Глава вторая. Предвидение будущего

Когда-то я находился в близкой дружбе с одним уважаемым учёным, превосходным математиком, бывшим директором парижской обсерватории, с 1869 до 1872 года, Шарлем Делонэ. Ему предсказали, что он утонет; подобная же участь уже раньше постигла его отца. Сам Шарль Делонэ не только никогда не предпринимал никаких морских путешествий, но даже избегал самых невинных прогулок на лодке. Однажды, в ясный августовский день 1872 года, его шурин, г. Милльо, главный контролёр почт, пригласил его поехать в Шербург, где они отправились осматривать мол с двумя моряками. На возвратном пути с этой экскурсии, вообще очень удавшейся, поднялся сильный ветер, лодка с четырьмя пассажирами опрокинулась и ни один не спасся.

В этом случае, пожалуй, можно усмотреть простое совпадение. Конечно, один факт подобного рода не имеет ещё большего значения с точки зрения вопроса о прорицания будущего. Человек боится воды – и тонет. Человек болезненно боится бешенства – и как раз его кусает бешеная собака, он опасается путешествий – и точно нарочно гибнет жертвой железнодорожного крушения. В жизни часто замечаются подобные совпадения, но они, можно сказать, ничего ещё не доказывают.

Действительно, так бы нам следовало рассуждать, если б подобные примеры были одиночны. Но это не так. Их гораздо больше, и они более определённы, чем на то указывает расчёт вероятностей.

Вот ещё другой факт, рассказанный г-жой Леконт де-Лиль, невесткой поэта.

Некто г. X. вздумал посетить гадалку. Та на картах предсказала ему, что он умрёт от ужаления змеи.

Этот г. X, чиновник по администрации, упорно отказывался принять место на Мартинике именно из-за ядовитых змей, которые там водятся. Г. Б., губернатор Гваделупы, убедил его, наконец, принять хорошее место в этой колонии, где вовсе не водится змей.

Отбыв свой срок службы на Гваделупе, X. возвращался во Францию. Пароход, по обыкновению, остановился на Мартинике, но X., конечно, остерёгся сходить на берег. Торговки-негритянки явились на пароход с фруктами. Мучимый жаждой, путешественник взял из корзинки апельсин; вдруг он отчаянно вскрикнул – его ужалила змея, скрытая в листьях корзины, Через несколько часов он умер.

Происшествие было обнародовано недавно в «Анналах психических наук».

А вот ещё не менее интересный случай предвидения будущего:

Однажды, в октябре месяце 1883 года, леди А., жившая в улице Bel-Respiro, в Париже, заметила, что у неё украдена сумма в 3,500 франков. Она даёт знать полицейскому комиссару, тот делает обыск, допрашивает слуг – и ничего не находит. Перечисляя своих слуг, леди А. просила изъять из подозрений второго лакея, юношу очень ловкого и сметливого, которого прозвали «малыш», не из-за его роста – довольно высокого, а просто в доказательство ласкового расположения, которое он снискал от домашних своей услужливостью.

Между тем, в близком кружке леди А. разнёсся слух о некоей девице С., которая будто бы делала самые необычайные предсказания, гадая на кофейной гуще. Г. дЭрвье из любопытства отправился вместе с гувернанткой к этой особе, и она поразила его замечательно точным описанием каждой комнаты в квартире леди А., перечислением всех слуг; в конце концов, она заявила, что не может назвать вора, но что по прошествии двух лет он будет гильотинирован.

Несколько недель спустя, «малый» отказался от места у леди А., а через два года он был казнён на эшафоте. Этот образцовый, любимый слуга был не кто иной, как Маршадон, известный в Париже убийца.

Выслушайте ещё следующую историю. Некто Туле, профессор гимназии в Нанси, в молодости своей был в Пьемонте другом и помощником г. Ф., отставного морского офицера, в то время занимавшегося эксплуатацией старой серной копи. Они спали в смежных комнатах, причём двери между этими спальнями оставались отворёнными на ночь. Надо вам сказать, что жена г. Ф., жившая тогда в Тулоне, должна была в скором времени разрешиться от бремени. Ф. говорил об этом своему другу, но при этом не обнаруживал никаких опасений; жена его была беременна вторым ребёнком, и всё обстояло благополучно.

Однажды, на рассвете, Туле вдруг вскакивает с постели, бросается в спальню своего друга, будит его и читает ему телеграмму, извещающую о рождении девочки. Он успел прочесть, однако, только первые две из шести строчек, и затем депеша вдруг улетучилась, словно кто вырвал её у него из рук. Ф. встаёт, уводит приятеля своего в столовую, заставляет его записать только что прочтённое им, потом оба, взглянув друг на друга и заметив свои более чем небрежные костюмы, начинают хохотать и возвращаются каждый в свою постель.

Десять дней спустя, получается та же самая телеграмма, состоявшая из шести строчек, из коих две были именно такие же, какие Туле видел в своей галлюцинации. Спрашивается, как можно видеть вперёд вещь, ещё не существовавшую?

Гёте рассказывает в своих «Мемуарах» странное видение, явившееся ему, в то время как он ехал из деревни, где только что простился с Фридрихом. «Я увидал, не телесными очами, а очами духовными, всадника, ехавшего по той же тропинке в сторону Сезениейма; этот всадник – был я сам, одетый в серый камзол, обшитый золотыми галунами, – такой, какого я никогда не носил. Я встряхнулся, чтобы отогнать галлюцинацию, и она пропала. Восемь лет спустя, я очутился на той же самой дороге, едущим к Фридриху и одетым в такой именно костюм. Должно прибавить, что я облёкся в это платье не по собственной воле, а благодаря случайности».

Опять повторю тот же вопрос: «можно ли видеть заранее вещь, ещё не существовавшую?».

Стараются объяснить это явление тем, что нам иногда кажется, в продолжение одного момента, будто мы уже находились когда-то прежде в условиях, точь-в-точь одинаковых с теми, в каких находимся теперь, – это вроде мимолётной галлюцинации. Но это объяснение чистейшая гипотеза, которая, впрочем, даже и неприложима к случаям, приведённым раньше.

При изучении этого вопроса главное дело в том, чтобы собрать побольше подлинных, достоверных фактов. Иногда один какой-нибудь проверенный и точно наблюдённый факт сто́ит больше тысячи теорий.

Сообщу ещё один случай, переданный Груссаром, священником церкви св. Радегонды.

Находясь в пансионе, в Ниаре, 15-летним мальчиком, он видел во сне, что находится в Сен-Мэксанте, – городе, который он знал только понаслышке, – вместе со своим учителем, что они стоят на площади, перед аптекой, возле колодца, и что дама, которую он всего раз только видел прежде, подходит к его наставнику, чтобы поговорить о каком-то важном деле. Несколько дней спустя, его учитель, которому он рассказал свой сон, имея дело в Сен-Мэксанте, поехал туда, взяв мальчика с собой. Каково же было его удивление, когда он очутился на такой же точно площади, какую видел во сне, с такой же аптекой и с колодцем, и увидал подходившую к ним ту же самую даму, начавшую разговор с учителем о том же предмете, о каком снилось мальчику.

У меня имеется множество аналогичных случаев, которыми я не хочу утомлять внимания читателей, но которые я нахожу, тем не менее, очень интересными с точки зрения занимающего нас вопроса. Однако я хочу рассказать ещё одно происшествие, в котором действующим лицом был человек мне близко знакомый.

Дело идёт об одном из моих товарищей и друзей при моих начинаниях на поприще журналистики, Эмиле де-ла-Бедаллер, сотруднике газеты «Siécle». Обстоятельства, при которых он женился, крайне интересны. К одной прелестной девушке, жившей в Шарите-Сюр-Луар, посваталось три жениха. Родители ещё не знали её решения. Вдруг ей снится свадьба, и она видит перед собой молодого человека в дорожном костюме, в широкополой соломенной шляпе и в очках. Внутренний голос предупреждает её, что этот человек будет её мужем. На другое утро после виденного сна она объявляет родителям, что не выйдет ни за одного из трёх посватавшихся к ней женихов.

