слов пророка Иезекииля: И узнают все дерева полевые, что Я, Господь, высокое дерево понижаю, низкое дерево повышаю, зеленеющее дерево иссушаю, а сухое дерево делаю цветущим (Иез.17:24).

Образы, заимствованные из Ветхого Завета, возникают в сознании Иисуса один за другим. Однако все эти образы изымаются из своего первоначального контекста и переосмысливаются в контексте бедствий, ожидающих Иерусалим. Слова приходят дни созвучны выражениям, употребленным Иисусом в беседе с самарянкой: наступает время; настанет время и настало уже. Там Иисус возвещал наступление эры нового богопоклонения, ознаменованной тем, что люди будут поклоняться Богу не в Иерусалиме и не на горе Гаризим, а будут поклоняться Отцу в духе и истине (Ин.4:21–23). Водоразделом между двумя эрами – уходящей и грядущей – станет смерть Иисуса на кресте, за которой в скором времени (всего лишь через четыре десятилетия) последует разрушение Иерусалимского храма. К этому событию обращен духовный взор Иисуса, идущего на Голгофу.

Толкование пословицы, которой Иисус завершил Свое обращение к иерусалимским женщинам, представляет большую трудность. Что понимается под сухим и зеленеющим деревом? Согласно одному из толкований, Иисус предсказывает восстание иудеев против римлян: «великое благословение детьми обратится в горе, ибо если римляне так поступают, когда дерево еще зелено и осужденные невиновны в вооруженном восстании, то что сделают они с деревом сухим, когда дети, играющие на улицах, вырастут в антиримских бунтовщиков?» По мнению автора этого толкования, «Иисус видит: Израиль окончательно отверг путь мира. Он видит: в следующем поколении Израиль ввяжется в обреченную войну и потерпит страшное поражение».⁴⁸²

Такое понимание, однако, переводит все последнее поучение Иисуса исключительно в социально-политическую плоскость. Более убедительным представляется толкование, согласно которому под зеленеющим деревом следует понимать Самого Иисуса, а под сухим – иудаизм: если Бог допустил казнь Своего Сына, то какова будет участь города, повинного в этой казни?⁴⁸³ Такое толкование мы встречаем, в частности, у Феофилакта Болгарского:

Ибо если римляне так поступили со Мной, деревом влажным, плодоносным, вечно зеленеющим и вечно живущим силой Божества и плодами учения своего всех питающим, то чего не причинят они вам, то есть народу, дереву сухому, лишенному всякой животворной праведности и не приносящему никакого плода? Если бы вы имели сколько-нибудь живительной силы добра, быть может, вы удостоились бы по крайней мере некоторой пощады; а теперь, как сухое дерево, вы подвергнетесь сожжению и погибели.⁴⁸⁴

Образ дерева, не приносящего плода, впервые возник в проповеди Иоанна Крестителя, который говорил фарисеям и саддукеям: Порождения ехиднины! кто внушил вам бежать от будущего гнева?.. Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь (Мф.3:7, 10; Лк.3:7, 9). К этому образу Иисус возвращался неоднократно. В Нагорной проповеди Он говорил: Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь (Мф.7:19). В последней беседе с учениками Он напоминал им: Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают (Ин.15:6). Сухое дерево – символ Божьего суда, который должен совершиться над Иерусалимом и над народом, осудившим на смерть своего Мессию.

Евангелисты Матфей и Марк повествуют о распятии Иисуса в сходных выражениях:

Разница между Матфеем и Марком заключается, во-первых, в том, что Марк указывает на час распятия – третий. Это расходится с показаниями Иоанна, согласно которым Пилат объявил приговор Иисусу в шестом часу (Ин.19:14). Ни одна из попыток гармонизовать эти два указания не дала убедительных результатов.⁴⁸⁵ Однако, как мы помним, у Иоанна распятие происходит в пятницу перед Пасхой, а у синоптиков – в самый день Пасхи. В контексте этого общего расхождения следует рассматривать и данное частное расхождение: третий час у Марка означает утро Пасхи (девять утра по современному счету), тогда как шестой час у Иоанна означал день накануне Пасхи (полдень по современному счету).

Во-вторых, только Марк ссылается на текст, о котором, согласно Луке, Иисус напомнил ученикам перед Своим арестом: Ибо сказываю вам, что Должно исполниться на Мне и сему написанному: и к злодеям причтен (Лк.22:37). Этот текст заимствован из 53-й главы Книги пророка Исаии, где говорится о страждущем Рабе Господнем:

Он истязуем был, но страдал добровольно... За преступления народа Моего претерпел казнь. Ему назначали гроб со злодеями, но Он погребен у богатого, потому что не сделал греха, и не было лжи в устах Его. Но Господу угодно было поразить Его, и Он предал Его мучению; когда же душа Его принесет жертву умилостивления, Он узрит потомство долговечное. Он, Праведник, Раб Мой, оправдает многих и грехи их на Себе понесет. Посему Я дам Ему часть между великими, и с сильными будет делить добычу, за то, что предал душу Свою на смерть, и к злодеям причтен был. (Ис.53:7–12).

53-я глава Книги пророка Исаии в христианской традиции с самого начала воспринималась как мессианское пророчество, в полной мере сбывшееся в страданиях и смерти Иисуса Христа, о чем свидетельствует, в частности, рассказ книги Деяний о встрече апостола Филиппа с евнухом

царицы Эфиопской. Последний ехал на колеснице и читал отрывок из этой главы. Филипп подошел и, услышав, что он читает пророка Исаию, сказал: разумеешь ли, что читаешь?.. Евнух же сказал Филиппу: прошу тебя сказать: о ком пророк говорит это? о себе ли, или о ком другом? Филипп отверз уста свои и, начав от сего Писания, благовествовал ему об Иисусе (Деян.8:27–35).

Приведенный рассказ содержит в себе экзегетическую парадигму, которой следовали ранние христиане, читая 53-ю апостол главу Исаии.⁴⁸⁶ Они видели в этой главе пошаговое описание истории Страстей и ясное указание на ее искупительный смысл. Не случайно этот текст, отраженный во всех четырех Евангелиях,⁴⁸⁷ стал одним из наиболее часто цитируемых в христианской богословской литературе и в литургических текстах в связи с распятием и смертью Иисуса.

Рассказ Луки о распятии отличается от параллельных повествований Матфея и Марка рядом существенных деталей:

Вели с Ним на смерть и двух злодеев. И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают. И делили одежды Его, бросая жребий. И стоял народ и смотрел. Насмехались же вместе с ними и начальники, говоря: других спасал; пусть спасет Себя Самого, если Он Христос, избранный Божий. Также и воины ругались над Ним, подходя и поднося Ему уксус и говоря: если Ты Царь Иудейский, спаси Себя Самого. И была над Ним надпись, написанная словами греческими, римскими и еврейскими: Сей есть Царь Иудейский (Лк.23:32 38).

Только Лука упоминает о том, что двух разбойников, приговоренных к смерти одновременно с Иисусом, вели на казнь вместе с Ним. И только у Луки мы находим молитву Иисуса о прощении. Этот стих отсутствует в ряде древних рукописей и переводов, что дало повод критикам усомниться в его подлинности. В то же время он присутствует во многих манускриптах и древних переводах, включая сирийскую Пешитту (III век), латинскую Вульгату (IV век). Данные рукописной традиции в пользу и против аутентичности стиха распределены практически поровну. Уже во II веке некоторые рукописи Евангелия содержали его, тогда как в других он отсутствовал.⁴⁸⁸ В знаменитом Синайском кодексе IV века стих первоначально присутствовал, затем был стерт, но в VII веке был восстановлен.

Ученые, считающие молитву о прощении позднейшей вставкой, обычно указывают на ее сходство со словами Стефана о тех, кто побивал его камнями: Господи, не вмени им греха сего (Деян.7:60). Указывают на то, что якобы эта молитва нарушает цельность повествования.⁴⁸⁹ На наш взгляд, это суждение слишком субъективно.

О ком мог молиться Иисус на кресте? О распинавших Его римских воинах? Об иудеях, осудивших Его на смерть? О тех и других? Думается, возможны все три толкования. Если молитву Иисуса относить только к римским солдатам, тогда слова не знают, что делают можно понимать вполне буквально : они действительно могли не знать, Кто перед ними и за что Он осужден. При более расширительном понимании слова не знают, что делают относятся ко всем участникам драмы, включая иудеев: последние, хотя и были уверены в своей правоте, в действительности не сознавали, какое тяжкое преступление против правды Божией они совершают.

Логика евангельского повествования заставляет полагать, что Иисус просит о прощении всех виновных в Его смерти, сознают они это или нет, являются инициаторами приговора или лишь его техническими исполнителями.⁴⁹⁰ При таком понимании эта молитва в полной мере созвучна тому, что Он говорил ученикам в Нагорной проповеди : Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного... (Мф.5:43–45). Молитва за обидчиков и гонителей – а подлинными гонителями Иисуса были именно иудеи, добившиеся Его смерти, – является признаком богосыновства, и Иисус, как подлинный Сын Своего Отца, произносит на кресте молитву, включая в нее всех, кто участвовал в Его казни.

Еще одним отличием версии Луки от версий Матфея и Марка является то, что у него воины подносят Иисусу уксус, когда Он уже висит на кресте, тогда как из их повествования можно было бы заключить, что Ему предложили уксус сразу по приходе на Голгофу. Евангелисты по-разному обозначают напиток, предложенный Иисусу: Лука и Иоанн (Ин.19:29) называют его ὄξος («уксус»), Матфей – οἶνος μετὰ χολῆς μεμιγμένος (буквально: «вино, смешанное с желчью»), Марк – ἐσμυρνισμένος οἶνος (буквально: «вино со смирной»).

Некоторые комментаторы считают, что слово ὄξος у Луки обозначает сухое вино (в отличие от οἶνος, обозначающего сладкое вино).⁴⁹¹ Однако и Матфей, и Марк дают понять, что речь идет не об обычном вине, а о специально приготовленной смеси. Предполагают, что она могла иметь дурманящий эффект или оказывать обезболивающее действие и что эту смесь приготовили для Иисуса следовавшие за ним женщины.⁴⁹²

В то же время у Иоанна мы увидим упоминание о том, что губку с уксусом поднесли к устам Иисуса римские воины (Ин.19:29–30). Гармонизировать упоминание об уксусе у Иоанна с упоминаниями синоптиков можно, предположив, что напиток был предложен Иисусу не один раз. Когда Он пришел на место казни, Ему предложили уксус, и Он, попробовав, не стал пить его – возможно, из-за нежелания как-либо смягчить или ослабить добровольно принятое на Себя страдание. Сосуд с напитком продолжал стоять возле креста после того, как Иисус был распят, и, когда Он уже был в агонии, губка с напитком была вновь поднесена к Его устам. На этот раз Он вкусил уксус, после чего испустил дух.

Обратимся к рассказу евангелиста Иоанна о распятии. Этот рассказ пересекается с повествованиями синоптиков в ряде деталей, однако содержит многочисленные дополнительные подробности:

И, неся крест Свой, Он вышел на место, называемое Лобное, по-еврейски Голгофа; там распяли Его и с Ним двух других, по ту и по другую сторону, а посреди Иисуса.

Пилат же написал и надпись, и поставил на кресте. Написано было: Иисус Назорей, Царь Иудейский. Эту надпись читали многие из Иудеев, потому что место, где был распят Иисус, было недалеко от города, и написано было по-еврейски, по-гречески, по-римски. Первосвященники же Иудейские сказали Пилату: не пиши: Царь Иудейский, но что Он говорил: Я Царь Иудейский. Пилат отвечал: что я написал, то написал.

Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре части, каждому воину по части, и хитон; хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху. Итак, сказали друг другу: не станем раздирать его, а бросим о нем жребий, чей будет, – да сбудется реченное в Писании: разделили ризы Мои между собою и об одежде Моей бросали жребий. Так поступили воины (Ин.19:17–24).

Иоанн, как видим, уделяет особое внимание надписи, сделанной Пилатом. Эта надпись приводится четырьмя евангелистами в четырех разных редакциях: Царь Иудейский (Мк.15:26); Сей есть Царь Иудейский (Лк.23:28); Сей есть Иисус, Царь Иудейский (Мф.27:37); Иисус Назорей, Царь Иудейский (Ин.19:19). При этом только Лука и Иоанн говорят о том, что надпись была сделана на трех языках, и только Иоанн приводит диалог Пилата с иудеями, посвященный этой надписи.

Все четыре евангелиста упоминают о том, что распявшие Иисуса делили между собой Его одежды (согласно римскому праву, одежды казненного делились между исполнителями казни).⁴⁹³ Но только Иоанн говорит о хитоне, который достался одному из воинов по жребию. Хитоном называли верхнюю одежду (плащ), надевавшуюся поверх нижней одежды. Тот факт, что хитон был тканый, а не сшитый, не означает, что он был дорогим.⁴⁹⁴

Жребий, брошенный римскими солдатами, вызывает в памяти евангелиста 21-й псалом – один из важнейших мессианских текстов Ветхого Завета.⁴⁹⁵ Этот псалом важен для понимания всей истории Страстей, как она изложена четырьмя евангелистами:

Боже мой! Боже мой! [внемли мне] для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего... Все, видящие меня, ругаются надо мною, говорят устами, кивая головою: «он уповал на Господа; пусть избавит его, пусть спасет, если он угоден Ему». Но Ты извел меня из чрева, вложил в меня упование у грудей матери моей. На Тебя оставлен я от утробы; от чрева матери моей Ты – Бог мой. Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет. Множество тельцов обступили меня; тучные Васанские окружили меня, раскрыли на меня пасть свою, как лев, алчущий добычи и рыкающий. Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной. Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои. Можно было бы перечесть все кости мои; а они смотрят и делают из меня зрелище; делят ризы мои между собою и об одежде моей бросают жребий (Пс.21:2, 8–19).

Псалом 21-й, как и большинство других псалмов, надписан именем царя Давида. Однако в жизни этого царя не было событий, которые даже приблизительно соответствовали бы содержанию псалма.⁴⁹⁶ Псалом начинается с вопля богооставленности, и первая часть псалма содержит перечисление бедствий, которым подвергается страждущий. Но затем тональность текста меняется, и вся вторая половина псалма представляет собой исповедание веры в силу Бога Израилева, упования на то, что вспомнят, и обратятся к Господу все концы земли, и поклонятся пред Тобою все племена язычников, ибо Господне есть царство, и Он – Владыка над народами (Пс.21:28–29). Псалмопевец как бы «разрывается надвое – он не может отрицать реальности веры, но не может и примирить ее с беспощадной реальностью жизни».⁴⁹⁷

Ранняя Церковь уже в те времена, когда составлялись евангельские повествования, в полной мере осознала мессианский характер 21-го псалма, в котором, как и в 53-й главе Книги пророка Исаии, увидела пророческое предсказание о крестных страданиях Сына Божиего. Все четыре евангелиста обращают внимание на связь между Ветхим Заветом и описываемыми ими событиями. Неоднократно на страницах Евангелий возникают аллюзии на ветхозаветные тексты, а события из жизни Иисуса воспринимаются как исполнение древних пророчеств. В наивысшей степени это характерно для истории Страстей. Именно в ней «слово Божие и события становятся взаимопроникаемыми: факты наполняются словами, то есть смыслом, и, наоборот, то, что до сих пор было только словом, подчас непонятным, становится реальностью и наконец раскрывает свой подлинный смысл».⁴⁹⁸

Об этой особенности евангельских повествований о Страстях важно помнить при их рассмотрении. Евангелистов гораздо меньше интересуют подробности самой казни: они не описывают ее столь детально, как это сделал бы историк, подобный Иосифу Флавию. Авторы Евангелий скупы на детали. Их гораздо больше интересует, как история Страстей соотносится с мессианскими пророчествами Ветхого Завета: в ткань пророчеств они и вплетают эту историю.

Чем объясняется внимание, уделяемое евангелистом Иоанном табличке с надписью, сделанной Пилатом, и хитону? Как мы видели, образ Пилата у Иоанна прописан гораздо детальнее, чем у других евангелистов, и мы можем предположить, что ему известны подробности процесса над Иисусом, не известные другим авторам. Что же касается хитона, то упоминание о нем может быть объяснено цитатой из псалма, которая благодаря этому упоминанию вводится в рассказ.

В то же время возможно и другое объяснение. Известно, что и табличка с надписью «Иисус Назарянин, Царь Иудейский» и хитон Господень относятся к числу раннехристианских реликвий. Таблица, или титло (латинское titulus), по преданию, была обретена в 326 году императрицей Еленой во время ее путешествия в Иерусалим (эту таблицу в конце IV века упоминает римская паломница Эгерия).⁴⁹⁹ Что же касается хитона Господня, то существуют различные предания касательно его судьбы. В частности, святыня, обозначаемая этим наименованием, хранится в кафедральном соборе Трира (Германия). Грузинское церковное предание связывает местопребывание хитона Господня с собором Светицховели в городе Мцхета. Как бы там ни было, нельзя исключить, что ранние христиане сохранили титло с креста Иисуса, а хитон выкупили у воинов и что автору четвертого Евангелия эти реликвии были известны.

В раннехристианской литературе нешвенный хитон Господень получил аллегорическое толкование: в нем увидели символ единства Церкви. Одним из первых данную аллегорию использовал Киприан Карфагенский:

Это таинство единства, этот союз неразрывного согласия обозначается в сказании евангельском о хитоне Господа Иисуса Христа. Хитон не был разделен и разодран, но достался целостно одному, кому выпал по жребию, и поступил в обладание неиспорченным и неразделенным... Он имел единство свыше, происходящее с неба от Отца, и потому не мог быть разодран теми, кто получил его в обладание, но целостно, раз навсегда, удержал крепкую и неразделимую связь свою. Поэтому не может обладать одеждой Христовой, кто раздирает Церковь Христову. Как народ Христов разделяться не должен, то хитон Христов, связно сотканный повсюду, не был разодран теми, кто получил его: нераздельной крепостью своей связи он указывает не неразделимое согласие всех нас, которые облеклись во Христа. Таким образом, таинственным знамением своей одежды Господь предызобразил единство Церкви. Кто же столь нечестив и вероломен, кто настолько заражен страстью к раздорам, что почитает возможным или дерзает раздирать единство Божие – одежду Господню – Церковь Христову?⁵⁰⁰

Раннехристианские комментаторы усматривали особый смысл в том, что Иисус был распят вне города. В этом видели указание на грядущее разрушение Иерусалима и основание Нового Израиля – вселенской Церкви Христовой: «Он распят был не в храме, почитание которого теперь пришло к концу, и не в стенах города, который обречен был на разрушение, но за городскими стенами, вне врат (Евр.13:12). Итак, таинство ветхих жертв прекращается, и новая жертва возлагается на новый алтарь: крест Христов – алтарь не храма, а всего мира».⁵⁰¹

Место, на котором был распят Иисус, в Евангелиях названо Голгофой. Греческое слово Γολγοθᾶ является транскрипцией арамейского גולגלתא gulgoltā,восходящего к еврейскому גלגלת gulgoleṯ («череп»). Отсюда перевод: κρανίου τόπος («лобное место», буквально: «место черепа»). В Древней Церкви существовало предание, известное уже Оригену, о том, что Христос был распят на месте погребения Адама.⁵⁰² В этом видели глубокий символический смысл: «Христос был распят там, где был погребен Адам, для того, чтобы жизнь явилась там, где некогда наступила смерть. Смерть через Адама, а жизнь через Христа...»⁵⁰³

Казни в Римской империи носили публичный характер, поскольку служили средством не только наказания преступников, но и устрашения рядовых граждан. Кресты с распятыми нередко ставили вдоль дорог (как в случае с рабами, воевавшими под предводительством Спартака). Вполне вероятно, что и крест Иисуса вместе с крестами двух разбойников стоял возле дороги. На это косвенно указывают свидетельства Матфея и Марка:

Версия Матфея почти идентична версии Марка, отличаясь от нее тем, что аллюзия на 21-й псалом, присутствующая у Марка, расширена у Матфея до полноценного парафраза двух стихов псалма, в оригинале звучащих так: Все, видящие меня, ругаются надо мною, говорят устами, кивая головою: «"он уповал на Господа; пусть избавит его, пусть спасет, если он угоден Ему» (Пс.21:8–9). Оба евангелиста видят в злословии толпы в адрес Иисуса исполнение древнего пророчества, но Матфей делает это более очевидным, чем Марк.

