Жизнь

Жизнь любомудренная как всего выше, так и всего труднее. Она и возможна не для многих, а только для тех, которые призваны к этому высоким Божиим Умом, благопоспешествующим в благом предприятии. Но немаловажно и то, ежели кто-либо, избрав второй род жизни, сохраняет непорочность и больше помышляет о Боге и о своем спасении, нежели о своей славе; кто, действуя на виду у мира сего, хотя принимает почести как сень или личину разнообразного и временного, однако же сам живет для Бога и блюдет в себе образ, о котором знает, что получил его от Бога и за который обязан дать отчет Даровавшему (1).

* * *

Непродолжительна и целая человеческая жизнь, если сравнить ее с Божественным и нескончаемым естеством (1).

* * *

Долго ли нам оплакивать его (умершего) как отошедшего от нас? Не поспешаем ли и сами к той же обители? Не покроет ли и нас вскоре тот же камень? Не сделаемся ли в скором времени таким же прахом? В эти же краткие дни не столько приобретем доброго, сколько увидим, испытаем, а может быть, сами сделаем худого и потом принесем общую и непременную дань закону природы. Одних сопроводим, другим будем предшествовать; одних оплачем, для других послужим предметом плача и от иных воспримем слезный дар, который сами приносили умершим. Такова временная жизнь наша, братия! Таково забавное наше появление на земле – возникнуть из ничего и, возникнув, разрушиться! Мы то же, что беглый сон, неуловимый призрак, полет птицы, корабль на море, следа не имеющий, прах, дуновение, весенняя роса, цвет, вовремя рождающийся и вовремя облетающий. Человек – что трава, дни его, как полевой цветок, так и он отцветает (Пс. 102, 15), – прекрасно рассуждал о нашей немощи божественный Давид. Он то же говорит в следующих словах: сокращение дней моих поведай мне (Пс. 101, 24) – и меру дней человеческих определяет пядями (Пс. 38, 6). Что же сказать вопреки Иеремии, который и к матери обращается с упреком, сетуя на то, что родился, и притом по причине чужих грехопадений (см. Иер. 15, 10)? Видел я все дела (Еккл. 1, 14), – говорит Екклесиаст, – обозрел я мыслью все человеческое: богатство, роскошь, могущество, непостоянную славу, мудрость, чаще убегающую, нежели приобретаемую; неоднократно возвращаясь к одному и тому же, рассмотрел опять роскошь и опять мудрость, потом сластолюбие, сады, многочисленность рабов, множество имения, виночерпцев и виночерпиц, певцов и певиц, оружие, оруженосцев, коленопреклонения народов, собираемые дани, царское величие и все излишества и необходимости жизни, все, чем превзошел я всех, до меня бывших, царей; и что же во всем этом? Все суета сует, всяческая суета и томление духа (Еккл. 1, 14), то есть какое-то неразумное стремление души и развлечение человека, осужденного на это, может быть, за древнее падение. Но сущность всего, – говорит он, – бойся Бога (Еккл. 12, 13), здесь предел твоему недоумению. И вот единственная польза от здешней жизни – самим смятением видимого и обуреваемого руководствоваться к постоянному и незыблемому (1).

* * *

Что же происходило в это время? Охотно скажу, и даже словами Писания: дул сильный ветер (Ин. 6, 18), море волновалось и завывало, а волны, как обыкновенно бывает в таких бурях, одни, восстав вдали и постепенно то, достигая наибольшей высоты, то понижаясь, сокрушались о берега; а другие, ударившись о ближние скалы и отраженные ими, превращались в пенистые высоко взлетающие брызги. Тут выбрасывались небольшие камни, поросты⁹⁰, улитки и самые легкие раковины, и некоторые опять поглощались с отливом волны. Но твердо и неподвижно стояли скалы, как будто ничто их не тревожило, кроме того, что ударялись о них волны. Из этого умел я извлечь нечто полезное для любомудрия...

