Мудрецы

Не достойны ли удивления те, которые на словах строят города, каких на деле быть не может? Которые едва не кланяются, как Богу, величавым тиранам, и при своей надменности ставят обол¹³³ выше богов? Одни из них учат, что вовсе нет Бога. Другие, что Бог не промышляет о земном, но что все здесь происходит без цели и случайно. Иные говорят, что всем управляют звезды и роковые созвездия, не знаю уж, кем и откуда управляемые. Другие же полагают, что все стремится к удовольствию и что наслаждение составляет цель человеческой жизни, а добродетель для них одно громкое имя; по их словам, за настоящей жизнью нет ничего, никакого после истязания за дела здешней жизни, в пресечение неправды. Иной из их мудрецов вовсе не разумел этого, но был покрыт глубокой, так оказать, тиной и непроницаемым мраком заблуждения и неведения; его разум и настолько не был очищен, чтобы мог взирать на свет истины, но, пресмыкаясь в дольнем и чувственном, не способен был представить что-либо выше демонов и рассуждать о Творце достойным Его образом. А если кто и прозирал несколько, то, имея руководителем разум, а не Бога, увлекался более вероятным и тем, что, как понятнейшее, скорее обращает на себя внимание черни (1).

* * *

Когда смотрю на усиливающуюся ныне болезнь языка, на скороспелых мудрецов, на производимых вновь богословов, для которых довольно только захотеть, чтобы стать мудрыми, тогда ощущаю потребность высшего любомудрия, ищу с Иеремией пристанища последнего (см. Иер. 9, 2) и желаю быть один с самим собой (1).

* * *

И у эллинов есть мудрецы, впрочем, не мудрые. Ибо можно ли назвать мудрыми тех, которые не познали высочайшего естества – Бога, первой причины всех благ, тогда как разумных приводят к Богу и природа, и порядок всего видимого и умосозерцаемого? Можно ли назвать мудрыми тех, которые или вовсе изгнали из мысли Божество, или отринули промысел, или положили ему меру, чтобы Бог, спасая, не утрудился? Одни из них, взяв в наставники зрение, вручили державу звездам, которые нам сослужебны, и такими вождями всего сами весьма худо были водимы. Другие, ниспав еще глубже, стали поклоняться гнусным животным. Иные же в тенях демонов и в баснях нашли защитников своим страстям, воздвигли памятники, достойные своего безумия, и капища – произведения вещества и рук человеческих. Кто же будет столь немудр, чтобы признать их мудрыми?

Впрочем, если угодно, они были и мудры. Найдешь, что они были несогласны и далеки один от другого в некоторых учениях, а именно: в понятиях об умосозерцаемом и видимом, о Божием Промысле об идеях, о судьбе, о бесконечном веществе, об устройстве тел, о душе, об уме, об обманчивости чувств. От этого произошли стоики – эти надутые лица, Академии, хитросплетения пирронистов¹³⁴, недоумения и остановки над словами пустыми и произвольно составленными. Но, не согласные в этом, все они равно и единодушно хвалят доброе, и ничего не ставят выше добродетели, хотя приобретается она множеством усилий, бесчисленными трудами и продолжительным временем. Упомяну для примера о некоторых, чтобы ты и отсюда мог научиться добродетели: и с терний, как говорят, собирая розы, и у неверных учась совершенству.