В следующем августе месяце, во время вакаций, молодой Эмиль де-ла-Бедалльер, путешествуя с одним приятелем, проезжает через Шарите, останавливается в этом городе и отправляется вместе с другом на летний благотворительный бал. Как приезжий, он остаётся в дорожном костюме, в манильской шляпе и очках. Это было в первый раз, когда он посетил этот край. Молодая девушка сейчас же узнала жениха, виденного ею во сне. Несколько месяцев спустя, они повенчались. Да, много есть на свете неразгаданных тайн! («Новое время»: сн. «Ребус» 1897 года, № 5).

В жизни Императора Александра II не раз совершались странные предзнаменования ужасной его кончины. Приведём некоторые из них.

Когда Александр II родился в Москве в 1818 г., Императрица Александра Феодоровна приказала спросить славившегося тогда в Москве юродивого Феодора о том, что ожидает новорождённого? Феодор отвечал; «будет могуч, славен и силен, будет одним из величайших государей мира, но всё-таки (произнёс он с ужасом) умрёт в красных сапогах». Трудно было предвидеть, что оно относилось к окровавленным и раздробленным ногам Царя-мученика.

В связи с этим обстоятельством получает как будто свою долю значения и следующий случай, имевший место в Сергиевской пустыни близ С.-Петербурга. В покоях настоятеля этой пустыни находится портрет покойного Императора, писанный с натуры профессором Лавровым. Кроме прекрасного художественного исполнения портрет обращает на себя внимание одной особенностью: холст портрета составной; другой кусок приставлен ниже коленей, и вот по какому случаю.

За 14 лет до мученической кончины Александра II в Сергиевской пустыни один послушник сошёл с ума и был отправлен в дом умалишённых. Он скоро оправился и воротился в пустынь, но ненадолго: через несколько времени он снова обнаружил признаки ненормального состояния ума и был отвезён в тот же дом для излечения. Но и на этот раз он скоро оправился и, по ходатайству смотрителя дома умалишённых, снова был принят в пустынь. Архимандрит Игнатий принял его очень неохотно и уступил только просьбам смотрителя, который дал о нём хорошей отзыв. Действительно, послушник стал вести себя хорошо, усердно исполнял свои обязанности и только заметно избегал монастырского общества. Но вот, однажды утром, во время заутрени, этот послушник пришёл в хлебопекарню, схватил кочергу, раскалил её докрасна в печи и с какой-то необыкновенной решимостью прибежал в покой архимандрита к портрету императора. Он бросился к этому портрету и раскалённой кочергой выжег ноги императора до коленей. Потом он выбежал на монастырский двор, кричал и неистовствовал, повторяя одни и те же слова, что теперь с ним могут делать всё, что угодно. С этой минуты послушник этот окончательно сошёл с ума и более уже не приходил в нормальное состояние. Замечательно, что этот сумасшедший выжег на портрете ноги императора почти так же, как, спустя 14 лет, они были оторваны и разбиты взрывом динамитной бомбы в роковое 1 марта. Профессор Лавров снова нарисовал ноги на портрете, приставив новый холст, и эта-то приставка надолго останется памятником и свидетельством вышеописанного, не случайного, очевидно, обстоятельства.

Некоему Казимиру Виерцховскому в 1876 г. пришлось переночевать в плохой корчме, одиноко стоящей среди поля. Это было в харьковской губернии. Хозяин корчмы был еврей. Около полуночи Виерцховский почувствовал, что его тянут за руку. Проснувшись, он увидал перед собой три года тому назад умершего брата Юлия, и тот говорил ему: «Казимир, вставай и спасайся: тебя хотят убить». Тут видение исчезло, и, объясняя его галлюцинацией, Виерцховский повернулся на другой бок и продолжал спать. Через несколько времени он снова почувствовал, как его дёргают за руку, и опять, проснувшись, увидел брата Юлия, повторявшего с тревогой: «скорей, Казимир, вставай скорей; говорю тебе в последний раз: тебя хотят зарезать»! С этими словами привидение исчезло, но Виерцховский соскочил с кровати и стал быстро одеваться. В эту минуту стали ломиться к нему в дверь, а едва он успел выскочить в окно, как в комнату ворвалось трое мужиков с ножами и топорами. К счастью, беглецу удалось спрятаться в канаве, где он и пролежал до утра, а затем он рассказал проезжавшим по дороге людям о ночном нападении. Разбойников задержали, и они признались, что имели намерение убить его, если бы он отказался выдать им большую сумму денег, бывшую при нём. («Moniteur spirite et magnétique», 1898 г. 15 мая; сн. «Ребус» 1899 г. № 15).

«Была некая, которая хаживала в мою домовую церковь... Она приехала в Крым на свой счёт, но в число сестёр её не приняли по её странному нраву и потому; что употребляла вино. Она построила в Севастополе небольшой дом, для 20 раненых, и ходила за ними. Однажды пришла она к одной знакомой своей и выпросила для себя шёлковое платье. На вопрос: для чего? – отвечала: ныне мой последний день, прощай. Потом пошла к кн. Горчакову и к графу Сакену, – и сказала то же. Вожди по обычаю отвечали ей желанием многих лет. От них пошла она на одну из батарей, где её знали и даже замечали, что при её присутствии не бывает убитых. Здесь сказала она: поберегите меня ныне; если сбережёте меня, – сбережёте Севастополь, – если меня не будет, – и Севастополя не будет. Прилетела бомба, и разорвало её на 16 или 18 частей. Это было недели за две до оставления нашими войсками южной стороны Севастополя»⁴⁴. Повествовательница заслуживает доверия, – так заключил своё письмо Филарет.

«Ещё примечательное сказание слышал я из Севастополя, – пишет он немного позднее. – Военный чиновник приходит к приятелю и приносит ему своё завещание, сказывая, что назначен в дело и думает, что не возвратится. Когда стали его отводить от сей мысли, он сказал: у меня болела рука перед тем, как быть ей раненой, а теперь болит нога, и сильнее руки, а потому думаю, что буду ранен в ногу и не перенесу. После сего вечера, жена приятеля будит своего мужа и говорит: иди на перевязочный пункт; я видела во сне, что он ранен в ногу. Муж пошёл, и нашёл своего друга раненым в ногу. От сей раны он вскоре и помер»⁴⁵.

Ещё в 1836 г. Филарет писал Антонию, что «времена дико смотрят». К таким временам он приглядывался тем пристальнее, чем более дико они смотрели. Таким временем была наша крымская война. Немало гадания всякого рода вызывают собой такие напряжённые времена, и обыкновенно к ним охотнее теперь прислушиваются, нежели в иную пору. Прислушивался к таким гаданиям и Филарет и сообщал о них наместнику. «Один русский, приехавший из Парижа, рассказывал мне о живущем там престарелом греке, который прежде был консулом русским в турецких владениях, но во времена несогласий, сильно действуя на христианское народонаселение в пользу русских, принуждён был после оставить службу, и живёт пенсией... Этот человек в первые месяцы нынешнего года (1853) сказал нашему священнику в Париже, что настаёт время судьбы для Константинополя, что туда послан будет русский вельможа и выедет оттуда с русским посольством. Когда князь Меньшиков выехал из Константинополя, этот представитель опять пришёл к священнику и сказал; видите, сбылось, что я вам сказал; теперь все будут говорить о мире; но будет жесточайшая война. Что видим и слышим доныне, то не противоречит сему предсказанию»⁴⁶. (См. ст. «митр. Филарет в его отношениях к миру таинственных явлений», помещённую в «Душеполезном чтении» 1883 г., ч. II, стр. 19–20).

«До поступления в рижский политехнический институт, – рассказывает г. Александров, – я с матерью жил в г. Ярославле, где учился в гимназии, Мой отец был православного исповедания, мать лютеранка, урождённая Гильмерс. Несмотря на это, она хорошо знакома с обрядами православной религии, потому что водила нас в церковь и помогала нам изучать закон Божий.

У нас в Ярославле установлено ежегодно в первое воскресенье после 1 июля делать обход всего города крестным ходом, с иконой Колчской Божией Матери. В котором году это случилось, я не помню, но в том самом году, когда в Москве была всероссийская выставка, подробности же, благодаря своей необычайности, рельефно остались в моей памяти. Я с матерью в день крестного хода поехал в кафедральный собор. Мать моя была в самом хорошем расположении духа. Пробыли мы в соборе не до конца богослужения и вышли ранее, чтобы избежать толкотни и давки во-первых, а во-вторых, для того, чтобы заблаговременно доехать до вала загородного сада, мимо которого должен был пройти крестный ход, и занять на валу повиднее место.