Я сказал себе: не море ли – жизнь наша и дела человеческие? И в ней много соленого и непостоянного. А ветры – это не постигающие ли нас искушения и всякие неожиданности? Это-то, кажется мне, примечая, досточудный Давид говорит: спаси меня, Боже, ибо воды дошли до души моей. Избавь меня от глубин водных, я вошел во глубины морские и бурное волнение потопило меня (Пс. 68, 2–3). Что же касается искушаемых, то одни, – рассуждал я, – как самые легкие воздушные тела, увлекаются и нимало не противостоят напастям, потому что не имеют в себе твердости и веса, доставляемых разумом целомудренным и готовым бороться с встретившимися обстоятельствами; а другие, как камень, достойны того Камня, на Котором мы утверждены и Которому служим. Таковы все, которые, руководствуясь умом любомудрым и стоя выше низкой черни, все переносят твердо и непоколебимо, и посмеваются над колеблющимися или жалеют о них, – посмеваются по любомудрию, жалеют по человеколюбию. Сами же для себя вменяют в стыд – отдаленные бедствия презирать и даже не считать бедствиями, но уступать над собой победу настоящим, и притом кратковременным, как будто они постоянны, оказывать любомудрие безвременно, а в случае нужды оказываться не любомудрыми. Это подобно тому, как если бы стал почитать себя отличнейшим борцом тот, кто никогда не выходил на поприще, или искусным кормчим, кто высоко думает о своем искусстве в тихую погоду, а в бурю бросает кормило⁹¹(1).

* * *

Пусть всякий простирается вперед, все же да держатся Бога: кто мудр, кто силен, кто богат или беден – все да берутся за эту необманчивую опору! Здесь должно привязать челн свой всякому, особливо же мне, который сидит на высоком престоле и посредством жертв возводит людей к небу, – мне, которому, если в омраченном сердце обесчестит Христа, в такой же мере угрожает скорбь, в какой предлежит добрая слава, если приближаюсь к Божеству. Ибо как по Божиим мерам отмеривается мера нашей жизни, так по мерам жизни отмеривается и Божия мера.

Так рассуждая, и здесь безбедно совершишь поприще жизни, и после, в тот день, когда разрешится эта мрачная жизнь, в добром сопровождении самого Бога переселишься отсюда (2).

* * *

Я существую. Скажи, что это значит? Иная часть меня самого уже прошла, иное я теперь, а иным буду, если только буду. Я не что-либо непременное, но течение мутной реки, которое непрестанно движется и ни минуты не стоит на месте. Чем же из этого2назовешь меня? Что наиболее, по-твоему, составляет мое я? Объясни мне это; и смотри, чтобы теперь этот самый я, который стою пред тобою, не ушел от тебя. Никогда не перейдешь в другой раз по той же реке, по которой переходил ты прежде. Никогда не увидишь человека таким же, каким видел ты его прежде.

Сперва заключался я в теле отца, потом приняла меня мать, но как нечто общее обоим; а потом стал я какая-то сомнительная плоть, что-то непохожее на человека, срамное, не имеющее вида, не обладающее ни словом, ни разумом; и утроба матери служила мне гробом. И вот мы от гроба до гроба живем для тления! Ибо в этой жизни, которую прохожу, вижу одну трату лет, которая мне приносит гибельную старость. А если там, как говорит Писание, примет меня вечная и нетленная жизнь, то скажи: настоящая жизнь, вопреки обыкновенному твоему мнению, не есть ли смерть, а смерть, не будет ли для тебя жизнью?

Еще не родился я в жизнь. Для чего же крушусь при виде бедствий, как нечто приведенное в свой состав? Это одно и непреложно для существ однодневных; это одно для меня сродно, непоколебимо, не стареет, после того как, выйдя из недр матери, пролил я первую слезу, прежде нежели коснулся жизни, оплакав все те бедствия, с которыми должен встретиться. Говорят, что есть страна, подобная древнему Криту, в которой нет диких зверей, и также есть страна, где неизвестны холодные снега. Но из смертных никто еще не хвалился тем, что он, не испытав тяжелых бедствий жизни, переселился отсюда. Бессилие, нищета, рождение, смерть, вражда, злые люди – эти звери моря и суши, все скорби – вот жизнь! И как много я видел напастей, и напастей ничем не услажденных, так не видал ни одного блага, которое бы совершенно свободно было от скорби, с тех пор как пагубное вкушение и зависть противника заклеймили меня горькой опалой (2).