Другое важное отличие версии Матфея – в том, что в ней дважды упоминается о претензии Иисуса на богосыновство. Говоря о Себе в третьем лице, Иисус чаще всего называл Себя Сыном Человеческим. Однако нередко Он говорил о Себе как о Сыне Божием, что вызывало возмущение иудеев. Когда Он висел на кресте между двумя разбойниками, они припомнили Ему это.

Перед нами три группы злословящих. Во-первых, это случайные свидетели казни – проходящие мимо люди. Во-вторых, первосвященники и старейшины (у Матфея также и книжники), которые не хотят разойтись по домам, пока не увидят развязку драмы. В-третьих, это разбойники, повешенные вместе с Иисусом: сами будучи пригвождены к кресту, испытывая столь же тяжкие мучения, они тем не менее находят в себе силы поносить Его. Все три группы объединены ненавистью к Распятому, и каждый участник драмы считает необходимым присоединить свой голос к хору злословящих и насмехающихся.

Обвинения, которые звучат из уст прохожих, повторяют слова лжесвидетелей на суде против Иисуса: Он говорил: могу разрушить храм Божий и в три Дня создать его (Мф.26:61). Выше уже упоминалось о том, что в синоптических Евангелиях отсутствуют какие бы то ни было основания для такого обвинения, однако в Евангелии от Иоанна приводятся слова Иисуса: Разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его (Ин.2:19). Эти слова, согласно Иоанну, были сказаны в самом начале общественного служения Иисуса, однако они надолго запомнились иудеям. Именно они стали главным основанием для объявления Иисуса виновным в богохульстве.

Слова спаси Себя Самого могут напомнить о диалоге Иисуса с иудеями в Назарете: Конечно, вы скажете Мне присловие: врач! исцели Самого Себя; сделай и здесь, в Твоем отечестве, то, что, мы слышали, было в Капернауме... Истинно говорю вам: никакой пророк не принимается в своем отечестве (Лк.4:23–24). Иисус совершил множество чудес, которые, однако, не убедили скептиков в том, что Он – Сын Божий. При этом они неоднократно приступали к Нему с одной и той же просьбой: Учитель! хотелось бы нам видеть от Тебя знамение (Мф.12:38); Какое же Ты дашь знамение, чтобы мы увидели и поверили Тебе? (Ин.6:30). Всякий раз Иисус отвечал отказом. А однажды в ответ на подобную просьбу Он предсказал Свою смерть: Род лукавый и прелюбодейный ищет знамения; и знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы пророка; ибо как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи (Мф.12:39–40).

Горькая ирония описанной сцены заключается в том, что первосвященники обещали уверовать в Иисуса, если Он спасет Себя Самого. Они считали, что, если Он Сын Божий, Он должен сойти с креста. Но Он именно потому взошел на крест, что был Сыном Божиим. Он принял смерть, чтобы в Него уверовали и чтобы мир спасен был чрез Него (Ин.3:17).

Повторим то, что мы многократно говорили на протяжении нашего исследования: Иисус шел на казнь добровольно и сознательно, Он хотел умереть, чтобы спасти людей. Только этим можно объяснить тот факт, что Он никоим образом не пытался смягчить остроту конфликта, возникшего между ним и фарисеями в самом начале Его проповеди. Его целью было не спасти собственную жизнь (что Он, наверное, без труда мог бы сделать, если бы захотел), а пострадать и отдать душу Свою для искупления многих (Мф.20:28; Мк.10:45). И этот искупительный характер страданий Иисуса на кресте подчеркивают евангелисты – в том числе через аллюзии на ветхозаветные пророчества о страждущем Мессии.

Матфей и Марк называют повешенных рядом с Иисусом разбойниками (λῃσταί). Лука находит для них иное слово – злодеи (κακούργοι). Ни один из синоптиков не уточняет, в чем состояло их преступление. Они могли быть участниками антиримского мятежа под предводительством Вараввы, но могли быть и просто уголовными преступниками.

И Матфей, и Марк говорят о том, что разбойники, повешенные вместе с Иисусом, злословили Его вместе с толпой. Однако Лука рисует иную картину. У него только один разбойник присоединяется к злословящим, тогда как другой неожиданно становится на сторону Иисуса:

И стоял народ и смотрел. Насмехались же вместе с ними и начальники, говоря: других спасал; пусть спасет Себя Самого, если Он Христос, избранный Божий. Также и воины ругались над Ним, подходя и поднося Ему уксус и говоря: если Ты Царь Иудейский, спаси Себя Самого. И была над Ним надпись, написанная словами греческими, римскими и еврейскими: Сей есть Царь Иудейский.

Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю (Лк.23:35–43).

Как соотносится этот рассказ с повествованиями Матфея и Марка? Гармонизировать повествования синоптиков можно только одним способом: если предположить, что поначалу оба разбойника хулили Иисуса, а затем один из них одумался. Именно такое объяснение дает Иоанн Златоуст: «Вероятно, вначале и он злословил, но потом вдруг показал столь большое изменение»⁵⁰⁴. Менее убедительно толкование Августина, считающего, что «Матфей и Марк, кратко останавливаясь на этом событии, употребили вместо единственного числа множественное»; по его мнению, «нет никаких доказательств, что, говоря в множественном числе, они имели в виду непременно обоих злодеев; такое употребление множественного числа часто допустимо и тогда, когда речь идет об одном».⁵⁰⁵

Рассказ Луки о благоразумном разбойнике продолжает тему прощения, уже прозвучавшую в молитве Иисуса за тех, кто не знают, что делают. На пороге смерти Иисус прощает того, чья предыдущая жизнь, как кажется, не заслуживает прощения. Образ покаявшегося разбойника стоит в одном ряду с другими образами из Евангелия от Луки, такими как мытарь Закхей (Лк.19:2–10) и женщина-грешница, помазавшая ноги Иисуса миром (Лк.7:37–50). В обоих случаях прощение даруется мгновенно: покаяние и обращение смывает все прежние грехи, вне зависимости от их тяжести.

Будучи аутсайдером и с религиозной, и с социальной точки зрения,⁵⁰⁶ разбойник стоит в одном ряду с теми «отбросами общества», к которым фарисеи относились с пренебрежением и брезгливостью, но которых Иисус считал достойными Царства Небесного. Мы можем здесь вспомнить слова, которые Он обращал к первосвященникам и старейшинам: Истинно говорю вам, что мытари и блудницы вперед вас идут в Царство Божие (Мф.2131). Для Него не имело значения, как жил человек до обращения к Нему: важно было то, как человек откликнулся на Его проповедь. Покаяние – тот поворотный пункт, с которого начинается путь в Царство Небесное. Оно может быть принесено даже на пороге смерти, перечеркнув всю прежнюю греховную или преступную жизнь человека и открыв ему врата рая.

В церковной традиции история благоразумного разбойника воспринимается как один из самых ярких евангельских примеров покаяния. Одновременно она служит доказательством всемогущества Сына Божия:

Не мертвого воскрешая, не морю, не ветрам повелевая, не демонов изгоняя, а будучи распинаем, оскорбляем, оплевываем, поносим, бесславим, Он смог изменить порочную душу разбойника, чтобы ты видел Его могущество... Конечно, ни один царь никогда не согласился бы посадить вместе с собою разбойника или какого-нибудь другого раба и ввести его таким образом в город, а Христос это сделал, и, входя в священное отечество, вводит с Собою разбойника, не попирая и не бесчестя рай стопами разбойника, а, напротив, прославляя рай, потому что честь раю иметь такого Владыку, Который и разбойника делает достойным райского блаженства. Когда Он ввел в Царство Небесное мытарей и блудниц, то сделал и это, не бесчестя его, а, напротив, почтил, показав, что Господь Небесного Царства так могуществен, что и блудниц и мытарей делает столь славными, что они являются достойными тамошней чести и награды.⁵⁰⁷

Пример благоразумного разбойника приводится в доказательство того, что человеку не следует осуждать других:

Станешь остерегаться осуждать согрешающих, если всегда будешь помнить, что Иуда был в соборе учеников Христовых, а разбойник в числе убийц; но в одно мгновение произошла с ними чудесная перемена... Суд Божий неизвестен людям. Некоторые явно впадали в великие согрешения, но большие добродетели совершали втайне; и те, которые любили осмеивать их, обманулись, гоняясь за дымом и не видя солнца.⁵⁰⁸

Церковные писатели подчеркивают, что покаявшийся разбойник был первым, кто вошел в рай:

Итак, показал обильное милосердие Свое, по которому в тот же час, когда принял от разбойника веру, взамен ее даром дал ему неизмеримые дары, даром излил пред ним сокровища Свои, тотчас же перенес его в рай Свой... Итак, рай открывался разбойником, а не кем-либо из праведников. Рай, закрытый праведным Адамом, после того как он стал преступником, открыт был преступником, который победил.⁵⁰⁹

При этом на вопрос о том, каким образом разбойник мог войти в рай, не приняв крещение, писатели Древней Церкви отвечают: он был крещен водой, истекшей из пронзенного бока Спасителя.⁵¹⁰

В богослужебных текстах Страстной седмицы благоразумному разбойнику уделяется большое внимание:

Образ покаявшегося разбойника вошел в христианскую иконографию: в русских православных храмах благоразумный разбойник с крестом нередко изображается на боковых вратах иконостаса (что символизирует вхождение в рай). Так, например, он изображен на северной алтарной двери придела во имя архангела Гавриила в Благовещенском соборе Московского Кремля.

Все четыре евангелиста повествуют о том, что при кресте Иисуса стояли женщины (Мф.27:55–56; Мк.15:40–41; Лк.23:49, 55–56; Ин.19:25). У синоптиков женщины стоят в отдалении, тогда как у Иоанна они стоят достаточно близко к кресту, чтобы Иисус мог обратиться к одной из них. Это различие не обязательно считать противоречием: оно вполне может объясняться либо тем, что женщины поначалу стояли вдали, а потом приблизились к кресту,⁵¹¹ либо, наоборот, тем, что они сначала стояли вблизи, а потом отошли после того, как Иисус умер.⁵¹²

Главным отличием Иоанна от синоптиков в данном случае является то, что в список стоявших у креста женщин он включает Матерь Иисуса.⁵¹³ Чем объясняется умолчание о Ней прочих евангелистов?

Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны напомнить о том, что в Евангелиях от Матфея и Луки о Матери Иисуса подробно говорится только в связи с Его рождением и ранними годами (Мф., гл. 1–3; Лк. гл. 1–3). Дальше Она исчезает из поля зрения, появляясь только в рассказе о том, как Она и братья Иисуса стояли вне дома, желая говорить с Ним, но Иисус указал на Своих учеников: вот матерь Моя и братья Мои; ибо, кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра, и матерь (Мф.12:46–50; Мк.3:31–35; ср. Лк.8:19–21). В Евангелии от Марка это единственное упоминание о Матери Иисуса.

Как мы говорили в другом месте,⁵¹⁴ приведенный эпизод, по-видимому, отражает конфликт между Иисусом и Его родственниками, возникший вскоре после Его выхода на проповедь. Согласно свидетельству Марка, родственники Иисуса заподозрили Его в том, что Он вышел из себя, то есть сошел с ума, и решили взять Его (Мк.3:21), то есть вернуть в семью и посадить под домашний арест.

Косвенным отражением этого конфликта может служить и эпизод, приведенный у Луки. Здесь некая женщина из толпы восклицает: Блаженно чрево, носившее Тебя, и сосцы, Тебя питавшие! Ответ Иисуса выдержан в той же тональности, что и Его ответ в предыдущем эпизоде: Блаженны слышащие слово Божие и соблюдающие его (Лк.11:27–28). Своим ученикам и слушателям Он вновь оказывает предпочтение перед собственной Матерью.

В Евангелии от Иоанна Матерь Иисуса играет иную роль. Она тоже один раз упоминается вместе с братьями (Ин.2:12), однако если о братьях Иисуса говорится, что они не веровали в Него (Ин.7:5), то Его Матерь, напротив, являет твердую веру, когда говорит служителям на браке в Кане Галилейской: Что скажет Он вам, то сделайте (Ин.2:5). Налицо разительный контраст между Ее отношением к Нему и тем, как ведут себя Его братья. С самого начала Она представлена как полноправная участница евангельской истории. Чудо в Кане Галилейской завершается словами евангелиста о том, что уверовали в Него ученики Его (Ин.2:11). Но Матерь Иисуса изображена как имеющая к Нему абсолютное доверие.

Можно предположить, что евангелисты-синоптики, повествуя об общественном служении Иисуса, не увидели какой-то особой роли, которую могла в нем играть Его Матерь. Иисус, согласно их повествованиям, всегда окружен учениками-мужчинами, и женщины из окружения Иисуса упоминаются лишь эпизодически. Это вполне соответствует той социальной роли, которая была отведена женщинам: их основным призванием было «служить», то есть готовить, накрывать на стол и убирать со стола, выполнять иные вспомогательные функции. Возможно, Матерь Иисуса была (постоянно или эпизодически) частью этой незаметной группы женщин, ходивших за Иисусом и помогавших Ему, однако синоптики не считают нужным как-либо выделять Ее из этой группы.

Иоанн, включив рассказ о чуде в Кане Галилейской в свое повествование, исправляет общее впечатление о взаимоотношениях между Иисусом и Его Матерью, которое может возникнуть при чтении синоптических Евангелий. Согласно Иоанну, Ее роль не сводилась к тому, что Она родила и воспитала Своего Сына; Она никогда не была участницей семейного заговора против Него. В Евангелии от Иоанна у Нее особая и самостоятельная роль, не похожая ни на роль кого-либо из учеников Иисуса, ни на роль служивших Ему женщин.

Прямая смысловая нить протягивается в Евангелии от Иоанна от брака в Кане Галилейской к упоминанию о Матери Иисуса в повествовании о Страстях. Там Иисус говорил Ей: еще не пришел час Мой (Ин.2:4).

Теперь же пришел час прославиться Сыну Человеческому (Ин.12:23). И Мать вновь оказывается рядом с Сыном:

При кресте Иисуса стояли Матерь Его и сестра Матери Его, Мария Клеопова, и Мария Магдалина. Иисус, увидев Матерь и ученика тут стоящего, которого любил, говорит Матери Своей: Жено! се, сын Твой. Потом говорит ученику: се, Матерь твоя! И с этого времени ученик сей взял Ее к себе (Ин.19:25–27).

Согласно иудейским обычаям того времени, умирающий мужчина должен был сделать распоряжение касательно правового статуса своих родственниц-женщин.⁵¹⁵ Такое распоряжение было необходимым в обществе, где судьба женщин всецело зависела от воли мужчин. Жена, потерявшая мужа; дочь, лишившаяся отца; мать, у которой умер сын: все женщины, оказавшиеся в подобном положении, поступали на иждивение мужчин – как правило, своих родственников. Однако умирающий должен был дать указания об этом. Как правило, родственники уважали волю умершего и поступали так, как он завещал.

Обращаясь сначала к Матери, а затем к ученику, Иисус, как может показаться, призывает Свою Мать и ученика к взаимной заботе друг о друге. Однако общий контекст сцены и ее окончание (с этого времени ученик сей взял Ее к себе) заставляет интерпретировать ее не столько в терминах взаимности, сколько в том смысле, что Иисус указал Своей Матери на ученика, который будет заботиться о Ней, а ему – на Ту, о Которой он должен будет заботиться.⁵¹⁶

Тот факт, что Иисус вверяет Мать ученику, а не кому-либо из Своих «братьев», служит косвенным подтверждением отсутствия у Нее других детей : если бы такие дети были, не было бы необходимости передоверять Ее ученику.⁵¹⁷

Безымянный ученик, которого любил Иисус, неоднократно упоминается на страницах четвертого Евангелия, и церковная традиция прочно отождествила его с Иоанном, автором этого Евангелия. Нет никаких оснований оспаривать это отождествление, тем более что сам автор в конце Евангелия раскрывает себя в словах: Сей ученик и свидетельствует о сем, и написал сие (Ин.21:24). Рассматриваемый эпизод именно потому стал частью четвертого Евангелия, что в нем непосредственное участие принимал его автор, тогда как другие евангелисты в нем не участвовали и могли вообще ничего не знать о нем.

Как и в Кане Галилейской, Иисус называет Свою Мать словом «Жено» (γύναι – «женщина» в звательном падеже). В этом обращении нельзя видеть признак неуважения, дистанцированности или холодности. Так же Иисус обращался и к другим женщинам (Мф.25:28; Лк.13:12; Ин.4:21; 8:10; 20:13). Можно предположить, что на языке, на котором Он говорил, такое обращение звучало уважительно.

