Апология против книг Руфина, посланная к Паммахию и Марцелле

Книга 1 2 3

КНИГА ПЕРВАЯ

1. И из ваших писем и из писем многих я узнал, что в школе Тиранийца¹, «языком псов из врагов моих» (Пс.67:24), возражают мне, зачем я перевел на латинский книги Περί άρχυ. О беспримерное бесстыдство! Обвиняют врача за то, что он указал яд, – для того конечно, чтобы своего (продавца лекарств) φαρμαχοπώλην защитить не свидетельством невинности, а сообщничеством его преступлению, как будто число согрешающих уменьшает виновность и обвинение заключается в лицах, а не в делах. Против меня пишутся книги, всюду распускается слух о них, и однако, они не издаются, чтобы и поколебать ими простецов и у меня отнять возможность отвечать за себя. Новый род злобы – обвинять в том, что боишься выдать, писать о том, что скрываешь. Если справедливо то, что пишет он, то почему он побоялся публичности? Если ложно, то зачем писал? Когда-то мальчиками мы читали: «Думаю, что безрассудному свойственно писать что-либо, что хотел бы скрыть» (Cicero lib. 1 Academ. Quaest.). Спрашивается: что это за оскорбление? Чего они неистовствуют, чего безумствуют? Что я оттолкнул напыщенного панегириста, что не захотел похвал от коварных уст, что под личиною друга понял ковы врага? Во введении я называюсь братом и товарищем, и довольно явно высказываются мои преступления, – что я писал, какими похвалами возносил Оригена на небо. Говорит, что он сделал это с добрым намерением. А каким же образом теперь, как враг, он ставит мне в вину то, за что прежде, как друг, хвалил? Он хотел в переводе подражать мне, как предначинателю, и заимствовать авторитет для своего труда от моих произведений. Достаточно было однажды сказать, что я писал. Какая была надобность одно и то же повторять в другой раз и часто упоминать, и как будто никто не верит его похвалам, приводить самые выражения? Похвала, столь заботливая о том, чтобы верили ей слушатели, не искрення и не чиста. Чего он убоялся, как бы ему не поверили в восхвалениях меня без приведения моих слов? Видите, что мы понимаем его мудрость, понимаем, что часто упражнялся он в приемах сатирического панигиризма. Не может он показаться искренним там, где выдает себя художником в хитрости. Пусть будет случайностью допустить заблуждение однажды, много дважды; но зачем он умно заблуждается и часто, и так чрез все сочинение проводит заблуждение, чтобы мне нельзя было отрицать того, что он хвалит? Человек рассудительный и друг должен бы был, по прекращении недоразумения, избегать и легких подозрений, чтобы не показалось, что сделанное им случайно, сделано с намерением. Поэтому и Туллий в Комментариях обвинений за Габиния говорит: «Я всегда думал, что с высочайшею святостью и верностью должно охранять как всякую дружбу, так в особенности ту, которая восстановлена после вражды: потому что нарушение долга при неразрывной дружбе оправдывается извинением неразумия, или (чтобы сказать сильнее) небрежности; а сделанное после примирения считается делом не небрежности, а умышленного нарушения дружбы и обыкновенно приписывается не неразумию, а вероломству». И Флакк Гораций в письме, которое пишет к Флору, сказал: «худо починенная любовь никак не сходится и разрывается».

2. Какая мне теперь польза, что он клянется, что он искренно заблуждался? Вот мне ставят в вину похвалы его и вменяется в преступление неискреннее, нечистое восхваление искреннейшего друга. Если он предуготовлял авторитет для своего произведения, желая показать кому он следовал, то был у него Иларий Исповедник, переведший почти сорок тысяч стихов Оригена на Иова и Псалмы; был у него Амвросий, коего все почти книги наполнены речами Оригена, и мученик Викторин, который доказывает в Оригене свою простоту, не замышляя ков ни против кого. О всех их он молчит, и как бы оставив без внимания столпов церкви, меня одного маленького и ничтожного человека преследует по углам. Разве быть может он будет клясться, что он их не знал по той же простоте, с какою по неведению обличил друга? Но кто поверит ему – человеку весьма ученому, такому знатоку древних, особенно греческих, писателей, что гоняясь за чужим, он как бы потерял свое, – что он не знает новейших писателей и именно латинских? Из этого видно, что не столько я похвален им, сколько они не обвинены, – так что эта похвала ли, как он старается уверить неразумных, или обвинение, как я чувствую по боли моей раны, таковы, что я ни при похвале не имею славы, ни при порицании не имею утешения в совместниках.

3. У меня в руках письма ваши, в которых вы пишете, что я обвинен, и просите отвечать обвинителю, чтобы не показалось, что я признаю вину, если бы стал молчать. На письма эти, признаюсь, я ответил, и хотя был оскорблен, но настолько сохранил требование дружбы, что защищал себя без обвинения обвиняющего, и относительно того, в чем обвинял меня один друг в Риме, я представлял себя обвиняемым многими во всем мире врагами, чтобы казалось, что я отвечаю не личности, а на обвинения. Неужели же я, быв обвинен, по закону дружбы должен был молчать, и имея лицо в грязи и, так сказать, обрызганное еретическим зловонием, даже простою водою не должен был умыть его, чтобы не показалось, что он меня обидел? Это отношение и не человеку и не к человеку – явно называть другом, и вместе с тем под личиною хвалителя выставлять его вины, и не предоставлять ему возможности даже доказывать свое православие и отвечать, что похвала еретику, которую ставят ему в вину, произошла не от сочувствия к его ереси, а от удивления к его уму. Ему захотелось, или, как сам он хочет казаться, он вынужден был переводить на латинский язык то, чего не хотел. Какая же была надобность втягивать в дело меня, укрывшегося и разделенного таким пространством моря и земель, выставлять меня против ненависти многих, чтобы более мне повредить похвалою, чем себе принести пользу моим примером? И теперь, так как я отказался от его похвал и перевернув стиль показал, что я не таков, каким оповестил меня мой приятель, – теперь, говорят, он бесится и составил против меня с аттическим искусством три книги, за то самое обвиняя меня, за что прежде хвалил, и ставя мне в вину в переводе Оригена его нечестивые мнения, – в переводе, о котором в предисловии панигирика своего говорил: «я буду следовать правилу предшественников и особенно того мужа, о котором упоминается выше, – который, переведши на латинский язык больше семидесяти книжек Оригена, названных им гомилетическими, перевел и несколько из его сочинений на Апостол: в них, если и встречаются на греческом некоторые соблазнительные места, при переводе он все сгладил и очистил, так, что латинский читатель не находит в них ничего, что разногласило бы с нашей верой. Итак и мы, по возможности, следуем этому мужу, хотя не по силе красноречия, а по правилам дисциплины».

4. Он не может отрицать, что это подлинно его слова. Самое изящество стиля и стройная речь, и, что более этого, христианская простота, указывают черты своего автора. Иное дело, если это испортил Евсевий, и обвинитель Оригена и пристрастный ко мне засвидетельствовал, что в одном и том же произведении и он и я или заблуждались, или правильно мыслили. Теперь недруг мой не может называть еретиком меня, о котором давно сказал, что я не разноглашу с его верой. Вместе с этим спрашиваю у него и о том, что значит эта воздержная и двусмысленная речь? Латинский читатель, говорит, не найдет в них ничего, что бы разногласило с нашей верой. Какую веру он называет своей? Ту ли, которой сильна римская церковь, или ту, которая содержится в сочинениях Оригена? Если ответит: римскую, то следовательно я, ничего не переведший из заблуждений Оригена, православен. А если вера его – богохульство Оригена, то, обвиняя меня в непостоянстве, он показывает себя еретиком. Или право верует хвалитель мой и своим исповеданием меня принимает в сообщника, или неправо, и показывает, что прежде он хвалил меня потому, что считал соучастником своего заблуждения. Но я постараюсь ответить против тех книг, которые распространяются по углам и с воровским кляузничеством задевают меня, так как они изданы и вышли из тьмы на свет и могли дойти до нас по любви ли братий или по неразумию соперников. Ибо книги эти не должны быть очень страшны, если автор их побоялся издать их и назначить для чтения только сообщникам. Тогда я или признаю обвинения, или рассею, или обличу обвинителя в том, в чем он обвиняет меня, и покажу, что мое до сих пор молчание было следствием скромности, а не сознания виновности.

5. Между прочим, я хочу быть очищенным пред безмолвным судом читателя и опровергнуть самое важное между друзьями обвинение, чтобы он видел, что первый оскорбил не я, который и получив рану не направил стрел против преследователя, а только приложил руку к своей ране. Прошу читателя, чтобы без предубеждения к лицам, он сложил вину на того, кто сделал нападение и не довольствуясь оскорблением, составил против меня, как будто безъязычного и навсегда безмолвного, три книги и сработал относительно моих сочиненьиц άντιθέσειζ Маркиона. Душа жаждет узнать и его сверх чаяния ученость и мое неожиданное безумие. Быть может, он в короткое время научился тому, чему должен нас поучать, и внезапная река красноречия покажет никем не подозревавшиеся в нем знания. Так отец его делает Богом, так великий Иисус (Из Вергил. кн. X. Энеид.). Пусть же он начинает сражение. Хотя он взял на перевес копья своего обвинения и набросился на нас всеми силами, но мы веруем в Господа Спасителя, что покроет нас щитом истина Его и мы будем в состоянии воспеть ее Псалмопевцем: «стрелы младенец быша язвы их» (Пс.63:8), и: «аще ополчится на мя полк, не убоится сердце мое: аще востанет на мя брань, на него аз уповаю» (Пс.26:3). Но об этом в другом месте. Теперь возвратимся к тому, о чем начали.

6. Сторонники его нападают на меня и не имеющие удачи в делах приготовляют мельничные снаряды (Энеид. кн. 1), – зачем я перевел на латинский язык зловредные и противные церковной вере книги Оригена περὶ ᾿Аρχῶν. Ответ им короткий и сжатый: меня побудили твои, брат Паммахий, письма и письма твоих, извещавшие, что эти книги лживо переведены другими и нечто в них выброшено, нечто или прибавлено, или изменено. И чтобы я не имел недоверия к письмам, вы прислали экземпляры того перевода с предисловием похваляющим меня. Когда я прочитал это и сличил с греческим, то тотчас заметил, что нечестиво сказанное Оригеном об Отце и Сыне и Св. Духе и чего не могли выносить римские уши, переводчиком изменено в более хорошую сторону, а прочие мнения о падении ангелов, о ниспадении душ, о чудесах воскресения, о мире или Епикуровых чередующихся мирах, о восстановлении всех в одинаковое состояние, и гораздо худшее этого, что долго было бы повторять здесь, – или так перевел, как нашел на греческом, или изложил более пространно и доказательно по комментариям Дидима, отъявленнейшего защитника Оригена, – чтобы видевший Оригена в учении о Троице православным, не боялся его как еретика в прочих пунктах.

7. Иной, не бывший его другом, пожалуй, сказал бы: или все изменяй что худо, или все издавай, что считаешь прекрасным. Если для людей простых ты отсекаешь все вредное и то, что представляешь привнесенным еретиками, не хочешь переносить на чужую речь, то я уступаю тебе во всем, что вредно. А если в переводе ты сохраняешь истинную веру, то зачем иное переменяешь, а иное оставляешь нетронутым, хотя в том же Прологе ты открыто сознаешься, что дурное ты исправил, а лучшее оставил? На основании этого тебя не как свободного переводчика, а как самостоятельного писателя будут обличать, если что-нибудь из переведенного окажется еретическим, и будут обвинять в явном преступлении, – что ты хотел чашу с ядом обмазать медом, чтобы обманчивая сладость прикрывала самую злую отраву. Вот что и гораздо более этого жесткое сказал бы враг и привлек бы к суду церкви тебя не как переводчика дурного произведения, а как единомышленника. А я, довольствуясь тем, чтобы защитить себя самого, (скажу, что) я перевел просто то, что заключалось на греческом в книгах περὶ ᾿Аρχῶν, – не для того, чтобы читатель верил тому, что я переводил, но для того, чтобы не верил тому, что ты переводил прежде. В труде моем была двоякая польза, – поскольку и выдается еретик автор, и обличается неверный переводчик. И чтобы кто-нибудь не счел меня сочувствующим переведенному, неудобство перевода я оградил введением и показал, чему читатель не должен был верить. Первый перевод содержит похвалу автору, второй – порицание. Тот вызывает читателя верить, этот побуждает не верить. Там и я невольно оказываюсь одобряющим, здесь я настолько не одобряю того, кого перевожу, что вынужден обвинять одобряющего. Одно и то же дело сделано не с одною и тою же целью; еще более – один путь имел различные исходы. Он уничтожил что было, говоря, что это извращено еретиками, и прибавил чего не было, уверяя, что об этом говорено было Оригеном в других местах, – чего не будет в состоянии доказать, если не укажет самых мест, откуда, по его словам, он переводил. Я заботился ничего не изменять из подлинника. Ибо я переводил для того, чтобы обличить худо переведенное. Признаете меня переводчиком? Я был предателем, предал еретика, чтобы защитить от ереси церковь. Почему я хвалил Оригена кое в чем, – это показывает книга, предпосланная этому труду. Теперь дело идет об одном моем переводе; если он сделан с благочестивым намерением, то я не должен терпеть обвинение в нечестии, выдавая нечестивое, что предлагалось церквям как благочестивое.

8. Я перевел на латинский семьдесят книг его, как жалуется мой приятель, и многое из томов. Из-за труда моего никогда не было спора, никогда не волновался Рим. Какая была надобность передавать латинянам то, чего гнушается и Греция, что порицает весь мир? Я, столько лет переводивший так многое, никогда не служил соблазном. Ты, прежде неизвестный, сделался известен своим неразумием с первого и единственного произведения. Самое введение показывает, что тобою переведена и книга Памфила мученика в защиту Оригена. И всеми силами ты ведешь дело к тому, чтобы церковь не отвергала того, чью веру одобряет Мученик. Евсевий, епископ Кесарийский, некогда предводитель арианской ереси, написал в защиту Оригена (как уже выше я сказал) шесть книг – пространнейшее и обработанное сочинение, – и многими свидетельствами доказал, что Ориген с его точки зрения православен, т.е. с нашей – арианин. Первую из этих книг ты переводишь под именем Мученика. И удивительно ли, если ты хочешь меня, человека малозначительного, сделать хвалителем Оригена, когда ты наклеветал на мученика? И изменив немногие места о Сыне Божием и Духе Святом, которые по твоему убеждению не понравятся Римлянам, все прочее до конца ты оставил нетронутым, делая то же самое в Апологии, как бы Памфиловой, что сделал в переводе Оригеновых περὶ ᾿Аρχῶν. Если та книга Памфилова, то из шести книг какая будет первая Евсеева? В самом сочинении, которое ты ложно признаешь Памфиловым, упомянуто о дальнейших книгах. И во второй и в остальных книгах Евсевий указывает на сказанное прежде в первой книге и говорит, что он не должен повторять одного и того же. Если все произведение Памфилово, то почему не переводишь прочих книг? Если другого, то зачем переменяешь имя? Ты молчишь, но говорят самые вещи: конечно для того, чтобы верили мученику те, кои будут отвращаться от предводителя ариан.

9. Сказал бы я: где был у тебя ум, простодушнейший друг? Как ты мог поставить имя мученика на еретической книге и несведущих сделать защитниками Оригена по уважению к мученику Христову? По учености, какою ты владеешь и славишься как знаменитый συγγραφέας (писатель) на Западе, так что тебя называют корифеем все твои сторонники, – я не думаю, чтобы ты не знал Евсеевой σύνταγμα и того, что мученик Памфил не составит совершенно никакого сочинения. Ибо сам Евсевий, друг и почитатель и близко знавший Памфила, написал три изящнейшие книги с описанием жизни Памфила: в них, отзываясь о прочем с удивительными похвалами и превознося до небес его смирение, в третьей книге присовокупил и следующее: «Кто из любомудрых не был другом Памфила? Если он видел кого-нибудь нуждающимся в необходимом для жизни, щедро снабжал чем мог. И Писания священные он раздавал, весьма охотно не для чтения только, но и в собственность. И не только мужчинам, но и женщинам, которых видел преданными чтению. Поэтому приготовлял и много кодексов, чтобы раздавать желающим, когда потребуется. А сам вовсе не написал никакого собственного сочинения, – исключая писем, которые при случае посылал к друзьям: настолько он унижал себя по смирению. Творения же древних писателей читал весьма прилежно и постоянно пребывал в размышлении о них».

10. Защитник Оригена и хвалитель Памфила говорит, что Памфил совершенно ничего не написал и ничего не составил самостоятельного. И это говорит уже когда Памфил был увенчан мученичеством, чтобы ты не имел и того убежища, что Памфил написал это после издания книг Евсевием. Что тебе делать? Той книгой, которую ты издал под именем мученика, соблазнены совести очень многих. Для них не имеет силы авторитет епископов в осуждении Оригена, которого они считают восхваленным от мученика. Какое будут иметь значение послания епископа Феофила, какое – папы Анастасия, преследующие еретика во всем мире, когда книга твоя, изданная под именем Памфила, противоречит их посланиям, и епископскому имени противопоставляется свидетельство мученика? Что сделал ты в книгах περὶ ᾿Аρχῶν, сделай то же и с этим сочинением ψευδώεπίγράφψ (ложно надписанным). Послушай совета друга, не будешь раскаиваться в своей выходке: или скажи, что это сочинение не твое, или что оно искажено Евсевием пресвитером. Чем может быть доказано тебе, что оно переведено тобою? Не связана рука твоя, и не так ты красноречив, чтобы никто не мог подражать тебе. И если дело дойдет до доказательства и против явного бесстыдства будут напирать свидетельства очень многих, то пой палинодию на манер Стезихора. Лучше тебе отречься от своего дела, чем держать и мученика в клевете и обманутых – в заблуждении. Не стыдись изменить воззрение: ты не настолько авторитетен и знаменит, чтобы стыдиться, что впал в заблуждение. Подражай мне, которого очень много любишь, без которого не можешь ни жить ни умереть, и кричи со мною то, что я восхваленный тобою сказал в свою защиту.

11. Евсевий Кесарийский епископ, о котором я упомянул выше, в шестой книге Апологии Оригена то же самое ставит в вину Мефодию – епископу и мученику, в чем ты обвиняешь меня в похвалах мне, и говорит: каким образом Мефодий осмелился теперь писать против Оригена; Мефодий, который то-то и то-то говорил о мнениях Оригена? Не место теперь говорить за мученика, ибо нельзя рассуждать о всем во всех местах. На этот раз пусть будет достаточно порешить тем, что знаменитейший и ученейший мученик обвиняется человеком арианином в том, за что ты меня и хвалишь, будучи другом, и обвиняешь, будучи оскорблен. Имеешь повод и относительно настоящего места взвести на меня жалобу, почему я теперь порицаю Евсевия, которого в другом месте прежде одобрил? Хотя другое имя Евсевия, но тоже обвинение, какое и относительно имени Оригена. Похвалил я Евсевия в его Церковной Истории, в разработке хронологии, в описании Святой Земли, и переведши самые эти сочиненьица на латинский язык, дал их людям моего языка. Неужели я оттого арианин, что Евсевий, составивший эти книги, арианин? Если посмеешь назвать меня еретиком, вспомни о твоем введении к περὶ ᾿Аρχῶν, в котором ты свидетельствуешь, что я твоей веры; и вместе с тем я прошу терпеливо выслушать жалобу бывшего некогда твоим другом. Ты воюешь с другими, – или жалуешься на них, или сам терпишь. Обвиняемые тобою и обвиняющие тебя из твоего звания; справедливо или напрасно, – вы увидите. Мне неприятно и справедливое обвинение против брата; и я не упрекаю других, но говорю чего сам не сделал бы. Отделенный от тебя таким расстоянием стран, чем я согрешил против тебя? чем провинился? Неужели моя защита есть обвинение тебя? И если ты не оригенист и не был им, то я верю твоей клятве; если был, то принимаю кающегося. За что же ты гневаешься, если я тоже, что и ты, по словам твоим? Неужели за то, что я осмелился после тебя переводить книги Оригена περὶ ᾿Аρχῶν и мой перевод считается унижением твоего труда? Что я мог сделать? Мне прислана похвала твоя, т.е. обвинение меня. Ты восхвалил меня так сильно и пространно, что если бы я успокоился на похвалах твоих, то все меня считали бы еретиком. Смотри, что содержит в себе выдержка из письма ко мне из Рима: «Очисти подозрения людей и обличи клеветника, чтобы не показаться соглашающимся, если не обличишь его» (Письмо Паммахия и Океана). Стесненный таким положением, намереваясь переводить те же книги, послушай, что писал я: «Друзья мои (я не сказал: друг мой, чтобы не показалось, что я обличаю тебя) устроили мне то, что я, если буду молчать, буду признан виновным, если буду отвечать – врагом. И то и другое положение неприятно, но из двух выберу что легче. Враждебные отношения можно поправить, богохульство не заслуживаеть прощения» (Письмо к Паммахию и Океану). Видишь ли, что этот труд взвален на меня против воли, при отказе с моей стороны, и что будущая вражда из за этого труда оправдывается извинением необходимости? Если бы ты перевел книги περὶ ᾿Аρχῶν без моего имени, то ты справедливо жаловался бы, что они после переведены в обличение тебе. А теперь ты несправедливо обижаешься, что я ответил тебе тем сочинением, за которое я обвинен был твоею похвалою. Ибо, что ты называешь похвалою, то все понимают как обвинение. Согласись, что ты обвинил, и не будешь обижаться за то, что я ответил. Положим, ты писал с добрым намерением, и будучи невинным и другом вернейшим, из уст которого никогда не выходило лжи, оскорбил меня по неведению: что же из этого пользы для меня – оскорбленного? Неужели я потому не должен лечиться, что ты уязвил меня с добрым намерением? Я лежу пораженный, зияет рана из груди, чистые прежде члены запачканы кровью, а ты мне говоришь: не прикладывай руки к ране, чтобы не показалось, что я ранил тебя? Да и самый перевод обличает более Оригена, чем тебя. Ибо ты исправил то, что, как думал ты, привнесено еретиками. Я изложил то, что, как гласит вся Греция, написал он сам. Кто думает справедливее, – и не мое и не твое дело судить. Пусть написанное обоими нами выдержит суд критики. Все то послание, которое я пишу в свое оправдание, направлено против еретиков и моих обвинителей; какое же дело тебе, который называешь себя и православным и хвалителем моим, если я слишком строг к еретикам и обнародываю их хитрости? Радуйся моему нападению, чтобы не показаться еретиком, если будешь обижаться. Когда пишется анонимно против преступлений, то тот, кто обижается, является обвинителем себя. Благоразумный человек, если бы даже обижался, должен бы был скрыть свое настроение и рассеять лежащий на сердце туман ясностью лица.

12. Иначе, если все, что говорится против Оригена и его последователей, ты относишь к себе, то следует, что и послания папы Феофила и Епифания и других епископов, которые недавно по их приказанию я перевел, тебя касаются, тебя уязвляют. И предписания императоров, повелевающие изгонять оригенистов из Александрии и Египта, составлены по моему внушению. Что первосвященник римского города с удивительной ненавистью преследует их – это было по моему совету. Что после твоего перевода весь мир возненавидел Оригена, которого прежде читал в простоте, это сделал мой стиль. Если я так силен, то удивляюсь, почему ты не боишься меня. Я, такой осторожный в публичном письме (Письмо к Руфину), тщательно остерегавшийся, чтобы ты не принял чего-нибудь сказанным на свой счет, тотчас написал к тебе краткое письмо, жалуясь на похвалы твои. Так как тебя не было в Риме, то друзья мои не захотели послать тебе это письмо на том основании, что, говорили они, ты со своими сторонниками распускаешь слухи о недостойной имени христианина жизни моей. Копию этого письма я присоединил к этой книге, чтобы ты знал, какое оскорбление какою снисходительностью дружбы я смягчил.

13. Кроме того, я слышу, что ты кое-что из моего послания разбираешь философски и, человек с наморщенным челом и вздернутыми бровями, с Плавтовской солью смеешься надо мною, что я назвал своим учителем иудея Варраву. И неудивительно, если вместо Вар-анина, в чем есть некоторое сходство букв, ты написал Варраву, когда ты с такою вольностью изменяешь имена, что из Евсевия сделал Памфила, из еретика – мученика. Нужно опасаться, и мне особенно остерегаться, как бы ты вдруг, неведомо для меня, не прозвал меня из Иеронима Сарданапалом. Так послушай же, столп мудрости и образец Катоновской строгости. Я его не назвал учителем, но хотел доказать свое изучение священного Писания, чтобы показать, что я в такой же мере читал Оригена, как и его слушал. Потому что не у тебя же я должен был учиться еврейскому языку. Неужели тебе нанесено оскорбление, если вместо тебя я следовал Аполлинарию и Дидиму? Неужели я в том письме не мог назвать Григория, мужа ученейшего? Кто у латинян равен ему? Им как учителем я хвалюсь и горжусь. Но я указал только тех, которые упоминались в упреке, чтобы показать, что я подобным образом читал и Оригена, – не из-за истинности веры, а из-за учености. Сам Ориген, и Климент и Евсевий и другие очень многие, когда рассуждают о чем-нибудь из Писания и хотят доказать что говорят, обыкновенно пишут так: говорил мне Еврей, я слышал от Еврея, таково мнение Евреев. Ведь и Ориген называет патриарха Гуилла, который был в его времена, и тридцатый том на Исаию, в конце которого объясняет слова: «Горе тебе Ариэл, которого победил Давид» – заключает его объяснением, и говоря, что прежде он был другого мнения, сознается, что более справедливое объяснение он узнал от него. И восемьдесят девятый псалом, который надписывается: «Молитва Моисея человека Божия», и прочие одиннадцать, которые не имеют надписания, согласно с мнением Гуилла, признает псалмами того же Моисея, и объясняя еврейское Писание, не считает недостойным в каждом месте приводить и то, что думают Евреи.

14. Когда читаны были недавно письма Феофила, в которых он излагает заблуждения Оригена, говорят, он затыкал уши свои и ясно пред всеми осудил виновника такого зла и сказал, что до того времени он не знал, что Ориген писал столь гнусные вещи. Не обвиняю, не говорю, что другой может быть сказал бы,– что он не мог не знать того, чьи сочинения переводил, Апологию за которого, написанную еретиком, он издал под именем мученика, защищение которого он высказал и во своем собственном сочинении; против этого я буду говорить ниже, если останется место для диктовки. Говорю то, чему он не может противоречить. Если ему можно не понять того, что он перевел, то почему мне нельзя не знать книг περὶ ᾿Аρχῶν, которых прежде я не читал, и нельзя прочитать только Беседы, которые я перевел, в которых, по свидетельству его же самого, нет ничего худого? А если, вопреки своему убеждению, он теперь обвиняет меня в том, за что прежде хвалил, то он будет поставлен в тупик и с той и с другой стороны. Ибо он или потому меня, еретика, похвалил, что был со мною одного мнения, или теперь, будучи врагом, напрасно обвиняет меня, которого прежде признал православным. Но может быть он, как друг, молчал о моих заблуждениях, а теперь, разгневавшись, заявляет о том, что прежде скрывал?

15. Хотя непостоянство не заслуживает доверия, и заявления о вражде дают подозрение во лживости, однако я смело выступлю в бой, желая узнать, что я написал еретического, чтобы или вместе с ним раскаяться и заверить, что я не знал дурных сторон Оригена и теперь впервые от папы Феофила узнал о его нечестивых мнениях, или доказать, что я хорошо знаю эти мнения, а он, по своему обычаю недоразумевает. Ибо не может быть, чтобы в одних и тех же книгах на послание к Ефесеям, которые он, как слышу, порицает, я сказал и хорошо и худо, и из одного и того же источника вышло и сладкое и горькое, – чтобы я во всем этом сочинении осуждавший тех, кои веруют, что души сотворены из ангелов, вдруг забывшись защищал то, что прежде осудил. Он не может выставлять меня дураком, меня, которого в своих сочиненьицах прославлял красноречивейшим и ученейшим. Иначе, глупое пустословие должно быть сочтено признаком скорее пустого крикуна и болтуна, чем человека ученого. Что собственно он обвиняет в книге, я не знаю. Ибо до меня дошли только слухи о его обвинениях, а не сочинения, и глупо, по апостолу, бить воздух кулаком. Однако буду отвечать на неверное, пока дойду до верного: на старости поучу своего ἀντίζηλον (противника) тому, что узнал в детстве, – что есть много родов сочинений и что по свойству предмета разнообразятся не только мысли, но и выражения сочинений.

16. Хризипп и Антипатр вращаются среди терний. Димосфен и Эсхин бросают друг в друга молнии. Лизий и Исократ льются приятно. В каждом удивительное разнообразие, но все совершенны в своем роде. Прочитай книги Туллия к Гереннию, прочитай его Реторику, или, так как он говорит, что эти сочинения вышли из его рук вчерне и необработанными, раскрой три книги об Ораторе, в которых он представляет состязание красноречивейших ораторов своего времени Красса и Антония, и четвертую книгу Оратора, которую он уже в старости написал к Бруту, тогда поймешь, что иначе составляется история, иначе диалоги, иначе письма, иначе комментарии. Ибо я в комментариях на послание к Ефесеям так следовал Оригену и Дидиму и Аполлинарию (которые, несомненно, имеют противоположный мнения), что не терял истины своей веры. Какая задача комментариев? Они разъясняют слова другого, ясною речью раскрывают изложенное темно, излагают мнения многих и говорят: это место некоторые объясняют так, другие толкуют так, свое понимание они стараются подтвердить такими-то свидетельствами и на таком-то основании, – чтобы благоразумный читатель, прочитавши различные объяснения и узнав мнения многих, одобрительные или неодобрительные, судил что справедливее, и, как хороший банкир, распознавал фальшивую денежную монету. Неужели окажется виновным в различии толкований и противоположности мнений тот, кто, изъясняя что-нибудь в одном сочинении, изложит объяснения очень многих? Полагаю, что в юности ты читал комментарии Аспера на Виргилия и Саллюстия, Вулкация на речи Цицерона, Викторина на диалоги его и на комедии Теренция, а также учителя моего Доната на Виргилия и комментарии других на других, как-то: Плавта, Лукреция, Флакка, Персия и Лукана. Обвиняй же толкователей их, зачем они не следовали одинаковому объяснению, а приводят относительно одного и того же предмета как то, что кажется им, так и то, что думают другие.