Когда крестный ход приближался, сопровождаемый массой народа, то низ вала и самый вал вплоть до места следования, был покрыт такой толпой, что, как говорится, пушкой не пробьёшь.

В то время, когда икона поравнялась с нами, внимание моё было отвлечено, толкотней и давкой, происшедшей от того, что к валу по направлению к нам пробивался какой-то старик-нищий. Полиция не хотела его пускать, но, в народе раздалась голоса: «пропустите, ведь это блаженный», после чего расступившийся народ дал дорогу нищему, который, прямо подойдя к матери, сказал: «милая, не плачь, милость Божья с ним». – Я не плачу, – возразила мать. «Так сегодня же будешь много плакать. Он умер. Вот тебе крестик, положи его на гроб, и ему будет хорошо. Хотя ты и не нашей веры, но душа у тебя добрая, и Бог послал меня дать тебе благодать Свою». С этими словами нищий, которого моя мать не встречала ни до этого, ни после, сунул в руку маленький кипарисный крестик. Когда мать хотела вынуть кошелёк, чтобы дать мелких денег, то старичок-нищий сказал: «нет! благодать Божья не продаётся». Сказав это, он скрылся в толпе.

По возвращении домой, мать нашла на столе телеграмму о смерти своего брата, а моего дяди Гельмерса.

Дядя мой служил во флоте. Потеряв на службе здоровье, долго лечился на казённый счёт в Италии и, поправившись совершенно, был назначен агентом общества «Кавказ и Меркурий» в Нижнем Новгороде. Здоровье его в последнее время было настолько хорошо, что смерть его была неожиданностью, и моя мать, получив депешу, была очень огорчена и в тот же день выехала в Нижний хоронить дядю. («Ребус», 1896 г., № 51).

Два года тому назад в Питсбурге (город Америки) проживала семья по имени Уильямс, состоявшая из отца, матери и трёх детей. Меньший из всех, восьмилетний, необыкновенно живой и смышлёный мальчик, был любимцем родителей. В одно послеобеденное время, когда м-с Уильямс сидела в тени своего небольшого садика, беседуя с пришедшими навестить её соседками, мальчик прибежал спросить у матери позволения идти играть с товарищами, что и было ему разрешено, но с условием не подходить к близ протекавшей речке.

Несколько минут спустя, одна из соседок, заметив у внезапно побледневшей м-с Уильямс устремлённый, испуганный, помутившийся взгляд, спросила: что с нею делается?

– Не понимаю, что со мной делается, ответила та, подняв руку и точно что смахивая с лица, – перед глазами у меня, как будто туман, и я ничего сквозь него не вижу.

Минуту спустя, она подняла руки кверху и вскрикнула:

– Господи! – мальчик мой тонет!

Одна из женщин стала её успокаивать:

– Этого быть не может, – говорила она, – когда же ему утонуть, он только что ушёл отсюда.

Быстрым, судорожным движением мать прижала обе руки к бокам и простонала: «говорю вам, что он утонул. Он схватил меня, вот тут, обеими своими ручонками, умоляя вытащить его из реки». Проговорив это, она упала в глубокий обморок.

Её отнесли в дом и с немалым трудом привели в чувство; смертельно бледное лицо её выражало страшное отчаяние. Опять стали её убеждать, что она наверно ошибается, что мальчик не мог, утонуть в такое короткое время, но она продолжала мучительно стонать:

– Мальчик мой утонул! Я чувствую и теперь, как ручонки его меня обхватывали, когда он умолял меня спасти его. Снимите с меня платье, и вы увидите.

Ей расстегнули лиф, и, к великому своему удивлению и ужасу, присутствующие женщины увидали следы десяти маленьких пальцев, по пяти с каждой стороны, ясно отпечатавшиеся на коже тёмно-красными полосами, точно так, как если бы потонувший мальчик в своей предсмертной борьбе действительно уцепился за мать, ища у неё спасения.

В эту минуту вошло несколько человек мужчин, неся на руках мёртвого ребёнка, за полчаса перед тем радостно побежавшего играть с товарищами. Прыгнув в реку, мальчик ударился об острый конец водосточной трубы, упал головой в воду и тотчас захлебнулся, ошеломлённый падением.

Но что всего страннее: багровые следы пальцев, отпечатавшиеся на теле матери, ещё не исчезли, хотя с тех пор прошло уже два года. Следы эти так ясны и отчётливы, что всякий невольно примет их за действительные следы живых пальцев, уцепившихся за м-с Уильямс в минуту смертельной опасности. Предоставляю другим сделать вывод из этого странного случая («Ребус», 1890 г., № 28).

Известный физиолог, профессор берлинского университета Дюбуа-Реймонд; читая через каждые три семестра свои знаменитые лекции по антропологии, на которых он, между прочим, излагает свою теорию границ знания, считает необходимым рассказывать своим слушателям следующий факт. В каком-то городе Померании один доктор лечил молодую женщину от внутренней болезни, которую он точно определить не мог. Врач он был серьёзный, притом же пациентка была его личным другом. Однако же болезнь не поддавалась его усилиям, и больная медленно приближалась к смерти. Доктор перерыл всю медицинскую литературу, списывался со многими выдающимися профессорами, созывал консилиумы, не отходил по целым дням от постели больной, но ни он сам, ни кто другой ничего не могли поделать. Восемь месяцев прошло таким образом. Доктор измученный, разбитый вернулся однажды вечером к себе домой в самом мрачном настроении духа: больная не сегодня-завтра должна была умереть. Порывшись ещё в какой-то книге, доктор лёг спать. Во сне он видит, будто он просматривает одну вновь вышедшую брошюру и наталкивается в ней на описание болезни, к которой по всем признакам подходит болезнь его пациентки. Тут же он находит рецепт, который автор рекомендует, как очень действительное средство. Поражённый находкой, доктор вскакивает, чтобы записать спасительный рецепт, но тут он просыпается, сознаёт, что с ним что-то такое приключилось во сне, но ничего не может припомнить. Затем он снова засыпает и снова видит тот же сон. На этот раз он хорошо запомнил рецепт, а также параграф и страницу, но чтобы не забыть, вскочил с постели и наскоро набросал всё это на первом подвернувшемся клочке бумаги. Проснувшись утром, доктор почувствовал, что он как будто очнулся от кошмара. Он оделся и намерен был уже идти к своей больной, но, бросив взгляд на письменный стол, заметил на одной бумаге какие-то каракули. Он прочёл их и вспомнил свой сон. Немедленно поехал он в аптеку, заказал таинственное лекарство и явился с ним к своей умирающей пациентке. Уже после первых приёмов лекарства больная стала оживать, а через короткое время и совершенно оправилась. Прошло около года. Однажды, доктор получает от своего берлинского книгопродавца вновь вышедшую брошюру по медицине. Просматривая эту брошюру, доктор наталкивается в ней на описание той самой болезни, которой страдала его пациентка. Всё, что он читает здесь, так знакомо ему, и всё-таки он отлично знает, что никогда не читал этого. Он перелистывает далее и находит тот самый рецепт, который в прошлом году спас от смерти его пациентку. Доктор начинает припоминать, берёт свою книжку, куда он записал свой сон, и сравнивает: те же дозы, страница, тот же параграф.

Случай этот в своё время наделал много шума. Заинтересовавшиеся лица навели точные справки; оказалось, что, как вся брошюра, так в частности описание болезни и рецепт в первый раз появились на свет именно через год после удивительного сна; оказалось также, что автор брошюры, живший совершенно в другом уголке Германии, ничего решительно не знал о померанском докторе и его больной.

«Этот факт, – заканчивает обыкновенно Дюбуа-Реймонд, – достаточно строго проверен, но наша наука не может объяснить его и должна обойти его молчанием». («Ребус» 1890 г. № 26).