Раннехристианские авторы уделяли большое внимание этому эпизоду. В нем видели, в частности, указание на то, что Иисус, по-человечески боявшийся смерти и молившийся Отцу о том, чтобы чаша страдания миновала Его, к моменту приближения смерти обрел внутреннее спокойствие. Об этом говорит Иоанн Златоуст:

...Заметь, с каким душевным спокойствием Христос все делал в то время, когда, будучи распят, висел на кресте: с учеником беседовал о Своей Матери, исполнял пророчества, разбойнику подавал добрые надежды, тогда как прежде распятия мы видим Его в поте, душевном томлении и страхе. Что же это значит? Тут нет ничего непонятного, ничего неясного: там обнаруживалась немощь естества, а здесь открывалось величие силы.⁵¹⁸

Кирилл Александрийский считает, что, вручив Свою Мать любимому ученику, Христос исполнил сыновний долг, предписанный законом Моисеевым. Однако, по мнению Кирилла (и это мнение стоит особняком в святоотеческой традиции), Спаситель не ограничился заботой о Ее материальном благосостоянии, но вручил Ее духовному руководству Своего мудрого ученика:

...Разве не надлежало Господу заботиться о Своей Матери, подвергшейся соблазну и смущенной неуместными мыслями? Будучи истинным Богом, видя движения сердца и зная глубины, неужели не знал мыслей, смущавших Ее, особенно в то время, при честном кресте? Итак, зная Ее размышления, Он передавал Ее Своему ученику, как наилучшему тайноводцу, который мог прекрасно и в достаточной мере разъяснять глубину таинства. Ведь он был истинный мудрец и богослов, который и берет Ее и отводит с радостью, исполняя всю волю Спасителя о Ней.⁵¹⁹

Многие церковные писатели полностью отходят от первоначального буквального контекста истории (Иисус заботится о том, чтобы Его Мать не осталась без попечения) и толкуют ее аллегорически. В частности, Ефрем Сирин в образе Марии увидел Церковь: «По морю ходил, в облаке открылся, Церковь Свою освободил от закона обрезания и Иоанна девственника поставил вождем Божиим вместо Иисуса, сына Навинова, и отдал ему Марию, Церковь Свою, как и Моисей отдал народ Иисусу...»⁵²⁰

Со временем в рассматриваемом эпизоде стали видеть указание на то, что в лице любимого ученика Христос поручил предстательству Своей Матери все человечество. Именно такое толкование стало преобладающим во втором тысячелетии и на Западе, и на Востоке.⁵²¹ Свои истоки оно имеет в богословии Оригена, который видел в Иоанне собирательный образ всех учеников Христа, усыновленных Его Матерью : «.Как Евангелия – начаток всего Писания, так и Евангелие от Иоанна – начаток всех Евангелий, смысл которого никто не может понять, не припав к груди Иисуса (Ин.13:25) и не взяв от Иисуса Марию, ставшую и его матерью».⁵²² Амвросий Медиоланский считал, что членство в Церкви неразрывно связано с усыновлением верующего Божией Матери: «Пусть и к тебе относятся слова Христа, произнесенные с высоты креста: «се, Матерь твоя»; пусть и [о тебе] будет сказано Церкви: «се, Сын Твой"».⁵²³

В соответствии с этими толкованиями писатели последующих столетий развивали мысль о том, что «Мария – не только Матерь Бога, но и Матерь нас всех, ибо Она всех людей любит и всем сочувствует... и всех принимает в Свои объятия». Эти слова принадлежат византийскому поэту 2-й половины X века Иоанну Геометру, который называл Деву Марию «новой общей Матерью – Матерью нас всех вместе и каждого в отдельности».⁵²⁴ Живший в XI веке Руперт из Дейца, автор обширного толкования на Евангелие от Иоанна, говорит: «Поскольку же здесь... в страданиях Единородного Блаженная Дева родила спасение нас всех, то Она Матерь именно нас всех. Итак, сказанное Им об этом ученике... справедливо можно было бы сказать и о любом другом ученике, если бы он присутствовал».⁵²⁵

В католической традиции учение о том, что в лице Иоанна Иисус усыновил Деве Марии всю Церковь, стало частью официальной церковной доктрины. В энциклике папы Иоанна Павла II «Матерь Искупителя» (Redemptoris Mater) говорится:

Можно сказать, что материнство «по благодати» сохраняет сходство с тем природным единением, которое связывает мать и ее ребенка. В свете этого обстоятельства становится понятнее, почему в завещании Христа на Голгофе новое материнство Его Матери выражено в форме единственного числа по отношению к одному человеку: се, сын Твой. Не только Иоанна, стоявшего в тот час вместе с Матерью своего Учителя у Креста, но и каждого ученика Христова, каждого христианина... Материнство Марии, наследуемое людьми, – это дар: личный дар Самого Христа каждому человеку. У подножия Креста было положено начало тому акту, в котором человек вверяется Богородице.⁵²⁶

В православной традиции подобное толкование тоже стало со временем преобладающим. По словам Филарета Московского, «не одного ученика Своего дает Он Ей в сына, чтобы Она успокоена была его сыновним служением, но всех учеников Своих, всех православно верующих христиан дает Он Ей в сыны и дщери, чтобы они пользовались Ее материнским попечением.⁵²⁷

Святой Иоанн Кронштадтский пишет:

Чтобы мы не усомнились превознесенную Матерь Бога Вышнего, Пресвятую, Пречистую, Преблагословенную, Славную Владычицу нашу называть своею Матерью, предвечный, Божественный Сын Ее, Господь Иисус Христос, разрешил наше сомнение, прямо дозволив нам или ревнующим из нас о святыне называть Ее своею Матерью: «се Мати твоя». Ибо в лице святого Иоанна Богослова это сказано и нам, христианам. Да Она и действительно есть нежнейшая, благопромыслительная, всесвятая и к святости нас, чад Своих, направляющая Мать наша.⁵²⁸

И в западной, и в восточной литургических традициях одной из важных тем богослужения Великой Пятницы, когда вспоминается крестная смерть Иисуса Христа, является тема плача Богородицы у креста Своего Сына.

На греческом Востоке во второй половине X века летописец и гимнограф Симеон Метафраст, известный также под именем Симеона Логофета, написал «Канон на Плач Пресвятой Богородицы». Этот канон вошел в богослужение Православной Церкви и исполняется на повечерии в Великую Пятницу. В каноне говорится: «Когда увидела повешенным на Кресте Сына Своего и Господа Дева Чистая, терзаясь, взывала горько с другими женами и со стоном возглашала». И дальше приводятся слова, которые восклицала Пресвятая Дева:

Вижу Тебя ныне, дорогое Мое Чадо и любимое, на Кресте висящим, и уязвляюсь горько сердцем, но дай слово, Благой, Рабе Твоей.

Ныне Моей надежды, радости и веселья – Сына Моего и Господа – я лишилась; увы Мне! Скорблю сердцем.

Муки, и скорби, и воздыхания постигли Меня, увы Мне, когда вижу Тебя, Чадо Мое возлюбленное, нагим, и одиноким, и ароматами помазанным мертвецом!

Мертвым Тебя видя, Человеколюбец, оживившего мертвых и держащего все, уязвляюсь тяжко сердцем. Хотела бы с Тобою умереть, ведь Я не в силах созерцать Тебя бездыханным, мертвым!

Удивляюсь, видя Тебя, Преблагой Боже и Всемилосердный Господи, без славы, и без дыхания, и без образа; и плачу, держа Тебя, ибо не думала – увы Мне – таким Тебя узреть, Сын Мой и Боже!

Не скажешь ли слова Рабе Твоей, Слово Божие?

Не сжалишься ли, Владыка, над Тебя Родившей?

Помышляю, Владыка, что не услышу больше сладкого Твоего гласа, и красоты лица Твоего Я, Раба Твоя, как прежде не узрю: ибо зашел Ты, Сын Мой, сокрывшись от очей Моих.

Радость ко Мне никогда не приблизится отныне, Свет Мой и Радость Моя во гроб зашла; но не оставлю Его одного, здесь же умру и погребена буду с Ним!⁵²⁹

Византийский поэт подчеркивает, что Иисус Христос – Бог воплотившийся, и Богородица, стоящая у креста, знает это. Она страдает, терзается сердцем, но при этом обращается к Своему Сыну как Богу и Владыке.

Наиболее известным произведением латинской литургической поэзии на данную тему является стихотворение, приписываемое итальянскому поэту XIII века Якопоне да Тоди «Стояла Мать скорбящая» (Stabat Mater dolorosa). Это проникновенное лирическое стихотворение на протяжении веков вдохновляло композиторов.⁵³⁰ Стихотворение латинского поэта более эмоционально насыщенно, чем канон Симеона Логофета, но и оно проникнуто глубоким сознанием того, что распятый на кресте Иисус – Сын Божий, умирающий ради искупления человечества от грехов:

Рассказ о стоянии Матери Божией у креста лег в основу иконографии Распятия в восточной и западной традициях. Один из наиболее распространенных в православной традиции иконографических типов называется «Распятие с предстоящими»: слева от креста изображена Божия Матерь, справа – апостол Иоанн. Этот иконографический тип широко представлен и в католической традиции, а также в живописи Средневековья и эпохи Возрождения.

В Евангелиях мы находим три версии рассказа о смерти Иисуса Христа. Повествования Матфея и Марка можно считать за одну версию. Версия Луки частично с ней перекликается, однако содержит существенные отличия. Версия Иоанна значительно отличается от обеих.

Свидетельство Матфея и Марка

Авторы первого и второго Евангелий обнаруживают текстуальную близость друг к другу в описании смерти Иисуса (эта близость прослеживается на всем протяжении истории Страстей):

Мы видим лишь два существенных различия между двумя рассказами. Возглас Иисуса на кресте Матфей приводит по-еврейски, Марк – по-арамейски. У Матфея один из стоящих у креста подносит Иисусу губку с уксусом, другие продолжают насмехаться над Распятым; у Марка это делает один и тот же человек.

Что означает неожиданно наступившая в середине дня тьма? Многие толкователи полагают, что речь идет о солнечном затмении. Это отчасти подтверждается словами Луки: и померкло солнце (Лк.23:45). Возможно, Матфей видит связь между тем, что происходило при кончине Иисуса, и тем, что по Его предсказанию должно произойти при кончине мира: И вдруг, после скорби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются (Мф.24:29). Описание землетрясения, последовавшего за смертью Иисуса на кресте, усиливает общее ощущение ужаса: сама природа словно протестует против беззаконного суда над Сыном Божиим, реагирует таким образом на Его страдания и смерть.

Согласно ранее приведенному свидетельству евангелиста Марка, Иисус был распят в третьем часу дня (Мк.15:35). Ни Матфей, ни Лука не уточняют время распятия, а согласно Иоанну, смертный приговор был вынесен Пилатом в шестом часу (Ин.19:14). Если следовать версии Марка, страдания Иисуса на кресте продолжались около шести часов: возможно, они длились даже дольше, если между воплем Иисуса на кресте и Его смертью прошло еще какое- то время. Версия Иоанна может натолкнуть на мысль, что Иисус пробыл на кресте меньшее число часов. При этом только у Марка мы находим информацию о том, что, когда Иосиф Аримафейский пришел к Пилату просить тело Иисуса, тот удивился, что Иисус уже умер (Мк.15:44). Во всяком случае, Иисус умер раньше двух разбойников, которым пришлось перебивать голени, чтобы ускорить их смерть (Ин.19:31–33).

Если учесть, что распятые нередко висели на крестах по нескольку суток, может создаться впечатление, что время пребывания Иисуса на кресте было слишком кратким, чтобы Он мог успеть умереть. Отсюда возникла теория о том, что смерть Иисуса была летаргическим сном, а воскресение – пробуждением от него.⁵³¹ Однако относительная краткость пребывания Иисуса на кресте объясняется тем, что Его тело было до крайности истощено предшествовавшими пытками, включая жестокое (и, возможно, неоднократное) бичевание. Обильные кровопотери, а также обезвоживание организма, на что ясно указывает слово жажду (Ин.19:28), были, вероятно, главной причиной быстрой смерти Иисуса на кресте.⁵³²

Свидетели происходившего слышат, как Иисус взывает с креста, но не разбирают слов – возможно, потому, что, будучи в агонии, Он говорил неразборчиво, или потому, что сами они стояли далеко. Созвучие слова «Бог» (Евр.אלהים ‘ӗlōhîm, арам. אלהא ’ălāhā) и имени «Илия» (אליהו ’ēliyyāhû) дает им повод к очередной насмешке. Вероятно, они помнили, что некоторые люди принимали Иисуса за Илию (Мф.16:14; Мк.8:28; Лк.9:19). Их реплика могла также отражать народные представления о том, что перед явлением Мессии должен прийти Илия (Мф.17:10; Мк.9:11). Будучи уверены, что Иисус – не Мессия, они уверены и в том, что Илия не придет, чтобы спасти его.

Крик Иисуса на кресте, приводимый обоими евангелистами, представляет собой начало 21-го псалма. Пригвожденный ко кресту, Иисус воссылает Своему Отцу вопль, который когда-то прозвучал из уст пророка и псалмопевца Давида. В этом вопле с предельной остротой выражена боль человека, возникающая от чувства богооставленности. Молчание Бога, Его кажущееся отсутствие – самое сильное испытание, которое может выпасть на долю человека. Находясь в таком состоянии, человек может полностью потерять волю к жизни. А именно воля к жизни – то, что помогает преодолевать физическую и моральную боль.

Мы знаем из Евангелий, что Иисус пребывал в постоянном общении с Богом: это явствует из многочисленных упоминаний синоптиков о Его молитве, из Его слов об Отце, приводимых Иоанном. За несколько дней до Своего ареста Иисус прямо во время беседы с народом обращается к Отцу: Отче! прославь имя Твое. И получает немедленный ответ: и прославил и еще прославлю (Ин.12:28). Но сейчас, когда Сын Божий распят на кресте, Отец молчит.

Как объяснить это молчание Бога? Если Иисус – Единородный Сын Божий, как мог Отец оставить Его хотя бы на миг? Ключ к разгадке тайны лежит в учении о двух природах во Христе – Божественной и человеческой. Как Бог Он всегда пребывает в единстве со Своим Отцом. Как человек Он тоже нераздельно соединен с Отцом. Но Он добровольно принимает на Себя чашу страданий и должен испить ее до дна. А дном человеческого страдания является богооставленность.

Может быть, именно в этом крике Иисуса с креста в наивысшей мере проявилась Его солидарность со всеми страдающими – в том числе с теми, кто, страдая, сомневается в присутствии Бога, жалуется на Бога, ропщет и унывает. Иисус не жалуется и не ропщет, Он не сомневается и не колеблется, но ощущаемая Им непереносимая физическая боль помножена на ту нравственную муку, которую Он испытывает как Человек, оставшийся наедине с ужасом предсмертной агонии. Он не покинут Богом, но Он должен пройти через опыт богооставленности, чтобы во всем уподобиться братиям и стать для людей милостивым и верным первосвященником пред Богом, для умилостивления за грехи народа – таким, который Сам претерпел, быв искушен, и который потому может и искушаемым помочь (Евр.2:17–18).

Опыт богооставленности является одной из составляющих религиозной жизни. Он необходим для достижения наивысшей степени духовного совершенства – обожения. Об этом пишет современный богослов и подвижник архимандрит Софроний (Сахаров):

Не верующие в Бога не знают богооставленности. Сие горе переживают лишь те, кто уже познал благость Бога и всеми силами стремится пребывать в Нем и с Ним. Чем в большей мере вкусил человек радости единения с Богом, тем глубже страдает он при разлуке с Ним. Последний предел, известный нам из Евангелия, есть Сам Господь: после молитвы с кровавым потом в Гефсимании, в которой Он отдал все Отцу Своему, на кресте Он возопил. громким голосом. Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты меня оставил?.. опять возопив... испустил дух (Мф.27:46–50). При таком полном истощании «человека Христа Иисуса» (1Тим.2:5) истощание сие преобразилось в столь же завершенное обожение воспринятого Им в акте воплощения нашего естества…⁵³³

Свидетельство Луки

Согласно Матфею и Марку, Иисус дважды возгласил на кресте. Что Он произнес во второй раз, они не говорят. Возможно, рассказ Луки можно интерпретировать как дополнение к их повествованию:

Было же около шестого часа дня, и сделалась тьма по всей земле до часа девятого: и померкло солнце, и завеса в храме раздралась по средине. Иисус, возгласив громким голосом, сказал: Отче! в руки Твои предаю дух Мой. И, сие сказав, испустил дух (Лк.23:44–46).

Может быть, именно слова, приводимые Лукой, были тем вторым воплем Иисуса, о котором упоминали двое других синоптиков. По содержанию он разительно отличается от первого: в нем слышится совсем иное внутреннее состояние. Если там из уст Иисуса вырвался крик отчаяния, то здесь мы слышим смиренную покорность воле Божией.

Два возгласа Иисуса на кресте, если их рассматривать в совокупности, могут напомнить Его обращение к Отцу в Гефсиманском саду. Там горячая, сопровождавшаяся кровавым потом молитва о том, чтобы, если возможно, Бог пронес мимо Него чашу страданий, завершалась словами: впрочем не Моя воля, но Твоя да будет (Лк.22:42). Здесь последними словами Иисуса становится исповедание веры в Отца, в руки Которого Он, умирая, вверяет Свой дух.

Ни в том, ни в другом случае из уст Иисуса не раздается ни слова упрека. Между Ним и Отцом нет конфликта или противоречия: Его преданность Отцу, покорность воле Отца остается абсолютной и непоколебимой.

Уместно здесь вспомнить один из ветхозаветных прообразов крестной жертвы Христа: рассказ о том, как Бог повелел Аврааму принести в жертву своего сына Исаака (Быт.22:1–14). Идя к горе, на которой жертва должна быть принесена, Исаак задает вопросы Аврааму, но в тот момент, когда Авраам заносит над ним нож, он остается безмолвным. В последующем повествовании книги Бытия о жизни Исаака мы не встречаем какого-либо протеста с его стороны в адрес своего отца: он являет всецелую преданность отцу, верность ему, покорность его воле.

Возглас Иисуса на кресте, приводимый Лукой, как и тот, что приведен у Матфея и Марка, является почти дословной цитатой из Псалтири. Он заимствован из 30-го псалма, основная тема которого – надежда на Бога в трудных, отчаянных обстоятельствах:

На Тебя, Господи, уповаю, да не постыжусь вовек; по правде Твоей избавь меня... Выведи меня из сети, которую тайно поставили мне, ибо Ты крепость моя. В Твою руку предаю дух мой; Ты избавлял меня, Господи, Боже истины. Помилуй меня, Господи, ибо тесно мне; иссохло от горести око мое, душа моя и утроба моя. От всех врагов моих я сделался поношением даже у соседей моих и страшилищем для знакомых моих; видящие меня на улице бегут от меня. Я забыт в сердцах, как мертвый; я – как сосуд разбитый, ибо слышу злоречие многих; отвсюду ужас, когда они сговариваются против меня, умышляют исторгнуть душу мою. А я на Тебя, Господи, уповаю; я говорю: Ты – мой Бог (Пс.30:2, 5–6, 10, 12–15).

Молиться словами псалмов было в обычае у иудеев, и Иисус не был исключением. На пути к месту ареста Иисус и ученики поют не что иное, как псалмы (Мф.26:30; Мк.14:26). Мы не однажды слышим в Евангелиях, как Он молится Своими словами (Мф.11:25–26; 26:39–42; Мк.14:35–39; Лк.10:21; 22:41–42; 23:34; Ин.11:41–42; 12:28; 17:1–26). Но когда Он находится в агонии, Свои слова иссякают, и на помощь приходят слова псалмов. Эти слова не только в полной мере выражают Его душевное состояние: будучи частью мессианского пророчества, они по сути являются Его собственными словами, которые за много веков до него услышал и записал царь Давид. По крайней мере, именно так они были восприняты христианской традицией – не как слова Давида, повторенные Иисусом, а как слова Мессии, пророчески услышанные Псалмопевцем.

