XXVIII. Успехи после поражения

Между тем в Путивле самозванец спокойно ковал своё счастье. В начале своего сидения в Путивле он ещё предавался всяким тревогам и отводил душу в дружеских беседах с иезуитами. Понесённое поражение было главным предметом их бесед. По мнению ксёндзов, казаки не были ни единственными, ни главными виновниками этого поражения. Они становились на более возвышенную точку зрения. Во время сражения, говорили они, какой-то солдат изнасиловал одну русскую женщину; вопиющее дело, оно требовало возмездия. Ксёндзы говорили:

– Вот где следует искать истинную причину постигшего нас бедствия. Преступления, совершаемые людьми, навлекают гнев Божий. Этим объясняется бегство солдат.

Димитрий согласился с ними и был глубоко возмущён гнусным поступком. Но в то же время он никак не мог решить вопрос: что же дальше? Продолжать войну или бросить её? Окружавшие его лица и события скоро принесли ему решение окончательное и бесповоротное. Ему теперь предстояло во чтобы то ни стало рассеять распространившиеся о нём слухи, об его самозванстве и вероотступничестве и привлечь к себе русских людей наиболее яркими доказательствами якобы нелепости этих слухов. Поэтому он прежде всего позаботился о том, чтобы установить различие между собой и Гришкой Отрепьевым, каковым он был в действительности и каковым честило его московское правительство. В Путивль был приведён отчаянный негодяй, и нашлись будто бы очевидцы, удостоверившие, что это и был самый Гришка Отрепьев, именем которого царь Борис смущал народ.

Не менее полезной для самозванца была и история с монахами. В половине марта в Путивле появились три старых монаха. Они приехали из Москвы и держали себя так подозрительно, что были арестованы и заключены в тюрьму. При обыске у них оказались увещательные письма к народу и духовенству, подписанные царём Борисом и патриархом Иовом. Царь обещал путивлянам полное и безусловное прощение, если они выдадут ему Лжедимитрия живым или мёртвым и перебьют поляков, а патриарх предавал проклятию и мнимого царевича, и всех ослушников и изменников. Монахи были схвачены, представлены самозванцу и подвергнуты пытке. На пытке один монах не выдержал и рассказал, что в сапоге его товарища спрятан яд и что двое из знатных русских, окружавших Лжедимитрия, вошли в заговор для его отравления. Рассказывают же, что в сапоге же найдены были письма, писанные самими монахами к своим доверителям и в этих письмах говорилось о самозванце, что он „есть истинный сын Иоанна IV; напрасно было бы вести борьбу против его правого дела». Это свидетельство ещё более увеличило обаяние Лжедимитрия.

С своей стороны самозванец прилагал все усилия к тому, чтобы прослыть в толпе ревностным сыном православной церкви, без чего, он знал, немыслим был успех его в России. Тайком он оставался фанатичным католиком, на Рождество и на Пасху исповедовался и приобщался у ксёндзов и обещал тоже сделать накануне коронации, посылал поляков на исповедь к ксёндзам и прикидывался настолько религиозным человеком, что перед каждым сражением падал на колена и молился: „Господи, если дело моё правое, помоги и защити меня; если оно неправое, покарай меня по своей справедливости». Ревниво оберегая тайну своего отречения, самозванец наружно удивлял везде своей преданностью православию. Особенно он обратил всеобщее внимание многочисленных богомольцев своим усердием при перенесении чудотворной Курской иконы Божией Матери в Путивль. Он встретил икону, велел обнести её вокруг стен и держал всё время около себя.

Свободное время, которого много было в Путивле, самозванец решил употребить с пользой для себя. Он задумал вознаградить потерянное время в юности и обогатиться познаниями всякого рода. В начале апреля 1605 г. он призвал к себе обоих иезуитов, Чижовского и Лавицкого, и, к величайшему изумлению их, в присутствии трёх русских бояр, завёл с ними речь об истинной мудрости и средствах к достижению её, высказав при этом ту мысль, что государь должен в совершенстве обладать военным искусством и основательным знакомством с науками. После этих речей он решительно заявил, что хочет заняться, и просил иезуитов помочь ему в этом. Иезуиты возражали, указывая на неудобное время и на то, что главнокомандующий не будет особенно усердным учеником и когда-нибудь бросит грамматику, чтобы скакать на поле битвы. Самозванец не хотел слушать никаких возражений и просил поспешить. На следующий день иезуиты ещё раз попытались уклониться от учительства, но безуспешно: самозванец увидал в руках иезуита книгу и взял её. Это был том сочинений Квинтиллиана. Самозванец повертел книгу в руках, подал её Лавицкому и сказал:

– Потрудитесь читать её и объяснить мне некоторые места этого сочинения. Я послушаю вас с удовольствием.

Первый урок подстрекнул любознательность самозванца, и после этого начался правильный курс занятий. Каждое утро Чижовский посвящал один час преподаванию философии, а Лавицкий – столько же вечером для преподавания риторики. Преподаватели говорили по-польски, секретарь записывал их слова и переводил по-русски, чтобы облегчить Лжедимитрию занятия. Самозванец держал себя как простой школьник: он серьёзно отвечал урок, стоя перед иезуитами, с непокрытой головой. Три дня продолжалось это усердие, но потом самозванец бросил своё ученичество, ссылаясь на неблагоприятные толки среди русских, вызванные его продолжительными свиданиями с иезуитами. Занятия наукой с этого времени заменены были при свиданиях с иезуитами беседами и развитием планов о будущем просвещении России, о заведении школ, посылке юношей за границу и т. п., а также на переписку с покровителями самозванца в Польше. Поводов для переписки было много как в событиях, пережитых самим самозванцем, так и в событиях польской истории, разыгравшихся в Польше после отъезда оттуда самозванца.

