XXI. Измена православию
Совращение самозванца в католичество не представляло никакой трудности. Православный не мог чувствовать себя хорошо среди поляков. Ему чего-то недоставало для того, чтобы слиться с окружающей средой. Самозванец видел это и к тому же отлично понимал, что только под условием совращения он мог рассчитывать в Польше на покровительство и помощь со стороны короля и всесильного духовенства. Покровители его не упускали из вида эту сторону дела и сознавали всю его важность. Поэтому он сам шёл навстречу католическим убеждениям и, ни во что сам не веруя серьёзно, показывал вид, что очень занят вопросом об истинной церкви, что склонен признать таковой римскую, только его будто бы волнуют некоторые сомнения, которые он желал бы рассеять.
Этот вопрос свёл названного Димитрия с католическим духовенством и самого его ввёл в сферу интересов Рима и поставил его орудием римской политики по отношению ко всему, а особенно православному, востоку. Всесильное католическое духовенство выступило тут на первый план, быть может, даже свои интересы положило в основание всего предприятия и ради их именно устроило всё дело, и потому тогдашние представители его в Польше представляют выдающийся интерес, а знакомство с ними имеет огромное значение для уяснения самого дела.
Кроме собственного расположения, благодаря совместным усилиям Юрия Мнишка и бернардинов, самозванец приехал из Самбора уже достаточно подготовленным к переходу в католичество. Всё-таки само действие перехода совершилось именно в Кракове. Здесь также нашлись пособники Мнишку в этом направлении. Вскоре после приезда самозванца в Краков краковский кардинал-епископ Бернард Мацейовский, двоюродный брат Мнишка, прислал названному Димитрию книгу о соединении церквей. Смелее и решительнее повёл дело другой влиятельный сановник столицы, краковский воевода Николай Зебжидовский. Вскоре он стал во главе всего движения, но и в данном случае, по словам нунция, именно ему суждено было принять на себя обязанности проповедника католицизма и повести дело быстро и начистоту. Имея в виду сделать самозванца орудием Полыни, воевода сознавал необходимость теснейшего сближения его с поляками. А так как этот взгляд на дело совпадал со взглядом Мнишка, то оба воеводы решили действовать сообща. Лжедимитрий более чем оправдывал их ожидания. В порыве благочестия он дал обет пойти пешком, как усердный богомолец, в Ченстохов, где был знаменитый польский монастырь, и его руководителям пришлось силой заставить его отказаться от благочестивого желания, исполнение которого могло сильно повредить ему.
Весьма понятно, что если бы переход в католичество был для Лжедимитрия душеспасительной мерой, то он совершился бы и скоро, и скромно, даже не потребовалось бы участия стольких лиц, именитых, сановных, сильных. Но в том-то и дело, что этот переход был политической мерой для Лжедимитрия и всех его сообщников, которой обеспечивалось участие в его предприятии католической Польши, католического духовенства, самого папы. Этот переход был лишь залогом того, что самозванец исполнит свои обещания, которыми он покупал их содействие и помощь: построит в Москве костёлы, пустит туда ксёндзов и иезуитов, а потом переведёт в католичество и всю Русь. Поэтому естественно, что в этом переходе были заинтересованы самые крупные лица католического мира и прежде других папский представитель при польском короле, нунций Клавдий Рангони. Только он мог быть посредником между папой и Лжедимитрием, только его участие обеспечивало самозванцу благословение папы, а за ним и помощь католических держав. Естественно, что самозванец и его покровители искали и добивались случая видеться и договориться с ним. В его руках, в известном смысле, был успех дела, и потому самозванец изъявлял ему свои признательные чувства и стремился поскорее представиться ему.
