Мои воспоминания

Жизнь моих родителей была сложной и многотрудной, но все в ней было подчинено воле Божией и проповеди Евангелия, вплоть до мученической кончины отца, Владимира. Моя мать, Валентина, хотела иметь двенадцать человек детей – двенадцать проповедников слова Божия. Она умерла молодой, оставив нас двоих с братом, но мы выполнили ее желание. У нее 13 внуков и пока 46 правнуков¹, многие из которых продолжают дело своих дедов и прадедов в проповеди Евангелия в лоне Русской Православной Церкви.

Мой дед, Амбарцум Егорович Амбарцумов (1845–1919)², был уроженцем города Шемахи, почетным гражданином которого записан и мой отец, родившийся в Саратове. Для старшего поколения родственников отца Владимира были характерны духовные искания и деятельная общественно-религиозная жизнь. Семья Амбарцумовых (Амбарцумянц) была лютеранского вероисповедания. Брат Амбарцума Егоровича, Саркис, был видным религиозным деятелем Армении, основателем лютеранской общины в Шемахе³.

Дедушка получил образование в Швейцарии и был учителем глухонемых и сподвижником Федора Андреевича Рау⁴, основоположника обучения глухонемых в России. В Саратове дед имел свою школу-пансионат, но разорился, так как с бедных денег не брал, да и богатые не очень-то платили⁵. Впоследствии он переехал в Москву и жил с семьей в частном доме на Шаболовке. Недалеко находилась и школа глухонемых⁶, куда дедушка не спеша, заходя в лавочки и посылая «мальчиков» домой с покупками, утром шел пешком на работу. После обеда дедушка любил поспать. Он был по-восточному гостеприимным и очень страдал от непонятного ему немецкого педантичного гостеприимства своей второй жены, ограниченного часами и официальными приемами. Когда ему приходилось жить в Сарепте у ее родителей, теща все время останавливала его попытки пойти куда-то в гости: «Амбарцум, туда нельзя сейчас: там обедают, туда не звали». Дедушка, думаю, перевоспитал жену и привил ей свои восточные обычаи. Это видно на примере моей тети Наташи, армянки по рождению, но типичной немки по воспитанию, которая была, однако, очень гостеприимной. Первый раз дед женился в 1870 году на Осанне Тараевой, от которой у него было двое детей: Аршак (1878–1970) и Наталия (1880–1968). Овдовев в 1883 году, он приехал в Сарепту и обратился в лютеранскую общину с просьбой найти ему кормилицу, так как его жена умерла при родах двойни (эти дети скоро умерли). В его жизни горячее участие приняла девушка Каролина Кноблох, ставшая его второй женой. Они поженились в 1884 году.

Каролина Андреевна Кноблох была очень энергичной и глубоко верующей. Такой же была ее сестра Ольга, которая не вышла замуж, чтобы ухаживать за престарелыми родителями. Она принимала активное участие в жизни лютеранской общины, за что впоследствии (в 1930-е годы) была отправлена в ссылку под Вятку. Вернувшись из ссылки, бабушка Оля жила до начала войны в Малоярославце. В первые же дни войны, как немка, она была отправлена в Казахстан, в Кзыл-Ординскую область, где вскоре умерла от голода. Последние ее слова были: «Там я встречусь со всеми мне дорогими!» У нее в Малоярославце (ее я помню только там) было чудесное изображение Спасителя. Он стоит, светлый, на темном фоне, с распростертыми и слегка приподнятыми руками, подпись: «Sorgen nicht!» («Не заботьтесь!»). К сожалению, это изображение пропало, так как поехать туда в то время никто не мог. Еще я помню поездку с тетей Наташей, когда я была еще дошкольницей, в Сарепту, в домик своих прадедов, где тогда и жила бабушка Оля. Домик был очень аккуратный, не помню, сколько было комнат, но помню плавный спуск из дома в подвал, где было все чисто и на окне стояли цветы. Там я ходила в лютеранскую церковь и видела бракосочетание. Когда умерли и кем были мои прадеды Кноблох, я не знаю.

Бабушка Каролина Андреевна мудро и строго, но с любовью воспитывала своих детей и детей своего мужа. Тетя Наташа звала ее «мама», а дядя Аршак хоть и называл заочно «мачехой», но говорил о ней всегда очень хорошо. По семейным воспоминаниям, авторитет родителей был огромный: «Мама так делала, или папа так учил», – до самой смерти говорила тетя Наташа, умершая в 88 лет. В семье говорили по-немецки. Бабушка Каролина скончалась в апреле 1916 года, в один день с отцом моей матери Егором Михайловичем Алексеевым. Мои родители были в это время женихом и невестой. Папа с похорон своей матери поспешил на похороны отца своей невесты.

Кроме дочерей Каролины и Ольги, у Андрея Кноблоха⁷ было четыре сына, и все они, по некоторым сведениям, были аптекарями: Эмиль, Владимир, Евгений (был еще младший сын, рано умерший от приема неправильной дозы лекарств). Старшие сыновья жили в Германии, один из них помогал моему отцу, когда он учился в университете Берлина. Предки семейства Кноблох были миссионерами и пострадали за веру.

У Каролины Андреевны и Амбарцума Егоровича было трое детей: старший, Амбарцум (1885), – очень живой и вечно что-то выдумывающий мальчик. Проказам его не было конца. Когда он учился, деда то и дело вызывали с жалобами на него. Был, например, такой случай. Один учитель за какой-либо проступок любил задавать ученикам написать много раз «Я сделал то-то и то-то…». И вот Амбарцум не спеша на досуге написал сто или тысячу раз «Я залез в чужой сад за яблоками», потом полез в сад и нарочно попался. Когда учитель в негодовании сказал: «Теперь ты напишешь столько-то раз “Я залез в чужой сад”», он спокойно вынул из кармана сложенные листы бумаги и подал ему: «Пожалуйста». Амбарцум рано женился и пропал в революцию, уехав куда-то⁸.

Второй у нее была дочь Лидия (1887), любимая сестра моего отца, которая болела туберкулезом кишечника. Она скончалась 19 января 1912 года, а в последние годы уже лежала. Бабушка Каролина молила Бога, чтобы Лида умерла раньше нее. Младшим сыном у нее был мой отец, Владимир, родившийся 3 октября (н. ст.) 1892 года, в городе Саратове. Бабушка и Лида похоронены на Немецком кладбище, к сожалению, могилы их потеряны.

Папа, как и все дети Амбарцумовых, получил лютеранское воспитание. От предков он унаследовал ищущий характер и тягу к деятельной религиозной жизни, что в конечном итоге привело его с помощью Божией в лоно Православной Церкви, где Господь сподобил его мученической кончины.

Папа был разносторонней и неординарной личностью. С ранних лет он очень любил природу, часто бродил по лесам, хорошо знал голоса птиц и, имея прекрасный слух, умел вторить любой из них. Птиц он любил особенно и всегда мечтал иметь «целое окно» клеток с птицами. В лесу он сразу определял, какая птица поет, и удивлялся, что мы не различаем их голоса. Охотником папа никогда не был. В юности у него был фокстерьер Дорон, спасенный им от мучивших собаку мальчишек. Дорон был умным псом и очень любил своего нового хозяина. Папа научил его всяким фокусам. Утром в доме часто начинался переполох. «Где мои туфли?» – кричала папина сестра Наташа. «А где мои ботинки?» – искал дедушка. Все это куда-то затащил Дорон. Когда папа женился и родился Женя, Дорона пришлось кому-то отдать. Папа был очень музыкальным, умел играть на скрипке, фисгармонии⁹ и хорошо пел. Видимо, его музыкальность способствовала изучению иностранных языков. Он знал греческий, латынь, английский и немецкий.

С детства папа был очень увлеченным человеком и любил физику, особенно все, связанное с электричеством. В доме на Шаболовке, где Амбарцумовы жили по приезде в Москву (это был дом Варваринского приюта – мне его папа успел показать, сейчас его давно уже нет), была круглая дыра под окном – это папа пробил, делая какой-то опыт. Сестре Наташе он часто подсовывал какие-нибудь электроды, и ее било слабым разрядом тока. Он довел ее до того, что при виде блестящего предмета она с криком убегала. Папа рассказывал, как он выносил во двор сосуд с водой, на дне которого лежали монеты. В воду отпускал один электрод. Всем желающим он предлагал взять монеты из сосуда. Для этого требовалось только взять в руку другой электрод. При опускании руки в воду человека начинало бить током, и он бросал провод. Подходил другой и, плюнув на ладонь, крепко брал провод – и повторялось то же самое. Папа рассказывал Глебу Каледе, как «на пари» лежал на рельсах под проходившим поездом; во время ледохода перебежал Волгу около Саратова.

По окончании гимназии при московской Петропавловской лютеранской церкви, располагавшейся в Старосадском переулке, он, по настоянию матери, уезжает для продолжения образования в Германию, где, учась в Берлинском политехникуме, дает частные уроки. Несмотря на то что дома говорили по-немецки, ему сначала было трудно понимать живой разговорный немецкий язык, особенно берлинский диалект. В Германии папа прожил сравнительно недолго. Там он узнал о существовании христианских студенческих кружков и стал активным членом одного из них. В Германии папа из лютеранства перешел в баптизм.

Отъезд его из Германии в 1914 году был знаменательным. Проснувшись утром, он неожиданно почувствовал, что надо срочно возвращаться в Россию. Поезд из Берлина в Россию шел, огибая город, и делал несколько остановок. Когда отец принял решение ехать на Родину, поезд уже отходил от первой станции. Папа успел окончить свои дела и на последней станции сел в этот последний или предпоследний поезд, уходящий в Россию накануне Первой мировой войны.

Свое образование отец продолжил на физико-математическом факультете Московского университета, который успешно окончил в 1918 году. В Москве папа узнает о том, что христианский кружок есть и среди студентов университета. Он активно включается в его работу. В кружке он знакомится с Валентиной Георгиевной Алексеевой, на которой женится в 1916 году.

Моя мама Валентина Георгиевна Алексеева была младшей дочерью купца Егора Михайловича Алексеева (†1916)¹⁰. Мой дед, очень любимый моей матерью, был человек очень мягкий, а бабушка Александра Васильевна, урожденная Малахова, – довольно взбалмошная женщина. Она любила старшего сына Анатолия, всячески потакала его расточительности – кутежам, катаниям на рысаках – и в конце концов разорила деда. У них был дом где-то на Каланчевке, его сдавали внаем, так она раньше деда собирала квартплату с жильцов. Старшей дочери Марии дали образование, а младшие – «забитая» на всю жизнь Соня и Валя – добивались всего сами. Говорили, как-то пришла соседка и сказала, что отдала свою дочь в гимназию. Бабушка решила: «Сонька, Валька, собирайтесь в школу!» Соня училась с трудом, а мама хорошо. Кроме гимназии мама окончила Тихомировские педагогические курсы. У сестер были заветные желания: у старшей – выйти замуж за ученого, у средней – за богатого, у младшей – за студента. Все это сбылось. Перед революцией дед разорился, дом продали «с молотка». Дед был должен старшему брату жены богатому купцу Малахову. Имея векселя от деда, Малахов спросил свою старшую сестру: «Как, подавать векселя на взыскание или продлять?» – «Подавай, Александра никогда не знала нужды», – ответила та. В апреле 1916 года дедушка скончался. В семье у них было немирно, и мама этим очень тяготилась и с радостью отдалась работе в христианском кружке. Мама была светочем в этой типичной мещанско-купеческой семье, где деньги были выше всего.

Дядя Толя почувствовал, что дед разоряется, и уехал в Псков, где стал управляющим чайным магазином у Перлова. Тетя Соня работала там в кассе. Кто-то сказал, что перенесший паралич псковский купец богач Белов ищет себе жену. И тетя Соня согласилась. Я удивлялась: «Как же вы, такая молоденькая, могли выйти замуж за старика?» – «А что же, брат богател, а мне, бедной, ходить к ним с заднего крыльца?» – ответила она. И она стала женой Белова, вернее, нянькой, зато, по ее словам, «спала на купеческой постели». Его дети и родные ненавидели ее, так как она стала претенденткой на наследство. Белов имел магазин, но был страшно скупой, и тете Соне приходилось выпрашивать у него все, вплоть до подарков прислуге. Но ей не пришлось воспользоваться богатством мужа, так как революция освободила от него чету Беловых. На руках у тети Сони остался немощной старик, умерший в начале 1920-х годов. Надо заметить, что о потере состояния тетя Соня не могла спокойно вспоминать даже в конце жизни. Тетя Наташа, конечно потерявшая меньше, совершенно спокойно говорила о потере своего золота и драгоценностей.

Дядя Толя разбогател и переехал со своей семьей в Ригу, где имел доходный дом. У него было четыре сына: Сергей, расстрелянный перед немецкой оккупацией Риги, Жорж (Георгий), Волик (Владимир) и Борис. После присоединения в 1940 году Латвии к Советскому Союзу дядя с женой и младшим сыном Борисом «поехали на поселение в Сибирь», Борис попал в лагерь, где и умер. Дядя списался с тетей Соней, которая пыталась им помочь. Они даже купили себе домик, но в 1942 году скончались один вслед за другим: тетя Саша – в день ангела мужа, 3 декабря, а дядя Толя – 13 декабря этого же года. Дядя Толя написал мне несколько писем на кусочках конверта. Писал, что всегда нас помнил, и что если мы покажем эти листочки его детям, то они дадут завещанную нам часть его наследства. (Какое наследство? Дом же у них отобрали.) Эти листки, как память об отце, я отдала при свидании Жоржу, единственному, с которым была знакома. При уходе немцев он с Воликом и семьей остался в Риге, отсидевшись где-то в подвале. Сестры уехали в США, а братья надеялись найти родителей. Жорж перенес много страданий, но как-то себя реабилитировал и стал даже заместителем директора «Рижской мануфактуры», так как был хорошим специалистом (химиком-красителем). В конце войны он приехал в командировку в Москву. Я жила с «мамой»¹¹ на Смоленском бульваре у Надежды Григорьевны Чулковой¹². Звонок, стоит гражданин и говорит: «Я Алексеев». Я и забыла, что это девичья фамилия моей мамы, Вали. Повела его в комнаты, «мама» была у Надежды Григорьевны, и видит, что какой-то мужчина целует мне руку. Потом все выяснилось. Его манеры элегантного кавалера в Москве выглядели очень странно. Например, он старался пропустить всех дам в автобус – это при нашей московской толчее. У меня не было в это время зимнего пальто, и мне приходилось поддевать под пальто платок, а он старается мне подать его. Или приглашает в кафе-мороженое, а там швейцар. Мне, несмотря на холод, хотелось и мороженого. В обращении он был элегантен, требовал, чтобы я называла его на «ты», хотя он был лет на двадцать меня старше. Но с женщинами он ни о чем серьезном не говорил, к чему мы не привыкли. Я же окончила институт и привыкла к равным отношениям между мужчиной и женщиной. Жорж много рассказывал о том, что они пережили при немцах, как третировали их латыши и как изменилось отношение к ним после победы под Сталинградом: «Латыши стали заигрывать…»

Жорж умер в начале 50-х годов от инфаркта, Сережа расстрелян в войну, Волик умер в 60-х годах. Сын Жоржа Толя приезжал в Москву, мы с ним встречались, последний раз виделись на похоронах моего брата отца Евгения в Ленинграде в 1969 году. Он и сын Волика поддерживали связь с тетей Соней, когда она жила у отца Евгения в Ленинграде.

Тетя Маня вышла замуж за ученого-поляка и прожила всю жизнь в Польше, ненавидимая родственниками мужа, без детей, которых не позволяла иметь свекровь: сначала велела сделать аборт, а чтобы уничтожить второго ребенка, подкупила врача. Они с мужем даже не причащались в своей церкви, боясь отравления (тетя Маня перешла в католичество). Скончалась в середине 60-х годов, одинокая, никому не нужная, без родины и друзей.

Тетя Соня, похоронив мужа и страдавшую старческим психозом мать (умерла в 1925 году), осталась жить под Псковом, работая кассиром в сберкассе. После выхода на пенсию в 1954 году она переехала в Ленинград, где жила в семье племянника, отца Евгения Амбарцумова, и нянчила его детей Володю и Валю. Скончалась она 3 ноября 1968 года.

Родители решили всю свою жизнь посвятить проповеди Слова Божия. В 1917 году у них родился сын Евгений, в 1919 году – Виктор. Из-за голода семья Амбарцумовых и их друзья переезжают в Самару, где папа становится одним из организаторов христианских студенческих кружков. В 1920 году его в первый раз арестовали и привезли в Москву, где после допросов отпустили без права выезда из столицы. Мама навещала его в Москве, а после смерти Виктора (1921 г.) вместе с Евгением возвратилась в Москву. В начале 1922 года родилась я¹³. В Москве отец находит брошенный дом в Кречетниковском переулке (снесен в 1960-е годы при строительстве Нового Арбата). С помощью студентов-кружковцев дом ремонтируют, в одной половине живет наша семья, а в другой проводятся занятия кружка. Организуется Центральный комитет, объединяющий все кружки России, папа становится его председателем. Ежегодно созываются съезды представителей кружков из разных городов России. Российское христианское студенческое движение и его отдельные кружки пользовались всеми правами легальных общественных организаций, но в 1924 году его деятельность была запрещена. Большинство руководителей РХСД были готовы выполнить требования властей, но папа запротестовал:

– В такое бурное, сложное время мы не можем прекратить проповедь Слова Божия. Будем работать нелегально.

И работа была продолжена нелегально. Проводили занятия на частных квартирах, собирали членские взносы, организовывали съезды. Последний съезд состоялся летом 1928 года в Подмосковье.

24 мая 1923 года скоропостижно, от пищевого отравления, умирает мама – тогда мне было чуть больше года. Папа очень любил маму и часто повторял, что не знает, где кончается он и где начинается она. Перед самой смертью мама сказала еле слышным голосом: «Володенька, я умираю. Но ты не очень скорби обо мне. Я только прошу тебя, будь для детей не только отцом, но и матерью. Поручаю тебе их – и Женечку, и Лидочку, и Никиту¹⁴. Времена будут трудные, много скорби будет, гонения будут. Но Бог даст сил вам, и все выдержите…» Папа горячо молился о мамином выздоровлении, а мама его просила: «Володя, отпусти меня к Богу». Папа еще помолился и сказал: «Валя, иди к Богу, я тебя отпускаю», и она мирно отошла к Господу. Глубоко переживая смерть супруги, папа, как мне рассказывали его друзья, внешне держался спокойно. Хоронили маму в Троицкую субботу, все были в белом и пели песнопения. На могиле много говорили о маме, говорил и папа. Впоследствии он встретил человека, пришедшего к вере, следуя за необыкновенной погребальной процессией – похороны, а все радостные и все поют… «Это были похороны моей жены!» – сказал папа. Большой поддержкой ему были друзья-кружковцы и многочисленные письма со всех концов России и даже из-за рубежа. Многие из этих писем сохранились.

Мама, как уже было сказано выше, хотела иметь двенадцать детей, чтобы все они были проповедниками Евангелия. Правда, она скорбела, что из-за детей не может всецело отдаваться работе христианского кружка, и старалась заменить других и делала всю черную работу по стряпне, к чему совсем не была приучена. Мама очень любила папу и на вопрос, кого бы она предпочла потерять, мужа или детей, отвечала, что дети еще будут, а Володя один. И вот она умирает, как говорила мамина близкая подруга Мария Алексеевна Жучкова, «сделав все на земле». Из Православия мама перешла в баптизм. Мама, видимо, не встретила ярких и живых священников, а обрядовое Православие ее не удовлетворяло. Впоследствии, став православным священником, папа очень переживал уход мамы из Православия, но Мария Алексеевна его утешала: «Если бы вы перешли в Православие, то Валя обязательно вернулась вместе с вами».

Интересно, что незадолго до смерти мама говорила со своей подругой баптисткой Марией Ивановной Гертер о молитве за усопших, ведь баптисты ее отрицают. И вот на сороковой день мама явилась ей во сне, и та стала рассказывать о Володе, о детях, но мама сказала: «Это не то. А вы молитесь за меня? Молитесь, молитесь, это нужно».

После смерти мамы меня и Женю хотели взять к себе друзья и родственники, но, чтобы сохранить семью, нас стала воспитывать и отдала нам всю свою жизнь Мария Алексеевна Жучкова, считавшая мою маму своей духовной наставницей.

О Марии Алексеевне надо сказать особо, так как она была великим человеком – пожертвовала ради нас своей личной жизнью и счастьем иметь собственных детей. Благодаря ей мы не остались сиротами. Для меня она стала «мамой». Она родилась в семье конторского служащего Алексея Федоровича Жучкова и его жены Дарии. Семья была верующая, и Мария Алексеевна никогда не порывала с Православием. Если дети Жучковых ходили в церковь одни, то ее мама всегда спрашивала, какое читали Евангелие. У Алексея Федоровича и его жены родилось тринадцать детей (Мария была пятой), но никогда в семье не было больше трех детей, дети умирали в раннем возрасте, и выросли только двое – Мария и Татьяна.

Мария Алексеевна всегда была верующей, но живая вера родилась в ней, как она сама говорила, после знакомства в христианском кружке с мамой в 1916–1917 годах, когда Мария Алексеевна уже училась во Втором Московском университете¹⁵ на медицинском факультете. Она и Мария Кузьминична Шитова (монахиня Михаила, †17 августа 1985 г.) считали Валентину Георгиевну своей второй матерью. Так написано на фотографии, снятой в день принятия их и Тани Боровиковой в «тесный кружок» СХК¹⁶.

В марте 1917 года, после отречения Государя, с матерью Марии Алексеевны случился инсульт. Она пошла в церковь, чтобы услышать, как помазанника Божия не поминают; придя домой, упала без чувств и 22 марта, в день сорока мучеников, скончалась, не приходя в сознание. После смерти матери Мария Алексеевна очень скорбела и перестала ходить в кружок. Валентина Георгиевна пришла к ней домой, утешила и привела в кружок. Впоследствии Мария Алексеевна стала действительным членом СХК. Они с мамой очень любили друг друга.

После смерти моей мамы Мария Алексеевна – «мама», как мы с братом ее называли, – чувствовала, как мама Валя там «восходит от силы в силу», и постепенно ее образ стал в ее памяти еще более светлым.

Мы с «мамой» прожили вместе 29 лет, до моего замужества. Она скончалась в Неделю Торжества Православия, 10 марта 1957 года, в двенадцать часов дня, во время пения в Лавре «Тебе поем».

Я осталась без матери в год с небольшим, еще не умела ходить и всех живущих в доме называла мамой. Женя, которому было пять с половиной лет, маму помнил смутно, «на столе». Брата Витю он тоже не помнил, тот умер в возрасте двух лет от осложнения какой-то детской инфекционной болезни (кори или скарлатины)¹⁷. Но с Женей был один интересный случай. Витя был ласковым и очень добрым мальчиком, такие, как говорят, долго не живут на земле. А Женя в детстве был страшно жадным и никому ничего не давал. И вот после смерти Вити Женя вдруг стал со всеми делиться. Когда его спросили, что с ним произошло, он сказал, что ему явился ночью Витя и велел быть добрым.

Вскоре после смерти мамы Женя как-то сказал Марии Алексеевне: «Я бы тоже стал вас звать мамой, но боюсь, что надо мной будут смеяться». «Мама» очень расстроилась, что Женя так скоро забыл мать, но папа ее успокоил: «Что вы хотите от ребенка, ему нужна мать». Так она стала матерью для нас обоих. Жене сказали, что если он хочет, то может звать Марию Алексеевну мамой, но так как в нашей семье взрослые, то есть папа и «мама», были на «вы», то, видимо, поэтому к папе мы обращались на «ты», а к «маме» на «вы». От нас никогда не скрывали, что наша мама умерла, и мы детьми, всегда, как я себя помню, ездили 24 мая на Ваганьковское кладбище, а затем в зоопарк. На ее могиле ко мне впервые пришло сознание, что мы все умрем, но никакого страха не было. Последний раз, видимо, в 1937 году, папа тихо служил панихиду на маминой могиле, и к нам стал подходить какой-то тип, от которого мы быстро ушли и долго петляли потом по Москве. Это я помню отлично.

Папе было предсказано, что он будет священником, – это ему предрекла блаженная Мария Ивановна (†1931) из Дивеева¹⁸, где он был впервые еще до перехода в Православие. Поэтому Мария Алексеевна, зная, что второбрачный не может быть священником, отказалась выйти за него замуж. Еще она боялась стать нам мачехой, если бы у нее родились свои дети. Их брак многое бы облегчил, и все бы его приветствовали. Разговор об этом у них был только один раз, больше отец к этому вопросу никогда не возвращался. Им, конечно, никто не верил, и даже священники говорили Марии Алексеевне: «Деточка, вы бы лучше повенчались», и «мама» уходила от этого священника. Потом она нашла будущего преподобноисповедника старца Георгия (Лаврова; †1932)¹⁹ из Данилова монастыря, который ей поверил.

Вслед за запрещением в 1924 году на кружок обрушились репрессии. Но в тот момент папа чудом избежал ареста. Однажды он ночевал в доме своего православного друга Николая Евграфовича Пестова²⁰, также активного члена студенческих кружков. Ночью за ним пришли чекисты. Следователь не знал, что Владимир Амбарцумович является председателем Движения, и, продержав его всю ночь, пока шел обыск, арестовав наутро хозяина дома, отпустил. Рано утром папа ходил по Москве от одних друзей к другим, но у всех в этот ранний час горел свет – шли обыски. Дождавшись открытия парикмахерских, папа сбрил бороду и усы, постриг волосы, затем сменил обычные очки на пенсне. В тот же день он случайно встретился на улице со следователем, проводившим ночной обыск и арест. Следователь не узнал его, хотя позднее он понял свою служебную ошибку, понял, что отпустил председателя Российского христианского студенческого движения, за что ему попало²¹.

После этого случая папа полностью перешел на нелегальное положение. Мы в то время жили в Манихино в каком-то барском доме. Как-то «маме» сообщили, что папа ждет ее на поляне. Мария Алексеевна пришла и видит, что там сидит какой-то совсем чужой человек; с трудом она узнала в нем папу. Одной нашей близкой знакомой папа назначил встречу на бульваре. Она пришла, а его нет, на скамейке сидит какой-то мужчина и внимательно на нее смотрит. Она решила, что это «шпик», и хотела уйти, чтобы не подвести Владимира Амбарцумовича. Когда она стала уходить, папа окликнул ее по имени… Даже для близких он стал неузнаваем. Ночевал он в это время у друзей, иногда снимал на короткое время комнату. Нередко бывало, что, войдя в какой-нибудь дом в одной одежде, при выходе он надевал что-то другое, чтобы быть неузнанным. Сам он не боялся ареста, но не хотел, чтобы прекратилась проповедь Слова Божия. Соскучившись по детям, ехал в «Лидино» – так он по моему имени называл места, где мы жили. А мы в это время молились об отце: «Господи, дай, чтобы папа опять был с бородой».