В январе 1605 года в Варшаве открылся сейм, которому, между прочим, предстояло решить и вопрос об отношениях Польши к Лжедимитрию. Уже заранее, судя по ответам сенаторов королю, нельзя было ожидать решения благоприятного самозванцу. И действительно, на сейме смело раздались голоса, открыто осуждавшие и Лжедимитрия и всех его сторонников, не исключая самого короля Сигизмунда. В Варшаве ещё не имели определённых и верных сведений о походе самозванца, и эта неизвестность придала ещё более силы его противникам. Во главе их был, конечно, старик Замойский. В своей знаменитой речи на сейме он резко отнёсся к вопросу о делах московских. Он говорил:

„Я бы желал, чтобы все хорошо меня слышали, потому что часто дурные толкователи моих слов передают их другим в извращённом виде. Долго говорить не буду, да и не могу, потому что я потерял и зубы, и здоровье, меня удручают: старость, кашель и другие болезни, но я не жалею об этом и не стыжусь этих недугов, потому что приобрёл их не какими-либо дурными делами, а на службе вашему величеству и моему дорогому отечеству. Поэтому буду говорить кратко. Первая часть моей речи будет о внешних опасностях, о которых тоже буду говорить кратко. Это дело следует разобрать надлежащим образом, а не как-нибудь. Бывали времена, что дела этого рода мы решали, будучи в шпорах и, так сказать, садясь на коня; теперь нельзя так делать, теперь нужно рассмотреть их надлежащим образом, со всей основательностью и имея в виду все обстоятельства, но, конечно, делать это нужно не в таком торжественном собрании, потому что при сеймовом обсуждении дел может находиться и наш гражданин, и чужеземец. Поэтому на совещание об этих делах нужны другое место и другое время...

Что касается Московского государства, то в прежние времена оно внушало нам большой страх. И теперь оно нам внушает его, но прежде мы гораздо больше боялись его, пока славной памяти король Стефан не усмирил Ивана Васильевича. До этого времени области королевства, ближайшие к Московскому княжеству, подвергались большим убыткам и страданиям. У Стефана короля и у папы Сикста, когда они задумывали поход против турок, было такое намерение: навести на них войско не только от нас, но и от Москвы через Персию, и осуществлению этого намерения уже положено было начало, и на это дело покойный Сикст сберегал свои миллионы. Поэтому-то, когда он затем получил известие о смерти Стефана, то заплакал и сказал: „мы надеялись, что он-то спасёт Израиля». В самом деле, это было похвальное намерение, не то, что теперешние наши замыслы, которые притом мы день ото дня откладываем, постоянно находимся в страхе, а между тем действуем так, как будто у нас ещё много времени впереди, и сидим, сами не зная, что с нами делается. Как только принято было вышесказанное святое решение, король Стефан умер в то самое время, когда дела были уже улажены и всё уже было приготовлено.

В начале правления вашего величества я советовал взяться за эти дела и указывал способы к этому: я советовал отправить с этим посольство к папе и к другим христианским государям. Моё мнение неугодно было принять другим г.г. сенаторам. Я доволен был тем, что исполнил требование совести, что советовал и высказал то, к чему обязывала меня преданность отечеству; но так как у нас требуется согласие не одного, а всех, то это намерение пошло в проволочку, заключён был мир с Иваном Васильевичем, а после его смерти с теперешним князем московским.

Что касается до этого Димитрия, то я советовал вашему величеству не только не нарушать самым делом условий мира с Москвой, но даже остерегаться давать повод подозревать нас в этом; действовать иначе было бы, по моему мнению, противно не только благу и славе Речи-Посполитой, но и спасению наших душ. Поэтому-то я советовал отложить это дело до сейма; я боялся, как бы не причинила нам какой-либо беды та безрассудная поспешность, которую некоторые позволили себе без согласия вашего величества и всех чинов; соседние государства ведь знают, что Димитрия ведёт в Москву наш народ; как бы мужичина Борис не попрал и не обратил в ничто нашей славы, которую мы приобрели у всех народов тем, что при короле Стефане стали столь страшны Москве. Если нам хочется добыть Московское княжество, то, по-моему, лучше начать и делать с согласия всех чинов, по одобрению сейма и с большей военной силой. Что касается личности самого Димитрия, который выдаёт себя за сына известного нам царя Ивана, то об этом я скажу следующее: правда, что у Ивана было два сына, но тот, оставшийся, за которого он выдаёт себя, как было слышно, был убит. Он говорить, что вместо него задушили кого-то другого: помилуй Бог! Это комедия Плавта или Теренция, что ли? Вероятное ли дело: велеть кого-либо убить, а потом не посмотреть, тот ли убит, кого приказано убить, а не кто-либо другой! Если так, если приказано лишь убить, а затем никто не смотрел, действительно ли убит и кто убит, то можно было подставить для этого козла или барана. Но и помимо Димитрия, если мы уж желали возвести на московский престол государя того же рода, есть другие законные наследники Московского княжества. Законными наследниками этого княжества был род Владимирских князей, по прекращении которого права наследства переходят на род князей Шуйских, что легко можно видеть из русских летописей. По моему мнению, следовало бы как можно скорее послать кого-нибудь туда (к войскам самозванца) и узнать, что там делается, потому что мне кажется невероятным, чтобы там до сих пор не случилось какого-либо важного события. Может быть там сделано уже что-либо удачно, но, судя по-человечески, это невероятно; разве Господь совершит чудо“.

Эта искренняя и страстная речь должна была произвести влияние во всей Польше. Литовский канцлер, Лев Сапега, в тот же день поддержал своего товарища. И он так же смотрел на полномочия сейма и на обязательства, которые налагались договором 1602 года и клятвой, данной Годунову, которую нельзя было нарушать, „ибо, – говорил Сапега, – Господь строго карает за нарушение клятвы“. Он был одинакового мнения и о личности Лжедимитрия. Не видел он никакой выгоды и от войны с Москвой. Лжедимитрий победит или будет побеждён. В последнем случае Польше придётся в скором времени воевать с Москвой; в первом случае предстоит неизвестность, так как нельзя рассчитывать на то, что самозванец сдержит слово, данное полякам.