Клавдий Рангони происходил из аристократической семьи и родился в Модене 26 сентября 1559 года. Высшее образование он получил в Болонье. В 1579 году, с соизволения своего государя, герцога Феррарского, двадцатилетний юноша уже представлялся на соискание докторской степени и в том же году вступил на папскую службу в Риме. Рангони ревностно исполнял свои обязанности и вскоре, в самом начале 1593 года, получил выдающееся отличие: папа Климент VIII назначил его епископом города Реджио. Реджио принадлежал Эстенскому герцогскому роду, знаменитому по любви к искусствам и наукам. Тогдашний герцог Альфонс II пребывал обыкновенно в своей феррарской столице, окружённый поэтами, учёными и художниками, которых привлекала туда также сестра герцога, прелестная Элеонора, с памятью о которой неразлучно связывается бессмертное имя Торквато Тассо. В недалёком от Феррары Реджио не было ни такого блеска, ни такого шума. Там господствовали средневековые порядки, процветало множество монастырей мужских и женских, народ усердно стекался в церкви по влечению веры, восхищаясь пышными обрядами. В такой среде положение епископа было высоко уважаемо: ему предоставлялось княжеское достоинство, и при выходах перед ним носили шлем и меч в знак его полномочий.
Через шесть лет, в 1599 году, папа назначил Рангони нунцием в Кракове. Место было завидное: при польском дворе положение считалось блестящим, а по возвращении в Рим нунция ожидал кардинальский пурпур, которого, впрочем, Рангони не получил. Рангони предстояла деятельность обширная и важная. Кроме вопроса о турецкой войне, надо было следить за возраставшей католической реакцией в Польше и поддерживать только что заключённую унию с Римом. Надо было не упускать из внимания и сношений с Москвой. На этот счёт Рангони получил особую инструкцию 20 февраля 1599 года. Ему поручалось заботиться о вящем примирении поляков с русскими. Его идеалом должен был быть союз Польши с Москвой и единство веры на севере Европы. Папа выражал желание, чтобы Рангони был принят в посредники при переговорах между поляками и москвичами, и чтобы инициатива в этом случае исходила от Годунова. Это дало бы прекрасный случай сделать приятное Московскому царю и оказать взаимную услугу. Ведя переговоры, нунций должен был предложить соорудить в Москве костёл, в котором богослужение совершали бы иезуиты. Этим Рангони добился бы заветнейшего желания папы, всегда отвергавшегося Москвой, дозволения иезуитам иметь постоянное пребывание в Москве.
Лжедимитрий явился прекраснейшим средством осуществить папские желания по отношению к Москве. Неудивительно, что Рангони принял его под своё покровительство. К сожалению, до сих пор остаётся тайной, с какого времени началось это покровительство. 1 ноября 1603 г. Рангони услышал от короля о появлении в Польше мнимого Димитрия царевича. Но, разумеется, это вовсе не значит, что нунций последним узнал эту важнейшую для Рима новость, о которой говорило уже всё польское общество. В таинственной истории самозванца это место ещё тщательно прикрыто завесой, за которую могут проникнуть только вероятные догадки.
Любопытно и знаменательно то обстоятельство, что Лжедимитрий был принят нунцием уже после того, как был на аудиенции у короля и получил его признание. До этого времени Рангони держал себя по отношению к самозванническому делу как искуснейший дипломат, что подтверждает искуснейший учёный иезуит Пирлинг. Он не поощрял друзей Лжедимитрия и не обескураживал его противников. Всё, что он говорил, было строго взвешено и обдумано, так что никто не мог высказать против него какого-либо неудовольствия или в чём-либо заподозрить его. Но зато в депешах своих к папе он давал волю своей откровенности и являлся преданнейшим сторонником самозванца.
19-го марта Лжедимитрий торжественно посетил папского нунция уже как московский царевич, явившись к нему в первый раз, но уже с парадным визитом. Толпы народа сбежались посмотреть на иноземного принца, к тому же привлекавшего всеобщее любопытство своей загадочной судьбой. Мнимый царевич благодарил нунция за его ходатайство перед королём и просил ходатайства перед римским престолом, причём папу называл „великим отцом, всесветным пастырем, защитником угнетённых». Называя себя несчастным изгнанником, человеком непризнанным, преследуемым, он ещё раз рассказал нунцию свою историю и просил, чтобы папа помолился и заступился за него пред королём. „Польша, – так закончил он свою речь, – ничего не потеряет, посадив меня на престол моих предков; моё вступление на престол будет сигналом крестового похода против турок».