Вопль Иисуса, приводимый Лукой, отличается от слов Псалмопевца обращением «Отче!». Такое обращение к Богу не было характерно для Ветхого Завета, но Иисус обращался к Богу именно так. И учеников Своих призывал начинать молитву со слов «Отче наш» (Мф.6:9; Лк.11:2). Представление об отцовстве Бога обычно ассоциируется с мыслью о Его милосердии к людям, отеческой заботе о них. Однако Бог может быть по отношению к Своим детям суров и беспощаден, Он может подвергать их тяжким испытаниям – при этом они не должны терять надежду на Него, не должны переставать считать Его своим Отцом. Для Иисуса Бог остается Отцом даже в тот момент, когда Он молчит. Испытывая тяжелейшие физические и нравственные мучения, Иисус не перестает верить в присутствие Отца.

Свидетельство Иоанна

От рассказов синоптиков перейдем к свидетельству Иоанна о смерти Иисуса на кресте:

После того Иисус, зная, что уже все совершилось, да сбудется Писание, говорит: жажду. Тут стоял сосуд, полный уксуса. Воины, напоив уксусом губку и наложив на иссоп, поднесли к устам Его. Когда же Иисус вкусил уксуса, сказал: совершилось! И, преклонив главу, предал дух (Ин.19:28–30).

Единственное, в чем Иоанн перекликается с синоптиками, это упоминание об уксусе. Слово «иссоп» (ὔσσωπος) означает кустарник с ароматными листьями. Точное значение термина в данном контексте обсуждается учеными: в параллельном месте у Матфея и Марка говорится о трости (κάλαμος). Можно предположить, что Иоанн имеет в виду ветвь или пучок иссопа. Не исключена аналогия с пасхальным ритуалом, в котором иссоп играл важную роль (Исх.12:22).⁵³⁴

Жажда, которую Иисус испытывает на кресте, является следствием крайнего истощения Его организма. Возможно, Он находится в полусознательном состоянии, когда произносит слово «жажду». Однако евангелист прочитывает это слово в свете исполнения ветхозаветных пророчеств. Формула да сбудется Писание указывают не только на слово, произнесенное Иисусом, но и на то, что за ним последовало: поднесение уксуса к его устам. Имеются в виду слова Псалма: И дали мне в пищу желчь, и в жажде моей напоили меня уксусом (Пс.68:22).

От начала и до конца своего Евангелия Иоанн проводит мысль о том, что события из жизни Иисуса происходят во исполнение Писания. Однако обычная формула ἵνα ἡ γραφὴ πληρωθῇ (да сбудется Писание) встречающаяся у него многократно (Ин.12:38; 13:18; 17:12; 19:36), в данном случае заменяется на ἵνα τελειωθῇ ἡ γραφή (буквально: «да свершится Писание»). Семантически слово τελειωθῇ связано как с тем, что ему предшествовало, – словами εἰδὼς ὁ ‘Ιησοῦς ὅτι ἤδη πάντα τετελέσται («Иисус, зная, что уже все совершилось»), так и с последним возгласом Иисуса на кресте: τετελέσται («совершилось!»).

В этом настойчивом повторении глагола τελειώνω («совершаться», «завершаться») в разных формах и значениях слышится желание автора Евангелия подчеркнуть исключительный характер смертного часа Иисуса: Его смерть является завершением на земле того плана, который был предначертан в Божественном Провидении и явлен в том, что Слово стало плотию (Ин.1:14). Предвечный Сын Божий исполнил Свою земную миссию: Он прославил Отца на земле, совершил дело, которое Отец поручил Ему исполнить (Ин.17:4). Следующим событием в исполнении предначертанного Богом плана будет Его воскресение из мертвых.

Хотя последние слова Иисуса на кресте, как они приведены в Евангелии от Иоанна, вписываются в общий богословский контекст этого Евангелия, мы никак не можем согласиться с исследователями, утверждающими, что Иоанн сам сочинил их, заменив ими последние слова Иисуса из других Евангелий. Так утверждает, в частности, крупный немецкий исследователь четвертого Евангелия Р.Шнакенбург: он считает несомненным фактом то, что Иоанн сформулировал их, чтобы заменить им синоптическое изречение о том, что Иисус был оставлен Богом. По мнению ученого, Лука тоже изменил слова, приводимые у Матфея и Марка (Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?) на более богословски корректные (Отче! в руки Твои предаю дух Мой). Выстроить все приводимые евангелистами изречения Иисуса, произнесенные с креста, в единую цепь невозможно, считает Шнакенбург.⁵³⁵

Подобные утверждения в разных вариациях встречаются и в книгах многих других ученых, считающих, что единственное оригинальное изречение Иисуса на кресте сохранил Марк, Матфей скопировал его у Марка, а Лука и Иоанн модифицировали его, исходя из своих богословских установок или из нужд церковных общин, для которых они писали свои Евангелия. Такой подход представляется нам крайне субъективным и методологически неприемлемым, о чем мы не раз говорили на протяжении нашего исследования жизни и учения Иисуса.⁵³⁶ В данном случае он безосновательно отдает предпочтение свидетельству одного из евангелистов, ставя под сомнение историческую достоверность повествований двух других. Между тем один из попавших под подозрение авторов претендует на то, что был прямым свидетелем происходившего (Ин.19:35; 21:24), а другой – на то, что записал свое Евангелие со слов свидетелей (Лк.1:2).

Гармонизация четырех свидетельств

Древняя Церковь считала свидетельства четырех евангелистов не взаимоисключающими, а взаимодополняющими. Попытку гармонизации свидетельств четырех евангелистов мы находим у Августина, и она представляется в данном случае вполне убедительной:

Матфей продолжает: Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух (Мф.27:50). Подобным образом говорит и Марк (Мк.15:37). А Лука объясняет, что именно Он воскликнул этим громким голосом; он говорит: Иисус, возгласив громким голосом, сказал: Отче! в руки Твои предаю дух Мой. И, сие сказав, испустил дух (Лк.23:46). А Иоанн умолчал как о первых словах, приведенных Матфеем и Марком, так и о последних, о которых упомянул один Лука. Но Иоанн привел то, что упустили другие, а именно, что Господь воскликнул: совершилось! – после того как отведал уксуса, что, по нашему пониманию, Он сказал раньше того громкого восклицания... Именно после этого совершилось! и был испущен Господом тот великий вопль, о котором этот евангелист умолчал, а те три сказали.⁵³⁷

Иисус пробыл на кресте несколько часов. Вовсе не обязательно полагать, что за это время Он произнес только одну фразу, которую один свидетель положил на бумагу, а другие сочли своим долгом изменить. Иисус вполне мог несколько раз отверзать уста и возвышать голос, и в памяти разных свидетелей могли остаться разные Его слова и восклицания. Не будем забывать и о том, что разные группы свидетелей могли то подходить к кресту, то отходить от него в течение всего этого времени. Среди этих свидетелей были и женщины, которые тоже могли запомнить что-то, не услышанное другими.

Попыткой гармонизации свидетельств четырех евангелистов является список, известный под названием «Семь слов Спасителя на кресте». Не позднее XVI века он стал использоваться в некоторых западных христианских общинах в качестве основы для богослужения и проповеди; к этому же периоду относятся первые попытки положить его на музыку.⁵³⁸ Со временем практика произнесения проповедей на «Семь слов Спасителя» закрепилась также в Православной Церкви.⁵³⁹

Последние изречения Христа в списке «Семи слов» обычно располагаются в такой последовательности:

Отче! прости им, ибо не знают, что делают (Лк.23:34).

Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю (Лк.23:43).

Жено! се, сын Твой... Се, Матерь твоя! (Ин.19:26–27).

Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мф.27:46; Мк.15:34).

Жажду (Ин.19:28).

Совершилось! (Ин.19:30).

Отче! в руки Твои предаю дух Мой (Лк.23:46).

Обрамляют список два изречения, начинающиеся словом «Отче!», из Евангелия от Луки. В центре списка стоит крик отчаяния из Евангелий от Матфея и Марка. Замыкают список два изречения, которые представлены как последние слова, произнесенные Иисусом, у Иоанна и Луки соответственно. Первое, среднее и последнее изречения в списке являются прямыми обращениями Иисуса к Отцу.

Евангелисты по-разному описывают смерть Иисуса на кресте, однако их свидетельства также не являются взаимоисключающими. Приведем еще раз все четыре свидетельства:

Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух (Мф.27:50).

Иисус же, возгласив громко, испустил дух (Мк.15:37).

И, сие сказав, испустил дух (Лк.23:46).

И, преклонив главу, предал дух (Ин.19:30).

В русском переводе разница между словосочетаниями, при помощи которых описывается смерть Иисуса, почти незаметна. Между тем в греческом тексте мы встречаем три разных выражения: у Матфея ἀφῆκεν τὸ πνεῦμα («испустил дух»), у Марка и Луки ἐξέπνευσεν (буквально: «испустил последний вздох»), у Иоанна παρέδωκεν τὸ πνεῦμα («предал дух»). Слово «дух» (πνεῦμα) употреблено только у Матфея и Иоанна, при этом оно управляется двумя разными глаголами: ἀφίημι («отпускать», «испускать»), παραδίδωμι («передавать»). В первом случае акцент делается на выходе духа из тела, во втором – на том, что Иисус предал дух Богу (это соответствует последним словам Иисуса у Луки: в руки Твои предаю дух Мой). Употребленный Марком и Лукой глагол ἐκπνέω (буквально: «выдыхать», в переносном смысле: «испускать дух») указывает не столько на дух как нематериальную составляющую человеческого естества, сколько на дыхание как признак жизни в человеке.

Иоанн Златоуст подчеркивает, что обычно распятые сначала испускали дух, а затем их голова безжизненно падала, Иисус же, согласно Евангелию от Иоанна, сначала преклоняет голову, а затем испускает дух. В этом Златоуст видит указание на добровольный характер смерти Иисуса.⁵⁴⁰ Той же логике следует в своем толковании блаженный Августин: «Первоначально Он сказал: Совершилось!– когда исполнилось над Ним все, сказанное у пророков, и как будто только Он этого и ожидал, потому что, конечно, Он мог умереть, когда захотел бы; а потом уже, предавая Себя Богу, Он испустил дух».⁵⁴¹

Такое толкование может вызывать вопрос: если Иисус до последнего вздоха контролировал течение собственной жизни и Сам избрал не только день и час, но даже минуту Своей смерти, насколько можно говорить о Его смерти как следствии агонии, неизбежной для человека, умирающего тяжело и мучительно? Нет ли в представлении о том, что Иисус мог умереть в тот момент, когда захотел (а значит, мог и продлить жизнь на столько времени, на сколько желал), отзвуков докетизма – учения о том, что страдания Иисуса были призрачными? Если Его жизнь была всецело в Его собственных руках, в чем же заключалось послушание воле Отца?

Ответы на эти вопросы мы находим, сопоставляя свидетельство евангелиста Иоанна со свидетельствами трех синоптиков. У Иоанна Иисус говорит иудеям : Потому любит Меня Отец, что Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее. Имею власть отдать ее и власть имею опять принять ее. Сию заповедь получил Я от Отца Моего (Ин.10:17–18). Здесь, с одной стороны, Иисус говорит о власти над собственной жизнью, с другой – о заповеди, полученной от Отца. Синоптики же приводят молитву Иисуса в Гефсиманском саду, в которой Он просит, если возможно, пронести чашу страданий мимо Него, но затем принимает волю Отца (Мф.26:39–42; Мк.14:35–39; Лк.22:41–42).

В этих двух свидетельствах нет внутреннего противоречия, как нет никакого внутреннего конфликта в самой личности Иисуса. Он является полноценным человеком, потому Его страдания не могут быть ни кажущимися, ни мнимыми: в Гефсиманском саду Он как человек испытывает страх перед смертью, а на кресте как человек претерпевает жесточайшие физические мучения. Его физическая смерть, несомненно, является следствием этих мучений, а не следствием того, что Он в какой-то момент решил, что пора заканчивать.

Нет никакого сомнения в том, что Иисус шел на смерть добровольно. При этом Он исполнял волю Отца: ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную (Ин.3:16). Отец отдал Сына на распятие, и Сын умер на кресте, чтобы дать людям вечную жизнь. Он в полной мере сознавал искупительный характер Своей смерти (Мф.20:28; Мк.10:45). Но от этого Его физические и душевные муки не становились легче. И тот факт, что Он подчинился воле Отца добровольно, не означает, что Он мог продлить жизнь настолько, насколько хотел.

Жизнь Сына Божия оборвалась в тот момент, когда это было угодно Отцу. И Его смерть не была естественной: она была насильственной. Мы не будем вдаваться в дискуссию о том, что было бы, если бы Иисус не был казнен: мог ли Он в этом случае умереть естественной смертью. Такая дискуссия имела место в Древней Церкви, но ее анализ не входит в нашу задачу. История, как известно, не знает сослагательного наклонения: это относится в полной мере к земной истории Иисуса Христа, которая была такой, какой была, и не могла быть иной.

Причиной смерти Иисуса стала не только воля Божия: Его смерть была убийством, а следовательно, одной из ее причин была злая воля людей. Об этом скажет апостол Петр иудеям через пятьдесят дней после смерти и воскресения Учителя: Иисуса Назорея, Мужа, засвидетельствованного вам от Бога силами и чудесами и знамениями, которые Бог сотворил через Него среди вас, как и сами знаете, сего, по определенному совету и предведению Божию преданного, вы взяли и, пригвоздив руками беззаконных, убили (Деян.2:22–23). Из этих слов явствует, что Иисус был предан по предведению (Промыслу) Божию, но убит был человеческими руками. Апостол Иаков говорит в своем послании, обращенном к иудеям: Вы осудили, убили Праведника (Иак.5:6).

Во II веке автор литургической поэмы «О Пасхе» Мелитон Сардийский впервые употребил формулу «Бог убит» по отношению к распятию Иисуса Христа:

Слушайте, все племена народов, и смотрите:

Новое убийство произошло в Иерусалиме...

И Кто убит?..

Повесивший землю – повешен.

Распростерший небеса – распростерт.

Утвердивший все – утвержден на древе.

Владыка – оскорблен.

Бог – убит.⁵⁴²

Эта формула отражает веру Древней Церкви в то, что на кресте страдал и умирал не простой человек, а воплотившийся Бог. В III веке Григорий Неокесарийский писал, что «пришествие Бога на смерть явилось смертью для смерти, так как Он не был удержан ею; подобным же образом бесстрастие Бога было страданием страданий, когда Он снизошел до страданий».⁵⁴³ В IV веке Григорий Богослов говорил о «страдании и смерти Бога».⁵⁴⁴ В V веке Кирилл Александрийский, обращаясь к императору Феодосию, восклицал: «Мы, христолюбивейший император, возвещаем смерть не обыкновенного человека, но вочеловечившегося Бога, страдавшего, как писано, за нас по плоти, живого, как Бога, и пребывающего бесстрастным по Своему естеству».⁵⁴⁵

Бог бесстрастен по естеству, утверждает Кирилл, следуя в этом предшествующим греческим отцам. Однако, по Своему Домостроительству став человеком, Он вместе с человеческой плотью воспринял и человеческие страдания:

Сам единородный Сын, рожденный от Бога Отца, или Само Слово Его воплотилось и вочеловечилось, страдало, умерло, воскресло из мертвых в третий день. Без сомнения, Слово Божие, по собственному Своему естеству, недоступно страданиям... Но так как Оно сделалось человеком, усвоив Себе плоть от Святой Девы, то. мы утверждаем, что в собственной Своей плоти по человечеству страдал Тот, Кто как Бог выше всякого страдания.⁵⁴⁶

Мысль о том, что на кресте страдал не человек обоженный, а Бог воплотившийся, Создатель неба и земли, является лейтмотивом богослужений Страстной седмицы. В антифонах, исполняемых в Православной Церкви в Великую Пятницу, встречаются образы и идеи, близкие к поэме Мелитона Сардийского «О Пасхе»:

Подобно Мелитону авторы богослужебных текстов Страстной седмицы употребляют такие выражения, как «распятый Бог», «мертвый и нагой Бог», «оскорбляемый Бог», говорят о «Боге таящемся», то есть скрывающем Свое Божество под человеческой природой:

Ранее мы цитировали слова евангелиста Луки: и померкло солнце, и завеса в храме раздралась по средине (Лк.23:45). За этими словами у него следовало описание смерти Иисуса. У Матфея и Марка повествование выстроено иначе. Они говорят сначала о тьме, которая продолжалась от часа шестого до часа девятого, затем – о смерти Иисуса и только после этого – о завесе. Марк ограничивается кратким упоминанием о ней: И завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу (Мк.15:38). Матфей рисует более драматичную картину:

И вот, завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись; и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли и, выйдя из гробов по воскресении Его, вошли во святый град и явились многим (Мф.27:51–53).

Чтобы понять значение упоминания о завесе во всех трех синоптических Евангелиях, мы должны вспомнить, что в Иерусалимском храме по образцу древней скинии было две завесы: одна внешняя, другая внутренняя. Эта внутренняя завеса отделяла святилище от Святого Святых (Исх.26:33; Евр.9:3). Именно об этой завесе идет речь у синоптиков: ее разрыв и обнажение алтарного пространства,

обычно скрытого от посторонних глаз, свидетельствует о том, что таинственная Шехина (слава, благодать Божия) в этот момент покинула храм, чтобы никогда более в него не вернуться.⁵⁴⁷ Эра храма, символизирующего собой ветхозаветную религию, завершилась; наступает новая эра поклонения Богу в духе и истине (Ин.4:23–24).

Свидетельство о землетрясении мы находим только у Матфея. Открытие гробов могло быть его естественным следствием: ко входу в погребальные пещеры приваливали камень, который при землетрясении вполне мог отвалиться. Однако Матфей говорит не о явлениях, которые могли иметь естественные причины, а об особом знамении Божием, причем в одной фразе совмещается то, что, как кажется, случилось непосредственно после смерти Иисуса (землетрясение, открытие пещер), и то, что произошло после Его воскресения (явления тел усопших святых). Так в описании смерти Христа уже предвосхищается Его воскресение.

Для Матфея важно, что природа не осталась безучастной к смерти Сына Божия. Эту мысль подхватили последующие церковные писатели; она нашла свое отражение в литургических текстах. В цитированной выше поэме Мелитона Сардийского говорится:

О ужасное убийство, о неслыханная несправедливость!

Владыка изменяет образ:

Его тело обнажается и не удостаивается даже одежды,

чтобы не быть видимо.

Из-за этого светила отвернулись, и день померк,

чтобы скрыть обнаженного на древе,

не Господне тело затемняя, но глаза этих людей.

Ибо когда народ не трепетал, затрепетала земля.

Когда народ не боялся, убоялись небеса.

Когда народ не разрывал на себе одежду, ангел разорвал.

Когда народ не плакал, «возгремел с неба Господь,

И Всевышний подал голос» (Пс.17:4).⁵⁴⁸

Рассказ Матфея о выходе «многих тел усопших святых» из гробов отражает раннехристианское представление о том, что после смерти Иисуса на кресте Его душа сошла во ад, чтобы там проповедовать Евангелие и вывести оттуда ветхозаветных праведников. Это представление выражено в Первом послании Петра, где говорится о пребывании Христа в адской «темнице» и о Его проповеди находившимся там душам:

Христос, чтобы привести вас⁵⁴⁹ к Богу, однажды пострадал за грехи,⁵⁵⁰ Праведник за неправедных, быв умерщвлен по плоти, но ожив духом, которым он и находящимся в темнице духам, сошед, проповедал, некогда непокорным ожидавшему их Божию долготерпению, во дни Ноя, во время строения ковчега, в котором немногие, то есть восемь душ, спаслись от воды.⁵⁵¹ Так и нас ныне подобное сему образу крещение... спасает воскресением Иисуса Христа (1Пет.3:18–21).