Другие сенаторы тоже склонялись на сторону мира. Заметно было, что Польша жаждала мира, боялась войны, налогов и всех бедствий её. Никто не возвысил голоса в защиту самозванца, в доказательство его царственного происхождения, в пользу вмешательства в его предприятие. Некоторые высказали, что Лжедимитрий, собрав войско, оказал стране услугу, очистив её от всякого сброда; другие предлагали предоставить события естественному течению; многие считали самым правильным решением вопроса молчаливое доброжелательство. Но все эти голоса были покрыты энергичным требованием бискупа Краковского немедленно отозвать Мнишка. Януш-Острожский требовал строгого наказания виновных. Дорогостайский, великий литовский маршал, в язвительных выражениях напал на короля. Он сказал:

„Ваше величество за себя лично присягали соблюдать мир с московским государем, вы присягали и за нас, сенаторов, и за рыцарское сословие. Вы лично в своей совести теперь чисты, потому что вы заявили, что этому делу вы не причастны ни советом и содействием, и обнародовали универсалами, чтобы ушедшие (с Лжедимитрием) возвратились и не предпринимали никакого насильственного действия. Этим вы успокоили свою совесть; но соблюдают ли условия мира с московским князем наш сенат и рыцарское сословие, и не нарушают ли они принесённой присяги, это всякий легко может видеть. Один сенатор сам поехал с Димитрием; его с ним сопровождали военные люди из польского рыцарского сословия. Это нужно вовремя исправить. Против воли вашего величества они собрали войско и кинулись на московского князя. Когда их оттуда выгонят, куда они пойдут? Обратите внимание, ваше величество, на наше непостоянство, обратите внимание и на то, что вы иногда пребываете на разных местах с малым числом людей. Кто может доверять таким своевольным людям? Если они задумали произвести переворот в Московском государстве, то могут возвратиться и к нам и пожелают произвести то же и у нас».

Большинство на сейме вскоре составилось и было вовсе не на стороне короля и самозванца. Замойский предлагал немедленно вызвать Мнишка на сейм и потребовать у него отчёт в его поведении, а к самозванцу послать доверенного человека, чтобы он разузнал, насколько успешно идут его военные действия: после этих предварительных мер можно было бы действовать решительно. Сапега советовал немедленно послать в Москву уполномоченного, который объяснился бы с царём Борисом, оправдал бы в его глазах Польшу и возложил бы всю ответственность на самозванца. Всё это необходимо было, по его мнению, чтобы предотвратить войну. Сейм постановил: „Надобно постараться успокоить волнение, возбуждённое московским господарчиком для того, чтобы ни королевство польское, ни великое герцогство литовское не пострадало от Москвы; всякий осмелившийся нарушить договоры, заключённые с другими государствами, должен считаться изменником».

Это определение ставило в затруднительное положение самого короля, покровительствовавшего самозванцу. Тайные обязательства связывали его с Лжедимитрием, и Сигизмунд, предпочтя лукавую двойственную политику, не утвердил постановления сейма. Сейм так и не пришёл ни к какому концу по этому вопросу.

Впрочем, это лукавство и эта двойственность в самозванческом деле вскоре стали присущи и ярым противникам Лжедимитрия. На сейме они кричали против него, но перед московским правительством сдвоедушничали не хуже своего короля Сигизмунда.

На сейм явился посол царя Бориса, Постник-Огарев, с повелением возобновите переговоры, начатые Смирным. Всё, что говорил он в заседании сейма, как раз совпадало с речами, ранее его приезда произнесёнными польскими сенаторами.

– Как надобно смотреть на короля и на сенаторов, – спрашивал он, – как на сообщников Димитрия или как на его противников? Если они не признают претендента, то они должны порвать с ним всякие сношения и наказать виновных. Если же они станут помогать ему в его гнусных замыслах, то этим будет нарушен договор 1602 года, будет попрана честь, нарушена клятва, и явится повод к войне; Польша, нарушившая клятву, будет обвинена перед лицом всей Европы и всего христианского мира.

Казалось бы, это заявление московского посла должно было встретить полную поддержку сенаторов. Но тут-то именно и сказалось польское притворство в сношениях с Москвой.

2-го февраля Огарев приехал во дворец польского короля, представился королю и ударил челом. Литовский канцлер Сапега от имени короля сказал ему следующее:

– Справляя перед королём, милостивым нашим государем, посольство от своего государя, ты сказал, что имеешь от него поручение переговорить с некоторыми гг. сенаторами о неких порученных тебе делах. Его королевское величество соглашается на это и назначает для этих переговоров: краковского кастеляна, князя Януша Острожского, Виленского кастеляна, Иеронима Ходкевича, брацлавского воеводу, князя Збаражского, Виленского епископа Венедикта Во́йну, коронного канцлера и гетмана Яна Замайского и меня, своего слугу.

Затем они пошли в часовню напротив сенаторской палаты, были там на совещании не больше часа и доложили королю потихоньку всё дело. Неизвестно, какие прения происходили на этом тайном совещании с московским послом, но вот что в конце концов сказал ему Лев Сапега:

– Король не нарушил перемирия; он даже готов подтвердить его и желает сохранить дружбу с царём. Что касается Димитрия, то он не помогает ему войском, он хотел только обсудить предъявленные им требования и представить их на обсуждение московского правительства. Узнав об этом, Димитрий бежал к запорожским казакам. Произвёл ли он вместе с ними набег на Москву, неизвестно. Как бы то ни было, король не может быть ответствен за это, так как запорожцы не признают его власти, точно так же, как донские казаки не подчиняются власти царя. Король запретил помогать Димитрию; ежели он вернётся в Польшу, то он будет арестован; если он появится в пределах Москвы, то Борис Годунов достаточно могуществен, чтобы справиться с ним и его сторонниками.

Этот ответ, данный литовским канцлером московскому послу, не только идёт вразрез с его же собственной речью на сейме, но прямо противоречит истине и полон притворства. Хитрость и изворотливость Сапеги и всего польского правительства в отношениях к Москве зашли так далеко, что Огареву не сообщили самого главного, что отлично известно было всей Польше, что Лжедимитрий был уже давно в пределах Московского государства.