Рангони похвалил чувства самозванца и не преминул напомнить, что уже пора исполнить обещание и перейти в лоно католической церкви. Димитрий не заставил долго убеждать себя, и Рангони поручил окончательное совращение его в католичество известным мастерам этого дела, иезуитам.
В этот же самый день, который был пятницей на третьей неделе Великого поста, Димитрий, довольный своими
успехами у короля и нунция, явил несомненное доказательство своего влечения к папизму и этим доставил огромное удовольствие всем фанатичным католикам. В этот день костёлы были переполнены богомольцами. Ксёндзы везде проповедовали о покаянии. Мнимый царевич и раньше посещал костёлы и слушал проповеди бернардинов и других патеров. На этот раз он пошёл в часовню Страстей Христовых и здесь был поражён потрясающим зрелищем. Его привели в эту часовню в тот момент, когда совершался обряд покаяния. Один монах с лицом аскета взошёл на кафедру и обратился к собравшимся с пламенной речью. По данному сигналу свечи были потушены, присутствовавшие вооружились плетьми, обнажили плечи и стали бичевать себя под мрачные звуки „Miserere». За этой сценой страшного суда следовал символ победы: радостный гимн, ликующие звуки музыки, множество зажжённых свечей и шествие со святыми дарами. Стечение народа было огромное; все знали, что в церковь приедет Лжедимитрий, и все хотели видеть его. Серьёзный, сосредоточенный, он безупречно держался среди бичевавшейся толпы. Он шёл за процессией со свечой в руке и преклонил голову до земли в тот момент, когда были подняты дары для благословения народа. Все были тронуты его благочестием.
Больше сомнений не оставалось, и иезуиты приступили к делу. Помаский познакомил с ними самозванца. 31-го марта к нему явился иезуит Каспар Савицкий, учёный проповедник и духовник, бывший в то время настоятелем костёла святой Варвары. Хотя до появления Лжедимитрия он ничем особенным себя не заявил, однако в Краковском обществе он занимал почётное место. Родом из Вильны, окончив своё образование в Польше и достигнув 24-х летнего возраста, он вступил в орден в Риме 16-го сентября 1576 года. По возвращении на родину ему пришлось заведывать то учебной, то административной, то духовной частью в разных домах в Ярославле, Вильне, Калише, Кракове. О нём отзывались, как о человеке даровитом, опытном, находчивом в советах и искусном проповеднике. Притом он не пренебрегал и письменными занятиями и после себя оставил мелкие сочинения аскетические и полемические. Когда он был настоятелем костёла святой Варвары, то под его руководством находилось братство Милосердия, в котором было много членов из знати. Отсюда его связи при дворе и знакомства с панами. На его то долю и выпало самое раннее знакомство со Лжедимитрием.
Когда иезуит пришёл к нему, то оба они хорошо знали цель своего свидания, и тем не менее оба были крайне смущены, и их беседа ограничилась обменом взаимных любезностей. За первым последовало второе свидание, при котором Савицкий проронил несколько слов о разъединении церквей. Самозванец как будто этого только и ждал: терзаемый сомнениями, неспокойный духом, он хотел подвергнуть эти важные вопросы основательному обсуждению. На помощь в этом случае пришёл Зебжидовский, и решено было устроить духовную беседу. Чтобы не возбудить подозрений тех русских людей, которые уже пристали к Лжедимитрию и следили за каждым его шагом, свидание состоялось в доме Зебжидовского и обставлено было величайшей тайной.