В том же Первом послании Петр говорит: ибо для того и мертвым было благовествуемо, чтобы они, подвергшись суду по человеку плотию, жили по Богу духом (1Пет.4:6).

Из других новозаветных текстов, имеющих отношение к теме сошествия во ад, можно упомянуть слова апостола Павла о том, что Христос нисходил в преисподние места земли (Еф. 4:9; Рим.10:6), и о победе Христа над смертью и адом (1Кор.15:54–57).

В литургических текстах, в частности в богослужении Великой Субботы, сошествие Христа во ад рассматривается как завершение того искупительного подвига, который должен был охватить всех без изъятия людей. В одном из этих текстов говорится о том, что Христос пришел на землю, чтобы спасти Адама, но, не найдя его на земле, сошел в поисках его даже до ада.⁵⁵² Под Адамом здесь понимается все человечество, включая не только живых, но и умерших.

В современном католическом богословии сошествие Христа во ад иногда трактуется как «солидарность в смерти». Христос возжелал быть схожим с людьми во всем, в том числе в смерти. Сойдя в глубины ада, Он «полагает предел продолжающемуся проклятью, создает пограничный знак, который показывает достижение глубочайшей глубины и с которого начинается движение в обратном направлении».⁵⁵³

Учение о сошествии Христа во ад было подробно рассмотрено нами в другом месте.⁵⁵⁴ Здесь мы должны указать лишь на то, что смерть и воскресение Иисуса Христа трактуются евангелистом Матфеем как событие космического масштаба, затронувшее не только людей, но и природу, не только живых, но и усопших. Матфей – единственный из евангелистов, кто привносит это космическое измерение в рассказ о смерти Иисуса и кто говорит о воскресении «усопших святых» после Его воскресения. Под святыми здесь, по-видимому, понимаются ветхозаветные праведники.

Отметим, что на канонических иконах Воскресения Христа, известных с древних времен, изображается не само воскресение, а исход Христа из ада. Он держит за руки Адама и Еву, вслед за которыми из ада выходят другие персонажи ветхозаветной истории, включая Авраама, Исаака, Иакова, Моисея, царя Давида. Эта иконография восходит к тому представлению, которое отражено у Матфея и которое найдет свое развитие в последующей церковной традиции.

Все три синоптических Евангелия упоминают о римском сотнике и о женщинах, стоявших при кресте Иисуса. Версии Матфея и Марка по-прежнему текстуально достаточно близки:

Отличия между двумя версиями касаются сотника: у Марка только он исповедует Иисуса Сыном Божиим, тогда как у Матфея к нему присоединяются прочие воины. Другое отличие заключается в перечнях имен женщин: два имени совпадают, третье отличается. Лука не называет имен женщин, но добавляет упоминание о реакции народа на произошедшее

Сотник же, видев происходившее, прославил Бога и сказал: истинно человек этот был праведник. И весь народ, сшедшийся на сие зрелище, видя происходившее, возвращался, бия себя в грудь. Все же, знавшие Его, и женщины, следовавшие за Ним из Галилеи, стояли вдали и смотрели на это (Лк.23:47–49).

Напомним, что Иоанн в цитированном выше отрывке упоминал четырех женщин: Матерь

Иисуса, сестру Матери Иисуса, Марию Клеопову и Марию Магдалину (Ин.19:25). Если считать сестру Матери Иисуса и Марию Клеопову за одно лицо (греческий текст позволяет такое чтение), то женщин остается три. При этом, как мы помним, только Иоанн говорил о присутствии Матери Иисуса у креста. Общим именем, фигурирующим у всех четырех евангелистов, включая Луку, является Мария Магдалина (у Луки она появится в рассказе о воскресении). Остальные имена частично совпадают, частично разнятся. О женщинах в окружении Иисуса существует обширная литература, и мы не будем здесь входить в подробности научной дискуссии вокруг их имен.⁵⁵⁵

В отличие от двух других синоптиков, упоминающих только группу женщин при кресте Иисуса, Лука трижды в рассказе о распятии говорит о народе. Когда Иисус шел на Голгофу, за ним с плачем и рыданиями шло великое множество народа и женщин (Лк.23:27). Когда воины бросали жребий об одежде Иисуса, народ стоял и смотрел (Лк.23:35). Наконец, когда Иисус умер на кресте, народ возвращался в город, ударяя себя в грудь. Очевидно, что речь во всех трех случаях идет о тех, кто сочувствовал Иисусу: Лука считает важным упомянуть об этом молчаливом большинстве, не примкнувшем к толпе злословящих и насмехающихся над Распятым.

Тот факт, что все три синоптика упоминают о сотнике, стоявшем при кресте Иисуса, говорит о значении, которое придавалось этому образу. В то время как первосвященники, книжники и старейшины неистовствовали и осыпали Распятого насмешками, сотник, вероятно, терпеливо стоял у креста, как ему было положено. Увидев же, как умирал Иисус, он почувствовал то, чего не видели другие: что перед ним Праведник, Сын Божий. Часто указывают на то, что версия Луки ближе к реальности, потому что у него сотник называет Иисуса Праведником, тогда как у Матфея и Марка он исповедует Его Сыном Божиим, что менее вероятно для воина-язычника. С другой стороны, только Лука говорит, что сотник прославил Бога, а для язычника это означает не что иное, как веру в единого Бога. Совокупное свидетельство синоптиков может трактоваться как указание на то, что римский сотник-язычник уверовал в единого Бога и в Сына Божия. Церковное предание прочно отождествило сотника, о котором говорят синоптики, с упоминаемым в Евангелии от Иоанна воином, пронзившим бок распятого Иисуса копьем (Ин.19:34). В церковные календари и на Востоке, и на Западе он вошел с именем Лонгин. В IV веке он уже почитался в Каппадокии (предполагали, что он был родом из этого региона).⁵⁵⁶ Со временем его почитание получило широкое распространение и на Западе, и на Востоке (в Византии, Армении, на Руси).⁵⁵⁷ На иконах он часто изображается с копьем.

Обратимся к Евангелию от Иоанна. У него мы находим новые подробности, касающиеся того, что произошло после того, как Иисус умер на кресте:

Но так как тогда была пятница, то Иудеи, дабы не оставить тел на кресте в субботу, – ибо та суббота была день великий, – просили Пилата, чтобы перебить у них голени и снять их. Итак, пришли воины, и у первого перебили голени, и у другого, распятого с Ним. Но, придя к Иисусу, как увидели Его уже умершим, не перебили у Него голеней, но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода. И видевший засвидетельствовал, и истинно свидетельство его; он знает, что говорит истину, дабы вы поверили. Ибо сие произошло, да сбудется Писание: кость Его да не сокрушится. Также и в другом месте Писание говорит: воззрят на Того, Которого пронзили (Ин.19:31–37).

Прежде всего евангелист говорит о нежелании иудеев оставлять на кресте тела в субботу. Ранее он упоминал о том, как иудеи не вошли в преторию, чтобы не оскверниться, но чтобы можно было есть Пасху (Ин.18:28). Теперь же, по его свидетельству, они более всего озабочены тем, чтобы ненужными хлопотами о телах, оставшихся на кресте, не был нарушен их субботний покой. Они хотят, чтобы ничто не омрачало их праздник.

Жуткий обычай перебивать голени у распятых,⁵⁵⁸ по-видимому, был одним из способов ускорить их смерть, если они висели на кресте слишком долго. Для евангелиста, однако, тот факт, что у Иисуса не перебили голеней, имеет прежде всего богословское значение. Слова кость Его да не сокрушится являются почти буквальным цитированием ветхозаветного предписания, касающегося пасхального агнца (Исх.12:10, 46; Чис.9:12). В начале четвертого Евангелия Иоанн Креститель указал на Иисуса: вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира (Ин.1:29). И в то самое время, когда распявшие Иисуса иудеи готовятся к торжественному вкушению пасхального агнца, истинный Агнец Божий принесен в жертву, и кость Его не сокрушилась. В словах евангелиста видят также аллюзию на слова псалмопевца о праведнике : Он хранит все кости его; ни одна из них не сокрушится (Пс.33:21).

Вторая цитата заимствована из Книги пророка Захарии, где говорится: А на дом Давида и на жителей Иерусалима изолью дух благодати и умиления, и они воззрят на Него, Которого пронзили, и будут рыдать о Нем, как рыдают об единородном сыне, и скорбеть, как скорбят о первенце (Зах.12:10). Этот пророческий текст евангелистом и последующей церковной традицией истолкован в мессианском смысле.

Прежде чем снять тело распятого с креста, воины должны были удостовериться, что он умер. Проверить, жив человек или нет, можно было, ударив его копьем. Однако для автора четвертого Евангелия истечение крови и воды из бока Иисуса имеет таинственный богословский смысл. В своем Первом послании он пишет: Сей есть Иисус Христос, пришедший водою и кровию и Духом, не водою только, но водою и кровию, и Дух свидетельствует о Нем, потому что Дух есть истина (1Ин.5:6). Под водой и кровью здесь может пониматься крещение от Иоанна и пролитие крови на кресте;⁵⁵⁹ под Духом – Утешитель, Которого Иисус обещал послать (Ин.14:16, 26; 15:26; 16:7) и послал Своим ученикам (Ин.20:22; Деян.2:4).

В последующей церковной традиции вода и кровь, истекшие из ребра Иисуса, стали трактоваться аллегорически – как указания на два главных церковных таинства: Крещение и Евхаристию:

Не без значения и не случайно истекли эти источники, но потому, что из того и другого составлена Церковь. Это знают посвященные в таинства: водою они возрождаются, а кровью и плотью питаются. Так, отсюда получают свое начало таинства; и потому, когда ты приступаешь к страшной чаше, приступай так, как бы ты пил от самого ребра.⁵⁶⁰

Для автора четвертого Евангелия важно подчеркнуть, что он – прямой свидетель происходивших событий. Он, вероятно, был одним из двух слышавших, как Иоанн Креститель назвал Иисуса Агнцем Божиим; вместе с Андреем, братом Петра, он тогда последовал за Иисусом и стал Его учеником (Ин.1:35–40). Он был предполагаемым свидетелем других эпизодов, описанных в четвертом Евангелии, в котором он рассказал то, что видел своими очами, что слышал и что осязал руками (1Ин.1:1). На Тайной Вечере он возлежал у груди Иисуса (Ин.13:23), вместе с Матерью Иисуса предстоял у Его креста (Ин.19:26–27) и теперь становится свидетелем последних минут земной жизни Иисуса, чтобы затем стать свидетелем Его воскресения. Он по праву называет себя многозначным словом μάρτης, имевшим для Древней Церкви особый смысл: этим словом называли мучеников, которые ценой собственной жизни доказывали свою верность Христу.

У евреев не было принято хоронить человека на второй или третий день после смерти. Хоронили сразу же (что объяснялось не в последнюю очередь жарким климатом). В истории, описанной в Деяниях апостольских, Анания, солгавший Петру, упал мертвым, и встав, юноши приготовили его к погребению и, вынеся, похоронили. Через три часа, когда пришла его жена Сапфира, юноши уже вернулись с похорон (Деян.5:1–9). Весь обряд погребения, включая приготовление, занял не более трех часов.

Приготовление умершего к погребению предполагало, что его тело омывали и умащали благовониями, а затем оборачивали в специальные погребальные пелены. Никаких деревянных гробов не было. Завернутое в пелены тело относили в высеченную в скале пещеру. Такие пещеры-кладбища располагались, как правило, вблизи городов.

О погребении Иисуса повествуют все четыре евангелиста. Версии Матфея и Марка по-прежнему достаточно близки:

Главное отличие Марка от Матфея – в том, что он включает в свое повествование эпизод с Пилатом и сотником, отсутствующий у других евангелистов.

Версия Луки добавляет несколько штрихов к повествованию Матфея и Марка. Иосиф у него охарактеризован как член совета, человек добрый и правдивый, не участвовавший в совете и в деле их; из Аримафеи, города Иудейского, ожидавший также Царствия Божия. Лука отмечает, что тело Иисуса положили в гробе, высеченном в скале, где еще никто не был положен. Как и Марк, он напоминает, что день тот был пятница, и наступала суббота. Лука – единственный, кто говорит о том, что женщины, пришедшие с Иисусом из Галилеи, после того, как посмотрели, как полагалось во гроб тело Иисуса, возвратившись, приготовили благовония и масти; и в субботу остались в покое по заповеди (Лк.23:50–56).

Евангелие от Иоанна добавляет новые подробности. В частности, только у Иоанна в погребении участвует Никодим, ранее фигурировавший у него в двух эпизодах (Ин.3:1–21, 7:50–52):

После сего Иосиф из Аримафеи – ученик Иисуса, но тайный из страха от Иудеев, – просил Пилата, чтобы снять тело Иисуса; и Пилат позволил. Он пошел и снял тело Иисуса. Пришел также и Никодим, – приходивший прежде к Иисусу ночью, – и принес состав из смирны и алоя, литр около ста. Итак, они взяли тело Иисуса и обвили его пеленами с благовониями, как обыкновенно погребают Иудеи. На том месте, где Он распят, был сад, и в саду гроб новый, в котором еще никто не был положен. Там положили Иисуса ради пятницы Иудейской, потому что гроб был близко (Ин.19:38–42).

Итак, в сцене погребения Иисуса во всех четырех Евангелиях появляется ранее не известный персонаж, о котором каждый из евангелистов говорит по-своему. Если сложить все свидетельства вместе, то Иосиф предстает как человек богатый, добрый и правдивый; он – член синедриона, но не был участником заседания, на котором Иисуса осудили на смерть; он – ученик Иисуса, но тайный из страха перед иудеями. Упоминание об Иосифе свидетельствует о том, что даже в синедрионе не было полного единодушия по отношению к Иисусу: среди его членов были сочувствовавшие Ему, но свое сочувствие они скрывали.

В чем-то поведение Иосифа похоже на поведение Пилата. Римский прокуратор был убежден в невиновности Иисуса, но не воспротивился давлению со стороны первосвященников и старейшин, ограничившись демонстративным умовением рук. Иосиф не выступил на заседании синедриона против смертного приговора Иисусу, ограничившись лишь неучастием в его заседании. Впрочем, о том, что он был членом синедриона, упоминает только Лука, и мы не знаем никаких иных подробностей, касающихся его возможной роли в деле Иисуса. Мы только видим, что он появляется в тот момент, когда другие ученики отсутствуют.

На это обращает внимание Иоанн Златоуст, полагающий, что Иосиф мог быть одним из семидесяти апостолов:

После сего пришел Иосиф из Аримафеи – ученик Иисуса, не из числа двенадцати, но, может быть, из числа семидесяти... В деле Иосифа принимает участие и Никодим, и они совершают великолепное погребение, потому что все еще думали о Христе как о простом человеке. Но почему не пришел никто из двенадцати – ни Иоанн, ни Петр, ни другой кто из значительных? Евангелист не скрывает и этого. Быть может, кто-нибудь скажет, они боялись иудеев; но и те также одержимы были страхом. Об Иосифе именно сказано, что он был тайный из страха от Иудеев. Итак, нельзя сказать, что он сделал это потому, что совершенно пренебрегал иудеями; нет, и он боялся, и, однако же, пришел. А Иоанн, хотя присутствовал при кресте и видел кончину Христову, – не сделал ничего подобного.⁵⁶¹

Опять же, мы не можем сказать, присутствовал ли Иоанн при погребении Иисуса: тот факт, что он не упоминает себя, нельзя интерпретировать как непременное указание на его отсутствие. В то же время, поскольку в его Евангелии среди свидетелей погребения отсутствует Мать Иисуса, это может означать, что после смерти Иисуса Иоанн отвел Ее в свой дом, так как Она более была не в силах видеть то, что происходило с Ее Сыном. В этом случае отсутствие Иоанна при погребении может быть объяснено тем, что он в этот момент находился рядом с Марией, Матерью Иисуса.

На протяжении евангельской истории, с момента выхода Иисуса на проповедь вплоть до Тайной Вечери и Гефсиманского сада, мы видим рядом с Иисусом учеников. Однако в истории распятия, смерти и погребения Иисуса ученики исчезают (за исключением Иоанна). Вместе с тем неожиданно появляются новые люди – никогда ранее не упоминавшийся Иосиф Аримафейский, не упоминавшийся среди учеников Никодим. Выходят из тени женщины, ранее фигурировавшие главным образом в виде группы безымянных последовательниц Иисуса: у них появляются имена, евангелисты рассказывают об их действиях.

О чем говорит этот факт? Прежде всего о том, что в момент кризиса люди проявляют себя иначе, чем в обычной жизни.

Погребальные пещеры в Палестине того времени были частной собственностью и принадлежали семьям. Только Матфей упоминает о том, что Иосиф похоронил тело Иисуса в новом своем гробе, то есть, вероятно, в своей недавно приобретенной фамильной усыпальнице. Согласно Иоанну, гробница Иисуса была на том же месте, где Он был распят: Иоанн особо отмечает, что погребальная пещера была новой – в ней еще никто не был положен.

Ни в одном из четырех Евангелий не упоминается о том, что тело Иисуса было омыто перед погребением. По-видимому, это умолчание не случайно, и омовения не было. Исследовательница Туринской плащаницы Р.Джексон на основе изучения позднейших иудейских источников отмечает:

Есть четыре условия в законе, по которым умерший не мог быть омыт. Первое: если смерть была насильственной и пролилась кровь, еврей не мог быть омыт перед погребением. Второе: если еврей был убит неевреем. А мы знаем, что распятие на кресте – это римская казнь... Третье условие: если человек был казнен по обвинению в преступлении религиозного характера. И наконец, к четвертой категории лиц, не имевших права на омовение. относятся те иудеи, которых перестали считать членами общины. Абсолютно противозаконно и невозможно, чтобы Человек, к Которому относятся все четыре условия, был омыт.⁵⁶²

Только Иоанн упоминает об ароматических веществах, употребленных Иосифом и Никодимом при погребении Иисуса. При этом он указывает на необычно большой объем состава из смирны и алоэ, принесенный Никодимом: около ста литр (если не понимать этот объем в переносном смысле) означало не менее тридцати современных литров драгоценного ароматического состава.⁵⁶³ Хотя Иисус был осужден как преступник, при погребении ему были оказаны царские почести, и Иоанн, говоря о щедром даре Никодима, считает нужным это подчеркнуть. Это упоминание тематически перекликается с рассказом о том, как Пилат, несмотря на требования иудеев, не захотел переделать надпись на кресте: Иисус Назорей, Царь Иудейский (Ин.19:19–22). Царское достоинство Иисуса было явлено и в этой надписи, и в том объеме ароматического вещества, которым было умащено Его тело при погребении.