Но царь Борис не ограничился посольством в Польшу. Он отправил обстоятельные письма к императору немецкому и папе римскому, в которых подробно рассказал историю Гришки Отрепьева, превратившегося в царевича Димитрия, жаловался на короля польского и высказал опасение, что война с Сигизмундом помешает общим действиям против турок. Прикровенно Борис высказывал желание, чтобы и император, и папа по собственному почину пришли ему на помощь.

Правда, на этот призыв никто не отозвался. Тем не менее самозванцу и его вдохновителям приходилось принимать соответствующие меры и в Польше, и в Праге, и в Риме. Было о чём думать и над чем Беспокоиться. сидя в Путивле.

Как раз в это тревожное время из Москвы пришло неожиданное известие о том, что царь Борис Феодорович Годунов скоропостижно скончался. События сразу круто изменили своё направление. Самозванец воспрянул духом. За ним подняли головы и все его сторонники, и подстрекатели. Ободряющие вести полетели во все концы Польши и даже в Рим, где уже сменился другой папа после Климента VIII. Преемник его, Лев XI, скончался после месяца папствования. Рангони позаботился осведомить новоизбранного папу Павла V и, если можно, расположить его в пользу покровительствуемого им Лжедимитрия. Он отправил к нему подробное донесение обо всех предшествовавших событиях и просил отцовское благословение самозванцу. Письмо это, быть, может, должно было отвратить папу от ходатайства царя Бориса. Оно имеет огромное значение для истории самозванца. Рангони писал:

„Ваше Святейшество!

Поцеловав смиренно ноги вашего святейшества, следую приказаниям светлейшего кардинала Валенти, данным мне от имени вашего святейшества, и посылаю точный и подробный отчёт о личности и характере Димитрия московского. Если в этом отчёте, вследствие моей слабости, не будет порядка и последовательности, достойных вашего святейшества, однако, будет верная передача всего случившегося до сих пор и дошедшего до меня, сообразно с ниже следующими рассказами.

В конце октября 1603 года было доложено его величеству польскому королю, что какой-то москвитянин, по имени Димитрий, открыто признал себя сыном великого князя Ивана московского и что он находится в доме князя Адама Вишневецкого в той части России, которая подвластна польскому королевству. Говорили, что к нему стекается множество знатных московских людей, которые признают его своим наследным князем. Вследствие этого его величество, желая лично убедиться во всем, а также для избежания смут в этих окраинах, приказал князю Вишневецкому призвать к себе москвитянина, но раньше сообщить подробные сведения об этом деле и о показаниях Димитрия. Эти показания, слово в слово согласно с рассказом Димитрия, следующие.

Иван, сын великого князя московского Василия, после того как короновался царём, взял в жёны Анастасию из дома Романа Захарьина, от которой имел первого сына Димитрия; этот мальчик случайно утонул ещё в пелёнках вместе с мамкой в Белоозере, в то время как его отец торжествовал над казанцами. Родивши ещё двух сыновей, Ивана и Фёдора, Анастасия умерла, а царь женился на Марии Черкасской, с которой развёлся, как и с некоторыми другими, и все эти жёны были заключены Иваном в монастырь. Наконец, великий князь женился на Марии, дочери Фёдора Нагого, из боярского рода, от которой не имел несколько лет детей.

Не надеясь на милосердие Божие и удручённый войной с королём Стефаном Баторием, царь Иван сделался тираном и убил своего старшого сына Ивана; после этого преступления у него родился от Марии Нагой вышеупомянутый Димитрий, который вполне естественно считает себя наследником великого князя московского Ивана.

Вскоре после рождения Димитрия Иван серьёзно занемог и, предвидя близкую кончину, назначил опекунов обоим сыновьям: Фёдору и Дмитрию. Слабоумный Фёдор был уже в это время женат, назначенные к нему опекуны должны были своими советами и опытом помогать ему в правлении государством. Опекунам Димитрия поручено было вместе с его матерью заботиться об его воспитании до совершеннолетия. Великий князь Иван назначил во владение Димитрию три города: Углич, Дмитров и Городец, предоставив их также попечению опекунов.

После смерти Ивана сын его Фёдор, как старший, вступил на престол. Уступая просьбам жены, он записал в ближние бояре Бориса, её брата, настоящего великого князя. Заседая в боярской думе и пользуясь благоволением Фёдора, проницательному и коварному Борису пришло на ум самому сделаться великим князем, и с той поры он начал обдумывать способ умертвить Димитрия и отделаться от Фёдора, жену которого боярская дума решила заточить в монастырь вследствие бесплодия. Не трудно было Борису убедить Фёдора, склонного по природе к набожности, оставить заботы о княжестве и удалиться в монастырь Св. Кирилла. Это было сделано без ведома опекунов Фёдора, которых Борис умертвил, чтобы они не мешали его предприятиям.

После того как Ирина, жена Фёдора, сестра Бориса Годунова, достигла полной власти в правлении для своего брата, последний начал думать о том, как бы избавиться от Димитрия, который со временем мог помешать его замыслам.

Борис тайно отравил опекунов Димитрия, заместив их от имени великого князя другими, с помощью которых надеялся отравить ребёнка. Это злодеяние, без сомнения, ему бы удалось, но воспитатель Димитрия заметил козни Бориса и многократно предупреждал мальчика об угрожающей ему опасности и неминуемой смерти, если он не будет остерегаться, на что умный и развитый мальчик обратил внимание.

Так как первая попытка убийства не удалась Борису, то он подкупил нескольких злодеев, которым приказал ворваться ночью в комнату мальчика и убить его в постели. Это злодеяние, без сомнения, удалось бы, но вышеупомянутый воспитатель, предчувствуя опасность, грозящую его питомцу, положил в постель Димитрия другого мальчика, его родственника, тех же лет, который и был убит злодеями вместо Димитрия, а последний спасся. Шум разбудил домашних, которые, думая, что Димитрий убит, начали искать убийц и, найдя их, растерзали. Говорят, что в этой смуте погибло тридцать детей, и впоследствии предположили, что среди них был тот ребёнок, которого в действительности убили вместо Димитрия.