В интересном сочинении: «Воспоминания охотничьей и военной жизни в Вест-Индии» (Records of а Sport and Military live in Western India), полковник Фразер, со свойственной ему точностью и добросовестностью, поместил следующий рассказ, сообщённый ему вдовой одного генерала. Однажды она встретила факира, обратившегося к ней со следующими словами: – «Вы жена генерала Саиба, у вас есть сын и дочь». – Это правда, но только сын мой недавно умер. – «Нет, я говорю верно, – продолжал факир. Вы скоро поедете на родину». (Муж мой не раз говорил, что он никогда больше не уедет из Индии). – Благополучно ли мы доедем домой? – «Да, но через четырнадцать дней после отъезда из Индии муж ваш скончается. Через восемнадцать дней от сегодняшнего, вы уже будете на пароходе, продав всё ваше имущество, кроме одной лошади». – Вот конюшня, сказала я, покажи мне эту лошадь. – «Эта», – отвечал факир, указывая мне на серого арабского коня, подаренного мне два дня тому назад мужем, по случаю дня моего рождения. – Доеду ли я домой и увижусь ли с дочерью? – «Да, по дороге из Индии вы увидите и вашего сына, но не будете говорить с ним. Он издали будет махать вам платком. Денежные дела заставят вас возвратиться в Индию, но вы опять вернётесь и после некоторого времени получите в Англии ваши деньги и будете счастливы».

В тот самый вечер муж объявил жене, что решил отправиться домой. Все вещи были проданы, за исключением арабского коня. Когда они проходили мимо Бомбейского маяка, то заметили лодку, старавшуюся догнать пароход, и увидели в ней человека, махавшего платком. Впоследствии дама эта узнала, что это был её сын, известия о смерти которого оказались ложными. Генерал умер скоропостижно на четырнадцатый день плавания, так что каждое слово предсказания факира сбылось в точности. (Из «Civil and Military Gazette», Lahure; сн. «Ребус» 1890 г., № 13).

В книге В. Желиховской: «Необъяснимое или необъяснённое» мы находим следующий весьма интересный рассказ.

Я никогда не видывала привидений, – пишет она, – но несколько раз случалось мне видеть, совершенно отчётливо и ясно, какие-то странные тени, которые порой оказывались пророческими. Не стану говорить обо всех, расскажу только об одной.

Это было зимой 1876 г. Мы только что перешли из гимназии на частную квартиру. Раз, поздно вечером, дети уже спали, а мы с Машей (с горничной, давно переименованной в няни и даже в члена семьи) спешили кончать какую-то работу в единственной большой и не занятой спальнями комнате, в нашей гостиной. Вдруг, подняв нечаянно глаза на противоположную стену, я увидала на ней поразительно отчётливый силуэт мёртвого ребёнка, лежащего на столе, со сложенными пухлыми ручонками...

Я сначала испугалась; но потом сообразила, что у меня уж нет таких маленьких детей, и стала искать, от чего могла падать такая странная тень?.. В комнате было много мебели; сообразить это было довольно трудно. Между тем, моя перепуганная Маша усердно просила уничтожить это, расстроить такое действительно неприятное зрелище. Мы начали с ней усердно передвигать мебель, приминать и перекладывать всё вещи на столах и уничтожили этот странный эффект света и тени... Но не далее, как через несколько месяцев, весной того же года мы увидали его опять; только на этот раз он не образовался нечаянно, а падал от действительно лежавшего на столе ребёнка.

Сестра моя, Лиза, неожиданно приехала погостить ко мне со своим мужем и десятимесячным сыном, и бедный крошка, заболев дифтеритом, умер в течение недели. Совершенно случайно его положили так, что, войдя в комнату, я была поражена воспоминанием; на той же самой стене я увидала повторение тени, предшествовавшей событию. (См. брошюру «Необъяснимое или необъяснённое» В. Желиховской, СПб. 1885 г., стр. 73–74).

Был у меня дорогой друг, – человек, какие в жизни встречаются единицами; добрый, умный, честный до педантизма, снисходительный ко всем, кроме самого себя; прямодушный до крайности, чуткий ко всему. Он далеко не был безбожником, даже строго исполнял всю обрядовую сторону православия; но не был и вполне стойким человеком в вопросах собственно веры. Излишняя добросовестность в служебных трудах окончательно подорвала его слабое здоровье. К сорока годам Дмитрий Ильич уже был, как говорится, «не жилец». Между ним и моим мужем существовало близкое родство; мы видались ежедневно, и чуть, бывало, выберется у него денёк полегче, он сам приходил к нам и любил, особенно в последнее время своей жизни, заводить со мной отвлечённые разговоры, как он, бывало, шутя называл их: «о Байроне и о материях важных!..»

– Вы счастливый человек!.. – говаривал он обыкновенно в заключение беседы. И тут же, спохватившись, скептически добавлял: если только вы искренни!.. Я никогда не брала на себя труда уверять его в этом; я только улыбалась в ответ на такое оскорбление, очень хорошо зная, что Д. И. не может считать меня лицемеркой.

Но раз, было это дня за два до его смерти, он лежал уже в постели, а я сидела возле него, он снова серьёзно повторил свой вопрос.

– Скажите мне поистине: – вы точно так думаете и чувствуете, как говорите?.. В вас нет сомнений? Вы во всё это твёрдо верите?..

Я постаралась сосредоточиться, подумать, углубившись в себя, и через минуту отвечала по своему крайнему разумению:

– Мне кажется, что я могу не бояться более сомнений... Я надеюсь на это!.. Я чувствовала бы себя слишком несчастной и уж совсем беспомощной против жизни, если б ещё и эта опора отнялась у меня!

– А вас успокоило бы, если б вам было послано удостоверение?.. Что-нибудь такое, что ясно подтвердило бы ваши надежды на будущую жизнь и всё, что вы в ней предполагаете?

– Да, конечно! Хотя я и без того уверена...

– Хорошо... Если вы правы, – даю вам слово постараться дать вам подтверждение... Вы ведь знаете, – нам с вами что же лицемерить – и мне и вам отлично известно, что мне осталось жить несколько дней...

– Во первых, – прервала я, – никто не знает ни дня своего, ни часа! А во-вторых, – я постаралась улыбнуться, – вам известно, какая я трусиха! Я совсем не хочу, чтоб вы приходили меня пугать. Пожалуйста, не беспокойтесь!..

Но шутливый тон мне не давался. Больной прервал меня серьёзно:

– Перестаньте!.. Что за вздор? Будто я не сумею вас поберечь?.. Не бойтесь: найду средство напомнить этот разговор, не испугав вас... Если только останусь там самим собой, обещаю дать вам ответ на наши давние три вопроса!..

– Хорошо. Буду ждать!.. согласилась я, улыбаясь, чтоб не заплакать.

– Нет! Вы лучше не ждите, может, помешают! – прибавил он добродушно. Но... я попытаюсь!

Он взял мою руку.

– Хорошо было бы... Я б и сам рад! Что ж не такой же я грешный человек, чтоб бояться будущей жизни?

– Надо думать, что и грешнейшим, чем вы, лучше в той жизни, чем здесь! сказала я.

– Ну... дай Боже!.. По правде сказать, трудно!.. Надоела эта борьба... Вечная борьба всего человечества, за... аттестат зрелости на поступление в неизвестные, «высшие курсы!» – сказал он с улыбкой, пародируя мои слова и мнения о неизбежности всяких жизненных испытаний.

Я не стану, да и не могу рассказывать нашего предыдущего и последующего разговора, – последнего моего задушевного разговора с этим задушевным человеком! Достаточно сказать для ясности, что то, что он называл «нашими тремя главными вопросами», о которых мы не раз с ним беседовали, засиживаясь втроём – я, муж и он – за полночь, была, разумеется, жизнь будущая, сохранение индивидуальности за гробом, бессмертие любви с христианской точки зрения и великий смысл искупления человечества на кресте.

В страстной четверг, в ночь, Д. И. скончался.

Мы с мужем много потеряли со смертью этого человека в нравственном отношении. Его же семья всё потеряла! Оставались маленькие, не пристроенные дети, больная жена... Положение было тяжёлое, тем более, что, как все люди высшего нравственного закала, он ничего не оставил семье, кроме пенсии.