17. Опускаю Греков, знание которых ты превозносишь, и гоняясь за чужим, почти совсем забыл свой язык, – чтобы по старинной пословице не показалось, что свинья учит Минерву и что я ношу дрова в лес. Удивляюсь тому, как ты, Аристарх нашего времени, не знаешь этих пустяков. Впрочем ты, рассеянный мыслями и погруженный в думу о том, чтобы устроить клевету на меня, пренебрег правилами грамматики и ораторов, не считая нужным делать возвращения после длинной речи, избегать жесткости согласных букв, удаляться трескучего слововыражения. Смешно указывать немногие раны на теле, которое все поражено и изуродовано. Не выбираю предметов для упрека: пусть укажет он сам, что свободно от недостатка. Не должен ли он был знать оного Сократовского: знаю, что ничего не знаю?

Неопытный кормчий корабль вести боится.

Больному abrotanum² не смеет дать, как разве тот, кто знает.

Что дело лекарей, то исполняют лекаря: мастерское работают мастера.

Поэмы же пишем и неученые и ученые, кто ни попало.

(Horat. epist. 1 ad August).

Разве может быть он поклянется, что не изучал наук, в чем мы ему очень охотно верим и без клятвы, или прибегнет к свидетельству Апостола: «аще и невежда словом, но не разумом» (2Кор.11:6). Ап. Павел, изучивший еврейскую мудрость и получивший образование у ног Гамалиила, которого уже в апостольском достоинстве не стыдится называть учителем, презирал греческое красноречие, или, конечно по смирению, говорил, что он его не знает, чтобы проповедь его состояла не в убеждении словами, а в силе знамений; он презирал, чуждый богатства, будучи богат своими средствами, хотя человеку необразованному и подобно тебе спотыкающемуся на каждой мысли Фест не сказал бы пред трибуналом: «безумствуешь ты, Павел! большая ученость доводит тебя до сумасшествия» (Деян.26:24). Ты, нетвердый в латыни и точнее движущийся черепашным шагом, чем выступающий, должен или писать по-гречески, чтобы показаться пред незнающими греческого языка знатоком чужого, или, если вздумаешь писать по-латыни, то сначала послушать грамматика, подставлять руку под ферулу, и среди мальчиков учеником-старцем (ἀθηνογέρων) поучиться искусству говорить. Хотя бы кто смотрел Крезом и Дарием, ученость за богатством не следует: она – спутница пота и труда, союзница поста, а не пресыщения, воздержания, а не роскоши. Демосфен, говорят, больше расходовал масла, чем вина, и своими ночными занятиями всегда превосходил всех ремесленников. После того, что он сделал для произношения одной буквы, учившись у собаки выговору ρ, ты меня упрекаешь, зачем я, человек от человека учился еврейскому языку. Потому-то и бывает, что некоторые остаются учеными невеждами, если не хотят поучиться тому, чего не знают. И не слушают они увещаний Горация:

Зачем из ложного стыда

Хочу я лучше быть невеждой

Чем пробовать научного труда?

И Премудрость, которую читаем под именем Соломона, говорит: «в злохудожну душу не внидет премудрость, ниже обитаеть в телеси повиннем греху: Святый бо Дух наказания отбежит льстива и отымется от помышлений неразумных» (Прем.1:4–5). С другой стороны, довольные чтением толпы, они не обращают внимания на требования ученых и не смущаются тем приговором, каким клеймится наглое невежество:

Не ты ль, о невежда, обычай имел на распутьях

Петь жалкую песнь на свистящей тростинке?

Толпа косматых юношей распевает же в школах Милезийские пошлости; «3авещание Свиньи» (Testamentum Suis) потрясает же хохотом внутренности Бессов и на шутовских пирушках постоянно производятся подобного рода непотребства. Не каждый ли день на площадях уличный скоморох бьет по спине глупцов, и когда они хотят кусать палку, успевши перевернуть ее, бьет их по зубам? А мы удивляемся, что книги невежд находят себе чтеца!...

18. Негодуют на меня, зачем я написал, что последователи Оригена соединены между собою оргиями лжи. Я назвал книгу, где это было написано, именно шестую книгу Стромат Оригена, где он, приравнивая наше учение к воззрению Платона, так высказывается: «Платон в третьей книге о Республике говорит: особенно следует держаться истины, ибо если, как немного выше мы весьма справедливо говорили, для Бога недостойна и бесполезна ложь, а людям иногда полезна (чтобы пользоваться ею как бы приправою или лекарством), то нет никакого сомнения, что дозволение лгать может быть предоставлено врачам, а людям неблагоразумным должно быть воспрещено. Правду говоришь ты, отвечал (собеседник), и потому начальники городов, (если и для кого-нибудь другого допускается подобная льгота) могут иногда лгать для противодействия врагам или в защиту отечества и граждан, а все другие, кои не умеют пользоваться ложью, должны быть лишены позволения лгать». Итак, рассуждает затем Ориген, – мы, памятуя оную заповедь: «глаголите истину кийждо ко искреннему своему» (Еф.4:25), не должны ли говорить, кто есть ближний наш? Но посмотри, как осторожно сказал философ: «для Бога недостойна, бесполезна ложь, а людям иногда полезна». Даже в видах мироправления нельзя представлять возможности лжи со стороны Бога. Если же потребует польза слушающего, то Бог выражает Свою волю в словах темных и загадочно, так что и достоинство истины сохраняется за Ним, и является прикрытым некоторым покровом то, что могло бы послужить ко вреду, если бы было предложено народу неприкровенным. А человек, которому настоит необходимость прибегать ко лжи, должен тщательно наблюдать, чтобы иногда пользоваться ложью как приправою или лекарством, чтобы соблюдать меру, не преступать пределов, в каких воспользовалась ложью Иудифь против Олоферна, победившая его благоразумным обманом на словах. Пусть он подражает Есфири, которая, долго скрывая правду своего происхождения, изменила определение Артаксеркса, и особенно – патриарху Иакову, который, как читаем, получил благословение отца посредством искусного обмана. Отсюда очевидно, что если мы будем лгать не с целью достигнуть какого-либо великого блага, то должны будем подлежать суду Того, Который говорит: «Аз есмь истина» (Ин.14:6). Вот что написал Ориген; отрицать этого невозможно; написал это в книгах, назначенных для совершенных и для учеников; он учит, что учителям лгать можно, а ученики не должны лгать. Итак тот, кто лжет хорошо и без всякой застенчивости измышляет на братьев все, что ни взбредет на ум, тот показывает себя превосходным учителем.

19. Говорят, что он порицает меня еще за то, что в объяснении второго псалма, вместо стоящего в латинском: «apprehendite disciplinam» и в еврейском: «nescu bar», я в своих комментариях поставил: «adorate filium», а в полном переводе Псалтири на латинский язык, как бы забыв прежнее свое объяснение, поставил: «adorate pure», что очевидно противоречит прежнему переводу. Но поистине следует простить ему, если он, спотыкающийся иногда и в латинском, не знает еврейского языка. Nescu буквально значит: χαταφιλήσατε, т.е. deosculamini (лобзайте); не желая переводить неблагоприлично, я последовал более смыслу и перевел: adorate (почитайте). Так как почитающие обыкновенно целуют руку и преклоняют голову (что отрицает в себе по отношению к стихиям и идолам блаженный Иов, говоря: «видя свет солнечный, как он сияет, и месяц, как он величественно ходит, прельстился ли я в тайне сердца моего и в честь им уста мои целовали ли руку мою? И это было бы преступление достойное наказания, потому что я отрекся бы от Бога Всевышнего» (Иов.31:26–28), и Евреи по свойству своего языка ставят лобзание вместо почитания, то я в переводе своем передал то, что разумеют сами те, коим принадлежит слово. A bar у Евреев имеет различные значения. Оно принимается и в значении сын, как: Barjona – сын голубя, Bartlioiomaeus – сын Фоломея, Bartimaeus, Barhiesu, Barrabas – значит также и пшеница, и пучок колосьев, и избранный, и чистый. Итак, в чем же я погрешил, если слово, имеющее различные значения, перевел различно? В толкованиях, где допускается свобода исследования, я поставил: «adorate filium» (почтите сына), а в самом тексте, чтобы не показаться неточным переводчиком и не подать повода к порицанию со стороны Евреев, я перевел: adorate pure или electe (почтите чисто или по преимуществу), как перевели и Акила и Симмах. Какой же ущерб для веры Церкви, если читатель научается, как многообразно объясняется у Евреев один и тот же стишок?

20. Твоему Оригену позволительно рассуждать о переселении душ, измышлять бесчисленные миры, разумные создания облекать новыми и новыми телами, говорить, что Христос много раз страдал и еще больше раз будет страдать, так что принятое и принесшее пользу однажды пользует и во веки; и сам ты усвояешь себе такой авторитет, что из еретика лживо творишь мученика, из книг Оригена – еретические подделки: а мне не дозволено будет рассуждать о словах и в своих толкованиях учить латинян тому, чему я научился у Евреев? Если бы и не было утомительным и не отзывалось самохвальством, я и теперь показал бы тебе насколько полезно обивать пороги у учителей и учиться искусству у мастеров: ты увидел бы, какой лес двусмысленных имен и глаголов в еврейском языке. Это обстоятельство служит причиною различия толкований: из сомнительного каждый выбирает то, что кажется ему более сообразным. Но зачем я отсылаю тебя к чужим? Раскрой Аристотеля и объяснения Александра на сочинения Аристотеля: читая их, ты узнаешь, какое в них множество двусмысленностей, так что, может быть, перестанешь, наконец, упрекать своего друга в том, чему ты и во сне никогда не учился.

21. Но так как Павлиниан, брат мой, сообщил мне о некоторых его порицаниях касательно Толкований на послание к Ефесеям, и немногие из них припомнил и указал мне самые места, то я не должен прятаться; прошу только читателя извинить необходимости, если в изложении и разрешении обвинений я буду несколько пространен; ибо я не обвиняю других, а стараюсь только защитить себя и опровергнуть взведенную на меня клевету в ереси. На послания Павла к Ефесеям Ориген написал три тома, и Дидим и Аполлинарий составили свои небольшие труды. Частью переводя их, частью подражая им, вот что писал я в Пролог к означенному своему сочинению: «Во Введении я предуведомляю также, чтобы знали вы, что на это послание Ориген написал три тома, которому мы отчасти следовали, и что Аполлинарий и Дидим издали некоторые небольшие толкования, из которых, хотя немногое, мы также почерпали; нечто по своему усмотрению прибавили, нечто оставили, – предуведомляю, чтобы внимательный читатель уже с самого начала знал, что это произведение частью чужое, частью наше» (Пролог Толков. на посл. к Ефесеям). Итак, во всем, что можно будет признать ошибочным в толковании этого послания, если я буду не в состоянии указать этого в греческих сочинениях, откуда я, как сказал, переводил на латинский, я сознаю свою вину и будет моим, что не окажется чужим. Однако, чтобы, не показалось, что я опять шучу и дальше этого общего оправдания не смею сделать шага в состязании, я изложу самые доказательства, приводимые в обвинение.

22. В самом начале первой книги свидетельство Павла, в котором говорит: «так как Он избрал нас в Нем прежде создания мира, чтобы мы были святы и непорочны пред Ним» (Еф.1:4), – мы объяснили таким образом, что избрание выводили не по Оригену из прежнего существования душ, а из предведения Божия, и именно сказали: «А что апостол свидетельствует, что мы избраны, чтобы быть святыми и непорочными пред Ним, т.е. Богом, прежде создания мира, то это относится к предведению Божию, для Которого все будущее есть уже совершившееся и известно прежде осуществления. Так и сам Павел предназначается во чреве матери своей, и Иеремия освящается, избирается и укрепляется в утробе матерней и во образ Христа посылается пророком для язычников. Конечно, в таком толковании нет никакой погрешности и, тогда как Ориген говорит противное, мы следовали церковному пониманию. И так как толкователь обязан представлять мнения других и во Введении я обещал это делать, то я привел и объяснение Оригена, без ненависти к его имени, говоря: «А другой толкователь, который старается показать Бога правосудным из того, что Он избирает каждого не по предопределению своего ведения, а по заслугам избранных, говорит, что прежде видимых тварей – неба, земли, морей и всего что в них, были иные невидимые твари, и в числе их и души, которые, по каким-то причинам, ведомым одному Богу, низвержены были долу, в эту юдоль плача, в это место нашего страдания и пришельствия, место, находясь в котором святый молился о возвращении в прежнее местопребывание, говоря: «увы мне, яко пришельствие мое продолжися, вселихся в селении Кидарскими. Много пришельствова душа моя» (Пс.119:5–6), и Апостол: «окаянен аз человек: кто мя избавит от тела смерти сея» (Рим.7:24), и еще: «разрешитися и со Христом быти много паче лучше» (Флп.1:23) и в другом месте: «прежде даже не смиритимися, аз прегреших» (Пс.118:67) и прочее тому подобное, что долго было бы переписывать. Заметь, что я сказал: «а другой толкователь, который старается показать Бога правосудным», – старается показать, а не показывает. Если же ты видишь соблазн в том, что очень пространное рассуждение Оригена я изложил кратко и раскрыл читателю его смысл, и если я представляюсь тебе последователем Оригена потому, что ничего не опустил из сказанного им, то рассуди, не для того ли это сделано мною, чтобы избежать вашей клеветы, – чтобы вы не сказали, что я опустил сильно сказанное у него, что он в греческом подлиннике рассуждает сильнее. Потому-то я, хотя очень кратко, изложил все, что нашел в греческом, чтобы ученики его не имели ничего нового сообщить латинянам, потому, что мы легче пренебрегаем известным, чем неизвестным. И слушай, что я сказал в конце главы, по изложении толкования Оригена: «Апостол не сказал: избрал нас прежде сложения мира, когда мы были святы и непорочны, а сказал: избрал нас, чтобы мы были святы и непорочны, то есть: чтобы мы, не бывшие святыми и непорочными прежде, стали таковыми после. Это можно относить и к грешникам, обратившимся на правый путь, ибо непреложна оная истина: «не оправдится пред Тобою всяк живый» (Пс.142:2), т.е. во всей жизни своей, во все время пока живет в этом мире. Такое понимание этого места как опровергает мнение того, кто говорит, что души прежде создания мира были избраны за святость, так опровергает и мысль о невменяемости грехов». Ибо и Павел и те, кои подобны ему, избираются (как уже выше сказали мы) не потому, что они были святы и непорочны, а избираются и предназначаются, чтобы в последующей жизни чрез дела и добродетели сделались святыми и непорочными. И после такого воззрения, смеет кто-нибудь обвинить нас в ереси Оригена? Почти восемнадцать лет прошло с тех пор, как я написал те книги, написал в то время, когда славилось в мире имя Оригена, когда περὶ ᾿Аρχῶν, его произведение, было неизвестно латинянам: и однако я исповедал веру свою и я сказал, что мне не нравилось. Отсюда и в прочем, если бы недруг мой мог указать что-нибудь еретического, меня следует признавать виновным не столько в неправых мнениях (dogmatum), которые здесь и в других книгах я часто осуждал, сколько в неумышленной ошибке.

23. Другое место, которое указал мне брат как пререкаемое им, так как оно незначительно и явно обличает его клевету, я изложу кратко. После разнообразного объяснения того места, где Павел говорит: «посадив Его одесную Себе на небесных: превыше всякаго начальства и власти, и силы, и господства, и всякаго имене, именуемаго не точию во веце сем, но и грядущем» (Еф.1:20–21), – перешедши к чинам служителей Божих и говоря о Начальствах и Властях, и Силах, и Господствах, я присоединил следующее: «Необходимо они имеют подчиненных себе, боящихся их, служащих им и укрепляющихся их силою. Эти разделения чинов не только существуют в настоящем, но будут и в будущем веке, так что чрез частные преспеяния и почести, восхождения и нисхождения каждый или возвышается или умаляется и бывает в подчинении иному и иному Начальству, Силе, Власти и Господству». Приведши в пример земного царя и подробным описанием придворных чинов показав различие чинов служителей Божиих, я присовокупил: «а мы думаем, что Бог – Господь господей и Царь царствующих – довольствуется лишь не сложным составом служителей?» Как имя Архангела усвояется не иначе как первому между Ангелами, так и Начальства, и Власти и Господства называются так не иначе, как потому, что имеют неких (духов) подчиненных себе и низшей степени. Если же он отсюда выводит, что я следую Оригену, так как в своем объяснении говорю о преспеяниях и почестях, восхождениях и нисхождениях, возрастаниях и умалениях, то пусть он знает, что большая разница говорить об Ангелах, Серафимах и Херувимах, что они бывают и демонами, и людьми, как утверждает Ориген, – и говорит, что и самые Ангелы получили различные между собою роды служений, что непротивно церкви. Как и между людьми степень достоинств различна по различию труда, когда епископ и пресвитер и всякая церковная степень имеет свой чин и однако все – люди: так и между Ангелами заслуги различны, и однако все они остаются в ангельском достоинстве и из Ангелов не становятся людьми и из людей опять не преобразуются в Ангелов.

24. Третий пункт упрека тот, что на слова Апостола: «да явит в вецех грядущих презельное богатство благодати своея благостынею на нас о Христе Иисусе» (Еф.2:7) – мы поместили троякое толкование: в первом высказали собственное мнение, во втором – противоположный нашему мнению взгляд Оригена, в третьем – простое толкование Аполлинария. Если я при этом не назвал их имен, прости моей сдержанности: я не должен был порицать тех, которым отчасти подражал и мнения которых переводил на латинский язык. «Но, сказал я, теперь изложит свои изыскания и воззрения тот, кто тщательно читал Писание», а потом, в конце прибавил: «а другой толкователь сказанное: да явит в вецех грядущих презельное богатство благодати своея, принимает в таком смысле». Вот, скажешь ты, под именем тщательного читателя ты изложил мысли Оригена. Сознаюсь в ошибке: я должен был назвать его не тщательным, а богохульным, и если бы я это сделал и по некоторому предведению знал, что ты будешь привязываться к пустякам подобного рода, то избежал бы и слов укоризны. Тяжкое преступление, если тщательным читателем Писания назвал я Оригена, семьдесят книг которого я перевел, которого до небес превозносил похвалами и в защиту которого за два года пред сим я вызван был отвечать небольшою книжкою на твои похвалы мне³. В своих восхвалениях ты выставляешь, что я назвал Оригена учителем церквей, и думаешь, что я должен страшиться, если теперь, во вражде со мною, ты будешь обличать меня, что я назвал Оригена тщательным читателем. Тщательными мы часто называем и скупейших купцов, и земледельцев, и скучных педагогов, и ловких воров. И в Евангелии о неправедном домоправителе говорится, что нечто он сделал благоразумно (Лк.16) и еще: «сынове века сего мудрейши паче сынов света в роде своем суть» (Лк.16:8), и в другом месте: «змий же бе мудрейший всех зверей, сущих от земли, их же сотвори Господь Бог» (Быт.3:1).

25. Четвертый пункт упрека относится к началу второй книги, где мы объясняли свидетельство Павла: «сего ради аз Павел узник Иисус Христов о вас языцех» (Еф.3:1). Так как это место ясно, то я изложу только ту часть объяснения, которая подала повод к упреку. «Что Апостол называет себя узником Иисуса Христа за язычников, это можно разуметь и относительно мученичества, – что он послал это послание из Рима, когда был здесь заключен в узы, в то время, когда, как мы показали в другом месте, были писаны им послания к Филимону, к Колоссянам и к Филиппийцам. Но так как во многих местах тело сие называется узами души и в нем она держится как бы в заключенной темнице, то мы с основанием полагаем, что Павел связывается узами тела, не разрешается и не пребывает со Христом, – для того, чтобы довершена была предпринятая им проповедь к язычникам; хотя некоторые вводят в это место и иной смысл, – что Павел, предназначенный и посвященный к проповеди язычникам прежде рождения, затем получил узы тела». И в этом месте, как и выше, я представил троякое толкование: одно свое собственное, другое толкование Оригена и третье – мнение Аполлинария, направленное против Оригена. Прочитай греческие толкования, и если найдешь не так, я признаю свою вину. В чем же моя погрешность в этом месте? Опять в том, на что я отвечал выше, – почему я не назвал тех, кто сказал это. Но было излишне при каждом свидетельстве Апостола приводить имена тех, пользоваться сочинениями которых я обещал во Введении. И однако не неразумно говорится, что душа связана телом, пока не возвратится ко Христу и в славе воскресения не изменит тленное и смертное тело сие в нетление и бессмертие. Поэтому и Апостол говорит: «окаянен аз человек: кто мя избавит от тела смерти сея» (Рим.7:24), называя тело телом смерти, потому что подвержено недостаткам и болезням и потрясениям и смерти, пока не воскреснет со Христом во славе, и бренная прежде глина теплотою Духа Святаго не будет обожжена в крепчайший сосуд, изменив славу, а не природу.

26. Пятый пункт упрека самый сильный и касается объяснения слов Апостола: «из Него же все тело составляемо и счиневаемо приличне всяцем осязанием подаяния, по действу в мере единыя коеяждо части, возращение тела творит в создание самаго себе любовию» (Еф.4:16). Весьма пространное объяснение Оригена, раскрывающего одни и те же мысли в различных выражениях, мы привели кратко, не опустив однако ничего из его доказательств и соображений, и когда дошли до конца, то прибавили следующее: «Итак и в воскресение всех, когда истинный врач Христос Иисус придет исцелить ныне рассеянное и разорванное тело сей Церкви, каждый получит свое место по мере веры и познания Сына Божия (Которого, говорит, познает, потому что прежде знал, а потом перестал знать) и начнет быть тем, чем был прежде, так однако, что не все будут поставлены в одно состояние, т.е. все преобразятся в ангелов, как учит другая ересь, но каждый член будет совершен по мере и служению своему. Так, например, падший ангел начнет быть тем, чем он сотворен, и человек, изгнанный из рая, снова будет возвращен к возделыванию рая» и прочее.

27. Удивляюсь, что ты, очень умный человек, не понял способа моего изложения. Когда я говорю: «так однако, что не все будут поставлены в одно состояние, т.е. все преобразятся в Ангелов, как учит другая ересь», то я показываю, что и то, что я излагаю, есть еретическое и отличается от другой ереси. Какие же это две ереси? Одна, – которая говорит, что все разумные твари преобразятся в Ангелов; другая, – которая утверждает, что все вообще при восстановлении мира будет тем, чем создано; например: так как демоны произошли из Ангелов, то демоны опять сделаются Ангелами, а души людей будут такими, какими созданы, преобразятся не в Ангелов, а в то, чем они сотворены Богом, так что и праведники и грешники будут равны. Наконец, чтобы ты знал, что я не свое мнение изложил, а сопоставил между собою ереси, из коих о той и другой я читал на греческом, свое рассуждение я закончил таким заключением: «Поэтому, как мы сказали выше, на нашем языке это очень темно, так как на греческом выражено метафорически, а всякая метафора, дословно переводимая с одного языка на другой, как бы каким-то тернием заглушает смысл и отпрыски мысли». Если на греческом не найдешь того же самого, то все сказанное считай моим.

28. Шестой и последний упрек (если только брат ничего не забыл в средине) – зачем я, объясняя место Апостола: «любяй свою жену себе самого любит. Никтоже бо когда свою плоть возненавидит, но питает и греет ю, якоже и Христос церковь» (Еф.5:28–29), после простого толкования, поставил возражение Оригена, и от лица его, умолчавши об имени, сказал: «нам могут возразить, что неверна самая мысль Апостола: никтоже когда свою плоть возненавидит, потому что страдающие желтухой, чахоткой, раком, размягчением мозга смерть предпочитают жизни и ненавидят свои тела», и тотчас присоединил и свое собственное мнение: «итак речь Апостола скорее должна быть понимаема в переносном смысле. Когда же я говорю о переносном смысле, то (упрекает он) учу, что сказанное несправедливо, но изображено под покровом аллегории». – Однако же приведем самые выражения Оригена в его третьей книге: «Признаем, что ту плоть, которая узрит спасение Божие, душа должна любить и питать и согревать, обучая наукам и насыщая хлебом небесным и напояя кровию Христовой, чтобы обновленная и просветленная могла она свободными движением следовать за мужем своим и не отягощаться никаким бременем слабости. И прекрасно во образ Христа, питающего и греющего церковь и говорящего Иерусалиму: «колькраты восхотех собрати чада твоя, якоже собирает кокош птенцы своя под криле, и не восхотесте» (Мф.23:37), и души согревают тела свои, чтобы тленное сие облеклось в нетление и поднятое легкими крыльями, удобнее воспарило в воздух (1Кор.15). Итак и мужья будем согревать жен наших и души – тела наши, чтобы и жены преображались в мужей и тела в души, и не было никакого различия полов, но как у Ангелов нет мужа и жены, так и мы, которые будем подобны Ангелам, начнем уже теперь быть тем, чем обетовано нам быть на небесах».

29. Простое объяснение этого места, представлявшееся нам, мы изложили выше в следующих словах: «Если объяснять это просто, то, получив заповедь святой любви между мужем и женою, теперь мы получаем повеление питать и согревать супруг, то есть доставлять им пищу и одежду и то, что необходимо». Таково наше мнение. Этим мы показали, что все, что следует дальше и что может быть выставлено против нас, должно быть понимаемо не от нашего лица, а от лица, противоречащих нам. Вот краткий и положительный ответ; но так как он, как сказано выше, покрыт тенями аллегории и извращен выводами из того, что в нем есть к тому, чего не было, то я подойду поближе и порассмотрю, что не нравится тебе в этом рассуждении. Конечно, не нравится то, что я сказал, что души, как мужья, согревают как бы жен тела свои, чтобы тленное сие облеклось в нетление и поднятое легкими крыльями удобнее воспаряло в воздух. Когда говорю: «чтобы тленное сие облеклось в нетление», я не изменяю природы тел, а возвышаю славу. Не изменяет этой природы и дальнейшее: «и поднятое легкими крыльями удобнее воспарило в воздух»: кто принимает крылья, то есть бессмертие, чтобы легче воспарить на небо, тот не перестает быть тем, чем был. Но, скажешь ты, меня возмущает дальнейшее: «итак и мужья будем согревать жен наших, и души – тела наши, чтобы и жены преображались в мужей и тела в души и не было никакого различия полов, но как у Ангелов нет мужа и жены, так и мы, которые будем подобны Ангелам, начнем уже теперь быть тем, чем обетовано нам быть на небесах». Справедливо возмущали бы тебя эти слова, если бы после первой мысли я не сказал: «начнем уже теперь быть тем, чем обетовано нам быть на небесах». Когда говорю: здесь на земле начнем быть, я не уничтожаю природу полов, но уничтожаю похоть, соитие мужа и жены, по слову Апостола: «время прекращено есть прочее, да имущия жены якоже не имущия будут» (1Кор.7:29). И Господь на вопрос, кому из семи братьев при воскресении будет принадлежат жена, сказал: «прельщаетеся не ведуще писания, ни силы Божия. В воскресение бо ни женятся, ни посягают, но яко Ангели Божии на небеси суть» (Мф.22:29–30). И по истине, когда между мужем и женою сохраняется целомудрие, то они начинают быть ни мужем ни женою, но еще находясь в плоти изменяются в Ангелов, у которых нет ни мужа ни жены. Это высказывается тем же апостолом и в другом месте: «елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся. Несть Иудей, ни Еллин: несть раб, ни свободь: несть мужеский пол, ни женский: еси бо вы едино есте о Христе Иисусе» (Гал.3:27–28).

30. Но так как речь наша выплыла из опасных и трудных мест и пущенное против нас обвинение в ереси мы отразили с полною неустрашимостию духа, то теперь перейдем к другим пунктам его обвинения, какими он старается уязвить нас. Первое из них, – что я человек бранчивый, всех порицающий, что я всегда поношу своих предшественников. Но пусть представит хоть одного, имя которого я поносил бы в своих сочинениях или которого, подобно его искусству, я ставил бы в затруднение коварною похвалою. А если я говорю против завистников и если острие моего стиля поражает Люсция Лавиния или Азиния Поллиона из рода Корнелиев⁴, если я отталкиваю от себя человека с балаганным и мелочным умом и все копья направляю на одного глупца, то зачем он свои раны разделяет на многих, зачем нетерпением отвечать показывает, что касаются именно его? Он обвиняет меня в клятвопреступлении, даже соединенном с поруганием святыни, что я в книге, составленной для назидания девственицы Христовой пред трибуналом Судии во сне, обещал, что никогда не буду изучать светской литературы⁵, а между тем иногда вспоминал об этой осужденной учености. Именно он – Саллюстиев Кальпурний, который чрез оратора Магна (великаго) предложил нам невеликий вопрос, и которому мы удовлетворили короткой книжечкой⁶. Теперь ответим касательно поругания святыни и преступления клятвы данной во сне. Я сказал, что больше не буду читать светской литературы, это – обещание на будущее время, а не истребление прежде усвоенного памятью. Каким образом, скажешь, ты удерживаешь в памяти то, чего столько времени не перечитываешь? Если я опять отвечу тебе чем-нибудь из древних книг и скажу: «много значит сильно привыкнуть с юности» (Virgil. Georg. II), то отвергая обвинение, навлекаю его, и приводя свидетельство в свою защиту, обвиняю себя тем самым, чем защищаюсь. Значит теперь приходится мне длинною речью доказывать то, что говорит сознание каждого. Кто из нас не помнит своего детства? Конечно у тебя, человека серьезного, я вызову смех и заставлю тебя подражать Крассу, о котором Люцилий говорит, что он только однажды в жизни смеялся, – если скажу, что я помню, как я дитятей бегал по комнатам прислуги, праздничный день проводил в играх и как меня из объятий бабушки насильно таскали к суровому Орбилию. Еще к большему твоему изумлению, теперь, с седою и лысою головою, я часто вижу во сне, будто я с обстриженными волосами, подобравши тогу, декламирую пред ритором примерчик разговора, и когда проснусь, радуюсь, что избавлен опасности отвечать. Поверь мне, многое из детства вспоминается до подробностей. Если бы ты обучался наукам, то горшок твоего умишка издавал бы запах того, чем он однажды был пропитан. Багряной краски шерстяной материи не смывают никакие воды. И ослы и бессловесные животные, хотя бы и на дальней дороге, проходя ее в другой раз, знают места остановки. А ты удивляешься, что я не забыл латинской литературы, когда ты греческой выучился без учителя? Основания диалектики научили меня семи родам силлогизмов, – что значит аксиома, соответствующая латинскому pronuntiatum (решенное), как без глагола и имени не может быть никакого суждения, частям соритов, хитростям псевдомена, обманами софизмов. Могу поклясться, что после того как вышел из школы, я вовсе никогда не читал этого. Остается мне, стало быть, напиться из источника Леты, но басням поэтов, чтобы избежать обвинений в знании того, чему я учился. Вот ты, укоряющий меня за небольшое знакомство с литературою и величающийся ученым и равви, скажи мне, как ты осмелился нечто писать и красноречивейшего мужа Григория переводить с равным блеском красноречия. Откуда у тебя такое богатство слов, ясность мыслей, разнообразие выражений, – у человека, который ораторские искусство едва отведал в юности краями губ? Или я ошибаюсь, или ты тайком почитываешь Цицерона, и оттого так красноречив, а мне вменяешь в преступление чтение его для того, чтобы одному славиться рекою красноречия между церковными писателями. Впрочем, ты больше следуешь Философам – язвительному Клеанту и запутанному Хризиппу, – не по части искусства, которого не знаешь, а по величию их ума. И так как логику усвояют себе Стоики, а ты презираешь бредни этой науки, то по этой части ты Епикуреец: заботишься не о том, почему говоришь, а только о том, что говоришь. И какое тебе дело, если иной не поймет, что ты хочешь сказать: ведь ты говоришь не всем, а только своим. Да наконец и я перечитывая твои писания хотя иногда и не понимаю, что ты говоришь, и думаю, что читаю Гераклита⁷, однако не скорблю и не жалею траты времени: ведь я при чтении испытываю то же, что ты испытываешь при писании.