Слух об этом злодеянии быстро распространился. Мать Димитрия, уверенная, что погиб её сын, так как убитый ребёнок был неузнаваем вследствие нанесённых ему ран, послала гонца к великому князю с известием об убийстве. Но Борис, желая отвратить от себя все подозрения, отнял у гонца письмо и передал великому князю всё дело в другом свете, именно, что Димитрий в припадке падучей болезни убился сам и таким образом был найден окровавленным в постели. Великий князь был очень опечален этим происшествием и приказал, чтобы тело брата было похоронено в склепе его предков, но патриарх, согласно указаниям Бориса, сказал, что не следует хоронить самоубийцу в склепе, где покоятся помазанники Божии. Фёдор хотел отдать брату последний долг, но Борис удержал его от поездки в Углич на похороны Димитрия, так как всеми силами старался, чтобы великий князь ничего не узнал об этом ужасном злодеянии. Поэтому он послал Геласия, митрополита крутицкого, и Андрея Клешнина в Углич на погребение Димитрия. После похорон они заточили мать Димитрия в монастырь, некоторых из её слуг умертвили, а других выслали из пределов государства. Кроме того, они приказали обезглавить двести человек из жителей Углича за то, что они без ведома великого князя расправились с слугами Димитрия.

Между тем вышеупомянутый воспитатель, который так заботливо спас Димитрия от смерти, не переставал пещись о своём питомце и бережно скрывал его от всех.

Заболев и чувствуя приближение смерти, он призвал к себе верного человека, боярского сына, которому рассказал всю историю Димитрия, и поручил ему мальчика. Будучи верным другом, этот человек охотно принял на себя подобную обязанность и тайно содержал у себя мальчика до своей смерти. Перед своей кончиной он убедил Димитрия, который был уже юношей, во избежание опасности поступить в монастырь. Последний охотно принял этот дружеский совет и, надев монашескую рясу, пробыл в ней довольно долго, скитаясь по разным монастырям Московии. Но его благородный нрав и осанка выдали его, и он однажды был узнан одним монахом. В виду близкой опасности Димитрий решил немедленно удалиться в Польшу, где сначала скрывался у Гавриила Гайского, а за сим перешёл к Адаму Вишневецкому и там открыто объявил себя великим князем московским.

Несмотря на правдоподобность этого рассказа, король, узнав, что у литовского канцлера Сапеги находится ливонец, который, взятый в плен во время войны короля Стефана в Ливонии, был назначен с другими служить Димитрию, которому было тогда 10 или 12 лет, и что этот ливонец хвастается тем, что узнает Димитрия при свидании, король приказал послать его к Вишневецкому. Допущенный в присутствие Димитрия, последний признал его своим прежним слугой, а ливонец также узнал Димитрия благодаря бородавке, которая у него на носу, и одной руке, которая короче другой; кроме того, они узнали друг друга по разным признакам на теле того и другого.

Все это было доложено его величеству, который приказал привезти Димитрия в Краков, куда он прибыл в начале марта в сопровождении вышеупомянутого Вишневецкого и его тестя, палатина сендомирского. Последний непременно желал, чтобы я присутствовал на банкете, данном им по приезде Димитрия состоящим при дворе сенаторам. Таким образом мне удалось в первый раз видеть Димитрия, который сидел почти инкогнито за отдельным столом, но в той же комнате с некоторыми лицами. Несколько дней спустя, палатин, по желанию короля, привёл Димитрия ко мне. Он был чрезвычайно учтив и почтителен, говорил, что уже давно желает представиться мне, как здешнему наместнику святого отца, не только для того, чтобы предложить мне свои услуги, но чтобы подробно передать всё касающееся его самого (хотя он знал, что вся его история была мне хорошо известна). Кроме того, он просил меня ходатайствовать за него у св. отца, прося не только его молитв за справедливое своё дело, но и помощи в борьбе за свои владения, так как обязанность всемирного пастыря – защищать и помогать угнетённым.

Он очень подробно и с некоторым преувеличением рассказал о том, как тяжко быть лишённым царства слугой своего отца, который достиг высшей власти, благодаря коварным замыслам против его жизни, от которых спас его Бог. Не менее тяжело видеть ему терзания, которым тиран подвергает его родину, вследствие чего он умоляет меня ходатайствовать за него у святого отца и у короля. Последний принял Димитрия через несколько дней почти частным образом, только в присутствии епископа Петра Тылицкого, теперь подканцлера, великого секретаря, епископа Симона Рудницкого, коронного маршала Сигизмунда Мышковского и Во́йна, великого писаря литовского. Во время этого приёма Димитрий сказал, что его судьба сходна с судьбой сына Креза, который был нем и получил дар слова только тогда, когда увидел, что вследствие приказания Кира жизни его отца грозит опасность. Также и он, Димитрий, несколько лет молчал, живя в унижении и окружённый опасностями, но теперь, видя страдание замученной родины, находящейся под властью не великого государя, каким был Кир, но человека низкого, презренного и своего подданного, он испытал страшную скорбь и, сделав над собой усилие, решил высказаться и просить сочувствия и помощи его величества для возвращения своих законных владений.

Димитрий говорил, что подобные случаи раньше бывали с великими государями (князьями) и что они были поддержаны другими королями и в особенности польскими; конечно, и он мог бы прибегнуть к помощи других монархов, но доверяется только его величеству, могущество, доброта и милосердие которого ему хорошо известны. В надежде на содействие его величества этому справедливому делу он в свою очередь обещает быть признательным и думает, что Бог через его посредство пошлёт свои благодеяния его величеству, королевству и всему христианству. В ответ на эту речь Димитрия подканцлер от имени короля сказал ему несколько любезных слов. Король не имел права открыто решить подобный вопрос, не узнав предварительного мнения сенаторов, поэтому он им тотчас написал об этом деле.

Большая часть из них сначала были против притязаний Димитрия, считая их баснословными, однако некоторые, даже из важных, узнав от него самого благоприятный отчёт об этом деле и допросив ливонца, убедились в правоте Димитрия и перешли на его сторону.