Однако, несмотря на опасность положения, папа продолжал проповедь Слова Божия. В эти годы в кружках, в которых он непосредственно вел занятия, были: Николай Овчинников, впоследствии схииеромонах Нектарий, клирик собора г. Ельца (†1985); Валерий Поведский²², умерший священником в Таллине в конце 70-х годов; Василий Евдокимов, будущий священник Ташкентской епархии (†1990) (однажды, когда Василий Евдокимов выполнял сложное поручение владыки Димитрия (Добросердова), папа помог ему, дав рекомендательное письмо в Нижний Новгород, в котором было только четыре слова: «У Васи доброе сердце»)²³, и другие.

В середине двадцатых годов папа под влиянием своих друзей начинает тяготеть к Православию. Он знакомится с известным московским священником Валентином Свенцицким (†1931) и в начале 1926 года принимает Православие. В Манихино «мама» нас водила в церковь, но никогда не причащала, что очень смущало священника (мы же были некрещеные). Папа, видя скорбь «мамы», решил нас крестить до своего присоединения к Православию. И вот к нам приезжает наш будущий крестный Николай Семенович Сахаров²⁴ и говорит «маме» – нашей будущей крестной, что двое православных друзей-кружковцев признались, что меня крестили тайно, во время какой-то болезни, но таинства Миропомазания не было. «Мама» страшно переживала, во-первых, из-за того, что было нарушено основное положение христианского студенческого кружка – не вмешиваться в дела веры другого. Там все верили в Бога, во Христа на основе Евангелия, и каждый уважал вероисповедание другого. А во-вторых, она боялась, что придет «какая-нибудь кухарка» и заявит на меня права, сказав, что она моя крестная. Отец Валентин успокоил Марию Алексеевну и назвал ее нашей единственной крестной. Нас готовили к крещению, рассказывали о нем, сшили белые рубашки, но, когда оказалось, что не будут погружать в воду, я очень огорчилась. Крестили нас 5 декабря 1925 года, на следующий день после праздника Введения Богородицы во храм. «Мама» глубоко переживала это совпадение. Крещение происходило в левом приделе храма Святителя Николая «Большой Крест», что на Ильинке, где на потолке было изображение Покрова Пресвятой Богородицы. Как сейчас помню большую купель и лесенку около нее. Увидав это, я, видимо, испугалась и «милостиво» согласилась не погружаться в купель. Помню, как мы ходили в белых рубашках со свечами вокруг купели, а потом ночевали в маленьких комнатках квартиры Николая Семеновича. Папа присоединился к Православию позже нас, видимо, в 1926 году.

Первую рождественскую елку я помню в Манихино. К нам приходил Дед Мороз с подарками и принес мне краски и детскую мебель для кукол. Перед этим я долго ходила у окон и просила: «Дед Мороз, принеси мне краски». Дед Мороз пришел с розгой и строго спросил: «Кто здесь обдирает плетеную мебель?» Я спряталась за взрослых и с тех пор мебель не портила. Мы долго не знали, что Дед Мороз был папа. При встрече Деда Мороза папы не было, а потом мы побежали наверх и вручили ему его подарки. У нас в семье елку наряжали взрослые, и нас звали, когда все уже было сделано. Вот и я стала делать маленькую елку и попросила взрослых выйти из комнаты и защелкнула дверь. Взрослые очень испугались, вдруг я зажгу свечи, и просили меня открыть дверь. Но, думая, что им не терпится посмотреть на елку, я долго не открывала. Потом папа строго велел мне открыть дверь, и все обошлось благополучно.

Под Новый год нам, детям, предложили поставить в переднюю, около камина по ботинку, чтобы Дед Мороз положил туда подарки. Мы с Женей поставили свои ботинки и легли спать, вдруг «мама» слышит, скрипнула дверь, и видит, что Женя ставит еще свой валенок. «Мама» не помнила, как она поступила в этом случае, положила ли подарок только в ботинок или еще и в валенок.

Папа активно участвовал в жизни руководимого отцом Валентином Свенцицким прихода, прислуживал и читал на службах. Летом двадцать шестого года папа принял участие в организации и осуществлении большого паломничества прихожан в Саров. По воспоминаниям племянницы отца Валентина, Милицы Борисовны, организационную и хозяйственную часть поездки взял на себя папа, игравший в то время большую роль в жизни их общины. В ее воспоминаниях²⁵, которые она писала уже в преклонном возрасте, есть некоторые неточности относительно нашей семьи.

В 1927 году, по рекомендации отца Валентина, папа едет в город Глазов к преосвященному Виктору (Островидову), епископу Ижевскому и Воткинскому (скончался в ссылке в 1934 г., канонизирован 20 августа 2000 г. как священноисповедник), который 4 декабря в Преображенском соборе Глазова рукополагает его во диакона, а 11 декабря – во иерея. Через некоторое время папу переводят в Московскую епархию.

Когда папа приехал после рукоположения, то мы все, встав в очередь, подходили к нему под благословение. Начинал служить он, видимо, у отца Валентина, но вскоре разошелся с ним из-за его крайних взглядов (он был «непоминовенцем») и перешел под духовное руководство к старцу отцу Георгию (Лаврову). Среди «непоминовенцев» было два типа: одни, как отец Валентин, не поминали ни властей, ни митрополита Сергия, как местоблюстителя, а другие признавали иерархическую власть митрополита Сергия. Отец Валентин говорил, что если митрополит Сергий его запретит, он этого запрещения не примет. Папа принадлежал ко второму типу.

Папа стал служить в храме Святого равноапостольного князя Владимира в Старых Садех, «на горке» в Старосадском переулке, напротив Ивановского монастыря, что на Солянке. Храм имел три придела: главный, летний, – князя Владимира, справа маленький – святых мучеников Кирика и Иулитты, и слева зимний придел – в честь благоверных князей Бориса и Глеба.

Настоятелем этого храма был отец Сергий Борделиус (иеромонах Феодор, скончался в тюрьме 7 апреля 1930 (?) г.). Сейчас стало известно, что папа официально даже не числился клириком этого храма. В воспоминаниях некоторых его духовных чад отмечается, что папа был настоятелем. Видимо, это связано с тем, что он был очень энергичным. С отцом Сергием у них сложились хорошие отношения, и он бывал у нас в гостях. В этом храме я впервые была на Пасхальной заутрене. Помню, как выносили красивые бархатные темно-красные пелены, чтобы нести иконы крестным ходом, а я подумала, что это готовят мне покрывала, чтобы уложить до заутрени спать. В этом же храме состоялась и моя первая исповедь у отца Сергия. Эту церковь я помню лучше, чем Соломенную Сторожку, так как мы жили еще или в Москве, или под Москвой, и меня туда возили. Я помню, как я стояла на литургии в летнем приделе князя Владимира и «служила», то есть повторяла все возгласы священника, и мне одна женщина сделала замечание, и с тех пор я этого не делала. Отец Сергий с женой потеряли двоих детей от какой-то инфекционной болезни и приняли монашество. Он стал православным монахом, а она – католической монахиней, но жить они продолжали вместе.

В эти годы папа стал близок с епископом, впоследствии митрополитом, Мануилом (Лемешевским; †1968), который часто служил в храме Святого князя Владимира, с отцом Сергием Мечёвым (расстрелян в 1941 г., канонизирован в 2000 г. в сонме новомучеников Российских), а также с Сергеем Алексеевичем Никитиным (впоследствии епископ Калужский и Боровский Стефан; †1963).

Зимой 1925/26 года жить в Манихино нам с «мамой» одним стало очень страшно. Рядом стояли только два дома, разделенные садом, а вокруг было очень много налетов и грабежей. Как-то пришли соседи с милиционером и сказали, что ночью на одну из дач ожидается нападение и что у нас будет дежурить милиционер. Ничего не было, но утром «мама» собрала нас, и мы поехали к тете Наташе Амбарцумовой в Данилов монастырь, где в бывшем братском корпусе напротив Троицкого собора у нее была комната, разделенная перегородкой. Монахов выселили, и корпус был занят рабочими. Так как тетя Наташа была учительницей глухонемых в ликбезе²⁶, то ей там дали комнату. (Теперь этот дом надстроен, и в нем помещается Отдел внешних церковных связей Московской Патриархии.) В большом Троицком соборе еще служили, и в левом приделе стояли мощи преподобного князя Даниила, как сейчас помню, под бордовым бархатом.

Обыкновенно «мама» водила нас ко всенощной. Она шла к началу службы, а потом приходила за нами и вела нас к «Хвалите», мы подходили под елеопомазание, и нас уводили спать. Там часто служили архиереи, проезжавшие куда-то через Москву. «Мама» рассказывала, что владыка Мануил в Прощеное воскресенье всем делал земной поклон. Ходили мы к отцу Георгию в его церковку и келью. Он жил в храме Отцев семи Вселенских соборов. В притворе дверь справа, а церковка слева, в честь Захарии и Елисаветы. Она была очень маленькая. Помню, как мы стоим с «мамой», а около нас стоит отец Георгий и меня благословляет. Владыка Феодор (Поздеевский), наместник монастыря, в это время был уже в ссылке. Он управлял монастырем заочно. Раньше монастырь был захудалым, и туда ссылали нерадивых монахов и священников (пьяниц и т.п.), а владыка Феодор, став наместником в 1917 году, привел его в надлежащий вид. Сам он был ярый «непоминовенец». И «мама» рассказывала, что как-то обратила внимание на то, что все монахи усердно кладут поклоны. Оказывается, они стали «поминать», и владыка наложил на всех епитимью.

Окружение в корпусе было ужасное. Мужчины пили, ругались, дети тоже. Нам не разрешали играть с некоторыми детьми, но было очень трудно уберечь нас от их влияния. Однажды мы с «мамой» поднимались по лестнице, и один мальчик сказал: «А ваш Женя так-то выругался». На другой день папа выдрал Женю линейкой, и мы срочно переехали за город, на станцию Новогиреево Горьковской железной дороги, куда «мама» перевезла и своего умирающего от рака отца, Алексея Федоровича. До этого он никогда у нас не бывал, и мы его не знали. Он где-то жил в Москве, и «мама» с тетей Таней ему помогали.

В Новогирееве мы снимали две комнаты, а потом папа отделал какой-то сарай, и мы там стали жить, вскоре после смерти Алексея Федоровича (19 октября 1928 г.). Отпевал его в приделе Бориса и Глеба владыка Мануил (там же он отпел и мою маму Валю, но нас там не было). «Мама» говорила, что ее отец, видимо, не верил в их чистую жизнь с моим папой, и только когда Алексей Федорович был уже на смертном одре, ее благословили поговорить с ним об этом.

В Новогирееве мы жили недолго, так как нас выселили оттуда как лишенцев. Мы ходили в какой-то храм, где служил отец Петр, который бывал у нас и про которого есть интересная запись в «Невыдуманных рассказах» о том, как он пустил к себе переночевать одного архиерея, а потом, когда отец Петр возвращался из ссылки и нищенствовал, он узнал в местном архиерее того владыку. Он пробился к нему во время архиерейской встречи, его не пускали и гнали, так как он был грязен, потому что спал где-то вместе со свиньями. Владыка его признал, выслал денег, его вымыли, переодели, после чего он был допущен к владыке и тот дал ему место священника.

Летом 1929 года Князь-Владимирский храм был закрыт, и отец Сергий Борделиус арестован. Был арестован и сослан в Казахстан в Кара-Тюбе и отец Георгий (Лавров). Чтобы быть около старца, туда попросил дать ему направление на работу врачом его духовный сын Сергей Утешев. Помогать поехала и Таня Мельникова²⁷, будущая жена отца Тихона Пелиха. Отец Георгий жил относительно свободно, и многие его духовные дети к нему ездили. Там он обвенчал Сережу Утешева с младшей сестрой Тани Мельниковой Галей. Сергей был едва знаком с Галиной, а старец велел ему сделать предложение. Сережа был смущен: «Если бы Таня, а то почти незнакомая Галя». Но старец велел, и Сережа написал родителям Гали, а те, уважая старца, дали согласие. Помню, как делали венцы и посылали их в Кара-Тюбе. Сережа с Галей прожили много лет, как говорится, душа в душу²⁸.

Папа, оставшись без места, получил благословение ехать к отцу Георгию в Казахстан с Женей, а мы с «мамой» были отправлены в Сергиев Посад, в дом отца Георгия. Этот дом был подарен отцу Георгию и предназначен им специально для девушек: Кати Морозовой²⁹, Маруси Шитовой³⁰ и Тани Мельниковой. Сейчас все они уже скончались, и дом принадлежит детям Тани Мельниковой и племяннице Кати Морозовой. Папа уезжал летом, и мы его провожали. На вокзале он подарил мне резинового верблюда и думал, что я им займусь, но я так плакала, что папа полдороги, к недоумению Жени, не мог прийти в себя. Из-за голода они не доехали до Кара-Тюбе. Сперва остановились в каком-то городе (может быть, Уральске) и ждали, что за ними приедут (видимо, на лошадях или верблюдах), но никто не ехал, а есть было нечего, и папа с Женей вернулись. Я радовалась и говорила, что Господь услышал мои молитвы и вернул папу. Мы втроем стали жить в Посаде.

В доме отца Георгия мы поместились наверху, а внизу жили Катя Морозова и блаженный Никифор Терентьевич³¹. Маруся Шитова, видимо, была уже в ссылке на Алтае. Часто приезжали Роман Владимирович³² и Анна Алексеевна Ольдекопы с сыном Гришей, Алексей Владимирович Чичерин (1900–1989) с женой Евгенией Петровной, а его сестра Елена Владимировна³³ долго жила у батюшки в Кара-Тюбе. Обедали все вместе в столовой (Катиной комнате) и молились все вместе в другой большой комнате. Впоследствии «мама» из-за нас, детей, готовила отдельно. Помню, что часто ели суп со снетками, а Гриша Ольдекоп говорил «суп со “скитами”», так как рядом были скиты Вифания и Гефсимания. Домом после ареста отца Георгия правил владыка Мануил (Лемешевский). Помню, как убирали к его приезду дом и стелили ковры. Владыку встречали или Ольдекоп, или Чичерин. Если его замечали на платформе, то домой шли по другой стороне улицы. Часто подготовка к встрече оказывалась напрасной – владыка не приезжал. Ну а если приезжал, то служили, и потом был обед, и мы, дети, любили присутствовать на этих обедах. В доме тогда было торжественно и тихо.

Жизнь наша в Сергиевом Посаде была спокойной и размеренной. В доме соблюдали традиции общих молитв. Как-то читали «Господи помилуй» много раз, вошли Гриша Ольдекоп с Женей. Гриша говорит: «Пойдем, опять то же и одно же». А то как-то Женя со всеми клал земной поклон, а Гриша старался дотянуться до него головой (он был младше меня на год). Катя Морозова не могла удержаться от хохота.

Дом батюшки находился на Полевой улице на Красюковке – так называется место на краю Сергиева Посада. Недалеко была богадельня с церковью Михаила Архангела, куда мы и ходили. Там на первом этаже помещалась школа, а на втором была церковь. Мы с Женей поднимались на хоры, где стояли монахи Лавры и, кажется, был еще последний наместник Лавры, отец Кронид (Любимов; расстрелян в Бутове 10 декабря 1937 г., канонизирован в 2000 г.). Монахи нас очень любили. Постепенно их арестовывали, а церковь закрыли и переоборудовали под школу, где я и начала учиться в 1931/32 году. У Михаила Архангела служил архимандрит Иероним (Захаров; †1996), впоследствии, при патриархе Алексии I, епископ Рязанский и Касимовский. Служил он очень красиво и строго.

В Сергиевом Посаде после закрытия храма Михаила Архангела действовали четыре храма: храм Рождества Богородицы (слева по улице Красной Армии, по направлению к Лавре, сейчас от него осталась одна изгородь), там служил благочинный отец Димитрий (расстрелян в Бутове 10 декабря 1937 г.). Он считал свою церковь как бы остатком Лавры и каждую субботу служил литию с пением «Преславная днесь видеша вси язы́цы». В храме Петра и Павла, направо от Лавры по направлению к рынку, служили замечательные священники отец Мирон и иеромонах Власий (погибшие в ссылке), к которым мы ходили исповедоваться. Храм Вознесения между вокзалом и шоссе (сейчас восстановлен) и храм Илии Пророка – тогда единственная приходская церковь в Сергиевом Посаде.

После закрытия храма на Красюковке мы стали ходить в храм Петра и Павла. Помню декабрьские морозы, и мы с Женей по скрипучему снегу бежим домой от вечерней исповеди в его именины (26 декабря).

Так как Женя вскоре после смерти мамы заболел туберкулезом (в закрытой форме), то у нас в семье был очень строгий режим. Днем мы, дети, всегда спали часа два. Бывало, лежу, вставать раньше нельзя, так я подводила стрелки часов. Никаких поблажек с едой тоже не допускалось. «Хоть пляшите, но чтобы он ел», – говорил доктор Босик, наблюдавший Женю. Каждую весну Женя температурил, и мог произойти «взрыв» туберкулеза, чего все боялись. «Мама» говорила, что снимки у него были очень плохие. Чтобы не было инфекций, которые могли привести к обострению туберкулеза, Женя ходил в школу только в выпускных классах: четвертом и седьмом. Тогда это было возможно. За десятый класс он сдавал экстерном весной 1936 года. Физикой и математикой с ним занимался папа, историей – Александра Романовна Каледа, мать Глеба Каледы, по русскому и литературе вел занятия Алексей Владимирович Чичерин, в дальнейшем известный филолог, профессор Львовского университета. Когда Женя учился в институте, профессора ему говорили: «Молодой человек, где вы получили такое образование?» – так как в современной школе в те годы это было невозможно.

Папа приезжал из Москвы редко, один раз в неделю. Время, которое он проводил с нами, детьми, мы делили по часам – время Жени и мое. Брат часто подолгу разговаривал с папой, занимая мое время. Я плакала, а он спрашивал папу: «Ну о чем ей с тобой говорить – о куклах?» Папа с нами занимался: с Женей – математикой и физикой, причем очень много ему задавал на неделю («мама» удивлялась, когда только Женя успевал решать эти задачи). Впоследствии это очень пригодилось брату: учась на филологическом факультете, он давал частные уроки физики и математики. Со мной папа читал Библию (выдержки) и очень любил место, где говорилось, что Ионафан, сын Саула, «полюбил Давида, как свою душу» (1Цар. 18, 1). Пел со мною церковные песнопения – особенно он любил седьмой глас. Кроме того, мы с ним занимались географией. Я должна была учить названия стран и знать их главные города. Как сейчас помню, я говорю папе: «Франция – Париж, Германия – Берлин» и т.п. Однажды папа ушел с Женей купаться на пруды, а меня не взяли. Я очень плакала, и «мама» пошла со мной на пруды. Идти было далеко, а у «мамы» больное сердце, и на обратном пути у нее случился сердечный приступ, и ей пришлось отлеживаться на траве.

В Москве папа часто ночевал у Калед. Глеб вспоминает, как видел его, молящегося в углу комнаты, не обращающего никакого внимания на присутствующих. Иногда папа приходил в какой-нибудь дом и видел, что там и так много народу, и уходил искать пристанища в другое место. В Сергиевом Посаде он отделал себе маленькую комнатку на чердаке дома отца Георгия.

В 1930 году после смерти в кемском лагере отца Василия Надеждина³⁴ папа переходит по его предсмертной просьбе и по настоянию прихода в храм Святителя Николая в Соломенной Сторожке³⁵. В храме Святителя Николая папа служил вместе с отцом Михаилом Шиком. Очень интересна связь их судеб и дружба. Папа – армянин, отец Михаил – чистокровный еврей. Отец Михаил переходит в Православие в 1918 году, папа – в 1926 году. Оба становятся пресвитерами в 1927 году и в 1928–1930 годах служат в одном храме. Отец Михаил подарил папе Цветную триодь с надписью: «В память пасхальных служений 1930 г.» (сейчас эта книга хранится в храме Новомучеников и Исповедников Российских в Бутове). У отца Михаила день ангела в день мученика князя Михаила Черниговского – 3 октября, в день рождения отца Владимира. Отец Михаил расстрелян 27 сентября 1937 года в Бутове, отец Владимир – на его сороковой день, 5 ноября. Оба они ушли за штат в 1930 или 1931 году, стали работать в государственных учреждениях, не оставляя своей пастырской деятельности³⁶.

Когда папа был священником, то мы, его дети, также считались лишенцами, не получали карточек и не могли поступить в институт. Папа привозил продукты из Москвы – то, что нам собирали на приходе, урывая от себя. Много помогали Александра Романовна и Александр Васильевич Каледа – родители Глеба, с семьей которых я познакомилась в октябре 1930 года. Они приезжали к нам, и из Лавры мы ехали на извозчике, а Женя и Глеб бежали рядом. Тогда кто-то из нас сказал: «Хорошо бы нам всегда жить с Каледами вместе». Не помню, что бывала у Калед в те времена в Москве, но папа и Женя бывали там часто. И в день своего ареста 5 апреля 1932 года папа оставил у них для меня свой подарок – бювар для бумаг, он долго у меня хранился и пропал в войну.

Обладая хорошим слухом и прекрасным голосом, папа любил петь и учил меня обиходному пению еще в Сергиевом Посаде. В Соломенной Сторожке папа служил до 1931 года, когда ушел за штат из-за сомнений в каноничности Местоблюстителя Патриаршего престола митрополита Сергия. Когда отец Владимир уходил за штат, он пришел в семью Ивана Петровича Клушанцева³⁷ и сказал: «Судите, но не осуждайте». Супруга Ивана Петровича, Елизавета Степановна, была его духовной дочерью, а ее сестра – духовной дочерью преподобномученика архимандрита Германа (Полянского; †4 ноября 1937 г.) из Высокопетровского монастыря, который часто служил в храме Святителя Николая и был знаком с отцом Владимиром. Сохранилось почтовое поздравительное письмо 1932 года папе ко дню ангела и к выходу из тюрьмы. Там привет от «петровцев» и отдельное приветствие от отца Германа Лиде.

Выйдя за штат, папа работал в ряде научно-исследовательских учреждений, занимался разработкой и конструированием различных приборов и установок, о чем имел авторские свидетельства. У папы были золотые руки, он любил выдумывать и мастерить всякие мелкие приборы. Помню, он что-то паяет, а потом ходит, дует в трубку. Так он сделал мне маленькую железную чернильницу-«невыливайку». Чернила мы носили из дома в школу в пузырьках или стеклянных чернильницах и вечно обливались ими.

В 1932 году в Москве начались аресты. Как-то духовные дети отца Георгия (Лаврова) собрались на именины одной из его духовных дочерей, и все были арестованы. Нас не успели об этом предупредить, и через день, ночью, к нам нагрянули с обыском. Весь дом переворошили, но на второй этаж, где я жила с «мамой», не поднялись; видимо, устали. После этого папа стал остерегаться приезжать к нам, и было установлено, что в случае тревоги мы ставим керосиновую лампу на окно его комнаты. Однажды мы забыли убрать лампу, папа долго ходил около дома и, не видя ничего подозрительного в окнах, посвистел как обычно. Ну и попало же нам за нашу небрежность!

Папа все время ждал ареста. 5 апреля 1932 года были мои именины, а папа не приехал… Его вызвали в кабинет директора (он работал в одном из институтов Академии наук СССР), и сотрудники НКВД вывели его через другие двери. Об этом мы узнали через день, на Благовещение, от одного из папиных коллег. Папе инкриминировали «контрреволюционную работу среди молодежи». «Мама» сказала нам, что папа арестован. В это время у нас гостил Марк Сатаев³⁸, мой троюродный племянник, и я, не зная, как ему сказать эту весть, убирая ботинки в тумбочку, сказала: «Кто же мне теперь будет разминать обувь?» (я всегда очень натирала ноги). «Я», – ответил Маркушка.

«Мама» устроилась работать сестрой в Государственный научный институт охраны материнства и младенчества, директором которого был Г.Н. Сперанский.

Время шло – наступил день Святой Троицы. Я пошла на луг перед нашим домом и собирала полевые цветы, чтобы идти к обедне. Настроение у меня было праздничное. Сергиев Посад всегда чувствовал присутствие Преподобного, и вот тогда на лугу я решила, что если папа вернется, а я когда-нибудь выйду замуж и у меня будет сын, то я назову его в честь преподобного Сергия.

И вот наступает 18 июля – великий день в Сергиевом Посаде – день обретения мощей Преподобного. К нам приезжает много знакомых, и все идут на всенощную в храм Петра и Павла (Троице-Сергиева Лавра в то время была закрыта). Возвращаемся из храма – гремит гром и льет дождь. Вхожу в дом, и кто-то мне говорит: «Иди скорей наверх»; я не спешу, так как ноги грязные, а полы вымыты. «Иди скорей». Бегу по лестнице. Навстречу «мама» – «Смотри, кого нам Преподобный в гости послал». Идет бледный папа… Когда он приехал, была гроза и «мама» с одной старушкой (Екатериной Максимовной Утешевой) была дома на кухне. Вдруг открывается дверь, и та закричала: «Отец Владимир!» – в дверях стоит папа в зимней шапке, с него течет вода.

Мое желание было исполнено, и мой первенец был назван Сергеем, и свое благословение на брак с Глебом мы получили от раки преподобного Сергия, и свои первые три дня после венчания мы провели около Лавры.

Папа пробыл с нами три дня, а затем мы все поехали на Лубянку за приговором. Папа вошел в здание, а мы сидели в сквере у памятника первопечатнику Ивану Федорову. Папе дали высылку в северные края на три года, условно, так как за него хлопотала Академия наук.