31. Это сказал бы я, если бы что-нибудь обещал в бодрственном состоянии. А теперь новый род наглости – он ставит мне в вину мое сновидение. Важность места и собрание святых всего мира требуют, чтобы я читал божественные Писания, и мне некогда рассуждать о предметах внешних. Однако тот, кто ставит в преступление сновидение, должен слушать свидетельства пророков, что снам не следует верить, потому что ни блуд во сне не ведет меня в преисподнюю, ни мученический венец не возносит на небо. Сколько раз я видел себя умершим и положенным во гроб! Сколько раз снилось мне, что я летаю над землею и, плавая в воздухе, переношусь чрез горы и моря! Нужно мне умереть или иметь по бокам крылья, если ум мой часто обольщался обманчивыми образами? Сколько богатых во сне, открывши глаза, оказываются бедняками, сколько страдающих от жажды во сне выпивают реки, а пробудившись, мучатся от жара на засохших губах! Ты требуешь от меня исполнения обещания данного во сне: я сделаю тебе снисхождение в более действительном и обязательном. Все ты исполнил, что обещал в крещении? Соблюли мы оба с тобой все, что требует словцо – монах? Смотри-ка, прошу тебя, не замечаешь ли ты моего сучка из-за своего бревна? Говорю невольно, и скорбь вынуждает на слова неохотный язык. Не удовлетворяешься ты измышлениями на меня бодрствующего, если не осудишь и моих сновидений. Ты так любопытен касательно моих действий, что разбираешь что я сделал и сказал во сне. Не буду говорить о том, чем ты, говоря против меня, запятнал свое звание, что ты и словами и делом произвел в поношение всех христиан. Заявляю об одном, и снова и снова повторяя не перестану убеждать тебя. Ты ставишь мне рогатый силлогизм: если бы я не боялся онаго апостольскаго: «злоречивые царства Божия не наследуют» (1Кор.6:10) и: «берегитесь, чтобы угрызая друг друга не быть истребленными друг от друга» (Гал.5:15), то уже теперь ты почувствовал бы, что из маленькой и неискренней дружбы родилась в мире великая вражда. Какая тебе польза осыпать меня злословиями равно пред знакомыми и незнакомыми? Или из-за того, что я не Ориген и не знаю, что мы грешим на небе, я должен быть ославлен грешником на земле? И не потому ли ты возвратил мне дружбу, чтобы мне нельзя было говорить против еретиков, как бы, при моем обличении их, ты себя не признал задетым? Пока я не отвергал твоего восхваления, ты следовал мне как учителю, называл братом и товарищем и во всем признавал меня православным. А после того, как я не признал похвал твоих и счел себя недостойным прославления от столь великого мужа, ты тотчас перевертываешь стиль и порицаешь все прежде одобренное, износя из тех же уст и сладкое, и горькое. Чувствуешь ли, о чем я умалчиваю, чем волнуясь в душе, не выражаю этого словами, и говорю с Псалмопевцем: «положи, Господи, храненье устом моим и дверь ограждения о устнах моих. Не уклони сердце мое в словеса лукавствия» (Пс.140:3–4), и опять: «и бых яко человек не слышай и не имый во устнех своих обличения» (Пс.37:15), и в другом месте: «положих устом моим хранило, внегда востати грешному предо мною. Онемех и смирихся и умолчах от благ» (Пс.38:2–3). Но ответит тебе мститель за меня Господь, Который говорит чрез Пророка: «мне отмщение, Аз воздам, глаголет Господь» (Рим.12:19) и в другом месте: «седя на брата твоею клеветал еси, и на сына матере твоея полагал еси соблазн. Сия сотворил еси, и умолчах, вознепщевал еси, беззаконник, яко буду тебе подобен: обличу тя и представлю пред лицем твоим грехи твоя» (Пс.49:20–21), – чтобы ты увидел осужденным в себе то, что ложно обвиняешь в других.

32. Кроме того я слышал, что Хризогон, его последователь, упрекает меня в том, зачем я сказал, что в крещении отпускаются все грехи, что в нем двоебрачный умирает и восстает во Христе муж новый, и что в церквах есть некоторые святители подобного рода. Ему я отвечу кратко: имеют они книжку, которую обвиняют⁸: пусть она ответит, пусть она опровергнет его своим рассуждением и написанное докажет написанным. Чего он с важностью на лице, нахмурившись и раздувши ноздри, извергает пустые слова и с притворною строгостью принимает на себя личину святости пред простым народом? Пусть же он слышит: мы снова провозглашаем, что древний Адам в купели умирает весь и в крещении со Христом восстает новый, погибает перстный и рождается пренебесный. Мы сами, благодарение Богу, этим вопросом не связаны и говорим это не потому, а высказали свое мнение по поводу вопроса братий, не препятствуя никому следовать какому угодно мнению и своим мнением не стесняя решения других. Мы, уединяясь в келлиях, не добиваемся святительства, и не спешим, презрев смирение, покупать золотом епископства; не желаем также дерзкою мыслию оскорблять избранного Богом епископа и не показываем себя еретиками, потворствуя еретикам. Денег мы и не имеем и не хотим иметь: «имеюще пищу и одеяние мы сими довольны» (1Тим.6:8), постоянно воспевая оное о восходителе на гору Господню: «иже сребра своего не даде в лихву и мзды на неповинных не прият. Творяй сия не подвижется в век» (Пс.14:5). А кто не творит сего, тот, значит, уже пал на веки.

КНИГА ВТОРАЯ

1. Доселе я, сдерживая скорбь, отвечал не как должен был, а как мог, на обвинения или, вернее, в защиту себя от обвинений, который взвел на меня бывший некогда коварным хвалителем и которые очень упорно поддерживаются его учениками. Ибо я намерен не столько обвинять других, сколько защищать себя. Теперь я перейду к его Апологии, в которой он старается оправдаться пред святым Анастасием, епископом города Рима, и в защиту себя снова строит клевету против меня, и настолько любит меня, что увлеченный водоворотом и утопая в глубине, более всего хватается за мою ногу, чтобы со мною или спастись, или погибнуть.

2. Он говорит, что прежде всего он отвечает на те слухи, которыми в Риме порицается вера его, человека весьма испытанного как в вере, так и в любви к Богу; что он сам хотел туда прибыть, если бы возвратившись чрез тридцать лет к родителям, он не затруднялся оставить тех, кого так долго не видал, чтобы не показаться бесчеловечным и грубым, и если бы, слишком утомившись от трудностей столь длинного пути, не чувствовал себя не в состоянии предпринимать новые подобные труды; – и что, так как он не сделал этого, то послал против своих порицателей письмо, как палку, чтобы держать ее в правой руке и отгонять лающих на него псов. Но если все и в особенности сам епископ, которому он пишет, считают его испытанным в вере и любви к Богу, то каким образом в Риме он подвергается упрекам и порицаниям и ходят слухи о его сомнительной репутации? Затем, какое смирение в том, что он называет себя испытанным в вере и любви к Богу, когда апостолы просят: «Господи, приложи нам веру» (Лк.17:5) и слышать: «аще бысте имели веру яко зерно горушно» (Лк.17:6), и самому Петру говорится: «маловере, почто усумнился еси?» (Мф.14:31). Что сказать о любви, которая выше и веры и надежды и которой Павел более желает, чем усвояет себе, без которой и кровь, пролитая в мученичестве, и тело, преданное пламени, не имеют венца награды? Он приписывает себе и ту и другую, так однако, что имеет против себя порицателей, которые только тогда перестают лаять, когда отгоняются жезлом славного епископа. По истине смешно его разглагольствование, что чрез тридцать лет он возвратился к родителям, он не имеющий ни отца, ни матери, что он, в юности оставивший их, теперь в старости так предан им, когда они уже умерли (если только он не называет родителями своих родных и свойственников и следуя солдатскому и простонародному языку), и что так как он не желает оставить их, чтобы не показаться бесчеловечным и грубым, то вследствие этого, оставив отечество, живет в Аквилее. Весьма испытанная вера его в Риме подвергается сомнению, а он беспечный и ленивый, не быв там тридцать лет, не может в экипаже по весьма удобной Фламиниевой дороге прибыть туда, и утомлением от долгого путешествия извиняется так, как будто бы в продолжении тридцати лет он постоянно бегал и, сидя два года в Аквилее, не отдохнул от трудностей совершенного путешествия!

3. Разберем остальное и приведем самые слова его письма. «Итак, хотя вера наша испытана во время преследования еретиков, когда мы жили во святой Александрийской церкви в заключении и ссылке, которым подвергали нас за веру». Удивляюсь, как не прибавил он: я – узник Иисуса Христа, избавился от пасти льва, в александрийской церкви боролся с зверями, подвиг совершил, веру сохранил, соблюдается мне венец правды. О каких тюрьмах и ссылках говорит он? Мне стыдно за явную ложь: как будто тюремное заключение и изгнание назначаются без определения судей! Я желаю одного, чтобы он указал самые тюрьмы и сказал, в каких провинциях он был в ссылке. Он во всяком случае имеет возможность из многих тюрем и бесчисленных мест ссылки назвать одно какое-нибудь. Пусть он сообщит нам акты своего исповедничества, которых мы доселе не знали, чтобы между другими александрийскими мучениками мы могли читать и о его деяниях и чтобы он мог сказать против своих притеснителей: «прочее, труды да никтоже ми дает, аз бо язвы Господа Ииcyca на теле моем ношу» (Гал.6:17).

4. «Однако если и теперь есть кто-либо желающий или испытать нашу веру, или послушать или научиться ей, тот пусть знает, что относительно Троицы мы так веруем» и проч. Выше ты против псов своих даешь епископу палку, чтобы вооружившись ею он выступил на защиту тебя; теперь как бы колеблясь ты говоришь: «если есть кто-либо желающий испытать нашу веру». Ты опять сомневаешься, когда до тебя дошли порицания многих. Я не разбираю подробно твоих выражений, которыми и ты пренебрегаешь и которым не придаешь значения; я буду отвечать только на мысли. Об одном спрашивают тебя, а в другом ты оправдываешься. Против догматов Ария ты уже в Александрии в тюремном заключении вел борьбу не словом, а кровию. Теперь возбуждается обвинение против тебя из-за ереси Оригена. Не заботься о лечении заживших ран. Ты говоришь, что Троица есть единого Божества. Так как уже весь мир верует в это, то думаю, что и демоны признают, что Сын Божий родился от Девы Марии и принял плоть человеческого естества и душу. Если я спрошу тебя о чем-либо более частном, ты назовешь меня придирчивым. Если ты говоришь, что Сын Божий воспринял плоть человеческого естества и душу, то прошу тебя спокойно ответить: та душа, которую принял Иисус, существовала ли прежде, чем родилась от Марии, или в девственном зачатке, который рождался от Духа Святаго, она сотворена вместе с телом, или уже была создана во чреве и послана с неба тотчас по образовании тела? Из этих трех мнений я желаю знать одно – твое мнение. Если она существовала прежде, чем родилась от Марии, то значит она еще не была душой Иисуса и совершала нечто прежде, и за заслуги добродетелей впоследствии сделалась душой Его. Если она получила начало чрез передачу (ex traduce), то значит одна природа и душ человеческих, которые мы признаем вечными, и душ бессловесных животных, которые разлагаются вместе с телом. Если же душа Иисуса творится и посылается тотчас по образовании тела, то выскажи это прямо и освободи нас от сомнения.

5. Ты ни о чем подобном не говоришь, а занимаясь иным, злоупотребляешь нашею простотою и, обольщая мишурою громких фраз, не позволяешь нам сосредоточиться на вопросе. Что же, скажешь ты, разве вопрос был не о воскресении плоти и мучении дьявола? Правда. Так отвечай коротко и прямо. Я не о том спрашиваю, о чем ты пишешь, – та же ли самая плоть воcкреснет в которой мы живем, без отделения какого-либо члена и без отсечения какой-либо части тела, – ибо об этом ты говоришь, – но спрашиваю о том, что отвергает Ориген: будут ли тела иметь при воскресении тот самый пол, с которым умерли, и воскреснет ли Мария Марией и Иоанн Иоанном, или по смешении и превращении пола, не будет ни мужчины, ни женщины, но будет то и другое, или ни то, ни другое? И будут ли самые тела нетленны и бессмертны и, как ты хитро предупреждаешь, пребудут по апостолу духовными во веки, и не только тела, но также плоть и кровь, наполняющая жилы и проникающая к костям, которые осязал Фома, – или же мало помалу разложатся в ничто и возвратятся к четырем стихиям, из которых они образованы? Вот что ты должен был или подтвердить или отвергнуть, а не говорить того, что лукаво признает Ориген, как бы насмехаясь над дураками и мальчиками, – «что воскреснут без отделения какого-либо члена и без отсечения какой-либо части тела». Именно того-то мы и боялись, как бы нам не воскреснуть без носа и ушей, и как бы, по отсечении половых членов, не образовалось в небесном Иерусалиме царства евнухов.

6. Затем о дьяволе он высказывает такое мнение. «Мы говорим также, что будет и суд, на каковом суде каждый получит надлежащее телу, сообразно с делами, доброе или худое. А если люди получат по делам своим, не тем ли более дьявол, который для всех служит причиною грехов? Относительно его мы тоже думаем, что написано в Евангелии (Мф.25:41, 46), что и сам дьявол, и все ангелы его, равно как и творящие дела его, то есть клевещущие на братий, одинаково с ним будут обладать наследством вечного огня. Следовательно, если кто отрицает, что дьявол предан вечным огням, то тот вместе с ним получит часть в вечном огне, чтобы испытать то, что отрицал». Обратимся к частностям. «Мы говорим, свидетельствует он, что будет суд, на суде» и проч. Я решился не говорить о недостатках в выражениях, но так как его ученики удивляются красноречию своего учителя, то я укажу на некоторые. Он сказал, что будет суд, но как человек осторожный, побоялся сказать только in quo (на котором) а написал: in quo judicio (на каковом суде), как бы мы, если он в другой раз не повторит слово judicium (суд), забыв предыдущее, не представили себе осла вместо суда. Столько же прелести и в том, что он потом говорит: «клевещущие на братий одинаково с ними будут обладать наследством вечного огня». Кто когда либо слышал: potiri ignibus (обладать огнями) и frui suppliciis (пользоваться наказаниями)?... Но он по-видимому, хотел, как грек, переводить себя самого и вместо того, что у греков называется χληρονομήσουσιν и что у нас может быть выражено одним словом hereditabunt (наследуют), он употребил более сложное и витиеватое выражение: hereditate potientur. Подобного рода вздором и нескладицей переполнена вся его речь. Но возвратимся к содержанию.

7. Большим копьем поражается дьявол, служащий для всех причиною греха, если за дела свои, так же как человек, даст отчет и вместе со своими ангелами будет обладать наследством вечного огня. После того как люди преданы на мучение, ему того только и недоставало, чтобы обладать вечными огнями, коих он столь долго желал. Мне кажется, что ты в этом месте клевещешь на дьявола, и общего клеветника обвиняешь в несправедливых преступлениях. Ибо ты говоришь: «который для всех служит причиною греха», и относя к нему преступления, освобождаешь людей от вины и уничтожаешь свободу воли, между тем как Спаситель говорит, что «от сердца нашего исходят помышления злая, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, татьбы, лжесвидетельства, хулы» (Мф.15:19). И еще об Иуде читаем в Евангелии: «и по хлебе тогда вниде в онь сатана» (Ин.13:27), – в него, который до получения хлеба согрешил по собственной воле и ни смирением, ни милосердием Спасителя не преклонился к покаянию. Поэтому апостол говорит: «ихже предах сатане, да накажутся не хулити» (1Тим.1:20), и в другом месте: «я передал таковаго сатане во измождение плоти, да дух спасется» (1Кор.5:5). Он тех предал сатане, как палачу, для наказания, которые прежде чем были преданы богохульствовали по собственной воле. И Давид говорит: «от тайных моих очисти мя и от чуждих пощади раба Твоего» (Пс.18:13–14), вкратце обозначая и заблуждение своей воли и порочные побуждения. В Екклезиасте мы также читаем: «аще дух владеющаго взыдет на тя, места твоего не остави» (Еккл.10:4). Из этого ясно видно, что если мы дали место восходящему, то согрешили мы, давшие место и не низвергшие врага, восходящего на стены. А что ты братиям, то есть своим обвинителям, желаешь вечных огней вместе с дьяволом, то этим ты, как мне кажется, не столько обременяешь братий, сколько облегчаешь дьявола, если он должен быть наказан теми же самыми огнями, какими и люди – христиане. И думаю, что тебе не безызвестно, какие вечные огни обыкновенно разумеет Ориген, – именно сознание грехов и раскаяние, сожигающее внутренность сердца. Об этом и Исаия говорит: «червь их не скончается и огнь их не угаснет» (Ис.66:24). И к Вавилону написано: «имаши углие огненные, сяди на них, сии будут тебе помощь» (Ис.47:14–15). И в псалом кающийся слышит: «что дастся тебе или что приложится тебе к языку льстиву? Стрелы сильнаго изощрены с угльми пустынными» (Пс.119:3–4), чтобы стрелы заповедей Божиих, о которых в другом месте пророк говорит: «возвратихся на страсть, егда унзе ми терн» (Пс.31:4), ранили и пронзили лукавый язык и производили в нем пустыню грехов. Также и то свидетельство, в котором Господь говорит: «огня приидох воврещи на землю, и что хощу, аще уже возгореся» (Лк.12:49), объясняется так: «Я хочу, чтобы все приносили покаяние и Духом Святым попаляли грехи и пороки, ибо Я Тот, о котором пишется: «Бог огнь потребляяй есть» (Втор.4:24). Таким образом немного сказать о дьяволе то, что предуготовано и людям». Ты скорее должен был сказать (чтобы отклонить мысль о спасении дьявола): «пагуба учинен еси и не будеши ктому во век» (Иез.28:19), и от лица Господа, говорящего к Иову: «вот надежда его обманет его и в глазах всех он будет низвержен. Как бы жестокий, я не восставлю его. Ибо кто может устоять пред лицем Моим? Кто наперед дал Мне, чтобы Мне воздавать ему? Под всем небом все Мое. Я не пощажу его, несмотря ни на властные слова, ни на обращения с мольбою» (Иов.41:1–4). Но в этом можно извинить его как человека простого, и так как этого не избегают и ученые, то у неученых подобие невинности предпочтительнее.

8. Но что следует дальше о состоянии душ, то уже совершенно не извинительно. Ибо он говорит: «слышу, что подняты вопросы о душе; следует ли принять или отвергнуть жалобу по этому предмету, решите вы. Если же спрашивают у меня, как я думаю, то сознаюсь, что я у весьма многих писателей читал различные суждения по этому вопросу. Читал некоторых, которые говорят, что одинаково с телом чрез посредство (per traducem) семени человеческого разливаются и души, и это они подтверждали доказательствами, какими могли. Из латинян так думал, кажется, Тертуллиан или Лактанций, а может быть и некоторые другие. Иные утверждают, что по образовании тела во чреве, Бог ежедневно творит и вливает души. Другие полагают, что, сотворив души еще изначала, т.е. тогда, когда Бог сотворил все из ничего, Он теперь судом своим определяет им родиться в теле. Так думает Ориген и некоторые другие из греков. А я хотя и читал все это, однако (говорю свидетельствуясь Богом) до настоящего времени не держусь чего-либо положительного и определенного относительно этого вопроса, но что из этого истинно, предоставляю знать Богу и тем, кому Он Сам удостоит открыть. Тем не менее я не отрицаю того, что читал все это и признаюсь, что доселе не знаю этого, кроме того, что ясно передает церковь, – что Бог есть Творец и душ и тел».

9. Прежде чем рассуждать о мыслях, я подивлюсь выраженьям Феофраста⁹. «Я слышу, – говорит он, – что подняты вопросы о душе; следует ли принять или отвергнуть жалобу по этому предмету, – решите вы». Если в Риме подняты вопросы о душе, то что это за жалоба или тяжба, относительно которой предоставляется суду епископов решить, следует ли принять ее или отвергнуть, если только он почему-нибудь не думает, что quaestio (вопрос) и querimonia (жалоба) значит одно и то же, так как в комментариях Капра он встречает подобного рода фигуру. Затем он говорит: «Я читал некоторых, которые говорят, что одинаково с телом чрез посредство семени человеческого разливаются и души, и это они подтверждали доказательствами какими могли». Спрашивается, что это за свобода фигур? Какое смешение наклонений времен! «Я читал говорящих, подтверждали доказательствами, какими могли!» И затем: «другие утверждают, что по образовании тела во чреве, Бог ежедневно создает и вливает новые души; другие полагают, что сотворив души еще изначала, т.е. тогда, когда Бог сотворил все из ничего, Он теперь судом своим определяет им рождаться в теле». И этим порядок прекрасен. Одни, говорит, утверждают то или другое, другие полагают, что они сотворены еще изначала, т.е. тогда, когда Бог сотворил все из ничего и теперь Бог судом своим определяет им родиться в теле. Он говорит так неизящно и беспорядочно, что больше труда мне в указании недостатков его, чем ему в писании. В заключение он сказал: «а я хотя и читал все это», и только что поставивши эту мысль, как будто бы высказывая нечто новое прибавил: «тем не менее я и не отрицаю того, что читал все это, и признаюсь, что доселе не знаю».

10. О несчастные души, терзаемые копьями таких недостатков! Не столько, думаю, пострадали они тогда, когда, по заблуждению Оригена. ниспадали с неба на землю и облекались в грубые тела, сколько теперь сдавлены оттуда и отсюда, и выражениями и мыслями, не говоря уже о срамословии (χαχέμφατον), с каким говорится, что души разливаются чрез посредство человеческого семени. Знаю что между христианами недостатки в выражениях обыкновенно не порицаются; но я хотел из немногого показать, как безрассудно учить тому, чего не знаешь, писать о том, чего не понимаешь, – показать, чтобы подобной мудрости искать и в мыслях. Он посылает письмо, то есть самую крепкую палку, чтобы ею вооружился епископ города Рима, и говорит, что он не знает, в чем состоит тот самый вопрос, из-за которого лают псы. Если он не знает из-за чего возбуждается обвинение против него, то что за необходимость посылать Апологию, которая заключает в себе не защиту его, а сознание в незнании? Это значит не успокаивать, а возбуждать людские подозрения. Он приводит три мнения о состоянии душ и в заключение говорит: «Не отвергаю, что я читал все это, и признаюсь, что доселе не знаю». Подумаешь, это Аркезилай или Карнеад, которые все признают сомнительным, хотя он и их превосходит в осторожности. Они, не перенося ненависти со стороны всех философов за то, что устранили истину из жизни, придумали правдоподобное, чтобы невозможность познания вещей ограничить признанием вероятности; а он говорит, что он сомневается и совершенно не знает, какое из трех мнений истинно. Если это он имел ответить, то какая причина побудила его к тому, чтобы сделать такого первосвященника свидетелем своего незнания? Конечно, это-то и было то утомление, по которому, изнуренный тридцатилетним путешествием, он не мог прибыть в Рим. Сколько и другого мы не знаем, и однако, не ищем свидетелей своего незнания! Он смело говорит об Отце, Сыне и Духе Святом, о рождении Господа Спасителя, о котором Исаия взывает: «род Его кто исповесть» (Ис.53:8), и присвояет своему знанию тайну, неведомую всем прежним векам, а не знает только того одного, незнание чего служит соблазном для всех. Он знает, как Дева родила Бога, и не знает, как сам родился. Он признает Бога Создателем душ и тел, были ли души прежде тел, или рождаются с зачатками тел, или же посылаются уже по образовании тел и принятии им образа во чреве. Знаем, что Бог причина всего. Да не в том теперь вопрос, Бог ли, или иной кто создал их. Но он говорит, что он не знает, какое из трех приведенных им мнений истинно. Смотри, как бы тебе не возразили, что ты потому сознаешься в незнании трех, чтобы не быть вынужденным обвинить одного; что ты потому щадишь и Тертуллиана и Лактанция, чтобы вместе с ними не зажать горла Оригену. Насколько помню, если однако не ошибаюсь, я не знаю, чтобы я читал, что Лактанций называет душу συσπειρομένην (вместе посеянною, вместе с телом созданною). Впрочем так как ты пишешь, что читал, то скажи, в какой книге ты читал, чтобы не казалось, что ты наклеветал также на него умершего, как на меня сонного¹⁰. Но и здесь ты выступаешь медлительно и осторожно. Ибо ты говоришь: «Из латинян так думал кажется, Тертуллиан или Лактанций, может быть и некоторые другие». Ты не только сомневаешься относительно состояния душ, но колеблешься и касательно мнений авторов, с некоторым впрочем различием. Относительно душ ты прямо не знаешь и сознаешься в незнании, а об авторах ты так высказываешь незнание, что скорее полагаешь, чем предполагаешь. В одном Оригене ты не сомневаешься, ибо говоришь: «так думает Ориген». Спрошу тебя: хорошо он думает или худо? Ты говоришь, – не знаю. Так к чему же ты, рассылая письмоносцев и многих гонцов, стараешься сообщить мне, чтобы я знал о твоем незнании? И чтобы я по чему-нибудь не отнесся с недоверием к твоему незнанию и не подумал, что ты с умыслом умалчиваешь о том, что знаешь, ты клянешься, свидетельствуясь Богом, что до настоящего времени относительно этого вопроса не держишься что-либо положительного и определенного, и Богу или кому Он удостоит открыть, предоставляешь знать, что здесь истинно. Тебе кажется, что в течении стольких веков никто не оказался достойным, чтобы Господь сообщил ему откровение относительно этого вопроса? Ни патриарх, ни пророк, ни апостол, ни мученик? Даже тебе, когда ты был в заключении и ссылке, не были открыты тайны такого рода? Господь в Евангелии говорит: «Отче, явих имя Твое человеком» (Ин.17:6), открывший Отца, умолчать о состоянии душ? И ты удивляешься, если относительно тебя возникают соблазны братий, когда ты клянешься, что не знаешь того, знание чего исповедуют церкви Христовы!

11. Изложивши свою веру или, вернее, сознание в своем незнании, он переходит к другому, и старается оправдаться в том, зачем он перевел книги περὶ᾽Αρχῶν на латинский язык. И вот, что буквально пишет он «так как я слышу, что и по поводу того идут споры, что я по просьбе братий перевел нечто из Оригена с греческого языка на латинский, то, думаю, для всех понятно, что это ставится мне в вину из за одной зависти. Ибо если есть что-либо в авторе, что не нравится, то почему относят это к переводчику? Меня просили, чтобы я на латинском языке изложил его так, как читается на греческом. К греческим мыслям я приложил только латинские слова. Следовательно, похвальное ли есть что-нибудь в этих мыслях, – это не мое, предосудительное ли – тоже не мое. Я слышу, говорит он, что и по поводу того идут споры». Как умно обвинение против себя он называет «спором». «Что я по просьбе братий перевел нечто из Оригена с греческого языка на латинский». Что это за нечто? Разве оно не имеет названия? Ты молчишь? Говорят сочинения обвинителей. «Я думаю, говорит он, для всех понятно, что это мне ставится в вину из-за одной зависти». Из-за какой зависти? Не завидуют ли твоему красноречию? Или ты сделал то, чего никто из людей никогда не мог сделать? Вот и я также перевел многое из Оригена, а кроме тебя никто не завидует и не обвиняет. «Ибо, говорит он, если есть что-либо в авторе, что не нравится, то почему относят это к переводчику? Меня просили, чтобы я на латинском языке изложил его так, как читается на греческом. К греческим мыслям я приложил только латинские слова. Следовательно похвальное ли есть что-нибудь в этих мыслях, – это не мое, предосудительное ли – тоже не мое». И ты удивляешься, если люди дурно думают о тебе, когда о явных богохульствах ты говоришь: «если есть что-либо в авторе, что не нравится?» Всем не нравится то, что сказано в тех книгах, и только ты один сомневаешься и жалуешься, что к переводчику относят то, что ты восхвалил в предисловии к своему переводу. Тебя просили, чтобы ты перевел его на латинский язык так, как стоит на греческом. О если бы ты сделал то, о чем, как ты выдаешь, тебя просили! Ты не подвергся бы теперь никакой ненависти. Если бы ты соблюдал верность в переводе, то мне не было бы необходимости опровергать неверный перевод верным переводом. Твоя совесть знает, что ты прибавил, что выпустил, что по своему произволу изменит в ту и другую сторону: и после этого ты осмеливаешься говорить, что и хорошее и дурное должно быть вменяемо не тебе, а автору? И, угнетаемый ненавистью, ты еще смягчаешь выражения и говоришь, как бы ступая по иглам: «есть ли в этих мыслях нечто похвальное, или предосудительное». Защищать не смеешь, однако и обвинять не хочешь. Выбирай из двух что хочешь, тебе предоставляется выбор: если хорош твой перевод, похвали, если худ, осуди. Но он оправдывается и присоединяет другую уловку. Он говорит: «я даже еще иное прибавил, как я обозначил это в моем предисловие – что я, насколько мог, кое-что отсек, – то впрочем, что приходило мне в подозрение, что это не самим Оригеном так сказано, а казалось внесенным другими, потому что, как читал я, в других местах того же автора о том же самом сказано православное Дивное и испещренное аттическими цветами красноречие! «Quinimo etiam» (даже еще) и «quae mihi ad sus-рiсиопет veniebant» (что приходило мне в подозрение). Удивляюсь, как он осмелился пересылать в Рим такие литературные диковинки! Подумаешь, язык его закован в кандалы, и затянутый не распутываемыми узлами, едва прорывается на человеческий звук. Но возвращусь к делу.