В повествованиях двух синоптиков приготовление ароматов связывается с женщинами и происходит уже после погребения Иисуса: у Луки женщины приготовили благовония и масти, но в субботу остались в покое, имея в виду прийти ко гробу на следующий день (Лк.23:56); у Марка по прошествии субботы Мария Магдалина и Мария Иаковлева и Саломия купили ароматы, чтобы идти помазать Его (Мк.16:1). Матфей вообще ничего не говорит об ароматах.

Все три евангелиста-синоптика упоминают плащаницу (σινδών), в которую было завернуто тело Иисуса при погребении; Иоанн для обозначения плащаницы употребляет термин «пелены» (ὀθόνια). В нашем исследовании жизни и учения Иисуса мы неоднократно упоминали Туринскую плащаницу, однако до настоящего времени не останавливались подробно на истории этой христианской святыни. Пришло время рассказать о ней.⁵⁶⁴

Ее история прослеживается начиная с 1353 года, когда французский рыцарь Жоффруа де Шарни объявил, что плащаница находится у него. В 1452 году она была выкуплена Людовиком I Савойским и хранилась в Шамбери, где пострадала при пожаре 1532 года. С 1578 года плащаница хранится в Туринском соборе. Плащаница представляет собой длинное полотно (приблизительно 4,4 на 1,1 м), на котором изображен обнаженный мужчина с длинными волосами и бородой; его руки сложены крестообразно на поясе. Одна часть плащаницы содержит фронтальное изображение мужчины, другая – его же изображение со спины. Изображения расположены вдоль полотна таким образом, что голова мужчины в обоих случаях оказывается возле середины полотна, а ноги – по краям, то есть изображения развернуты в противоположном одно от другого направлении. Если считать плащаницу погребальной пеленой, а изображения на ней – отпечатком тела умершего, то очевидно, что тело было положено на одну половину полотна и закрыто другой половиной, перекинутой через голову усопшего.

Вопрос о подлинности плащаницы продолжают активно обсуждать в научном сообществе. Некоторые считают ее средневековой подделкой. Против этого, однако, говорит тот факт, что после многих лет исследований химического состава изображения на плащанице ученые пришли к однозначному выводу: «плащаница – не живописное изображение»,⁵⁶⁵ так как на ней не удалось найти каких-либо следов краски. О том, что источник изображения на плащанице – не кисть художника, а само тело умершего, свидетельствуют проведенные исследования, согласно которым изображение ярче в тех местах, где ткань вплотную примыкала к телу, и бледнее там, где между тканью и телом возникало расстояние.

В 1988 году плащаница была подвергнута радиоуглеродному анализу, который показал, что ее можно датировать XIII веком. Однако данные этого анализа были впоследствии неоднократно оспорены и научно опровергнуты. В частности, в 2013 году новое исследование, проведенное профессором Падуанского университета Дж.Фанти с использованием методов инфракрасной и рамановской спектроскопии, химического и многопараметрического механического анализа, показало, что плащаница с большой вероятностью датируется временем жизни Иисуса Христа.⁵⁶⁶

Еще одним аргументом против того, что плащаница является средневековой подделкой, служит расположение следов крови на ней. В Средние века считалось, что при распятии гвозди вбивались в ладони, и если бы художник подделывал плащаницу, он изобразил бы раны именно на ладонях. Между тем следы крови на плащанице находятся в зоне запястья каждой руки. О том же, что во времена Христа гвозди при распятии вбивались именно в запястья, а не в ладони, ученым стало известно лишь в новейшее время.

Задолго до того, как Жоффруа де Шарни объявил о плащанице, предание о Нерукотворном Образе Спасителя существовало на христианском Востоке. Более того, сам этот образ был широко известен. Его первое упоминание связано с осадой Эдессы персидским царем Хосроем в 545 году. Согласно церковному историку Евагрию, когда Хосрой готовился к штурму города, отчаявшиеся жители принесли «богозданный Нерукотворный Образ». Этот образ жители Эдессы окропили святой водой и затем той же водой окропили насыпь, построенную Хосроем. После этого им удалось поджечь насыпь, и через три дня Хосрой бесславно удалился.⁵⁶⁷

В течение четырех столетий Нерукотворный Образ хранился в Эдессе и был главной святыней города, куда для поклонения ему стекались многочисленные паломники. В 944 году он был торжественно перенесен из Эдессы в Константинополь и помещен во дворцовый храм Богородицы Фаросской, который стал местом его постоянного пребывания на последующие 270 лет. Незадолго до взятия Константинополя крестоносцами он был перенесен в храм Влахернской Божией Матери. Следы Нерукотворного Образа теряются после разграбления Константинополя крестоносцами в 1204 году. Как и многие другие святыни Восточной Церкви, он, скорее всего, оказался в руках латинских рыцарей и был вывезен из византийской столицы на Запад.

Имеется ли связь между Туринской плащаницей и одесским (константинопольским) Нерукотворным Образом? В течение долгого времени такая связь отрицалась прежде всего на том основании, что на плащанице отпечаталось целиком тело умершего, тогда как Нерукотворный Образ, насколько можно судить по его многочисленным спискам и свидетельствам о нем, содержал только отпечаток лика Иисуса Христа. Однако в последней четверти XX века целый ряд ученых пришли к выводу, что Туринская плащаница и Эдесский образ – один и тот же объект.

Этот вывод был сделан, во-первых, на основании поперечных складок, имеющихся на плащанице. Они свидетельствуют о том, что плащаница складывалась в восемь раз и в течение длительного времени хранилась в сложенном состоянии. Эдесский Нерукотворный Образ вполне мог быть идентичен той части плащаницы, на которой отпечатался лик Христа, и именно эта часть сложенной плащаницы могла демонстрироваться паломникам, приходившим для поклонения Образу сначала в Эдессе, затем в Константинополе.

Во-вторых, целый ряд литературных источников свидетельствует о том, что именно погребальная плащаница Христа (а не просто изображение Его лика) до 1204 года находилась в Константинополе. Николай Месарит, в то время скевофилакс (сосудохранитель, ризничий) императорской церкви во имя Божией Матери Фаросской, в 1200 году упоминает «гробные пелены Христа»: по его словам, «они – из льна, дешевого простого материала, еще дышащие миром, возвышающиеся над тлением, так как необъятного, мертвого, обнаженного, умащенного после Страстей обвивали».⁵⁶⁸ Робер де Клари, автор «Завоевания Константинополя», написанного в начале XIII века, говорит: «И среди других была церковь, называемая церковью Богородицы Влахернской, где хранилась плащаница, в которую был обернут Господь и которая вставала каждую пятницу, чтобы облик Господа нашего был ясно виден. И никто, ни греки, ни франки, не знают, что сталось с этой плащаницей после завоевания города».⁵⁶⁹ В 1205 году Феодор Ангелос в письме папе Иннокентию III свидетельствует: «Венецианцы поделили между собой сокровища из золота, серебра и слоновой кости, тогда как французы сделали то же самое с мощами святых и самой великой святыней – плащаницей, в которую Господь наш Иисус Христос был завернут после Своей смерти и перед воскресением. Мы знаем, что эти святыни хранятся их похитителями в Венеции, во Франции и в других местах, а святая плащаница – в Афинах».⁵⁷⁰

В-третьих, согласно источникам, эдесский образ включал изображение не только лика Христа, но и всего Его тела. В частности, одна из латинских рукописей X века⁵⁷¹ включает рассказ, относящийся к VIII веку. Здесь говорится о том, что в Эдессе хранилось полотно, на котором можно было видеть «не только лицо, но и все тело».⁵⁷²

В-четвертых, наконец, ряд источников свидетельствует о следах крови на Нерукотворном Образе. Наиболее ярким из свидетельств подобного рода является слово, произнесенное архидиаконом храма Святой Софии Григорием в 944 году по случаю перенесения Нерукотворного Образа Христа из Эдессы в Константинополь. В этом слове Григорий говорит о Нерукотворном Образе как «сверхъестественном изображении»:

Ведь оно написано не теми средствами, с помощью которых искусство живописи создает образы, предоставляя уму возможность⁵⁷³ постичь первообраз: живопись создает целостность облика разнообразными красками,⁵⁷⁴ отмечая румянцем ланиты, яркими багрянцем изгиб губ, сверкающей краской рисуя первый юношеский пушок, блестящим черным цветом – бровь и вместе с тем красивыми красками весь глаз; соединяя краски (изображает) уши и нос, смешивая цвета – впадины на лице, оттеняет подбородок кругом волосяных нитей. Но это изображение... запечатлено только потом предсмертного борения на живоначальном лике, стекающим как сгустки крови, и перстом Божиим. Они-то и есть поистине прекрасные цвета, создавшие отпечаток Христа, украшенный каплями, струившимися из Его собственного бока. И то и другое преисполнено учений: здесь кровь и вода, там – пот и облик. О сходство этих вещей! Ибо они произошли от Одного и Того же. Но и источник воды живой надлежит видеть в Его изображении, и он, научая, поит ликообразующей влагой пота, каковую источает всякое тело, как родник, который бьет ключом как бы из сосудов, увлажняющих древо жизни.⁵⁷⁵

Таким образом, в слове архидиакона Григория ясно говорится о следах крови не только на лике Христа, но и на месте раны в боку (Ин.19:34), что предполагает наличие на плащанице изображения тела Христа, а не только Его лика.

Совокупность имеющихся свидетельств дает достаточные основания для утверждения о том, что Эдесский Нерукотворный Образ является тем же самым объектом, который ныне известен под именем Туринской плащаницы, только сложенным в восемь раз. В то же время нельзя исключить и того, что Нерукотворный Образ и Туринская плащаница – два разных объекта. В Евангелии от Иоанна упоминаются погребальные пелены Христа и плат, который был на главе Его, не с пеленами лежащий, но особо свитый на другом месте (Ин.20:7). Возможно, что под верхнюю часть плащаницы на лик Христа при Его погребении был положен плат, на котором, как и на плащанице, отпечатлелся Его лик. В этом случае следует предполагать, что изображение на плате было идентично изображению на плащанице.

Туринскую плащаницу иногда называют пятым Евангелием. Она служит убедительным подтверждением многих деталей евангельского повествования о распятии, добавляя к нему некоторые важные штрихи. Именно благодаря плащанице мы узнаем, что Иисус был подвергнут бичеванию не однажды, а как минимум дважды (что, как мы помним, соответствует двум упоминаниям о бичевании: одном – у Матфея и Марка, другом – у Иоанна). Именно плащаница свидетельствует о том, что гвозди были вбиты не в ладони, а в запястья Иисуса.

На плащанице перед нами предстает муж скорбей и изведавший болезни (Ис.53:3). Его тело изранено, руки скрещены на поясе, лик величествен и спокоен.      .

Таким же Иисус изображается на иконе, известной Кон. в русской традиции под названием «Не рыдай Мене, Мати» ; в греческой традиции этот иконографическии тип называется «Крайнее смирение». На ней полуобнаженный Христос, «словно реально положенный на плащаницу, представлен фронтально, со скрещенными на животе руками и кровавыми ранами Распятого, прямо положенной головой и тканью воздуха, покрывающей бедра. Иисус приготовлен к погребению, и речь идет не о вертикально стоящей фигуре мертвеца, но о лежащей и видимой сверху».⁵⁷⁶ Широкое распространение этот иконографический тип получает около XII века, и есть все основания считать, что в его основу лег тот самый образ, который жители Константинополя могли видеть в церкви Богородицы Фаросской.

Враги Иисуса помнили о том, что Он обещал на третий день воскреснуть. Поэтому, хотя они сделали все, чтобы освободить себе субботу для полноценного отдыха, их сердца оставались охвачены беспокойством. Дабы предотвратить нежелательное развитие событий, они отправляются к римскому наместнику. Этот эпизод приводится только у Матфея:

На другой день, который следует за пятницею, собрались первосвященники и фарисеи к Пилату и говорили: господин! Мы вспомнили, что обманщик тот, еще будучи в живых, сказал: после трех дней воскресну; итак, прикажи охранять гроб до третьего дня, чтобы ученики Его, придя ночью, не украли Его и не сказали народу: воскрес из мертвых; и будет последний обман хуже первого. Пилат сказал им: имеете стражу; пойдите, охраняйте, как знаете. Они пошли и поставили у гроба стражу, и приложили к камню печать (Мф.27:62–66).

Поход к римскому наместнику в субботу означает нарушение субботнего покоя: первосвященники и фарисеи совершили то самое преступление, в котором столько раз обвиняли Иисуса. Этим они отличились от учениц Иисуса, которые в субботу остались в покое по заповеди (Лк.23:56).

Слова Пилата имеете стражу можно понимать двояко. По мнению некоторых современных комментаторов, грамматическая форма глагола «имеете» позволяет понять ответ Пилата в том смысле, что он в очередной раз удовлетворил просьбу первосвященников и фарисеев («имеете стражу» в смысле «я даю вам ее»).⁵⁷⁷ Однако, согласно более традиционному пониманию, Пилат предложил просителям самим организовать охрану пещеры, используя для этого храмовых охранников, находившихся в их распоряжении.⁵⁷⁸

Упоминание Матфея о визите первосвященников и фарисеев к Пилату тематически предшествует его рассказу о том, как уже после воскресения Иисуса некоторые из стражи, войдя в город, объявили первосвященникам о всем бывшем, то есть о том, как ангел отвалил камень от двери гроба, оказавшегося пустым. Первосвященники, собрав совещание, решили заплатить воинам за молчание; те, получив деньги, поступили, как научены были; и пронеслось слово сие между иудеями до сего дня (Мф.28:11–15). Первосвященники до конца последовательны в своих действиях.

На протяжении многих столетий тысячи людей подвергались смертной казни через распятие. Шесть тысяч распятых вдоль Аппиевой дороги участников восстания Спартака; три тысячи распятых Дарием при взятии Вавилона; две тысячи распятых Александром Македонским при взятии Тира; великое множество других казненных и замученных в разные эпохи, в разных странах, в военное и мирное время: все они претерпели жесточайшие мучения и умерли в ужасающей агонии.

В чем отличие смерти Иисуса Христа от этих смертей? В том ли только, что Он был невинен? Но разве все, кто на протяжении веков подвергались казни через распятие, были виновны? Разве казнь не становилась нередко следствием мести, несправедливости, жестокости? И тем не менее только один крест – тот, на котором распяли Иисуса, – стал универсальным символом победы над смертью. И только на один образ распятого на кресте человека – образ Иисуса Христа – с благоговением взирают миллионы людей на всей планете на протяжении двух тысяч лет.

Этого не было бы, если бы на кресте умер простой человек, пусть даже мудрый и святой, наделенный пророческими способностями и даром чудотворений. Если бы Иисус был лишь пророком и учителем нравственности, проповедником и целителем, философом и мыслителем, он занял бы свое место в ряду других выдающихся личностей, таких как Илия, Иеремия или один из пророков, Платон, Аристотель или один из философов, Аполлоний Тианский или один из целителей. Его казнь вспоминали бы в учебниках, как вспоминают казнь Сократа или Сенеки, но никому не пришло бы в голову строить по всему миру храмы в Его честь и развешивать в них и в собственных домах Его изображения.

Распятие Иисуса Христа кардинально отличается от всех прочих инцидентов смертной казни только в одном случае: если оно имело искупительный характер. А таким оно могло быть только если Иисус был Богом.

Искупительный характер смерти Мессии был предсказан в Ветхом Завете. Наиболее известные тексты – 21-й псалом и 53-я глава Книги пророка Исаии – приводились нами ранее. Но это далеко не единственные части Библии, в которых христианская Церковь увидела пророчества о страждущем Мессии. Многие ветхозаветные персонажи были переосмыслены Церковью как прообразы Иисуса Христа. Среди них – Авель, убитый своим братом (Быт.4:3–8); Исаак, приносимый в жертву Авраамом (Быт.22:1–19); Иосиф, которого братья продали в рабство (Быт.37:12–36); Иона, пробывший три дня и три ночи во чреве кита (Ион. 2:1–11); многие пророки, своей смертью предвозвестившие искупительную смерть Мессии (Мф.23:34–35).

Об искупительном характере Своей смерти говорил ученикам Сам Иисус. Мысль о том, что Иисус должен умереть и что Его смерть будет иметь искупительный смысл, проходит лейтмотивом через Его многочисленные предсказания о Своей смерти, наставления ученикам и беседы с иудеями, в том числе те, которые зафиксированы Иоанном в его Евангелии.

Искупительный характер смерти Иисуса Христа настойчиво подчеркивается в апостольской проповеди. По словам апостола Петра, не тленным серебром или золотом искуплены вы от суетной жизни, преданной вам от отцов, но драгоценною Кровию Христа, как непорочного и чистого Агнца, предназначенного еще прежде создания мира, но явившегося в последние времена для вас, уверовавших чрез Него в Бога, Который воскресил Его из мертвых... (1Пет.1:18–21).

Тема искупления проходит красной нитью через послания апостола Павла:

Но ныне, независимо от закона, явилась правда Божия, о которой свидетельствуют закон и пророки, правда Божия через веру в Иисуса Христа во всех и на всех верующих, ибо нет различия, потому что все согрешили и лишены славы Божией, получая оправдание даром, по благодати Его, искуплением во Христе Иисусе, которого Бог предложил в жертву умилостивления в Крови Его через веру, для показания правды Его в прощении грехов, соделанных прежде, во время долготерпения Божия, к показанию правды Его в настоящее время, да явится Он праведным и оправдывающим верующего в Иисуса (Рим.3:21–26).

Благословен Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, благословивший нас во Христе всяким духовным благословением в небесах... предопределив усыновить нас Себе чрез Иисуса Христа. в Котором мы имеем искупление Кровию Его, прощение грехов, по богатству благодати Его. (Еф. 1:3–7).

...Благодаря Бога и Отца, призвавшего нас к участию в наследии святых во свете, избавившего нас от власти тьмы и введшего в Царство возлюбленного Сына Своего, в Котором мы имеем искупление Кровию Его и прошение грехов... (Кол. 1:12–14).

В Послании к Римлянам Павел говорит о том, что Иисус Христос предан за грехи наши и воскрес для оправдания нашего (Рим.4:25). И далее, продолжая тему оправдания через веру в Иисуса Христа, пишет об искупительном характере Его смерти:

Ибо Христос, когда еще мы были немощны, в определенное время умер за нечестивых. Ибо едва ли кто умрет за праведника; разве за благодетеля, может быть, кто и решится умереть. Но Бог Свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками. Посему тем более ныне, будучи оправданы Кровию Его, спасемся Им от гнева. Ибо если, будучи врагами, мы примирились с Богом смертью Сына Его, то тем более, примирившись, спасемся жизнью Его (Рим.5:6–10).

Апостол Павел связывает смерть Христа с грехопадением Адама, протягивая нить от первого человека к Всечеловеку Христу, искупившему Адама и в нем все человечество от смерти:

Посему, как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков... Но дар благодати не как преступление. Ибо если преступлением одного подверглись смерти многие, то тем более благодать Божия и дар по благодати одного Человека, Иисуса Христа, преизбыточествуют для многих. Ибо если преступлением одного смерть царствовала посредством одного, то тем более приемлющие обилие благодати и дар праведности будут царствовать в жизни посредством единого Иисуса Христа (Рим.5:12, 15, 17).