К осени 1932 года папа перешел работать в Научно-исследовательский институт птицепромышленности, а где он работал в АН СССР, я не знаю. Зимой 1932/33 года была объявлена паспортизация, и папа уезжает в командировку в Воронежскую область, в город Россошь, где работает в должности рационализатора (1933 г.). Все очень боялись этой паспортизации, и многих выселяли из Москвы, не давая паспорта. Коля, сын Николая Евграфовича и Зои Вениаминовны Пестовых, выписывал куклам маленькие паспорта, а те куклы, которые их не получали, сидели у него под кроватью. Дети играли, передавая настроение и разговоры взрослых. «Мама» хотя и работала, но почему-то получала справку, что она находилась на иждивении однофамилицы, Тони Жучковой. Она была выдана за сестру. Видимо, это было сделано, чтобы «прикрыть» время, когда мама не работала. В тот год Женя учился в 7-м классе вместе с Андреем Утешевым. Однажды они катались на лыжах, и с какого-то обрыва Женя никак не мог съехать. Его подзадорили, он поехал, упал и сломал шейку бедра. Ребята донесли его на лыжах до дороги и на лошади отвезли в больницу, где ему наложили гипс (без рентгена, так как его не было). Женя пролежал там какое-то время, и его привезли домой на санях. Многие друзья предлагали «маме» отправить его в Москву, чтобы сделать рентген и заново наложить гипс. Бедная «мама», она была одна, и еще в это время работала, и все-таки решила его не трогать. Когда Женя лежал в больнице, я бегала к нему с передачами через весь город, через Лавру, и по дороге очень боялась мальчишек, чтобы не обидели, не разбили бутылки с молоком и не дернули за косы. Когда Женю привезли домой, мы стали жить внизу в Катиной комнате. Он долго лежал в гипсе, иногда, к моему ужасу, вставал и стоял на здоровой ноге. Врач оказался очень хороший, и нога срослась правильно, но, так как не было вытяжения, она стала немного короче другой. Это было заметно по походке, когда он уставал. Кажется, позже он иногда подбивал себе один каблук.

В это время у меня была травма указательного пальца левой руки, я его чуть было не сломала. Мама качала воду, а я стояла и держалась за корпус колодца, палец попал в дырку, и его прижало поршнем. Шрам остался на всю жизнь. Папа мне писал: «Бедный мой пальчик, только ведь болит на левой руке, а почему же правая мне не пишет?» Весной Женя окончил 7-й класс – неполную среднюю школу. Еще в школе он заболел корью и заразил меня. Я все ждала с нетерпением, когда заболею, так как Женю во время болезни развлекали и кормили гоголь-моголем, а я должна была ходить в школу. Я заболела, меня уже сильно прихватило, но я не созналась, что мне плохо, и на вопрос, довольна ли я, ответила «да». Надо сказать, что Женя всегда болел очень тяжело, и даже когда у него была свинка, ему было очень плохо, и он все звал «маму», а ее не было, и когда она приходила, он сразу успокаивался. Так как «мама» работала, то мы часто оставались одни и вечером начинали играть на полу. Домино были лошади (моя любимая 6/0), шашки – овцы и т.д. Женя предлагал играть в войну или колхозы, но я не соглашалась и признавала только частное хозяйство. Нас освещала керосиновая лампа «молния», висевшая под потолком, и всегда, стоило нам разыграться, как она начинала коптить, и мы это замечали, лишь когда на нас начинали сыпаться куски копоти. Ужас! Копоть садилась на белые занавески, на полотенце у икон и на белую занавеску около моей постели. Игра закончена, и мы начинаем все встряхивать. Однажды мы остались с Женей одни, «мама» была в Москве. Женя спал под иконами, обрамленными полотенцем, горящая лампада вспыхнула и пылала, рядом было окно с занавесками. Я проснулась и разбудила Женю. Он накрыл лампаду деревянной крышкой от коробки из-под просфор. В это время «мама», ночевавшая у тети Тани, вскочила и стала кричать: «Пожар! Пожар!» Она была очень чуткой и часто кричала во сне, а эту беду почувствовала издалека.

В нашей семье не часто отмечали дни рождения, хотя их всегда помнили. Торжественно праздновали дни ангела. Когда мне исполнилось десять лет, то папа «стрелял» в меня из рулона свернутой бумаги круглыми предметами: мячом, клубками ниток и т. д. Еще у нас всегда была елка с подарками, причем елку наряжали родители, а нас пускали после того, как зажигали на ней огни. В Сергиеве «мама» подарила мне «красную книгу»³⁹, прошедшую со мной всю мою жизнь и никогда не наскучившую ни мне, ни моим дочкам. Эту книгу я завещаю моим внучкам.

Папа, сам будучи с рождения неправославным, очень просил «маму» держать православный быт в доме. Все церковные праздники у нас отмечались, конечно, посещением церкви, а также праздничным столом, на который «мама» была мастерица, несмотря на скудность продуктов. У нас, детей, в семье были свои обязанности. Например, в Сергиеве Женя носил воду в умывальник, а я должна была содержать его в чистоте. Кроме того, мы по очереди накрывали на стол и убирали потом посуду со стола. У папы был твердый, не терпящий компромиссов характер. Он был очень миролюбив и не переносил наши с Женей ссоры. А мы часто ссорились из-за обязанностей накрывать на стол. У нас был черед: один накрывает на стол, другой убирает. Женя часто хитрил: «Давай ты все делаешь за завтраком, а я за обедом», а когда наступал обед, предлагал: «Давай ты убираешь сегодня, а я завтра». Как-то в наказание (из-за ссоры) нас даже не пустили на праздничный обед «внизу» в день приезда владыки Мануила. Нас почти никогда не шлепали (меня только один раз, когда я назвала Женю дураком, а его, случалось, – за скверные слова).

В это время папа с владыкой Мануилом очень увлеклись инкубаторами и курами. Папа еще в Новогирееве сделал инкубатор и выводил цыплят. У нас с Женей были свои личные куры и петух Дядка, сажавший под свое крыло братьев и сестер. У меня была курица Рыжуха, а у Жени серая Комса, очень независимого нрава, она хорошо неслась и никогда не клохтала. Снесет яйцо и уйдет, последняя придет в курятник, сядет на насест, клюнет там-сям и найдет себе место. Но зато Рыжуха любила посидеть на яйцах и была очень хорошая наседка и мать. Для наших кур папа сделал курятник из фанеры с гнездами и специальной поилкой из перевернутой бутылки. Эти куры были у нас до нашего отъезда в Кучино. В доме отца Георгия, по благословению владыки, было много кур. Папа сделал большой инкубатор, а также вольер, где содержали маленьких цыплят. Эти куры жили в специальном загоне за домом, и ухаживали за ними Грушенька и Катя Мельникова. В начале нашей жизни в доме отца Георгия был очень злой петух, клевавший всех, даже Грушеньку, его кормившую, и мы, дети, боялись идти домой, если петух гулял неподалеку. Я была очень наивна и непосредственна в разговоре о курах и петухах и как-то «сморозила» что-то за столом, на что Женя сказал: «С вашей дурой Лидкой сидеть за столом нельзя».

Большим событием в доме была рубка капусты. Приезжал воз с кочанами, его разгружали во дворе. Ставили большое деревянное корыто и рубили капусту. Зимой кадки стояли в сарае, где был погреб. Этот погреб ранней весной набивали снегом и там хранили продукты.

В доме жил блаженный Никифор Терентьевич – Никифорушка⁴⁰, которого очень уважал владыка Мануил. Он часто чудил и мучил девушек, но «маму» боялся и назвал «госпожой». Между прочим, он, кажется, предсказывал папе епископство. После нашего отъезда он вернулся к себе в деревню.

Кроме Никифорушки в Сергиеве жила блаженная Мусенька, которую любил народ. Она была из знатной семьи, знала французский язык. Кажется, после какой-то болезни она стала как дитя. Марусенька очень любила воду и как ребенок и зимой и летом мочила свои платки около колодцев. Любила просфоры и чай. Придет, бывало, ей поставят самовар, и она сидит и блаженствует за чаем. Ее очень допекали мальчишки, дразнили и обижали, и поэтому она говорила, что не любит мальчишек и мужчин, кроме папы. Ее арестовали, и она погибла в тюрьме. К нам она приходила часто, но все это было, по-моему, до ареста и распада общей жизни в доме. Потом его заполонили Утешевы. После ареста Грушеньки и Кати приехали родители Сергея Сергеевича Утешева и его сестра Серафима Сергеевна с сыном Ваней, с которым у нас была большая дружба. Они завели хозяйство, у них были коровы, но какие-то все неудачные. После ареста всех девушек-хозяек и нашего отъезда в доме жили только Утешевы. Вернувшись из ссылки, Катя Морозова и Мария Кузьминична Шитова жили в доме до своей смерти. Верх занимала Татьяна Борисовна Мельникова, вышедшая замуж за Тихона Тихоновича Пелиха, впоследствии очень известного настоятеля Ильинской церкви – отца Тихона, скончавшегося 17 июня 1983 г., а она преставилась 1 июня того же года. Отец Тихон в конце жизни был на покое и жил при церкви в Отрадном и до последних дней приносил большую духовную пользу своим чадам, многие приходили к нему как к старцу.

У Жени в Посаде были большие друзья – как оказалось, на всю жизнь. Это Андрей Утешев (1915–1975), с которым мы жили в доме отца Георгия, и Вася Постников, приезжавший к нам из Москвы. С Васей они все дни играли в шахматы, ни на что не реагируя, и поэтому я просто возненавидела шахматы и принципиально никогда в них не играла. Впоследствии, когда мы уже жили в Никольском, невеста Андрея Лида (1915–2007) приезжала посмотреть издали, кто этот человек, влияющий так на Андрея (папу она не видела).

Я не помню, когда в доме поселился Андрей, но его родители приехали позднее. Сперва появились Сережа и Галя Утешевы с маленьким Колей, которому было около года. Я очень любила с ним играть, его манеж стоял в Катиной комнате. Однажды я спустилась к Коле и вижу: в манеже стоит незнакомый кривоногий и сопливый мальчик, оказывается, приехали родители Сережи Утешева с дочерью Серафимой, откуда-то из-под Козлова, убежали от раскулачивания. Муж Симы, диакон, был в ссылке, и она жила с родителями. С Ванюшей мы быстро подружились, а Сережа Утешев куда-то уехал. Ваня очень любил мою «маму» и звал ее Тема (тетя Маня). Еще до ареста отца «мама» отделилась хозяйством от «низа», так как нам нужен был режим, но общие молитвы частично еще сохранились. По моим воспоминаниям, когда Женя сломал ногу, родителей Андрея еще вроде не было, но с кем и как он жил, не помню. Или они жили в молельне, а Катину комнату еще не заняли, ведь Женя со сломанной ногой лежал там. Потом родители умерли, и Сима осталась в этой левой комнате. Мария Кузьминична Шитова, или, по-нашему, «тетя Мука», стала жить в Грушенькиной комнате с Таней Широковой (впоследствии монахиня Магдалина). О них надо написать отдельно и поподробнее.

Папа нам категорически не позволял играть в карты и запрещал их иметь в доме, так как считал, что от карт, водки и курения все несчастья.

Надо отметить, что у родителей, несмотря на внешнюю ненормальность нашей семьи, не было никаких разногласий в воспитании детей. Когда, например, хотелось гулять не вовремя и обойти «маму» с домашними делами, пойдешь к папе спросить, можно ли пойти погулять, – «А как “мама”?» или скажет: «Пойдем вместе спросим у “мамы”». Все вопросы воспитания решались без нас. Только однажды, уже в Никольском, когда Женя сильно «дурил» и папа велел мне принести воды или дров, «мама» удивленно спросила: «А почему не Женя?» Потом папа ей сказал, что не хочет от него ничего принимать.

В детстве я часто гостила у Пестовых – на даче или дома в Москве. Когда мы жили в Даниловом монастыре у тети Наташи, «мама» очень тяжело болела воспалением легких, и я долго жила у Пестовых. Мы хорошо играли со старшими детьми, и помню грудного Сережу Пестова и рыдающую тетю Зою, когда Сережа упал с кровати на пол. Они часто устраивали елки на Рождество, но там надо было обязательно говорить стихи, и я перестала у них бывать на елке, так как всегда очень волновалась, и потом весь вечер у меня был испорчен.

Когда еще мы жили в Новогирееве, Женю одного отправляли к тете Соне Алексеевой в Псков (1928 г.). Она его встречала и провожала. В Москве родители чуть опоздали к приходу поезда. Женя шел важно по перрону, неся большой корабль, а за ним носильщик нес маленький чемодан. Наши родственники из Риги, стараясь нам помочь, иногда присылали в Загорск большие коробки со сливочным маслом.

Женя в то время часто бывал в Москве и потом стал работать где-то по проверке термических приборов. Однажды в ноябре 1933 года он приехал вечером и выпалил: «Умерла Александра Романовна!» Мама чуть в обморок не упала от неожиданности. Утром они поехали на похороны. Александра Романовна Каледа скончалась от скарлатины, проболев три дня. Сразу диагноз поставить не могли, так как не было характерной сыпи, а имелось поражение внутренних органов, что бывает самым опасным и что привело к ее смерти. Осиротели Каледы…

До 1934–1935 года папа не имел возможности жить с семьей, так как работал в Москве, в Институте климатологии, в бывшем имении Рябушинского, а мы жили далеко за городом. С Женей становилось все труднее и труднее – он перестал ходить в церковь. Папа устал, и было решено найти жилье где-нибудь в ближайшем Подмосковье. Мы переехали в Кучино (по Горьковской железной дороге), где сняли квартиру, то есть кухню и комнату, и еще была комната хозяев, которые в это время пытались зацепиться за Москву. В 1933/34 учебном году, когда я училась в 4-м классе, в связи с переездом я попала в новую школу. Здесь меня невзлюбила учительница, мне трудно было освоиться в новом классе. Я как-то даже заявила «маме», что не пойду в школу. Она мне сказала, что скоро все изменится. И действительно, прежняя учительница попала в психбольницу, а новая относилась ко мне совсем по-другому, и отношения с классом наладились. Надо сказать, что в первых классах я училась очень неважно, а по русскому языку, как тогда говорили, – на «уд=» («уд» с двумя «вожжами», то есть удовлетворительно, тройка с двумя минусами). Может быть, сказалось то, что я пошла сразу во второй класс и дома меня не очень хорошо подготовили. Но начиная с пятого класса кроме русского языка у меня все было в порядке.

Наша школа располагалась в нескольких зданиях. Одно состояло всего из двух классных комнат, перед ними коридор, учительская и туалет. Второе здание было деревянное, в два этажа и находилось на небольшом расстоянии от первого. Учителя к нам спешили из одного здания в другое, а мы смотрели в окна и кричали: «“Утица” идет» – это директор школы, учительница русского языка. Деревянное здание почему-то звали «смельчак», и там в основном учились старшие классы. Занимались в две смены, сидели в классах по три человека за партой, нам давали один учебник на три-четыре человека, и по вечерам мы бегали друг к другу за учебниками. Тетради экономили и дописывали обязательно до конца. В это время я начала самостоятельно ездить в Москву искать учебники. Путь мой был такой: сперва на Земляной Вал, там был книжный магазин, а далее на трамвае на Кузнецкий мост, где располагалось несколько таких магазинов. Но, увы, я не помню, чтобы когда-нибудь нашла нужные учебники.

После смерти Александры Романовны Кирилла Каледу взяли из школы (он учился в 4-м классе), и поселили у нас в Кучино. Часто приезжали Александр Васильевич (привозил продукты) и Глеб, с которым мы ходили гулять. Однажды мы пошли втроем с Кириллом и Глебом, и Кира удрал от нас домой. Мы долго его искали и, когда вернулись (увидели в окно, что он дома), нам попало за то, что потеряли младшего. Эта прогулка очень сблизила нас с Глебом.

Женя был тогда в «буйном» состоянии (сказывался переходный период) – в праздник Октября срывал плакаты, а с другой стороны, заявил папе, что в церковь больше не пойдет. «Не ходи», – ответил папа. Женя был несколько обескуражен этим ответом. Он ходил с папой только к заутрене в церковь села Никольское, а мы с «мамой» – в бывшую часовню на станции Салтыковка, это между Кучино и Никольским. Там служил отец Евгений Кедров, очень хороший священник и духовник, и еще один очень хороший священник с прекрасным слухом – отец Василий Скворцов, окончивший свое служение в храме Пимена Великого слепым. Был замечательный диакон отец Александр, впоследствии ставший священником. Регентом был Владимир Александрович, будущий диакон Антиохийского подворья (скончался священником). И был очень близорукий молодой человек, читавший на клиросе – Ванечка, – в будущем архимандрит Иоанн (Крестьянкин), позже он стал священником, служил в Измайлово в храме с отцом Виктором Жуком, там и был арестован, а отца Виктора арестовали за покупку «левого» сусального золота, и оба они были сосланы. Отец Иоанн (Крестьянкин) был при открытии Троице-Сергиевой Лавры⁴¹, и я к нему подходила, и мы вспоминали Салтыковку.

В Кучино мы прожили недолго, так как хозяева не устроились в Москве и предложили нам переехать к их матери в Никольское (это ближе к Москве). Там в поле стояло два дома с фруктовыми садами, и мы снимали зимой большую и маленькую комнаты за 100 р. в месяц, а летом две маленькие за 125 р. в месяц. Это были очень большие деньги. В это время папа очень сблизился с Квитко, они были раньше знакомы по «кружку». Лидия Алексеевна Квитко была близка с Зоей Вениаминовной Пестовой. Они стали снимать дачу в нашем доме наверху. С Наташей мы тогда не очень дружили, я была намного ее «младше» по классам (на два класса), а по годам всего на три месяца. Наташа росла среди взрослых и всегда была старше нас всех. Женя очень увлекался литературой и много беседовал на эти темы с Лидией Алексеевной. Они зачитывались «12 стульями» и «Золотым теленком», других разговоров не было. Я же терпеть не могла литературу и в пику им не прочитала тогда эти книги, да и после не смогла их одолеть.

Папа нас с Наташей научил читать «часы», и мы бегали в Салтыковку читать по одному часу. Тут была конкуренция, кто раньше прибежит…

Эти годы, 5–7-е классы, были для меня самыми счастливыми – папа жил с нами, привезли от Дмитрия Евгеньевича Мелехова⁴² нашу фисгармонию. Папа с наслаждением играл на ней и исполнял духовные и церковные песнопения, «песни Сиона» – гимны студенческого кружка. «Непобедимое дано нам знамя, среди гонений его вознесем. Бог нас в любовь приобрел Себе вечно и нам победу дарует Христом». Еще в Сергиеве он начал меня учить пению гласов, разучивал со мной первые стихиры, тропари, прокимны, ирмосы, то есть обиход. От него я этому и научилась на всю жизнь. Мы даже немного пели на клиросе в Салтыковке, пока часовню не закрыли (где-то в 1937 году) и не перевели отца Евгения Кедрова в Никольско-Архангельский храм.

Папа обычно стоял в алтаре. Отец Евгений знал, что папа священник. В Неделю святых праотец перед Рождеством папа всегда читал Апостол и очень подчеркивал слова «верою…». И теперь в этот день я всегда почти со слезами вспоминаю своего отца, так это чтение подходит к его жизни: «Друзии же руганием и ранами искушение прияша, еще же и узами и темницею… И сии вси послушествовани бывше верою…» (Евр. 11, 36–39).

В это время все работали по пятидневке, выходные были 1, 6 и 12-го числа, и редкое воскресенье было свободное. Я училась обычно во вторую смену, ходила к ранней обедне и очень уставала от чтения бесчисленного количества записок, просто засыпала, а потом никак не могла собраться и «войти» в литургию. У меня до сих пор дрожь от записок, и я почти никогда не подаю «заказных»… К тому же в церкви было концертное пение, даже «Христос раждается» пели концертом. Я просто плакала… Записки и концертные песнопения в основном вывел Святейший Патриарх Алексий I.

В школе мы не были ни пионерами, ни комсомольцами, в наше время это было легче, не было обязательного массового вступления в эти организации.

В 5–7-х классах у нас был замечательный учитель математики – Алексей Иванович Емельянов. «Мама» как-то, слушая его под дверью, удивлялась, как хорошо он преподавал математику. Я без труда стала у него первой ученицей. В 5–6-х классах у меня за устные ответы и в четвертях были одни пятерки. За письменные работы были четверки – за описки. В седьмом же классе были одни пятерки. Математику я не учила – все было нам «вложено» учителем в классе. Конечно, письменные задания делала дома, а все перемены решала задачи и доказывала теоремы на обратной стороне доски. Решать трудные теоремы, вроде третьего признака равенства треугольников (в параллельном классе вызывали по желанию), Алексей Иванович вызывал меня. При повторении пройденного без подготовки учитель также вызывал меня. Он объяснял теоремы не стандартно, как написано в учебнике, с точным обозначением букв A, B, C, а обязательно с другими буквами, вроде N, M, L, и беспощадно ставил двойки, когда зазубривали эти А и В не думая. Помню, двое засыпались таким образом, а третий вышел и сказал: «Здесь неправильно стоят буквы». – «Садись – два». (По остальным предметам я в основном училась на четверки, а по русскому письменному – с трудом на тройку. Вернее, отметки тогда были такие: «отлично», «хорошо», «удовлетворительно (уд)» и «неуд».) Авторитет мой в классе возрос, и мне просто не давали проходу: «Реши, докажи» и т.д.

С таким учителем, как Алексей Иванович, в своей школьной жизни я встретилась только один раз. К сожалению, наша школа была семилеткой, мне пришлось расстаться с учителем, я перешла в 8-й класс в Салтыковку. Алексей Иванович погиб в ополчении под Москвой в 1941/42 году.

Папа с апреля 1935 года работал в Институте профессиональных заболеваний им. Обуха. Там он делал камеры с изменением температуры, где, например, изучали детские болезни, полученные от перегрева, нагревали контрольную группу котят или поросят. Кроме того, папа много работал по договорам, например в картофельном институте у самого профессора Лорха, тоже делал камеру с изменением температур. И после его ареста эту камеру запустили только потому, что папе помогал Александр Герасимович Яковлев, друг владыки Мелитона. Папа делал и изобретал на ходу, и после его ареста мы получали много писем, что работы встали и никто их не может продолжить. Такие письма приходили в течение года.

Летом 1936 года папа поехал в командировку в Ленинград и взял меня и Наташу Квитко с собой. Мы с Наташей остановились у четырех замечательных старушек – старых дев Куриленок, а папа – в Доме ученых, во дворце великого князя Константина Николаевича рядом с Зимним дворцом. Старушки всего боялись, мало ели, опасались немытых фруктов и сырой воды. Также боялись отпускать нас одних в город, но все же мы хорошо провели время и познакомились с Ленинградом.

В нашей семье, как я уже писала, весь православный быт поддерживался «мамой», о чем ее просил папа, воспитанный в лютеранстве. В этом отношении было трудно с тетей Наташей Амбарцумовой. Например, у лютеран елка зажигается в сочельник, и «маме» очень трудно было «перевести» ее на Рождество. Говорят, сначала зажигали и в сочельник, так как приезжала тетя Наташа.

«Мама» очень хорошо и разнообразно готовила. И хотя мы долгое время были лишенцами и не имели карточек – то есть жили «подаянием», – все же в пище у нас было разнообразие. На именины «мама» обычно спрашивала: «Что приготовить?». Женя мялся: «Ну, суп какой сварите, ну а на второе… пшенную кашу». О, пшенная каша! Сколько мы тебя съели и сколько слез я пролила над тобою! Женя, бывало, съест быстро – а я вожусь, вожусь, а съесть надо было все. «Мама» обыкновенно подсказывала Жене: «Ну а если пироги?» Пироги у нас в детстве бывали по всем праздникам, а на Пасху – прекрасные куличи и пасха. Постились мы всегда, и, увы, с большим усердием, чем теперь. Правда, может быть, с продуктами, как ни странно, было легче. Всегда была речная рыба, как сейчас помню: золотистый жареный судак на сковороде. Перед войной вообще стало намного легче с продуктами. У «мамы» с детства было больное сердце, что-то вроде порока, и она не могла носить тяжести, а сколько приходилось носить и продуктов и всего.

Мой папа был близорукий и плохо видел даже в очках, от него и я унаследовала близорукость. В первых классах мне выписали очки, не учтя астигматизма, и я, сидя на первой парте, почти не видела, что написано на доске. И вот, живя в Сергиевом Посаде, помню: смотрю на улицу, вроде «мама» идет с сумками, а может быть, и нет? И все выглядываю, зная, что надо помочь. А братец еще посмеется, скажет: «“Мама” идет с кем-то» – а там корова. Так я страдала со своим зрением до очков. В 5-м классе в Никольском папа как-то вечером пошел со мною к врачу, доценту Гурвичу. Тот очень долго промучился и предложил мне прийти одной утром, и наконец я увидела нужные строчки. Очки мне заказали «частным» образом, и они стоили 30 рублей (очень большие деньги в то время). И я сошла с ума от радости – весь мир заиграл в красках и формах. Каждый листочек был виден, папа хотел проверить их в аптеке, я не дала и не расставалась с ними. Впоследствии я неоднократно ходила к этому врачу, и он мне их «увеличивал» – а в 40 лет стали снижать.

У меня был скверный характер. Я очень долго не просила прощения, считая, что меня ни за что не простят. Бывало, мне кажется, что папа на меня сердится, – и я старалась не прощаться с ним на ночь, а юркнуть в постель тихонько. С «мамой» могла не говорить по нескольку дней. Иногда родители сами прекращали этот конфликт. Помню, папа подошел ко мне, видимо, в последний Новый год. Вообще у нас в доме Новый год не праздновали, и только в последний 1937 год мы сели за стол и пили чай с чем-то сладким. Вина за столом у нас никогда не было, даже в именины, которые праздновали, а дни рождения помнили, но не отмечали, за исключением юбилейных дат. В именины мы всегда старались причащаться. Как часто мы причащались в детстве, не помню. Как-то не сохранилось в памяти. Помню только после семи лет, как приду к Князю Владимиру, то отец Сергий Борделиус всегда спрашивает: «Опять с Женей ссорилась?» Думаю все же, что часто, потому что в церкви бывали много, и службу я знала еще в дошкольных годах.

Как я уже отмечала, у Жени трудный период начался еще в Кучино. Папа очень мудро поступил с ним. В это время Женя давал где-то в Москве уроки, и ему предложили там ночевать. Таким образом, поддержав это предложение, папа удалил его из дома, а то еле сдерживался, чтобы его не выгнать. Женя постепенно стал приходить в себя и приезжал к нам по воскресеньям (или выходным), и ему хотелось остаться ночевать, но папа его не оставлял, и «мама» очень это переживала.

Мы все еще оставались лишенцами и не имели права поступать в институт. «Мама» сказала Жене: «Когда тебе надо будет поступать, это все отменят», и действительно, отменили. Женя сдал экстерном за 10-й класс и готовился поступать в ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории). Экзамены сдал хорошо, но не прошел медкомиссию, откровенно ответив на вопрос, хорошо ли он спит… Его не приняли и посоветовали годик отдохнуть. Со своими хорошими отметками он поступил в областной педагогический институт, на литературный факультет.