12. Кто дал тебе право многое отсекать от перевода? Тебя просили переводить с греческого языка на латинский, а не исправлять, передавать сказанное другим, а не сочинять свое. И ты сам сознаешься, что, отсекши весьма многое, ты не исполнил того, о чем тебя просили. И о если бы ты отсек дурное и не внес многого своего для подтверждения дурного! Из такого я укажу на одно, чтобы по этому можно было судить и об остальном. В первой книге περὶ᾽Αρχῶν, где Ориген святотатственным языком богохульствовал, что Сын не видит Отца, ты как бы от лица автора представляешь причины и переводишь σχόλιον (толкование) Дидима, в котором он тщетно старается защитить чужое заблуждение, что-де хотя Ориген сказал хорошо, но мы, люди простые и ослы Энния, не можем понять мудрости ни его, ни твоей – переводчика. Обвиняет тебя в самом дурном переводе предисловие твое, на которое ты указываешь и в котором чрезвычайно восхваляешь меня, ибо ты говоришь, что ты многое отсек от греческого текста, хотя не говоришь, что прибавлял к нему. То, что ты отсек, было дурное или хорошее? Конечно, дурное. А то, что удержал, – хорошее или дурное? Конечно, хорошее. Ведь ты не мог переводить дурного. Итак, ты дурное отсек, а хорошее удержал? Несомненно. А оказывается, что переведенное почти все дурное. Поэтому все, что ни укажу я дурного в переводе, должно быть приписано тебе, который перевел это как хорошее. Разве может быть ты, как несправедливый цензор, одних из виновных в одном и том же преступлении, исключаешь из сената, других оставляешь в курии? Но ты говоришь: «я не мог все изменять, а счел нужным отсечь только то, что, по моему мнению, было прибавлено еретиками». Прекрасно. Если ты отсек то, что считал прибавленным еретиками, то значит оставленное тобою принадлежит тому, кого ты переводил. Скажи же, хорошее это, или дурное? Ты не мог переводить дурного, ибо ты сразу отсек то, что было прибавлено еретиками, – если только, отсекая заблуждения еретиков ты не переводил без изменения на латинский язык заблуждения Оригена. Итак скажи, для чего ты переводил заблуждения Оригена на латинский язык? – чтобы выдать виновника зла, или чтобы восхвалить его? Если ты выдаешь, то почему восхваляешь его в предисловии? Если восхваляешь, то уличаешь себя в ереси. Остается признать, что ты перевел как хорошее. Если все это дурное одобряется, то значит, и автор и переводчик будут виновными в одном и том же преступлении и исполнится изречение: «видел еси татя, и текл еси с ним, и с прелюбодеем участие твое полагал еси» (Пс.49:18). Нет нужды чрез доказательство делать сомнительным то, что ясно. Пусть он ответит на следующее: откуда у него возникло подозрение, что это прибавлено еретиками? Потому что, как я читал, говорит он, «в других местах того же автора о том же самом сказано православное».

13. Рассмотрим главное, чтобы по порядку речь дошла и до второстепенного. Из числа многих заблуждений Оригена я следующие признаю особенно еретическими: что Сын Божий есть тварь, что Дух Святый есть лице служебное (minister), что бесчисленные миры следуют один за другим в бесконечные века; что ангелы обращаются в души людей; что душа Спасителя существовала прежде, чем родилась от Марии, и она-то именно быв в образе Божием, не сочла хищением быть равною Богу, но уничижила себя, приняв образ раба (Флп.2:6–7); что воскресение наших тел будет таким образом, что они не будут иметь те же члены, потому что по прекращении отправлений членов, члены окажутся излишними, и самые тела, тонкие и духовные, мало помалу исчезнут и рассеются в тонкий воздух и в ничто; что при восстановлении всего, когда настанет всеобщее оставление грехов (indulgentia), херувимы, серафимы, престолы, начала, господства, силы, власти, архангелы, ангелы, дьявол, демоны, души всех людей, как христиан, так иудеев и язычников, будут находиться в одинаковом состоянии, будут одной меры. И когда все достигнут формы и меры равенства и новое воинство возвратившегося из ссылки мира народа явит в себе разумные твари, сложившие все остатки тел, тогда снова из иного начала возникнет иной мир и иные тела, коими облекутся души ниспавшие с неба, – так что мы должны опасаться, как бы мы, что ныне мужчины, не родились впоследствии женщинами, и что ныне девственница, тогда не стала непотребною женщиною. Вот что я признаю в книгах Оригена еретическим; а ты укажи, в каком его сочинении ты читал противоположное этому.

14. Не говори: «о том же самом в других местах того же автора, как я читал, сказано православно», чтобы не отсылать меня к тем шести тысячам его книг, в чтении которых ты обвиняешь блаженного папу Епифания, но назови самые места; да ж этого недостаточно будет для меня, если ты не передашь тех же самых выражений дословно. Ориген не глуп, и я знаю, противоречить себе не может. Из этого расчета выходит, значит, тот и тот, что не еретикам, а Оригену принадлежит то, что ты отсек, и что потому ты перевел его дурное, что считал за хорошее, и что тебе должно быть приписано как хорошее, так и дурное Оригена, сочинения которого ты восхвалил в прологе.

15. В той же Апологии следует: «Ни защитник я, ни заступник, ни первый переводчик Оригена. Иные делали то же самое прежде меня; сделал и я это после всех, по просьбе братий. Если постановляется не делать чего-либо, то обыкновенно это постановление обязательно на последующее время. Если же обвиняются делавшие до постановления, то обвинение должно начинаться с первых». Наконец-то он изблевал то, что желал, и все его негодование прорвалось в злобе на мое обвинение. Когда он переводит книги περὶ᾽Αρχῶν, то говорит, что он следует мне; когда его обвиняют, зачем он сделал это, то представляет мой пример: и в безопасном состоянии, и в опасности он не может жить без меня. Пусть же он выслушает то, в чем представляется не знающим. Никто не упрекает тебя за то, что ты перевел Оригена, – в противном случае Иларий и Амвросий будут виновны в том же, – а упрекают тебя за то, что ты, переводя еретическое, подтвердил это похвалою в своем предисловии. Я сам, которого ты обвиняешь, так перевел семьдесят его бесед и нечто из томов, что и заслонял дурное при переводе хорошего, и в книгах περὶ᾽Αρχῶν, для обличения твоего перевода, ясно показывал, чего должен избегать читатель. Ты хочешь переводить Оригена на латинский язык? В твоем распоряжении много бесед его и томов, в которых трактуется о нравственных предметах, и раскрываются темные места Писаний. Это переводи, это давай просящим. Почему первый твой труд начинается бесславием? Для чего, имея переводить еретическое, ты в защиту его предпосылаешь книгу как бы мученика и предлагаешь вниманию римлян то, чего в переводе ужаснулся весь мир? Или, если уже переводишь для того, чтобы обличать как еретика, то не изменяй ничего из греческого и засвидетельствуй в предисловии то самое, что весьма разумно изложил папа Анастасий в письме, которое он пишет против тебя к епископу Иоанну, оправдывая меня, сделавшего это, и обвиняя тебя, не захотевшего сделать это. И чтобы ты как-нибудь не стал отрицать и этого, я прилагаю копию этого письма, чтобы ты послушал епископа обвиняющего, если не хочешь слушать брата убеждающего.

16. Ты говоришь, что ты ни защитник, ни заступник Оригена: так теперь я укажу тебе на твою книгу, о которой ты в пресловутом предисловии к твоему знаменитому произведению говоришь следующими словами: «Причину этой разности я очень подробно изложил тебе в Апологетике, который написал Памфил в числе своих книг, – изложил, присоединивши весьма краткое сочинение, в котором я с очевидностью, как полагаю, доказал, что книги его, и в особенности те, о переводе которых ты теперь просишь меня, то есть περὶ᾽Αρχῶν, в весьма многих местах испорчены еретиками и зложелателями». Разве для тебя мало было защиты Оригена со стороны Евсевия, или как ты утверждаешь – Памфила, что ты, как будто более умный и ученый, восполнишь то, что считал у них недостаточным? Много бы потребовалось времени, если бы я захотел излагать в этом сочинении всю твою книгу и, выставляя главы, отвечать на каждую порознь, – какие в них недостатки речи, сколько лживых утверждений, сколько беспорядочности в самой расстановке слов. Поэтому, избегая скучного подробного разбора и стараясь быть как можно более кратким, я буду отвечать только на мысли. Уже при выходе из пристани, он наткнулся на мель. Ибо говоря об Апологии Памфила-мученика (принадлежащей, как мы доказали, Евсевию, главе ариан), о которой он сказал, что, «насколько можно было или насколько требовало дело, я изложил ее на латинском языке», он прибавил: «Я хочу тебе, муж желаний, Макарий, внушить то, чтобы ты знал, что это правило веры, которое мы выше изложили из книг его, таково, что должно быть принимаемо и содержимо, ибо ясно видно, что во всех этих книгах содержатся православные мысли». Хотя из книги Евсевия многое он выпустил и учение о Сыне и Святом Духе старался изменить в хорошую сторону, однако в ней встречается много соблазнов и явные богохульства, принадлежности которых ему он не может отрицать, выдавая их за православные. Евсевий, или (как ты утверждаешь) Памфил, говорит в вышеупомянутом сочинении, что Сын есть служитель Отца, что Дух Святый не одного и того же существа со Отцем и Сыном, что души людей ниспали с неба, и в то состояние, в каком находимся, мы изменены из ангелов, что при восстановлении всего и ангелы, и демоны, и люди, будут равны и много другого, столь нечестивого и нелепого, что даже повторять это грешно. Что будет делать защитник Оригена и переводчик Памфила? Если столько богохульства находится в том, что он исправил, то сколько святотатства в том, что он выдает за испорченное еретиками? К такому мнению он приходит на том основании, что человек не глупый и находящийся в своем уме не мог противоречить себе. А чтобы мы не могли подумать, что он писал различно в различные времена, он прибавил: «что делать с тем, что иногда в одних и тех же местах и, так сказать, почти в следующей главе встречается мнение противоположное? Неужели в одном и том же отделении одной и той же книги и иногда, как мы сказали, в непосредственно следующей главе, он мог забывать себя? Каким образом, например, сказавши выше, что нигде во всем священном Писании нет места, где бы Дух Святый назывался созданным или сотворенным, вскоре он прибавляет, что между прочими тварями создан и Дух Святый? Или, еще: каким образом, назвавши Отца и Сына единосущными, что по гречески называется ὁμοούσιον, в непосредственно следующих главах он мог сказать, что иного существа и сотворен Тот, Кого он немного прежде признал рожденным от самого существа Бога Отца?»

17. Это его собственные слова; отрицать этого он не может. Не говори: «например, каким образом сказавши выше», а назови самую книгу, в которой он прежде сказал хорошо, а потом дурно, в которой сказавши, что Дух Святый и Сын имеют бытие из существа Бога Отца, непосредственно затем назвал Их тварями. Разве ты не знаешь, что я имею все сочинения Оригена, что я прочитал весьма многие из них?

«Хвались перед толпою;

А я знаю тебя извнутри и снаружи». (Pers. Sat. 3).

Ученейший муж Евсевий (я назвал его ученейшим, а не православным, чтобы ты и это, по своему обычаю, не поставил мне в вину) в своих шести томах ничего другого не делает, как только показывает, что Ориген держится его веры, то есть арианского неверия. Он и много приводит выдержек, и постоянно доказывает это. В каком же видении в александрийской тюрьме было открыто тебе, что ты воображаешь испорченным то, что он признает за истину? Но, может быть, он, как арианин, прибавленное еретиками обратил в пользу своего заблуждения, чтобы не казалось, что он один мыслил неправо вопреки учению церкви. А что ты скажешь за Дидима, который о Троице несомненно мыслил православно? Его книгу о Духе Святом также и я перевел на латинский язык. Он, конечно, не мог соглашаться с тем, что в сочинениях Оригена было прибавлено и на самые книги περὶ᾽Αρχῶν, которые ты перевел, он сделал краткие пояснения, в которых не отрицал, что Оригеном написано то, что написано, но что мы, простые люди, не можем понять сказанного им, и старается внушить, в каком смысле оно должно быть понимаемо в хорошую сторону. Это только о Сыне и Духе Святом. Что же касается до других догматов, то и Евсевий, и Дидим весьма ясно склоняются к мнениям Оригена, и то, что отвергают все церкви, они защищают, как сказанное православно и благочестиво.

18. Однако посмотрим, какими доводами он старается доказать, что сочинения Оригена испорчены еретиками: «Климент, – говорит он, – ученик апостольский, который, после апостолов был епископом и мучеником Римской церкви, издал книги, которые называются Ἀναγνωρισμός, то есть «Воспоминание»; тогда как в них в весьма многих местах излагается учение от лица апостола Петра, как бы истинно апостольское, в некоторых местах вводится учение Евномия, так что можно подумать, что это ничто иное, как рассуждение самого Евномия, уверяющего, что Сын Божий сотворен из ничего». И после многого иного, о чем долго было бы писать, он говорит: «как, спрашивается, нужно думать об этом: так ли, что муж апостольский написал еретическое, или лучше так, что злонамеренные люди для подтверждения своих учений, чтобы возбудить к ним больше доверия, внесли под именем святых мужей то, что не может быть признано их учением и писаниями?» Он пишет, что также Климент, пресвитер Александрийской церкви, муж православный, в своих книгах иногда называет Сына Божия сотворенным, и что Дионисий, епископ города Александрии, человек ученейший, полемизируя в четырех томах против Савеллия, склоняется к арианскому учению, и этими примерами старается доказать, что не церковные и православные мужи неправо мыслили, но что их сочинения испорчены еретиками, и заключает следующими словами: «и относительно Оригена, у которого, так же как у вышеупомянутых писателей, встречаются некоторые разности, почему бы не следовало так же думать, как думают и понимают относительно уже признанных православными мужей, чтобы для одинаковой вины было и одинаковое оправдание? Но если допустить, что все встречаемое в книгах вредное испорчено другими, то ничего не будет принадлежать тем, под чьими именами оно издается, а все – тем, кому приписывается повреждение; но так как вместе с тем оно не будет их собственности, так как имена их неизвестны, то выйдет, что все принадлежит всем и ничто не принадлежит никому в частности. При такой путанице в защите, нельзя будет обвинять ни Маркиона, ни Манихея, ни Ария, ни Евномия, так как в чем бы сказанном нечестиво мы ни укоряли их, ученики их будут отвечать, что это не учителями их так издано, а повреждено врагами. Таким родом и самая твоя книга будет не твоею, а, может быть, моею. И моя книга, которою я, обвиняемый, отвечаю тебе, если ты найдешь в ней что-нибудь нехорошее, будет принадлежать не мне, а тебе, порицающему ее. И, относя все к еретикам, что припишешь ты церковным писателям, которым ничего не оставляешь в собственность? Каким же образом, скажешь ты, в их книгах явились некоторые погрешности? Если я отвечу, что мне неизвестны причины погрешностей, то этим еще не признаю их еретиками. Может быть, или они по простоте ошиблись, или в ином смысле написали, или сочинения их мало помалу были испорчены неопытными переписчиками, или по крайней мере, прежде чем родился в Александрии, как бес полуденный, Арий, они кое-что сказали простосердечно и не совсем осторожно, что не может отклонить обвинения злонамеренных людей. Обвиняются заблуждения Оригена, а ты не его защищаешь, а других обвиняешь; не отвергаешь вины, а разыскиваешь многих виновников. Если бы тебе говорили: кого Ориген имеет сообщниками в ереси, то ты справедливо выставлял бы это. Теперь тебя спрашивают: хорошо или дурно то, что читается в книгах Оригена? Ты молчишь и вместо этого говоришь другое: Климент так говорит, у Дионисия замечается это же заблуждение, епископ Афанасий так защищает заблуждение Дионисия, подобным образом повреждены писания апостолов. Теперь и на тебя иными взводится обвинение в ереси, а ты молчишь за себя и говоришь за меня. Я никого не обвиняю, довольствуясь тем, чтобы отвечать только за себя. Я не таков, как ты обвиняешь меня; если же ты таков, как тебя обвиняют, то ты сам представляешься таким. Ни мое оправдание, ни твое обвинение не докажут ни моей, ни твоей ни невинности, ни виновности.

19. Указавши на порчу еретиками творений апостолов, обоих Климентов и Дионисия, он переходит к Оригену и говорит следующими словами: «Мы доказали это сочинениями и словами его самого, жалующегося и оплакивающего это. Ибо, что сам он, еще живя во плоти, чувствуя и видя, потерпел как от порчи своих книг и бесед, так и от подлога изданий, это ясно видно из собственного его письма, которое он пишет к некоторым из своих друзей в Александрию». И непосредственно приводит выдержку из письма и, приписывая еретикам подлог сочинений Оригена, сам начинает с подлога: он не так переводит, как стоит в греческом и не то передает латинянам, что сам видит в его письме. Ориген во всем том письме поносит Димитрия, епископа города Александрии, нападает на епископов и клириков всей вселенной и говорит, что он несправедливо отлучен церквами и что не хочет на злословие отвечать тем же, чтобы конечно не мог казаться злословным человек, настолько опасающийся злословия, что не смел злословить даже дьявола, – чем он и дал Кандиду, последователю Валентинова учения, повод к обвинению его в том, что он признал дьявола способным спастись. А он, скрывши содержание письма, приписывает Оригену то, чего тот не говорит. Поэтому я перевел часть письма из сказанного в нем выше, и при этом выставил то, что им переведено с пропусками и лукаво, чтобы сам читатель понял, с какою целью он умолчал о предыдущем. Рассуждая вообще против святителей церкви, которыми он признан недостойным общения, он говорит: «Что нужно сказать о речах пророков, в которых они весьма часто грозят пастырям, и старейшинам, и священникам, и начальникам народа, и обличают их? Это и без нас вы можете усмотреть из священных Писаний и ясно видеть, что, может быть, теперь то время, о котором говорится: «не верите другом, ни надейтеся на старейшины» (Мих.7:5). И не ныне ли исполняется пророчество: «вожди людей моих Мене не познаша: сынове буии суть и безумны, мудри суть, еже творити злая, благо же творити не познаша» (Иер.4:22). Мы должны более сожалеть и молиться о них, нежели злословить их. Ибо мы сотворены для благословения, а не для злословия. Поэтому и Михаил, когда говорил с дьяволом, споря о теле Моисеевом, то и на столь злого не дерзнул произнести укоризненного суда, но сказал: «да укорит тебя Господь» (Иуд.1:9). Нечто подобное этому мы читаем также и у Захарии: «да укорит Господь тебя, дьявол, и да укорит тебя Господь, избравший Иерусалим» (Зах.3:2). Поэтому и мы желаем, чтобы Господь укорял тех, которые не хотят со смирением быть укоряемыми от ближних. И когда Михаил говорит: да укорит тебя Господь и подобным же образом Захария, то будет ли Господь укорять дьявола или не будет, это Он Сам усмотрит, и если будет укорять, то как будет укорять, Сам определит». И после многого другого, что долго выписывать, он прибавляет: «Мы знаем, что будут извергнуты из царства небесного не только совершившие важные грехи, например блудники, прелюбодеи, мужеложники, воры, но и согрешившие в менее важном, по написанному: «ни пьяницы, ни досадители царствия Божия не наследят» (1Кор.6:10) и что есть мера как в благости, так и в гневе Божием. Поэтому во всем мы стараемся поступать осторожно, и в употреблении вина, и в воздержании языка, чтобы не дерзать злословить кого-либо. Но тогда как по страху Божию мы опасаемся злословить кого-либо, памятуя изречение: «не смеяше суда навести хулна» (Иуд.1:9), сказанное о Михаиле по отношению к дьяволу, и другое: «господства отметаются, славы же хулят» (там же, ст. 8), – некоторые из тех, которые любят изобретать ссоры, приписывают нам и нашему учению хулу, относительно которой пусть сами рассудят, как они услышать оные слова: «ни пьяницы, ни злоречивые царства Божия не наследуют», хотя они говорят, что отец злобы и погибели тех, которые будут извергнуты из царства Божия, может спастись, чего даже умалишенный не может сказать». Остальное из этого письма он перевел вместо того, что мы перевели в конце словами: «но тогда как вследствие страха Божия мы опасаемся злословить кого-либо» и пр. Именно он, коварно отсекши предыдущее, от которого зависит последующее, так начинает переводить письмо, как будто бы предшествующее начало имело этот смысл, и говорит: «Некоторые из тех, которые находят удовольствие в обвинении своих ближних, приписывают нам и нашему учению вину в богохульстве, чего никогда не слыхали от нас; пусть об этом судят сами они, не желающие соблюдать той заповеди, которая гласит, что «злоречивые царства Божия не наследуют, и говорящие, будто я утверждаю, что отец злобы и погибели тех, которые извергнутся из царства Божия, т.е. дьявол, спасется, чего не может сказать даже умалишенный и явно сумасбродствующий».

20. Сличите слова Оригена, которые я выше дословно перевел, с тем, что им не переведено, а искажено, и вы увидите, сколько разности не только в словах, но и в мыслях. Я умоляю вас не тяготиться этим довольно длинным переводом. Я перевел все для того, чтобы показать, почему он умолчал о предыдущем. У греков есть диалог Оригена и Кандида, защитника Валентиновой ереси, на который я смотрел, признаюсь, как на сражение двух андабатов¹¹ между собою. Кандид говорит, что Сын имеет бытие из существа Отца, заблуждаясь в том, что признает, προβολήν, то есть изведение (prolatio). Наоборот, Ориген согласно с Арием и Евномием опровергает, что Он изведен (prolatum esse) или рожден, чтобы Бог Отец не разделялся на части, но говорит, что высшее и превосходнейшее творение произошло по изволению (voluntate) Отца, как и прочие творения. Затем переходят они ко второму вопросу. Кандид утверждает, что дьявол – существо самой злой природы и такой, которая никогда не может спастись. Против этого Ориген прямо отвечает, что дьявол не такой природы, которая должна погибнуть, но что он пал по собственной воле и может спастись. Это Кандид обращает в обвинение, как будто бы Ориген сказал, что дьявол по природе должен спастись; последний (Ориген) опровергает то, в чем тот несправедливо обвиняет его. И мы знаем, что только в этом диалоге Оригеном обличается порча со стороны еретиков, а не в прочих его книгах, относительно которых никогда не было вопроса. В противном случае, если все еретическое будет принадлежать не Оригену, а еретикам, – а его томы почти все полны этих заблуждений, – то ничто не будет принадлежать Оригену, а тем, имена которых неизвестны. Для него недостаточно обвинять греков и древних, на которых, вследствие давности времени и отдаленности стран, он может взводить что ему угодно; он переходит к латинянам и прежде всего ссылается на Илария исповедника, будто бы его книга после Ариминского собора была испорчена еретиками, и когда на соборе епископов по этому делу возбужден был вопрос, то он будто бы приказал принести эту книгу из своего дома, книгу, которая, при неведении с его стороны и находясь в его шкафах, считалась еретическою. И когда она была принесена и всеми признана еретическою, то автор ее был отлучен и удалился из собрания собора. Он считает себя настолько авторитетным, что, когда он рассказывает эту сказку своим сторонникам, то никто не смеет противоречить ему, взводящему это на исповедника. Прошу ответить: в каком городе был тот собор, на котором он был отлучен? Назови имена епископов; скажи о подписанных определениях, о несогласии или согласии с ними. Сообщи: какие в тот год были консулы, какой император повелел собраться этому собору, были ли на нем епископы только Галлии или и Италии, и Испании, или, по крайней мере, по какому делу был собран собор. Ты ничего этого не говоришь, а чтобы защитить Оригена, клевещешь, будто собором был отлучен красноречивейший муж, труба латинской речи против ариан. Но перенесем как-нибудь клевету на исповедника. Он переходит к славному мученику Киприану и говорит, что книга Тертуллиана, озаглавленная «О Троице», читается под его именем в Константинополе еретиками Македониевой партии. В этом обвинении оболганы двое. Ибо эта книга и не принадлежит Тертуллиану, и не называется Киприановою, а принадлежит Новациану, именем которого и озаглавливается; это видно и из языка автора, и из стилистических особенностей.

21. Излишним считаю я опровергать и те явные нелепости, когда мне выставляют басню обо мне же: будто собор¹², в лице одного друга епископа Римского Дамаса, просил меня, которому он поручил составление церковных посланий, просил, чтобы описаны были проделки Аполлинаристов, что они, взятую мною для прочтения книгу Афанасия, где написано: «Господень человек», испортили таким образом, что по выскобленному написали снова то, что выскоблили, для того именно, чтобы это казалось не испорченным ими, а прибавленным мною. Прошу тебя, дорогой друг, в церковных трактатах, где дело идет об истинности догматов и о спасении наших душ, где требуется авторитет старейших (majorum), опускать подобного рода глупости, и басни рассказываемые за обедами и ужинами не считать за доказательство истины. Ведь может быть, что, даже если ты слышал от меня и правду, иной, не знающий этого дела, скажет, что это твое сочинение и выдумано подобно миму Филистиона или изящной шутке Лентула и Марулла¹³.

22. До чего не доходит однажды разнузданное безрассудство! После отлучения Илария, после ψευδεπίγραφον (ложно надписанной) книги Киприана, после порчи и вместо приписки в книге Афанасия, которые я проспал, он набросился, наконец, на папу Епифания и в апологии за Оригена выражает свою сердечную скорбь по поводу того, что тот в письме к епископу Иоанну объявил его еретиком, и утешает себя следующими словами: «Особенно здесь уместно раскрыть скрываемую истину. Ибо невозможно, чтобы какой-либо человек был настолько несправедлив, чтобы об одинаковом деле судить неодинаково. Но дело в том, что сочинителями упреков являются те, которые, рассуждая, по своему обыкновению, очень подробно в церкви или даже составляя книги, все говорят и пишут на основании Оригена. Чтобы скрыть от большинства свои тайные заимствования, которые, конечно, нисколько бы не казались преступными, если бы они не были неблагодарны к своему учителю, они отклоняют всех более простых людей от чтения его. Наконец некто из них же самих, считающий злословие об Оригене столь же необходимым, как проповедь евангелия между всеми народами и на всех языках, признался при весьма большом собрании слушающих братий, что читал шесть тысяч его книг. Конечно, если бы он читал для ознакомления с его заблуждениями (как он обыкновенно говорит), то для ознакомления достаточно было бы десяти или двадцати или, в крайнем случае, тридцати книг. Но читать шесть тысяч его книг, это уже не значит желать ознакомиться с его заблуждениями и промахами, а посвятить почти всю жизнь учению и изучению его. Как же, значит, по достоинству должно относиться к его словам, когда он обвиняет тех, которые ради собственного наставления (сохраняя правило веры и без ущерба для благочестия) прочитали очень немногое из его сочинений?»

23. Кто это те, которые обыкновенно очень подробно рассуждают в церкви, которые пишут книги, которые все говорят и пишут на основании Оригена, которые, желая скрыть свои тайные заимствования и будучи неблагодарны к учителю, отклоняют более простых людей от чтения его? Ты должен назвать по именам и указать самых людей. Значит, блаженные епископы Анастасий и Феофил, и Венерий, и Хромацкий и весь собор православных, как востока так и запада, которые единомысленно, ибо единодушно, объявляют его пред народом еретиком, должны считаться тайными заимствователями из его книг, и проповедуя в церквах, излагают не тайны Писаний, а тайно заимствованное из Оригена? Неужели тебе недостаточно повсюду всех порицать, если ты в частности не направишь острия своего стиля против блаженного и славного святителя церкви? Кто это тот, который злословие об Оригене считает столь же необходимым для себя, как проповедь евангелия между всеми народами и на всех языках? Кто в весьма большом собрании слушающих братий признался, что он прочитал шесть тысяч его книг? В каком это большом собрании и толпе братий присутствовал и ты, когда он (Епифаний) в своем письме (а не в собрании) жалуется, что в защиту ереси Оригена тобою высказаны нечестивые учения? Неужели нужно поставить ему в вину то, что он знает греческий, сирийский, еврейский, египетский и отчасти латинский язык? Значит, и апостолы, и мужи апостольские, которые говорили языками, виновны, и надо мною, трехязычным, ты, двуязычный¹⁴, будешь смеяться? Что же касается до шести тысяч его книг которые, как ты измышляешь, были прочтены им, то кто поверит или тому, что ты говоришь правду, или, что он мог лгать? Ибо если бы Ориген написал шесть тысяч книг, то могло статься, что ученейший муж, с детства наученный Священному Писанию, ради любознательности и знания читал и постороннее. Но как он мог читать то, чего тот не написал? Пересчитай заглавия книг, заключающиеся в третьем томе Евсевия, где он описал жизнь Памфила, и ты не найдешь, – не говорю шести тысяч, – а и третьей части. Мы имеем письмо вышеназванного епископа, в котором он отвечает на эту твою клевету, когда ты был еще на востоке, и явную ложь опровергает со спокойным челом истины.