Кто не слыхал о синопском псе¹³⁵? Он (не говорю о других его делах) вел такую дешевую и умеренную жизнь (и в этом сам себе был законодателем, а не Божий хранил закон и не какими-нибудь водился надеждами), что имел у себя одну собственность – палку, и домом служила ему под открытым небом катающаяся среди города бочка, укрывавшая его от нападения ветров, и ее предпочитал он златоверхим чертогам. Пищу же составляло для него то, что без труда можно было взять и не готовя. Подобно и Кратес¹³⁶, преодолев в себе привязанность к деньгам и все свои владения как способствующие пороку и плотоугодию оставив в запустении, взошел на ступени жертвенника и, поскольку служение любостяжательности признавал рабством, будто бы среди Олимпии громогласно произнес эти удивительные и всеми повторяемые слова: «Кратес дает свободу фивянину Кратесу». О нем же (впрочем, некоторые приписывают это другому философу¹³⁷ подобного образа мыслей) рассказывают, что во время плавания, когда свирепела буря, а корабль обременен был грузом, охотно побросал он в пучину свое имущество, сказав притом следующие достопамятные слова: «Благодарю тебя, случай, наставник мой в совершенстве, как удобно сокращаюсь я до плаща!» Один уступил имение свое родным, а другой, превзойдя и это как нечто человеческое и в один кусок золота обратив все, что у него было, пускается в море и там отдает пучине это обольщение тщеславия, рассуждая, что других не должно ссужать тем, что нехорошо для себя. Я хвалю и за это. Один из старинных псов¹³⁸, придя к царю, просил у него пищи или действительно имея в ней нужду, или желая испытать царя; и когда царь или в знак чести, или тоже для испытания охотно велел дать ему талант золота, он не отказался взять, но, получив, тут же, на глазах давшего, на весь талант купил один хлеб и сказал: «Вот в чем имел я нужду, а не в гордости, которой не укусишь!» Это почти сходно и с моими законами, которые окрыляют меня подражать жизни и природе птиц, довольствуясь однодневной и несеяной пищей, и вместе с лилиями, пышно облеченными красотой, обещают мне покров из безыскусственных тканей, если буду устремлять взор к Единому великому Богу.

Но если мне должно точнее испытать дела этих мудрецов, чтобы рассказы мои не оказались напрасными, то скажу, что эти чтители нестяжательности и жизни свободной, отрешенной от всех уз, во-первых, неверными путями стремились к совершенству. В них больше было хвастовства, нежели любви к добру, а иначе для чего были бы нужны алтари и провозглашения? Во-вторых, они отказывались от чревоугодия, потому что избегали не пресыщения богатством, а забот и трудов приобретать его, между тем иногда и скудость обращали в повод к сластолюбию. Это доказывают ячменные хлебы, брошенные ради пирога с кунжутами, и стихи из трагедии, особенно один, сказанный при этом весьма кстати: «Чужестранец, уступи место господам»¹³⁹. То же доказывает и цикорий – пища бедных, обильный дар земли, скрывающийся из среды сладостей. Но у нас сделанное напоказ – даже и не в числе добродетелей, у нас первое правило, чтобы левая рука не знала ясно движений правой.

Если воздержание свидетельствует о божественной жизни, прекрасен Клеанфов колодец¹⁴⁰, прекрасна Сократова скудная жизнь. Но и гнусно многое! Например, эти Хармиды и покров из плащей, под которым этот доблестный муж (подлинно это божественно!) беседовал с юношами, потому что одни красивые даровиты! Никто не уловляй добродетели через плотскую любовь – да погибнут такие рассуждения! Не сходятся пределы мидян и лидян¹⁴¹. Похвалит ли кто поступок Алкмеона¹⁴²? Один из первых между знаменитыми афинянами, отличный и родом, и могуществом, настолько предался он жадности к деньгам, насколько надлежало бы ему быть выше этой страсти. Крез¹⁴³ много раз принимал его у себя радушно и однажды, показывая ему все свои золотые сокровища и, как владетель их, гордясь своим счастьем, велел взять себе золотой пыли, сколько может захватить. Тогда Алкмеон (подивись его неумеренности!) наполнил золотом и пазуху, и рот, даже волосы покрыв золотой пылью, вышел к лидянам достойным смеха богачом. А что такое Платон¹⁴⁴, этот мудрейший из людей! Что такое Аристипп¹⁴⁵, разумею этого пресладкого Аристиппа; что этот, как думаю, обворожительный Спевсипп¹⁴⁶? Один вел жизнь неудачного торгаша и для прибыли переносил морские труды, возя масло. Может быть, за это не назовешь еще его ненасытным, но припишешь иное и бедности. Но Платону пресмыкаться у царских столов – где тут ученость и честные труды? Не стану говорить о том, как продавали его с торга и не сбыли бы с рук, если бы не нашелся один ливиянин, который оказался лучше Платоновой Эллады и за малую цену купил себе славу и ученость Платонову. А у этого киринейца много было открытости, однако же, к свободе примешивал он сластолюбие и вредил добродетели горьким своим учением. Умащенный благовониями, удушал ими своих сопиршественников, а любезностью нрава и говорливостью пользовался он как средством к получению подарков. Так мудрый Архелай¹⁴⁷ не знаю для чего и за что подарил ему однажды женскую одежду. Платон не принял такого подарка, сказав на этот случай стих из Еврипида¹⁴⁸: «Мне не надеть на себя женской одежды». Но Аристипп, как скоро подарок принесен был к нему и достался в его руки, с охотой берет его и сказанный Платоном стих остроумно отражает другим стихом, произнеся: «Целомудренная и на вакханалиях¹⁴⁹ не утратит своего целомудрия». Этот же самый Архелай, как рассказывают, когда Софоклу¹⁵⁰ хотелось получить от него какую-то вещь, отдал ее мудрейшему Еврипиду и при этом оказал: «Ты мне кажешься достойным того, чтобы у меня просить, а Еврипид достоин получить», – чем и дал понять, сколь превосходен нрав благородный.