На 1937 год была назначена перепись населения, в анкете стоял вопрос: «Ваше вероисповедание?» Женя спросил папу, как ему писать. «Пиши как хочешь». И Женя написал «верующий». С этого момента он стал возвращаться к вере. В это время он жил уже дома, учился в институте и сам, как студент, участвовал в проведении переписи. Я была очень огорчена, что этот вопрос задавали только совершеннолетним. От переписи многие скрывались, так как боялись огласки, хотя официально адресов не писали и документов не требовали.

Перепись была назначена на 6 января, то есть на Рождественский сочельник. «Августу единоначальствующу на земли… написашася людие повелением кесаревым, написахомся вернии именем Божества» (из стихиры на «Господи воззвах» Рождества Христова).

Наступил страшный 1937 год. Аресты умножались – арестовывали и членов партии и правительства, и верующих. Люди разделялись на «сидевших», «сидящих» и «будущих сидеть». За каждое подозрительное слово люди арестовывались. Нельзя было говорить что-то предосудительное ни на улице, ни в учреждении, ни даже в кругу знакомых – всегда находились предатели. Началась так называемая «ежовщина» (по имени наркома НКВД Н.Ежова). Была даже разверстка: столько-то арестовать «врагов народа» в районе. Каждый гудок автомашины ночью будил и тревожил. «Слышите, Мария Алексеевна?» – говорил папа.

Он работал тогда в институте имени Обуха, и по-прежнему к нему приезжали за духовным руководством его духовные дети.

В те годы наша семья, вместе с Женей, находилась под духовным руководством иеромонаха Павла (Троицкого, †1991)⁴³. Все наиболее важные вопросы решались с его благословения. Он иногда приезжал к нам в Никольское.

В 1937 году было два случая, свидетельствующих о его прозорливости. В то время старший брат отца Аршак получил возможность построить дом в дачном поселке под Москвой. Он предложил моему отцу принять в этом долевое участие, с тем чтобы первый этаж сделать теплым и мы смогли бы там жить зимой, а когда семья дяди Аршака будет приезжать на лето, мы переберемся на второй этаж. Отец согласился. Помню, деньги нужно было вложить большие (три тысячи рублей), и мы очень сильно ощущали это на своем бюджете. И вот наступил 1937 год – дядя сказал, что осталось немного, утеплить фундамент, сложить печь (что будет сделано летом), и мы весной уже сможем въехать в этот «немного недостроенный» дом. Обратились за благословением к отцу Павлу, но он не благословил. Мы не поехали – дядя был в недоумении. Но дом так и остался недостроенным и непригодным к тому, чтобы там жить зимой. В сентябре папу арестовали, и если бы не послушались отца Павла, к зиме мы остались бы и без денег (так как они были бы вложены в строительство), и без жилья.

Второй случай связан с Женей. Летом 1937 года один наш близкий знакомый – литературовед Борис Дмитриевич Удинцев, духовный сын моего отца, предложил Жене, тогда уже студенту педагогического института, принять участие в очень интересной экспедиции. Предполагалось спускаться на лодках по северным рекам и собирать фольклор. Отец Павел не благословил, брат отказался от поездки, чем вызвал смущение. Но если бы он уехал в экспедицию, то не смог бы провести с отцом последние недели перед его арестом.

Вообще папа мог заработать большие деньги, так как у него всегда было много договорных работ, но он рассчитал наш средний «прожиточный минимум», а остальное отдавал в семьи арестованных, в основном это были семьи духовенства. Папа был центром помощи такого рода, он требовал от других помогающих называть определенную сумму и даты передачи денег, чтобы семьи могли рассчитывать на получаемые деньги. Часто он просто прикреплял людей к определенным семьям. Так, Антонину Семеновну Богомолову и семью Квитко он прикрепил к семье священника Михаила Дмитриевича Соловьева (будущего архиепископа Мелитона, †4 ноября 1986 г.). Эти семьи связаны дружбой и теперь. Семья Михаила Дмитриевича жила в какой-то крохотной комнатке в Можайске, работал только дед, а Вера Михайловна с пятью детьми стали лишенцами, их выгнали из церковного дома. Вера Михайловна унывала, а бабушка Мария Григорьевна, женщина исключительной веры, ее утешала. В это время об их бедственном положении узнали в Москве, и моя «мама» с больным сердцем едет в Можайск с полными сумками продуктов и застает их в самый тяжелый момент. И так было не раз. Папа не терпел никакого излишества. У меня были туфли, и кто-то подарил мне еще синие тапочки, вроде полукед, – папа взял их у меня: «У тебя две пары обуви, а у других ни одной!»

Среди опекаемых моим отцом была и семья отца Сергия Сидорова (расстрелян в Бутове 27 сентября 1937 г.). Помню, как мы с папой вдвоем в начале 30-х годов ходили по Сергиеву Посаду и искали семью отца Владимира Медведюка⁴⁴, с которым папа, видимо, был хорошо знаком, так как они одно время служили в соседних храмах: папа – у Соломенной Сторожки, отец Владимир – в соседнем храме Святителя Митрофана Воронежского на 2-й Хуторской улице.

В 30-е годы был организован «Торгсин» – сеть магазинов, в которых покупали продукты и товары, сдав золото и другие драгоценные металлы. Был «Торгсин» и в Загорске, на углу Комсомольского проспекта и площади, справа. Как-то у нас были туда талоны (откуда взялись, не знаю), и «мама» купила мне кожаные туфли – папа был страшно недоволен. Про «Торгсин» была сложена песенка: «Как в Торгсине на витрине есть и сыр и колбаса, а в рабочем магазине только крыса без хвоста».

30-е годы были очень голодные, были неурожаи, и много народа вымерло в Поволжье и в других местах.

Женя в это время сдружился с семьей Б.Д. Удинцева, литературоведа, специалиста по Д.Н. Мамину-Сибиряку, очень интересного человека, верующего, но своеобразного: из духовенства он признавал только моего папу, а потом, кажется, моего брата. Он был «непоминовенец», так и не вернувшийся в лоно Православной Церкви. Его сын Глеб⁴⁵ часто приезжал к папе, и они занимались физикой, делали электрическую машину. Папа был очень огорчен, что Женя совсем не интересуется техникой и не умеет ничего делать руками, а Глеб техникой интересовался.

У папы было много изобретений, кроме того, он рассчитывал счетные линейки. Помню, была линейка на определение влажности. К сожалению, последний экземпляр у меня пропал. Ему как-то дали рассчитать линейку полета каких-то пуль (или что-то в этом роде), папа взялся ради интереса и рассчитал, но не отдал результаты расчетов заказчикам, так как не хотел работать на вооружение.

Папа очень любил путешествовать. Любил Волгу и все мечтал купить где-нибудь домик и поселить туда бабушку Олю Кноблох, после окончания ее ссылки, чтобы летом можно было у нее отдыхать. Но бабушка вернулась уже после его ареста и поехала к своей двоюродной сестре в г. Шахты, к сожалению, они не смогли сжиться, и «мама» увезла ее оттуда и поселила в Малоярославце.

После окончания 5-го класса наш учитель биологии Валентин Николаевич повел нас в поход «Серпухов – Кашира – Коломна». Мы путешествовали десять дней, несли тяжелую поклажу, палаток не было, спали под тонкими одеялами, мерзли по ночам и были съедаемы комарами. По-моему, мы были очень мало приспособлены к походам. Многие с полдороги вернулись обратно, но я дошла до конца. В пути мы потом встретили какой-то палаточный лагерь, где нас приютили, и мы отдохнули и пошли дальше, к тому же мешки уже полегчали.

После окончания 7-го класса Валентин Николаевич пригласил меня и Наташу Квитко в поход в Жигули, где в деревне жили его жена и сын. С нами ехала девушка Нина, окончившая 8-й класс. (Мы с Наташей, видимо, нужны были В.Н. как ширма, так как он вскоре бросил жену и женился на Нине.) И вот мы, три девчонки, одни впервые поехали поездом до Ульяновска, а оттуда пароходом до Жигулей, где уже находился Валентин Николаевич. Там мы пробыли недели две, были в горах, где я и подцепила малярию, открывшуюся у меня весной следующего года. Обратно мы с Наташей поехали, к великому неудовольствию Владимира Николаевича, в Куйбышев, к друзьям, а Нина – в Ульяновск, так как у нее был обратный железнодорожный билет в Москву. Приехав в Куйбышев, мы пошли искать друзей родителей – кружковцев Млыновских. Оказалось, что они на даче, но дача была недалеко от города. Когда я, переступив порог, назвала свое имя, то нас очень тепло встретили. Это были Александр Францевич и Александра Ивановна Млыновские⁴⁶. Он был вскоре арестован и расстрелян в Самаре 15 января 1938 года, а Александра Ивановна умерла в 1992 году. Уехать нам помог Николай Федорович Шмарин⁴⁷, посадив на какой-то проходящий поезд в купе, где мы чувствовали себя не слишком уютно.

Наступила осень 1937 года, я пошла в 8-й класс в Салтыковскую среднюю школу, простившись с Кучинской школой. Женя учился на втором курсе. Каждый день ждали ареста папы. 8 сентября Женя вернулся с именин Наташи Квитко, и они с папой пошли спать в сарай. После часа ночи раздался стук в дверь – пришли якобы проверять паспорта. Папа с Женей переговаривались в сарае (говорили о том, спрятано ли облачение), те услышали и пошли к ним в сарай, нашли облачение, привели папу с Женей домой и тогда только предъявили ордер на арест. Начался обыск. Кроме двух штатских была какая-то женщина – понятая. В то время мы жили еще в двух маленьких комнатах. Я сидела на «маминой» кровати в первой комнате, и меня била лихорадка – ноги подпрыгивали и руки тряслись. Около меня спали котята, и понятая, глядя на них, все умилялась…

Я смотрела на шкаф в другой комнате, там наверху стояла старая керосиновая фарфоровая лампа, куда был спрятан антиминс.

И вот следователь, искавший, видимо, антиминс, так как с радостью хватал каждую шелковую тряпку, даже не коснулся руками лампы. В тот момент от волнения я забыла, что родители разворачивали лампу и что-то туда клали. Если бы следователь взял в руки лампу, то обязательно бы раскрутил винт… но «яко одушевленному Божию Кивоту, да никакоже коснется рука скверных…»⁴⁸. Они взяли много всяких бумаг, писем, книг, молитвенник, медальон с мощами святителя Николая и все положили на стол. «Мама» дала знак Жене, и он незаметно взял медальон и положил его себе в башмак. Когда папу уводили, решили, что он наденет Женины башмаки. Женя умудрился их снять и утаить мощи. Так медальон с мощами и остался в нашей семье. Сейчас реликвия находится в семье покойного отца Николая Амбарцумова, сына Жени. Они хотели еще пойти на чердак, но, видимо, устали, так как было уже утро, и вернулись с половины лестницы. А там в вещах были спрятаны богослужебные сосуды… При мне папа никогда не служил дома, но исповедовал многих. Мы собрали какие-то вещи и положили их в наволочку, и папа вышел из дома. Когда проходили садом, кажется, я сорвала яблоко и подала папе. «Не надо», – сказал следователь. «У вас есть дети? – оборвала его «мама». – Так дайте же детям проститься с отцом!» Папа просил прощения у хозяйки за беспокойство, но она сказала, что давно поняла, что он священник. Она была простая верующая женщина. Мы проводили папу до железнодорожной линии, оставалось несколько минут хода до станции, дальше нас не пустили. Папа помахал нам рукой и сел в поезд… Больше мы никогда его не видели и не слышали его призывного свиста. Папа, сходя с платформы и выходя на нашу дорожку, всегда свистел, и мы бежали его встречать. Его свист знала даже наша собака…

Папа ушел, и мы остались одни. Кончилось мое детство… Сгоряча «мама» после ареста сожгла и выбросила много ценного, почти не осталось ничего, написанного папиной рукой, многое забрали.

Может быть, это и нехорошо, но говорить и вспоминать о папе без слез я не могу и сейчас. Уходя, папа надел на меня свой крест. Впоследствии «мама» любила его носить и как-то забыла на работе в душе, так он и пропал. Об этом она сильно горевала.

На следующий день, 9 сентября, мы поехали в Москву. По вагонам ходили какие-то люди, и «маме» казалось, что за нами следят. Но это были просто безбилетники. Мы позвонили дяде Коле⁴⁹, и он встретил нас на Чистопрудном бульваре, около своего дома. Он дал нам денег, так как после ареста папы у нас осталось всего несколько рублей.

Потекла грустная, безрадостная жизнь. Женя все время был в Москве, и мы с «мамой» остались одни. Приходя из школы, я делала уроки и садилась в уголок между печкой и своей кроватью и так сидела до вечера. Как-то я увидела «мамино» письмо к тете Соне, где она писала, что не может смотреть на меня без слез. Школа перестала быть для меня радостью. Учителя были серенькие, а математик просто переписывал с записочки на доску доказательства теорем. Литературу, с ее «разжевыванием» образов и раскладыванием по полочкам черт характеров героев, я терпеть не могла. Немного веселей было на физике – уроках нашего классного руководителя. Однажды я составила сравнительный анализ учителей двух школ и забыла его в дневнике. Он попал в руки физику, правда, его я не ругала. Мама пошла работать медсестрой на Курский вокзал в комнату матери и ребенка. Дежурила день–ночь через двое суток.

Друзья нас не оставляли. Папа служил в Соломенной Сторожке вместе с отцом Михаилом Шиком, его семья жила в Малоярославце. Самого отца Михаила арестовали в начале 1937 года⁵⁰. Я стала ездить к ним в Малоярославец на каникулы (только, кажется, не в первую зиму после папиного ареста). Там часто жил отец Александр Гомановский⁵¹, у него я и окормлялась. Отец Павел (Троицкий) был уже арестован и, как нам казалось, погиб в лагерях. Сама я у отца Павла никогда не исповедовалась. Но он у нас бывал. Помню, на первую Пасху после ареста папы он прислал мне бумажное раскрашенное яичко, на котором было написано: «Утешайтесь надеждою, в скорби будьте терпеливы, в молитве – постоянны».

О папе не было никаких известий. Не помню, когда мы узнали приговор «осужден тройкой в особые лагеря без права переписки на 10 лет». Такую фразу нам повторяли неоднократно в течение 10–20 лет. Помню этот страшный барачный домик (теперь давно снесенный) – Кузнецкий мост, 3. Подаешь заявление, потом приходишь, отстоишь очередь. В кабинете сидит какой-то тип, смотрит в ящик письменного стола и неизменно говорит одну и ту же фразу: «Ваш отец осужден на 10 лет в особые лагеря, без права переписки». Этим все кончалось. Обыкновенно ходила по этим делам я, чтобы не портить Жене биографию, он же учился в институте. Какое тягостное это было дело! Так мы и не смогли передать папе ни одной передачи. Где-то неподалеку от приемной меня всегда ждал Глеб Каледа. Так проходило время. С Глебом мы продолжали встречаться, но, как мне казалось, для него я была всегда только сестрой и самым близким человеком. Это можно видеть по надписям на его фотографиях, которые он мне дарил: «Сестре, твой брат».

Зимой 1936/37 года отца Евгения Кедрова⁵² из Салтыковки перевели в село Наташино на станцию Удельная по Казанской железной дороге. (После Салтыковки он служил в Никольском, это еще при папе.) И мы ездили к нему туда говеть, а так ходили к нам, в Николо-Архангельскую церковь в Никольском. 6 мая при возвращении оттуда у меня начались приступы малярии, которые постепенно удалось снять. Летом меня пригласила поехать в Белоруссию Зинаида Петровна Сосновская, знакомая С.А. Никитина⁵³, которая ехала туда со своей дочерью Наташей, а меня брала для «хорошего влияния» на дочь. Мы согласились, так как считается, что при малярии хорошо сменить климат. После Гомеля надо было добираться на лошади. Приехав туда, я опять заболела малярией. Приступы были какие-то беспорядочные. Пригласили фельдшера, который сказал, что малярия «не любит лошадей», и что надо «поймать» приступ за четыре часа, выпив хину. После хины приступы кончились. Мне было очень трудно, кругом чужие люди, а я себя плохо чувствую. Сколько мы там жили, не помню. Подруга Зинаиды Петровы была тоже учительница, и жили они очень богато. На обратном пути в Гомеле у меня опять начался приступ, на следующий день в поезде другой, незадолго до Москвы – третий. Всего было десять приступов подряд. Никакие лекарства не помогали. С утра лихорадит, потом поднимается температура, а к вечеру спадает. Я только часов в пять вечера начинала есть, и это все было в конце августа. Наконец «маме» посоветовали сделать мне примочки из чеснока на руки. Приступы сразу начали стихать, но через некоторое время возобновлялись. В школу я ходила через день, а то и через три, так как не хватало сил. Отчаявшись, «мама» зашила в мешочек сваренное вкрутую яйцо без скорлупы, но в пленке, и повесила мне на шею. Яйцо повисело дней десять, сморщилось, и малярия кончилась. После у меня болели суставы рук так, что я с трудом носила портфель.

Зимой 1938/39 года Женя познакомился с Таней. Она тогда училась на четвертом курсе, а он на третьем. Пришел и говорит: «Я играл в шахматы с такой интересной девушкой!» «Смотри, будь осторожен», – заметила «мама».

Женя дома почти не бывал, все чаще и чаще встречался с Таней, а «мама» очень переживала, так как не знала ни одного случая, когда верующий, женившись на неверующей, не потерял бы веры. Я оказалась между ними связующим звеном. «Мама» чувствовала себя неважно. Как-то она колола дрова, и у нее начался сильный сердечный приступ, я даже стала читать отходную. Она говорила, что видела меня около своей кровати, но как-то издали, а себя как бы вне тела.

Время шло к весне, Женя решил жениться на Тане. «Мама» ее видела, кажется, один раз и была против. С Женей они общались мало. Он меня спрашивал: «Как “мама”?», а она – «Как Женя?» В конце концов я не выдержала и устроила истерику. Венчался Женя без родительского благословения 19 июля 1939 года в Ильинской церкви в Загорске. На венчании были только Тихон Тихонович Пелих и я. Таня очень испугалась, когда ей надели вуаль. Приехав в Москву, они разъехались по домам и через несколько дней сняли дачу где-то по Киевской дороге. В эту зиму и лето я часто ездила в Малоярославец в семью отца Михаила Шика. Меня очень любила Наталия Дмитриевна, и я дружила со всеми детьми, особенно с Сережей и Машей. Летом мы ходили в Бородухино, где жила семья Михаила Дмитриевича Соловьева – будущего архиепископа Мелитона (1885–1983). Как-то, возвращаясь оттуда, я заехала к Жене на дачу. Таня в то время мало что умела делать по дому (но постепенно привыкала), и хозяйство вела домработница Семеновна. Сколько я у них в то время ни бывала, кроме макарон с московскими котлетами там ничего не ела. У Тани не было матери, отец – инженер, брат и младшая сестра тоже инженеры. (Отец умер в войну, а брат погиб на фронте.) Таня стала бывать у нас, и «мама» постепенно к ней привыкла. Таня была бесхитростная, очень простая и часто даже наивная, а главное, во всем слушалась Женю. Они жили у Таниного отца. В 1940 году у них родилась Наташа. «Мама» приезжала ее встречать из роддома. Таня пришла растерянная и бросилась к отцу: «Что мы наделали, как справимся!» – «Ничего, Танечка, и ты тоже была маленькой», – ответил тот. Женя посмотрел, посмотрел – «Ну, “мама”, показывай мне, как пеленать малышку…» Потом все наладилось. Наташу крестили, и Таня постепенно стала приходить к вере.

К зиме 1939/40 года мы с «мамой» переехали на другую сторону Никольского, на Восьмую линию, к Андрею Дмитриевичу Галядкину⁵⁴ и Евгении Николаевне Бируковой⁵⁵, духовным детям папы, которые бесплатно выделили нам комнату. (Наш дом перенесли к станции, так как земля, на которой он стоял, была якобы колхозная. Дом перенесли, сад зарос, а земля так и стояла пустая.) Брак Андрея Дмитриевича и Евгении Николаевны был непростым. Она дворянка, ее отчим – последний градоначальник Москвы. С ней жили няня и мать, которая очень кичилась своим дворянством и ничего не умела делать, так же как и сама Евгения Николаевна. Всем в доме правила няня. Их брак чуть не развалился, но папа, удалив старуху-мать и Варвару Николаевну (подругу матери артистки МХАТа Аллы Тарасовой), наладил их семейные отношения. У них родился сын Коля.

Мы с хозяевами жили дружно и хорошо. Андрей Дмитриевич был художник и философ. Он считал нас всех славянофилами и много об этом говорил. Евгения Николаевна была поэтесса, переводчица Шекспира. Очень умная женщина, мужского склада ума, впоследствии даже публиковала статьи в «Журнале Московской Патриархии» по апологетическим вопросам под именем какого-то священника.

К нам в дом приезжал отец Александр-маленький (горбатенький)⁵⁶, он был тоже непоминовенец. Как-то он служил наверху у Евгении Николаевны литургию, и я одна ему прислуживала и пела. Он мне сказал: «Пой как можешь». Этот батюшка отпевал Колю Пестова, погибшего на войне. Отец Александр умер в оккупации до освобождения. Когда я окормлялась у отца Александра Гомановского, ездила к нему в Москву по каким-то адресам и стучала в какие-то окошки. Однажды приезжаю рано утром на Погодинку, смотрю по номеру дома, а это Тропический институт!⁵⁷ Походила, походила, дверь сбоку вроде бы та, что по описанию, со страхом постучала в окно. Открыли, меня ждали, началась литургия. Вот как было в наше время!

Так мы жили на Восьмой линии в Никольском. «Мама» продолжала работать сутками на Курском вокзале сестрой в комнате матери и ребенка. Я училась уже без интереса, но считалась хорошей ученицей. Школа была новая, в несколько этажей, и даже с физическим и химическим кабинетами. Директор школы был биолог. Он когда-то преподавал в метеорологическом техникуме в Салтыковке, и там же что-то преподавал папа. Он его помнил, позже узнал о папином аресте.

К нам в Никольское на Восьмую линию часто приезжала тетя Шура⁵⁸, и мы вчетвером: Глеб Каледа, Сережа Шик (он уже учился в МГУ), Наташа Квитко и я – занимались изучением Евангелия. Скажу честно, мне это напоминало уроки литературы с разбором образов и как-то не очень удовлетворяло, может быть потому, что я получила хорошее религиозное воспитание в семье, – семье по-настоящему православной. Я любила церковную службу, пение, устав, многое я получила от папы. Может быть, это было из-за моей застенчивости. Я никогда не любила и не умела выступать. Может быть, на меня давил авторитет тети Шуры; когда мы уже после войны для изучения Евангелия собирались одни, без нее, было куда интереснее. Отец Александр Гомановский велел изучать Евангелие только по книге Барсова⁵⁹, где собраны статьи и проповеди духовных лиц. Но эти встречи нас сближали, и мы трое так и остались самыми лучшими друзьями. (Сергей отошел от нас в связи со своей женитьбой…)

Тетя Шура вела большую проповедническую работу – и всю свою жизнь отдала проповеди Евангелия. Сколько людей она привела ко Господу! Помню, как-то ехали к нам, грязь на улице была непролазная – глина, – кто-то потерял галошу и шел, неся другую в руках. И все-таки мы собирались, несмотря на страх ареста и на то, что надо было ехать за город и всем, кроме меня, возвращаться потом в Москву. Кроме Евангелия мы читали также «Царя Иудейского» К.Р.⁶⁰, «Пер-Гюнта» и «Борьбу за престол» Генрика Ибсена. На этих встречах были и другие молодые люди. Помню, был Коля Чугунов – сын наших друзей-кружковцев. Отец его погиб в ссылке. Мать с детьми жила где-то в другом месте. Коля учился в Салтыковке в метеорологическом техникуме. Судьба его трагична. Он на войне раненый попал в окружение и потом вывел группу бойцов из плена. Придя к своим, угодил (помиловали из-за ранения) в штрафроту. У него было очень тяжелое моральное состояние, и я писала ему письма – где-то есть одно или два его ответных. Он был вторично тяжело ранен; и не захотел, чтобы товарищи несли его на руках, пошел сам и умер от кровотечения. Товарищи его очень любили и уважали. Он второй воин Николай, поминаемый всегда в нашей семье после Коли Пестова.

Все вместе мы ходили еще на музыкальную постановку «Пер-Гюнта» в Большой зал Консерватории и на «Реквием» (Моцарт, Верди). Правда, на «Реквием» Моцарта мы ходили с «мамой» в клуб завода «Серп и молот». Пела Наталья Шпиллер⁶¹ и еще какие-то известные артисты. А «Реквием» Верди слушали в консерватории. «Маму» очень потрясло «Tuba Murum»: когда на балконах появились оркестранты с длинными трубами, было жутко – как ангелы, собирающие на Страшный Суд. В театр я ходила редко. Мы жили за городом, и приехать в Москву было сложно. Правда, мой братец обещал, когда я вырасту, водить меня в театр и научить кататься на коньках – так и не научил. Надо сказать, что в детстве мы с братом были мало дружны, позже нас разделял его переходный период, весьма трудный, затем он рано ушел из дома – сперва репетиторствовал в Москве, а потом женился. Мы с ним виделись нечасто, и, как правило, я к нему ездила, и не помню его на Восьмой линии Никольского. По-настоящему мы сблизились только после войны.

К зиме 1939/40 года приступы малярии у меня окончательно прекратились, но стала болеть голова, и в 10-й класс меня перевели без экзаменов. Мы с мамой жили на ее маленькую зарплату медсестры – 300 рублей, и на помощь друзей и ее родных – дяди Коли с тетей Таней. Еще сколько можно нам помогали тетя Наташа Амбарцумова и сестра моей мамы тетя Соня. Последняя жила в Середке под Псковом – до расширения наших границ это был погрангород. Там она была кассиром. Очень любила свое дело – любила деньги, но, получив их, сейчас же отдавала нам или, когда наладилась связь, племянникам в Риге. Она нашла дядю Толю в Сибири и помогала и ему. Сама она была очень не приспособлена к жизни, ничего делать не умела (не научили), готовила только манную кашу, одевалась чудно, без всякого вкуса.