24. После всего этого ты в своей Апологии осиливаешься говорить, что ты ни защитник, ни заступник Оригена, в защиту которого Памфил и Евсевий, по твоему мнению, мало сказали. Против этих сочинений (если Господь продлит эту жизнь) я постараюсь ответить в другое время. Теперь достаточно будет высказаться только против твоих заявлений и благоразумному читателю кратко объяснить то, что ту книгу, которая приписывалась Памфилу, в первый раз я увидел написанною в твоем кодексе, а так как мне не было дела до того, что говорилось в защиту еретика, то я всегда считал сочинения Памфила и Евсевия за различным, но впоследствии, когда был поднят вопрос, я пожелал ответить на их сочинения и поэтому прочитал то, что каждый из них думал в пользу Оригена, и ясно понял, что первая книга из шести томов Евсевия есть та самая, которая одна издана тобою под именем Памфила как на греческом, так и на латинском языке, с изменением только показывавших явное богохульство мнений о Сыне и Духе Святом. Поэтому почти еще десять лет назад, когда друг мой Декстр, бывший префектом гвардии, просил меня составить для него список писателей нашей религии, я между прочими авторами поместил и эту книгу, изданную Памфилом, будучи такого же мнения о ней, какое обнародовано тобою и твоими учениками. Но так как сам Евсевий говорит, что Памфил ничего не написал кроме кратких писем к друзьям, и так как первая книга из шести томов его содержит в себе то же и в тех же выражениях, что ложно выдано тобою с именем Памфила, то очевидно, что ты для того хотел распространить эту книгу, чтобы от лица мученика ввести ересь. И так как из этой самой книги, которую ты выдаешь за Памфилову, ты многое исказил, и в греческом стоит иначе, а в латинском иначе, то ты не должен свой обман приписывать моей ошибке. Ибо я поверил, что эта книга принадлежит тому, именем которого она озаглавлена, подобно тому, как περὶ᾽Αρχῶν и многие другие сочинения Оригена и весьма многих греческих писателей, которых я или не читал прежде, или только теперь вынужден прочитать, когда поднят вопрос о ереси, чтобы знать, чего я должен избегать и что одобрять. Поэтому и во время своей юности, вследствие искренних просьб, я перевел только беседы его, которые он говорил народу и в которых не столько соблазнительного, перевел, никого не предубеждая между одобрительным принимать то, что явно еретическое. Без сомнения (чтобы не говорить долго), как я доказываю, что я получил книгу от тех, которые списали ее с твоего кодекса, так и ты, скажи, от кого ты получил экземпляр ее, чтобы можно было считать виновным в подлоге того, кто не может указать другого виновника. «Благий человек от благаго сокровища сердца износит благая» (Мф.12:35), и по сладости плодов узнается дерево благородного семени.

25. Брат Евсевий пишет, что у африканских епископов, по делам церкви прибывшим в Комитат, он нашел написанное будто бы моим именем письмо, в котором я выражаю раскаяние и свидетельствую, что в юности я соблазнен был евреями перевести на латинский язык еврейские книги, в которых нет ничего верного. Я изумился, услышавши это. Так как «при устех двою или триех свидетелей станет всяк глагол» (Мф.18:16; 2Кор.13:1), а одному свидетелю, хотя бы он был и Катон, не верят; то в том же самом убедили меня и письма братий из Рима, которые расспрашивали, правда ли это, и с прискорбием указывали кем было распространено в народе это письмо. На что другое не решится тот, кто осмелился это сделать? Хорошо, что злоба не имеет столько сил, сколько замыслов. Погибла бы невинность, если бы с подлостью всегда соединялась сила, и клевета могла делать все, что хочет. Под мой слог, каков бы он ни был, и под мою манеру изложения красноречивейший муж подделаться не мог; но в самых подделках и в лживо надетой на себя маске другого он показал, кто он. Итак тот, кто выдумал письмо от моего имени с раскаянием, что я дурно перевел еврейские книги, говорят, упрекает меня в том, что я перевел Священное Писание для осуждения Семидесяти, так что, – истинно или ложно переведенное мною, – во всяком случае я остаюсь виноватым: так как или в последнем сочинении я сознаюсь, что допустил ошибку, или новое издание должно быть осуждением прежнего (Семидесяти). Удивляюсь, как он в том же письме не назвал меня человекоубийцею, прелюбодеем, святотатцем, отцеубийцею и всем тем, что только может измыслить постыдного тайная фантазия. Я должен поблагодарить его, что из массы существующих преступлений, он обвиняет меня в одном преступлении заблуждения или искажения. Неужели я говорил что-нибудь против Семидесяти толковников, которых, за много лет тому назад, в тщательнейше исправленном виде, я издал для изучающих Писание людей моего языка, – которых я ежедневно изъясняю в собрании братий, которых псалмы я пою с неослабным углублением в них? Неужели я был столь безрассуден, что захотел в старости забыть то, что изучил в отрочестве? Все мои сочинения протканы их свидетельствами. Комментарии на двенадцать пророков дают объяснение и на мой перевод, и на перевод Семидесяти. О труды людские, постоянно обманчивые! О стремления смертных, иногда достигающие противных целей! Чем я думал оказать добрую услугу своим латинянам и возбудить умы наших к изучению (Св. Писания), чем после стольких переводчиков не гнушаются и греки, переводя с латинского, – этим я навлекаю на себя обвинение и даю пищу желудку, брезгающему ею. И что в человеке безопасно, если невинность преступна! Когда спал господин, враг человека посеял плевелы (Мф.13:25). «Озоба виноград и вепрь от дубравы и уединеный дивий пояде и» (Пс.79:14). Я молчу, а письма, не писанные мною, говорят против меня. Я не знаю преступления, а пред всем миром сознаюсь в преступлении. «Горе мне, мати моя, вскую мя родила еси, мужа прителнаго и судимаго по всей земли» (Иер.15:10)!

26. Свидетели по этому делу – все предисловия к Ветхому Завету, выдержки из которых я отчасти привожу здесь. И излишне писать о сказанном в них иначе, чем как там сказано. Итак, начну с Бытия. Пролог к этой книге следующий: «Я получил желанные письма моего Дезидерия, который, по некоему предчувствию будущего, получил имя общее с Даниилом¹⁵, и который просит меня, чтобы я своим (латинянам) дал Пятикнижие в переводе с еврейского языка на латинский. Конечно, это дело опасное и открытое для упреков со стороны порицателей, которые утверждают, что я, в унижение Семидесяти толковников, составляю новое вместо старого, хваля ум так же как вино, тогда как я весьма часто говорил, что я по мере сил предлагаю в скинии Божией то, что могу, и что богатство одного не унижается бедностью других. На такое смелое предприятие вызвал меня труд Оригена, который к древнему изданию присоединил перевод Феодотиона, размечая все произведения астериском и обелиском, то есть звездочкою и копьем, так как он или освещает (астериском или звездочкою) то, чего прежде было меньше, или пронзает и прокалывает (копьем) все излишнее и в особенности то, что возвещено авторитетом евангелистов и апостолов. У них мы читаем многое из Ветхого Завета, чего в наших кодексах нет, как например следующее: «от Египта возвах Сына Моего» (Мф.2:15); «яко Назорей наречется» (Мф.2:23); «воззрят нань, Его же прободоша» (Ин.19:37); «реки от чрева Его истекут воды живи» (Ин.7:38); «их же око не виде, и ухо не слыша и на сердце человеку не взыдоша, яже уготова Бог любящим Его» (1Кор.2:9), и многое иное, что требует особого σύνταγμα (сочинения). Спросим же их: где это написано? И так как они не скажут нам этого, то мы приведем это из еврейских книг. Первое свидетельство находится у Осии (Ос.11:1), второе у Исайи (Ис.11:1), третье у Захарии (Зах.12:10), четвертое в Притчах (Притч.5:16), пятое также у Исайи (Ис.64:4). Многие, не зная этого, следуют басням апокрифов, и иберийские вымыслы предпочитают подлинным книгам. Не мое дело излагать причины неправильности. Иудеи говорят, что это сделано (Семидесятью) с благоразумным намерением, – чтобы Птоломей, почитатель единого Бога, не подумал, что и у евреев два божества, – и это они сделали главным образом потому, что Птоломей по-видимому склонялся к учению Платона. Потому, везде где Писание сообщает что-либо таинственное об Отце, Сыне и Духе Святом, они или иначе переводили, или совсем не переводили (tacuerunt), чтобы и царя удовлетворить, и тайну веры не разглашать в народе. Я не знаю, какой автор первый своею ложью построил в Александрии семьдесят комнат, разделенные по которым они (Семьдесят толковников) написали одно и то же, когда Аристей, ὑπερασπιστής (защитник) того же Птоломея и, спустя немного времени, Иосиф ничего подобного не сообщили, а пишут, что они, соединенные в одной базилике, сличали, а не пророчествовали. Ибо иное дело быть пророком, и иное быть переводчиком. Там предсказывает Дух Святый, здесь ученость и словесное искусство переводят то, что понимают. Разве, может быть, следует полагать, что и Туллий, по вдохновению от риторического духа, перевел сочинение Ксенофонта о хозяйстве (Oecеnomieum), Платонова Протагора и речь Демосфена в защиту Ктезифона, – полагать, чтобы объяснить, почему из одних и тех же книг Дух Святый иначе приводил свидетельства чрез Семьдесят и иначе чрез апостолов, и о чем первые умолчали, то последние измыслили написанным. Так что же? Мы осуждаем древних? Нисколько. Но после трудов предшественников мы трудимся в дому Господнем, чем можем. Они переводили прежде пришествия Христова, и то чего не знали передавали обоюдными мыслями. Мы, после страдания и воскресения Его, пишем не столько пророчество, сколько историю. Ибо иначе передается слышанное, иначе виденное. Что мы лучше понимаем, то лучше и передаем. Слушай же, ревнитель, и внемли, порицатель! Я не осуждаю, не укоряю Семидесяти; но твердо предпочитаю всем им апостолов. Чрез их уста глаголет мне Христос; прежде пророков я читаю их между духовно-облагодатствованными, среди которых толковники занимают почти последнее место. Чего ты терзаешься злобою? Чего возбуждаешь против меня умы невежд? Если тебе кажется, что я где-либо в переводе ошибаюсь, то спроси евреев, посоветуйся с учителями разных городов. Что о Христе имеют они, того в твоих кодексах нет. Иной вопрос – нравятся ли им свидетельства, употребленные впоследствии против них апостолами, и в этом отношении латинские списки лучше греческих и греческие лучше еврейских.

27. Также в книгах Самуила и Малахии, которые мы называем четырьмя книгами Царств, после перечня книг божественного Писания я прибавил следующее. «Если это так, то прошу тебя, читатель, не считать моего труда унижением древних. В скинии Божией каждый приносит что может. Одни приносят золото, серебро и драгоценные камни, другие виссон, пурпур, червлень и гиацинт. Для нас хорошо и то, если мы принесем кожи и козью шерсть. И однако апостол наше, более презираемое, считает более необходимым (1Кор.12:22). Поэтому и вся та красота скинии, и разделение ее на частные виды церкви настоящей и будущей закрывается кожами и власяницами, и то что кажется худшим защищает от зноя солнечного и повреждения от непогоды». Смотри, с какою гордостью отношусь я к Семидесяти толковникам, когда говорю, что они принесли в скинии Божией золото, драгоценные камни и пурпур, а я кожи и козью шерсть!

28. Представлю и другое свидетельство, чтобы ты не сказал, что я теперь, вынужденный необходимостью, переменил мнение. В книге Времен, то есть Паралипоменон, которая по-еврейски называется Dabre Iamim, я сделал следующее предисловие для святого папы Хромация: «Если бы издание Семидесяти осталось чистым и в том виде, как оно переведено ими на греческий язык, то излишне было бы тебе, мой Хромаций, святейший и ученейший из епископов, побуждать меня к тому, чтобы я перевел для тебя еврейские книги на латинский язык. Ибо что раз овладело слухом людей и укрепило веру рождающейся церкви, то справедливо должно одобряться и нашим молчанием. Но так как теперь в различных странах находятся в обращении различные списки и тот подлинный и древний перевод испорчен и поврежден, то ты считаешь нашею обязанностью или на основании многих списков определить что истинно, или в старом деле произвести дело новое, и тогда как иудеи смеются над нами, выколоть, как говорится, глаза у ворон. Александрия и Египет в своем издании Семидесяти восхваляют как автора Исихия; от Константинополя до Антиохии одобряются списки Лукиана мученика; в промежуточных между ними областях, читаются кодексы, которые, в обработке Оригена, были изданы Евсевием и Памфилом, и во всем мире происходят споры вследствие этого троякого различия. Ориген не только соединил списки четырех изданий, отмечая на поле каждое слово, чтобы один разногласящий тотчас же обличался взаимным согласием прочих; но, что было более смело, в издании Семидесяти присоединил издание Феодотиона, обозначая звездочками то, чего не доставало, и чертами то, что казалось излишне прибавленным. Итак, если другим можно было не держаться того, что раз они приняли, и после семидесяти комнат, о которых рассказывается народу без указания автора, открывать особые комнаты, если в церквях читается то, чего не знали Семьдесят, то почему мои латиняне не принимают меня, который, оставивши неприкосновенным старое издание, так составил новое, что труд свой могу подтвердить авторитетом евреев и (что важнее их) апостолов? Недавно я написал книгу «О лучшем способе перевода», доказывая, что следующие места из Евангелия: «от Египта воззвах Сына Моего» (Мф.2:15); «яко Назорей наречется» (Мф.2:23); «воззрят нань, Его же прободоша» (Ин.19:37) и из апостола: «ихже око не виде и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, яже уготова Бог любящим Его» (1Кор.2:9) и другие подобные места находятся в книгах еврейских. Апостол и евангелисты конечно знали перевод Семидесяти толковников Откуда же они могли заимствовать то, чего нет у Семидесяти? И Христос, Господь наш, Творец обоих заветов, говорит: «веруяй в Мя, якоже рече Писание, реки от чрева, его истекут воды живы» (Ин.7:38). Несомненно, написано то, о чем, как о написанном, свидетельствует Спаситель. Где же написано? У Семидесяти нет, апокрифов церковь не знает. Следовательно нужно обратиться к евреям, откуда и Господь говорит, и ученики Его приводят свидетельства. Не против древних говорю это, а только отвечаю своим порицателям, которые собачьим зубом грызут меня, публично порицая, а по углам читая, будучи вместе и обвинителями, и защитниками, так как в других они одобряют то, что порицают во мне, как будто бы добродетель и порок состоят не в самых делах, а взаимно изменяются, смотря по виновнику. Впрочем напоминаю, что некогда я дал нашим издание Семидесяти, исправленное с греческого, и что я не должен считаться врагом тех, которых постоянно объясняю в собрании братий. Если же я теперь перевел Dabre Iamim, то есть Слова Дней, то это я сделал для того, чтобы то, что представляет непреодолимые затруднения, массу имен, перепутанных по ошибке переписчиков, и неясность в мыслях, изложить с большею ясностью и с разделением стихов,– подобно Исмению поя для себя и своих, если уши других глухи»¹⁶.

29. Подобное я высказал также в предисловии к книге Ездры и после многого прибавил следующее: «Весьма справедливо внести то, что я намерен внести. Я издал нечто, чего нет в греческом или стоит иначе, чем в моем переводе. Зачем же бранят переводчика? Пусть спросят евреев и на основании их показаний доверяют или не доверяют моему переводу. Затем уже другое дело, если, как говорится, с закрытыми глазами хотят злословить меня и не подражают усердию и доброму расположению греков, которые после Семидесяти толковников, уже при свете Евангелия Христова, усердно читают иудеев и евионитских переводчиков Ветхого Завета, то есть Акилу, Симмаха и Феодотиона, и чрез труд Оригена ὲν έξαπλοῖς (в экзаплах) передали их церквям. Насколько же более должны быть благодарны мои латиняне видя, что гордая Греция заимствует нечто у них! Ибо прежде всего дорого и весьма трудно иметь все списки. Да притом и те, которые будут иметь их, при непонимании еврейского языка, скорее будут блуждать не зная, кто из многих сказал вернее. Это случилось недавно у греков даже с одним очень умным человеком¹⁷, который иногда, оставляя смысл Писания, следовал заблуждению какого-нибудь переводчика. Я же, владеющий хоть небольшим знанием еврейского языка и знакомый сколько-нибудь и с латинской речью, лучше могу и о других судить, и изложить на своем языке то, что сам понимаю».

30. Перейду к книге Иова. После издания Семидесяти толковников, которое Ориген разметил обелами и астерисками, она за очень много лет назад была переведена на латинский. Когда я снова переводил ее по самому еврейскому подлиннику, я высказался так: «Я вынужден при каждой книге божественного Писания отвечать на злословия противников, которые обвиняют перевод мой как унижение Семидесяти толковников; как будто бы и у греков не переводили Акила, Симмах и Феодотион или слово в слово, или следуя лишь за смыслом, или способом перевода, смешанным из того и другого и средним между ними, и как будто Ориген не разметил все книги Ветхого Завета обелами и астерисками, – обозначенные которыми прибавки или заимствования из Феодотиона он внес в древний перевод, доказывая, что не было того, что прибавлено. Так пусть же мои порицатели или в целом примут то, что они приняли по частям, или соскоблят мой перевод вместе со своими астерисками. Да и быть ведь не может, чтобы они не сознались, что теми, которые, очевидно, многое опустили, были допущены также некоторые ошибки, в особенности в книге Иова, в которой весьма большая часть будет отсечена, если выпустить то, что прибавлено под астерисками. И это только у греков! А у латинян до того перевода, который я недавно издал с астерисками и обелами, недоставало около семисот или восьмисот стихов, так что урезанная, истерзанная и обглоданная книга представлялась безобразною для публично читавших ее». И после многого, что для краткости опускаю, я присоединил в конце следующее: «Поэтому пусть слышат псы мои, что я трудился над этою книгою не для того, чтобы унижать древний перевод, а для того, чтобы что в нем темно, или опущено, или искажено по ошибке переписчиков, то посредством моего перевода сделалось более ясным, так как я и еврейский язык отчасти изучил и в латинском почти от колыбели понатерся среди грамматиков, риторов и философов. Ибо если у греков после издания Семидесяти, уже при свете евангелия Христова, приняты иудей Акила и иудействующие еретики Симмах и Феодотион, которые хотя многие тайны Спасителя прикрыли лукавым толкованием, однако ж в экзаплах имеются у церквей и объясняются церковными мужами; то насколько более брезгливыми ли или злонамеренными читателями не должен порицаться я, христианин, рожденный от христианских родителей, носящий знамение креста на челе своем, я, все усилия которого направлены были к тому, чтобы опущенное дополнить, испорченное исправить, и тайны церкви изложить чистым и точным языком».

31. Также и Псалтирь, которую моими трудами весьма точно исправленную по Семидесяти толковникам недавно принял Рим, переводя снова по еврейскому подлиннику, я оградил предисловием, и так сказал в прологе: «Так как ты¹⁸ недавно, препираясь с евреем, приводил некоторые свидетельства о Господе Спасителе из псалмов, а он, желая посмеяться над тобою, почти на каждое слово говорил: не так стоит в еврейском, как ты возражал ему по Семидесяти толковникам, то ты весьма усердно просил, чтобы после Акилы, Симмаха и Феодотиона я составил новый перевод на латинском языке. Ты говорил, что ты особенно смущаешься разностями у переводчиков и что по любви ко мне ты удовлетворился бы и переводом и суждением моим. Поэтому, побуждаемый тобою, которому я не должен отказывать и в невозможном для меня, я опять предал себя на ругательства своим порицателям и желал только, чтобы недостатки ты более относил к моим силам, чем к доброму расположению в дружбе. Конечно, я смело могу сказать и сослаться в этом труде на многих свидетелей, что я, по крайней мере сознательно, ничего не изменил из еврейского подлинника. Таким образом, если мое издание по местам отличается от старых, то спроси кого угодно из евреев, и ты ясно увидишь, что меня напрасно терзают ревнители, которые предпочитают казаться презирающими прекрасное, чем учиться. Весьма странные люди: постоянно ищут они новых удовольствий, для глотки их недостаточно близ лежащих морей: почему же в одном только изучении Писания они удовлетворяются старыми блюдами? Говорю это не в упрек своим предшественникам, без мысли порицать у них что-нибудь, – у них, перевод которых, весьма тщательно исправленный, я дал некогда людям моего языка; но говорю в том смысле, что иное дело читать псалмы в собраниях верующих во Христа, и иное отвечать иудеям, возражающим на каждое слово».

32. Также переводя с еврейского книги Соломона, переведенные мною некогда на латинский язык по Семидесяти с присоединением обелов и астерисков, и посвящая их святым епископам Хромацию и Илиодору, я в конце своего предисловия присоединил следующее: «Если кому более нравится издание Семидесяти толковников, то тот имеет его в некогда исправленном мною виде. Ибо я не так созидаю новое, чтобы разрушать старое».

33. Перейду и к Исайи и приведу часть пролога к нему о переводе Семидесяти. Сказавши, что он более евангелист, чем пророк, потому что все тайны церкви Христовой он так ясно проследил, что можно подумать, что он не о будущем, пророчествует, а историю прошедшего излагает, я прибавил также следующее: «Отсюда я догадываюсь, что Семьдесят толковников не хотели в то время ясно передавать тайны своей веры язычникам, чтобы не давать святыни псам и жемчуга свиньям. При чтении этого издания вы заметите эти сокрытые ими тайны. Знаю я, как трудно уразумевать пророков и что не легко думать о переводе, наперед не уразумевши прочитанного. Знаю, что и я подлежу нападениям со стороны весьма многих, которые, скрывая зависть, презирают то, чего сами не могут исполнить. Итак, зная и понимая это, я кладу руку в огонь. Но тем не менее прошу и своих брезгливых читателей, чтобы как греки после Семидесяти толковников читают Акилу, Симмаха и Феодотиона или по своей любознательности, или для того, чтобы из сличения их лучше понимать перевод Семидесяти, – так пусть и они удостоят принять и мой перевод, по крайней мере как последний между прежними. Пусть сначала прочтут, а затем бранят, чтобы не казалось, что они не на основании критики, а по предубеждению ненависти осуждают то, чего не знают».

34. А относительно Даниила кратко отвечу, что я в начале пролога назвавши его пророком, не отрицал его пророческого значения, а хотел указать, что говорят евреи и какими доказательствами силятся подтвердит свое мнение, и сообщить читателю, что церкви Христовы читают этого пророка по Феодотиону, а не но Семидесяти толковникам. Если я сказал, что в этой книге издание их во многом уклоняется от подлинника и справедливо не одобряется судом церквей Христовых, то виноват в этом не я, который сказал это, а те, которые читают. Есть четыре издания: Акилы, Симмаха, Семидесяти и Феодотиона; церкви читают Даниила по Феодотиону. В чем же я погрешил, если последовал суду церквей? А кто обвиняет меня за то, что я сообщаю то, что обыкновенно говорят евреи против истории Сусанны, песни трех отроков, сказаний о Виле и драконе, чего нет в еврейском, тот заявляет себя глупым клеветником. Ибо я изложил не то, что сам я думаю, а что они обыкновенно говорят против нас. И если, стараясь о краткости, чтобы не показалось, что я пишу не предисловие, а книгу, я в прологе не ответил на их мнение, то, думаю, оговорил его, ибо я сказал: «теперь не время рассуждать об этом». В противном случае и из того, что я сказал, что Порфирий многое говорил против этого пророка, и сослался на Мефодия, Евсевия и Аполлинария, как на свидетелей этого, которые многими тысячами стихов отвечали на его безрассудство, – и из этого можно было бы обвинять меня за то, что в кратком предисловии я не писал против книг Порфирия. Кто следует нелепостям подобного рода и не хочет принимать подлинного еврейского писания, тот пусть слышит, что я прямо заявляю: Никого не принуждаю я читать чего не хочет. Я писал для просящих, а не для гнушающихся, для благодарных, я не для завистливых, для усердных, я не для нерадивых. Тем не менее я удивляюсь, каким образом он читает еретика и иудействующего Феодотиона, и гнушается переводом какого бы то ни было грешника, но христианина.

35. Прошу тебя любезный друг, тебя, который настолько любознателен, что знаешь даже мои сны и привлекаешь к обвинению все, что во столько лет я написал без всякого опасения за будущие обвинения, прошу тебя ответить, каким образом ты не знаешь предисловий тех книг, которые обвиняешь, предисловий, которые как бы по предведению отвечали на будущее обвинение, по пословице: «противоядие прежде яд». Какой вред от моего перевода для церквей? Дорого, как я знаю, ты заплатил за Акилу, Симмаха и Феодотиона и иудейских переводчиков пятого и шестого издания. Твой Ориген и (чтобы ты не стал жаловаться, что ты уязвлен притворною похвалою) наш Ориген (я называю его нашим за его ученость, а не за истину его мнений) во всех своих книгах после Семидесяти толковников толкует и объясняет переводы иудеев. То же делают и Евсевий и Дидим. Не говорю об Аполлинарие, который хотя с добрым усердием, но не по разуму, старался лоскутья из всех переводов сшить в одну одежду и смысл Писания установить не по норме подлинника, а по своему усмотрению. Мужи апостольские пользуются еврейскими Писаниями, и что сами апостолы и евангелисты делали то же, – очевидно. Господь и Спаситель, везде, где только упоминает о ветхозаветном Писании, приводит свидетельства по еврейским книгам, как например: «веруяй в Мя, якоже рече Писание, реки от чрева его истекут воды живи» (Ин.7:38) и на кресте: Eli, Eli, lema azabathani, что переводится: «Боже Мой, Боже Мой, вскую Мя еси оставил» (Мф.27:46) а не так как поставлено Семидесятью: «Боже, Боже Мой, воззри на Меня, вскую оставил Мя еси» (Пс.21:1) и многое подобное этому. Это мы говорим не в смысле порицания Семидесяти толковников, а в том смысле, что авторитет апостолов и Христа выше, что везде, где Семьдесят не разногласят с еврейским, там апостолы приводили свидетельства по их переводу, а где между ними есть разногласие, там они на греческом ставили то, что читали на еврейском. Итак, подобно тому, как я указываю на многие свидетельства, приведенные в Новом Завете из ветхозаветных книг, свидетельства, которых нет у Семидесяти, и доказываю, что это есть в еврейском, так пусть и обвинитель укажет что-либо, приведенное в Новом Завете по Семидесяти толковникам, чего не было бы в еврейском, тогда спор будет окончен.

36. Из всего этого видно, что и издание Семидесяти толковников, утвержденное давностию чтения, полезно для церквей, поскольку народы прежде пришествия Христа слышали о Нем, как о имеющем придти, но что и прочие переводчики не должны быть отвергаемы, потому что они перевели не свои, а божественные книги, и приятель мой должен принять от христианина и друга то, что он поспешил с большими затратами списать у иудеев. Я выступил из пределов письма и, уже направивши стиль против нечестивой ереси¹⁹, был принужден отвечать в защиту себя, ожидая трех книг друга и все мысли, сосредоточивши на массе его обвинений; потому что легче принимать меры против явного врага, нежели терпеть неприятеля, скрывающегося под именем друга.

КНИГА ТРЕТЬЯ,

или последний ответ блаженного Иеронима против сочинений Руфина.

1. Прочитав письмо твоей мудрости, в котором ты нападаешь на меня и в котором того, кого ты некогда восхвалял и называл истинным товарищем и братом, теперь книгами вызываешь на ответ и устрашаешь доносами, я понял, что на тебе исполнилось оное изречение Соломона: «из уст безумных жезл досаждения» (Притч.14:3) и: «не требует премудрости муж скудоумен, зане паче водится безумием» (Притч.18: 2). И Исаия говорит: «юрод бо юродивая изречет и сердце его тщетная уразумеет, еже совершати беззаконная, и глаголати на Господа прелесть» (Ис.32:6). Ибо какая была необходимость посылать обвинительные томы и выставлять мои ошибки, когда ты в последней части письма грозишь мне доносом и смертью, чтобы я не смел отвечать на обвинения или лучше – на похвалы твои? Ибо одно и то же ты восхваляешь и обвиняешь, и из одного источника выходит сладкое и горькое. Поэтому прошу тебя, чтобы прежде ты сам соблюдал ту скромность и стыдливость, которых требуешь от меня, и, обвиняя другого во лжи, сам перестань лгать. Я никому не делаю соблазна и не доношу между прочим на тебя, ибо имею в виду не то, чего ты заслуживаешь, а что мне прилично; и страшусь изречения Спасителя, который говорит: «иже аще соблазнит единаго от малых сих верующих в Мя, добрее есть ему паче, аще облежит камень жерновный о выи его, и ввержен будет в море» (Мк.9:42), и: «горе миру от соблазн: нужда бо есть приити соблазном; обаче горе человеку тому, имже соблазн приходит» (Мф.18:7). Мог и я взвести ложь на тебя и сказать, что я слышал или видел то, о чем никто не говорит, чтобы люди незнающие наглость считали правдою и раздражение твердостью. Но да не будет, чтобы я подражал тебе и сам делал то, что порицаю в тебе! Пусть говорит о мерзостях тот, кто может делать мерзости: «лукавый человек от лукавого сокровища сердца износит лукавая» (Мф.12:35). «От избытка сердца уста глаголют» (Лк.6:45). Пусть между прочим для тебя будет та выгода, что бывший некогда твоим другом, теперь, будучи обвиненным, не хочет обличать тебя в гнусностях. И это я говорю не потому, что боюсь мечей твоего обвинения, а потому, что желаю более быть обвиняемым, чем обвинять, и более терпеть, чем наносить обиду, зная заповеданное апостолом: «не себе отмщающе, возлюбленнии, но дадите место гневу; писано бо есть: Мне отмщение, Аз воздам, глаголет Господь. Аще убо алчет враг твой, ухлеби его, аще ли жаждет, напой его; сие бо творя, углие огненно собираеши на главу его» (Рим.12:19–20; Втор.32:35). Ибо кто мстит за себя самого, тот не заслуживает, чтобы мстил за него Господь.