Краковский палатин, Николай Зебржидовский, был таким ярым сторонником Димитрия, что без ведома его величества предложил ему свои услуги и денежную помощь, если окажется, что москвитяне действительно пожелают признать его своим великим князем. Но великий канцлер Иван Замойский находил, что признание Димитрия сыном великого князя Ивана могло бы послужить сюжетом для комедии Теренция. Краковский каштелян, Януш Острожский, вместе с другими сенаторами, своими друзьями, были постоянными противниками Димитрия и говорили, что придерживались этого мнения для общего блага, т.е. в случае неудачи предприятия вся тяжесть войны обрушилась бы на Польшу. Они находили, что следует обождать сейма, в котором можно обсудить всё это дело, и не отпускать отсюда Димитрия, чтобы этим заслужить благодарность Бориса. Однако, можно предположить, что они были движимы личными страстями. Великий канцлер был противником Димитрия, потому что не желал, чтобы его славу затмил другой полководец, которого пришлось бы дать Димитрию, между тем, как если бы последнему была оказана тайная помощь, а не открытая с согласия сейма, то сам канцлер встал бы во главе армии и ему не пришлось бы видеть на этом месте своего противника, каким был палатин сендомирский.

Каштелян был противником Димитрия, потому что не хотел принимать участия в деле, которому не сочувствовал его отец, князь Константин Острожский, так как при первом своём обращении к отцу он не мог убедить его в справедливости притязаний Димитрия и не получил той помощи, о которой просил.

Его величество, хотя значительно благоприятствовал Димитрию, однако, колебался в своём решении и не переставал поддерживать сенаторов (хотя не согласился на предложение палатина краковского). Димитрий настоятельно просил многих, в том числе и меня, чтобы ему позволили приблизиться к границе, где легче было воодушевлять москвитян и продолжать начатое дело, которому его отсутствие и отдалённость наверно принесут большой вред, так как многие приверженцы, не видя его появления, могут быть введены в заблуждение, поверив слухам, будто он умер, или же подвергнутся большой опасности, если Борису удастся их забрать.

Димитрий был милостиво отпущен королём, получив в подарок богатые одежды, золотую цепь с медалькой, на которой было изображение его величества, и несколько сот золотых наличными деньгами; кроме того, ему было назначено несколько тысяч флоринов.

Во время своего пребывания в Кракове Димитрий был всеми обласкан. Живя в этом городе, он присматривался к политической жизни поляков и благоговейно относился к их богослужению. Во время великого поста палатины сендомирский и краковский водили его во время богослужения то в одну, то в другую церковь, а также в часовни и молельни. Следуя обычаю, Димитрий ходил с татином краковским инкогнито, в одежде братства милосердия просить милостыни для бедных. Они были у короля, у меня и у многих других.

В этих обрядах Димитрий находил удовлетворение и назидательность, и, хотя он придерживался схизмы, выказывая сомнения относительно происхождения Св. Духа, власти папы и другие, однако, охотно слушал рассуждения, касающиеся истины. Заметив это, я приставил к пану двух иезуитов, именно: отца Савицкого, тогда настоятеля Св. Варвары, и проповедника отца Гродзицкого, чтобы они, посещая и наставляя Димитрия, вывели его из мрака заблуждения и привели к познанию истинной веры.

Благодаря стараниям этих отцов и усердию вышеупомянутых палатинов, Димитрий исповедался утром 24-го апреля 1604 г. у отца Савицкого. После этого он пришёл проститься со мной в виду своего отъезда, последовавшего поздно вечером в тот же день, и пожелал прослушать обедню, которую я совершал, и тайно приобщиться, и конфирмоваться у меня. Всё это произошло в комнате, нарочно приготовленной для этого обряда, причём Димитрий выказал искреннюю, благоговейную радость, что познал свет св. веры и несомненного всемирного пастыря. После этого, в присутствии палатина сендомирского и отца Савицкого, Димитрий в разговоре со мной выказал благодарность Господу Богу за такое явное проявление Его милости и, преклонив предо мной колена, сказал, что он признает власть Св. Отца и желает всегда и во всём подчиняться и покоряться его святейшеству, зная, что такова обязанность каждого истинного христианина. Кроме того, Димитрий обещал, если ему удастся, как он надеялся, возвратить себе отцовский престол, уничтожить схизму своего народа греческого вероисповедания и присоединить его к католичеству, а также крестить магометан и язычников, прибавляя, что, как видит Бог, он говорит искренно, а не из личных расчётов. Не имея возможности поцеловать ноги его святейшества, Димитрий изъявил желание поцеловать их у меня, как у его наместника. Действительно, он хотел это исполнить, но я из любезности отклонил его желание. Кроме того, Димитрий дал мне собственноручное письмо на польском языке к его святейшеству, приложив латинский перевод, сделанный отцом Савицким.

Убедившись в твёрдости религиозных убеждений Димитрия, я не переставал относиться к нему ласково, оказывая должное почтение и содействие, которые считал возможными.

Так как он выразил желание иметь при себе священника, и я нашёл эту меру небесполезной для поддержания его веры, то написал отцу Децию Стриверию, настоятелю иезуитского монастыря, прося его назначить к Димитрию двух священников, которые и до сих пор находятся при нём в милости.

Димитрий пользовался ими не только для исповеди, но брал у них также уроки риторики и диалектики; однако, эти, уроки продолжались только три дня, так как москвитяне, состоящие при нём, видя его постоянно в обществе этих монахов и замечая их близкие отношения, выразили неудовольствие явному расположению Димитрия к католичеству и начали колебаться. Вследствие этого Димитрий объявил себя православным и приобщился с ними, хотя потом тайно исповедался иезуитам, которые соблюдают все предосторожности, следуя полученному при отъезде приказанию и зная, что это необходимо в данном случае.

С этой же целью я его освободил от принятия постной пищи, так как он, по совести, утверждал, что она вредна его здоровью.