Тетя Наташа, папина сестра, жила на Ильинке. Перед войной она преподавала в ликбезе при какой-то фабрике глухонемых. Она тоже была очень добрая, готова была отдать последнее, всегда приезжала к нам с полными сумками, но характер у нее был трудный. Она могла сердиться, что мама уходит на дежурство во время ее приезда, или, еще хуже, что 6 апреля, под Благовещение, мы уходим в церковь, а это выходной, а накануне были мои именины. Сама она праздновала только день рождения. Она по-прежнему была связующим звеном между нами и дядей Аршаком. Его семья жила относительно безбедно, и хотя они были нам должны, но ничем нам не помогали. Только в конце войны он стал давать нам по 100 руб. в месяц и, продав дом, пересчитал и отдал нам какую-то сумму. Уже будучи замужем, я стала у них бывать – когда дяде было 90 лет и требовался уход за тетей Наташей. Женя (Евгений Аршакович) тоже ей помогал. Помню, мои старшие дети были у них, и Александра Александровна, дядина жена, сокрушалась, что нечем угостить, доставая из холодильника ветчину, сыр и т.д. Такие мы были разные. Последние годы их жизни – дядя умер 16 октября 1970 года, на 93-м году жизни, а Александра Александровна 3 июня 1977 года – они старались нам помочь, давали много всякого добра, и Александра Александровна всегда меня ждала в памятные дни, зная, что я приду или позвоню. Она ослепла после смерти дяди Аршака и была очень несчастна – телевизора нет, читать не может и т.д. Было очень ее жалко, но как подступиться к ней с чем-то другим – духовным, я не знала.

Я собиралась после окончания школы окончить биофак и мединститут, чтобы быть хорошим врачом. Но все мои планы рассыпались в прах. В начале 10-го класса вроде все было благополучно, но потом моя голова начала давать о себе знать. В последнюю зиму перед войной нам с «мамой» пришлось пережить еще один арест. 12 декабря 1940 года, в ночь на 13 декабря, на день ангела Андрея Дмитриевича Галядкина – нашего хозяина – арестовали. Обыск продолжался всю ночь, и нам пришлось там присутствовать. Андрей Дмитриевич встречался с друзьями-славянофилами – ну а на этих встречах всегда мог попасться кто-то, кто или донес, или выдал при допросе⁶². Андрей Дмитриевич был осужден и отправлен в лагерь и потом не смог вернуться в Москву. С Евгенией Николаевной они разошлись.

С «мамой» мы жили дружно и мирно. «Мама» меня учила шить и готовить. Она всегда шила мне сама платья – правда, в основном перешивала из старого. Но она выдумывала какие-то фасоны, комбинируя из разных вещей. Она любила шить, не училась этому, и всегда подмечала, как и что у кого сшито. Вместе с ней мы ходили в церковь в Никольском. «Мама» страдала «куриной слепотой»⁶³, то есть ничего не видела в темноте. Поэтому я встречала ее по вечерам, если было темно. Правда, в основном это приходилось делать в войну, когда не было уличного освещения. Однажды я была в театре и должна была встретиться с «мамой» в поезде. Я опоздала на поезд, и «мама», приехав на станцию, не видела даже края платформы. Ей пришлось ехать обратно в Москву, на Курский вокзал.

«Мама» очень любила детей, и, хотя она воспитала нас с братом, ее чувство материнства не было удовлетворено. Было время, когда она плакала, видя собаку со щенком, но мы этого не знали. «Маму» все любили и искали с ней общения. Она умела утешить и успокоить, но сама ни к кому не «прислонялась». К ней, как это бывает всегда, приезжали с печалями – радостями мы мало с кем делимся. «Мама» со всеми умела уживаться и со всеми ладить. Жили мы скудно и небогато, но «мама» никогда не жаловалась. Она всегда жила под чьим-нибудь духовным руководством. Пока был на свободе отец Павел (Троицкий), она всецело находилась под его водительством.

Итак, в 1940 году я окончила школу, не сдав выпускных экзаменов, так как голова очень болела и ничего не воспринимала. Поступать в институт я не могла и сидела без дела дома – жили мы на скудную «мамину» зарплату и на помощь друзей.

После ареста папы я несколько раз бывала в Малоярославце в семье отца Михаила Шика. Хорошо было у них. Наталья Дмитриевна меня любила и крестила, так же как и своих детей, на ночь. Как-то я даже осталась там на Рождество. Сергей учился в университете, и мы с ним были очень дружны. Как-то по-другому, чем с Глебом. Глеб – это брат. Глеб уже в школьные годы увлечен геологией, он из-за смерти мамы пропустил один год и окончил 10-й класс накануне войны. Они отпраздновали окончание школы и собирались в воскресенье 22 июня 1941 года ехать гулять за город – но ночью началась война.

В июне 1941 года у нас с «мамой» гостила бабушка Оля (папина тетя)⁶⁴, и ее срочно отправили в Малоярославец, где она жила, так как она не имела права быть в Москве (стокилометровая зона для людей, бывших в ссылке). Через месяц начались бомбежки Москвы.

Зимой 1940/41 года я поступила на работу в биохимическую лабораторию 3-го мединститута на базе Басманной больницы. Сначала практикантом, а потом лаборантом на полставки.

Лабораторией заведовал Николай Иванович Иванов, а кафедрой – профессор Евгений Михайлович Тареев. Меня обучили лабораторным методикам и определению «основного обмена»⁶⁵.

Когда началась война, больницу превратили в госпиталь. Но раненых пока не было. Были ночные дежурства в директорском корпусе – во время бомбежек. Сам главврач (еврей по национальности) ко мне очень хорошо относился – и, сидя в здании с толстыми стенами, звонил по телефону: «Мой друг, тебе не страшно? Может быть, прислать кого-нибудь?» Я отказывалась, так как одна я могла молиться.

Семья Калед уехала в начале лета 1941 года в эвакуацию в Томск, а Глеб остался в Москве, так как он был призывник. Глеб дежурил около своего дома на Новослободской, 73, в противопожарной охране и в свободное время приезжал к нам в Никольское, особенно когда «мама» дежурила. Во дворе нашего дома мы выкопали траншею, сделали в углу божницу и лежанку и часто с вечера уходили туда спать, оставив собранные чемоданы во дворе. Немцы начинали бомбежку очень точно, в одно и то же время, часов в девять вечера. Мы по наивности думали, что к нам не прилетят, так как мы за Москвой, а они через нас летели на Москву. Как-то мы с Глебом и хозяевами стояли в сенях, и где-то недалеко упала бомба. Было ощущение, что дом немножко поднялся, и мне казалось, что сейчас он опустится вместе с нами, но все обошлось благополучно, и мы остались живы. Спас Господь.

В другой раз я ехала утром с ночного дежурства и встретилась в поезде с какой-то знакомой. «Все ли в порядке?» – «Да, но на Восьмой линии в Никольском упала бомба». Я побелела… На платформе меня встречала «мама». Бомба упала напротив нашего дома – у нас вылетели стекла.

10 августа 1941 года Глеб уходил по призыву в армию, мы его провожали с Николаем Федоровичем Шмариным, который жил в их квартире. Расстались на площади Курского вокзала, и я думала, удобно ли поцеловать Глеба при Николае Федоровиче. Да, здесь мы с Глебом поцеловались. Я как-то немножко смущалась, думала, как я буду с ним целоваться при Николае Федоровиче. Но все это получилось как-то естественно, тихо, и мы расстались. Глеб уехал. На следующий день он был отправлен на Урал, где проходил подготовку на курсах связистов.

Всю войну между нами шла постоянная переписка, причем она была настолько регулярной, что мы нумеровали письма, чтобы знать, какое письмо пришло и какое пропало. В моей старой записной книжке можно найти номера писем, которые я отправляла Глебу в те годы, и даты их отправления.

Я никогда не видала вблизи погибших от несчастного случая. И вот сижу на работе в лаборатории, делать нечего. Вдруг слышу, за окном что-то скрипит, смотрю – везут носилки с покойниками. Это днем около Большого театра сбросили после отбоя бомбу, и погибло много народу. Немцы подступали к Москве, и мы с «мамой» решили, что, если будет страшно, бежать в Москву к тете Тане, ее сестре, чтобы быть всем вместе.

16 октября 1941 года еду на работу, поезд опаздывает – бегу в больницу, а мне навстречу кто-то из сослуживцев: «Не беги – из Москвы ночью сбежало все начальство (с печатями и деньгами). Нашего главного врача служащие не выпускают. Немцы под Москвой – сейчас войдут». В эти дни по Москве летал пепел от сожженных бумаг, так как начальство жгло всякие документы. Это был день, когда можно было, как говорится, голыми руками взять Москву. Но, слава Богу, святители Московские, празднование которым было 18 октября, спасли город, и уже на следующий день ситуация изменилась. И действительно, тогда все бежали из Москвы, кто на машине, кто на велосипеде. Я бросилась за «мамой» в Никольское, а она, уйдя с субботнего дежурства, спала дома. В тот же день, 16 октября 1941 года, мы с «мамой» из Никольского приехали в Москву, к тете Тане с дядей Колей на Чистые пруды. Бомбежка продолжалась день и ночь. Немцы прозевали момент (а были уже в Химках) – вернее, святители Московские отстояли Москву. Так мы остались в Москве. Вскоре «маму» прописали. Я по-прежнему работала лаборанткой в больнице на Басманной. Как-то ночью к тете Тане позвонил Сергей Шик и сказал, что университет эвакуируют в Среднюю Азию, и он уезжает. Я очень это переживала…

Моя подруга Наташа Квитко и ее мама пригласили меня к себе на Пресню, где меня и прописали. Когда я жила у них на Мантулинской улице, по ночам бывало около тринадцати воздушных тревог – мы не уходили в бомбоубежище (там было много народу – кто плачет, кто ругается), а спали дома в коридоре. На диване Лидия Алексеевна с Михаилом Николаевичем, а на крышке этого дивана – мы с Наташей. С улицы то и дело слышится: «Граждане, воздушная тревога…», «Отбой…», и опять: «Граждане, воздушная тревога…»

Квитко не эвакуировались и остались в Москве. Потом и «маму» прописали к ним, как домработницу, по договору, и мы стали жить вместе одной семьей – то есть питались вместе. Правда, это было недолго, потом стали питаться врозь: они и мы с «мамой». Было сложно с продуктами, и «мама» стеснялась. Она по-прежнему работала сутками медсестрой в комнате матери и ребенка на Курском вокзале. Приносила домой бидон (литра два) баланды, то есть заваренной мукой похлебки, получали еще какие-то продукты по карточкам. Все было очень ограниченно.

Мы с Наташей сидим дома без дела. Эвакуировался университет, где она училась, и 3-й мединститут, в котором я работала, эвакуировали в Рязань, и я осталась без работы. Выплатили какое-то количество денег вперед.

Была осень, наступила зима – наша квартира еще немного отапливалась, так как нас грела «Трехгорка», а у других отопления не было. Готовили на железной печурке, труба которой выходила в окно. Дров не было. Помню, идешь и смотришь по сторонам, нет ли где палки-щепки. Или вечером выйдешь во двор – никого нет, тишина – подходишь к заборчику палисадника вокруг памятника Ленину – раз – и отломала доску… Михаил Николаевич работал где-то инженером: идет по цехам – стоят временные печурки, а на них сушатся полешки, оглянется… и раз – полешко под пальто.

В середине ноября приходит к Наташе подружка и говорит: в МГПИ им. Ленина⁶⁶ хотят открыть (снова, после эвакуации основной части института) физико-математический факультет, – при условии, если будет хотя бы четыре студента, два там уже есть. Они с Наташей решили туда поступить (кажется, на третий курс), а я решила поступать на химический факультет. Прихожу к замдиректору по науке – такой славный старичок, говорит, нет химического факультета, а есть естественно-химический, приходите. Спрашиваю, надо ли отдать мой школьный аттестат. «Не надо, еще сожгут». Так я без вступительных экзаменов стала студенткой. Институт открылся 16 ноября 1941 года. Главный корпус находился на Малой Пироговской, д. 1, – там мы слушали в большой нетопленой аудитории (кажется, бывшей богословской) общие предметы, такие как история партии, педагогика и военное дело. Самое трудное – это военное дело. Посещаемость отмечали на каждой паре. Вот мы и ухитрялись: приходили ко второму часу первой лекции, потом первый час второй лекции, и бежим греться в Тихомировский корпус, д. 58. А в последние два часа лектор не делал перерыва, а то все (человек сорок) убегут. В Тихомировском корпусе было как-то теплее, так как занятия в основном проходили в небольших комнатах.

На первом курсе было всего десять человек, а с третьего стало двадцать, так как влилась часть студентов, приехавших из эвакуации. Здесь мы прослушали лекции и по химии, и по биологии. Химия была разная, а биология включала и ботанику, и зоологию, и т.п.

Лекции по общей химии читал Владимир Васильевич Фельд. «Мама» меня предупредила, что он был знаком с папой и немного с кружком – учился с Зоей Вениаминовной (тогда еще не Пестовой). Это был замечательный человек. Небольшого роста, некрасивый, но с изумительными светящимися глазами. Знал несколько языков, играл на рояле, устраивая концерты какого-нибудь классика в большой аудитории на верхнем этаже здания – во время бомбежки. Как-то после занятий он спросил: «Где твой отец?»

После первой сессии у меня опять начала болеть голова, и я хотела бросить институт. Владимир Васильевич пришел к нам домой и отговорил. Машу Шик – она была на курс младше меня – спас от комсомола. Подошел к секретарю комсомольской организации и сказал: «Оставь эту студентку», и его послушались.

Я училась хорошо, что давало мне возможность получать стипендию, – четверки у меня были по общеобразовательным предметам, а по химии и по биологии пятерки. Стипендию давали только отличникам (120, 140, 160, 200 рублей – по курсам). Еще выдавали талоны на дополнительное питание – УДП (расшифровки – «удивительно дрянное питание», «умрешь днем позже», «учитель даже протестует»). Это был обед.

Мы с «мамой» не делили карточный хлеб на человека, а делили на три части. Когда же «мама» уходила на дежурство, то вечером оставался «мой хлеб», и вот сидишь занимаешься, а тебя гложет мысль: «Есть хлеб» – не выдержишь и съешь и вечерний и утренний. «Ну, позже встану, а там будет УДП». Было голодно, хотелось есть, но все-таки жили, слава Богу, без голодных обмороков и т. п.

Женя с Таней были эвакуированы с ее институтом в Чебоксары. Там, в Чувашии, умерла 3 декабря 1942 года от дифтерита в двухлетнем возрасте их старшая дочь Наташа. В это время я находилась под Воскресенском, там, в лесу, мы, студенты, грузили лес на «студебеккеры» – работа очень тяжелая. Голодные девчонки – и неподъемные бревна. Все очень трудно. И вот нас отпустили домой. Села в поезд – все позади, мысли о Москве – о «маме», больной сердцем. И почему-то первая мысль: «Умерла Наташа!» Приезжаю домой, стучусь нашим условным стуком (тук, тук – тук-тук-тук), и мне открывает не «мама», а Лидия Алексеевна. «Что случилось? Умерла Наташа?» – «Да!» Когда ее хоронили, я была уже дома.

Женя вернулся домой с лесозаготовок с очень сильной ангиной, в субботу заболела Наташа – врача не было, а в понедельник она в больнице умерла у Тани на руках. Там, на сплаве леса, Женя выкупался в ледяной воде и, видимо, застудил позвоночник, оттуда и началась его болезнь, приведшая впоследствии к ранней смерти в 1969 году.

Женя очень переживал смерть Наташи, кажется, даже острее, чем Таня. После похорон, когда они вдвоем с трудом несли гробик (он – обессиленный болезнью, она – лишившаяся сил от горя), Женя слег. Это было уже, видимо, в Канаше⁶⁷, куда его мобилизовали «из-за биографии» на вагоноремонтный завод, а Таня там работала в детском саду. Он лежал, говорили, что осложнение на сердце после ангины. Таня кормила его с ложечки, отдавая ему половину своей порции. Был голод, в Москву нельзя было проехать без пропуска, так что мы, москвичи, ничем не могли помочь. В марте в Канаш приехал доктор из Ленинграда, и Женю стали лечить электрованнами. В общем, на работу он смог выйти только в апреле 1943 года.

В 1943–1944 годах мы с «мамой» переехали к Надежде Григорьевне Чулковой, на Зубовский бульвар. У Квитко возвращался из эвакуации дядя Алеша, и нам надо было освободить его комнату. Надежда Григорьевна, вдова писателя Чулкова, нуждалась в помощи, и к ней нас благословил переехать Сергей Алексеевич Никитин (тогда уже тайный священник).

Мы стали жить с Надеждой Григорьевной – вели общее хозяйство, «мама» на всех готовила. Мы занимали две комнаты; в проходной, подпертой двумя столбиками, жили мы с мамой, а в дальней – Надежда Григорьевна. Я училась на Пироговке, было близко ходить в институт.

Время учения в институте, хотя было бедно и голодно, – одно из самых радостных воспоминаний моей юности. Все было интересно – и биология, и химия, кроме общих предметов – педагогики и, конечно, истории КПСС. Я не умела «лить воду», и эти предметы сдавала на четыре. А в основных предметах всегда есть «корень», от которого все идет дальше. Есть система, и, когда углубляешься в предмет, всегда воочию видишь величие Творца.

Сперва я ходила на кафедру гистологии и анатомии к профессору Евгению Матвеевичу Вермолю. Немцы стояли под Москвой, и Евгений Матвеевич приезжал на лекции прямо с фронта (он был в каких-то санитарно-медицинских частях). Но после второго курса я перешла на кафедру зоологии к профессору Сергею Павловичу Наумову. Кафедра зоологии была общая: заведующий кафедрой беспозвоночных – профессор Натали (генетик); позвоночных – С.П. Наумов.

Кажется, уже на третьем курсе я получила сталинскую стипендию в 500 рублей. Я – не комсомолка и дочь репрессированного. Правда, о последнем никто не знал. Мне нигде, кроме когда вклеивали какие-то листочки в паспорт еще на Мантулинской, у Квитко, не пришлось об этом упоминать. В анкетах не было прямого вопроса о родителях. Листочки вклеивали зимой 1941 года, и меня вызывал следователь и листочек не вклеили.

Благодаря хитростям Евгения Матвеевича (он был нашим деканом) летом 1942 года нас, студентов, вместо лесозаготовок отправили в совхоз Красный Маяк (где-то за Чертановом). Совхоз был от Цицинского института⁶⁸ зернового хозяйства в Немчиновке⁶⁹ – там мы были летом 1943 года. В совхозе мы немножко отъелись после голодной зимы. Там в основном нас кормили пустыми щами и кашей из пшеницы и даже давали по стакану молока. Сперва мы ели по порции, а потом приловчились брать домой друг на друга, и получалось по две.

Совхоз сеял элитные сорта пшеницы, и при уборке их никак нельзя было смешивать. В институте Цицина выводили новые сорта пшеницы, а здесь их сеяли и развозили, как семенной материал, в другие места.

Когда началась уборка зерна, меня сделали учетчиком, то есть я должна была сопровождать машину с зерном до определенного склада – чтобы не смешать зерно. Тогда я впервые столкнулась с ситуацией, когда кругом стоял сплошной мат. Говорят, первое время вид у меня был странный. Я ничего подобного в жизни не слышала. Матом ругались все: и старые, и молодые.

В Москву домой мы ездили или, вернее, ходили редко. Миновав село Чертаново, надо было пройти через пропускной пункт, и тут возникал вопрос, почему у меня нет листочка – приходилось вывертываться. Мы доходили до Нижних Котлов и там уже садились на трамвай. Когда осенью мы уезжали, нам дали какое-то количество круп и приглашали, если будет очень голодно, приехать к ним.

И следующим летом, как бы на практику по ботанике и зоологии, мы приехали в Немчиновку. Там мы работали на полях, и попутно профессора проводили практические занятия.

Летом меня с еще одной студенткой сделали заведующей столовой на весь институт. Хлопот было много, воровать мы не умели и всего боялись. Рядом стоял стройбат, который пользовался нашей столовой. Мы им «подбрасывали» капусту и еще что-то, так как солдатиков кормили очень скудно, а у нас было побогаче (конечно, относительно: были свои овощи и т.п.).

Командовали стройбатом два офицера. Один из них был из Ленинграда и очень хороший человек. Мы с ним дружили, по вечерам гуляли. Мне было с ним хорошо. Он не позволял себе по отношению ко мне никаких вольностей. Я как-то осенью уже из Москвы приезжала его навестить. Потом он мне прислал письмо, в котором сожалел, что между нами была большая разница в годах. Ему было около сорока, а мне двадцать. И так мы расстались. Во многом я была еще глупа, но Господь хранил меня. И время было более чистое, и воспитана я была в другой среде – в среде доверия друг к другу и чистых отношений. Теперь, в XXI веке, происходит что-то страшное…

На 3-м курсе я уже определилась со специальностью, я хотела быть зоологом, а на 4-м просто «жила» на кафедре зоологии. Мне была поручена какая-то научная работа, и я ездила в Тимирязевский парк и ставила там ловушки на мышей. Их надо было каждый день проверять, пойманных мышей определять, вскрывать и т.д. Это было началом моей диссертации. Шла война, у меня нет зимнего пальто, холодно, но надо ехать на окраину Москвы…

В конце войны у «мамы» было нарушение мозгового кровообращения – у нее стала кружиться голова, и ее уложили в постель. Было очень плохо и с сердцем, я ей даже колола камфору. Она лежала совсем без сил, ее поили из поильничка. Она оставила работу и стала иждивенкой, так как ей не исполнилось еще 55 лет и не было рабочего стажа. Чтобы получить несчастную иждивенческую карточку на 300 граммов хлеба и минимум продуктов, надо было ежегодно проходить медицинскую комиссию, довольно унизительную. И мы стали жить на мою сталинскую стипендию, которую, кажется, увеличили до 800 рублей.

Во время войны Глеб несколько раз приезжал в Москву. Он служил в ракетных частях, на вооружении которых были прославленные «катюши». Ежегодно их отправляли в Москву на ремонт. Для сопровождения обыкновенно командировали москвичей. Первый раз Глеб приехал 20 января 1942 года и жил до 25 марта в районе Госпитальной площади, куда мы с Наташей Квитко и поехали. Они жили в школе. Мы очень стеснялись, кругом было много солдат. Мы осторожненько вошли в дверь и попросили позвать Глеба Каледу. Солдаты нам приветливо улыбнулись и побежали искать Глеба. Он пришел, и мы пошли гулять. Оттуда, с Госпитальной, он уехал на Волховский фронт.

С апреля до июня 1943 года Глеб жил в палатках где-то около станции Лось. Я ездила туда вместе с «мамой» и Наташей. Мы часто его навещали, привозили какие-то продукты, но самое главное, общались. Оттуда он уехал на Центральный фронт, в составе которого участвовал в сражениях на Курской дуге.

С апреля по май 1944 года Глеб жил на Воробьевых горах. Поезд его стоял на запасных путях около Новодевичьего монастыря, возле моего института, и поэтому каждый раз после экзамена или консультации я прибегала к нему. Пятнадцатого июня, на Троицу, я пришла как всегда, но Глеба уже не было. Он позвонил, что находится где-то за Курским вокзалом и отправляется на фронт. Мы с «мамой» и тетей Шурой бросились туда, и в последний момент (было много поездов, все составы полны солдат) с большим трудом нашли его. Он вспрыгнул на площадку, когда состав уже тронулся. Так он в последний раз уехал на фронт.

Глеб мне всегда был братом, и для него я всегда была почти самым близким человеком. Об этом можно судить по письмам (их целая коробка, хватит и правнукам, и праправнукам разбирать). В одном из них он пишет мне – подчеркиваю, только мне, – о том переживании заутрени, которое было у него однажды, еще до войны. И второе, опять только мне, в котором он описывал свое отношение к ровикам, которые рыли солдаты для укрытия.

Вот эти письма.

Письмо № 1

«Я помню наше условие. На днях стал читать, как открылось. Это была 14 гл. Мрк. И[исус] Х[ристос] Сам показал нам, как мы должны молиться: “Авва, Отче! Все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, но чего Ты”. Это образ молитвы для всякого христианина в решительные моменты его жизни, в моменты крутых поворотов его судьбы. Обрати внимание, что это место открылось само. Если можно, то я не поеду на фронт. Да будет воля Отца! Человек наделен в известных пределах свободной волей. Это и ответственность большая (иногда даже страшная), и счастье.

В театре крови я буду являться одним из важнейших винтиков (радист, через которого проходят все команды) машины убийства (скажи, где правые, где виноватые?). Смерть. Нам, простым людям, конечно, хочется жить, особенно молодежи, но разве так уж важно долго жить; разве смерть близкого человека, тяжело переживаемая всеми нами, не приоткрывает слегка дверь в другой мир? Помнишь, кн. Марья и Наташа, когда умер кн. Андрей, плакали не от горя, а от умиления перед простым, но торжественным и глубоким таинством смерти. Первые христиане на похоронах одевали голубые одежды как символ вечности.

В 1939 году я был в Пасхальную ночь в церкви. Как всегда, было много народа, и еще до заутрени многие выходили через боковые двери на улицу. Многие стояли, ожидая чего-то радостного и великого. И вот из глубины храма раздалась торжественная, поющая о победе песнь: “Христос воскресе из мертвых…”, и десятки, сотни людей через несколько мгновений подхватили ее, охваченные единым чувством восторга и вдруг проснувшейся любви, и песнь эта взлетела под высокие своды храма, светлая и прекрасная. Радость, которая до этой минуты таилась где-то в глубине сердец, вырвалась наружу, осветила и наполнила душу неизъяснимым счастьем.

“Христос воскресе!” носилось по ночному храму, слышалось за его пределами и улетало в таинственную высь. Было тесно и душно, но из глаз юноши, что стоял возле меня, исходил свет счастья. Мы понимали, что телесные невзгоды – ничто перед радостью Пасхи.

Вот меня сдавило волной толпы, я не мог дышать, и ребра, казалось, еще минута – сломаются. “Ведь в этой тесноте может прекратиться моя земная жизнь”, – подумал я, но новое чувство наполнило мою душу; я ощутил бессмертие. В случае телесной смерти, чувствовал я, я поднимусь под высокие своды храма, куда взлетают слова, говорящие о победе Христа над смертию, о вечности жизни.

Это реальное ощущение бессмертия и краешка потустороннего является самым ярким и сильным воспоминанием моей жизни, вызывающим во мне прилив радостных чувств. Чтобы понять, что я пережил в ту минуту, надо самому пережить ее. Но смерть на Пасхе – это совсем другое. Мне хотелось бы только не умереть за “работой”. Пусть лучше страдание. Мое желание ты, конечно, понимаешь. Я просил бы тебя это письмо, особенно где я пишу о Пасхальной ночи, сохранить между нами. Мне слишком (очень) дорога эта ночь.