Прошло несколько месяцев. Под влиянием личных печалей, я совершенно забыла всё, не только слова Д. И., но чуть ли и сам он не отошёл на десятый план в моих помыслах. Кончалось лето, и мы уже собирались вернуться обратно в город с Манглисской дачи, тем более, что шли беспрерывные дожди, мешавшие пользоваться прогулками по прелестным лесам и горам. Это было вообще печальное лето! Я едва сняла траур по отцу; муж мой болел всё чаще, и было уж видно, что болезнь его принимает серьёзный, угрожающий характер. В конце лета выпало несколько особенно тяжёлых, тоскливых дней!.. Я изнывала от опасения и чувствовала себя тем более несчастной, что из всех моих близких, родных и друзей никого возле меня не было! Семья моя, со стороны матери, после смерти деда и дяди совсем оставила Тифлис. Брат и обе сестры тоже были далеко. Приятели как-то разбрелись... кто умер, кто уехал; – кто просто отдалился, как обыкновенно удаляются люди от тех, которых красные дни прошли!.. Такие повороты в жизни своих ближних добрые люди всегда чутьём угадывают и незаметно сторонятся... Чем эти «ближние» были счастливей, веселей, гостеприимней; чем более «добрые люди» привыкли пользоваться от них теплом и светом жизни, – тем вернее все от них отшатнутся, когда вокруг них сгустятся сумерки! Тем полнее почувствуют внезапную перемену и своё полное одиночество в годину испытаний, подпавшие «под крепкую руку Божию»...

В одну ночь я легла поздно, и едва голова моя коснулась подушки, я сразу заснула.

Переход от сознания к глубокому сну был так быстр, что мне показалось, будто я совсем не сплю, а вдруг очутилась у какой-то стеклянной двери, прижавшись к ней лицом... Вглядевшись, я узнала; это была стеклянная дверь из моей спальни в столовую в нашей бывшей гимназической квартире, где прошли лучшие годы моей жизни! Хорошо!.. Но зачем я здесь опять?!.. Я прекрасно помню, что задала себе, во сне, этот вопрос, и тут же почувствовала неодолимое любопытство посмотреть в нашу бывшую столовую... Я приподняла хорошо знакомую зелёную занавеску и припала к стеклу... Что за диво! Это совсем не наша столовая... совершенно другая комната, но... какая знакомая! Я всматривалась, соображала и вдруг вспомнила. Ба!.. Да это комната покойного Дмитрия Ильича, нет только кровати, на которой он умер, а вот его стол, его соломенное кресло, портреты на стене... Даже мелочи на столе, бумаги... Но нет, они исчезли! Письменный стол его чист, и сукно будто на нём новое, ярко-зелёное и... что это?!.

Я смотрела и не верила своим глазам. Я вполне ясно сознавала, что ведь он умер, – а между тем вот он! Он стоял за своим столом и смотрел на меня пристально и ласково... Как наяву, почувствовала я, как сердце у меня забилось сильно и часто. Неужели я его испугалась?.. О, нет! Я отворила быстро дверь и бросилась к нему; но он протянул руку и повелительно сказал; «не подходите!».

Я остановилась, не сводя с него глаз.

Он медленно приподнял из-за стола другую руку и так же медленно, печальным и глубоким взглядом смотря на меня, опустил её на чистое сукно стола.

«Вот... здесь... все!» услыхала я.

Призрак стал медленно отодвигаться, не шевелясь ни одним членом и продолжая ласково на меня смотреть, уходил, будто в стену, бледнея... стушёвываясь... По мере того, как он отдалялся, я подходила к столу, на котором что-то лежало.

«Правда!.. Ваша правда!!! – услышала я его замиравший голос. Скажите Владимиру... чтоб знал!..»

Голос, его голос умолк, и самого его не стало! Не стало видно, – но он был тут, возле меня. Я уверена в этом так же твёрдо, как и в том, что он подтвердит мне это когда-нибудь сам.

Я стремительно бросилась к столу, к оставленным им мне вещам.

Это была зелёная (цвет надежды!) небольшая ладанка и в ней три вещи, три символа: якорь, сердце, в кольце из змеи, кусающей свой хвост; крест, с распятием на нём.

Надежда, любовь в вечности, вера в распятого Христа.

"Здесь всё!» – сказал он.

Да, тут было всё! Три ясных ответа, обещанные им на три «наших главных вопроса». Для меня это означало, что он из-за гроба сказал мне; «надейся на вечную любовь и бессмертие, через веру в даровавшего тебе их Спасителя». Так я истолковала себе этот сон. И как впору приснился он мне!..

Как отрадно мне думать, что в нём высказалась забота обо мне, понимание моего душевного настроения, живая любовь ко мне этого умершего телом друга!..

Грешный человек! Только этот сон напомнил мне, как давно я не видела семейства Д. И. Они жили тоже на Манглисе, но в другом конце поселения, далеко от нас. Несмотря на грязь и дождь, я решилась пойти проведать их в то же утро, и пошла. Нашла я их такими расстроенными, что испугалась; не болен ли кто?.. Оказалось, что это был день рождения покойного Дмитрия Ильича...

– Разве вы не помните, что всегда проводили сегодняшний день у нас?.. – сказала мне его жена.

«Так вот, как он сам напомнил мне свой день!» – подумала я.

– Вы знаете, что я никогда не помню никаких дней, ни чисел, – отвечала я себе в оправдание. И это была сущая правда.

Я о нём забыла, – но он обо мне вспомнил и, царство ему небесное!.. (Извлечение в сокращении из книги; «Необъяснимое или необъяснённое», В. Желиховской. СПб. 1885 г., стр. 74–82).

Однажды пришёл ко мне для докторского совета г-н S. de Ch., страдавший неважным нервным расстройством. Его сильно угнетали два обстоятельства; неудачный процесс и ещё один странный случай, о котором я сейчас расскажу. В 1879 году, гуляя по парижским улицам, он заметил на одной двери следующую вывеску; «Г-жа Ленорман – гадальщица». Затронутый легкомысленным любопытством, он позвонил и был введён в простую темноватую залу. Вскоре вышла сама г-жа Ленорман и усадила его возле стола. Затем, выйдя за чем-то из комнаты, она снова вернулась, стала против него и, рассматривая ладонь одной его руки, сказала ему; «Вы потеряете своего отца, ровно через год от сегодняшнего дня; вскоре вы сделаетесь солдатом (ему было 19 лет), но не останетесь долго в военной службе, женитесь молодым человеком, у вас будет двое детей и, наконец, вы умрёте двадцати шести лет». На это предсказание, которое он рассказал некоторым своим знакомым и родным, г-н de Ch. сначала не обратил особенного внимания; но после того, как его отец умер 27 декабря 1880 г., ровно через год после его свидания с гадальщицей, на него стало находить раздумье. Когда же он сделался солдатом, всего на семь месяцев, и когда вслед за тем он женился и у него родилось двое детей, то на него напал сильный страх, как бы не исполнилось и последнее предсказание, тем более, что ему уже пошёл двадцать шестой год, и ему стало казаться, что ему остаётся только несколько дней жизни. В это-то самое время он и пришёл ко мне, спрашивая, нет ли возможности изменить ожидающую его судьбу, ибо, думал он, если исполнились уже четыре предсказания, то и пятое неминуемо должно будет исполниться. Замечу при этом, что у г-на de Ch... явилось убеждение, что он должен умереть 4 февраля, в день своего рождения, хотя г-жа Ленорман и не высказала на этот счёт ничего определённого и точного. Я предложил своему пациенту посоветоваться с одним из сомнамбулов, семидесятилетним стариком. Предупреждённый мной, сомнамбул на вопрос молодого человека: «когда я умру» отвечал; «вы умрёте... вы умрёте на сорок втором году жизни». Действие, произведённое этими словами, было почти чудесно. Тотчас же мой пациент сделался весел, разговорчив и исполнился самых светлых надежд. Когда же прошло и столь страшное для него 4 число феврали месяца, он считал себя окончательно спасённым.

Я, наконец, совсем забыл об этой истории, когда вдруг в начале октября месяца получил письмо, извещавшее меня, что мой несчастный клиент умер 30 сентября 1885 года на двадцать седьмом году жизни, то, есть, двадцати шести лет от роду, как предсказала ему г-жа Ленорман.

Чтобы кто не подумал, что этот рассказ есть произведение моего воображения, я до сих пор храню как вышеупомянутое письмо, так и заметку, из которой я извлёк это наблюдение; это – два письменные, неопровержимые свидетельства. Впоследствии я узнал, что этот несчастный, посланный пользовавшим его врачом на минеральные воды в Контрексвиль пользоваться от желчных камней, принуждён был слечь в постель вследствие разрыва каких-то сосудов, повлёкшего за собой перитонит, от которого он и умер.

Второе наблюдение сообщено мне очень почтенным человеком, банкиром г. и Л.