Только касательно одного вопроса я отказался говорить с ним и принять какое-либо решение, именно, может ли он во время коронации, если Богу угодно будет возвратить ему наследственный престол, приобщиться от схизматиков в Москве, согласно обычаю. Я предоставил этот вопрос решению его святейшества, который 15 мая 1604 г. приказал ответить через кардинала Сан-Джиорджио, что подобные сомнения показывают чистосердечие Димитрия, вследствие чего он не отказывается дать ему разрешение, которое он просит, после того, как этот вопрос будет доложен и обсуждён в собрании св. инквизиции.

Во время пребывания своего здесь Димитрий обещал и объявил, что если ему удастся возвратить себе отцовский престол, то он даст средства королю, чтобы снова завоевать шведское королевство и сам примет участие в походе; некоторые прибавляют, что кроме вечного мира и дружбы, он обещал также возвратить Польше Северскую землю (княжество), которая прежде была подвластна великому княжеству Литовскому.

Говорят, что Димитрий обещал сендомирскому палатину, кроме соединения церквей, которому он так усердно благоприятствовал, что заслуживает большой похвалы, значительную сумму денег, не только для покрытия расходов в пользу его дела, но в виде награды за расположение к нему и за те услуги, которые он и его дети оказали Димитрию в самом начале войны, сражаясь в большой опасности. Кроме всего этого, он обещал жениться на одной из дочерей палатина, к которой привязался во время своего пребывания в его доме. Таким образом, вследствие как частных, так и общих интересов, все надеются на успех предприятия и что Богу угодно будет проявить свою милость и спасти народ от тиранства и варварства. Однако часто бывает, что обещанное не приводится в исполнение, и весьма возможно, что подобное случится с Димитрием относительно обещания возвратить Северскую землю, т. е. москвитяне наверно восстанут против этого решения, но всё-таки следует ожидать значительных выгод не только относительно Швеции, но и схизмы, имеющей в Московии своё главное гнездо и даже, можно сказать, господство и силу. Конечно, сначала Димитрию придётся поступать осторожно, но он настолько отважен и решителен, что нет причины в нём сомневаться. Он часто говорил, что греки – невежды, и сравнивал москвитян с конём, который подчиняется опытному седоку.

Димитрию хотелось в присутствии знатных московских людей созвать своих митрополитов и католических на диспут, и за сим самому рассудить, что последние лучше понимают истину (как оно в действительности есть), и таким образом ловко заставить первых присоединиться к его мнению, как к лучшему.

Димитрию казалось весьма важным для благоденствия Московии, чтобы пребывающий в ней патриарх со времени Бориса, назначенный другим греческим патриархом, которого называют константинопольским, был бы навсегда утверждён или, по крайней мере, пока Константинополь находится в руках турок, против которых Димитрий охотно поднял бы оружие. Подобная война была бы немаловажным событием, так как Московия настолько могущественна, что её даже боятся турки, которые, как говорят, очень уважают короля Стефана за то, что он не только одержал верх над ней в возвращении Ливонии и Полоцка, но имел храбрость проникнуть в самое сердце Московии против столь могущественного великого князя, силы которого страшатся даже сами турки и которого во время междуцарствий старались отстранить, в особенности от польской короны.

Турецкий посол, присланный недавно от Порты, находясь здесь, когда пришли последние хорошие известия о Димитрии, и узнав, что последний пользуется помощью и симпатией поляков, выказал огорчение и большой гнев, говоря, что ему придётся передать своему государю недобрые вести.

Уехав из Кракова, Димитрий направился в Львов с сендомирским палатином и остановился на некоторое время во владениях последнего, где с помощью палатина и князя Вишневецкого собрал несколько тысяч солдат. С этим войском он сначала усмирил Краковского каштеляна, который восстал против него под предлогом, что войска Димитрия, проходя через его земли, нанесли им большой вред; за сим Димитрий направился к границе. Здесь начали стекаться к нему не мало знатных московских людей, которые сдали ему несколько сёл и городов, но всё это не обошлось без сопротивления и даже без кровопролития. Таким образом Димитрий положил счастливое начало своему походу, продолжение которого было не менее блестящее. Ему очень помешала измена 800 отборных польских наездников, которые во время первой битвы, хотя и удачной, но кровопролитной для войска Димитрия, возвратились в королевство. Димитрий с большой грустью сообщил об этом королю и мне через доверенных ему лиц, которые привезли мне собственноручные его письма. Общее мнение, что вышеупомянутые поляки были подкуплены великим канцлером и краковским каштеляном. Говорят, что они же, для возбуждения москвитян, распространили слух в Московии о принятии Димитрием католической веры и о том, что как только он вступит на престол, то заставит их переменить веру. Всё это делалось с целью повредить хорошему исходу предприятия, к которому великий канцлер относился с иронией, говоря, что оно настолько трудно, что если

удастся, следует сжечь всё, что раньше было написано касательно истории народов и читать только историю этого похода, в котором принимает участие палатин сендомирский.

Между тем Борис, услыхав, что в здешнем королевстве находится Димитрий и что он добивается его царства, но не зная, что последний уже в пределах Московии, прислал королю посла, которому была дана в варшавском сенате публичная аудиенция. Во время этой аудиенции посол сказал, что послан своим государем, чтобы узнать, совершаются ли приготовления Димитрия (которого назвал вором, арианином, обманщиком, вероотступником и сыном сапожника) к разорению Московии с согласия короля и сената? Этот посол также не знал, что Димитрий уже находится в пределах Московии, т.е. покинул Польшу несколько месяцев тому назад, и здесь от него скрыли этот факт. Он настаивал, чтобы Димитрию помешали выступить в поход, и чтобы его приверженцы и сообщники были наказаны в знак того, что король и сенат им не сочувствуют. В противном случае он угрожал тем, что его государь сообщит об этом римскому папе, императору и всем христианским государствам, уверяя, что вина пролитой крови падёт главным образом на его величество, которому передал от великого князя грозные послания. На эту речь ему отвечали, что король не давал войска Димитрию, но во время пребывания последнего в королевстве его величество желал ознакомиться с его притязаниями, дабы сообщить о них великому князю и узнать от него, действительно ли Димитрий – царской крови, на что последний, узнав это, бежал к запорожцам. Кроме того послу сообщили, что король приказал казнить тех, кто оказывал помощь Димитрию, что если последнего найдут в королевстве, то он будет задержан и о том будет сообщено великому князю, который настолько могуществен, что может взять его и всех его приверженцев в Московии, и что если москвитяне согласны не нарушать перемирия, то поляки поступят так же. В то же время был прислан другой посол, также знатный москвитянин, от Димитрия, но не нашли возможным допустить его, вследствие чего задержали в королевстве до окончания сейма.