7-го апреля Лжедимитрий отправился к Зебжидовскому и, по местному обычаю, оставив свою свиту у дверей дома воеводы, один вошёл в кабинет хозяина, где его уже ожидали два иезуита, Савицкий и Гродзицкий, введённые туда через потайную дверь. Приветливый хозяин радушно встретил гостей и, как руководитель самозванца, не преминул дать совет ему: говорить смело, строго обдумав ответы; свобода действий, говорил он, останется за ним, но тем лучше, если все сомнения его рассеются. Лжедимитрий поблагодарил и приступил к делу. Иезуиты не мало удивлены были, увидев из разговора, что прозелит обладал догматическими познаниями, в значительной степени был напитан арианской ересью и выказал замечательное уменье в выборе доводов, которыми он возражал иезуитам. Выдвинуты были основные пункты разногласия католиков с православными. Прежде всего обсуждался вопрос о Filioque. Лжедимитрий просил объяснить ему католическое учение об исхождении Святого Духа. Затем перешли к вопросу о причащении под одним видом и под конец беседы долго остановились на вопросе о непогрешимости папы, как единственного главы церкви. Лжедимитрий ясно излагал свои мысли, умело отстаивал их, не стыдился признать себя побеждённым, или же умолкал и глубоко задумывался. Иезуиты дали ему две книги: „Рассуждение о папской власти» и „Толкователь спорных пунктов Восточной церкви», а Лжедимитрий выразил желание возобновить беседу с иезуитами и не скрыл своего предпочтения к Савицкому: определённые и ясные ответы Савицкого нравились ему лучше учёных рассуждений Гродзицкого.
Трудно понять, зачем и для кого нужны были эти богословские прения. Во всяком случае они нужны были совсем не для Лжедимитрия. В минуты откровенности он заранее соглашался, что будет побеждён. Каждое воскресенье он тайно бывал в дворцовом костёле, где после мессы встречались дипломаты и великосветские люди. Это был прекрасный случай поговорить с нунцием тайно от русских людей.
Уже 4-го апреля, за три дня до первой беседы своей с иезуитами, он советовался с Рангони относительно пасхальной исповеди. Такая чрезмерная ревность не показалась подозрительной нунцию: он лишь посоветовал обратиться за разъяснением религиозных вопросов к иезуитам.
При таком настроении самозванца религиозные беседы могли повторяться ещё и ещё, без цели, без видимых результатов, не вызванные действительными основаниями. Самозванец интересовался политическими вопросами и о них старался вести разговоры с нунцием, но... нунций был к нему, очевидно, снисходителен.
Вторая религиозная беседа последовала 15-го апреля, в Великий четверг на Страстной неделе, в монастыре бернардинов, но дальше дело тянуть уже не было возможности, так как через несколько дней наступала Пасха, когда самозванец решил уже причаститься из рук нунция. Он вежливо сложил оружие и выразил желание своё причаститься. Таким образом встал вопрос об отречении его от православной веры и о принятии его в лоно католической церкви. К сожалению, для истории остаётся ещё секретом самый чин церковный, которым иезуиты перевели самозванца из православия в католичество. Но он несомненно был, и несомненно самозванец проклял свою родную и последнюю святыню, остававшуюся ещё в его совести, православную веру.
Подробности отречения обсуждались 16-го апреля в особом собрании иезуитов, на котором присутствовали, между прочими иезуитами, знаменитый проповедник Пётр Скарга и духовник короля Сигизмунда Фридрих Барщ. Но, по-видимому, собрание больше всего занималось изобретением средства, чтобы сохранить в строжайшей тайне вероотступничество самозванца, так как все отлично знали, что против вероотступника вся Россия встанет как один человек и что вероотступник не только не приобретёт себе престола, но и наживёт себе смертельных врагов во всех русских людях. Необходимо было, чтобы никто не узнал об отречении. Но как этого достигнуть? К стыду иезуитов, не они нашли к этому средство, а не менее их фанатичный краковский воевода Зебжидовский. Вот что придумал он, и вот как Пирлинг описывает начальный момент отречения от православия, исповедь самозванца у иезуита.