Наиболее лаконично учение об искуплении выражено в следующей формуле: Ибо един Бог, един и посредник между Богом и человеками, человек Христос Иисус, предавший Себя для искупления всех (1Тим.2:5–6). Здесь выявляется связь между ветхозаветным откровением о едином Боге и новым откровением, которое человечество получило в лице Иисуса Христа, ставшего посредником между ним и Богом.

Если ветхозаветный культ был основан на жертвоприношениях, то Христос один раз принес Себя в жертву, чтобы искупить всех людей:

Ибо Христос вошел не в рукотворенное святилище, по образу истинного устроенное, но в самое небо, чтобы предстать ныне за нас пред лицо Божие, и не для того, чтобы многократно приносить Себя, как первосвященник входит во святилище каждогодно с чужою кровью; иначе надлежало бы Ему многократно страдать от начала мира; Он же однажды, к концу веков, явился для уничтожения греха жертвою Своею. И как человекам положено однажды умереть, а потом суд, так и Христос, однажды принеся Себя в жертву, чтобы подъять грехи многих, во второй раз явится не для очищения греха, а для ожидающих Его во спасение (Евр.9:24–28).

Мы не будем на страницах настоящей книги входить в исследование учения апостола Павла об искуплении или в дискуссию о том, как понималось искупление в последующей христианской традиции Вопрос о том, кому и для чего была принесена искупительная жертва Христа, мы рассмотрели в другом месте.⁵⁷⁹ Здесь мы укажем лишь на то, что, по учению отцов Церкви, смерть Иисуса Христа примирила людей с Богом: «Для чего Бог не пощадил и Единородного Сына Своего, но предал Его? Для того, чтобы примирить с Собою людей, находившихся с Ним во вражде, и сделать их народом избранным».⁵⁸⁰ Не Бог находился во вражде с человеком, но человек враждовал против Бога, и жертва, принесенная Сыном Божиим, примирила людей с Богом.

Укажем также на то, что причиной крестной смерти Иисуса, согласно святоотеческому учению (опирающемуся в этом на Ин.3:16), стала любовь Бога к людям:

По любви к твари Сына Своего предал Он на крестную смерть... Это было не потому, что Он не мог искупить нас иным образом, но Он научил нас тем преизобилующей любви Своей; и смертью Единородного Сына Своего приблизил нас к Себе. По любви Своей к нам и по послушанию Отцу Своему Христос с радостью принял на Себя поругание и печаль.⁵⁸¹

Не только смерть Иисуса Христа, но и Его страдания на кресте имели искупительное значение. Через эти страдания и смерть для всего человечества открылся путь к воскресению и вечной жизни:

Нам, чтобы ожить, необходим был Бог воплотившийся и умерщвленный. Мы умерли с Ним, чтобы очиститься, с Ним воскресли, потому что с Ним умерли, с Ним прославились, потому что с Ним воскресли. Много было в то время чудес – Бог распинаемый, солнце помрачающееся и снова возгорающееся… завеса разрываемая, кровь и вода, излившиеся из ребра… земля колеблющаяся, камни разрушающиеся… мертвецы восставшие… знамения при погребении и после погребения… Но ничто из этого не сравнимо с таинством моего спасения! Немногие капли крови воссозидают весь мир... собирая и связывая нас воедино.⁵⁸²

Согласно церковному учению, искупительная жертва Иисуса Христа принесена за всех без исключения людей. Но кто и каким образом становится причастным к ней? Те, кто уверовали в Него, приняли крещение и вкушают Его Плоть и Кровь. О вере и крещении Он сказал ученикам, посылая их на проповедь по всему миру: Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет (Мк.16:16). А о причащении говорил еще раньше иудеям: Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни... Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем (Ин.6:53, 56).

В конечном итоге именно вера в Иисуса Христа как Бога и Спасителя делает человека причастным к тайне спасения, открывшейся для всего человечества на Голгофе. Те, кто не уверовал в Иисуса Христа, остаются к ней непричастны. Вот почему искупительная жертва Сына Божия не принесла никакой пользы фарисеям, книжникам, первосвященникам и старейшинам и всем прочим, кто остался неуверовавшим или равнодушным к тому, что произошло на Голгофе. И вот почему благоразумный разбойник и римский сотник получили спасение, как только исповедали веру в Иисуса Христа.

Крест – орудие позорной казни – в христианской традиции стал главным символом спасения. Апостол Павел говорит : А я не желаю хвалиться, разве только крестом Господа нашего Иисуса Христа, которым для меня мир распят, и я для мира (Гал.6:14). Уже в первом поколении христиан крест стал восприниматься как образ, в полной мере отражающий парадоксальный характер христианства, о чем свидетельствуют слова Павла: Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, – сила Божия... Ибо и Иудеи требуют чудес, и Еллины ищут мудрости; а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие. (1Кор.1:18, 22–23).

Последующие поколения церковных учителей продолжили это осмысление значения креста, начатое в апостольскую эпоху. В беседе, посвященной церковному празднованию в честь креста, Иоанн Златоуст говорит не о страданиях и смерти, а о победе над смертью:

Сегодня Господь наш Иисус Христос – на кресте, и мы празднуем, чтобы ты знал, что крест – праздник и духовное торжество. Прежде крест служил наименованием наказания, а теперь стал объектом почитания, прежде был символом осуждения, а теперь – знаком спасения. В самом деле, он стал для нас причиной бесчисленных благ: он освободил нас от заблуждения, он просветил сидящих во мраке, он примирил нас, бывших во вражде с Богом, он сделал друзьями отчужденных, он сделал близкими бывших далеко. Крест – уничтожение вражды, он – охрана мира, он стал для нас сокровищем бесчисленных благ. Благодаря кресту мы уже не блуждаем в пустынях, потому что познали истинный путь, уже не обитаем вне царства, потому что нашли дверь, не боимся огненных стрел диавола, потому что увидели источник. Благодаря кресту мы уже не вдовствуем, потому что получили жениха, не боимся волка, потому что имеем доброго пастыря.⁵⁸³

Страдания и смерть Иисуса на кресте способны примирить человека с Богом еще и потому, что через них открывается конечный смысл страданий и смерти человека. Вопрос о смысле страданий был и остается вопросом, над которым билась и бьется философская мысль. В чем смысл страданий и смерти? Почему человек не может не страдать и не умирать? Куда смотрит Бог, когда люди страдают и умирают? Почему Он безучастен к их страданиям и смерти? Если мир так несовершенен, что люди вынуждены страдать и умирать, то существует ли единый и благой Бог, Которого проповедуют основные мировые религии?

Вопрос о смысле страданий и о том, почему Бог допускает страдания людей, волновал человечество на протяжении веков; к нему неоднократно обращался Достоевский. В своей книге о Достоевском русский философ Н.Лосский говорит: «Христианину недостаточно знать причину существования страданий в мире: ему необходимо еще открыть смысл страданий, потому что в мире, сотворенном Богом, все должно иметь смысл. Первый и основной смысл страданий состоит в том, что оно есть справедливое возмездие за нравственное зло отъединения от Бога и ближних».⁵⁸⁴ В этих словах раскрывается лишь один, наиболее очевидный и лежащий на поверхности аспект христианского взгляда на страдание. Другой аспект той же темы: страдание «имеет не только воздаятельный, но вместе с тем и целительный смысл: оно побуждает человека одуматься, очиститься и искать новых путей жизни».⁵⁸⁵ Но и это, на наш взгляд, не главное.

Сердцевиной христианского взгляда на страдания, как нам представляется, является то, что не Бог заставляет человека страдать, а человек заставляет Бога страдать. Все людские страдания происходят из-за того, что люди превратили в ад тот мир, который изначально был создан Богом как рай. И когда Христос пришел в ад этого мира, люди поступили с ним, как хотели (Мф.17:12). Страдания и смерть Христа были следствием злой воли людей. Но одновременно они были и следствием благой воли Божией о том, чтобы люди в своих страданиях имели рядом с собой Того, Кто способен сострадать им: Того, Кто понес на Себе их немощи и болезни (Ис.53:4), Кто взял на Себя их вину и Сам стал жертвой за их грехи, чтобы оправдать их и освободить от Этой вины (Рим.8:3–4).

Христианское богословие никогда не стремилось обвинить человека в его собственных страданиях. Когда Иисуса спросили о слепорожденном: кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? – Иисус ответил: Не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии (Ин.9:2–3). О Своих страданиях Он говорил как о часе Своей славы (Ин.12:23). Он не винил в них ни Отца, ни Себя, ни тех, кто были реальными и непосредственными виновниками Его казни. О распинавших Его Он молился: Отче! прости им, ибо не знают, что делают (Лк.23:34).

Для христианского богословия всегда было важно найти смысл страданий человека. И если смысл страданий Христа заключался в том, что они носили искупительный характер, то смысл страданий всякого человека заключается в том, что, когда человек страдает, вместе с ним страдает и Сам Бог. В своих страданиях человек не одинок: Бог всегда рядом. Но что значит рядом? Бог не просто бросает спасательный круг утопающему и сочувственно смотрит, как тот выкарабкивается из воды: Он Сам ввергает Себя в штормовые воды человеческой жизни, чтобы человек мог ухватиться за Него и спастись.

Христианство говорит людям: хватайтесь за Бога, держитесь за Него крепко, не отпускайте Его – и вы никогда не утонете. Именно такой образ Бога – не просто сочувствующего на дистанции, но разделяющего с человеком все скорби и испытания его жизни – открывает людям Иисус Христос. В конечном счете для страдающего человека не так важно, кто виноват в его страданиях: он сам, его родители, другие люди, стечение обстоятельств, общее несовершенство человеческой природы. Для него важно найти в себе силы переносить страдания. И христианство дает ему такие силы.

Русский религиозный философ Н.А. Бердяев отмечает, что «отношение христианства к страданию двойственно и парадоксально». С одной стороны, «страдание есть последствие греха и зла». Но с другой – «страдание есть также искупление, оно имеет положительную ценность». В отличие от стоицизма и буддизма, которые «боятся страдания и учат, как избежать страдания, как стать к нему нечувствительным, как достигнуть бесстрастия», христианство «учит не бояться страдания. Ибо страдал Сам Бог, Сын Божий». Для буддизма всякое бытие есть боль и страдание, поэтому буддизм «отказывается от бытия, бежит в небытие». И Конфуций, и Будда, и стоики – все они «искали покоя для человека, свободы от страдания и муки». Христианство же, напротив, помогает человеку «принять жизнь, принять страдание жизни, понять смысл страдания».⁵⁸⁶

По словам философа, «есть не одно, а два страдания – есть страдание светлое и искупляющее, страдание к жизни, и есть страдание темное и адское, страдание к смерти». Страдания «могут быть очищающими, возрождающими и поднимающими», но могут и «окончательно раздавить человека, озлобить его, уничтожить в нем жизнь, убить всякое чувство смысла жизни». Страдания становятся очищающими в том случае, если человек видит в них смысл. И этот смысл христианство дает через тайну креста:

Человек может вынести самые страшные страдания, если он видит в них смысл, силы человека огромны, – пишет Бердяев. – И вот христианство дает смысл страданию и делает его выносимым. Оно дает смысл страданию через тайну креста... Возьми крест свой и следуй за Мною. Это и значит: прими страдание, постигни его смысл. Избегать страданий и убегать от страданий есть величайшая иллюзия жизни, самообман. Страдания следуют за нами по пятам, за самыми счастливыми из нас. Один только путь раскрыт перед человеком, путь просветления и возрождения жизни – принятия страдания как креста, который каждый должен нести и идти за ним, за распятым на кресте. В этом глубочайшая тайна христианства, христианской этики.⁵⁸⁷

Страдания и крестная смерть Иисуса Христа стали новым откровением о Боге, о Его взаимоотношениях с людьми. Христианство открыло человеку Бога, Который не взирает безучастно на его страдания, но Который Сам входит в гущу человеческих страданий, принимая их на Себя и умирая за людей. Это не тот Бог, Которого проповедуют философы-деисты: создавший мир, установивший в нем естественные законы, но затем удалившийся и предоставивший миру развиваться в соответствии с этими законами.

Ветхозаветный Бог активно вмешивается в человеческую жизнь, совершает чудеса и знамения, но при этом остается далеким и недоступным, недостижимым, непостижимым и невидимым, вызывающим страх, трепет и ужас. Новозаветное Откровение очень существенно дополняет этот образ Бога, раскрывает его по-новому.

В Иисусе Христе невидимый Бог сделался видимым: Он был явлен людям, чтобы через человеческий лик Иисуса они увидели невидимый лик Отца. Поэтому Иисус и говорит Филиппу на Тайной Вечере: Видевший Меня видел Отца (Ин.14:9). Через Иисуса Христа люди узнали Бога как Отца – милосердного и любящего, но в то же время ожидающего от человека беспрекословного послушания Своей воле, по образу того, которое проявил Сын Божий, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной (Флп.2:8).

Крестная смерть Сына Божия приоткрывает завесу тайны над взаимоотношениями между Отцом и Сыном. Когда Сын Божий страдал на кресте, страдал ли Отец вместе с Сыном? Имел ли крест Христа отношение только к судьбам людей, которым он принес искупление, или он имел отношение к внутренней жизни Самого Бога? Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, вспомним об одном библейском сюжете, который в христианской традиции рассматривается как прообраз смерти Христа на кресте: о жертвоприношении Авраама.

Этот сюжет, имеющий особую значимость для понимания смысла истории Страстей, развертывается медленно на протяжении нескольких глав книги Бытия. В них повествуется о том, как Бог обещает столетнему Аврааму и его бесплодной жене Сарре даровать сына, как престарелые супруги много лет дожидаются исполнения обетования, как рождается долгожданный сын и как затем, когда отрок подрастает, Бог искушает Авраама и говорит: Возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака·, и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе. Получив это повеление, Авраам отправляется в путь вместе с сыном и слугами. На третий день он видит издалека указанное Богом место и говорит слугам : Останьтесь вы здесь с ослом, а я и сын пойдем туда и поклонимся. Ни у слуг, ни у сына эти слова не вызывают вопросов, так как восхождение на гору для поклонения Богу было обычной практикой. Только когда Исаак видит, что Авраам не взял с собой жертвенное животное, он спрашивает отца: Вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения? Авраам отвечает: Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения, сын мой. Наконец, отец с сыном приходят на указанное Богом место, Авраам связывает Исаака, кладет его на жертвенник и заносит над ним нож, чтобы заколоть его. В этот момент он слышит голос ангела: Не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего, ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня (Быт.22:2–12).

В этом сюжете и Авраам, и Исаак предстают как исполнители воли Божией. Но если Авраам эту волю знает, то Исаак всецело подчиняется воле отца, несмотря на то что поступок отца находится в вопиющем противоречии со здравым смыслом, нормами общечеловеческой нравственности и традиционным семейным укладом. Мы не слышим никакого протеста из уст Исаака, только один недоуменный вопрос. На жертвенник он ложится безмолвно, принимая происходящее как волю Божию, которая для него совпадает с отцовской. Библия ничего не говорит о чувствах и переживаниях, которые мог испытывать Авраам в тот момент, когда должен был своими руками пролить кровь единственного и горячо любимого сына. Над всем рассказом доминирует образ Бога и тема Его воли, которая требует от человека не только беспрекословного послушания, но и готовности принести в жертву самое дорогое, что у него есть.

Каким образом описанный библейский сюжет проецируется на историю страдания и смерти Иисуса Христа?

В истории Страстей перед нами предстает Сын Божий, Который с самого начала знает, что пришел, чтобы стать жертвой для искупления многих (Мф.20:28; Мк.10:45). Он знает, что должен исполнить волю пославшего Его Отца (Ин.4:34; 6:38). Душа Его смущается при мысли о предстоящем страдании (Ин.12:27) и скорбит смертельно (Мф.26:38; Мк.14:34); по-человечески Он боится смерти и молится до кровавого пота (Лк.22:44), прося Отца, если возможно, пронести мимо Него эту чашу (Мф.26:39, 42, 44; Мк.14:35–36, 39; Лк.22:42). Но Он знает, что просит невозможного, и потому безропотно покоряется воле Божией, примиряется с мыслью о смерти и предает Себя в руки грешников (Мф.26:45; Мк.14:41). На суде Он не делает ничего, чтобы спасти Свою жизнь, не оспаривает вынесенный Ему смертный приговор, претерпевает истязания и издевательства, а затем в страшных физических и душевных муках предает дух в руки Отца.

Евангелисты ярко живописуют Того, Чьим прообразом был библейский Исаак. Но мы почти ничего не слышим о Том, Кого прообразовал Авраам: о Боге Отце. Голос Отца, укрепляющий Сына в предстоящем Ему страдании, раздается лишь однажды (Ин.12:28), но затем, в самые трудные и критические для Его Сына минуты, Бог Отец безмолвствует. Мы не слышим Его ответа ни в тот момент, когда Сын просит пронести мимо Него чашу, ни когда, умирая на кресте, воссылает к Нему отчаянный вопль: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мф.27:46; Мк.15:34). Бог Отец все время остается за кадром, и мы ничего не знаем о Его переживаниях и чувствах – о том, что вся эта история значила для Него. Страдал ли Он вместе со Своим Сыном? Разрывалось ли Его сердце на части, когда Он видел, как Его Сына пригвождают ко кресту, когда Он слышал предсмертный крик Своего Сына?

Ответить на эти вопросы невозможно. И тем не менее мы вправе поставить вопрос о том, как образ Бога Отца раскрывается через историю Страстей Христовых. Этот вопрос имеет ключевое значение для понимания Того Бога, Которого не видел никто никогда, но которого явил людям Единородный Сын, сущий в недре Отчем (Ин.1:18). Явил не только Своей проповедью и чудесами, но и Своим страданием и смертью на кресте.

Люди часто спрашивают: каков Бог, каковы Его свойства, похож ли Он на нас? Иисус учил Своих апостолов воспринимать Бога как Отца, обращаться к нему в молитве как к Отцу (Мф.6:9; Лк.11:2), доверять ему как Отцу (Мф.6:26–32; Лк.12:24–30). Но в каком смысле Бог является Отцом для людей и в каком для Своего Сына? Насколько Он похож на земных отцов? Не является ли имя «Отец» применительно к Богу лишь метафорой, позволяющей описать Его, неописуемого и непостижимого, средствами человеческого языка?

Ключевым утверждением Библии в отношении человека является то, что человек создан по образу и подобию Бога (Быт.1:26–27). Это означает не только то, что в человеке усматриваются черты его Создателя, но и что Сам Создатель в чем-то похож на человека. Бог Ветхого Завета вполне антропоморфичен: Он спит и пробуждается (Пс.43:24), ходит в саду во время прохлады дня (Быт.3:8), обоняет приятное благоухание (Быт.8:21) и отвращается от курения беззаконных (Ис.1:13), раскаивается в Своих действиях и скорбит (Быт.6:6), воспламеняется гневом (Втор.11:17) и успокаивается (Нав.7:26), любит (Пс.36:28; 86:2; 145:8; Притч. 3:12) и ненавидит (Втор.16:22; Притч. 6:16; Ис.1:19). У библейского Бога есть уши, очи, уста, руки, ноги. Все эти образы призваны свидетельствовать о том, что Бог способен слышать, видеть, действовать и – что особенно важно – чувствовать.