Москва, февраль 1942 года».

Письмо № 2

«“Плачь, если в то время, как тебя уносит поток времени, ты не несешь с собою вечности!”

Это одна из цитат, которыми начинается твое, Лида, письмо № 18, полученное мною сегодня. Его я получил утром, когда занимался математикой, начал только писать, приказ – вперед. Взяли на плечи радиостанцию и пошли.

Мы Его последователи. Сказано не “не волос с головы человека”, а “вашей”. Судьба наша слагается несколько иным образом. Нам надо отдать себя Его воле – и только. Что нам опасность? Разве наш дом здесь? Разве не мы поем: “не убоимся ужасов в ночи, стрелы летящей днем”. Неужели и здесь мы далеки от слов песни. “Падут тысячи и тьма одесную тебе”. О, как это все справедливо! На войне личным опытом все это постигнуто.

Буду откровенен с тобою в том, в чем мне обычно невозможно признаться, стыдно как-то. У меня есть глубокое ощущение, что для меня лично не нужны ровики, ибо то, что будет со мною, совершенно не зависит от них. Оно очень глубоко и прочно. В них не ощущаю потребности. Ровики, конечно, рою, ибо приказывает начальство и неудобно уклоняться от работы, когда работают товарищи. Разве нет у нас Сильнейшей защиты? Не думаю, конечно, что я бравирую. Я помню: “не искушай Господа”. И бессмысленное бравирование как раз и будет искушением Его. Макаров говорил, что во мне самообладания и спокойствия в опасности больше, чем у кого-либо другого во взводе. Шофер Майеров передавал, что они не раз, разговаривая между собою, отзывались обо мне как о самом спокойном радисте. Я не хвастаюсь, ибо все иначе не может, не должно быть, в этом нет и капли моей личной заслуги. Все дело в том, что я обладаю ощущением своей защищенности. Почему я пятого числа испытал чувство не страха, а прилившейся бодрости. Как ты это объяснишь с общественной точки зрения? Я хочу, чтобы ты прониклась этим. Ведь слово “более опасно”, точно сохранность свою мы будем измерять тем, сколько осколков падает в разных местах на квадрат площади, а не Его Волею, свою защищенность – сделанным нашими руками ровиком, а не своей верностью, не своим желанием Его воли над нами. Последнее, самое главное, что своими добрыми делами мы не сохранимся, ибо грехов во много раз больше их. Да, увы, их бесконечно больше. Пусть будет это между нами; о таких вещах не говорят, да и немногие поймут. Мои домашние тоже. Потом, тут много очень сокровенного для меня. Ты пишешь – убит Дима. Я не знал его лично. А помнишь, что писала и говорила мне о Коле П.⁷⁰? Ведь его судьба не противоречит вышеприведенным цитатам и написанному. Я, правда, не знаю, что испытывал он. Что нам опасность! Наш дом не здесь. Мы поем: “не убоимся ужасов ночи, стрелы, летящей днем”. “Долготою дней насыщу его”. Почувствуй это ты, Лидочка, и как-нибудь постарайся это хоть в некоторой степени передать нашим, моим, папе. О письме не говори. У папы: “все-таки война, фронт, кто знает”. Я говорил уже об условиях этого письма…

С приветом. Твой брат Глеб. 30–31.08.44 года».

У него была такая совершенно твердая вера, поэтому, конечно, он и остался жив, пройдя всю войну и попадая в такие тяжелые обстоятельства, когда другие, даже офицеры, удивлялись, каким чудом он остался жив.

На фронте Глеб в трудные моменты всегда был спокоен и рассудителен. Он был начальником радиостанции в дивизионе гвардейских минометов. Начальство всегда на него могло положиться. Как-то был случай, что один молодой офицер, впервые попав в тяжелую обстановку, потерял самообладание. Потом офицеры ругали Глеба: «Ты старший (а он был рядовым), ты должен был как-то на него повлиять». Надо сказать, что Глеб не стремился к званиям. После окончания с отличием школы радистов ему присвоили звание сержанта, однако, уезжая на фронт, он специально не стал получать об этом документы. Его несколько раз пытались посылать на офицерские курсы, но он всячески отказывался, потому что хотел вернуться на «гражданку» и учиться.

Еще до войны, когда мы дружили, мне в голову не приходило, что я когда-нибудь выйду замуж за Глеба. Я, в общем-то, была обычной девушкой, еще в школе в кого-то влюблялась, кто-то меня провожал.

Во время войны Глеб учился. Он всегда носил с собой учебники, заочно окончил курсы немецкого языка. Затем он поступил на заочное отделение Института цветных металлов. Мы все время посылали ему на фронт учебники. Сначала его начальство протестовало, что он занимается, носит учебники (у него и так была тяжелая поклажа – радиостанция), но потом с этим смирились. И к концу войны бывало даже так, что кто-то из начальства приходил и говорил: «Глеб, тебе надо заниматься. Пойдем дежурить по части». И полночи дежурил и занимался Глеб, а полночи его заменял у радиостанции дежурный офицер.

Вскоре после Дня Победы я получила от Глеба из Германии открытку. На ней весна, улица, цветущие фруктовые деревья. Было написано: «Лидочка, с миром! Окончание войны совпало с Красной Горкой, словно Он восстал, чтобы сказать: “Мир вам!” Это совпадение как-то очень… Ты понимаешь меня, ибо, вероятно, переживаешь то же. Радуйтесь празднику Неба и празднику Родины. Пусть будет весна – весной. Целую, твой брат Глеб. 9 мая 1945 года».

Война кончилась. Ее окончание совпало у нас с Пасхой. Пасха была 6 мая, и 8-го вечером мы собирались у Квитко на Пресне. Я жила на Смоленском бульваре, а Шики – Маша и Дима – на Зубовском, и мы пообещали друг другу, что как только объявят окончание войны, то сразу опять соберемся и пойдем куда-нибудь гулять. Но, к сожалению, у нас дома не было радио. Соседка только утром сказала нам, что объявили окончание войны.

Наступил долгожданный День Победы. На улице было много народу. Все ликовали. Говорили, что будет салют в 101 залп и надо закрывать окна, потому что стекла могут вылететь. Почему 101? Да потому что Петровский салют. Петр когда-то велел стрелять 100 раз, но ошиблись и выстрелили 101. Я пошла к Маше Шик, и мы отправились гулять по городу. Салют должен был начаться часов в девять. Но когда мы вечером уже шли по Арбату, вдруг раздался салют. Мы так испугались, что пропустили салют Победы… Но оказалось, что был салют в честь какого-то взятого накануне города.

На Красной площади было очень много народу. Там мы даже увидали очередь из генералов, которые стояли около Спасских ворот, чтобы попасть в Кремль на прием; крупные военачальники проезжали на машинах, а остальные стояли в очереди. Потом начался этот грандиозный салют. Все небо было в фейерверках, все радовались, все рукоплескали. Уже поздно вечером мы пешком какими-то кружными путями добрались до Машиной квартиры, а я доплелась до дома на Зубовском. Так закончился для нас долгожданный День Победы.

Но, к сожалению, в это время продолжали приходить похоронные повестки. Пришло известие о том, что Кирюша Каледа погиб 30 марта 1945 года где-то в Европе⁷¹, ведя в бой свое подразделение. Сохранилось его письмо, где он так героически стремился в бой. Глеб его охлаждал и писал, что на фронте все далеко не так романтично – сырость, грязь, мокрые окопы и кровь, – «отдай свою душу в руки Господа и доверься Ему, и все будет хорошо». Кирюша погиб в первом своем бою, попав на минное поле. Александр Васильевич очень тяжело переживал его смерть.

Мне позвонила тетя Шура Филинова и сказала, что Кирилл погиб, Александр Васильевич, отец Глеба, в очень плохом состоянии, кроме того, он переживает, что нет писем от Глеба, а я в этот день как раз получила письмо. Я ей сказала об этом. «Поезжай сейчас же к ним!» Я засомневалась: «Куда же я поеду так поздно? Я приеду завтра часам к десяти». – «Нет, ты поезжай!» Я приехала, мне открыла изумленная тетя Женя, мачеха Глеба. Она была очень рада, что я привезла письмо от Глеба, что он жив. Потом мы отпевали Кирюшу в храме Илии Обыденного. В главном приделе поставили канун, «мама» сплела из незабудок веночек и повесила его на крест, который на кануне. А тетя Женя тихонечко про себя отпела своего приемного сына Мишу, пропавшего в войну. Итак, из детей семьи Калед остался один Глеб, прошедший всю войну. Остальные погибли: Машенька в эвакуации разбилась, упав с качелей, Миша пропал без вести, а Кирюша пал смертью храбрых в Европе.

В 1945 году я окончила институт и была оставлена в аспирантуре. Правда, я не получила красного диплома. На госэкзаменах меня завалил преподаватель педагогики. Поставил трояк. Так что мой диплом с отличными отметками украсился длинным «посредственно». Педагог припомнил нам, как мы всей группой отказались писать контрольную на тему «Биография Крупской». Завалили не меня одну. Все считали, что надо пересдать. У меня уже, как всегда к концу сессии, болела голова. Евгений Матвеевич сказал мне: «Что вы, школьница? Зачем вам красный диплом – он же ничего не даст. В аспирантуру все равно надо сдавать экзамены». Он, конечно, понимал, что пересдать заваленный экзамен, да еще у преподавателя педагогики, очень трудно.

Экзамены в аспирантуру я сдала блестяще – даже по истории КПСС получила «пять». Итак, я училась в аспирантуре у Сергея Павловича Наумова. По-прежнему ловила мышек, ходила на лекции по зоологии и географии животных. Все было мне очень интересно, хотя годы после войны были нелегкими и голодными. Карточки еще не отменили. И зимой я с треском проваливаю экзамен по истории философии. Голова моя снова болит и не воспринимает ничего. Да что философия, я не смогла с первого раза сдать и зоологию, пересдавала несколько раз… Читаю, и ничего в голове не остается.

Зимой меня с истощением нервной системы положили в больницу. Там я пролежала несколько месяцев. Нужно было питание и время…

Весной я, «стараниями» заведующего кафедрой профессора Натали – он был формалист, – «вылетела» из аспирантуры, как не выполнившая по болезни план. Я осталась без карточек (их вроде еще не отменили) и средств к существованию. К тому же «мама» не получала никакой пенсии, так как у нее фактически не было стажа. Она считалась незаменимым работником, а когда заболела – никто ни разу не приехал и не поинтересовался ее состоянием.

Тут мне большую поддержку оказал Сергей Павлович Наумов. Он устроил меня старшим лаборантом (с высшим образованием) в лабораторию зоологии к своему брату Николаю Павловичу Наумову. Это был сектор паразитологии Института Гамалеи АМН СССР⁷², возглавляемого академиком Евгением Никаноровичем Павловским. Там было несколько лабораторий – у нас были зоологи, занимающиеся чумой, энцефалитами, туляремией. Я работала зимой с дикими грызунами, а летом выезжала в туляремийную экспедицию в Подмосковье, под Михнево.

Туляремийная станция была в селе Семеновском, а наш отряд был в Сумароково, рядом с Ольгино, где теперь дачный участок моего сына – отца Иоанна.

Выезжали мы в поле в апреле, а возвращались в Москву в сентябре. Летом 1946 года я работала с другими зоологами, а потом, до 1950 года, работала самостоятельно на участке с помощниками. С утра мы шли осматривать канавки и выбирать из них попавших туда зверьков. Кажется, клали в отдельный мешок с этикеткой вида и местом поимки, если он погиб, или умерщвляли его. Канавки – это десятиметровая полоска 10Ч5 см глубины, в которую вставляли железные цилиндры глубиной один метр. Мыши привыкли бегать по своим тропинкам и, попадая в канавку, бегут по ней и падают в цилиндр, откуда не могут выбраться.

Вставали рано утром, «с коровами», чтобы успеть доставить материал в лабораторию в Семеновском, за 7 км. Потом мы ходили в поля и копали норки полевок, вылавливая их – и отправляя тоже в мешок.

Я умудрялась пробежать 7 км «рысцой» за один час. Бежала через деревни, поля и краем леса. Замечательно. Обратно возвращалась уже шагом.

В лаборатории зверьков обрабатывали, снимали с них насекомых (блох, клещей и т.д.), которые тоже определялись, грызуны вскрывались, из них брали вытяжку и заражали белую мышь. Если мышь не погибала от инфекции (в данном случае туляремии), то ее забивали.

Таким образом, обозначался очаг заболевания. Открытие очаговости заболевания помогало в борьбе с ним. То же делали наши коллеги в Средней Азии на противочумных станциях. Они выезжали туда на все лето. Благодаря такой работе удавалось распознать чуму и предупредить ее распространение.

Эти летние экспедиции были большим «подарком» для нашего с «мамой» бюджета. Ведь мы жили на мою зарплату в 880 рублей в месяц.

В Сумароково я жила у 90-летней старушки в избе за маленькой перегородкой. Иногда ко мне приезжала «мама». Добираться было сложно. Летом к станции Михнево подъезжали грузовики и везли народ по трассе до Семеновского. Я сходила у Ивановского и шла пешком 4 км. Весною надо было идти пешком 12 км от Михнева до Сумароково через деревни, поля и леса. Чудесно. Снег еще не везде сошел, ручьи, – идешь в резиновых сапогах, за спиной рюкзак с продуктами. Весна, природа просыпается…

Весна 1946-го и особенно 1947 года была очень голодная, народ перекапывал картофельные поля в надежде найти прошлогоднюю картошку. Но все-таки было молоко, а потом пошли грибы. «Мама» собирала шампиньоны – их в деревне не ели, так как считали поганками. Потом пошли и другие грибы, мы сушили их на зиму, а когда уезжали, то покупали картошку мешками, и зимой было легче с питанием.

Однажды ребята принесли мне птенца канюка. Это хищная птица, но питается, в отличие от коршуна, только мышами. Когда канюки парят в воздухе над полем, они противно кричат «кее-кее». Я назвала его Мишкой. Он вырос и жил у меня на крыльце, питался мышами, но сам ловить не умел. Маленький он был как плюшевый медвежонок. Потом мужчины стали его опасаться, думали, что будет ловить цыплят. Размах его крыльев стал около метра, сам он был коричневый. Я его отнесла в лес. Там он откликался на мой зов и прилетал за кормом. Сам, видимо, ловить не научился. Однажды он прилетел к деревне, тут мальчишка убил его из рогатки и положил мне на крыльцо. Я очень расстроилась, но «мама» мне говорила, чтобы я не показывала свое расстройство, и утешала тем, что он все равно погиб бы, так как не пристал к стае и не умел сам охотиться. Пастухи мне говорили, что он подлетал к ним и кричал, видимо, просил есть. Так кончилась моя дружба с Мишкой.

После Собора 1945 года, когда Патриархом стал Алексий I (Симанский), произошло соединение церкви поминающей и непоминающей. Такие столпы Православия, как святитель Афанасий (Сахаров), присоединились к Патриарху. Об этом много написано (см. «Очерки жизни православного народа в годы гонений» протоиерея Глеба Каледы). Отец Александр Гомановский погиб на этапе или в ссылке во время войны, отец Сергий Никитин вышел на открытое служение и стал позднее владыкой Стефаном.

Я стала ходить на исповедь к отцу Александру Толгскому⁷³ в храм Ильи Обыденного. В этот храм мы с мамой ходили еще в войну, когда стали жить на Зубовской площади. Но мы тогда в церкви не причащались и уходили с Евхаристического канона, а причащались во время домашних богослужений.

В июне 1945 года Институт цветных металлов вызвал Глеба на сессию. Его отпустили. Приехал он в Москву 26 июня и стал интенсивно готовиться, чтобы сдать экзамены за первый курс. Заниматься ему было трудно, у него часто болела голова, он был утомлен войной и всем пережитым.

Тетя Женя, вторая жена Александра Васильевича, отвела его к своей подруге, которая работала в одной из московских больниц. Та дала ему направление, и Глеба положили на обследование. Врачи отнеслись к нему очень хорошо. Они понимали, что война окончена, ему надо учиться, и дали «белый билет», освободив от армии. Так Глеб остался в Москве.

Но учиться в Цветмете он передумал, хотел пойти в университет, а там его встретили очень недоброжелательно, заявили, что «белобилетники» им не нужны. К этому времени вступительные экзамены уже закончились. Глеб пошел в Московский геологоразведочный институт (МГРИ)⁷⁴, где его приняли без всяких экзаменов.

Глеб по своему характеру был человеком замкнутым, одиноким и очень ранимым. Конечно, такой характер мог сформироваться и от его семейной ситуации; ведь, потеряв в двенадцать лет любимую, очень близкую по духу мать, Глеб остался один. Отец в это время как-то отошел от Церкви, хотя и не перестал быть верующим. Крупный экономист, он был увлечен работой в Центральном статистическом управлении (ЦСУ). Глеб с мамой были церковные люди. Александра Романовна Каледа была очень духовным человеком; умирая, в полусознательном состоянии она читала наизусть Евангелие от Иоанна. Когда один из друзей спросил ее, как случилось, что Александр Васильевич, в молодости глубоко верующий человек, стал таким индифферентным, она сказала: «Вы не понимаете, но он прошел школу “егоровщины”». Был в Петрограде такой священник Егоров, о судьбе и смерти его Александр Васильевич никогда не говорил, но там, видимо, было что-то похожее на обновленчество. Надо сказать, Александр Васильевич и Александра Романовна в молодости были близки с Александром Введенским⁷⁵, и он даже крестил Глеба. Потом, когда Введенский начал уклоняться в обновленчество, Александр Васильевич почувствовал это и на одном собрании, которое тот проводил, прислал записку Александре Романовне, чтобы она ни на что не соглашалась и уходила. Так они порвали с Введенским.

Глеб потерял маму и остался один. Духовной матерью ему стала Александра Васильевна Филинова – тетя Шура. Она его очень поддерживала. Александр Васильевич, овдовев, вскоре вновь женился. Его вторая жена, Евгения Павловна Митрофанова (1897–1961), давно любила его и надеялась выйти за него замуж еще в молодости. Тогда, по ее мнению, этому помешали некоторые обстоятельства. В годы Гражданской войны Александр Васильевич был направлен в Уфу, снабжать голодный Петроград продовольствием, и позвал ее с собой. Но она не могла поехать, так как у нее была больна мама.

Евгения Павловна всегда любила Александра Васильевича и поэтому не вышла замуж. Но ей очень хотелось иметь ребенка, и в 1925 году она взяла из роддома на воспитание мальчика Мишу. В то время она преподавала в Питере в какой-то школе. Но вскоре там случилось ЧП (школу, кстати, возглавляли бывшие дворяне): кто-то из учеников выстрелил в портрет Сталина. Школу разогнали, а Евгению Павловну, молодую учительницу, вызвали «куда следует» и предложили убраться из Питера. Там ей показали карту и предложили ткнуть в нее пальцем. Палец попал в Воронежскую область, в село Гавриловку. В считаные часы собравшись, она с мамой и ребенком уехала в это самое село, где стала преподавать в местной школе.

Когда умерла Александра Романовна, Евгения Павловна пригласила Глеба и Кирилла к себе, где они прожили целое лето. Там был большой фруктовый школьный сад, который, как она рассказывала, они быстро ободрали. Затем туда приехал и Александр Васильевич. Через какое-то время они поженились. Это было естественно, она любила Александра Васильевича, Александр Васильевич давно и хорошо ее знал. Мой папа приветствовал и благословил этот брак. Евгения Павловна была вполне счастлива.

Но жизнь была, конечно, очень сложной. Комната двадцать восемь метров. В ней живут: Александр Васильевич, Евгения Павловна (тетя Женя, как ее все звали), Кирилл, Глеб и Миша, одновозрастные, но совершенно разного характера мальчишки. Кирилл был живой, энергичный, любил драться. Иногда он умолял Глеба: «Подерись со мной». А Миша был тоненький, худенький, но очень острый на язык мальчик. Он писал стихи (они сохранились в наших архивах), мог сочинить едкую эпиграмму. Они, мягко сказать, не очень дружили, но зато здорово дрались. Тут же еще оказалась мама тети Жени (Наталья Николаевна, если я не ошибаюсь). Глеб сразу как-то стал очень самостоятельным, перестал дома говорить, куда и зачем он пошел.

После смерти мамы Глеб в течение года не учился, поэтому школу окончил на год позже меня. Он окреп, повзрослел, в зимнее время много ходил по Подмосковью на лыжах.

Кто-то из врачей сказал тете Жене, что детей у нее не будет. Но вскоре она забеременела и была очень счастлива. Ее, правда, тут же огорчили, что ей должны будут сделать кесарево сечение, но она не особенно расстроилась. Она была готова на все, лишь бы только у нее был ребенок. В 1939 году появилась на свет Машенька, или, как они ее звали, Мирочка. Она родилась ослабленной; во время беременности тетя Женя перенесла грипп, возможно, в связи с этим ребенок был очень плаксивым. Ее часто приходилось укачивать на руках – и все это в 28-метровой комнате. После того как в начале войны они эвакуировались, как я уже говорила, Глеб остался один. Александр Васильевич через год-полтора приехал из Томска в Москву, а семья осталась там. К этому времени Мирочка погибла, упав с качелей. Александр Васильевич очень скучал без семьи и часто бывал у нас на Пресне, иногда даже ночевал.

К концу войны из эвакуации вернулась тетя Женя со своей мамой. Они получили несколько участков земли (в это время все занимались посадкой картошки, потому что надо же было жить) и часто приглашали меня к себе. Я ездила сажать и копать эту картошку. Участки были где-то на Луговой, по Савеловской дороге. За это Александр Васильевич отдавал нам свою карточку на картошку. Карточки были разные: рабочие, служащие, были всякие литеры: литер А, литер Б – «литераковцы», «литербэковцы» и «никаковцы», как тогда говорили. По своим «литерам» Александр Васильевич имел право получать 10 кг картошки; эту карточку он отдавал нам с «мамой», а кроме того, когда собирали урожай, нам, конечно, еще немножко перепадало.

Когда Глеб вернулся после войны в Москву (в это время мама тети Жени уже умерла), он привез из Минска свою бабушку Викторию Игнатьевну (1858–1952), мать Александра Васильевича. Александр Васильевич когда-то говорил, что ему очень хочется, чтобы мама жила у него. В Москве они вышли из поезда, Глеб взял вещи, а бабушке сказал: «Иди!» Каким-то образом она прошла через кордон милиции, который задержал Глеба для проверки документов. Когда он оглянулся, бабушка была уже где-то впереди. Она чудом прошла кордон, так как документов у нее не было. Потом с большим трудом ее прописали; Глеба вызывали в паспортный стол, бабушку чуть ли не отправляли обратно в Белоруссию, а Глебу говорили, зачем привез сюда старуху, которая была у немцев. Умерла она в 1952 году, когда ей было уже 93–94 года по паспорту, а на самом деле больше. Приезд Виктории Игнатьевны вызвал новые трудности, потому что тетя Женя была этим недовольна. Отец Александр Ветелев⁷⁶, который в это время стал их духовным отцом, чтобы дома было мирно, благословил Александра Васильевича снимать дачу. Тетя Женя чуть ли не с апреля по сентябрь жила на даче, и Александр Васильевич к ней туда ездил. Надо сказать, что после смерти Мирочки они оба вернулись в храм. Тетя Женя познакомилась с отцом Александром Ветелевым, который служил тогда, по-моему, в храме Пимена Великого.

Глеб, вернувшись с фронта, почувствовал себя лишним и стал сторониться семьи. Думаю, что он многое преувеличивал. Тетя Женя была очень благоразумным человеком. Я никогда не говорю, что она мачеха Глеба; она не была мачехой, но все-таки не стала детям Александра Васильевича матерью, как стала мне моя крестная – Мария Алексеевна Жучкова.

Глеб бывал у нас, мы ходили вместе в храм Илии Обыденного, который мы с «мамой» начали посещать примерно с 1944 года. Когда служба кончалась, мы шли пешком переулками до Каретного ряда, где прощались. На Садовой он сажал меня в троллейбус, и я ехала домой.

Глеб с увлечением и очень успешно учился в геологоразведочном институте. Летом он обыкновенно уезжал в экспедиции в Среднюю Азию. Выбор этого региона для геологических исследований связан со стремлением бывать в Ташкенте, где служил его духовник архимандрит Иоанн (Вендланд), который был секретарем епископа Гурия (Егорова). С архимандритом Иоанном Глеб познакомился в Троице-Сергиевой Лавре. Тетя Женя представила Глеба наместнику Лавры архимандриту Гурию, которого она знала по Петербургу, где занималась у него на богословских курсах. А архимандрит Гурий передал его архимандриту Иоанну, который был геологом. В 1946 году отец Гурий был посвящен в епископы и отправлен в Ташкент вместе с архимандритом Иоанном. Таким образом планы Глеба работать на севере изменились; он решил, что будет работать на юге, чтобы видеться со своими духовными руководителями. Каждый год с Дмитрием Петровичем Резвым⁷⁷ он уезжал в Алайские горы и на Алайскую долину, которые очень полюбил. Он всегда проезжал через Ташкент, где встречался и с владыкой Гурием, и с архимандритом Иоанном.

Глеб хорошо учился, уже на втором или третьем курсе он получил сталинскую стипендию, 800 рублей, по тем временам очень большие деньги. Причем и преподаватели, и студенты решили, что именно он достоин этой стипендии. Но секретарь комсомольской организации был против. Он заявил, что если даже Глеб и прошел войну, но не был ни пионером, ни комсомольцем, то за этим что-то стоит. Общественное мнение все-таки победило, и Глеб получил сталинскую стипендию.

Глеб зарабатывал хорошие деньги; часть отдавал в семью, часть откладывал. Регулярно помогал мне, давал рублей по сто, потому что «мама» была в это время больна. Я работала лаборанткой, с окладом 880 рублей, «мама» пенсии не получала, поэтому жить было очень трудно. Глеб помогал нам и другим, но вот в своей семье чувствовал себя очень одиноким.

Глеб был мне настоящим братом. До войны у меня не сложились отношения с моим родным братом. Много позже, когда Женя стал священником, мы стали очень близки. В начале 30-х годов папа забрал его из Сергиева Посада, и они вместе скитались по Москве. Женя не смог сразу поступить в институт, потому что был лишенцем – сыном «врага народа». Работал в какой-то лаборатории, проверял измерительные приборы. Женя, по существу, с того времени ушел из семьи. В 1936 году он все же поступил в институт, а жил на то, что репетиторствовал. Надо отметить, что учился Женя на филфаке⁷⁸, а уроки давал по физике и математике. Вот такую подготовку по этим предметам ему дал отец. А потом он познакомился с Таней, в 1939 году они поженились, и он вообще стал жить отдельно.