Но Лизимахов сын, который дал эллинам законы о податях, и притом был из первых как в народных собраниях, так и в военных делах, до того оказался нестяжательным, что город, на свои деньги выдав замуж его дочерей, почтил тем прекрасную нищету и самого похоронил также на общественные деньги, потому что у него не нашлось на что быть похороненным; не говорю уже о том, что по делам своим имел он и имя, один из всех и был, и наименован правдивым. А чтобы утверждаться не на древних только примерах, не умолчу и о добродетелях римлян. Фабриций, одержав над Пирром¹⁵¹ победу в битве (а это был один из вождей весьма знаменитых), еще более восторжествовал над ним в следующем. Поскольку надежда Пирра рушилась, то он пытался подкупить римского военачальника несколькими талантами золота. Фабриций не принял золота, однако заключил перемирие. Когда же Пирр, как говорят, во время дружеского с ним разговора показал ему во всем вооружении одного самого огромного и великорослого слона, Фабриций, который до того не знал даже слонов и по виду, не испугался явившегося нечаянно слоновьего хобота, но спокойно сказал: «Меня не пленило золото, не возьмет и зверь». Этого довольно; и то превзошло бы меру, что мог бы еще сказать иной презритель любостяжания.

Поэтому не одобряй недобрых правил в старых книгах, которыми ты, добрый мой, скормлен. Например: «Пусть называют меня худым за то, что получаю прибыль; это лучше, нежели, чтя законы богов, жить нищим, домогаясь тем славы». «Не трудись отыскивать род: мое благородство – кусок». «Деньги у людей всего почтеннее. Никто так не жалок, как нищий». «Без меди и Феб¹⁵² не прорицает». «Ни один человек не бывает во всех отношениях счастлив, но или хорошего рода, да есть ему нечего, или и низкого рода, да возделывает богатое поле». Но ты назовешь ли несчастным того, кто, хотя и беден, однако же, добрыми нравами богаче многих? Подлинно несчастен человек, который рассуждает так худо. Поэтому избегай этих правил и тех, которые изрекли их; а равно избегай и всего, что найдешь подобного в книгах.

Но одобряй следующие мудрые изречения: «Если от худого дела получаешь прибыль, считай это залогом несчастия». «Не во всем ищи выгод». «Не позорь сам себя». «Неправедными мерами добиваться успеха – дело не без страха». «Не говори мне о Плутосе¹⁵³; не уважаю такого бога, которого и самый порочный легко привлекал на свою сторону». «Этот человек беден, но богат добрыми нравами». «Для меня лучше мудрец нищий, нежели Мидас порочный». По моему мнению, Феогнид говорит совершенный вздор, когда стремнины и пропасти предпочитает скудной жизни и предписывает Кирну худые правила о приобретении имущества¹⁵⁴. Как и ты, Гомер, столько приписываешь непостоянной вещи, что в одном месте своих стихотворений говоришь: «Добродетель идет следом за богатством?» Разве скажешь: я не то выразил, что думаю сам, но сказал это в насмешку имеющим такую жалкую мысль. Ибо в этом Одиссее, который, претерпев многочисленные бедствия, спасся из моря, нагим скитальцем предстал царице и словом своим внушил к себе уважение деве, самим феакам¹⁵⁵ показался достойным внимания, в этом, говорю, Одиссее не видим ли явной похвалы добродетели? Хвалю и фригийскую басню; как она прекрасна! Мидасу, который просил, чтобы все у него было полно золотом, Бог в наказание за неумеренность дает исполнение желаемого. Но золота есть нельзя, и тот, для кого все стало золотом, умер с голода (2).