По случаю Страстной недели город был погружен в молитву и добрые дела. Братья духовного ордена Милосердия ходили по улицам от двери к двери, как привидения, закутанные в чёрные рясы со спущенными на лицо капюшонами, и собирали милостыню в пользу бедных. Это братство, основанное Петром Скаргой по образцу такого же итальянского духовного ордена, пополнялось лицами из высшего общества. К этому братству принадлежал и воевода. Отправляясь собирать деньги в пользу бедных, он предложил самозванцу сопровождать его. Монашеская одежда, говорил он, скроет их обоих от любопытных взоров, и ничто не стеснит свободы их действий. Эта иезуитская мысль и приведена была в исполнение на другой же день, 17-го апреля, в Страстную субботу. Воевода и мнимый царевич протягивали руки прохожим, собирали милостыню в замке, у нунция, в частных домах, вошли в костёл святой Варвары и отправились к иезуиту Савицкому. Самозванец избрал его своим духовником. Савицкий был предупреждён и ожидал кающегося во всеоружии. Роль воеводы была окончена, он удалился на хоры в костёле, и самозванец остался с ксёндзом с глаза на глаз.
Приближалась минута страшного испытания. В келье иезуита готовилась разыграться беспримерная сцена. Лжедимитрий собирался открыть Савицкому сокровенные свои помыслы, предать забвению прошлое, обновившись причащением Святых Таин. Но он должен был отвечать за свои поступки. Если он присваивал себе ложное звание, то он был самый преступный искатель приключений, не заслуживающий сожаления и недоступный раскаяние. Савицкому было известно всё то, что говорилось о нём в городе, и он хотел выяснить этот вопрос прежде, нежели приступить к исповеди. Когда таинственный грешник заявил о своём желании исповедаться, то Савицкий попросил его собраться с мыслями и терпеливо выслушать слова духовного отца. Сказав несколько слов в его похвалу, он пошёл прямо к цели и сказал повелительным тоном, что долг повелевает Димитрию быть вполне чистосердечным и откровенным; лишь в таком случае он может рассчитывать на помощь Божию, говорил иезуит, а без неё человек идёт к погибели. Самозванец был слишком умён, чтобы не понять тайного смысла сказанного иезуитом. Суровые, неумолимые слова духовника проникли до глубины его души. Видимо, он был ими глубоко смущён, но скоро овладел собой и, сказав, что он уповает на чудесную помощь Провидения, заявил пред Богом и пред духовником, что всё сказанное им есть истинная правда. Это было равносильно клятве. Савицкий был обезоружен, он выслушал отречение Лжедимитрия и его исповедь, тайна которой известна одному Богу.
На другой день, в Светлое Христово Воскресение, когда весь христианский мир спешит в храмы, новый католик не мог показаться в костёле и просидел дома. Он охотно присутствовал бы при богослужении, но осторожность повелевала ему действовать осмотрительно. Как же мог он не разделить со всеми русскими людьми тоску пребывания на чужбине в такой великий день без службы, без храма?!.. И это на другой же день по принятии католичества! Лицемерие, достойное питомца иезуитов!..
Вынужденный остаться дома, он просидел не сложа руки. Своё свободное время он употребил на написание при помощи иезуита Савицкого письма к папе Клименту VIII. Письмо это помечено 24-м числом апреля, но написано оно на шесть дней раньше. Этот драгоценный листок бумаги, собственноручно исписанный самозванцем, заключающий в себе сведения первостепенной важности, почти три века пролежал забытый в архивах Ватикана и лишь в самое последнее время, в 1898 году, извлечён на свет иезуитом Пирлингом. Между тем значение его чрезвычайно важно. Папа к первому известию о Лжедимитрии отнёсся весьма недоверчиво. Претенденты на чужие престолы заставляли действовать осторожно. Депеши Рангони не поколебали папского спокойствия. Тогда самозванец сам вступил в личные сношения с папой, и письмо его было для папы письменным отречением от православия и формальным актом присоединения к католичеству. Засвидетельствовав всё это, самозванец просил помощи у папы и, конечно, не за даром, а за цену: за присоединение к папизму „великих народов». И это было письменным обязательством самозванца перед папским престолом и передо всеми его руководителями и старателями за него. Самозванец писал папе буквально следующие строки:
„Святейший и благословенный во Христе отец!