В одном семействе в окрестностях Нанси занимались нередко гипнотическими опытами, причём усыпляли 18-ти летнюю девушку, которую звали Жюли. Эта девушка, приведённая в состояние сомнамбулизма, на каждом сеансе постоянно твердила, точно по какому-то вдохновению, что одна близкая родственница их семейства, которую она называла по имени, должна вскоре умереть и не доживёт до нового года. Был ноябрь 1883 года. Подобное настойчивое уверение заставило главу семейства убедить эту родственницу, чтобы она застраховала свою жизнь за десять тысяч франков, и так как она пользовалась прекрасным здоровьем, то и не представилось никакого затруднения получить от доктора установленное свидетельство. Чтобы достать эту сумму, обратились к г-ну Л., и по этому поводу ему было написано несколько писем, в одном из которых было высказано и побуждение, вследствие которого хотели достать эту сумму. Эти письма, которые г-н Л. показывал мне, он хранит у себя, как неопровержимые доказательства события, заранее предсказанного. К всеобщему удивлению, действительно, г-жа X., которая должна была умереть до 1 января, скоропостижно скончалась 31 декабря, о чём г-н Л. был извещён письмом от 2 января, которое он хранит у себя, вместе с предыдущими письмами. (Доктор Льебо. «Лечение посредством внушения»).

В г. Брянске (Орловской губернии) случилось недавно следующее поразительное происшествие: на последний день масленицы местный врач Зубковский присутствовал при последних минутах игуменьи тамошнего девичьего монастыря, отличавшейся высоконравственной жизнью. Не особенно впечатлительный, доктор на этот раз плакал, как ребёнок, сам не отдавая себе отчёта, как он объяснял потом, в своей чувствительности. «Не плачь, – сказала ему умирающая, благословляя его, – ты сегодня же последуешь за мной»! Сказав это, она скончалась. Вечером, в тот же день, доктор Зубковский умер в клубе от разрыва сердца («Ребус» 1884 г., № 23).

(рассказанное очевидцем Лагарпом). Осенью 1788 года, незадолго до собрания государственного сонета, в улице du Вас, в доме академика . собралось блестящее общество на парадный обед. Красивые аристократки, придворные кавалеры, учёные и выдающиеся люди того времени вели оживлённый разговор за роскошно сервированным столом. Тут был Малерб – бывший министр, де-Кондорсе – знаменитый учёный, де-Шамфор – математик, Мирабо – резкий и злой мизантроп. Близ прелестной герцогини де-Граммон сидел Казотт, старик очень высокого роста, бросающийся в глаза своей благообразной наружностью и белыми длинными волосами, похожий более на патриарха, чем на автора «le diable amoureux».

Говорили много, оживлённо; перечисляли новые открытия, радовались успехам в области наук и приветствовали восторженно великое приближающееся будущее, когда права граждан будут признаны, а короли узнают свои обязанности относительно их. Малерб поднял стакан вина и воскликнул с увлечением: «да здравствует обновлённое государство, с обновлённым человеком, свободным от уз предрассудков и притеснений»! Когда все чокнулись стаканами, то заметили, что один Казотт сидел тихо, с понуренной головой, и не пил. С удивлением обратились к нему с вопросом близ сидящие: «что такое с ним»? Принуждённый отвечать, он сказал: «я не могу пить и радоваться с вами. Вещи, которые кажутся вам спасением и счастьем народа, и всех, для меня предвестники страшного несчастья. Я предвижу в будущем только кровопролития, анархию и дикую борьбу страстей, уничтожающие и убивающие всех, кого втянут в свой водоворот. Наши эпиграммы превратятся в топоры, а наши шутки – в кровавые слёзы и смерть»! После минутного удивления Кондорсе расхохотался и, шутя, назвал его неудачным пророком.

– Не смейтесь, Кондорсе, вы прибегнете к яду, чтобы не пасть от руки палача!

Шамфор, Байлли, Малерб и Руше толпились около него с саркастическими замечаниями. Казотт посмотрел на них поочерёдно и сказал медленно:

– Господа, я вижу вас всех, одного за другим, входящими и погибающими на эшафоте. Только Вы, Шамфор, вы сами себя убиваете, чтобы не быть казнённым.

– По крайней мере, нас – дам, вы помилуете? – спросила его герцогиня Граммон.

– Дам? – отвечал всё медленнее Казотт, говоря как будто невольно, под давлением чьего-то чужого горя: – вы, герцогиня, вы поедете одни, со связанными на спину руками, в позорной телеге, на место казни!

Пока Казотт говорил, лицо его постепенно приняло совсем чуждое ему, страшное выражение. Он весь побледнел, глаза смотрели, будто испуганно, на что-то, так что вид его, ещё более чем его слова, поразил всех.

Какой-то невольный страх охватил всех, наступило молчание.

Казотт без всякого милосердия, – говорила герцогиня Граммон, принуждая себя улыбаться, – неужели я пойду на эшафот одна? Он, верно, позволить мне взять моего духовника!

– Нет, у вас не будет духовника, – сказал Казотт – последний, кому позволять быть сопутствоваемым духовником, будет...

Он умолк.

– Кто это, кто? Спрашивали все, окружая Казотта.

– Король Людовик XVI!

Поражённые ужасом, все гости отступили от него, как будто их ударила электрическая искра. Казотт встал и хотел удалиться, но герцогиня удержала его, спрашивая:

– А вы, господин пророк, какова будет ваша участь?

Казотт стоял несколько времени с поникшей головой и, наконец, сказал:

– Поздно, но и меня постигнет ваша же участь!

С этими словами Казотт поклонился и быстро оставил зал. Скоро после него разъехались и все гости.

Спустя несколько дней после обеда в улице du Вас, Кондорсе встретил Казотта и напомнил ему, как он перепугал и всполошил всех присутствующих. Старик замахал руками:

– Глупости, глупости, я был пьян. Неужели полупомешательство Казотта могло вас, умных скептиков, испугать? Я вам ещё раз повторяю: Казотт от старости спятил с ума, он не знает, что болтает. Правда, если я вижу чёрные тучи на небосклоне, то могу сказать, что будет большая гроза, которая вырвет с корнем не одно дерево и сломает не один дом, но если бы я взялся назначить мелом и те деревья, и те дома, которые пострадают, то вы можете сказать: старик спятил с ума. Но, впрочем, если вы боитесь грозы, испугались моих слов, зачем же вы не убегаете, к чему же вам служат ваши молодые ноги?

– Вы, может быть, помните, – возразил Кондорсе, – что вы себе также предсказали кровавый конец. Следовательно, зачем же и вы не спасаетесь?

– Я и занят теперь своим спасением. Я оставляю Париж. Буря, которая вас восхищает, не даёт мне свободно дышать, я и прячусь от неё. До свидания, дружок, мы не скоро здесь увидимся. Я надолго прощаюсь с вами!

Казотт ушёл так скоро, как позволили ему старые ноги.

Этот год прошёл в безумном волнении. Но после взятия Бастилии и переселения двора из Версаля в Париж вернулось относительное спокойствие, и почти два года не было кровавых сцен.

Народное собрание царствовало. Оно уничтожило наследственное дворянство, запретило гербы и ливреи, уничтожило имения церкви в пользу народа. Тогда умер Мирабо, тайный союзник и поддержка монархии. Король, который неудачным бегством хотел спастись, ухудшил только этим своё положение. На него уже теперь смотрели, как на пленника.

Волнение сделалось сильнее. Жирондисты, сторонники короля, и якобинцы, отвергавшие вполне его права, смотрели враждебно друг на друга; двор ожидал для своего спасения вмешательства других держав. В это время Казотт, который до сих пор жил почти забытый всеми в своём имении Эперне, вздумал написать своему другу Понтран, указывая, какие меры принять, чтобы остановить угрожающий ход событий.

Взятие Тюльерийского замка последовало 10 августа.

Восемь дней спустя, вооружённые люди остановились перед домом Казотта и приказали ему следовать за ними. Его несчастное письмо было найдено в канцелярии короля. Казотта поместили сперва в темницу в Эперне, а после перевели в Париж. Дочь его следовала везде за ним.

Вся власть была в руках коммуны. Дела доходили до последней крайности. Близость неприятеля, возмущение в Вандее, измена в войске, старания эмигрантов возмущать всех против Франции – показывали, что гибель страны близка. Тогда Дантон сказал: «надо очистить темницы, убить всех изменников, чтобы не бояться измены дома, когда идёшь на неприятеля».