2. И однако, прежде, чем отвечать на твое письмо, мне хочется допросить тебя, старейший из монахов, добрый пресвитер, подражатель Христов: как можешь ты убивать брата своего, которого если ты только ненавидишь, то оказываешься человекоубийцею? Научился ли ты от Спасителя ударяющему по щеке подставлять и другую? Сам Он так ответил своему мучителю: «аще зле глаголах, свидетельствуй о зле; аще ли добре, что Мя, биеши?» (Ин.18:23). Ты грозишь смертью, которую могут причинять и змеи. Смерть есть удел всех, а человекоубийство – самых злых. Ведь что же? Если ты не убьешь меня, разве я буду бессмертен? Я даже благодарен тебе, что из необходимого ты делаешь доблестное. Не разногласили ли, сохраняя взаимную дружбу и апостолы, когда Павел и Варнава пререкались из-за Иоанна, по прозванию Марка, и когда мореплавание разделило тех, кого соединило евангелие Христово? Тот же Павел, не противостал ли лично Кифе из-за того, что тот не прямо поступал по евангелию? И однако, он называет его своим предшественником и столпом церкви и предлагает вместе с ним проповедь, чтобы не напрасен был его настоящий или прежний подвиг. Не разногласят ли также, не нарушая уважения, дети с родителями и сохраняя любовь, жены с мужьями? Если вы так полагаете, как полагаем мы, то почему ненавидите нас? Если вы иначе думаете, то почему хотите убивать? Неужели смерть тому, кто не согласится с вами? Призываю Иисуса в свидетели моей совести, Который будет судить и это писание, и твое письмо, что я, по совету святого папы Хромация, хотел молчать, положить конец вражде и победить зло добром; но так как ты грозишь погибелью, если я не буду молчать, то я вынужден отвечать, чтобы не показалось, что своим молчанием я признаю обвинение и чтобы ты не истолковал мою кротость как знак нечистой совести.

3. Истинная дилемма твоя, заимствованная не из диалектики, которой ты не знаешь, а из мастерской и соображения палачей, такова: если я буду молчать, то я буду виновен, если буду отвечать, то буду злоязычен. Таким образом ты и удерживаешь меня от ответа, и вынуждаешь к нему. Я буду умерен в том и другом, чтобы и устранить упреки, и удержаться от оскорбления. Ибо кто не побоится того, кто готов убивать? Я прослежу твою основную мысль, прочее оставляя тем ученейшим книгам, которые я опроверг прежде, чем прочитал. Ты говоришь, что «ты послал мое обвинение только к тем, которые были оскорблены моими словами, а не ко многим, так как христиане должны говорить не для тщеславия, а для назидания». Но откуда, – скажи пожалуйста, – дошел до меня слух о твоих книгах? Кто в Риме, кто в Италии, кто по островам Далмации распространил их? Если они скрывались в шкафах твоих и твоих друзей, то каким образом дошли до меня обвинения на меня? И ты смеешь утверждать, что говоришь не для тщеславия, но, как христианин, для назидания, – ты, который, на старости лет, выдумываешь на старика такое, чего не сказал бы убийца о разбойнике, публичная женщина о развратнице, шут о мимическом актере? Ты, который рождаешь для меня горы обвинений и за столько времени натачиваешь мечи, чтобы вонзить их в горло мое? Не для того ли твои цереалы²⁰ и курьеры бегали по разным провинциям, чтобы читать похвалы мне, чтобы твой панегирик читать по углам, улицам и в женских ткальнях? Такова эта твоя святая скромность, таково христианское назидание; ты так скромен, так стыдлив, что приходящие толпами с запада рассказывали мне о твоих злословиях, и с такою подробностью и таким согласием, что я был вынужден отвечать не на твои сочинения, которых еще не читал, а на мнения о сочинениях, и летающие по всему миру стрелы лжи отражать щитом истины.

4. Затем в твоем письме следует: «не подкупай большими деньгами моего переписчика, как это делали твои друзья относительно моих листков περὶ᾽Αρχῶν, еще не исправленных, еще не отделанных начисто, чтобы удобнее можно было исказить то, чего или никто не имел, или имели весьма немногие. Прими даром посланный мною кодекс, который ты желал бы приобрести за дорогую цену». Неужели не стыдно тебе такого вступления? Я золотом стал бы подкупать твоего переписчика? Кто осмелился бы поспорить богатством с Крезом и Дарием, чтобы не бояться вдруг разбогатевшего Демарата и Красса? Неужели ты настолько закалил свой лоб, что можешь на ложь возлагать свою надежду, считать возможным защитить себя ложью и думать, что нужно верить тебе во всем, что бы ты ни измыслил? Кто в Вифлееме из спальни брата Евсевия украл твое панегерическое письмо? Благодаря чьей ловкости и чьими прислужниками в странноприимном доме святой Фабиолы и Океана, человека умного и верующего во Христа, найден кодекс, которого они никогда не видали? Неужели ты потому считаешь себя невинным, что переносить на других все то, что принадлежит тебе? Неужели кто ни оскорбляет тебя, хотя бы это был человек простой, хотя бы это был невинный, тотчас сделается виновным, потому только, что ты обладаешь тем, чем побеждена стыдливость Данаи, что Гиезий предпочел святости учителя, ради чего Иуда предал своего Господа?

5. Однако посмотрим, что исказил мой друг в твоих листках, еще не исправленных и не отделанных начисто, и удобнее ли ему было исказить их вследствие того, что или никто не имел их, или весьма немногие. Я и прежде писал, и теперь, свидетельствуясь Богом, заявляю тоже, что я не одобрял доноса ни его, ни всякого другого христианина против христианина. Ибо, что за необходимость выносить на соблазн и искушение для многих то, что можно тайно обличить, или исправить? Но так как каждый живет по своему, и друг не может вполне управлять волею другого, то я насколько не одобряю даже справедливого доноса, настолько же не допускаю в святом муже искажения листков. Ибо, что латинянин мог изменить в греческом переводе? Или что стал бы он выпускать или прибавлять в книгах, περὶ᾽Αρχῶν, где все находится в такой тесной связи и одно так вытекает из другого, что все, что бы ты ни захотел выбросить или прибавить, сейчас же было бы видно как заплата на одежде? Итак, сам ты делай то, что внушаешь мне. Усвой немного, по крайней мере, человеческого, если не христианского, стыда, чтобы пренебрегши и поправши свою совесть, тебе, виновному в делах, не считать себя оправданным словами. Если Евсевий за золото купил неисправленные листки, с тем чтобы исказить их, то ты представь свои не искаженные, и если докажешь, что в них нет ничего еретического, то в таком случае он будет виновен в подлоге. Если ты и сделаешь в них изменения, если ты и исправишь их, ты не докажешь, что они православны. Ибо если бы погрешности заключались в словах, или в немногих мыслях, то можно было бы отсечь дурное и заменить это хорошим; а там, где все рассуждение одинаково, – что все разумные творения, павшие по собственной воле, будут впоследствии обращены в одно состояние, что опять из одного и того же начала происходят различные падения, – все это как ты будешь исправлять, если не изменишь всего? Если же ты сделаешь это, то уже будешь не чужие книги переводить, а свои составлять. Что же касается дальнейшего, то я не понимаю, что это за доказательство. «Так как, говорит он, листки еще не были исправлены и отделаны начисто, то тем легче они были искажены Евсевием». Или я слишком туп, или это слишком глупо и нелепо. Если листки еще не были исправлены и отделаны начисто, то ошибки их должны быть приписаны не Евсевию, а медлительности и неповоротливости твоей, – так как ты замедлил исправлением их, а он должен быть признан виновным только в том, что поспешил распространить в народе твои сочинения, которые ты хотел с течением времени исправить. Если же Евсевий исказил их, как ты утверждаешь, то почему ты жалуешься и негодуешь, что они появились в публике в неисправленном и начисто не отделанном виде? Ведь все равно они искажены, – были ли они в исправленном или неисправленном виде. Ты говоришь, что никто не имел этих книг или весьма немногие. В одной мысли, какое противоречие! Если ни у кого их не было, то как же они были у немногих? Если у немногих были, то зачем же лжешь, что их не было ни у кого? А так как ты говоришь, что у некоторых они были, и так как твоим собственным признанием опровергнуто то, что никто не имел их, то где же то, на что ты жалуешься, именно – что за золото подкуплен твой переписчик? Назови имя переписчика, скажи, сколько дано золота, где, кем и кому дано. Ты, конечно, прогнал от себя своего предателя и виновного в таком преступлении удалил от своего сообщества? Смотри, не более ли верно то, что теми немногими друзьями твоими даны и Евсевию, и другим экземпляры, которые так сходны и согласны между собою, что ни в одном даже пункте не отличаются один от другого. Затем, как благоразумно давать экземпляр другим, когда ты еще не исправил его! Листки еще не были написаны начисто, а твои погрешности, которые ты имел исправить, уже находились в руках других! Неужели ты не замечаешь, что ложь не вяжется сама с собою? И какая тебе была польза в критическую минуту, во избежание приговоров епископов, показывать себя несостоятельным и быть уличаемым своими же собственными словами? Ясно, что ты, по выражению славного оратора²¹, имеешь желание лгать, но не обладаешь искусством выдумывать.

6. Буду следовать порядку письма и приплету, как ты выразился, самые слова. «Сознаюсь, говоришь ты, что и в своем предисловии я похвалил твое красноречие, и теперь похвалил бы, если бы ты, вопреки мнению своего Туллия, своим великим хвастовством не сделал его противным». Где же я хвастался своим красноречием, самые похвалы которому я с неудовольствием принял от тебя? Или ты говоришь этим, что не хочешь льстить мне коварною похвалою, что прямо будешь уличать меня, чтобы, если я не хотел принять похвал твоих, то почувствовал твои обвинения? Что же касается твоего невежества, то я не настолько глуп, чтобы уличать тебя в нем: его никто не может сильнее обличить, как ты сам своим писанием. Я хотел только показать соученикам твоим, которые вместе с тобою не научились грамоте, насколько ты успел в продолжение тридцати лет на востоке, – ты, συγγραφεύς ἀγράμματος (безграмотный писатель), считающий наглость, болтливость и злословие на всех знаком чистой совести. Я не даю тебе, как ты говоришь, палей, и не стараюсь плетью и розгой обучить своего ученика – старика, грамоте; но так как все мы, пишущие, не можем вынести блеска твоего красноречия и учености и ты своим остроумием ослепляешь наши глаза, так что всех считаешь своими завистниками; то все мы вместе хотим уничтожить тебя, чтобы ты, однажды получивши первенство в литературе и упрочивши за собою высшее положение в красноречии, всех нас, имеющих притязание знать что-нибудь, не лишил возможности даже и пикнуть. Я философ, ритор, грамматик, диалектик, еврей, грек, латинянин, треязычник. В таком случае ты, настолько сведущий в греческом и латинском языке, что греки считают тебя латинянином, а латиняне греком, будешь двуязычным, а папа Епифаний будет πεντάγωττος (пятиязычник), потому что он на пяти языках говорит против тебя и твоего любимца²². Но при этом я удивляюсь дерзости, с какою ты осмеливаешься говорить против столь многоуважаемого мужа: «если ты смотришь глазами стольких наук, то как можно простить тебе погрешности, и не следует ли предать тебя вечному позорному забвению?» Прочитавши это, я подумал, что я где-либо погрешил в языке (ибо «кто в слове не согрешает, сей совершен», Иак.3:2), и стал подозревать, что он укажет что-нибудь из моих погрешностей, как вдруг он заявил: «за два дня до отъезда подателя этого письма, в мои руки попали твои нападки на меня». Так где же то, чем ты грозишь и о чем говоришь: «как можно простить тебе погрешности и не следует ли предать тебя вечному забвению?» Уж не вследствие ли краткости времени ты не мог в точности указать таких погрешностей, и не намерен ли был нанять кого-либо из ученых, чтобы он разыскал в моих сочинениях прекрасные перлы твоего красноречия? Выше ты писал: «прими даром посланный мною кодекс, который ты желал бы приобрести за дорогую цену», а теперь говоришь с притворным смирением: «я хотел подражать тебе, но так как возвращавшийся к тебе спешил назад, то о твоих злословиях я предпочел написать вкратце к тебе, нежели подробно к другим». Между тем ты смело пользуешься своим невежеством, так как однажды ты заявил: «для тебя излишне было порицание за немногое, когда мы все признали достойным порицания». Не буду ставить на вид то, что ты сказал «приобрести» кодекс вместо «купить», так как приобретение обозначает обмен одинаковых предметов, а покупка – получение за деньги, а также – весьма неряшливое вследствие περισσολογίᾳ (излишества слов) выражение: «так как возвращавшийся к тебе спешил назад». Буду отвечать только на мысли и уличать тебя не в солецизмах и барбаризмах, а во лжи, лукавстве и бесстыдстве.

7. Если ты пишешь письмо только ко мне, с целью меня вразумить и если бы ты желал исправить меня, не делая соблазна для других, чтобы когда беснуются одни, не душить за горло других; то почему книги против меня ты пишешь к другим и чрез своих посланцев распространяешь их для чтения по всему миру? Где тот силлогизм твой, которым ты стараешься опутать меня и в котором говоришь: «кого ты желал исправить в этом, прекраснейший учитель? Если тех, к которым ты пишешь, то они ни в чем не погрешили; а если меня, которого обличаешь, то ты не ко мне писал». И я спрошу тебя твоими словами: кого ты желал исправить, невежественный учитель? Тех ли, которые не погрешали, или меня, к которому ты не писал? Ты думаешь, что читатели глупы и что все они не понимают твоей мудрости, или, вернее, лукавства, каким и змей был мудрее всех зверей в раю, – когда от меня ты требуешь вразумления тайного, а сам преследуешь меня обвинением публичным, и не стыдишься свое обвинение называть Апологией? Когда жалуешься, зачем я закрываюсь щитом от твоего кинжала и, как бы довольно религиозный и благочестивый, надеваешь на себя маску смирения и говоришь: «если я погрешил, то зачем ты пишешь другим, а не обличаешь меня самого?» Это же самое я обращу против тебя: почему ты сам не исполнил всего того, в неисполнении чего обвиняешь меня? Это похоже на то, как если бы кто, ударяя кого-нибудь кулаками и ногами, когда этот вздумал бы оказать сопротивление, сказал ему: разве тебе не заповедано: «аще тя кто ударит в ланиту, обрати ему и другую» (Мф.5:39)? Что же, добрый человек! Тебе заповедано, чтобы ты бил меня и выколол мне глаз, а если я немного шевельнусь, то ты запоешь мне о евангельских заповедях? Хочешь ли ты знать о всех изворотах твоего лукавства, о хитростях, свойственных лисицам, которые обитают в развалинах стен и о которых Иезекииль говорит: «якоже лисицы в пустыни, пророцы твои, Исраилю» (Иез.13:4)? Послушай, что ты сделал. Ты так восхвалил меня в своем предисловии, что мне ставили в упрек твои похвалы, и если бы я не сказал, что я чужд такому хвалителю, то меня сочли бы за еретика. После того, как я отразил обвинения, то есть твои похвалы, и, без ненависти к твоему имени, ответил на обвинения, а не обвинителю, и, обесславленный тобою, для доказательства своего православия, напал на еретиков, – ты гневаешься, негодуешь и составляешь против меня пресловутые книги; и когда ты раздал их всем для чтения и воспевания, то из Италии, и из города Рима и из Далмации пришло ко мне множество писем о том, какими разукрасил меня хвалами ты, прежде одобрявший меня.

8. Сознаюсь, я тотчас ответил на упреки, и всеми силами постарался доказать, что я не еретик, и послал эти самые книги своей Апологии к тем, которых ты уязвил, чтобы за твоим ядом следовало наше противоядие. Вследствие этой вины ты посылаешь мне и прежние книги, и новое письмо, полное оскорблений и обвинений. Чего же ты хочешь от меня добрый друг? Чтобы я молчал? – будет казаться, что я признаю обвинение. Чтобы я говорил? – ты устрашаешь меня своими мечами и грозишь доносом уже не церковным, а гражданским. Что я сделал? В чем провинился? Чем оскорбил тебя? Что сказал, что я не еретик? Что признал себя недостойным твоих похвал? Что открыто описал обман и коварство еретиков? Чем задет здесь ты, хвалящийся своим православием и правдивостью, охотнее обвиняющий меня, чем защищающий себя? Разве моя защита служит обвинением для тебя? Или ты можешь быть православным не иначе, как только доказавши, что я еретик? Какая тебе польза от моего сообщества? И какая это мудрость, что обвиненный одними, ты обвиняешь другого, что один нападает на тебя, а ты, обратившись к нему спиною, вызываешь против себя того, кто ничего не делает?

9. Свидетельствуюсь посредником Иисусом, что я против воли и лишь защищая себя отвечаю на эти слова, и если бы ты не вызвал меня, то я всегда бы молчал. Перестань, наконец, обвинять, и я перестану защищаться. Ибо, что за назидание для слушателей в том, что два старика спорят между собою из-за еретиков, и в особенности, когда оба хотят казаться православными? Перестанем защищать еретиков, и между нами не будет никакого спора. С тою же горячностью, с какою мы прежде восхваляли Оригена, будем теперь осуждать осужденного всем миром. Подадим, друг другу руки, соединим души и бодро последуем за двумя сτροπαιοφόρους²³ востока и запада. Заблуждались мы в юности, – исправимся в старости. Если ты брат, то радуйся моему исправлению. Если я друг, то я должен радоваться твоему обращению. Пока между нами будет ссора, то будет казаться, что мы соблюдаем правую веру по необходимости, а не по доброй воле. Наша вражда у обоих нас уничтожает удостоверение в истинном раскаянии. Если мы в одно и то же верим, если одного и того же желаем и не желаем (из чего, даже по свидетельству Катилины, рождается прочная дружба), если одинаково ненавидим еретиков и одинаково осуждаем прежнее заблуждение; то к чему мы спорим друг с другом, когда против одного и того же мы боремся, одно и то же защищаем? Прости мне, что я, в юношеском возрасте, до полного ознакомления с ересью Оригена, хвалил его ученость и знание Писаний, – и я извиню тебя, что ты, будучи седою головою, написал Апологию в защиту его книг.

10. Ты свидетельствуешь, что мои книжки попали в твои руки за два дня до того, как ты написал ко мне письмо, и что поэтому ты не имел времени свободно отвечать; в противном случае, если бы ты говорил против меня обдуманно и приготовившись, то казалось бы, что ты бросаешь молнии, а не обвинения. Но кто поверит тебе, человеку правдивейшему, что торговец восточными товарами, который необходимо должен был и вывезенное отсюда продать и там закупить товары, чтобы привезти их сюда, чтобы этот торговец только два дня был в Аквилее, так что ты был вынужден наскоро и без подготовки продиктовать письмо против меня? Разве красноречивее те твои книги, которые ты отделывал в течении трех лет? Разве, может быть, в то время не было человека, который выправил бы твою болтовню, и поэтому весь путь твоей речи, чуждый искусства Паллады, усеян рытвинами и пропастями недостатков? Твоя ложь относительно времени так очевидна, что не только ответить, но и прочитать написанное мною в два дня ты не мог. Из этого ясно, что или ты написал это письмо в большее число дней, как доказывает это изящество самого стиля, или, – если твоя речь была спешною, – ты чрезвычайно небрежен, так как будучи таким без подготовки, ты оказался худшим в том, что писал обдумавши.

11. Что же касается того, что ты увертываешься и говоришь, что ты перевел с греческого то, что я прежде перевел на латинский язык: то я не совсем понимаю, что ты хочешь этим сказать, если только ты и теперь не обвиняешь комментариев к Ефесеям и как будто относительно этого тебе ничего не было сказано, но остаешься упорен в своем бесстыдстве и, заткнувши уши, не слушаешь слов заклинателя. Мы как в этих комментариях, так и в других, излагали и свое мнение, и мнения других, ясно заявляя, что в них еретическое и что православное. Ибо таково свойство комментариев и таково правило толкователей, что они при изъяснении излагают различные мнения и представляют, что кажется, как им, так и другим. И это делают не только толкователи священных писаний, но и латинские и греческие комментаторы светских литературных произведений. Но ты не можешь оправдываться этим относительно книг περὶ᾽Αρχῶν. Ибо тебя уличит твое предисловие, в котором ты обещаешь, что, отсекши заблуждение и прибавленное еретиками, ты оставил самое лучшее, так что все хорошее или дурное, сказанное тобою, должно быть вменено не тому, кого ты переводишь, а тебе, который перевел это, если только ты не был обязан исправлять заблуждения еретиков и оставлять без исправления заблуждения Оригена. Но на это, так как ты отсылаешь нас к кодексу, мы ответили тебе прежде, чем прочитали твои сочинения.

12. Касательно книги Памфила, со мною случилось обстоятельство достойное не смеха, как ты пишешь, а презрения, – именно, что признавши книгу Евсевиевою, а не Памфиловою, я потом сказал, что и я весьма много лет думал, что она принадлежала Памфилу и что у тебя был заимствован список этой книги. Смотри, как я боюсь твоего хохота, что и теперь привожу те же слова. Из твоего кодекса мы получили список как бы Памфила. Я поверил христианину и поверил монаху, я не думал, что ты можешь выдумать что-либо столь преступное. Но затем, вследствие твоего перевода, когда во всем мире был возбужден вопрос против Оригена, я стал с большим вниманием исследовать списки, и отыскал в Кесарийской библиотеке шесть книг Евсевиевой «Апологии в защиту Оригена». Прочитавши их, я в первый раз встретил ту книгу, которую ты один издал под именем мученика, изменивши в хорошую сторону весьма многие богохульства о Сыне и Духе Святом. Я не знаю, Дидим ли, ты ли или иной кто-либо сделал это, в совершении чего ты весьма ясно уличаешься в книгах περὶ᾽Αρχῶν, в особенности когда тот же Евсевий (как я уже показал в двух предшествующих книгах) пишет, что Памфил не издал никакого своего сочинения. Так скажи же и ты, от кого получил ты список, и с целью ускользнуть от обвинения, не называй кого-либо из умерших, чтобы, не имея возможности указать виновника, не ссылаться на того, кто не может отвечать. Если же этот ручеек имеет источник в твоих шкафах, то и без моих слов ты знаешь, что отсюда следует. Но пусть заглавие этой книги и имя автора изменено каким-нибудь другим приверженцем Оригена: зачем ты переводишь это (заглавие и имя автора) на латинский язык? Конечно, для того, чтобы в силу свидетельства мученика все поверили сочинениям Оригена, когда предпослано подтверждение такого автора и свидетеля. Но мало для тебя апологии ученейшего мужа, ты пишешь еще собственную книгу в защиту его, и распространивши эти книги между многими, ты уже смело переводишь с греческого книги περὶ᾽Αρχῶν и в предисловии рекомендуешь эти книги, говоря, что нечто в них испорчено еретиками, что ты исправил прочитавши другие книги Оригена. Ты хвалишь и меня, чтобы не противоречил тебе кто-либо из друзей моих. Хвалителя Оригенова ты одобряешь, превозносишь до небес мое красноречие, чтобы втоптать веру в грязь; называешь меня братом и товарищем и признаешься, что ты подражаешь моему труду. И тогда как ты восхваляешь переведенные мною семьдесят бесед Оригена и некоторые томы на Апостол, в которых все я так исправил, «что латинский читатель не найдет в них ничего несогласного с православною верою», – теперь ты обвиняешь те же книги, как еретические, и перевернувши стиль того, кого ты восхвалял, считая своим сообщником, обвиняешь, видя в нем врага своего лжеверия. Кто из двоих является обвинителем мученика? Я ли, говорящий, что он не был еретиком и не написал ту книгу, которая всеми порицается, или ты, издавший с измененным заглавием книгу арианина под именем мученика? Для тебя мало соблазна Греции, ты еще передаешь это и латинянам, и славного мученика, насколько есть у тебя силы, бесславишь своим переводом. Ты впрочем, сделал это с другою целью, – не для того, чтобы обвинять меня, но чтобы чрез меня защитить сочинения Оригена. Однако знай, что римская вера, восхваленная словом апостола, уловок такого рода не терпит: даже если ангел возвестит иначе, чем как однажды было проповедано, она, огражденная авторитетом Павла, измениться не может. Итак, брат, тобою ли сделан подлог книги, как многие думают, или другим, как, может быть, ты будешь стараться убедить, а ты необдуманно поверил, что σύνταγμα²⁴ еретика принадлежит мученику, – измени заглавие и избавь римскую простоту от такой опасности. Тебе нет пользы, чтобы из-за тебя славнейший мученик считался еретиком и проливший кровь за Христа признавался противником веры Христовой. Скажи лучше: я нашел книгу и счел ее за книгу мученика; не бойся раскаяния. Я уже не буду стеснять тебя, не буду спрашивать, от кого ты получил ее: назови кого-либо из умерших, или скажи, что купил ее на улице у неизвестного человека. Я ищу не осуждения твоего, а обращения. Лучше пусть ты ошибся, чем мученик стал еретиком. Каким бы то ни было образом освободи ногу из настоящей западни. На будущем суде ты увидишь, как тяжко тебе будет отвечать на жалобы мученика против тебя.

13. Ты предлагаешь себе даже такие возражения, каких никто не делает тебе, и опровергаешь то, в чем никто не обвиняет. Ты говоришь, что в моем письме ты читал: «скажи, кто дозволил тебе при переводе нечто выбросить, нечто изменить, нечто прибавить?» И сейчас же отвечаешь себе самому и говоришь против меня: «Вот что говорю я тебе: скажи, пожалуйста, кто позволил тебе в своих комментариях писать нечто из Оригена, нечто из Аполлинария, нечто из себя самого, а не все из Оригена, или из себя, или из другого?» Между тем, поступая иначе, ты против себя самого привел самое сильное обвинение и забыл старую пословицу: «лжецы должны быть памятливы». Ты говоришь, что я в своих комментариях приводил нечто из Оригена, нечто из Аполлинария, нечто из себя самого. Если поэтому Оригену и Аполлинарию принадлежит то, что я привел под именем других; то каким образом в своих книгах ты взводишь на меня обвинение, будто когда я пишу: «другой так говорит, некто так предполагает», то этот другой и некто – я сам. Между Аполлинарием и Дидимом большая разница и в толковании, и в стиле, и в богословских мнениях. Когда я в одной главе излагаю различные мнения, то неужели нужно думать, что я следую противоположным мнениям? Но об этом в другом месте.

14. Теперь я спрошу у тебя: кто упрекал тебя за то, что ты или выпустил нечто из Оригена, или прибавил, или изменил, и кто как бы под пыткою допрашивал тебя: хорошо или дурно то, что ты перевел? Напрасно ты прикидываешься невинным, чтобы, представив вопрос глупым, ослабить его справедливость. Я обвинял тебя не за то, что ты вздумал перевести Оригена,– ибо это и я сам сделал, и прежде меня делали Викторин, Иларий и Амвросий, – а за то, что ты подтвердил еретический перевод свидетельством своего предисловия. Ты вынуждаешь меня повторять одно и то же и проходить по прежним строкам моим. Ибо в том же прологе ты говоришь, что то, что прибавлено еретиками, ты отсек и заменил это хорошим. Если ты уничтожил заблуждения еретиков, то значит оставленное или прибавленное тобою будет или Оригеновым или твоим, что ты поместил, конечно, как хорошее. Но ты не можешь отрицать, что в этом есть и многое дурное. А мне, скажешь, какое до этого дело? Вменяй это Оригену; ибо я изменил только то, что прибавлено еретиками. Укажи причины, почему ты выпустил заблуждения еретиков и оставил нетронутыми заблуждения Оригена. Не ясно ли, что заблуждения Оригена ты отчасти осудил под названием еретических, а отчасти принял, потому что считал их не за худое, а за хорошее и за согласное с твоею верою? Вот о чем я спрашивал тебя, – хорошо ли, или худо то, что ты похвалил в предисловии, что по отсечении самого худого, осталось, по твоему признанию, как самое лучшее, вот относительно чего я подвергал тебя пытке надлежащей аргументами, – что если ты признаешь это хорошим, ты оказываешься еретиком, если худым, то слышишь вопрос: затем же ты в предисловии хвалил то, что худо? Но я не прибавлял того, что ты лукаво приводишь: затем ты перевел худое для ознакомления латинян? Ибо худое иногда указывается не для того, чтобы внушить его, а чтобы предостеречь от него, чтобы читатель остерегался следовать заблуждениям, чтобы презирал узнанное, что иногда, не быв известно, привлекает внимание. И после этого ты осмеливаешься говорить, что я составляю такие сочинения, ты же, как и переводчик, где мог что-нибудь исправить, там делал более, чем переводчик, а где не мог, там был только переводчиком. Ты справедливо сказал бы это, если бы твои книги περὶ᾽Αρχῶν не имели предисловия. Это сделал и Иларий при переводе его бесед, чтобы и хорошее и дурное было вменяемо не переводчику, а автору. Если бы ты не сказал, что самое худшее тобою отсечено, а наилучшее оставлено, то ты как-нибудь выбрался бы из болота. Вот что разрушает твои хитросплетения и со всех сторон запутавшемуся не дозволяет тебе выпутаться. И не злоупотребляй настолько простотою читателя и не считай настолько глупыми всех, кто будет читать твое писание, чтобы думать, будто они не будут смеяться, что ты, оставляя раны гнить, накладываешь пластырь на здоровое тело.

15. Как ты думаешь относительно воскресения тел, это мы узнали уже из твоей Апологии: «без отделения какого-либо члена и без отсечения какой-либо части тела». Таково чистое и открытое исповедание твоей простоты, принятое, как ты утверждаешь, всеми епископами Италии. Я поверил бы говорящему это, если бы не заставляла меня сомневаться относительно тебя та, не Памфилова, книга. Однако же я удивляюсь, каким образом Италия одобрила то, что отверг Рим, как епископы приняли то, что осудила апостольская кафедра.

16. Ты пишешь также, что я в своем письме заявил, что папа Феофил недавно издал изложение веры, которое еще не дошло до вас, и обещание следовать всему, что бы он ни написал. Не знаю, чтобы я писал это и чтобы когда-либо посылал письма подобного рода. Но ты потому соглашаешься с неизвестным и с таким, чего не знаешь, каково оно будет, чтобы уклоняться от известного и не заявлять своего согласия с ним. В последние приблизительно два года я перевел два его послания, соборное и пасхальное, против Оригена и его учеников, и другие против Аполлинария и того же Оригена, и для назидания церкви издал эти послания для чтения людям нашего языка. Не знаю, чтобы я перевел что-либо другое из его творений. И, однако же, ты, говоря, что ты во всем следуешь мнению папы Феофила, берегись, как бы не услышали этого учители и соученики твои, как бы тебе не оскорбить весьма многих, которые называют меня разбойником, а тебя мучеником, как бы не стал сердиться на тебя тот, кто, посылая к тебе письмо против папы Епифания²⁵ убеждал, чтобы ты оставался в истине веры и по какому-либо страху не изменил своего мнения. Все те, кому доставлено было это письмо, считают его подлинным. А после сего ты по своему обычаю выражаешься: «чтобы я удовлетворил тебе в твоем неистовстве касательно того, о чем ты говорил выше, ты говоришь: как тебе кажется, есть ли у тебя больше что-нибудь, куда бы направить нервы своей болтливости». И ты еще обижаешься, если я уличаю тебя, что ты мерзко выражаешься и что ты, церковный писатель, употребляешь гадости комедий и пошлости распутных женщин и развратных юношей!

