XXIX. Царь Феодор Борисович
Тяжелы были последние дни царя Бориса Феодоровича Годунова. Таинственный призрак вырос в непобедимого соперника, стоявшего уже в пределах Московского государства и день ото дня, угрожавшего Борису отнятием престола. В государстве всюду началось шатание. Народ нельзя было удержать в повиновении воеводам. Южная и западная украйны с каждым днём всё более и более увеличивали собой число сторонников Лжедимитрия. Даже и те, которые оставались ещё верными царю Борису, не обещали самоотверженной преданности: плоть и кровь народа ещё принадлежали Борису, но душа народа ускользала от него.
Тревоги, заботы, волнения в конец подорвали здоровье царя, хотя никто не смел думать о столь близкой развязке. Один из современников Бориса весьма тонко отметил эту душевную надорванность, эти постоянные страхи, как главнейшую причину кончины Бориса. Муки совести тяжелее страданий телесных... „Борис, – говорит он, – прегордый пред малым и царствуяй нами, ужаснувся того (самозванца) стремления, с высоты престола царствия низвержеся; прикладне, яко комар льва не дошед порази. Не той бо, но совесть ему своя сего низложи, ведый вся, яже о себе некогда».
Тяжесть положения царя Бориса ещё более увеличивалась тем одиночеством, в котором он оказался среди московского боярства. Разорвав все связи с тем придворным кругом, к которому сам принадлежал, Борис удалил всех своих прежних друзей. Его круг ограничивался роднёй: несколькими ветвями Годуновского рода и родом Сабуровых и Вельяминовых, шедших от одного с Годуновыми корня. Несчастие было в том, что в этой многочисленной родне мало было талантливых людей. В конце царствования Борис, очень скупо возводивший в думные чины, стал отличать братьев Басмановых и возлагал особые надежды на Петра Феодоровича Басманова. Других лиц при царе Борисе не было, круг правительственных лиц ограничивался этими.
Уже с 1602 года царь Борис стал прихварывать, но он был в таком возрасте, что нельзя ещё было ждать неизбежно скорой развязки и нельзя было к ней исподволь приготовиться.
13-го апреля 1605 года, после торжественного приёма датских послов, царь Борис угощал их в Золотой палате. Едва он встал из-за стола, как у него открылось сильнейшее кровотечение из носа, рта и ушей. Тщетно врачи пытались остановить кровь. Через два часа он скончался, едва успев перед смертью постричься в иноки с именем Боголепа.
Неожиданность поразила всех. Прошёл даже невероятный слух, что Борис отравился, приняв яд.
„13-го апреля, по старому стилю, – рассказывает Масса, – Борис был или, может быть, представлялся очень весёлым; за обедом ел очень много и был веселее, чем обыкновенно бывал в присутствии своих приближённых. После обеда он отправился в высокий терем, откуда он мог видеть всю Москву с её окрестностями, и там-то, как думают, он принял яд. Сойдя в залу, Борис почувствовал приближение смерти, послал за патриархом и епископами, велел подать себе монашеский клобук и тотчас же постричь. Как только духовные лица сотворили молитву, постригли и надели на него клобук, Борис скончался. Это было около 3 часов пополудни. В продолжение двух часов, пока не распространился во дворце и в Москве слух о смерти Бориса, было тихо. Затем услышали сильный шум: вооружённые служилые люди и стрельцы мчались верхами ко дворцу, но никто ещё ничего не говорил, и никто не знал, зачем они так быстро скачут в Кремль. Мы, однако-же, подозревали, что царь скончался, но никто ещё не смел говорить об этом. На следующий день, когда все служилые люди и придворные в трауре отправились в Кремль, повсюду узнали о смерти Бориса. Доктора, бывшие наверху, тотчас же узнали, что он умер от яда. Они сказали об этом только царице и более никому».
Пирлинг передаёт ещё один любопытный рассказ о кончине царя Бориса. Заслуживает самого серьёзного внимания то обстоятельство, что, по словам Пирлинга, в Кракове ожидали этой развязки. Об этом свидетельствует великий маршал польского двора, Сигизмунд Мышковский. За год до смерти Бориса, именно 6-го января 1604 года, он писал в Италию кардиналу Альдобрандини и герцогу Мантуи, сообщая о смерти Годунова, как о событии вполне достоверном, и, что удивительнее всего, он описал даже подробности этого события. По его словам, бояре учинили допрос Димитрию, который находился тогда ещё в Польше, и убедились в том, что он был истинный сын Иоанна IV. Тогда в Кремле разыгралась трагическая сцена, бояре сообщили Борису Годунову о появлении царевича. Он отвечал им высокомерно и раздражительно. Бояре не выдержали, выхватили сабли из ножен и умертвили того, кто в их глазах уже был не более, как бездельник и похититель престола.