Пленники узнали только постепенно, что их ожидало. Двенадцать человек, по характеру скорее зверей, сидели в Жерменском аббатстве, у стола, где лежало, как попало, оружие и бумаги.

Мальяр, с пером в руке, с ножом, привязанным сбоку, занимал место председателя. Пленных вводили поочерёдно, давая каждому только несколько минут на защиту. Если кто-либо оказывался невиновен, то было слышно: свободен! (qu’on etargisse monsieur), если же нет: а’ 1а Force. Несчастного толкали во двор, где толпа палачей или убивала, или стреляла в приговорённых на смерть. Всё это делалось быстро, грубо, бесчеловечно, бо́льшей частью при свете факелов.

Имя Казотта было три раза подчёркнуто. Он и не защищался. Его вытолкнули «а’ 1а Force».

В это время дочь его бросилась к нему, обняла его и закричала:

– Прежде убейте меня!

При виде этой красивой молодой девушки, опустились ружья, народ кричал: «помилуйте её», и палачи отпустили свою жертву.

Вне себя от радости, дочь увела по трупам и лужам крови спасённого отца. Как она была горда, как счастлива.

– Назови нам твоих врагов, старик, – сказал один простолюдин Казотту, – мы их накажем.

– Ах, – ответил Казотт, – зачем вы думаете, что у меня враги, я никому не сделал зла.

Казалось бы, что пророчество Казотта, на сколько оно его касалось, неверно: ведь он освобождён! Но судьи тогдашнего времени были злопамятны. Десять дней спустя, по приказанию Петиона, Казотта опять взяли, потащили в Консьержери, а дочери запретили туда вход.

При допросе Казотт ответил с лёгкой тенью иронии:

– Ведь народ меня освободил, как же вы, судьи, именем народа, против воли народа опять меня взяли?

На эти слова никто не обратил внимания, только Петион сказал:

– Недостаточно быть хорошим семьянином, надо быть и хорошим гражданином! К чему вам послужила ваша 72-летняя жизнь?

Дочь Казотта не отказалась от мысли спасти его. Она завербовала толпу женщин, чтобы с их помощью опять выпросить милость отцу, но об этом узнали, схватили её и тоже заключили в Консьержери.

Перед казнью Казотт выпросил перо, бумаги, и написал своим ближним: «не забывайте меня, но и не оплакивайте». На эшафот он взошёл твёрдым шагом, просил отрезать его длинные белые волосы и передать их дочери; после того, обернувшись к народу, сказал:

– Умираю, как жил, верен моему Богу и королю.

Минуту спустя его казнили.

Так умер Казотт, автор «Diable amoureux» и прелестных волшебных сказок. Его пророчество на нём первом исполнилось. Скоро за ним последовал король Франции, и он был последний, кому разрешали отправиться на место казни в сопровождении духовника. После того казнили прекрасную герцогиню Граммон; её везли со связанными на спине руками, после Руше, Бальи, Малерб.

Но как же покончили Кондорсе и Шамфор, которым Казотт предсказал в минуту экстаза, что они сами на себя наложат руки, чтобы избегнуть руки палача?

Кондорсе перешёл на сторону революции. Он после 10 августа написал заграничным державам, оправдывая решение Народного Совета, и был в числе судей над королём, хотя был против смертной казни.

Уважаемый член Конвента, он едва только написал очерк конституции, который и одобрили, как последовал переворот 31 мая, и окончательная победа чёрной партии. Конвент, окружённый разъярённой толпой, скрылся в Тюльери и должен был сдаться. Кондорсе оставили сначала без подозрения, но, когда он отверг конституцию, написанную в 1793 году, его приговорили 3 октября к смерти. Принуждённый скрываться, он нашёл убежище в доме одного друга, женщины, где он восемь месяцев жил и много писал. Тогда вышел новый указ, угрожающий смертью всем, кто скроет у себя приговорённого. Кондорсе ушёл от своей благодетельницы, чтобы не подвергать её опасности, хотя она и желала удержать его у себя. Он ушёл из Парижа в начале марта 1794 года, думая найти убежище у своего друга, жившего в деревне, но не застал его дома. Без бумаг и паспорта, он скрывался несколько дней в каменоломнях, но, наконец, преследуемый голодом, вошёл в сельскую гостиницу, выдавая себя за слугу умершего господина.

Хозяйка, увидев его длинную бороду, одежду в лохмотьях, дикий вид, спросила: есть ли у него деньги заплатить за обед? Кондорсе вынул из кармана элегантный портфель и из него золотой. Этого было достаточно, чтобы возбудить подозрение; член комитета, случайно там находившийся, велел его арестовать и отвезти в темницу. На другой день приказали привести его к допросу, но нашли уже мёртвым. Он отравился ядом, который всегда был с ним, чтобы избежать позорной казни.

Спустя несколько времени арестовали и Шамфора, который резко порицал бесчеловечные поступки Конвента. Его посадили в темницу, но скоро выпустили. Через месяц его опять заключили, и он открыл себе вены на руках и ногах, чтобы умереть. Около него лежал лист бумаги со словами; «я желаю умереть свободным человеком, а не рабом на эшафоте».

Наука и старание его друзей вернули его к жизни, но он всё-таки скоро умер, а именно в апреле 1794 года.

Так и все, к которым относились пророческие слова Казотта, оставили этот мир.

«Так должно было случиться! Это было заранее им предсказано», – говорил дон-Шовиз, переживший их всех. (См. «Историю чудесного», А. Фигье, ч. I, 1895 г.).

В начинающих проникать в публику «записках» покойного Бисмарка нашлось описание следующего поразительного факта.

В 1849 году Вильгельм, тогда ещё прусский принц, был в Лондоне, где в то время славилась на всю Англию некая гадальщица.

Принц отправился к ней.

Она предсказала Вильгельму, когда он сделается императором и когда умрёт.

– Ты будешь царствовать не только над своим теперешним народом, но и над всеми немцами, – сказала гадалка.

– А когда это случится? – перебил её принц.

– Сложи цифры текущего года с отдельными цифрами, составляющими этот год.

1849+l+8+4+9­1871.

– Вот год твоего восшествия на императорский престол! – воскликнула гадальщица.

– Но я к этому времени буду стар, – заметил с досадой будущий император.

– Ты проживёшь очень долго, – был ответ гадальщицы.

– Приблизительно, сколько?

– Не приблизительно, а безошибочно ты узнаешь, когда умрёшь, если цифры года твоего восшествия (1871) сложишь с отдельными цифрами, составляющими этот год.

l871+l+8+7+l­1888.

Предсказание сбылось в точности.

Принц Вильгельм стал императором в 1871 году, а скончался в 1888. («Ребус» 1898 г., № 34).

В 1874 году, – пишет некто г. Юрлов, – во время моей службы офицером в войсках гвардии, я, по поручению покойного князя В. Ф. Одоевского, состоявшего тогда помощником директора Императорской публичной библиотеки, собирал различные факты из области (как тогда говорили) суеверий и предрассудков. Некоторые из собранных мной таковых материалов вошли в статью князя Одоевского «Колдовство XIX столетия. – Письма к графине Растопчиной», напечатанную в журнале «Отечественные записки».

Отыскивая лиц, знающих подобные факты, я познакомился с замечательной личностью – членом Императорского Вольного Экономического Общества Антоном Марковичем Гамулецким-де-Кола, жившим в Петербурге, в Почтамтской улице, в доме Керстен. Квартиру эту занимал он в течение 35 лет. Он был человек в высшей степени замечательный. Происхождение его покрыто мраком неизвестности; по виду его на жительство он числился отставным полковником австрийских войск. Известно было также, что он путешествовал вокруг света и был выдающимся учёным по части физики и механики. Состояния его никто не знал, но надо полагать, что оно было громадное. Библиотека его занимала несколько больших комнат и состояла из нескольких десятков тысяч томов книг и рукописей. Но всего замечательнее был его кабинет редкостей, собранных во всех странах света. Многие предметы представляли чудо механики. Одна же вещь обращала на себя особенное внимание всех учёных и вообще всего Петербурга. Это была фигура ангела, из железа, весом 14 фунтов, и держалась она на воздухе без всякой опоры, противодействующей силой скрытых магнитов. Вещь эта была единственной во всей Европе, и кабинет Гамулецкого посещала даже царская фамилия, а так как Гамулецкий не брал ни с кого денег, то, по воле в Бозе почивающей императрицы Александры Феодоровны, была поставлена в прихожей квартиры Гамулецкого кружка, в которую посетители клали лепту свою в пользу какого-то благотворительного заведения. Кружка эта свидетельствовалась каждый месяц, и всегда находили в ней, сверх прочих приношений, ещё десять полуимпериалов, которые клал сам Гамулецкий. В описываемое мной время, а именно в 1847 году, Гамулецкому минуло 96 лет. Но никто не дал бы столько лет этому бодрому и подвижному старику, обладавшему чисто юношеской энергией и, можно сказать, необыкновенной памятью. Рассказы его о своих приключениях и путешествиях были крайне интересны, а вся его жизнь была, по-видимому, посвящена на изучение мистических явлений. Познакомившись с Антоном Марковичем через его приятеля Н. С. Цедилина, я часто проводил у него вечера, и мы нередко засиживались у него до самого рассвета, слушая его поучительные рассказы.