Глеб был человек, который не признавал влюбленности; было ощущение, что для него совершенно безразлично, кто с ним рядом идет, «юбка» или «брюки». На него это, как казалось, не действовало совершенно. Сколько девчонок в него влюблялись, чуть ли не делали ему предложения, он всех их отваживал.

Мое же отношение к нему к концу войны несколько изменилось. Я уже полюбила в нем не только брата, но и близкого друга. И конечно, когда после войны мы с ним гуляли, мне все казалось, что, может быть, он сделает мне предложение, и мы поженимся. Но Глеб продолжал учиться, ему было не до этого. На семейную жизнь, как потом мы с ним выяснили, он смотрел как на серую сторону жизни. (Впрочем, через год после свадьбы он рассуждал уже по-другому.) Учиться ему было нелегко, потому что инженерные и другие предметы ему были трудны. Его очень интересовала, увлекала собственно геология. Из экспедиций он возвращался уже поздней осенью, чуть не к зимней сессии (однажды его собирались даже выгнать из института за пропуски занятий).

У нас дома он стал бывать очень часто. Мы всегда вместе ходили к Пасхальной заутрене. Правда, однажды было такое: он сказал, что не пойдет со мною к заутрене (я не помню, это была вторая или третья заутреня после войны), что хочет пойти с папой. Но у них произошло какое-то разногласие, и Глеб был один у Обыденного, и к нам он не подошел. Ночью один гулял по Москве и даже подходил к нашему окошку. Я его спрашивала: «Что ж ты не пришел?» Но он посмотрел через окно, как мы там сидим, потом пошел на пристань, и так всю ночь провел один.

Моя «мама» в конце 40-х годов начала немного настороженно относиться к Глебу; ей стало казаться, что он от меня отходит, и она мне стала об этом говорить: «Глеб отходит, и, наверное, он не собирается на тебе жениться… В общем, это некрасиво, нехорошо, вот вы так много бываете вместе». Положение складывалось довольно сложное. Я пошла к отцу Александру Толгскому, настоятелю храма Илии Обыденного (†1962), и стала ему объяснять, что вот у нас такая непростая ситуация, «мама» против наших встреч, а Глеб молчит. Он знал и меня, и Глеба. Я спросила: что мне делать? Он сказал просто: «Возьми и поговори с ним сама. Я тебя благословляю». А в тот день, когда он мне это сказал, Глеб был в Лавре и отправлял письмо архимандриту Иоанну (Вендланду), в котором спрашивал его благословения, что ему делать после окончания института, стать ли монахом или жениться.

Шестнадцатого января ответ был написан, причем письмо отправлялось с иподиаконом владыки Гурия Игорем Мальцевым, будущим протоиереем (†2000), Царство ему Небесное, и с будущим архиепископом Ярославским Михеем (†2005), тогда он был иеромонахом. Они учились в Лавре и на праздники ездили к Владыке.

И вот, в день памяти св. Павла Фивейского, 28 января, Глеб мне сказал, что он едет за ответом. Вот это письмо.

«Дорогой Глеб!

С большим интересом прочел твое длинное письмо; но… и с большим трудом – уж очень мелкий и неразборчивый почерк.

Но если трудно прочесть письмо, то еще труднее решить те вопросы, которые там поставлены. Ты должен их решить сам, а я могу только посоветовать то, что мне кажется лучшим, более правильным, а твое дело или согласиться со мною, или избрать то, что тебе кажется лучшим….

Если тебе вообще в жизни жениться, то просто странно, если не сказать грешно, жениться на ком-нибудь другом, а не на Лиде. Оставить Лиду, это значит разрушить то дело, которое, как ты сам пишешь, началось 20 лет тому назад и с тех пор росло и укреплялось, особенно последние 5–9 лет. В такой давней, прочной и все растущей дружбе можно видеть Промысл Божий и благословение Божие….

Итак, вот первое положение, к какому я прихожу: тебе надо или жениться на Лиде, или принять на себя монашеский подвиг. Все остальные соображения, затронутые в твоем письме – о житейском неустройстве, о науке… – второстепенны, они только затеняют вопрос, и их следует исключить из рассмотрения. Это все устроится – так или иначе, – и при том и при другом решении.

Теперь пойдем дальше. Можешь ли ты быть монахом? Да, ты мог бы, но при известных условиях. Какие же эти условия? Чтобы знать, какие требуются условия, надо понять, что монашество не есть только безбрачие. Сущность монашества заключается в отсечении своей воли; чтобы отсекать волю, требуется послушание своему руководителю; нужно иметь руководителя, который постоянно жил [бы] поблизости от тебя. В наше время это трудно получить, для тебя как будто и вовсе невозможно. Если нет руководителя, то монашество возможно только в недрах церковной работы, когда человек окутан церковной атмосферой и церковная жизнь сама берет его в известные рамки и приучает к известному послушанию. Твоя жизнь сейчас складывается иначе. Поэтому на вопрос “можешь ли ты быть монахом?” приходится дать такой ответ: “монахом ты мог бы быть, но твоя жизнь сложилась так, что это невыполнимо”.

К чему же мы приходим? Вывод можно представить в виде вопросов и ответов.

…Если спросишь: “Благословите мне жениться на Лиде?” – отвечу: “Да”.

Если спросишь: “Благословите мне избрать монашеский путь?” “Не знаю,– отвечу я, – не вижу в твоей жизни таких гарантий, которые позволили бы дать утвердительный ответ со спокойной совестью”.

Тебя тянет пойти на церковное служение в некотором далеком будущем.

Дай Бог! Лида этому не помешает.

Не бойся охватившего тебя увлечения наукой! Это благородное увлечение. И неверующие, занимаясь наукой, часто испытывают восторг перед красотою раскрывающихся перед ними горизонтов и радость от полученных результатов. Ты же можешь эти чувства (восторга и радости) возводить к Богу, Создателю. На этом пути верующий не забудет Бога. Ты боишься, не есть ли твое увлечение наукой греховная страсть. Это увлечение может быть греховной страстью только, если ты поддашься самомнению, склонишься к чужим похвалам, сам себя будешь ставить высоко в своем мнении, одним словом, возгордишься. С учеными, особенно не очень большими, так случается часто. Но где же это не может случиться? Самомнение подстерегает нас на каждом шагу, даже если мы ничего не делаем. Поэтому нельзя тебе сказать “я не буду заниматься наукой, потому что боюсь возгордиться”, – это будет неправильно. Дай Бог тебе иметь крупный успех в науке, как следует потрудиться в ней, дай Бог тебе постоянно получать радость и утешение от этого труда!

Тебе приходится решать трудные вопросы твоей жизни. Съезди к преподобному Сергию, попроси его устроить все как надо, и я уверен, что тогда все у тебя придет в совершенную ясность.

Благослови тебя Бог!

Любящий архим. Иоанн.

16/1.1951 г.».

Вечером мы пришли к нам домой. А через несколько дней Глеб сказал о нашем решении своему отцу, который немножко был удивлен, ему казалось, что я не совсем здорова (я была очень худенькая) и мало подхожу для брака, но согласился. Когда мы сообщили отцу Александру, что решили пожениться, он твердо сказал: «Я буду вас венчать сам».

Тетя Женя встретила это известие положительно, и даже рассердилась на Александра Васильевича за то, что он наговорил Глебу. Мы съездили вместе к преподобному Сергию и на Ваганьковское кладбище на могилы к нашим мамам. Сообщили Жене, который в это время уезжал в Питер, чтобы принимать сан. Тот почему-то решил, что именно он способствовал нашему сближению. Мы над этим посмеялись. Потом я была у родителей Глеба. Они встретили меня очень тепло, тетя Женя подарила мне чашечку и сказала, что она впервые за нас вместе подала на литургию. Так началось мое положение невесты.

Венчаться мы решили, конечно, на Пасху, а зарегистрироваться раньше. Расписывались мы пятого апреля 1951 года, вот уже прошло более 50 лет. Мы расписались и разошлись, не придавая этому никакого значения. Но родители Глеба, особенно тетя Женя, думали иначе и вечером торжественно приехали к нам. Глеб был страшно недоволен.

Глеб стал чаще у нас бывать, он наконец понял, что ему нужно. Вскоре он уехал в Питер (к этому времени относится фотография: Женя и Глеб вместе – на обороте написано: «Друзья перед большими событиями») и там написал письмо, которое, правда, передал мне потом при встрече. Он сказал, что впервые вдруг обрадовался, что возвращается в Москву, что ему не хватало меня, что он был поражен той любовью, которой я его окружила.

Вот это письмо.

«Родная моя!

Мне хочется сказать, что я поражен огромностью и глубиной и цельностью твоей любви, вдруг окружившей и охватившей меня. В изумлении я не вижу дна ее и где концы ее. Это меня наводит на некоторые мысли, о которых скажу позже (не знаю, что он имел в виду. – Авт.).

В Ленинграде, в огромном и многолюдном городе с его дворцами и учреждениями, мне стало не хватать тебя. Первые два дня я не замечал этого, а сейчас мне даже приятно было положить в карман билет обратно в Москву. Для меня это до некоторой степени ново…

(Там же он пишет, чтобы я ничего не скрывала от него. – Авт.). Говори, не боясь меня смутить. Каждое движение твоей души, твоего существа мне дорого или, во всяком случае, волнует. Не пишу: все дорого, потому что, может быть, есть вещи, от которых мне хотелось бы, чтобы ты освободилась. (По поводу свадьбы среди знакомых были разговоры. Глеба спрашивали, подарил ли он мне что-нибудь к свадьбе как невесте, что это очень нужно и что это женщины очень ценят. – Авт.) Все хочется им свести в стандартные нормы отношений. От всех этих (?) как-то пахнет мещанством. Это значит – опошлить наши свободные и глубокие отношения. Для меня ты выше этого».

Когда мы расписались, я начинаю готовить приданое, готовиться к венчанию. Глеб дает мне деньги… Одно дело – сшить постельное белье, ночные рубашки, еще что-то, другое – подобрать костюм для Глеба. Он всегда ходил в каких-то куртках, в серых рубашках, никогда в жизни не надевал костюм с белой рубашкой, он даже не знал, как надо завязывать галстук. Все это надо было купить. Я ходила в магазин (у нас около дома была хорошая галантерея) и выбирала рубашку. Какую рубашку ему купить? Наденет он ее или не наденет? Потом заказали костюм.

Материал на венчальное платье мне подарила Надежда Григорьевна Чулкова. Мы отдали его портнихе, она сшила мне венчальное платье и еще одно. Вуаль прислала Анна Никандровна Сарапульцева из Питера, тонкий тюль. Сделали хорошую фату. Туфли у меня были простые, парусиновые, на низком каблуке, но меня это нисколько не смущало.

Встал вопрос, где мы будем жить. Мы с «мамой» живем в проходной комнате у Н.Г. Чулковой, у Глеба – 28 метров, полулежачая бабушка, тетя Женя, которая плохо спит, его папа (тогда, кажется, он еще не перенес инфаркт). У них жить нельзя, это было нам сразу сказано. Разменять эту 28-метровую комнату практически нереально, и на что?

Жить негде, даже негде встретиться после венчания. Наконец мы решились и сняли комнату на три дня в Сергиевом Посаде, в том доме, где жил мой дальний родственник Марк Сатаев с женой и с кем-то из детей. Решено было после венчания ехать в Сергиев Посад, а потом жить врозь: он у себя, я у себя. Вот такие были у нас сложности.

Свадьба все время откладывалась, потому что Глеб хотел закончить диплом, но диплом он писал, как и всё, очень основательно. Наверное, это была целая диссертация, и он никак не мог его завершить. Я ему в чем-то помогала, что-то считала, но время шло и шло. И Пасха кончается, после Пасхи – Троица, а вскоре начинается Петров пост. А нам надо уезжать в геологическую экспедицию, в поле. Мы решили вместе ехать в Среднюю Азию, Глеб возьмет меня как коллектора. Со своей работы я ушла с первого мая. Непонятно: где нам быть? Как мы будем жить до поездки в поле? Мы виделись почти каждый день. Глеб как-то оттаивал. Я радовалась, что скоро мы будем вместе, и навсегда. Глебу, правда, казалось, что нам, наверное, будет очень трудно.

Мне кажется, его предчувствия не сбылись. Мы хорошо с ним жили, были довольны, радостны, никогда друг другу не надоедали. Я всегда, когда он уезжал, без него очень скучала.

Сложные времена были. Многие тогда жили так. В конце концов мы решили венчаться в последнюю пятницу перед Вознесением – 1 июня 1951 года. Мне хотелось венчаться тогда, когда еще будут петь «Христос воскресе из мертвых», чтобы наше венчание началось с этой торжествующей песни победы над смертью. После венчания мы уехали в Сергиев Посад. Никакого особо пышного стола у нас не было, мы и не хотели его устраивать, венчались при закрытых дверях. Присутствующих было очень мало. Были Володя Гоманьков⁷⁹ (в это время его жена Наташа Квитко лежала в роддоме с Колей), тетя Шура Филинова, дядя Коля (муж сестры «мамы»), который был моим посаженым отцом. От него я уезжала под венец. Из Питера приехал на свадьбу старший племянник Алеша. Когда его спросили: «Как тебе понравилась свадьба?», он сказал: «Очень понравилась, вкусная была индейка!»

После «индейки» мы поехали в Лавру. Во вратах Лавры мы встретили отца Александра Ветелева, который благословил нас, сказал о святости брака и супружеских отношений. Он даже предупреждал тетю Женю, чтобы она не вмешивалась в нашу семейную жизнь. Бывает так иногда, что родители начинают советовать, заводить или не заводить детей, а он ей строго-настрого запретил вообще говорить об этом с нами. Мы приехали, приложились к мощам, потом пошли на квартиру. И на другой день мы отправились гулять (сохранились фотографии). Немножко погуляв, немножко посидев со мной, обняв меня, Глеб садился писать диплом, так что наша трехдневная жизнь в Сергиевом Посаде все время менялась: то мы старались быть вместе, о чем-то говорить, то он опять садился за свой диплом. В субботу вечером мы пошли ко всенощной, в воскресенье были у литургии и поехали домой.

Важным дополнением ко всем моим рассказам будут поздравительные письма, присланные нам на свадьбу.

Вот письмо отца Сергия Никитина, будущего владыки Стефана.

«Дорогая моя Лида!

Спасибо тебе за письмо. Был им очень утешен. Рад за тебя, что ты счастлива. Дай вам Господь до конца жизни сохранить веру в Бога, жить в полном единомыслии и единодушии.

Ведь нет больше земного (подчеркнуто о. Сергием. – Авт.) счастья, как христианский брак. В нем заключается полнота земной жизни. Обнимаю и благословляю тебя.

Любящий тебя иерей Сергий.

20 ноября 1951 г.»

«31 мая 1951

Дорогие Глеб и Лида!

С большой радостью обращаюсь к вам обоим вместе. Отныне желаю вам всегда иметь общие мысли, общих друзей, одно сердце. Слышал я хорошие слова – первый раз вы выпили за общую жизнь, второй раз за общие радости и в третий раз за общие скорби. Все это неизбежно сопутствует нам во время прохождения жизненного пути. Сейчас вы соединились во имя общей любви. В будущем вы незримо соединитесь тысячами нитей, все новыми и новыми. С каждым годом более и более сделаетесь необходимыми друг для друга. Я не желаю вам особого счастья сейчас, – и без моих пожеланий счастье не отступит от вас в первое время. Что может быть больше в семье радости жизни, вновь устроенной? Желаю вам в будущем все время крепнущего ощущения семьи, любви, взаимного уважения и дружбы.

Я не говорю о больших потрясениях, так часто разрушающих семьи. Верю и знаю, что мысли наши по этому вопросу настолько едины и тверды, что от этого убережется ваша семья.

Скажу другое. Как часто мы неосторожно, не претворяя нашу взаимную любовь в жизнь, рвем соединяющие нас нити. Как больно бывает в конечном счете обоим. И в семье нет мелочей. И не должно быть терпимо самолюбие, задерживающее первые шаги к примирению или отвергающее протянутую руку к воссоединению общности. Может и должно быть вразумление, но не может быть счетов. Всем прощать мы призваны, и прежде всего внутри семьи. Как говорил мне на прощание один наш общий знакомый, барометром вашей духовной жизни, и очень чувствительным, явятся все ваши взаимоотношения; их высота, их свобода от низшего, вернее, степень приближения к свободе, к целомудрию в любви, к взаимному прощению, к служению другому своими талантами.

Мы всегда в пути. Отдых наш должен быть кратким. Маленькая остановка, и снова в путь. Ваше движение будет облегчаться взаимной поддержкой в неизбежные и несовпадающие минуты упадка сил, маловерия, уныния. Да сохранимся мы от того, чтобы взыскивать долги с супруга в минуты его слабости! Это очень больно, это, увы, бывает, и это не по любви.

Отныне ваше движение взаимнообусловленно. Один вперед не уйдешь, одного далеко за поворотом не оставишь спутника. Проявление замкнутости в отношении другого в семье означает начало внутреннего отдаления. С замкнутости начинаются мнимые несоответствия характеров. Общая жизнь и взаимная откровенность иной раз приводят к какой-то раздетости в отношениях, к небрежности в одежде, к растрепанности и несобранности в присутствии другого. Это начало потери взаимного уважения. В этом отношении хорошо вспоминать и повторять свое же поведение во время возникновения и укрепления взаимной любви.

Особенно с любовию помню вас, поздравляю, от всего сердца прошу за вас всякого устроения в малом и большом. Поздравьте от меня ваших родителей. Простите меня за все, в частности и за то, что добавил к своему букетику словесному роз с шипами, вместо того чтобы просто крепко вас обнять, поцеловать и пожелать вам полного счастья и милости Его к вам. Итак, целую.

Ваш брат Евгений».

«Христос воскресе! Мои дорогие!

Желаю вам радости единства, все покрывающей. Главное – это чтобы радовался дух ваш о Боге, Спасе Вашем.

В дальнейшей вашей жизни желаю отвержения себя на всех путях вашей жизни. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, и наоборот. А какая польза в первом? Узнайте это опытно в течение всей вашей жизни.

Желаю веры в Промысл Божий и презрения к воле человеческой.

Если и волосы на голове человеческой все сочтены, то что мне сделает человек? Отсутствие этой веры связывает человека, делает его рабом всех и вся. В этом нет свободы и любви, а мучение и страх перед всем и вся.

Трудитесь и работайте над вашим внутренним человеком. Долго, всегда нужно трудиться, ибо путь узок, земля суха.

Христианство – подвиг, а не гимн.

Целую крепко. Да благословит вас Господь на всех путях вашей жизни.

Ваша Мама⁸⁰.

19 мая/1 июня 1951 г.

Воистину Христос воскресе!

Моя дорогая дочурочка!

Я так полна духовной радостью сегодня, как давно не было. Фавор… И мне хочется немножко излиться, чтобы частично освободиться… (Я уже не смею сказать, чтобы поделиться, ибо ты сама, вероятно, ею полна!) Такое чудное духовное было венчание! Это отметила и Н<адежда> Гр<игорьевна Чулкова>. Батюшка вас венчал исключительно! Я не преувеличиваю. Я приготовилась к тому, чтобы волноваться, развлекаться, устранять неполадки, а была так охвачена духовной атмосферой, что обо всем забыла. Так чувствовалось личное отношение к вам о. А.⁸¹ Кому он сказал такое слово? (А ведь оно очень нужно вам. Не правда ли?) Кого благословил иконой при прощании? Целовал ли жениха Володю, как поцеловал Глеба? Ты была великолепна! И наряд хорош, фата всех приводила в восторг! Н. Гр. стояла в слезах (других не видела, не говорила) от умиления и высокого восторга. Мое сердце наполняла такая радость, которая не оставляет весь день! Вино веселит сердце человека. Так я полна того вина, от веселия которого Давид скакал, играя.

Я еще больше оценила Мать Православную Церковь, которая в стольких символах, снисходя любовью к немощному человеческому естеству, приобщила нас к таинству брака. Мы не можем постичь таинств полностью, а хотим, и вот в символах Церковь (иначе не выдержали бы) вводит нас во Святая Святых. Это не обряды, т.е. голая форма, как принято у интеллигенции фыркать на то, что не понимают, а сугубо содержательные символы. Отними один из них из общего, и смоешь краски, обеднишь весь колорит. Даже ситцевая дорожка, на которой вы стояли перед аналоем, имеет смысл.

Я полна радости! Мне так хочется, чтобы пришло сегодня побольше народа ко мне и я бы поделилась своей радостью! Не той, что моя дочурочка устроена, а той, что имеет христианин в Церкви. Мне так хочется всех сегодня угощать от избытка радости. Пожалуй, я понимаю чувства пирующих на свадьбе, только без обмирщения этого высокого таинства. Это поднятая рука священника с крестом: “Славою и честию венчай я!..”, как бы призывающая во свидетели Самого Распятого.

Я очень благодарна тебе, моя любимая, за твою записочку. Она очень согрела меня. Согрели также и цветы, и весь порядок в комнате. И мне не только “немножко радостно” за вас, а много, много радостно. Ведь я ни на одну минуту не имела ревности к Глебу! Очевидно, только потому, что люблю его. Ведь скорбь родителей, что они должны отдавать от себя детище: отсюда боль. Она законна, осудить ее нельзя, так же как нельзя осудить детище и того, к кому оно уходит.

Я вижу, как я бледна на бумаге. Но разве язык может выразить чувства – высокого духа? Нужна музыка… Фавор, Фавор!..

Помоги, Господи, имея высокую радость, принять со смирением и благодарением грядущие и неизбежные будни…

Эту радость дал мне Господь за многодневные страдания и острую боль в эти последние полтора года. За принятие одиночества, а одиночество факт духовный, Господь дает и свободу тоже духовную. Все кончено. Поприще пройдено… Простив моя согрешения, подаждь мирную кончину, Господи!

Целую тебя, моя родная. Поцелуй своего мужа от меня. Нина говорила, чтобы никого не было между вами сегодня. Помнишь в ризничей (неразб.)? А мне хотелось и самой этого для вас, и казалось, что совершилось что-то такое, что вы стали неделимы, две капли слились в одну. Поистине, поняв это, как может разлучить человек неразлучаемое?

Покойной вам ночи.

23 часа Светлого дня. 1 июня 1951 г.».

«Дорогая Лида! Получил твое письмо.

Всем сердцем разделяю твою радость, твои светлые надежды, которыми ты преисполнена в связи с предстоящим. От всей души желаю тебе прочного, чистого счастья. Уверен, что ваш брак будет живым и высоким примером истинно христианского супружества, в котором каждая сторона ищет прежде всего подлинного блага для другого. Любить друг друга в супружестве – это значит постоянно бережно хранить и неустанно развивать в другом его лучшие стороны. Здесь в полной мере действует непреложный закон благого воздаяния, когда доброе тщание одного о другом возвращается к нему преумноженным – “мерою полною, утрясенною воздастся вам…”.

Надеюсь, что те большие, светлые, высокие чувства, с которыми вы сейчас подаете друг другу руки, чтобы вместе в нерушимом союзе проходить поприще земной жизни, пребудут тем незыблемым фундаментом, на котором будет созидаться ваша семья. Храни вас Господь!

Рад и за маму. С каким глубоким внутренним удовлетворением она может сказать: “Исполнен долг, завещанный мне Богом…”

Хочется верить, что Господь продлит ее дни и даст ей насладиться теплом и светом вашего счастья.

Несколько слов о себе – слава Богу, жив и здоров, но, по всей вероятности, буду менять адрес, поэтому прошу пока мне не писать. Прошу тебя об этом написать Жене. Привет Глебу и поклон маме.

Н. С.⁸²».

«Глебу и Лидочке. 1 июня – 51 г.

“Да благословит тебя (вас) Господь и сохранит тебя (вас)”. Числ. 6, 24–26.

“Се Я с вами во все дни до скончания века. Аминь”. Мф. 28, 20.

“Любовь долготерпит… не превозносится… не ищет своего… все покрывает, всего надеется, все переносит”.

“…Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше”. 1Кор. 13.

Дорогие мои, родные! Да будет с вами и мое благословение на ваш жизненный путь – путь горний; все выше и выше, узким и горним путем радостно идите вместе, помогая и ободряя друг друга, поднимая, утешая, прощая, молясь…

Идите с Господом и за Ним, во свете Его заповедей. “Бог есть Любовь”, а жизнь любви и величайшая радость ее есть жертва» (из С.Булгакова).

т. Шура»⁸³.

«Дорогих Глеба и Лидочку поздравляю, желаю через любовь друг к другу познать любовь Божию к людям, ибо тайна сия великая и вам, любящим друг друга, да откроется через таинство брака, нам – иначе.

С любовью обнимаю…

Монахиня Михаила (Шитова)».

И этой полнотой земной жизни мы наслаждались с Глебом более сорока лет. Слава Богу за все!

Мы поженились, зная друг друга уже двадцать лет. Поэтому у нас не было, как сейчас пишут, «трудного медового месяца» – взаимного привыкания. Нам не надо было привыкать. Мы давно и хорошо знали друг друга.

Из Сергиева Посада мы приехали к родителям Глеба. Я рассчитывала вернуться ночевать домой к «маме», но была удивлена, увидев, что в том углу, где за фанерной перегородкой помещалось какое-то ложе Глеба, стоит полуторная кровать. А тетя Женя говорит: «Куда ты собираешься ехать, когда у тебя здесь муж?» Так началась наша жизнь: я не поехала домой. Оказывается, на родителей Глеба повлияли соседи. Когда стали обсуждать, куда мы вернемся, соседи сказали: «Как это можно, чтобы они разъехались в разные стороны?» В то время нередко по многу человек жили в одной комнате. У окошка, за перегородкой, помещались мы, на кровати спала полулежачая бабушка⁸⁴: она сломала в 90 с лишним лет шейку бедра. Врачи сказали, что кость не срастется, но она срослась, но неправильно. За ширмами стоял диван-кровать тети Жени, а под часами спал дедушка⁸⁵. Так мы все и стали жить. Жизнь, конечно, была очень сложная. Бабушка ложилась спать рано, а если просыпалась, потом уже не могла заснуть. А нам так хотелось поговорить, но шепот для спящего – это хуже, чем разговор. Мы приходили вечерком, тихонечко пробирались к себе, в свое местечко, и ложились.