17. Затем ты спрашиваешь, когда я начал следовать мнению папы Феофила и вошел с ним в общение веры, и сам отвечаешь себе: «тогда, я думаю, когда ты всеми силами и со всем усердием защищал Павла²⁶, которого он осудил, когда ты подстрекал его снова принять, на основании императорского предписания, святительство, которого он был лишен судом епископским». Но прежде буду отвечать тебе в защиту себя, как сказавши об обидах, нанесенных другим. Что это за человеколюбие, какое милосердие – радоваться несчастьям других и на чужие раны указывать всем! Этому ли учит тебя оный Самарянин, вразумляющий отвезти полуживого в гостиницу, возлить масло на раны, обещать плату содержателю гостиницы? Этому ли наставляет тебя чтение о возвращенной овце, найденной драхме, принятом блудном сыне? Пусть я оскорбил тебя и некоторыми, как ты говоришь, шпильками вызвал на неразумные укоризны; но неизвестный человек чем заслужил то, чтобы вскрывать рану его и сросшуюся кожу разрезывать с нежданною для него болью? Не обязан ли ты был не делать этого, даже если бы он был достоин порицаний? Или я обманываюсь, или верно то, что говорят весьма многие, будто в лице его ты преследуешь врагов оригенистов и по поводу одного вооружаешься против обоих. Если ты сочувствуешь определениям Феофила и если ты считаешь преступным разрушать постановления епископов, то что скажешь о других, которых он осудил? Что скажешь о папе Анастасие, относительно которого никто не считает вероятным, чтобы святитель такого города мог нанести обиду тебе – невинному ли, или отсутствующему? Я говорю это не в том смысле, чтобы я судил об определениях епископов или желал отмены их постановлений, а потому, что каждый под своею ответственностью делает что заблагорассудит и сам знает как нужно судить о его мнении. В монастыре у нас странноприимничество – дело близкое сердцу, и всех, приходящих к нам, мы принимаем с светлым радушием. Мы опасаемся, как бы не случилось, что Мария с Иосифом не нашли места в гостинице и как бы Иисус, не принятый, не сказал нам: «странен бех, и не введосте Мене» (Мф.25:43). Только одних еретиков мы не принимаем, которых одних только и принимаете вы. Мы имеем целью омывать ноги приходящих, а не разбирать заслуги. Вспомни, брат, об его исповедании, об ударах, поражавших грудь его. Вспомни о тюрьме, о неизвестности, об изгнании, о рудниках, – и ты не будешь негодовать, что проходя мимо, он был принят в гостинице. Неужели мы кажемся тебе возмутителями, если во имя Христа подаем жаждущим чашу холодной воды?

18. Хочешь ли знать, почему мы должны более любить его, а ты более ненавидеть? Партия еретиков, изгнанная недавно из Египта и Александрии, удалилась в Иерусалим и хотела вступить с ним в общение, чтобы одинаково потерпевшие были и виновны одинаково. Он с презрением прогнал, отверг их, говоря, что он не враг веры и не предпринимает войны против церкви, что то, на что он покушался прежде, было следствием огорчения, а не неверия, и что он не посягал на невинность другого, а только свою хотел доказать. Ты считаешь нечестивым императорский рескрипт после решения святителей? Так ли это – пусть знает тот, кто заслужил этого. А как ты думаешь о тех, которые, быв осуждены, осаждают дворцы и, сомкнувшись в клин, преследуют веру Христову в одном человеке? Свидетелем же моего общения с папой Феофилом я не назову никого другого, кроме самого его, которого ты представляешь оскорбленным мною, который, как тебе не безызвестно, всегда писал письма ко мне, даже и тогда, когда ты препятствовал доставлению их мне, и ежедневно рассылая письмоносцев, расславлял, что его враг есть мой искренний друг и приятель, и вымышлял то, что ты теперь бесстыдно пишешь, чтобы возбудить ненависть его против нас и чтобы огорчение от обиды сделалось угнетением за веру. Но благоразумный и обладающий апостольскою мудростью муж временем и делами доказал и наше расположение к нему, и ваши козни против нас. Если мои ученики устраивали тебе, как ты пишешь, козни в Риме и украли неисправленные листки, когда ты спал, то кто возбудил папу Феофила против мятежников в Египте? Кто вызвал царские определения, согласие всего мира относительно этого предмета? Ты также хвалишься, что с юности ты был слушателем и учеником Феофила, между тем как и он, по свойственному ему смирению, никогда не учил, прежде чем сделался епископом, да и ты не был в Александрии после того, как он сделался епископом. А ты еще смеешь говорить в укоре мне: «своих учителей я не обвиняю и не меняю». Если это правда, то ты делаешь подозрительным для меня круг своих знакомых. Я не осуждаю своих наставников, как ты обвиняешь, но страшусь онаго изречения Исайи: «горе глаголющим лукавое доброе, и доброе лукавое, полагающим тму свет, и свет тму, полагающим горькое сладкое, и сладкое горько»е (Ис.5:20). А ты когда вместе с медом равно пьешь и яд учителей, то отступаешь от наставления апостола, который учит, что не нужно верить даже ангелу и ему, если бы они погрешили в вере.

19. Что снится тебе относительно Вигилянция, я не знаю. Ибо где я писал, что он запятнал себя общением с еретиками в Александрии? Дай книгу, покажи письмо, – вовсе нигде не найдешь этого. Затем с тою же свободою или, вернее, бесстыдством лжи, вследствие которой, как ты думаешь, все поверят словам твоим, ты прибавляешь: «когда ты так оскорбительно привел против него свидетельство из Писаний, что я не осмеливаюсь своими устами повторить его». Не смеешь повторить, а молчанием обвиняешь более; не имея, что возразить, представляешься сдержанным, чтобы читатель думал, что ты щадишь меня, ты, своею ложью не пощадивший души своей. Что это за свидетельство из Писаний, которое не может выйти из твоих скромнейших уст? Да и что гнусное может быть приведено в святых книгах? Если ты стыдишься сказать, то, по крайней мере напиши, чтобы собственные слова уличили нас в дерзости. Не говоря о другом, я из этого одного места докажу, что ты обладаешь медным лбом лживости. Смотри, как я боюсь твоего обвинения: если ты укажешь то, чем грозишь, то моим будет все принадлежащее тебе. Сказанным Вигилянцию я ответил тебе, ибо он обвинял меня в том же, за что ты впоследствии и хвалишь, как друг, и обвиняешь, как враг. Я знаю, кем возбуждено это бешенство его против меня, я знаю твои подкопы. Не безызвестна мне та простота, которую все восхваляют. Вследствие его глупости разразилась твоя злоба против меня; если я своим письмом отразил последнюю, чтобы показать, что не у тебя одного есть литературная палка, то ты не должен лживо ссылаться на гнусные слова, которых совершенно нигде не читал, а должен понять и сознаться, что вследствие его глупости дан был ответ на твои клеветы.

20. Послание святого папы Анастасия поставило тебя в скользкое положение, и, встревоженный, ты не находишь, на чем мог бы твердо стать. Ибо недавно ты говорил, что оно сочинено мною, а теперь – что оно должно было быть переслано к тебе тем, кому было послано. Опять ты уличаешь пишущего в несправедливости, и утверждаешь, что писано ли оно было им, или не писано, это нисколько тебя не касается, так как ты имеешь свидетельство его предшественника и, по любви к своему городку, не исполнил просьбы Рима лично дать объяснение относительно этого послания. Если ты подозреваешь, что оно написано мною, то почему ты не разыскиваешь его в архиве римской церкви, чтобы дознавши, что оно не написано епископом, очевиднейшим образом обвинить меня в преступлении, и не раскидывать для меня слабой паутины, а поймать меня в самые крепкие и прочные тенета? Если же оно принадлежит римскому епископу, то ты глупо делаешь, что требуешь экземпляр послания у не получавшего и не посылавшего его, – с востока ожидаешь свидетельства о том, автора и свидетеля чего имеешь вблизи. Пойди лучше в Рим и лично спроси у него, почему он бесчестил тебя и заочно и невинно – во-первых тем, что не принял изложения твоей веры, которое, как ты пишешь, одобрила вся Италия, и не захотел воспользоваться палкою писем твоих против псов твоих, – и во-вторых тем, что посылал на восток послания против тебя, неведомо для тебя заклеймить тебя именем еретика, говорил, что книги Оригена περὶ᾽Αρχῶν переведены тобою и преданы простосердечной церкви римской для того, чтобы чрез тебя римляне потеряли истину веры, принятой от апостола, и что тебе особенно неприятно, осмелился обвинить эти книги, рекомендованные свидетельством твоего предисловия. Тяжко то, что вменяет тебе епископ такого города или что он не задумываясь принял как поставленное тебе в вину другим. Вопи и кричи по перекресткам и улицам: это не моя книга, а если и моя, то это неисправленные листки, украденные Евсевием; я не так их издал или, вернее, и не издавал; я никому не давал их или, по крайней мере, немногим, и враг был так зол, друзья были так небрежны, что кодексы всех одинаково искажены им. Вот что ты, любезнейший брат, должен был делать, а не направлять, обратившись к нему спиною, против меня заморские стрелы твоих ругательств. Ибо, что пользы для твоих ран, если я буду ранен? Или какое утешение для раненого – вместе с собою видеть умирающим друга?

21. Ты приводишь послание уже почивающего в Господе Сириция и пренебрегаешь словами живущего Анастасия. Чем, говоришь ты, может повредить тебе то, что он неведомо для тебя писал или, может быть, не писал? И если он и писал, то для тебя достаточно свидетельства целого мира. Но ведь никому не представляется вероятным, чтобы святитель такого города действительно мог несправедливо осудить или невиновного, или отсутствующего. Ты называешь себя невинным, когда перевода твоего ужаснулся Рим, – отсутствующим, когда, будучи обвинен, ныне осмеливаешься защищаться, и так избегаешь суда города Рима, что предпочитаешь перенести осаду (Аквилеи) варварами, чем выдержать приговор мирного города. Пусть я сочинил прошлогоднее послание. А кто прислал на восток новые послания? В них папа Анастасий такими цветами украшает тебя, что, прочитавши их, ты стал бы больше желать защищать себя, чем обвинять меня. Вместе с тем посмотри на свою неподражаемую мудрость, аттическую соль и прелести священного красноречия. Другие нападают на тебя, другие осыпают тебя обвинениями, а ты, взбешенный против меня, с похвальбою говоришь: «Разве и я не могу рассказать, как ты удалился из Рима, как судили о тебе, когда ты был там, что писали о тебе после, в чем ты клялся, где взошел на корабль, как свято сохранил клятву? Я мог раскрыть это, но многое решился лучше сохранить, чем сообщать». Таковы прикрасы твоих слов. И затем ты сейчас же грозишь мне ссылкою и мечами, если только я скажу о тебе что-либо резкое. А между тем ты, красноречивейший человек, играешь риторическим искусством и показываешь вид, будто опускаешь то, что говоришь, чтобы, не имея возможности доказать обвинений, показать преступность того, о чем как бы умалчиваешь. Таково все твое прямодушие, так-то ты щадишь друга; ты приберегаешь себя до судебного трибунала, чтобы, щадя меня, взвалить на меня кучу преступлений.

22. Ты хочешь знать, как я отправился из Рима? Расскажу вкратце. В августе месяце, когда дули пассатные ветры, я со святым пресвитером Винкентием, с братом – юношею, и с другими монахами, находящимися теперь в Иерусалиме, спокойно взошел в римской гавани на корабль, в сопровождении огромного стечения святых. Прибыл в Регий, остановился на несколько времени на берегу Сциллы, где ознакомился со старыми баснями, с опасным путем хитрого Улисса, с песнями сирен и с ненасытной пучиной Харибды. И тогда как местные жители многое рассказывали мне и давали совет плыть не к столпам Протея²⁷, а к гавани Ионы²⁸, потому что первый путь есть путь беглецов и людей неспокойных, а второй – путь человека безопасного, я предпочел чрез Малеи и Циклады отправиться в Кипр. Принятый здесь почтенным епископом Епифанием, свидетельством которого ты хвалишься, я прибыл в Антиохию, где пользовался общением епископа и исповедника Павлина и, после того как он проводил меня, среди зимы и жесточайшего холода, прибыл в Иерусалим. Я увидел много удивительного и своими глазами убедился в том, что прежде было известно мне по слуху. Отсюда отправился в Египет, осмотрел Нитрийские монастыри и увидел, что среди хоров святых скрываются аспиды. Вскоре с поспешностью возвратился я в свой Вифлеем и усладился благовонием яслей и колыбели Спасителя. Видел также знаменитое озеро²⁹ и не предался бездеятельному покою, а узнал многое, чего прежде не знал. А относительно того, как судили обо мне в Риме и что впоследствии было писано обо мне, я не хочу, чтобы ты молчал, особенно если ты имеешь письменные документы; только я должен быть уличен не твоими показаниями, которые ты способен выдумывать и забросать меня безнаказанною ложью, а документами церковными. Смотри, как я боюсь тебя: если ты представишь хоть маленькую записочку римского епископа или другой церкви против меня, то все, что было написано против тебя, я признаю своими преступлениями. Разве не мог бы и я разобрать твое отправление, – каких лет ты был, откуда, в какое время отплыл, где жил, у кого был? Но да не будет, чтобы я делал то, что порицаю в тебе, и церковное рассуждение наполнял вздором старушечьих сплетен. Пусть для твоей мудрости будет достаточно только того, что я сказал, чтобы ты остерегался говорить против другого то, что можно тотчас обратить против тебя.

23. Та увертка твоя на счет святого Епифания, что после целования, после молитвы он, как ты говоришь, не мог писать против тебя, столь же странна, как если бы ты стал утверждать, что недавно живший не мог умереть, или что несомненее упрек сделанный тебе, чем последовавшее после мира отлучение. "От нас, – говорит, – изыдоша, но не быша от нас; пребыли убо быша с нами» (1Ин.2:19). Апостол предписывает после первого и второго вразумления удаляться от еретика (Тит.3:10), который, прежде чем стали удаляться от него или осудили его, был, конечно, членом церковного стада. Я вместе с тем я не могу удержаться от смеха, что ты, вразумленный каким-то мудрым человеком, в похвалу Епифанию вещаешь: «это тот выживший из ума старик, тот антропоморфит, тот, который в твоем присутствии возвестил о шести тысячах книг Оригена, который думает, что на него возложена проповедь против Оригена на языках всех народов, который отклоняет от чтения Оригена для того, чтобы другие не узнали об его тайных заимствованиях». Прочитай свои сочинения и его послание или, вернее, послания, из которых я приведу одно свидетельство о твоей вере, чтобы не казалось, что он незаслуженно теперь восхвален тобою: «Тебя же брат, и вверенный тебе Христов народ, и всех братий, которые находятся с тобою, и преимущественно пресвитера Руфина да избавит Бог от ереси Оригена и других ересей и их пагубы. Ибо если из-за одного или двух слов, противных вере, многие ереси отвергнуты церковью, то во сколько более будет считаться между еретиками тот, кто против веры измыслил столько извращений и ложных учений, кто заявил себя врагом церкви Божией!» Таково свидетельство святого мужа о тебе; с такими выступаешь ты украшениями, с такими похвалами от него. Таково послание, за золотые монеты из спальни брата Евсевия выведенное тобою на свет для того, чтобы обвинить переводчика, чтобы уличить меня, как виновного в явном преступлении, – зачем я перевел «любезнейший», вместо «почтенный». Но какое тебе до этого дело; ты все благоразумно смягчаешь и ко всему относишься равнодушно; если найдешь, кто поверит тебе, то и Анастасий и Епифаний не писали против тебя (если бы только самые послания не свидетельствовали против тебя и не сломили дерзости твоей) да и писали ли они, или не писали, ты совершенно пренебрегаешь судом их и тебе нет до этого дела, потому что они не могли писать о невиновном и отсутствующем. Притом и не следует такое зло относить к святому мужу, «в доказательство, что хотя он устами и целованием засвидетельствовал примирение, однако в сердце своем сохранил зло и коварство». Такова твоя аргументация и таковы слова твоей защиты. Что послание против тебя принадлежит ему, это весь мир признает, и мы утверждаем, что оно доставлено тебе в подлиннике; и я удивляюсь, скромности или, вернее, бесстыдству, с какими ты отрицаешь то, в истинности чего не сомневаешься. Следует по твоему, что бесчестье будет лежать на Епифании, который дал тебе примирение, а в сердце своем сохранил коварство. А почему не вернее то, что он сначала сделал тебе увещание, что он хотел исправить и обратить на правый путь, чтобы не отвергнуть целования Иуды, чтобы терпением победить предателя веры, но, убедившись, что он трудится напрасно и что барс не может изменить пестроты своей и эфиоп кожи своей, объявил письменно то, что держал в уме?

24. Нечто подобное представляют и твои рассуждения против папы Анастасия: так как ты имеешь послание епископа Сириция, то он, будто бы, не мог писать против тебя. Опасаюсь, как бы ты не заподозрил, что тебе оказана несправедливость. Не знаю, каким образом ты, человек проницательный и благоразумный, дошел до таких нелепостей, что, считая читателей глупыми, уличаешь себя самого в глупости. После превосходной аргументации, ты в заключение говоришь: «Пусть не будет этого от святых мужей. Это обыкновенно выходит из вашей школы. При отправлении вы дали нам примирение, а сзади бросили нам стрелы, напитанные ядом». И в этой столь же умной речи или, вернее, декламации ты хотел быть красноречивым. Мы примирение дали, а ересь не приняли. Мы подали вам руки, проводили вас при отъезде для того, чтобы вы были православными, а не для того, чтобы нам быть еретиками. Однако я хочу знать, что это за ядовитые стрелы, которые, как ты жалуешься, мы бросили сзади вас? – Это – Винкентий, Павлиниан, Евсевий, Руфин пресвитеры. Из них Винкентий прибыл в Рим за много времени до вас, Павлиниан и Евсевий отправились через год после вашего отплытия; Руфин, по делу Клавдия, был послан чрез два года, – все или отправились по домашним делам или вследствие опасности для жизни других. Разве мы могли знать то, что снилось, при твоем вступлении в Рим, славному мужу³⁰ – будто с надутыми парусами входит корабль полный товаров³¹, что все вопросы о судьбе (fatum) разрешены неглупым (non fatua) толкованием, что ты перевел книгу Евсевия вместо книги Памфила, наложил как бы свою крышку на отравленную миску, с своим высоким красноречием перевел пресловутое сочинение περὶ᾽Αρχῶν? Новый род обвинения: мы, будто бы, послали обвинителей прежде, чем ты сделал то, что нужно было обвинять. Не было, не было, говорю я, делом нашего намерения то, что посланные с другой целью вооружились против зарождающейся ереси и, подобно Иосифу, имевший наступить голод облегчили теплотою веры.

25. Куда не вторгается однажды разнузданная дерзость? Он упрекает себя в чужой вине, чтобы казалось, что мы ее выдумали. Сказанное анонимно он относит к себе и, оправдывая посторонние проступки, не заботится только о своей невинности. Клянется, что он не писал от моего имени послания к Африканцам, в котором я сознаюсь, что по соблазну со стороны иудеев я перевел неверное, и тем не менее посылает книги, в которых содержится все то, в незнании чего он клянется. Удивляюсь, каким образом его мудрость так совпала с преступностью другого, что выдуманное в Африке одним, другой согласно с ним признал истинным, и не знаю, какой невежда мог бы подделаться под его изящный стиль. Тебе только одному дозволено перевозить яды еретиков и из чаши Вавилона давать пить всем народам. Ты будешь исправлять латинские писания с греческого и давать церквам для чтения не то, что однажды они приняли от апостолов; а мне после издания Семидесяти, которое, в тщательнейше исправленном виде за весьма много лет я дал людям моего языка, непозволительно будет для опровержения иудеев переводить даже те списки, которые ими самими признаются за самые верные, чтобы, при прении с христианами, им не было куда увернуться, но чтобы их можно было поразить преимущественно их же собственным оружием? Подробнее об этом я писал, помнится мне, и во многих других местах, и в конце второй книги, где я ответил на твое обвинение и очевидными доказательствами обуздал твою болтовню, которой ты стараешься возбудить в людях простых и неопытных ненависть ко мне; туда, я думаю, и следует отослать читателя.

26. Не позволю себе обойти молчанием и следующего: не жалуйся, что исказитель твоих листков пользуется у меня славой исповедника; между тем как тебя, виновного в том же преступлении, после александрийской ссылки и мрачных тюрем, все последователи Оригена называют мучеником и апостолом. Относительно твоего извинения незнанием я уже ответил тебе. Но так как ты опять повторяешь то же и, как бы забыв о своей прежней защите, снова напоминаешь, чтобы мы знали, что ты в продолжение тридцати лет поглощая греческие книги, не знаешь латинских, то обрати несколько внимание на то, что я не за слова только немногие порицаю тебя, – в таком случае тебе нужно было бы уничтожить все твое писание, – но что я хотел показать твоим ученикам, которых ты с большим усердием научил ничего не знать, чтобы они поняли, сколько скромности заключается в том, чтобы учить чего не знаешь, и писать, чего не понимаешь, и чтобы той же мудрости учителя они искали и в мыслях. А что касается твоего прибавления: «смердят не слова, а грехи, ложь, клевета, осуждение, лжесвидетельство и все злословия, и что «уста лжущая убивают душу» (Прем.1:11)» и твоего совета, чтобы «тот смрад не доходил до моего носа», то я поверил бы говорящему это, если бы не знал фактов противоречащих этому; ты говоришь, подобно тому, как если бы суконщик и кожевник советовали живописцу, чтобы он с заткнутым носом проходил мимо их мастерских. Поступлю же по твоему приказанию, – зажму свой нос, чтобы он не страдал от весьма приятного запаха твоей истины и твоих благословений.

27. Хваля и порицая меня, – ты ведь оказался разнообразным, – ты удивительно остроумно доказываешь, что тебе также можно и хорошо и дурно говорить обо мне, как мне можно было порицать Оригена и Дидима, которых прежде я хвалил. Так выслушай же, мудрейший муж и глава римской диалектики, что не предосудительно хвалить одного и того же человека за одно и обвинять за другое, а предосудительно одно и то же одобрять и не одобрять. Приведу пример, чтобы благоразумный читатель понял вместе со мною то, чего ты не понимаешь. В Тертуллиане мы хвалим ум, но осуждаем ересь. В Оригене мы удивляемся знанию Писаний и однако не принимаем ложных учений. В Дидиме же мы прославляем и память, и чистоту веры относительно Троицы, но в прочем, в чем он несправедливо доверился Оригену, мы уклоняемся от него. Ибо должно подражать не недостаткам, а добрым качествам учителей. Некто в Риме имел грамматика африканца, ученейшего мужа, и думал сравняться со своим учителем подражая только шипению его языка и недостаткам рта. В предисловии к περὶ᾽Αρχῶν ты называешь меня братом и красноречивейшим товарищем и прославляешь истинность моей веры. Ты не будешь в состоянии порицать этих трех предметов; прочее порицай сколько угодно, чтобы не казалось, что ты противоречишь собственному свидетельству обо мне. Когда ты называешь меня братом и товарищем, то признаешь меня достойным твоей дружбы; когда хвалишь меня за красноречие, то уже не уличаешь в невежестве; когда признаешь православным во всем, то не можешь обвинять в ереси. Если будешь порицать во мне что-либо, кроме этих трех предметов, то не будешь казаться противоречащим себе. Из этого расчета выходит тот итог, что ты допускаешь ошибку, порицая во мне то, что прежде хвалил, и что я не погрешаю, если в одних и тех же людях я прославляю то, что должно хвалить, и порицаю то, что должно порицать.

28. Ты переходишь к состоянию душ и очень подробно укоряешь меня за мой дым³² и, – чтобы тебе можно было не знать того, в чем ты намеренно прикидываешься незнающим, – спрашиваешь меня сперва о небесном: каким образом существуют ангелы, каким образом архангелы? Где и как они обитают? Есть ли какое между ними различие, или совершенно нет никакого? В каких условиях существует солнце, отчего бывают приращения луны, отчего затмения, какой или какого рода путь звезде? Удивляюсь, как ты позабыл привести известные стишки:

Что за причина трясений земли и волн бурных на море,

То все преграды ломающих, то оседающих снова?

И отчего происходят затменья луны или солнца?

Люди откуда, и звери, и дождь, и пламени сила,

Что такое Гиады, Арктур и двойные Трионы,

И отчего лишь зимнее солнце так скоро уходит

В волны морские; что значат столь долгие зимния ночи³³.

Затем ты, оставляя небесное и нисходя к земному, философствуешь о менее важных предметах. Ты спрашиваешь меня: «скажи нам, отчего бывают источники? Отчего ветры? Отчего град? Отчего дожди? Отчего море солоно? Отчего реки пресны? Отчего облака, ливни, громы и молнии сверкающие и убивающие?» Это ты делаешь для того, чтобы после того как я отвечу, что не знаю этого, тебе спокойно можно было оставаться в неведении о душах и в противовес знанию одного предмета поставить незнание стольких вещей. Ты, на каждой странице продувающий мой дым, неужели не понимаешь, что я вижу твой мрак и твои пустые вихри? Чтобы пред самим собою казаться нечто знающим и у Кальпурниевых учеников³⁴ пользоваться славою ученого, ты выставляешь против меня всю Физику, чтобы оказалось вздором сказанное Сократом, при переходе к этике: «что над нами, то не для нас». Значит, если я не укажу тебе причин, почему муравей, маленькое животное и составляющее, так сказать, телесную точку, имеет шесть ног, между тем как громадное животное – слон, ходит на четырех ногах, почему змеи и ужи ползают на чреве и груди, между тем как червячок, которого народ называет тысяченожкой (мокрицей), имеет такое множество ног, то не буду в состоянии знать о состоянии душ? Ты спрашиваешь, что я думаю о душах, чтобы, как только я выскажусь, тотчас напасть на меня. И если я выскажу известное церковное учение, что Бог постоянно творит души и посылает их в тела рождающихся, то ты тотчас представишь сети учителя: а где правосудие Божие, если он дарует души рождающимся от прелюбодеяния и кровосмешения? Значит Он содействует грехам людей, и для прелюбодеев, производящих тела, Сам образует души? Как будто если будет украдена пшеница, то это вменяется в вину посеявшему, а не укравшему посеянное, и как будто земля не должна согревать семена в своих недрах, если сеятель разбросает их нечистою рукою. Отсюда происходит и тот твой таинственный вопрос, – почему умирают младенцы, получивши тела за грехи. Есть книга Дидима к тебе, в которой он ответил на твои расспросы, что они не совершили многих грехов, и поэтому им достаточно только коснуться темницы тел. Мой и твой учитель в то время, когда ты спрашивал его об этом, изложил для меня, по моей просьбе, три книги толкований на пророка Осию. Из этого ясно, чему он научил меня и чему тебя.

29.Ты вынуждаешь меня отвечать относительно природы вещей. Если бы было место, то я мог бы изложить тебе мнения или Лукреция по Епикуру, или Аристотеля по перипатетикам, или Платона и Зенона по академикам и стоикам. И чтобы перейти к церкви, в которой находится норма истины, – многое сообщают относительно вопросов подобного рода и Бытие, и книги пророков, и Екклезиаст. Или если мы и не знаем об этом, то каким образом по поводу вопроса о состоянии душ ты в своей Апологии должен был признаться в незнании всего этого и спросить обвинителей, почему они с бесстыдством допрашивают тебя об одном, когда сами не знают столь многого? О богатейшая трирема, пришедшая обогатить бедный Рим восточными и египетскими товарами!³⁵

Ты славный Максим, –

Ты один спас государство у нас, и спас лишь писаньем³⁶.

Да, если бы ты не прибыл с востока, то ученейший муж доселе примыкал бы к математикам и все христиане не знали бы, что им сказать против судьбы. Справедливо ты спрашиваешь меня об астрологии и о течении неба и звезд, ты, доставивший корабль, наполненный столь ценными товарами. А я признаюсь в своей бедности: я на востоке не обогатился так, как ты. Тебя Фарос долго учил тому, что не знал Рим; тебе Египет сообщил то, чего доселе не имела Италия.

30. Ты пишешь, что у церковных писателей существует три мнения о душах: одно, которому следует Ориген, другое, которому следуют Тертуллиан и Лактанций (хотя о Лактанции ты явно лжешь), третье, которому следуем мы, простые и глупые люди, не понимающие, что если это так, то мы стали бы уличать Бога в неправосудии. И затем ты клянешься, что не знаешь, в чем заключается истина. Скажи, прошу тебя: думаешь ли ты, что вне этих трех мнений есть нечто, в чем заключается истина, и что эти три ложны? Или же из этих трех одно есть истинное? Если есть нечто, то почему ты ограничиваешь свободу рассуждающих узкими пределами и, указывая на ложь, умалчиваешь об истине? Если же из трех одно истинно, остальные два ложны, ты почему ты одинаково не знаешь и ложного и истинного? Или для того ты скрываешь истину, чтобы тебе было безопасно, когда захочешь, защищать ложь. Вот тот дым, тот мрак, которыми ты стараешься устранить свет от глаз людей. Ты – Аристипп³⁷ нашего времени, ввезший корабль, полный всяких товаров, в римскую гавань, и, поставивши публично кафедру, являешься нам Гермогором и Горгием Леонтинским; спеша отплыть, ты на востоке позабыл о товаре, состоящем из одного вопросца. И снова ты кричишь и болтаешь, что и в Аквилее и в Александрии ты научился тому, что Бог есть Творец и душ и тел. Как будто спор идет о том, Бог ли, или дьявол создал души, а не о том, существовали ли души прежде тел, как утверждает Ориген, и совершили ли что-либо, вследствие чего они связаны с грубыми телами, или же они подобно соням (животным), находились в оцепенении и спячке. Ты умалчиваешь об этом, о чем все спрашивают, и отвечаешь на то, о чем никто не спрашивает.