Узнав от Цедилина, что Антон Маркович обладает, сверх всех своих чудесных познания, ещё даром показывать в воде грядущие события, я настойчиво просил его сделать при мне опыт и показать мне мою будущую невесту. После нескольких отказов, А. М., наконец, уступил моим просьбам и назначил мне и Цедилину прибыть к нему вечером в 9 часов. Когда мы прибыли в назначенный день и сгорали от желания поскорее увидеть замечательное явление, г. Гамулецкий повёл нас в особую маленькую комнату. Здесь на небольшом столе была поставлена большая, превосходной работы, из настоящего богемского хрусталя ваза, наполненная водой, а около, на том же столике, лежал какой-то гладко полированный тёмного цвета камень. Антон Маркович обратился ко мне со следующими словами; «прежде всего я должен сказать тебе, что собственно в приготовлениях к опыту нет ничего чудесного; ваза обыкновенная, вода также, вот камень, весьма ценный и редкий (турмалин), камень этот сегодня утром насыщен мной, посредством особого сильного рефлектора, солнечными лучами, и когда я его положу в воду и вынесу из комнаты свечи, он будет светиться и освещать вазу с водой. В этом тоже нет ничего сверхъестественного. Затем самое явление в воде призрака твоей невесты (если оно последует) будет вызвано помощью усилия моей воли, без всяких заклинаний. Это только кажется чудом, но придёт время, в которое наука объяснит и это, по-видимому, чудо». Здесь я перебил А. М. и спросил; – «вы говорите; «если последует явление», значит, опыт может быть и неудачным». Совершенно верно, – ответил он, – Дело в том, что я могу вызвать только отражение тех будущих событий, которые последуют в твоей жизни ранее моей смерти. А так как мне осталось жить, по старости лет моих, много – что года 2 или 3, то и событие, которое ты желаешь видеть, если оно последует после моей смерти, не появится в вазе». Затем А. М. положил камень в воду и вынес свечи. Устремив в воду глаза, мы с Цедилиным стали наблюдать и увидали, что вода, действительно, освещена как бы лунным светом, исходящим из камня. По прошествии не более 10 минут, в воде ясно и с мельчайшими подробностями отразилась комната; в ней стоял рояль, а за ним сидела девушка замечательной красоты; рядом с нею мужчина, с бледным лицом и большими волосами, показывал что-то в нотах. Картина эта ярко отпечаталась в моей памяти, и её никогда не забуду. Минут пять мы оба, я и Цедилин (видевший то же самое), любовались этой картиной. После этого послышался в вазе как будто треск, и всё мгновенно исчезло. Во всё это время Гамулецкий сидел напротив нас в креслах, устремив пристальный взгляд на вазу. Лишь только мы встали, поражённые до крайности всем виденным, как Антон Маркович сказал мне; «итак, милый мой, ты видел свою невесту, но не радуйся, женой она тебе не будет». «Почему же?» – спросил я. «Ну, это мой секрет», – сказал Гамулецкий.

Теперь мне остаётся сообщить самое главное. Не прошло полгода с того времени, как я познакомился с семейством П-и и среди этого семейства увидал самый точный оригинал моего видения и был помолвлен. Свадьба была отложена по случаю венгерского похода, а когда мы возвратились – увы, невеста моя была уже за другим. Другой же оригинал видения, а именно – учитель музыки (Генрих Лауе) – сделался истинным другом моей души и сердца. Это был знаменитый артист; он преподавал в женских институтах Петербурга, и уже через много лет я горько оплакивал смерть этого истинного моего друга. («Ребус» 1894 г., № 11).

«Modern Society» сообщает следующий рассказ из детских воспоминаний герцогини Алансонской (сгоревшей во время пожара в Париже) и её сестры, принцессы Марии, впоследствии королевы неаполитанской.

Обе маленькие (будущей герцогине Алансонской было тогда 7 лет) отправились под присмотром статс-дамы в окрестности Schlon Possenhofen, в баварскую резиденцию своего отца – герцога Максимилиана⁴⁷. Они остановились у фермы, чтобы напиться молока. В это самое время проходила мимо фермы цыганка и, увидев маленьких принцесс, попросила у них милостыню, а также и позволения погадать им. Получив на это разрешение, она обратилась к принцессе Марии, будущей королеве неаполитанской, со следующими словами; «ты, прелестное дитя, достигнешь самого высокого положения, какое только можно иметь на земле. В руках твоих будет власть, но процарствуешь ты недолго. Ты далеко не будешь так счастлива, как можно было бы этого ожидать; страшные бури разразятся над твоей головой, а за твоё мужество многие назовут тебя героиней! Ты доживёшь до глубокой старости, но остерегайся злых «красных» людей. Красный цвет принесёт тебе несчастье». Слова пророческие. Намёк на гарибальдистов, бывших главной причиной того, что супруг её лишился короны. Что же касается герцогини Алансонской, цыганка сказала: «тебя, маленький розанчик, ожидает громкая слава, но вместе с тем много глубоких страданий. Ты лишишься трона, но слёзы твои осушатся, и ты будешь счастлива многие годы. Но ты не проживёшь так долго, как та кроткая Fraulein. Твой враг не вода, но враг воды будет и твоим врагом. Я вижу красное пламя».

Испуганная принцесса расплакалась, и статс-дама не позволила цыганке продолжать.

Многие, знавшие герцогиню Алансонскую в молодости, вспоминают это пророчество, говорит Modern Society («Modern Society», сн. «Ребус» 1898 г.,№ 37).

Однажды утром, около 1818 года, Пушкин зашёл вместе с товарищами к гадалке, старой немке, по фамилии Киргоф. Она обратилась прямо к нему, говоря, что он человек замечательный, рассказала вкратце его прошедшую и настоящую жизнь. Она сказала ему, между прочим: «вы сегодня будете иметь разговор о службе и получите письмо с деньгами». Пушкин не обратил внимания на предсказание гадальщицы. Вечером того дня, выходя из театра, до окончания представления, он встретился с графом Орловыми. Они разговорились. Орлов коснулся службы и советовал Пушкину оставить своё министерство... Возвратившись домой, он нашёл у себя письмо с деньгами, которое было оставлено ему одним бывшим его лицейским товарищем – в уплату карточного долга.

Из достоверных свидетельств друзей поэта оказывается, что старая немка сказала Пушкину: «ты будешь два раза в изгнании; ты будешь кумиром своего народа; может быть, ты проживёшь долго; но на 37 году берегись белого человека, белой лошади или белой головы».

По свидетельству Льва Сергеевича, предсказана была и женитьба.

Поэт твёрдо верил предсказанию, хотя иногда шутил, вспоминая о нём.

Так, говоря о предсказанной ему народной славе, он, смеясь, прибавлял:

– А ведь предсказание сбывается, что ни говорят журналисты!

По свидетельству покойного Нащокина, в конце 1830 года, живя в Москве, раздосадованный разными неудачами, он выразил желание ехать в Польшу, чтобы там принять участие в войне; в неприятельском лагере находился некто, по имени Вейскопф (белая голова), и Пушкин говорил другу своему:

– Посмотри, сбудется слово немки, он непременно убьёт меня!

Нужно ли прибавлять, что настоящий убийца Пушкина, – действительно белокурый человек, и в 1837 г. носил белый мундир («Петербуржская газета»; сн. «Ребус» 1899 г., № 24).