Высокопреподобный посол вашего святейшества принаисветлейшем польском короле, которому я доверил все свои приключения, известит ваше святейшество о том, кто есть тот, который дерзает писать вашему святейшеству. Убегая от тирана и спасаясь от смерти, от которой Господь Бог чудным Своим Промыслом предохранил меня в детстве, я пребывал сперва некоторое время в самом Московском государстве, среди монахов, потом в пределах польских, неузнанный и скрывающийся. Пришло время, когда я должен был открыться, и, призванный к наисветлейшему королю польскому, я, познав католическое богослужение святой римской церкви, нашёл, по милости Божией, вечное и лучшее царство, чем то, которое у меня похитили. Ибо, заботясь о душе своей, я сознал, до какой степени и в каком опасном отщепенстве, и в какой схизме греческой вне церковного единения находится всё Московское царство, и как ложно толкуют греки незапятнанный и древний догмат веры христианской и апостольской римской церкви, и тогда я, по незаслуженной милости Божией, воссоединился сердцем с этим догматом и единством католической церкви, и, укреплённый церковными таинствами, я стал ничтожнейшей овечкой вашего святейшества, наивысшего пастыря всего христианского мира. Хотя я должен скрываться в ожидании, что сотворит со мной Господь Бог, спасший меня от такого злого рока; я надеюсь, что Он возведёт меня на прародительский и древний трон, принадлежащий мне и по крови царей московских, если такова Его Божья воля, которой я вполне подчиняюсь. Если же не такова Его святая воля и Его намерение, я и тем уже доволен, что познал католическую истину и вошёл в спасительное единение с церковью Божией, которое приведёт меня в вечное царство. Откроет ли Господь Бог мне путь к столице, составляющей моё наследие, воззрит ли на правоту мою и на моё принижение, я покорно прошу не лишать меня вашего, отец всех овец Христовых, попечения и помощи. Господь Бог через меня негодного может распространить свою славу обращением заблудших душ и присоединением к церкви своей великих народов. Кто знает, зачем Господь Бог меня так охранял и привлёк, и привязал к своей церкви? Целуя ноги вашего святейшества, как бы самого Христа, с покорным и низким поклоном приношу вашему святейшеству, как высочайшему пастырю и отцу всего христианского мира, своё послушание и подчинённость. Делаю это тайно и, ради важных причин, покорно прошу ваше святейшество о сохранении этого в тайне. Дан в Кракове 24-го апреля 1604 года.
Вашего святейшества нижайший слуга Димитрий Иванович, царевич великой России и наследник владений московской монархии“.
Этот акт был уже письменным обязательством совратить Россию в латинство и письменным подтверждением тех многократных обещаний на этот счёт, которые давались нунцию Рангони. В Вавельском замке произнесено было ненавистное в России и приятное в Риме слово: „уния церквей“. Лжедимитрий, искусный оратор, набросал перед нунцием пленительную картину будущего. Его речь была растворена знанием дела, убеждением, предусмотрительностью. Греки, по его мнению, не заслуживали внимания. Он называл их невежественными и считал безвредными. Другое дело русские. Но их можно подчинить, действуя ловко и умело. Он льстил себя надеждой, что сумеет сдержать их сильной рукой, и сравнивал их со скаковой лошадью, с которой хороший наездник делает всё, что хочет. Переходя от обратных сравнений к действительности, он высказал намерение устроить богословский спор между русским и католическим духовенством. Опытные борцы западной церкви, конечно, одержат верх в этом споре, а он, как беспристрастный судья, удостоверит их победу и склонит побеждённых к унии, под которой католики всегда разумели подчинение Риму. Он ставил для соединения церквей только одно условие: сохранение патриаршей власти в Москве, по крайней мере до тех пор, пока турки будут владеть Константинополем и пока не состоится крестовый поход против ислама. Этот иерархический вопрос был вопросом чести, в котором он не мог сделать уступки. Такова цена, которую самозванец поставил Риму за помощь в деле захвата престола России. Рангони верил и в то, и в другое: и в успех самозванца, и в подчинение России папе. Его воображению уже рисовались обольстительные картины: царь, павший ниц перед папой, великий народ, обращённый в римскую веру, покорное посольство, прибывшее из Кремля в Ватикан.