Разумеется, эти рассказы интересны не своей исторической правдой, к которой они совершенно не причастны, а самым существованием своим. Очевидно, эти рассказы действительно ходили в Польше, их поддерживали лица весьма близкие к польскому королю и участники его политических интриг, лица, которые не обратили бы на эти рассказы никакого внимания, если бы эти рассказы были только народными слухами, сплетнями черни... В этих рассказах чувствуется доля прикосновенности к самому событию кончины царя Бориса, последовавшей год спустя после письма Мышковского...
На другой день по кончине, царя Бориса Годунова похоронили в усыпальнице царей московских, в Архангельском соборе в московском Кремле.
Событие это, по-видимому, поразило Москву и всё государство только своей неожиданностью. Народ не любил Бориса и был равнодушен даже к тому действительному добру, которое Годунов успел принести государству за своё семилетнее царствование.
Современники царя Бориса уверяют, будто он был безграмотен, будто он не умел ни читать, ни писать. Тем не менее врождённые дарования и государственный опыт умудрили его весьма высоко ценить просвещение, и известно, с какой заботливостью относился он к образованию своего юного сына Феодора.
Один из иностранных современников царя Бориса с беспристрастием отмечает его достоинства личные и заслуги перед Россией. По его словам, Борис был невысокого роста, дороден, лицо имел круглое, бороду и волосы на голове поседевшие. Он ходил с трудом по причине подагры, от которой часто страдал. „Эта болезнь обыкновенно бывает у московских бояр, которые много стоят и ходят, ибо они постоянно должны находиться при дворе и там целые дни стоять около царя, ни разу не отдыхая иногда в течение 3 или 4 дней. Такую тяжёлую жизнь ведут московские бояре. Чем они выше поставлены, тем менее они имеют покоя и тем более живут в страхе и стеснении. Впрочем, они не перестают стремиться к возвышению“. Борис был очень милостив и любезен с иностранцами, имел огромную память и, хотя не умел ни читать, ни писать, тем не менее всё знал лучше тех, которые умели писать. Он достиг 55 или 56 года, и если бы всё шло по его желанию, то он совершил бы много великих дел. Во время своего правления он очень украсил Москву и издал много полезных законов и привилегий, приказал на всех перекрёстках учредить караульни и большие рогатки, которыми загораживали улицы так, что каждая из них представляла собой как бы отдельный город; он также приказал по вечерам ходить с фонарём под страхом пени за ослушание. Вообще Борис был искусен в управлении. Любя постройки, он ещё в царствование Феодора велел построить кругом Москвы высокую стену из плитняка; обвёл стеной Смоленск; на границе с Татарией велел основать хорошо укреплённый город, названный в честь Бориса Борисо-городом. Борис, по свидетельству того же иностранца, имел больше доверия к попам и монахам, чем к своим самым преданным боярам. Слишком много доверяя льстецам и клеветникам, он под влиянием их сделался тираном и стал изводить все знатнейшие роды. Главная причина жестокого правления Бориса заключалась именно в том, что он находился под влиянием негодяев и своей жестокосердной жены; если бы он действовал самостоятельно он не был бы тираном.
Характеризуя царя Бориса, иностранцы отличают и похвальное желание его бороться с общественными пороками своего времени. Так, Борис жестоко преследовал тех, которые брали взятки и подарки, и многих вельмож и дьяков предавал за то публичной казни. К сожалению, по свидетельству современников, это не помогало.
Таким образом кончина царя Бориса, по-видимому, не вызвала единодушного соболезнования современников. Тем не менее, как засвидетельствовал очевидец, весь народ при погребении, по обычаю, громко вопил и плакал.
В осиротелой семье царя Бориса Годунова остались его вдова, царица Мария Григорьевна, шестнадцатилетний сын Феодор Борисович и юная дочь Ксения Борисовна. На престол московский вступил царь Феодор Борисович Годунов.