Бог бесстрастен, но не безэмоционален. К этому выводу привело нас изучение притч Иисуса.⁵⁸⁸ В одной из них Бог предстает в образе отца, который бежит навстречу блудному сыну, бросается ему на шею, обнимает и целует его (Лк.15:20). Если такова любовь Бога к каждому Своему сыну и дочери, то какова Его любовь к Единородному Сыну – Тому, Который рожден из самого «недра» Его? И можем ли мы предположить, что Бог безучастно смотрел на страдания Своего Сына? Такое представление находилось бы в полном противоречии с образом Бога, каким он раскрывается на страницах Библии.

Мы возвращаемся к формуле, имеющей ключевое значение для понимания всей истории Боговоплощения : Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную (Ин.3:16). Любить – значит уметь жертвовать. Бог пожертвовал для мира самым дорогим, что у Него было: собственным Сыном. Но любить – это также значит страдать и сострадать.

Можно ли говорить о том, что Бог сострадал Своему Сыну и что Он сострадает всякому страждущему? Бог, не умеющий страдать, – это догмат или лишь одна из «рабочих гипотез» относительно Бога, основанная не столько на библейском Откровении, сколько на постулатах греческой философии? Эти вопросы были поставлены рядом богословов ХХ века, когда человечество после нескольких веков относительного спокойствия столкнулось с невиданным и неистовым разгулом зла, когда мера страданий миллионов людей превысила все ранее известные пределы. В богословии – и протестантском, и католическом – возникло целое направление, получившее название богословие после Освенцима. Была заново осмыслена и традиционная для патристики идея бесстрастия Бога. Некоторые богословы ее отвергли, другие встали на ее защиту, третьи пытались найти средний путь между двумя крайностями.

Один из главных оппонентов учения о бесстрастии Бога, немецкий протестантский теолог Ю.Мольтман, ставит следующий вопрос: «Бог – это трансцендентный Господь небес и недостижимый режиссер театра этого жестокого и горького мира или же Бог принимает сторону жертвы и Сам является во Христе центральным действующим лицом в трагедии этого мира?»⁵⁸⁹ Ответ на этот вопрос Мольтман ищет в страданиях Христа на кресте. В книге «Распятый Бог» теолог говорит о том, что смерть Иисуса на кресте несет людям новое откровение о Боге:

Смерть Иисуса на кресте – центральный пункт всего христианского богословия... Все христианские суждения о Боге, о творении, о грехе и смерти сфокусированы на распятом Христе. Воплощение Слова завершается на кресте. Его воплощение имело целью Его страдания. Не может быть богословия воплощения, которое не становится богословием креста. Бог не стал человеком в соответствии с нашими представлениями о том, что значит быть человеком. Он стал таким человеком, каким мы не хотим быть: отверженным, проклятым, распятым. Когда распятый Иисус называется «образом Бога невидимого», это означает, что Он Бог и что Бог именно таков. Бог не более велик, чем Он в Своем унижении. Бог не более силен, чем Он в Своей беспомощности. Бог не более Божественен, чем Он в Своем человечестве. Сердцевина всего, что христианское богословие говорит о Боге, сокрыто в «событии Христа».⁵⁹⁰

Сравнивая смерть Христа на кресте с благородной смертью Сократа, со спокойствием христианских мучеников перед казнью, Мольтман подчеркивает, что Иисус умер иной смертью: Его смерти предшествовали тяжкие душевные страдания, она сопровождалась физическими мучениями, тяжкой агонией; умирая на кресте, Иисус испустил вопль богооставленности. Его смерть была очевидным образом сопряжена с различными проявлениями ужаса.⁵⁹¹

Почему это было так? Потому что в момент умирания на кресте, считает Мольтман, Сын был оставлен Отцом. Евангелие от Марка передает крик умирающего Иисуса словами псалма: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мк.15:34; ср. Пс.21:2). Этот крик (в котором теолог видит «трактовку раннехристианской общины, ведь псалом 22 был структурирующим для истории Страстей») свидетельствует о том, что произошло разделение между Отцом и Сыном, между Богом и Богом. Воссоединение же произошло через воскресение Иисуса Христа, воссоединившее Бога с Богом.⁵⁹²

В данном утверждении, так же как в мнении о том, что Бог по Своей природе способен к страданию, Мольтман радикально расходится со святоотеческим учением. Не случайно критики его позиции увидели в ней отзвуки древних ересей – патрипассианства⁵⁹³ и теопасхизма.⁵⁹⁴ Сам Мольтман отвергал обвинение в патрипассианстве. Умирание Сына в оставленности Отцом отличается от страданий Отца при смерти Сына, настаивает теолог. Сын претерпевает умирание, а Отец претерпевает смерть Сына: «Оставленность Сына Отцом соответствует оставленности Отца Сыном, и если Бог является Отцом Христа, то Он претерпевает в смерти Сына и смерть Своего Отцовства».⁵⁹⁵ Тринитарное понимание крестной смерти Христа подразумевает и определение места Духа в этом событии: «Что выходит из этого события между Отцом и Сыном, так это Дух, который оправдывает безбожных, наполняет любовью оставленных и Сам будет воскрешать мертвых, потому что их мертвость не может отлучить их от Креста».⁵⁹⁶

В отдельной статье, посвященной Мольтману, мы показали несоответствие целого ряда его идей святоотеческому учению о Боге и о крестной жертве Христа.⁵⁹⁷ Доктрина страдающего Бога в том виде, в каком она была сформулирована Мольтманом и другими богословами ХХ века, вызывает справедливую критику со стороны православных авторов.⁵⁹⁸ Тем не менее и эти авторы утверждают, что «Бог может страдать», уточняя, что «Бог, бесстрастный по Своей нетварной природе, после вочеловечения Сына является субъектом страданий».⁵⁹⁹

На православной почве учение о «страдающем Боге» развивали Н.А. Бердяев и протоиерей Сергий Булгаков. В книге «Смысл истории» Бердяев касается вопроса о том, как соотносятся страдания Христа с представлением о бесстрастии и неподвижности Бога. Философ сознает, что его мнение противоречит церковному учению:

...По официальному догматическому учению Церкви, по преобладающей церковной философии может казаться, что для христианского сознания совершенно неприемлемо всякое допущение возможности движения, возможности исторического процесса в недрах Божественной жизни. Очень распространено в христианской мысли то учение, в силу которого принцип движения и трагической судьбы на природу Божества не распространяется. Но я глубочайшим образом убежден, что христианское учение о неподвижном покое Бога, о бездвижности Абсолютного и распространимости принципа истории лишь на сотворенный мир, мир относительный, отличный по существу от мира Абсолютного, что все это учение есть учение экзотерическое, внешнее, которое не говорит о самом внутреннем, о самой сокровенной эзотерической истине в учении о Божестве. Можно даже сказать, что такое учение о неподвижности самой Божественной жизни и такая боязнь признать ее подвижность, признать существование внутренней трагедии в жизни Божественной, находится в разительном противоречии с самой основной тайной христианства – с христианским учением о троичности Божества, с христианским учением о Христе как центре этой Божественной жизни, с христианской мистерией Голгофы.⁶⁰⁰

По мнению Бердяева, «христианство в самой глубочайшей глубине понимает сущность бытия, подлинную действительность и подлинную реальность как внутреннюю мистерию, как внутреннюю драму, трагедию, которая есть трагедия Божества». Философ убежден в том, что «судьба распятого на кресте Сына Божьего... есть не что иное, как трагическая страстная мистерия, переживаемая Божеством потому, что она предполагает перенесение принципа. внутреннего трагического конфликта на природу Божественной жизни». Сотворение мира и человека, считает Бердяев, было вызвано тем, что «в самой глубине жизни Божьей. раскрывается внутренняя страстная жажда Божья, внутренняя тоска по своему Другому, по тому Другому, который может быть для Бога объектом величайшей, беспредельной любви, тоска Божья и любовь к тому Другому и беспредельная жажда получить от Другого взаимность, быть любимым». По словам философа, «лик Сына Божьего, понимаемый как беспредельная любовь, и есть сердцевина как Божественной трагедии, так и трагедии мировой, и судьбы мировой. Тут происходит внутреннее соединение этих двух судеб: исторической судьбы Божественной жизни и исторической судьбы жизни мировой, жизни человеческой».⁶⁰¹

В отличие от Бердяева, протоиерей Сергий Булгаков не пытается противопоставить свои взгляды учению Церкви, он отмежевывается от «ложного патрипассианизма и теопасхизма», вовлекающего Отца вместе с Сыном в Боговоплощение и распятие, и считает, что «нельзя сказать, чтобы Божеская природа во Христе могла страдать вместе с плотью». Тем не менее, отталкиваясь от святоотеческого учения о взаимообщении свойств Божественной и человеческой природ в Иисусе Христе,⁶⁰² Булгаков утверждает, что «Божество Господа Иисуса Христа, будучи, конечно, чуждо плоти, духовно состраждет плотской страсти, которою страждет ипостасное Слово». В этом «духовном сострадании Божественного естества Христова Его человеческому естеству» можно видеть «одно из проявлений того общего кенозиса, «обнищания», которому подвергло себя во Христе Божество».⁶⁰³

Более того, «нельзя допустить «бесстрастного», то есть безучастного отношения к страсти Христовой и со стороны... Отца, пославшего в мир Единородного Сына Своего и по воле Своей определившего Его испить смертную чашу». Булгаков пишет :

...Нет на человеческом языке никаких средств, чтобы выразить эту скорбь Отца, посылающего на крестную страсть Своего Единородного Сына, но это есть жертва Отца, именно жертва любви, ибо так возлюбил Бог Отец мир, и нет любви без жертвы. И самое послание Сына в мир со стороны Отца не есть акт власти (как бы произвола), но жертвоприносящей любви, в котором заложено исходное начало Боговоплощения... И если Сын есть Жертва любви, то каков же Отец? Исаак ведом на жертвоприношение, но кто же его ведет, если не отец? Чье сердце разрывается, как не Авраама, отца верующих, земного праотца Иисуса, «Сына Авраамова» (Мф.1:1)?⁶⁰⁴

Ход рассуждений приводит Булгакова к фактическому отвержению идеи бесстрастия Божества. Булгаков это делает более деликатно и менее резко, чем сделает Мольтман. Для протестантского теолога мнение отцов Церкви вообще не авторитетно, тогда как Булгаков постоянно оглядывается на отцов. Тем не менее он не останавливается перед утверждением того, что понятие бесстрастия Божества есть «порождение абстракции». По его мнению, данное понятие имеет смысл только в контексте понимания «страсти» как греховной слабости человеческого естества: такой страсти Божество действительно неподвластно. «Если же этим понятием определяется отношение Абсолютного, как Бога, к миру, то оно просто неверно, ибо, творя мир и промышляя о нем, Бог входит во взаимодействие с миром, вступает в соотношение с мировым процессом и с человеческой свободой». В Ветхом Завете Бог говорит не о Своем «бесстрастии» в смысле безучастности, а об огне любви: Господь, Бог твой, есть огнь поедающий, Бог ревнитель (Втор.4:24; Евр.12:29). Это утверждение «менее всего соответствует «бесстрастью» безучастия, и тем более тогда, когда в творении происходит самое потрясающее и самое значительное событие – в крестной муке умирает Сын Божий».⁶⁰⁵

Приведенные высказывания сторонников теории страдающего Бога эксплицитно или имплицитно вносят идею конфликта, раздвоения, несогласия во внутреннюю жизнь Бога. Конфликт усматривается либо между Божественной и человеческой природами Христа, либо между Отцом и Сыном.

Между тем Евангелия не дают оснований для такого понимания, а святоотеческая традиция его прямо опровергает. В Евангелиях Иисус описан как гармоничная Личность, в Которой нет внутреннего конфликта. Его взаимоотношения с Отцом тоже лишены конфликтной составляющей. Мы видели, что по-человечески Он боялся смерти, но Свою волю тем не менее всецело подчинял воле Отца, приговорившего Его к смертной казни ради искупления людей. И даже в тот момент, когда Он на кресте испытывал муки богооставленности, сохранялась Его нерасторжимая онтологическая связь с Богом, обрекшим Его на эти муки.

Несмотря на очевидную неортодоксальность доктрины страдающего Бога, ее важность, на наш взгляд, заключается в том, что учению о бесстрастном, самодостаточном и «вседовольном» Боге она противопоставила концепцию Бога, способного к страданию и состраданию. Эта концепция, как мы полагаем, не находится в непримиримом противоречии с традиционным церковным учением о бесстрастии Бога, если только это бесстрастие не понимать как безучастность, равнодушие и дистанцированность от происходящего на земле. Бог бесстрастен по природе, но Он не безучастен по отношению к тому, что происходит с людьми. И Он не был безучастен к судьбе Своего Сына.

Бог принял «близко к сердцу» все, что произошло с людьми после грехопадения. Вместо того чтобы вновь потопить погрязшее в грехах человечество, как это было сделано однажды (Быт.6:5–7), Он изобрел способ спасти его. Но этот способ потребовал от Него жертвы – и в жертву было принесено самое дорогое, что у Него было. Через страдания Сына Бог открылся людям как сострадательный и исполненный любви. А ведь «со-страдать» значит страдать вместе со страдающим. Бог бесстрастен в смысле непричастности греховным человеческим страстям, но можно ли считать грехом сострадание и сочувствие?

***

Средневековое латинское богословие создало теорию, согласно которой крестная жертва Сына Божия была вызвана необходимостью удовлетворения гнева Бога Отца.⁶⁰⁶ Суть теории заключалась в следующем: люди настолько прогневали Бога своими грехами, их долг перед Богом был настолько велик, что никакими своими добродетелями и заслугами они не могли бы с Богом расплатиться. Чтобы угасить гнев Бога против человека, нужна была жертва, и ее принес Сын Божий.

В православной традиции такая трактовка искупления не была принята. Отцы Восточной Церкви говорили о том, что Христос принес Себя в жертву Богу Отцу. Но не потому, что Бог нуждался в этой жертве, а потому, что мы в ней нуждались. "Нам, чтобы ожить, необходим был Бог воплотившийся и умерщвленный», – говорит святитель Григорий Богослов (IV век).⁶⁰⁷ Именно нам, а не Богу Отцу нужна была крестная жертва Сына Божия. Для спасения нам нужен был именно такой Бог, а не какой-то иной: Бог, распятый на кресте.

Современное христианское богословие раскрывает смысл жертвы Сына Божия, делая акцент не на правосудии Бога, а на Его любви и сострадании. В искупительной жертве нуждался не Бог: в ней нуждались люди. И Отец вместе с Сыном при содействии Духа Святого принес эту жертву, которая стала общим делом трех Божественных Лиц, явивших в этой жертве Свое нерасторжимое единство.

Страдания и смерть Иисуса Христа являются новым откровением Бога человечеству, потому что являет лик Божий таким, каким люди никогда еще его не видели. Бог, проливающий кровь за людей, страдающий и умирающий на кресте в страшных мучениях: такого Бога человечество узнало впервые. Но внутрибожественная жизнь при этом осталась тайной для людского взора – тайной, которую лишь отчасти приоткрывает евангельский рассказ. И любая попытка прикоснуться к этой тайне при помощи человеческого разума и языка неизбежно разбивается о неспособность разума осмыслить то, что превышает его возможности, и неспособность языка описать то, что не поддается описанию.

***

На протяжении веков тысячи людей умирали с именем Иисуса Христа на устах. И в наши дни на Ближнем Востоке, в Северной Африке и других регионах мира многие погибают только за то, что исповедуют веру в Иисуса как Бога и Спасителя.

В 1996 году семеро французских монахов, живших в алжирском монастыре Нотр-Дам де Тибирин, были похищены и обезглавлены. Ответственность за убийство взяла на себя банда террористов «Вооруженная исламская группа». Один из убитых, настоятель монастыря, за два года до гибели писал своей матери: «Если когда-нибудь мне предстоит, – а это может случиться уже сегодня, – стать жертвой терроризма... я бы хотел, чтобы моя община, моя Церковь, моя семья помнили, что моя жизнь была посвящена Богу и этой стране». Говоря о человеке, который нанесет ему последний удар, монах пишет: «Я бы хотел, когда придет этот час, сохранить ясность сознания, чтобы просить у Бога прощения ему и прощения моим братьям по человечеству, а также самому простить от всего сердца того, кто меня ударит». Письмо завершается словами благодарности Богу и людям: «В эту благодарность... я включаю, конечно, вас, моих вчерашних и сегодняшних друзей. и тебя, друга моей последней минуты, не знающего, что делаешь. И да будет нам дано встретиться снова, благоразумным разбойникам, в раю, если это будет угодно Богу, Отцу нас обоих».⁶⁰⁸

Этот текст, как и многие другие свидетельства о мученичестве христиан в разные эпохи, показывает, каким может стать у человека представление о страдании и смерти благодаря вере в Иисуса Христа. Только в христианской перспективе возможно подлинное примирение человека со страданиями и смертью, а через это – и примирение с Богом, попустившим, чтобы люди страдали и умирали. Подчиняясь благой воле Бога, христианин подражает Христу, предавшему дух в руки Отца без ропота и упреков, с полным сознанием необходимости Своей смерти, в полном послушании воле Отца.

Приведенный текст является свидетельством того, как в жизни человека может быть воплощен принцип любви к врагам, изложенный Иисусом в Нагорной проповеди (Мф.5:44) и явленный в Его молитве за распинателей: Отче! прости им, ибо не знают, что делают (Лк.23:34). Слова этой молитвы, почти буквально повторенные французским монахом незадолго до смерти, свидетельствуют о том, что даже своего будущего убийцу он воспринимал не как врага, а как брата по человечеству. Видя себя причастным злу, действующему в мире, он не отделял себя от своего врага, но полностью ассоциировал себя с ним, заранее прощая его и прося для него у Бога райского блаженства.

Общее количество христиан, пострадавших за свою веру, исчисляется миллионами. Однако значимость феномена христианского мученичества измеряется не количеством пострадавших, а тем, как сами христиане воспринимают свои страдания и смерть.

Христианин, страдая, знает, что его страдания не бессмысленны: они соединяют его с Христом, а через Христа – с Богом Отцом. Умирая, он знает, что его смерть – не трагическая случайность, которую во что бы то ни стало желательно отсрочить, но важнейшее событие жизни, переход из времени в вечность. По-человечески он, как и Иисус в Гефсиманском саду, боится смерти и сопряженных с ней страданий, боится предсмертных минут, боли и агонии. Но как верующий во Христа он сознает, что страдания и смерть не просто неизбежны: они необходимы для того, чтобы войти в вечную жизнь.

Именно по этой причине апостол Павел говорил: ...Для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение (Флп.1:21). По той же причине христианские мученики бесстрашно шли на страдания, радовались тому, что удостоены умереть за Христа, и прощали своих убийц.