Однако, когда узнали об успехах Димитрия, то он был допущен к его величеству, который прочёл последние письма от 25 мая палатину сендомирскому, в которых говорилось о внезапной кончине Бориса и о том, как войско признало Димитрия своим государем и присягнуло ему; об увещеваниях скорее короноваться, вследствие которых Димитрий собрался в тот же день уехать в Москву. Всё это более подробно описано в бумагах, посланных оттуда за эти дни и прибавленных к предшествующим. Вследствие этого его величество вернул посла вчера вечером, приказав вышеупомянутому палатину встретить и привезти его с почестями. О том, каким образом допустить посла к королевской аудиенции, его величество будет советоваться с сенаторами. Мнение одного из самых высокопоставленных и серьёзных из них состоит в том, что его величеству следует написать полководцам, живущим на границе Московии, чтобы они были наготове, если надо помогать Димитрию. Это мнение – явный знак рассудительности (здравого смысла) его величества и всех сенаторов.

Три дня тому назад распространились разные слухи, между прочим, будто жена Бориса, с помощью своих родственников и преданных мужу бояр, настаивала на провозглашении царём сына своего 14 лет, но что последний, испуганный приближением Димитрия, его успехом и силой, будто бы отказался от великого княжества, несмотря на угрозы и насилие матери, которая умерла от горя вследствие упрямства сына. Прибавляют, что этот мальчик послал к Димитрию своих послов, чтобы присягнуть ему. Димитрий должен был короноваться 5 или 6 июля.

Другие слухи, идущие из Данцига, сообщают, будто сын Бориса одержал верх, а Димитрий пал, но вряд ли они правдоподобны, так как исходят от жителей Данцига, которые еретики и противники всего, что может принести пользу св. церкви, и, кроме того, распространяются каким-то армянином, который всегда был противником Димитрия. Однако, слуга его светлости, подканцлера, писал своему господину, что до него дошло известие через людей, что дела Димитрия идут успешно; вследствие того преобладает и живёт больше, чем когда-либо, надежда на успех. С часу на час ожидают писем, которые подтвердили бы эту надежду, исполнения которой желают все добрые люди.

Димитрию около двадцати четырёх лет; он – бритый, красивый, смуглолицый, с бородавкой на носу наравне с правым глазом; у него длинные, белые руки, которые служат доказательством благородного происхождения; у него живой ум, и он обладает красноречием, в его походке и разговоре много благородства. В нём всегда замечались склонность изучать словесность и много скромности и умения скрывать свои слабые стороны.

Димитрий настолько жаждет славы, что слушал охотно и с видимым удовольствием, когда ему говорили, что, совершая соединение церквей и признавая главенство папы, он не только спас бы свою душу пред Богом и души стольких своих подданных, но, кроме того, он был бы уважаем всеми государствами мира и что о нём писали бы в истории, и его изображение и дела были бы расписаны в папском дворце, где представлены славные дела других великих императоров и королей.

Он смел и храбр, вследствие чего говорят, что во время войны он настолько увлекался сражением, что углублялся один в неприятельское войско. Однажды, после сражения, Димитрия безуспешно искали в течение нескольких часов, наконец, он вернулся усталый, с обнажённым и окровавленным мечом в руке. Говорят, что перед каждой битвой Димитрий преклоняет колена и обращается к Богу с следующими словами: „Господи, Ты, Который все знаешь, если правда на моей стороне, то помоги и защити меня, если же нет, то пусть на меня снизойдёт Твой гнев». Когда же его просят остерегаться измены и покушений, то он обыкновенно отвечает: „Бог, Который спас меня от ножа, защитит меня и теперь». Действительно видно, что Бог его хранит, так как он остаётся цел и невредим не только во время битвы, но, кроме того, не удались попытки злодеев, подкупленных Борисом, которые дважды хотели убить его.

Пока Димитрий был здесь, он каждый праздник после службы в королевской капелле, которую посещал инкогнито, беседовал со мной и просил моего ходатайства за него у короля и сенаторов.

Я всегда охотно ему помогал, так что Димитрий обращался ко мне даже после своего отъезда, показывая этим особенные ко мне доверие и надежду на успех моего заступничества, от которого я никогда не отказывался, хотя соблюдал при этом осторожность относительно Бориса, чтобы в случае его победы он не имел предлога прервать сношение с римским папой. Последний охотно предписывал мне писать ему, когда следовало; эти письма не были мною подписаны и без моей печати, имея в виду тех сенаторов королевства, которые были против Бориса, чтобы они не обиделись на меня за моё вмешательство в эти дела. Можно судить, насколько сохранились наши добрые отношения с Димитрием, из его писем ко мне, копии с которых прилагаю, также с письма от 13-го мая, которое получил только пять или шесть дней тому назад.

Димитрию было сообщено о смерти блаженной памяти папы Климента VIII и о восшествии папы Льва XI.

Теперь, как только будет возможно, он узнает о восшествии на папский престол вашего святейшества и о том, что если он не изменит своих добрых намерений, то может надеяться на ваше отцовское благословение и одобрение и на то, что ему будет оказано возможное содействие для славы Божией и чести, и утешения вашего святейшества. Теперь мне остаётся только пожелать вашему святейшеству долгой и счастливой жизни и снова с глубочайшим уважением поцеловать святейшие ноги ваши. Из Кракова 2-го июля 1605 года».