Все современники единодушно свидетельствуют о цветущей, красивой наружности юного царя, о природном уме и добром сердце, о необыкновенной любви его к книжному учению и к приобретению познаний. К сожалению, молодость царя исключала возможность опытности, распорядительности и мужества. Тяжёлые обязанности, так внезапно свалившиеся на Феодора, лишь усугубили его робость. В отсутствии преданных и мудрых царедворцев, ближней государевой думы, заключался весь ужас положения семьи Бориса в те дни, когда внезапная смерть отняла у неё отца. Семья потерялась и не знала в ком, кроме патриарха, искать опоры. Видели опору в Петре Басманове, но он сам был, по тогдашним понятиям, человек „молодой», „невеликий», не от „больших родов» и сам нуждался в поддержке для того, чтобы удержаться на той высоте, на какую подняли его военные успехи и боевые заслуги. В среде близких и преемников Бориса в Москве не было налицо ни придворных авторитетов, в роде блаженной памяти Никиты Романовича, ни государственных умов, в роде самого Бориса Феодоровича. Одиночество и неопытность были первыми спутниками нового царя. Не удивительно, что на деле правительницей стала мать царя, царица Мария Григорьевна, дочь ненавистного Малюты.
Москва тотчас же присягнула новому царю Феодору Борисовичу, царице Марии Григорьевне и царевне Ксении Борисовне. Присяга учинена была по той же форме, как и царю Борису, но с некоторыми дополнениями и особенностями. Она читалась так:
„Целую крест государыне своей, царице и великой княгине Марии Григорьевне всея Русии, и её детям, государю своему и великому князю Феодору Борисовичу всея Русии, и государыне своей, царевне и великой княжне Ксении Борисовне всея Русии, на том: хотети мне им, государям своим, добра во всем в правду, безо всякие хитрости; а лиха мне государыне своей царице... и ея детям... не хотети ни в чем никакого, ни мыслити, ни думати, ни делати никоторыми делы, никоторою хитростию, по сему крестному целованью. Также мне над своею государынею... и над ея детьми, над государем своим царем... в естве и в питье, ни в платье, ни в ином ни в чем лиха никакого не учинити, и не испортити, и зелья лихого и коренья не давати; а кто мне учиет зелье и коренье лихое давати, и мне учиет кто говорить, чтоб мне над своею государынею... и над ея детьми... какое лихо учинить похочет, или похочет портити, и мне того человека никак не слушати, и зелья лихого и коренья у того человека не имати; да и людей своих с ведовством, и со всяким лихим зельем, и с кореньем ие посылати, и ведунов не добывати на государынино царицыно... и на государево царево... и на царевнино на всякое лихо. Также мне государыню свою... и ея детей... куды они государи пойдут, на следу всяким ведомским мечтаньем не испортити, и ведовством по ветру никакого лиха не насылати, и всяким злым умышленьем и волшебством не умышляти и не делати никоторыми делы, никоторою хитростию, по сему крестному целованью. А кто такое ведовское дело похочет мыслить или делать, а я то сведаю, и мне про того человека сказати государыне своей... и государю своему... или их ближним боярам; а не утаити мне того никак никоторыми делы, а сказати мне в правду, безо всякие хитрости, ни на кого не затеяти и ни по ком не покрыти. А у кого уведаю, или с сторон услышу, у какого человека нибуди, кто про такое злое дело учнет думати и умышляти над государынею... и над её детьми... на всякое лихо, или кто похочет государыню... или её детей... кореньем и лихим зельем, и волшебством и кудесом испортити, и мне того поймати и привести ко государыне своей царице... и ко государю своему царю... или к их боярам, или к ближним людям в правду, безо всякие хитрости, по сему крестному целованью; а не утаити мне того никоторыми делы, никоторою хитростию; а не возмогу того поймати, и мне про того человека сказати государыне своей царице... и государю своему царю... или их боярам, или ближним людям, которому то слово донести до государыни царицы... и до государя царя... или до их больших бояр, или до ближних людей в правду, безо всякие хитрости, по сему крестному целованью. Также мне, мимо государыни своей царицы и великой княгини Марии Григорьевны всея Русии, и её детей, государей