31.Часто поднимаешь ты на смех мой дым – то, что я прикидываюсь знающим то, чего не знаю, и перечислением ученых морочу невежественную толпу. Ты, конечно – человек пламенный, даже молниеносный, в речи бросающий перуны и не могущий удержать заключающиеся в устах твоих пламени; подобно тому как известный Бар-Хохаба³⁸, виновник иудейского возмущения, зажегши во рту соломинку, дул чрез нее, чтобы казалось будто он извергает пламень, так и ты, второй Салмоней, освещаешь все, чрез что проходишь и обличаешь нас, как дымящих, о которых может быть говорится: «прикасаяйся горам, и дымятся» (Пс.103:32); ты не понимаешь, какого рода саранчу обозначает дым у пророка (Откр.9:3), и твои прекрасные глаза не могут вынести горечи нашего дыма.

32. Что же касается до обвинения в клятвопреступлении, то, так как ты отсылаешь меня к своему кодексу и так как я большею частью в других книгах дал ответ тебе и Кальпурнию, то теперь достаточно коротко сказать, что ты от сонного требуешь того, чего никогда не обнаруживал сам в бодрственном состоянии. Я виновен в большом преступлении, если я сказал девицам и девственницам Христовым, что не нужно читать светских книг и что, вразумленный во сне, обещал не читать их. Твой корабль, обещанный в откровении³⁹ городу Риму, одно обещает, а другое делает. Он пришел разрешить вопросы математиков, а разрушает веру христиан. Проплывши на всех парусах чрез Ионийское и Эгейское, Адриатическое и Тирренское море, он в римской гавани потерпел крушение. Неужели тебе не стыдно заниматься такого рода вздором и налагать на меня необходимость опровергать подобные вещи? Пусть иной видел славный сон о тебе: долгом твоей скромности и благоразумия было молчать о том, что ты слышал, а не хвалиться, как важным свидетельством, сновидением другого. Смотри, какая разница между твоим и моим сновидением. Я со смирением рассказываю о том, как меня наказывали, а ты с хвастливостью повторяешь, как тебя хвалили. Ты не можешь сказать: для меня нисколько не важно то, что другой видел во сне, так как ты в своих пресловутых книгах говоришь, что этим обстоятельством ты вызван был к переводу, чтобы не пропало сновидение о тебе славного мужа. Таковы все твои стремления: если докажешь, что я клятвопреступник, то ты не будешь еретиком.

33. Перехожу к самому тяжкому обвинению, в котором ты обвиняешь меня в неверности по восстановлении дружбы. Признаюсь, из всего дурного, в чем ты или упрекаешь меня, или грозишь, ничто не должно быть для меня так противно, как обман, коварство, неверность. Ибо грешить свойственно человеку, а строить ковы – дьяволу. Итак, неужели для того я примирился с тобою в храме Воскресения по заклании агнца, чтобы украсть в Риме твои листки, чтобы подосланные псы обглодали, во время твоего сна, не исправленные листки? И неужели вероятно то, что мы подготовили обвинителей прежде, нежели было совершено тобою преступление, что, то есть, мы знали, что у тебя было на уме, что другому снилось о тебе, чтобы на тебе исполнилась греческая пословица, – чтобы свинья учила Минерву? Если я прислал Евсевия с тем, чтобы он лаял, то кто возбудил против тебя ярость Атербия и прочих? Уж не тот ли, кто и меня признал еретиком вследствие дружбы с тобою? Когда я удовлетворил его осуждением учений Оригена, то ты, запершись дома, никогда не осмеливался видеть его, чтобы или не осудить того, чего не хотел, или явным сопротивлением не возбудить ненависти к ереси. Или потому он не мог быть свидетелем против тебя, что он обвиняет тебя? Прежде нежели святый Епифаний прибыл в Иерусалим и устами и целованием засвидетельствовал примирение с тобою, сохраняя зло и коварство в своем сердце, прежде, нежели мы продиктовали позорящие тебя письма к нему, чтобы он написал, как о еретике, о том, кого он целованием одобрил как православного. Атербий уже лаял против тебя в Иерусалиме, и если бы он скоро не удалился, то испытал бы на себе палку не писем, а твоей руки, – палку, которою ты обыкновенно отгоняешь псов.

34. «Почему, говорит он, ты принял мои искаженные листки? Почему, после моего перевода, ты осмелился направить стиль на книги περὶ᾽Αρχῶν? Если я погрешил, как человек, то не должен ли ты был войти в соглашение со мною посредством частных писем и так же ласково относиться ко мне, как и я отношусь теперь к тебе в своих письмах?» В том вся моя вина, что обвиненный лукавыми похвалами, я хотел очистить себя и притом без всякой ненависти к твоему имени, так как обвиняемое одним тобою я отнес ко многим, не тебя обвиняя в ереси, а от себя отстраняя ересь. Разве я знал, что ты будешь сердиться, если я буду писать против еретиков? Ты сказал, что ты устранил из книг Оригена то, что было в них еретического; я думал, что ты уже не покровительствуешь еретикам, и потому напал не на тебя, а на еретиков, и если при этом я погорячился, то прости меня. Я думал, что это и тебе понравится. Ты говоришь, что благодаря воровству и обману моих служителей были распространены в обществе твои листки, которые скрывались в твоей спальне, или были только у того одного, для кого они назначались. Но каким образом ты выше признаешься, что или никто не имел их, или весьма немногие? Если они скрывались в твоей спальне, то каким образом они были у того, для кого они назначались? Если же секретно получил их один, для кого они были написаны, то, значит, они скрывались не в твоей только спальне и значит: не имели их не многие, о которых ты свидетельствуешь, как об имевших. Ты утверждаешь, что они были украдены, а с другой стороны жалуешься, что они куплены за много денег и за множество товаров. Об одном обстоятельстве и в одном письме, сколько разнообразной и разногласной лжи! Тебе позволительно обвинять, а мне не будет позволительно защищаться? Когда ты обвиняешь, то не думаешь о друге; когда я отвечаю, то тебе приходит на ум обязанность дружбы. Скажи, сделай одолжение, для того ли ты написал листки, чтобы скрыть, или для того, чтобы издать? Если для того, чтобы скрыть, то зачем ты написал их? А если для того, чтобы издать, то зачем ты их скрывал?

35. Но я достоин порицания за то, что не удержал своих друзей – твоих обвинителей. Не хочешь ли, – я представлю их письма, в которых они обличают меня в лицемерии за то, что зная о тебе как об еретике, я молчал, что неосторожно заботясь о мире я положил начало междоусобным войнам в церкви? Ты называешь учениками тех, которые подозревают во мне твоего соученика. И так как я очень снисходителен был при опровержении твоих похвал, то они считают меня за посвященного в твои тайны. Твой пролог доставит мне то, что ты более сделал вреда мне как друг, нежели как враг. Они раз навсегда пришли к убеждению (справедливо или нет – это их дело), что ты еретик. Если я захочу защищать, то сделаю только то, что они и меня будут обвинять одинаково с тобою. Они даже ставят мне в вину твою похвалу и думают, что ты не с коварством, а искренне писал, и сильно порицают то, что ты прежде всегда хвалил во мне. Чего же ты хочешь от меня? Чтобы мои ученики вместо тебя стали обвинять меня, чтобы копья, направленные против друга, я принял на свою грудь?

36. Относительно книг περὶ᾽Αρχῶν ты должен даже благодарить меня. Ибо, как ты говоришь, отсекши все вредное, ты оставил наилучшее, а я так изложил эти книги, как они были в греческом тексте. Из этого видна и твоя вера и ересь того, кого ты перевел. Из Рима лучшие мужи во Христе писали мне⁴⁰: «отвечай обвинителю, чтобы, если ты будешь молчать, не показалось, что ты согласен с ним». Все единогласно требовали, чтобы я обличил лукавство Оригена, чтобы показал, что слуху римлян нужно остерегаться яда еретиков. Чем это оскорбляет тебя? Разве только ты один перевел эти книги, разве другие не делали того же? Неужели и ты – один из семидесяти переводчиков, так что после твоего издания нельзя переводить другим? Вот и я многие, как ты говоришь, книжки перевел с греческого на латинский; можешь и ты, если захочешь, еще перевести их; ибо и хорошее, и дурное вменяется своему автору. Это было бы и с тобою, если бы ты не сказал, что ты отсек еретическое и перевел наилучшее. Вот это-то и есть твой узел, который нельзя развязать. Но если ты, как человек, допустил ошибку, то осуди прежнее мнение.

37. Но что ты сделаешь со своим Апологетиком, который написал ты в защиту сочинений Оригена? Что сделаешь с книгою Евсевия, в которой хотя ты многое изменил и под именем мученика перевел сочинения еретика, однако оставил очень многое, что не согласно с церковною верою? Ты даже латинские книги переводишь на греческий язык, а нам не позволяешь давать соотечественникам иностранные? Если бы я ответил в другом сочинении, в котором ты не оскорбил меня, то могло бы показаться, что я для оскорбления тебя перевожу то, что ты перевел, чтобы доказать твою неопытность или лукавство. А теперь новый вид жалобы: ты оскорбляешься, что тебе дан ответ в том сочинении, в котором я обвинен тобою. Говорили, что вследствие твоего перевода возмущен весь Рим: все требовали от меня врачевания против этого, – не потому, чтобы я имел какую-либо силу, а потому, что просившие думали, что я имею некоторое значение. Ты, переведший это, был другом: что же ты прикажешь делать мне? Богу ли должно более повиноваться, или людям (Деян.5:29)? Охранять ли существо Божие, или утаивать обман сослужителя? Неужели я иначе не умилостивлю тебя, как только совершивши вместе с тобою достойное обвинения? Если бы ты не сделал никакого упоминания о моем имени, если бы ты не наделил меня превосходными похвалами, то я мог бы иметь некоторое убежище и скрыть разности, чтобы снова не переводить переведенное. Ты, друг, вынудил меня к тому, чтобы я несколько дней потратил на этот труд, чтобы вывел на свет то, что должна была поглотить Харибда; и однако, быв оскорблен, я сохранил обязанности дружбы в отношении к тебе и, насколько мне возможно было, так защищал себя, чтобы не обвинять тебя. Ты слишком наклонен к подозрениям и жалобам, если сказанное против еретиков относишь к своему оскорблению. Если я не иначе могу быть твоим другом, как только будучи другом еретиков, то мне легче будет перенесть твою вражду, нежели их дружбу.

38. Ты думаешь также, что я новую ложь выдумал, составивши под своим именем как будто бы давно написанное к тебе письмо, чтобы мне казаться добрым и скромным, – письмо, которого ты никогда вовсе не получал. Это весьма легко можно разъяснить. В Риме есть списки его у многих, которые, получивши его почти за три года до сего времени, не хотели послать его тебе, зная, какие слухи ты распускал на мой счет и какие недостойные имени христианина и ужасные обвинения ты взводил на меня. Я написал, не зная об этом, как к другу. Они не передали тому, о ком знали как о враге, щадя и мое заблуждение, и твою совесть. И, вместе с тем, ты доказываешь, что если я написал к тебе такое письмо, то мне не следовало много дурного писать против тебя в другой книжке. В этом и состоит вся твоя ошибка и настоящая твоя жалоба, что ты относишь к себе, как сказанное против тебя, то, что мы говорим против еретиков; и если мы не пощадили их, то ты считаешь оскорбленным себя. Неужели мы не даем тебе хлеба, потому что ударяем камнем о мозг еретиков? И чтобы не подтвердить нашего письма, ты говоришь, что оно было поддержано также подобным обманом папы Анастасия, относительно которого я прежде ответил. Если ты подозреваешь, что оно не принадлежит ему, то можешь уличить нас пред ним во лжи. Если же оно его, как доказывают это также и письма в настоящий год писанные против тебя, то ты напрасно стараешься ложью доказать подложность (письма), когда из подлинного письма его мы можем доказать подлинность нашего.

39. Оправдываясь в своей лжи, ты хотел быть как можно более приятным: чтобы не представлять шести тысяч книг Оригена, ты требуешь от меня подлинных произведений Пифагора. Где та самоуверенность, с какою ты, с надутыми щеками, весьма часто кричал, что ты в книгах περὶ᾽Αρχῶν исправил то, что читал в других книгах Оригена, и что не чужое, а свое присоединил к своему? Из такого леса книг ты не можешь представить ни одного деревца или стебелька. Вот истинный дым, истинный туман, относительно которого ты, обвиняя меня, в то же время узнаешь, что он мною уничтожен и рассеян в тебе, и, сломавши шею, не унимаешься, но с большим бесстыдством, чем невежеством, говоришь, что я отрицаю очевидное, говоришь для того, чтобы пообещав золотые горы, не вынуть даже кожаной монеты из своих сокровищ. Признаю справедливость твоей ненависти ко мне и того безумия, с которым ты неистовствуешь против меня. Ибо если бы я смело не потребовал того, чего нет, то казалось бы, что у тебя есть то, чего нет. Ты требуешь от меня книг Пифагора? Но кто тебе сказал, что существуют его книги? Неужели об этом говорится в моем письме, которое ты обвиняешь? «Но пусть я заблуждался в юности и, образовавши себя изучением философов, то есть язычников, не знал основных догматов христианской веры и думал у апостолов видеть то же, что я читал у Пифагора, Платона и Эмпедокла». Я говорил не о книгах их, а об учениях, которые я мог узнать из Цицерона, Брута и Сенеки. Прочитай речь в защиту Ватиния и другие, где упоминается о приятельских кружках (Пифагорейцев). Разверни диалоги Туллия, посмотри на всю Италийскую область, называвшуюся некогда Великою Грецией, – и ты узнаешь Пифагоровы учения, вырезанные на медных досках, выставленных для народа. Кому принадлежат известные χρυσᾶ παραγγέλματα(золотые объявления)? Не Пифагору ли? В них вкратце содержатся все его положения, и их в весьма обширном труде комментировал философ Ямвлих, подражая отчасти Модерату, весьма красноречивому мужу, и Архиппу и Лизиду, слушателям Пифагора. Из них Архипп и Лизид имели школы в Греции, именно в Фивах, и хорошо помня наставления учителя, вместо книг пользовались умом его. Ими сообщено известное выражение: «φυγαδευτέον πάσῃ μηχανῇ, χαὶ περιχοτέον πυρὶ χαὶ σιδήρψ χαὶ μηχανᾶις παντοῖαις, ἀπο μὲν σώματος νόσον, ἀπὸ δὲ ψυχῆς ἀμαθίαν, χοιλίας δὲ πολυτέλελειαν, πόλεως δὲ στάσιν, οἴχου δὲ διχοφρσύνην, ὁμοῦ δὲ πάντων ἀμετρίαν».

Это можно перевести так: «нужно всячески изгонять и посредством огня и железа и всеми средствами удалять от тела болезнь, от души невежество, от чрева роскошь, от города восстание, от дома раздор и вообще от всего неумеренность». Пифагору принадлежат и известные наставления: «у друзей все общее, друг есть второе я»; «о двух временах в особенности нужно заботиться, об утре и о вечере», то есть о том, что мы имеем сделать, и о том, что мы сделали; «после Бога нужно почитать истину, которая одна только делает людей самими близкими к Богу». То же нужно сказать и об известных приточных изречениях, которые Аристотель весьма тщательно излагает в своих книгах: «не перепрыгивай через безмен», то есть не нарушай справедливости; «не коли огонь мечем», то есть раздраженного и взволнованного не затрагивай бранными словами; «не нужно срывать венка», то есть нужно соблюдать законы городов; «сердца не следует есть», то есть скорбь нужно удалять из души; «отправившись не возвращайся», то есть не желай этой жизни после смерти; «по общей дороге не ходи», то есть не следуй заблуждениям многих; «ласточку не нужно принимать в дома», то есть людей болтливых и говорливых не нужно держать под одною кровлею; «на несущих тяжесть нужно налагать новую тяжесть, а на слагающих не налагать», то есть для живущих добродетельно нужно умножать требования, а предающихся праздности нужно оставлять в покое. И так как я сказал, что я читал Пифагоровы учения, то послушай, что Пифагор у Греков открыл первый: «души бессмертны и из одних тел переходят в другие». Следуя этому учению и Виргилий в шестой книге Энеиды говорит:

По истечении тысячелетнего века, те души

Бог призывает великой толпою к источнику Леты,

Чтобы в забвенья опять возвратились к небесному свету,

Начали новую жизнь, облекаясь в новое тело⁴¹.

40. Он говорил, что во-первых он был Эвфорбом, во-вторых Каллидом, в-третьих Гермотимом, в-четвертых Пирром, наконец Пифагором; что после определенных периодов времени снова делается то, что было прежде; что мы ничего не видим нового в мире; что философия есть размышление о смерти, что она выводит на свободу душу, постоянно стремящуюся из темницы тела; что μαθήσεις ἀνμνήσεις, то есть учение есть воспоминание, и многому другому он учил, что Платон излагает в своих книгах, и преимущественно в Федоне и Тимее. Ибо, после Академии и бесчисленных учеников, замечая, что многого недостает его учению, он пришел в Великую Грецию и там, изучивши учение Пифагора чрез Архита Тарентского и Тимея Локрского, соединил с его учениями изящество и остроумие Сократа. В перенесении всего этого под измененным названием в свои книги περὶ᾽Αρχῶν и обвиняют Оригена. Так в чем же я погрешил, если в юности сказал, что я полагал, что и у апостолов заключается то, что я читал у Пифагора, Платона и Емпедокла? Я сказал это не в том смысле, как ты обвиняешь и воображаешь, что я читал это в книгах Пифагора, Платона и Емпедокла, а в том что я читал, что так они учили, что из сочинений других я узнал об этом учеши их. И такой род выражения весьма употребителен, как если бы, например, я сказал, что считал истинными мнения, о которых читал у Сократа, – не в том смысле, что Сократ писал какие-либо книги, а в том, что читал об этом учении Сократа у Платона и у других сократиков. Или если бы я сказал: я хотел подражать деяниям, о которых читал у Александра и Сципиона; это не то значит, что они сами описали свои деяния, но что у других читал я об их деяниях, которым удивлялся. Итак, если бы я даже не мог сказать, что существуют памятники самого Пифагора, и если бы я не мог доказать их свидетельствами сына, дочери и других учеников, то ты не уличил бы меня во лжи, потому что я читал не книги, а учения. Поэтому ты напрасно заблуждаешься, будто я хотел покрыть твою ложь так, что ты лишишься шести тысяч книг Оригена только тогда, если я представлю одну книгу Пифагора.

41. Перейду к эпилогам, то есть к твоим злословиям, в которых ты призываешь меня к покаянию и грозишь мне погибелью, если я не обращусь, то есть, если не буду молчать при твоих обвинениях. Ты объявляешь, что этот скандал падет на мою голову, так как я, будто бы, своим ответом вызвал тебя, человека самого тихого и обладающего кротостию Моисея, на безумное писанье. Ты хвалишься, что знаешь мои преступления, в которых я тебе одному, как ближайшему другу, признался, – что ты обнародуешь их, что меня нужно изобразить моими красками и что я должен помнить, как я лежал у ног твоих, чтобы ты мечом уст своих не отсек головы моей. И после многого, в чем ты беснуешься, выходя из себя, ты сдерживаешься и говоришь, что желаешь мира с условием только, чтобы я впредь молчал, то есть чтобы не писал против еретиков и не смел отвечать на твое обвинение. Если я это сделаю, то буду братом, товарищем, красноречивейшим мужем, другом и приятелем и, – что важнее этого, – ты признаешь православным все, переведенное мною из Оригена. Если же я издам звук или шевельнусь, то тотчас буду нечистым, еретиком и недостойным твоей дружбы. Таковы похвалы мне, так ты убеждаешь меня к миру; для моей скорби ты не разрешаешь даже стонов и свободных слез.

42. Мог бы и я изобразить тебя твоими красками и неистовствовать против неистовствующего, говорить все, что только я знаю или не знаю, с такою же свободою или, вернее, с бешенством и безумием собирать и ложь и истину, чтобы и мне было стыдно говорить и тебе слушать, и ставить тебе в вину то, что осуждало бы или обвиняющего или обвиненного, возбуждая доверие в читателе бессовестностью, чтобы думали, что мною справедливо написано то, что я написал бы бесстыдно. Но да будет чуждо нравам христиан то, чтобы, тогда как другие ищут крови их, они сами выдавали свою и добровольно без меча делались убийцами. Это свойственно твоей благости, твоей кротости и простоте, так как ты, из одной и той же сорной кучи сердца распространяешь и запах роз, и смрад трупов, и, вопреки изречению пророка (Ис.5:20), называешь горьким то, что хвалил как сладкое. Нет надобности в церковных трактатах заниматься делом, подлежащим гражданскому суду; ты не услышишь более об этом ничего, кроме известного выражения из учебников: «если скажешь то, что желаешь, то услышишь то, чего не желаешь». Если же народная поговорка кажется тебе низкою, и если ты, как мудрейший человек, более любишь суждения философов и поэтов, то прочитай Гомеровское:

Ὁποῖον χ᾽ εἴπησθα ἔπος, τοῖον χ᾽ ὲπαχούσαις

(Что человеку ты скажешь, то от него и услышишь)⁴².

Об одном только я хочу осведомиться у твоей необычайной святости и строгости (чистота которой такова, что демоны рыкают у твоих платков и препоясаний): чьему примеру ты следуешь, когда пишешь? Кто когда-либо из православных, препираясь с сектантами, выставлял свое бесстыдство тому, против кого он пишет? Так ли научили тебя твои учители? Неужели тебе внушены такие правила, чтобы тому, кому ты не в состоянии отвечать, – снимать голову и отрезывать язык, который не может молчать? Не хвались слишком много, если ты делаешь то же, что могут делать скорпионы и кантариды⁴³. Это делали и Фульвия с Цицероном и Иродиада с Иоанном: они не могли слышать истину, – и язык, говорящий правду, искололи головною шпилькою. Псы лают за своих господ, а ты не хочешь, чтобы я лаял за Христа? Многие писали против Маркиона, Валентина, Ария и Евномия. Кто из писавших выставлял против них бесстыдную ложь? Не предавались ли они всецело только опровержению ереси? Это приемы еретиков, то есть твоих учителей, что будучи уличены в неправоверии, они обращаются к злословию. Таким образом и Евстафий, епископ антиохийский, нашел сыновей, не зная их⁴⁴. Так и Афанасий, епископ города Александрии, отсек третью руку у Арсения⁴⁵. Ибо тогда как прежде его выдавали за умершего, впоследствии оказалось, что он жив и имеет обе руки. Подобное теперь измышляют твои ученики и учители о святителе той же церкви и ведут борьбу против истинной веры золотом, то есть своими силами и силами твоих приверженцев. Что сказать о еретиках, которые хотя стоят вне (церкви), однако называют себя христианами? Сколь знаменитые из наших писали против нечестивейших Цельса и Порфирия! Кто, оставивши дело, занимался не нужным обвинением в преступлениях? Об этом должны говорить не церковные сочинения, а документы судей. Да и какая польза от того, если ты дело проиграешь, а обвинение докажешь? И тебе нет необходимости, рискуя своею головою, доносить: ты можешь удовлетворить своему желанию подкупивши одного убийцу. И ты еще притворяешься, будто боишься соблазна, – когда ты готов убить бывшего когда-то братом, теперь обвиненного и всегда – врага своего. Тем не менее я удивляюсь, каким образом ты, человек благоразумный, вследствие раздражения, хочешь оказать мне такое благодеяние, чтобы извести из темницы душу мою и не потерпеть, чтобы я оставался вместе с тобою во мраке века сего.

43. Итак, ты хочешь, чтобы я молчал? Не обвиняй. Положи меч, и я брошу щит. В одном я не могу согласиться с тобою: чтобы щадить еретиков, чтобы не доказывать своего православия. Если в этом причина несогласия, то могу умереть, но молчать не могу. Хотя я должен был отвечать твоему безумию из всего Писания и, подобно Давиду, игравшему на цитре, божественными глаголами укротить неистовство сердца твоего; но я ограничусь немногими свидетельствами одной книги и глупости противопоставлю мудрость, чтобы ты не пренебрегал по крайней мере небесным, если презираешь человеческое. Итак послушай, что о тебе и о всех недоброжелательных, злоречивых и любопритетельных говорит премудрый Соломон: «безумнии досады, суще желателие, нечестивии бывше, возненавидеша чувство» (Притч.1:22). «Не соплетай на друга твоего зла» (Притч.3:29). «Не враждуй на человека туне» (Притч.3:30). «Нечестивии вознесоша безчестие» (Притч.3:35). «Отыми от себе строптива уста и обидливы устне далече от тебе отрини; око досадителя, язык неправедный, руце проливающыя кровь праведнаго, и сердце, кующее мысли злы, и нозе, тщащиися зло творити» (Притч.4:24, 6:17–18). «Иже утверждается на лжах, сей пасет ветры, той же поженет птицы парящыя; остави бо пути своего винограда, в стезях же своего земледелания заблуди, проходит же сквозь пустыню безводную и землю, определенную в жаждех, собирает же руками неплодие» (Притч.9:12). «Уста продерзаго приближаются сокрушению; износящии же укоризну безумнейши суть» (Притч.10:14, 18). «Душа благословенна всякая простая; муж ярый не благообразен» (Притч.11:25). «За грех устен впадает в сети грешник» (Притч.12:13). «Путие безумных правы пред ними» (Притч.12:15). «Безумный абие исповесть гнев свой» (Притч.12:16). «Мерзость Господеви устне лживы» (Притч.12:22). «Еже хранит своя уста, соблюдает свою душу; продерзивый же устнами устрашит себе» (Притч.13:3). «Злый с досаждением творит злая, безумный же прострет свою злобу» (Притч.13:17). «Взыщеши премудрости у злых и не обрящеши» (Притч.14:6). «Путей своих насытится дерзосердый» (Притч.14:14). «Премудр убоявся уклонится от зла; безумный же на себе надеявся смешавается с ним» (Притч.14:16). «Долгтерпелив муж мног в разуме; малодушный же крепко безумен» (Притч.14:29). «Оклеветаяй убогаго раздражает сотворшаго и» (Притч.14:31). «Язык мудрых добрая свесть, уста же безумных возвещают злая» (Притч.15:2). «Муж ярый устрояет брани» (Притч.15:18). «Нечист пред Богом всяк надменный сердцем, в руку же руце влагаяй неправедно не обезвинится» (Притч.16:5). «Любяй живот свои щадит своя уста» (Притч.16:17). «Прежде сокрушения предваряет досаждение, прежде же падения злопомышление» (Притч.16:18). «Утверждаяй очи свои мыслит развращенная и своими устами определяет вся злая» (Притч.16:30). «Устне безумнаго приводят его на зло, уста же его дерзостная призывают смерть» (Притч.18:6). «Злоумен муж много отщетится» (Притч.19:19). «Лучше нищ праведный, нежели богат лжив» (Притч.19:22). «Слава мужу отвращатися от досаждения: всяк же безумен сими соплетается» (Притч.20:3). «Не люби клеветати, чтобы не погибнуть» (Притч.20:13). «Сладок есть человеку хлеб лжи, но потом исполнятся уста его камения» (Притч.20:17). «Делаяй сокровища языком лживым, суетная гонит и впадет в сети смертныя» (Притч.21:6). «Во ушию безумнаго ничто же глаголи, да не когда поругает разумная словеса твоя» (Притч.23:9). «Дреколь и меч и стрела пагубны, тако и муж свидетельствуяй на друга своего свидетельство ложное» (Притч.25:18). «Якоже птицы отлетают и врабиеве, тако клятва суетная не найдет ни на кого же» (Притч.26:2). «Не отвещай безумному по безумию его, да не подобен ему будеши: но отвещай безумному по безумию его, да не явится мудр у себе» (Притч.26:4–5). «Коварствующии над своими други: егда увидени будут, глаголют, яко играя содеях» (Притч.26:19). «Огнище углию и дрова огневи, муж же клеветлив в мятеж свара» (Притч.26:21). «Аще тя молит враг велиим гласом, не веруй ему, седмь бо есть лукавствий в души его» (Притч.26:25). «Тяжко камень и неудобоносно песок, гнев же безумнаго тяжший обоего. Безмилостивна ярость и остр гнев, но ничтоже постоит ревности» (Притч.27:3–4). «Продерзый в нечестиих оклеветает нищыя» (Притч.28:3). «Иже надеется на дерзо сердце, таковый безумен» (28:26). «Весь гнев свой произносит безумный: премудрый же скрывает по части» (Притч.29:11). «Чадо зло меч зубы имать и членовныя яко сечиво, еже губити и поядати смиренныя от земли» (Притч.30:14). Итак, вразумленный этими свидетельствами, я не захотел уязвлять уязвляющего и в свою очередь платить ему тем же; но предпочел заклясть безумие неистовствующего и в грудь, отравленную ядом, влить противоядие одной книги. Но опасаюсь, что, ничего не достигши, я буду вынужден сказать известное Давидово изречение и утешать себя следующими словами: «отчуждишася грешници от ложесн, заблудиша от чрева, глаголаша лжу. Ярость их по подобию змиину, яко аспида глуха и затыкающаго уши свои, иже не услышит гласа обавающих, обаваемь обавается от премудра. Бог сокрушит зубы их во устех их: членовныя львов сокрушил есть Господь. Уничижатся яко вода мимо текущая: напряжет лук свой, дóндеже изнемогут. Яко воск растаяв отымутся: паде огнь на них, и не видеша солнца» (Пс.57:4–9). И еще: «возвеселится праведник, егда увидит отмщение нечестивых: руце свои омыет в крови грешника. И речет человек: аще убо есть плод праведнику, убо есть Бог судя им на земли» (Пс.57:11–12).

44. В конце письма ты пишешь своею рукою: «желаю, чтобы ты любил мир». На это я коротко отвечу: если ты желаешь мира, то сложи оружие. Хорош ты ко мне – могу быть в мире с тобою, грозишь – не боюсь. Пусть будет у нас одна вера, и тотчас последует мир.