* * *

О, какой продолжительной сделали жизнь эту бедствия! – Долго ли мне сидеть у гноища? Как будто все блага нашей жизни заключены в одном утешении – изо дня в день то принимать в себя, то извергать отмеренное. Немногим пользуется гортань, а все прочее переходит в сток нечистот. Еще зима, еще лето; то весна, то осень попеременно; дни и ночи – двойные призраки жизни; небо, воздух, море – во всем этом: и что неподвижно, и что вращается – ничего для меня нет нового, всем я пресыщен. Другую даруй мне жизнь и другой мир, для которого охотно понесу все тяжести трудов. Лучше бы мне умереть, когда заключил Ты меня в матернюю утробу, ибо как скоро начал я жизнь, моим уделом стали тьма и слезы.

Что это за жизнь? Воспрянув из гроба, иду к другому гробу и, восстав из могилы, буду погребен в нещадном огне. Да и это время, пока дышу, есть быстрый поток бегущей реки, в которой непрестанно одно уходит, другое приходит, и ничего нет постоянного. Здесь все один прах, который закидывает мне глаза, и я дальше и дальше отпадаю от Божиего света, ощупью, по стене, хватаясь за то и другое, брожу вне великой жизни. Отважусь на одно правдивое слово: человек есть Божия игра, подобная одной из тех, какие видим в городах. Сверху надета личина, которую сделали руки; когда же она снята, каменею от стыда, явившись вдруг иным. Такова вся жизнь жалких смертных. У них на сердце лежит мечтательная надежда, но тешатся ею недолго (2).

* * *

Все обтек я на крыльях ума – и древнее, и новое; и ничего нет немощнее смертных. Одно только прекрасно и прочно для человека: взяв крест, переселяться отселе. Прекрасны слезы и воздыхания, ум, питающийся божественными надеждами, и озарение Принебесной Троицы, вступающей в общение с очищенными. Прекрасны отрешение от неразумной персти, нерастление образа, приятого нами от Бога. Прекрасно жить жизнью, чуждой жизни, и, один мир променяв на другой, терпеливо переносить все горести (2).

* * *

Все с себя сбрось и тогда рассекай житейское море, но не пускайся в плавание, как грузный корабль, который готов тотчас потонуть (2).

* * *

Эта краткая и многообразная жизнь есть какое-то колесо, вертящееся на неподвижной оси: то идет вверх, то склоняется вниз и, хотя представляется чем-то неподвижным, однако же не стоит на месте; убегая, держится на одном месте и, держась, убегает; стремительно скачет и не может сдвинуться с места; силится движением своим переменить положение и от того же движения приходит в прежнее положение. Потому ни с чем лучше нельзя сравнить жизнь, как с дымом, или с сновидением, или с полевым цветком (2).

* * *

Персть, брение, кружащийся прах! Земля опять соединяется с землею, повивается земными пеленами и снова делается перстью, как прах, который сильным круговоротом ветров поднят в высоту и потом брошен вниз. Ибо так и нашу кружащуюся жизнь бури лукавых духов подъемлют в высоту – к лживой славе; но персть тотчас опадает вниз и остается долу, пока слово Сотворившего не совокупит того, что было соединено и разрушилось по нужде. А теперь эта персть, в которую вложен дух с Божиим образом, как бы возникнув из какой-то глубины, возглашает земные печальные песни и оплакивает жизнь, по-видимому, улыбающуюся (2).

* * *

Вам, которые будете жить после меня, даю заповедь: нет пользы в настоящей жизни, потому что жизнь эта имеет конец (2).