своих, царя и великого князя Феодора Борисовича всея Русии и царевны и великой княжны Ксении Борисовны всея Русии, на Московское государство иного государя, мимо их, не искати, и не хотети, и не мыслити, и не изменити им государям ни в чем. Такжя мне Симеона Бекбулатова и иного никого на Московское государство не хотети, и с ним не знаться и не дружиться, и не ссылаться грамотками, и словом к нему ни на какое лихо не приказывати, и к вору, который называется князем Дмитрием Углицким, не приставити, и с ним и с его советниками ни с кем не ссылатись ни на какое лихо, и не изменити, и не отъехати, и лиха никакого не учинити, и государства не подъискивати, и не по своей мере ничего не искати, и того вора, что называется князем Дмитрием Углицким, на Московском государстве видети не хотети. А кто мне учнет о том говорить, или кто с кем учнет о том думать и мыслить, что Симеона, или иного кого, или того вора, который называется князем Димитрием Углицким, на Московское государство, а я то сведаю или услышу от кого-нибудь, и мне того изымати и привести ко государыне своей царице... и к государю царю... или к их боярам, или к ближним людям; а сказати мне про то в правду, безо всякие хитрости, по недружбе мне ни на кого не затеяти, а по дружбе мне ни по ком не покрыти. А где мне государыня моя царица... и ея царские дети... велят быти па своей царской службе, и мне, будучи на их государевых службах, государыне своей царице... и ея детям... служити и прямити безо всякие хитрости, и измены никоторые не учинити, и не делати и не мыслити ни на какое лихо, и города никакого не сдати, и из походов и из полков никуда не отъехати и не изменити, и никого к себе ни на которое лихо не приводити, и не сямьянитись, и не умышляти на всякое лихо, и скопом и заговором и всяким умышленьям ни на кого не приходити, и недружбы своей никому не мстити, и никого, без их государева ведома, не убити и не извести, и не сослати никого, и убити не велети никого, и не мыслити о том никак. А где будет сведаю скопы, или злое которое умышлянье и совет на государыню свою царицу... и на ея детей... какое лихое умышленье, и с теми людьми, кто будет в том скопе и во всяком злом умышленье, мне битись до смерти; также мне ни на государевых бояр на ближних и на всяких людей скопом и заговором и всяким лихим злым умышленьем не приходити и не умышляти, и не убивати никакого человека до смерти, и убивати не велети никоторыми делы, никоторою хитростию, по сему крестному целованью. Также мне от государыни своей царицы... и от ея царских детей... к иному ни к которому государю, к Турскому, и к цесарю, и к Литовскому королю, Шпанскому, ни ко Францовскому, ни к Аглинскому, ни к Чешскому, ни к Дацкому, ни к Свейскому королю, ни в Крым, ни в Ногай, ни в иные ни в которые государства не отъехати, и лиха мне и измены никоторые не учинити и не мыслити. Также мне, где государыня моя царица... и ея дети, государи мои... велят быти у какого приказу или в суде, и мне, будучи у их государева дела, дела всякие делати в правду, по дружбе никому не наровити, а по недружбе никому не мстити, и дела государева никакого не спродати, виноватого правым и правого виноватым не учинити, и от того посулов и поминков не имати, а прямити мне государыне царице... и ея детям... и их землям, добра хотети во всем в правду и до своего живота, по сему крестному целованью. Я имярек целую сей святый и животворящий крест Господень на том, что мне государыне своей царице... и ея детям... служити им, и прямити и добра хотети во всем в правду, без всякие хитрости, и потому, как в сей записи писано, и до своего живота, по сему крестному целованью: а не учну я государыне своей царице... и ея детям... по сему крестному целованью служити и прямити, или какое, что лихо сделаю, мимо ея крестное целованье, и не буди на мне милость Божия, и пречистыя Богородицы, и великих чудотворцев Петра и Алексея, Ионы и всех святых, и не буди на мне благословение и прощение патриарха Иова Московского и всея Русии, и митрополитов, и архиепископов, и епископов, и всего освященного вселенского собора, и буду проклят в сем веце и в будущем».
В присяге для дьяков сделана была особая прибавка.