Теперь самозванец письменно перед самим папой обязывался исполнить свои обещания.
24-го апреля назначено было причащение Лжедимитрия нунцием. Он явился к нунцию под предлогом проститься с ним. Русские люди, окружавшие его, и не подозревали о действительной цели его посещения. В глубине квартиры приготовлен был престол, скрытый от любопытных взоров. Тут собрались только самые близкие люди: хозяин дома со своими двумя капелланами, воевода Мнишек, иезуит Савицкий и самозванец. Самозванец пожелал ещё раз исповедаться, отслушал мессу, торжественно совершенную нунцием, и причастился. Чтобы утвердить его в папизме, Рангони миропомазал его, слегка ударил по щеке и возложил руки на его голову.
И нунций, и самозванец были в восторге. Нунций подарил новообращённому восковое позолоченное изображение Агнца и 25 венгерских золотых. Самозванец выражал радость о познании истины всесветного пастыря, жаждал излить свою благодарность Богу и, пав на колена перед Рангони, клялся ему в преданности к папе, в покорности святому престолу и дал снова обещание ввести унию среди православных и окрестить в латинство всех язычников и магометан, если ему удастся когда-нибудь воссесть на московском престоле. Он призывал небо в свидетели своей искренности, отрицал в своих поступках малейший расчёт и хитрость и, не имея возможности облобызать ногу папы, хотел оказать эту честь его представителю. Он уже преклонил колена, но Рангони не допустил мнимого царевича до такого унижения, а поспешил его поднять и заключить в свои объятия. Наконец самозванец вручил нунцию письмо к папе Клименту ѴIII, написанное им в первый день Пасхи; при письме приложен был латинский перевод его, сделанный иезуитом Савицким. Оно было написано самим самозванцем, собственноручно с начала до конца, на польском языке. К письму приложена была печать с изображением русского орла и Георгия Победоносца. Вокруг герба сделана надпись на русском языке: „Димитрий Иванович, милостью Божией царевич». Вручая письмо, самозванец извинялся за погрешности в слоге и за почерк, который, по его словам, „не особенно красив».
В наружном рвении к католической церкви самозванец пошёл ещё дальше. Он выразил нунцию своё якобы тяжкое недоумение по следующему поводу. По существующему в Москве обычаю, новый царь после коронования принимает причастие из рук патриарха; как ему теперь поступить, принять ли таинство из рук схизматика? По такому важному вопросу Рангони отказался выразить собственное мнение, а обещал донести о том в Рим, откуда впоследствии получился ответ отрицательный. Зато он собственною властью разрешил ему по постам кушать скоромное, так как постное оказывалось вредным для его драгоценного здоровья. Самозванец просил также назначить к нему в Москву священника из среды иезуитов, и нунций сообщил о том их польскому провинциалу. Также скоро было исполнено и желание самозванца получить список (index) книг, запрещённых католической церковью. Вообще расставание было трогательное; с той и другой стороны были выражены самые тёплые чувства, пожелания и надежды.
В тот же самый день, 24-го апреля, перед визитом у нунция самозванец имел вторую, прощальную аудиенцию у короля, причём получил от него разные подарки, золотую цепь на шею с медальонным портретом Сигизмунда, куски шитой золотом и серебром парчи на платье и назначение ежегодной пенсии в 4.000 золотых, с обещанием увеличить её впоследствии. Самозванец униженно благодарил за милости и в тот же день обратно укатил в Самбор. Теперь он ехал уже всеми признанный, торжествующий, с единственной заботой поскорее исполнить свои намерения. Оставалось набрать войско и двинуться на Москву.
Так совершилось объявление и общее признание самозванца и его вероотступничество ради привлечения на свою сторону поляков и иезуитов, дружными усилиями которых он надеялся добыть себе московский престол.