* * *

Ты (жизнь мирская) завидуешь добродетельным, а я жизнь духовная) сожалею о порочных; потому что всего бедственнее быть порочным, хотя и благоуспешен путь текущих к гибельному концу. Ты презираешь нищих, как будто у них другой Бог, но я знаю одну тварь, знаю, что все явимся на один суд. А второе творение – это добрая нравственность. Ты превозносишься удобствами жизни, а меня уцеломудривает страх. Тебя приводят в изнеможение трудности, а меня облегчает надежда, потому что ничего нет постоянного, но все утекает с продолжением времени. Ночь полагает конец дню, а день – ночи. Радость сменяется скорбью, а бедствие оканчивается чем-нибудь приятным. А по тому и не должно останавливать на этом внимания как на чем-то непременном. Ничто не кажется тебе страшным, ты не боишься и самых великих пороков, потому что роскошная жизнь препятствует тебе судить здраво. А мне и малые проступки кажутся достойными слез, потому что грех есть отчуждение от Бога. Как же могу стерпеть, когда утрачиваю Бога? У тебя спокойный сон, удобно лежит ребро с ребром, для тебя приятные сновидения – повторения того же, что делалось днем, ты пьешь, играешь в зернь, принимаешь дары, шутишь, смеешься. А у меня большая часть жизни проходит без сна, потому что уснувшего будят труды. Если же и похищу несколько сна, то со слезами. Меня пугают видения жестокой ночи: суд, Судия неподкупный, трепетное предстояние судилищу, с одной стороны – река, клокочущая неугасимым огнем, с другой – червь, гложущий вечно, а посередине совесть – этот обвинитель, не нуждающийся в письменных уликах. И Бог тебе – Бог, когда только подает во всем успех, а для меня Он досточтим, хотя посылает и противное. Ибо борьба с несчастиями – для меня спасительное врачевство. Чем сильнее меня угнетают, тем более приближаюсь к Богу; страдания теснее соединяют меня с Богом; это для меня – преследующее воинство врагов, которое заставляет укрыться в стены. У тебя утешителями – дети, жена, друзья, и лишиться их – величайшее для тебя бедствие. А мне и в голоде, и в холоде, и в скорби опора и отрада – Бог. Обижай меня, бей, укоряй в подлости рода и нищете, попирай, притесняй; ты недолго будешь наносить мне обиды, а я все терплю для Бога и к Нему обращаю взоры, простираюсь мыслью в жизнь последующую, там упокоиваюсь, но не знаю ничего дольнего и таким образом удобно избавляюсь от всякой скорби (2).

* * *

Настоящую жизнь почитай торжищем. Если пустишься в торговлю, то останешься с прибылью, потому что за малое получишь в обмен великое и за скоропреходящее – вечное. А если пропустишь случай, другого времени для такого обмена уже не будет (2).

* * *

Самая лучшая польза от жизни – умирать ежедневно (2).

* * *

Боюсь, чтобы, основание жизни положив на песке, не разрушиться мне от рек и ветров (2).

* * *

Жизнь есть сопряжение души и тела, равно как смерть – разлучение души с телом (2).

* * *

Тот совершенный живописец, кто начертывает на картинах верные и живые изображения, а не тот, кто, намешав понапрасну много красок, хотя и доброцветных, представляет на картине написанный луг. И корабль мореходный хвалю не за то, что блистает излишними украшениями и расцвеченной кормой, но за то, что рука корабельного строителя крепко сколотила его гвоздями, надежным и смелым пустила по волнам. И войско должно быть храбро, а не красиво; и в доме хорошая отделка – второе уже достоинство после прочности. Так и жизнь человеческая: или божественна, когда страх ведет человека ко Христу, делает его чуждым сетей греха, постоянным, неразвлеченным и беспечальным, или весьма порочна и внутренне бессильна, хотя по наружности ненадолго имеет такую же силу, какую замечаем в умоисступленных, у которых все кружится, потому что мысль идет кругом (2).