„Также мне, будучи у ея государынина и у государева дела, всякие дела делати в правду, и тайных и всяких государевых дел и вестей никаких никому не сказывати, и государынины и государевы казны всякие и денег не красти, и за делы дворян и детей боярских и всяких челобитчиков не волочити, отделывати их вскоре, и посулов и поминков ни у кого не имати никоторыми делы, и никому ни в чем по дружбе не норовити и не покрывати: и по недружбе ни на кого ничего не затеяти никоторыми делы, по сему крестному целованью; и с книг с писцовых и из отдельных и из дач выписывати мне подлинно прямо, и мимо книг в выписи ничего не написати никоторыми делы, и посулов и поминков от того ни у кого не имати, по сему крестному целованью».
Тогда же по городам разосланы были грамоты „от царицы и великие княгини Марии Григорьевны всея Русии и от царя и великого князя Феодора Борисовича всея Русии“ с повелением привести весь народ к присяге на верность новому царю. „Божиим праведным судом –говорилось в грамоте, – за наш грех, государя нашего великого государя царя и великого князя Бориса Феодоровича всея Русии не стало; а по его государеву обещанью, Бог его, государя, сподобил, восприял ангельский образ, во иноцех Боголеп, а преставися апреля в 13 день, а на все государства, на Владимирское и на Московское и на Новгородское, и на царства Казанское, и на Астраханское, и на Сибирское, и на все великие государства Российского царствия благословил нас, сына своего, великого государя царя и великого князя Феодора Борисовича всея Русии. И мы, с Божией помощью, на своем государстве учинились царем и великим князем, всея Русии самодержцем, и бояре наши, и окольничие, и думные дворяне, и дьяки, и дворяне ж, и дети боярские, и приказные люди, и всех сотен торговые, и всякие люди Московского государства перед святейшим Иовом, патриархом Московским и всея Русии и передо всем священным собором нам крест целовали; и вы б, памятуя Бога, и души свои, и крестное целованье, на чем вы великому государю нашему царю и великому князю Борису Феодоровичу, всея Русии самодержцу, и нам крест целовали, после преставленья, блаженные памяти, великого государя царя великого князя Феодора Иоанновича, всея Русии самодержца, что ему, государю, и нам служити и прямити, и добра хотети во всем до своего живота, и вы б потому ж нам служили и добра хотели и прямили во всем; а мы вас не только жаловати рады, и любити вас хотим свыше прежнего, и нам бы есте на том на всем сами крест целовали в соборной церкви, и детей боярских, и приказных, и служивых всяких, и торговых и посадских людей, и пашенных крестьян и всяких черных людей к нашему крестному целованью привели по записи, какова к вам послана»...
В Москве всё население присягнуло новому царю беспрекословно и спокойно. Но, очевидно, настроение не везде было столь же мирное и столь же преданное Годуновым, и потому в этих же самых грамотах, разосланных воеводам с приказанием приводить жителей к присяге, в самом конце прибавлено было: „а того б есте берегли накрепко, чтоб у вас всякие люди нам крест целовали, а не был бы ни один человек, который бы нам креста не целовал».
Кроме этих грамот, разосланы были ещё грамоты владыкам с повелением совершать молебны за нового царя. Эти грамоты были составлены в тех же выражениях, в каких были составлены соответствующие грамоты царя Бориса. И на этот раз рассказывалось о всенародном избрании на престол и о вступлении нового царя на царство при тех же условиях, при которых совершилось воцарение Бориса. „По преставлении великого государя нашего, – говорилось в грамотах, – святейший Иов и весь освященный собор и весь царский синклит, гости и торговые люди и всенародное множество Российского государства великую государыню царицу Марью Григорьевну молили со слезами и милости просили, чтоб государыня пожаловала, положила на милость, не оставила нас сирых до конца погибнуть, была на царстве по-прежнему, а благородного сына своего благословила быть царём и самодержцем; также и государю царевичу били челом, чтоб пожаловал, по благословению и приказу отца своего, был на Российском государстве царём и самодержцем. И великая государыня слёз и молений не презрела, сына своего благословила, да и государь царевич, по благословению и по приказу отца своего, по повелению матери своей, нас пожаловал, на Московском государстве сел».
К войску, которое стояло под Кромами под начальством князей Мстиславского и Шуйских, отправлено было особое посольство, в состав которого вошли: митрополит Новгородский Исидор, которому поручено было привести войско к присяге, князь Михаил Петрович Катырев-Ростовский, на которого возложено было звание главного воеводы, и Пётр Феодорович Басманов, из-за уступок местничеству назначенный лишь товарищем воеводы большего полка. Надежды молодого царя, очевидно, возлагались на Басманова, в преданности которого и военных успехах не сомневались. Князей Мстиславского и Василия и Димитрия Шуйских царь Феодор Борисович отзывал от войска в Москву под предлогом занять первые места в боярской думе, чтобы помогать юному государю своими советами. Два князя Голицына, братья Василий и Иван Васильевичи, остались под Кромами.
В этом распоряжении нового царя Феодора Борисовича крылась роковая ошибка, в конец сгубившая Годуновых. Вероятно, эти перемены в составе воевод были произведены из осторожности, но они послужили во вред Годуновым.
Войска, стоявшие под Кромами, оказались под влиянием князей Голицыных, знатнейших и виднейших изо всех воевод, и Басманова, обладавшего известностью и военным счастьем. Москва же должна была естественно пойти за Василием Ивановичем Шуйским, которого считала очевидцем углицких событий 1591 года и свидетелем если не смерти, то спасения маленького Димитрия. Князья-бояре сделались хозяевами положения и в армии, и в столице, и немедленно объявили себя против Годуновых и за „царя Димитрия Ивановича».
Самозванец, сидя в Путивле, понапрасну времени не терял. Он усердно поддерживал сношения с Польшей, писал письма своим покровителям, описывал им свои успехи и неудачи и беспокоил их просьбами о помощи. Он даже отправил особого посла на сейм, князя Татева, бывшего черниговского воеводу, но его предусмотрительно не пустили на сейм. В то же время он усиленно собирал войско и готовился к новому походу.
Сила вещей разочаровала самозванца в наилучшем его войске, поляках, и заставила его обходиться всяким сбродом, в изобилии пристававшим к нему в пределах Московского государства. Самозванцу приходилось теперь на этой силе строить все свои надежды и планы, и он развил их до огромных размеров. От степей Днепра и Дона до Уральских гор на восток и до берегов Чёрного моря на юге, все казаки и татары призывались им к оружию; им было назначено собраться в известный, заранее намеченный пункт. Собрав эту громаду наёмного войска, жаждавшего добычи, Лжедимитрий предполагал двинуть его на Москву, оставляя по пути гарнизоны и увеличивая свои силы волонтёрами. Таким образом столица была бы окружена огромными силами и не имела бы возможности получить подкреплений из провинции. Этот смелый план самозванец выработал в Путивле, вернувшись снова к тем намерениям, которые он питал ещё в Брагине. В средине марта отправлены были гонцы на Дон, Волгу, Терек и Урал, и уже через месяц Лжедимитрию донесли о скором прибытии новых войск. Донские казаки не только сами отозвались на призыв Лжедимитрия, по ещё оказали ему весьма существенную услугу, успев привлечь на его сторону ногайских татар, которых в Москве считали преданными Годунову. В конце апреля посланы были подарки крымским татарам, и это оказалось прекрасным средством заручиться их признанием и содействием.
В это именно время, когда Лжедимитрий развивал свои мечты, а его войска стягивались в Ливны, в Кремле скончался царь Борис Годунов, соперник и враг самозванца. 25 апреля в Путивль прискакал из Москвы Авраам Бахметев с известием о кончине Бориса и с предложением своих услуг. Самозванец был вне себя от радости: его враг исчезал накануне похода против него!.. Лжедимитрий теперь стал бояться единственно того, как бы это известие не оказалось ложным. Но вскоре, 30 апреля, ливонский воевода подтвердил справедливость этого известия и даже сообщил подробности события: 13 апреля, во время аудиенции, данной Борисом иностранным послам, у него сделалось сильное кровотечения; кровь полилась у него изо рта, из носа, глаз, ушей, изо всех пор; царь упал навзничь и несколько часов спустя скончался, едва патриарх Иов успел постричь его в монахи.
Получив это известие, самозванец пришёл в восторг от радости: оно стоило самой большой победы. С этого времени события пошли быстрейшим ходом и притом все в пользу самозванца. История не сохранила нам ясного и последовательного изложения событий, обусловивших окончательное торжество самозванца.
По-видимому, в головокружительной смене настроений того времени нелегко было разобраться и самим участникам тех печальных событий. По-видимому, не одно какое-нибудь обстоятельство привяло самозванца в Москву, а целая совокупность обстоятельств, можно сказать, всё пришло к его услугам. Поэтому рассказы современников об этих событиях получают огромное значения для выяснения всего хода дела.