Глеб спешно заканчивал свой диплом. Я с ним часто бывала в институте, помогала по диплому. И, если не ошибаюсь, 24 июня 1951 года Глеб его защитил. Тетя Женя уже уехала на дачу, мы были одни с бабушкой. Вечером после защиты диплома мы вернулись усталые домой, потом пришел дедушка и положил нам на кровать цветы. Вскоре мы стали собираться в экспедицию в Среднюю Азию и уехали перед Петровым днем.

Мы прилетели в Ташкент, но там мест в гостинице не оказалось. Глеб не растерялся (спальных мешков у нас с собой еще не было), взял из нашего багажа какие-то одеяльца, и мы легли под кустом недалеко от аэровокзала. Утром проснулись от разговоров, оказалось, нас с двух сторон огибают тропинки, по которым ходят летчики и пассажиры.

Вскоре прилетел Дмитрий Петрович Резвой. Мы пытались вылететь в Фергану, но билетов на самолет не было. На следующую ночь меня устроили в гостинице в комнату к мужчинам, так как все женские места были заняты. Было неудобно спать среди множества мужчин, но ничего. Наконец нам дали билеты на какой-то транспортный самолет.

Перелет из Москвы в Ташкент я перенесла хорошо, только было неприятно, когда мы попадали в «ямы». А вот тут лететь было хуже, так как это был транспортный самолет, и в нем стоял какой-то очень сильный запах. Летели мы несколько часов. В Фергане нас встретила Галина Ивановна, жена Резвого. Только мы собрались перекусить у ее родителей, посмотреть Фергану, как сказали, что за нами пришла машина. Нас всех погрузили и повезли, кажется, в Исфару. Однако вначале нас привезли на рудник Хайдаркан, где мы заночевали. Здесь мы с Глебом впервые получили «отдельную квартиру» – растянули палатку, разложили спальные мешки. Это был наш первый дом. Мы, конечно, очень соскучились друг без друга, потому что до этого постоянно было много народу, а тут мы наконец остались одни, и очень было хорошо. А потом пришла машина, и мы поехали в Исфару.

И началось наше так называемое свадебное путешествие – геологическая экспедиция. Конечно, было очень много трудностей, и физически мне было нелегко… Я не привыкла к полевой жизни. Надо было ездить на лошадях; при этом надо было на них залезать. Но мне нравилось ездить верхом. Я, правда, уставала, иногда расстраивалась и плакала, Глеб на меня сердился, но это как-то не влияло на наши отношения. Все было хорошо, потому что был «свой дом», то есть отдельная палатка.

Было много всяких приключений, несколько раз я оказывалась на краю гибели. Как-то мы остановились позавтракать, привязали лошадей к кустику. Это были Виллис Глеба и страшно капризная Принцесса, которая всего пугалась. Мы перекусили, и Глеб говорит: «Пойди приведи лошадей». Я подхожу к ним, хочу отвязать, а в это время Глеб случайно махнул плащом. Принцесса вздыбилась, вырвала куст и понеслась. Я пытаюсь увернуться и вижу над собой ее копыта. Мое счастье, что Виллис оторвался от нее и она убежала и не убила меня на глазах у мужа.

Хотя Глеб и ездил на Принцессе, но плащ положить на ее круп он никак не мог. Как только брался за плащ, то она вставала на дыбы. Потом мне дали другую лошадь, совсем ненормальную. Она не желала идти впереди, шла только в хвосте другой лошади. Постоянно капризничала, плохо ходила. Несколько раз я ее подстегивала, она поднималась на дыбы, и Глеб меня фотографировал. К сожалению, фотопленки этой экспедиции оказались очень плохие.

В горах было, конечно, очень красиво, но страшно. Мы много ездили по ущельям: узкая дорога, справа в полуметре мраморная скала, а слева откос, поскользнешься – и полетишь. Обычно шли караваном: впереди мы верхом на лошадях, а сзади – груженые ишаки, причем если ишак оступался, то не пытался сопротивляться: его тянут за узду, а он никак не помогает. Лошадь, наоборот, если немножко оступится и ей поможешь, сразу выскочит. Ишака приходилось развьючивать, потом вновь навьючивать, на что уходило много времени и сил.

Мы жили с рабочими – узбеками. Они очень чистоплотные, всегда ходили в белых рубашках, прекрасно готовили. Ели два раза в сутки, утром и вечером, когда возвращались с маршрута. Так как мы работали далеко от городов, то для того чтобы получить запас продовольствия, приходилось тратить целый день. Караван приходил в указанное место, куда на машинах подвозили продукты. Иногда бывали перебои, так что нередко нам приходилось сидеть на одной овсянке. Однажды под моим предводительством был «бунт», так как продукты привезли, но нас хотели по-прежнему кормить только овсянкой.

Там мне с Глебом удалось преодолеть перевал 4200 метров. Было очень трудно, воздуха не хватало. Мы поднимались сперва на лошадях, затем оставили их и пошли пешком. Было тяжело. Ну, думаешь, десять метров пройдешь… и не проходишь. Останавливаешься, дышать нечем. Глеб привык, он быстрей меня шел. Потом я его отпустила, говорю: «Иди, потому что иначе мы ничего не сделаем». Но я все-таки вползла на этот самый перевал, так что и я была на высоте 4200 м.

Еще мы ходили по леднику, тоже было очень интересно. Когда мы шли рано утром, дорогу нам пересекали маленькие ручейки, а на обратном пути стало страшновато. Солнце разогрело ледник, ручейки расширились, была реальная опасность провалиться в расщелину. Тогда Глеб привязал меня к себе для страховки.

Однажды мы с ним, перепрыгивая с одного выступающего камня на другой, вскарабкались наверх по почти вертикальному откосу, а обратно сбежали по осыпи. Это было потрясающее зрелище. Громаднейшая осыпь; Глеб взял меня за руку, и мы побежали. Осыпь поехала. Остановиться было нельзя, потому что если остановишься, то задавит камнепад. Так мы в несколько минут оказались внизу и резко отскочили в сторону.

В другой раз заночевали под ледником. Это было в тот день, когда мы поднимались на перевал 4200 м. Спуститься обратно мы уже никак не могли, стало темно. Мы пытались перейти вброд горную речку. Речка неглубокая, но лошадь могла поломать себе ноги о камни. Нашли какую-то маленькую лужайку, привязали лошадей одну к другой, поели горьких лепешек, которые нам дали с собой. Легли, всем чем можно накрылись, хорошо, что у Глеба был полушубок. Когда рассвело, стало ясно, что дорога вполне приемлемая, по ней можно спокойно проехать. Кстати, ночью лошадь Глеба съела мою соломенную шляпу, которую я привязала к своей лошади.

Мы путешествовали полтора-два месяца. К сентябрю нам нужно было вернуться в Москву, потому что Глеб сдавал экзамены в аспирантуру. Мы приехали в Ташкент, с нами был сын Дмитрия Петровича и Галины Ивановны Резвых, Павел, он ехал учиться. Мы остановились у какой-то их знакомой. Глеб наведался в епархиальное управление. Владыки Гурия не было, но был архимандрит Иоанн. Мы ходили к нему в гости. Было очень интересно, епархиальный дом стоял на холме, а вниз шли увитые виноградом террасы. Архимандрит Иоанн срезал нам винограда, и мы его ели.

Мы вернулись в Москву, Глеб сдавал экзамены. Встал вопрос о жилье, потому что жить в одной комнате было немыслимо. Мы стали искать себе квартиру. Пришлось много переживать, Глебу жалко было у родителей отрезать половину площади. В конце концов мы все-таки сняли жилье на Домниковке⁸⁶. Это была отдельная квартира с двумя комнатами. Мы занимали одну комнату, а другая принадлежала родственникам хозяев. Там мы прожили почти два года.

Весной, 17 мая 1952 года, родился наш первенец. Мы назвали его в честь преподобного Сергия по обету, который я дала в 1932 году, когда летом в день его памяти из-под ареста был освобожден мой отец – священномученик Владимир.

Раньше Глеб считал, что самое главное в жизни – работа, семья как бы на втором месте. Самое главное счастье – в работе. Но скоро он почувствовал, что это не так. Через год после того, как мы поженились, когда родился у нас Сергушка – с таким трудом, что пришлось нам обоим много помучиться (мне – физически, а ему – морально), он пишет: «Радостная нежность совместной любви и счастья, возможность быть вместе прекрасней через год после свадьбы, чем у истоков супружеской жизни. Она глубже и крепче. Это не радость мечты прекрасной, но, быть может, обманчивой и мимолетной, как блеск солнца на быстро тающем утреннем тумане. Это – радость самой жизни, итог совместно прекрасного; итог, светло проверяющий прошлое и озаряющий настоящее и будущее».

Нам было хорошо, нам всегда было хорошо вместе. Глеб никогда не чуждался Сережи. Я не помню, скажем, чтоб он стирал пеленки. Я справлялась с этим сама, но, когда мне надо было уходить на работу (я в это время немножко еще работала), то Глеб спокойно брал корзину с Сережкой, ставил ее рядом с собой на стол и сам прекрасно занимался в это время, писал свою диссертацию или что ему там нужно было…

Лето мы провели в Семхозе, родители сняли дачу по соседству. Я в основном жила там одна, потому что Глеб работал, приезжал только на воскресенье и один раз – среди недели (выходных суббот тогда еще не было). Зиму мы опять прожили на Домниковке, а весной нам заявили, что больше эту комнату сдавать не будут и ее необходимо освободить. Летом 1953 года мы опять поехали на дачу в Семхозе.

Осенью мы стали искать квартиру. Как-то мы ездили в Сергиев Посад и на обратном пути какая-то женщина обратила на нас внимание. Она наклонилась к Сереньке, которому не было еще полутора лет: «Что это, детка, тебе спать пора, а ты не спишь, а едешь?» Мы сказали, что нам негде жить, ищем квартиру. Она говорит: «Приезжайте ко мне, у меня дом в Заветах Ильича, зимой он свободный, и вы можете там спокойно жить. Вот вам адрес, а я сейчас выхожу». Глеб съездил к ней, познакомился. Оказалось, это Мария Вениаминовна Винарская. И она, и ее муж были революционерами, она лично знала Сталина, но когда в 37-м году начались аресты, пришла к Ежову и положила партбилет, сказала, что не может голосовать за арест своих товарищей, с которыми вчера разговаривала, а сегодня их объявили врагами народа. Он ответил: «Дура! Лучше девять человек расстрелять напрасно, чем упустить одного врага народа». И она вышла из партии. Когда она вернулась домой, то муж и сын даже боялись ее пускать, но Марию не арестовали, а отправили куда-то в командировку. Так она больше в партию и не вступила. Винарская была инженером-речником, очень интересным человеком. У них мы прожили две зимы. Там у нас родился Ванюша (20 января 1954 г.). Глеб хотел назвать второго сына в честь своего брата Кирилла, однако Ванюша, как мы говорили, сам выбрал свое имя: он родился в день празднования Собора Иоанна Крестителя.

Глеб всегда с радостью воспринимал известия о том, что у нас будет еще один младенец, даже замечал, может быть, раньше меня. Он говорил, что я становилась светлее и как-то красивее. Он очень ценил вечную прелесть материнства, о чем хорошо пишет в своих «Записках рядового».

На лето мы сняли дачу недалеко от церкви, где позднее служил отец Александр Мень. Ване было полгода. В это время Глеб блестяще защитил кандидатскую диссертацию и уехал в экспедицию. Я осталась одна.

Родители очень боялись, что мне будет трудно, и прислали нам домработницу по имени Тамара. Она помогала мне, но мы неправильно себя с ней повели: держались с ней на равных. Вскоре она стала требовать, чтобы мы ее прописали, и многое другое. Летом, когда я одна жила с двумя детьми, она уехала, но я была этому очень рада; как-то я справлялась. Ко мне приезжали тетя Наташа, старшая сестра моего папы, и «мама». Когда осенью вернулся Глеб, мы временно перебрались к его родителям, так как Винарские еще не переехали в город. К нам приехала моя «мама», которой уже было трудно жить с Надеждой Григорьевной Чулковой, и родители Глеба прописали «маму» к себе. Вскоре мы опять поехали в Заветы Ильича, к Винарской. Жить там, конечно, было хорошо, но дом был не очень теплый. Печку топили углем, а это большие трудности, и мы решили перебраться в другое место. Глеб с детьми ходил искать квартиру; он шел по улице, вез на деревянной коляске двух ребят и кричал: «Ищу квартиру! Ищу квартиру!» И однажды на его призыв кто-то высунулся из окошка… Оказалось – жена геолога Нина Ивановна, и она нас пригласила жить к себе в дом.

А это уже было, когда родилась Сашенька (22 августа 1955 г.) и я была в роддоме. Дочку мы назвали в честь мамы Глеба. Когда я вернулась из роддома, мы перебрались к новой хозяйке. У ней был хороший дом, но, к сожалению, холодный: не было внутренней перегородки фундамента между передней и домом, и поэтому дома на полу был мороз: когда я стирала и кидала пеленки в таз, то нижняя примерзала к полу. Зима (1955/56 г.) была очень холодная, мороз достигал 40 градусов. Мы топили две голландки, одну – целые сутки, а другую – только днем. Наверху было тепло, а внизу, у пола, холодно. Однажды я возвращаюсь из Москвы и вижу: все дети сидят на столах. Глеб со всего дома собрал столы, поставил на них маленький столик и посадил детей. Там было тепло, и даже я туда к ним иногда залезала. Когда ложились спать, то во все постели клали грелки. А потом грелки уже не хватало, Глеб прыгал в нашу кровать и ее согревал.

Дедушка мне как-то посоветовал: «А вы керосинку зажгите». Я однажды рано утром зажгла керосинку в комнате и прилегла, просыпаюсь, а у нас хлопьями летит копоть. Я была в ужасе… К счастью, Глеб в тот день оставался дома, и мы все стряхивали копоть с занавесок, а я сказала, что больше керосинку в комнату вносить не буду.

Как-то у нас кончились дрова, и мы с Глебом пошли на дровяной склад на другую станцию. Набрали горбылей, как-то уложили их на детские санки и поехали. Дорога была в ухабах, и дрова рассыпались. Мы расстроились, и вдруг я выпалила: «А на дойных коровах раньше не пахали!» Бедный Глеб! Больше он меня с собой в такие походы не брал.

Был однажды такой комический случай. Вечером я очень долго ждала Глеба – его все не было. Я прилегла и заснула. Раздается стук, я подбегаю к окну и кричу: «Перестаньте хулиганить, я сейчас позову мужа!» – «Лида, Лида, проснись!» – кричит Глеб. Оказалось, что он, устав, проспал нашу станцию, сел на обратный поезд, а тот шел без остановок до Пушкино. Так он прокрутился более часа.

Мы героически прожили у Нины Ивановны зиму. Глеб до окон засыпал дом снегом, чтобы как-то утеплить, но все равно было очень холодно. К нам почти каждое воскресенье приезжал Володя Гоманьков и помогал нам утепляться. На лето мы перебрались на 43-й километр, где жили Ефимовы⁸⁷. Зимой они приглашали к себе. Мы сняли две комнаты, а по соседству сняли дачу родители.

Там было несколько приключений. Глеб только что уехал в экспедицию. Утром я сижу на кровати, рядом двое мальчишек, и в маленькой кроватке играет Саша. И вдруг Сережа мне говорит: «Мама, а Ваня съел мой гвоздь». И я вижу, что Ванька давится. В ужасе я засунула руку в его рот и вытащила гвоздь сантиметров четырех длиной и согнутый, так что я не знаю, что было бы, если б он его проглотил. Потом меня всю трясло. А в другой раз было так. Саша начала уже ходить. Она топала по комнате вдоль стенки, а я сидела что-то шила, – ну, в общем, смотрела за ребенком. И вдруг, смотрю, ребенок что-то грызет. И что же?.. Я вижу у нее в руках патрон от маленькой фонариковой лампочки, а все стекло у нее во рту. Я очень испугалась, вытащила у нее изо рта осколки и несколько дней боялась, что с ней что-нибудь случится.

Так мы прожили лето 1956 года и на зиму перебрались к Ефимовым, у которых до нас в течение нескольких лет жил мой брат Евгений со своей семьей. Мне кажется, дом стоял на 3-й Просеке. Там мы жили хорошо. Топили громадную печку, но у них было проведено водяное отопление, были батареи и более или менее тепло. Конечно, с топкой было тяжело. Топили углем, уголь надо было выгребать, разбирать, вымывать остатки. Глеб же был занят, он преподавал и иногда очень поздно возвращался домой. По воскресеньям приезжал Борис Петрович Ефимов с кем-нибудь из ребят (за Ефимовыми оставалось две комнаты), и они обыкновенно варили суп из кильки в томате. И мы тоже потом научились его варить.

Да, еще с нами жила очень интересная женщина, всю жизнь посвятившая служению Богу, Вера Ивановна. Католичка, она была сестрой милосердия во время русско-японской войны… Ефимовы ее пригрели, и она у них жила, а питалась в соседнем доме. По соседству с нами обитали также очень интересные люди: Елена Васильевна Кирсанова, и с ней еще Елена Владимировна, которая была тайной монахиней⁸⁸. С ними было очень интересно общаться. Летом, когда приехали Ефимовы, Елена Васильевна пустила нас к себе, и одно лето мы прожили у нее. Следующее лето мы предполагали провести в домике у нее на участке. Перед этим в нем жил протоиерей Сергей Никитин, будущий владыка Стефан. Однако там остались его вещи, поэтому нас туда не пустили. Потом в этом домике жил архимандрит Пимен, наместник Троице-Сергиевой Лавры. Он снимал этот домик и приезжал сюда иногда отдыхать. Елена Васильевна готовила ему чай. Тут мы познакомились с будущим Святейшим Патриархом.

В 1956 году, когда вышло в свет первое за советское время издание Библии, Глебу ее подарили два пресвитера с такой надписью: «От двух – третьему в память общей теплой беседы. С любовью и надеждою. 7 декабря 56 года. Протоиерей Сергий Никитин и иерей Евгений Амбарцумов».

В 1955 году Мария Вениаминовна Винарская, в доме которой мы жили, помогла нам получить информацию о папиной судьбе. Как я уже писала, она была революционеркой, знакомой со Сталиным еще по Баку. Я случайно проговорилась, что у меня отец был арестован и, видимо, погиб. Винарская попросила данные моего отца и обещала передать их своему товарищу в НКВД. Через некоторое время она сказала, что дела моего отца нет, значит, его нет в живых, и единственное, что можно предпринять, – это подавать главному прокурору СССР на реабилитацию. Это сделал в начале 1956 года Женя, который в то время был уже священником; он подал заявление в прокуратуру СССР с просьбой предоставить нам сведения о судьбе нашего отца. Через некоторое время он получил письмо, в котором говорилось, что Амбарцумов Владимир Амбарцумович умер 21 декабря 1943 года в лагерях от заболевания почек.

«Мама» писала мне:

«Сегодня я узнала от Евгении Павловны, что есть известие о папиной смерти. Как-то спокойно и светло на душе за него. А у меня еще меньше нитей с землей.

Я чувствую и вижу, что потеряла всех друзей. Ведь никого нет, нет ни звонков, ни посещений, ни писем.

Теперь и папа в прошлом.

Редко письмо от Жени, еще реже свидание с тобой. Мы, конечно, видимся с тобой лицом к лицу, но не душа к душе. Приходит жизнь к концу. И чем меньше привязанностей, тем легче, говорят, умирать. Это правда. Труднее терять, чем умирать. Мать Ардалиона⁸⁹, моя любимая, говорила, что перед смертью надо все отдать и быть свободной. И у меня все отдано.

Целую тебя крепко

(Апрель–май 1956)».

Вот что написал мне отец Евгений, когда мы получили об этом известия. «Дорогая Лида, моя единственная и любимая сестричка! Пишу тебе с грустью. Прости меня за все огорчения, об этом же прошу и бабушку, и Глеба, и родителей его. По человеческой слабости и лености не раз обидишь, иной раз и не заметишь даже. Сегодня вечером и завтра вспомню многих ушедших, и среди них в первый раз того, кого провожали вместе осенним утром. Трудно не принять, трудно и принять. Сижу на почтамте один. Сегодня утром я служил. И так и думал – последний раз вспоминал папу вместе с тобой и Таней и детьми. Услышать недолго. Пережить труднее и больнее. Это было за два дня до моего рождения. Когда исполнилось 26 лет мне, в 1943 году 21 декабря. Запоздание известия объясняют <неразб.> людей, невнимательных. Мне хотелось бы увидеть тебя. Но кто знает, когда увидимся. Прошу тебя подумать и написать мне, согласна ли ты, чтобы я проводил его по обычаю вместе с МД⁹⁰ и немногими помнящими здесь. Или подождем моего приезда к вам? Или попросим дядю? Наши ребята все вспоминают “двух бабушек”. В понедельник провожу беседу к весне, о будущем обновлении всего живого. Как это нужно для укрепления моих сил сейчас! Поцелуй маму. По-моему, скажи, а там вам на месте виднее…

С любовью тебя обнимаю и целую. Твой брат Евгений.

Р.S. Сейчас иду на службу и кончаю».

Мы решили, что надо совершить отпевание в Ленинграде 24 мая, в день смерти мамы Вали, и соединить родителей снова в этот день. Дату 21 декабря мы не восприняли как день папиной памяти и никогда ее не отмечали. То, что папа умер, сердце приняло, а дату – нет. Я со старшей дочерью Александрой поехала в Ленинград.

Вот что писал в эти дни о нем наш друг, Николай Евграфович Пестов: «Память о твоем Папе у меня глубоко в сердце: при жизни он был для меня одним из самых близких по духу и дорогих для души людей, а теперь он сияет мне из Вечности, как сияют многие из великих христиан трех первых веков нашей эры… Тогда семьи подобных твоему Папе считали себя счастливыми, имея близких покровителей в Царствии Небесном».

Зоя Вениаминовна Пестова писала так: «Твой папа был для меня большим другом. В жизни мы встречались с ним на очень “узких дорожках”, да таких опасных, что только в “сказке сказать”. Я рада, что мне удалось ему много помогать и во многом. Он у нас почти жил, наш дом был ему родным, и наши скорби и радости были общими. Я знаю, что он меня там встретит. Твоя мама была моя первая советчица в брачной жизни. Тебе было тогда 1,5 года, и, держа тебя на руках, она уделяла мне время, считая это “своим служением”. 11/V 1923 года была наша свадьба, а 24/V было наше первое горе: все мы хоронили Валю. По городу мы шли за гробом с песнями, одна из которых была “Ближе Господь к тебе”, “Они собирались все домой!”, и так до кладбища, а там речи и призывы остаться верными до конца».

Отпевали папу в доме отца Евгения в Шувалове под Ленинградом. Отпевание совершали четверо священнослужителей, хорошо его знавших, – отец Михаил Соловьев (впоследствии архиепископ Мелитон), отец Петр Гнедич († ок. 1962), отец Евгений (†26.11.1969) и один иеромонах. Кроме того, были еще старые друзья моих родителей – Анна Никандровна Сарапульцева и Авенир Петрович, и вся семья Амбарцумовых: Татьяна (матушка отца Евгения), тетя Соня (родная сестра мамы Вали) и пять старших внуков.

Отпевание прошло стройно и торжественно, землю я захоронила в могилу матери на Ваганьковском кладбище. (Впоследствии сюда же была погребена и Мария Алексеевна Жучкова – «мама»⁹¹.)

Вот что написал тогда о. Евгений М.А. Жучковой:

«23–24 мая 56 г. Ночь 00–05

Дорогая мамочка!

Сегодня вечер посвящен родителям. Когда ребята легли спать, мы с Лидой, Таней и т. Соней собрались в верхней “озерной комнате” и вместе помолились на великой панихиде. На стене висит портрет папы, а над ним крест белый из слоновой кости. В уголке горят лампады. Стоит столик с крестом, лежит папино Евангелие. Вспоминали родных по записке т. Сони, Калед, Таниных и всех, всех по Вашей когда-то данной Вами мне на поминовение».

Некоторые из наших друзей считали тогда, что отпевать папу не надо, так как его могли отпеть «там», в лагере, но отпевание не то таинство, которое не может повторяться. Оно нужно не только покойному, но и близким, которые прощаются с ним, провожая его в Царствие Небесное. Теперь, когда мы узнали, что папа был расстрелян 5 ноября 1937 года на полигоне НКВД в Бутове, стало ясно, что его никто отпеть не мог.

В январе 1957 года на Ванин день рождения ко мне приехала «мама». Ей было уже трудно жить с родителями Глеба. Она была очень слабенькая. По воскресеньям мама уходила ночевать к Елене Васильевне, потому что приезжали Ефимовы. И вот однажды, это было 2 февраля, она вернулась какая-то красная. Мы ее спросили, как она себя чувствует, она сказала, что хорошо. Вошла ко мне в комнату. Я отправила ребят гулять, и мы решили что-то ей шить. Я прихожу, а она стоит около дивана, вернее, сундука, на котором спал Ваня. Издает какие-то непонятные звуки и немножко странно как-то водит рукой по голове. Я говорю: «Мама, мама, вы что?» Она, ничего не ответив, попробовала было шагнуть, но не могла. С ней случился инсульт. К счастью, Глеб был дома. Я позвала его, он ее взял на руки и положил на нашу кровать. К нам сейчас же приехал один знакомый врач, который и поставил диагноз.

«Мама» очень не любила пресмыкающихся и говорила мне: «Если со мной что-то случится, ни в коем случае не ставь мне пиявки. Если я увижу пиявку, то мне будет плохо». А тут врач велел поставить ей пиявки. Я съездила в Пушкино, купила пиявки и умудрилась их поставить, правда, не все. Она была уже в полусознательном состоянии. Тут же ко мне приехали Марья Кузьминична Шитова – монахиня Михаила, Анна Никандровна Сарапульцева из Питера и брат Женя. Женя долго задерживаться не мог, он тогда уже служил в одном из соборов Ленинграда. Он пособоровал маму, причастил и уехал, потому что потом его не отпустили бы на похороны (было ясно, что «мама» умирает). «Мама» пролежала так сорок дней, а затем у нее началась гангрена здоровой ноги, ей делали новокаиновую блокаду. За ней ухаживали и Марья Кузьминична, и Анна Никандровна, потом приехала Софья Максимовна Тарасова⁹² – врач и тайная монахиня. Все они мне помогали, но когда маму надо было переворачивать, то всегда звали меня, и ночью тоже. Приходилось, конечно, много стирать, было очень тяжело. Дети были маленькие. Санька много спала на улице, ребята гуляли сами. После того как у «мамы» случился инсульт, приезжал ее духовник отец Александр Ветелев. Начался Великий пост, мы хотели причастить ее на первой неделе и обратились к отцу Александру, а он говорит, что сейчас не может: мефимоны…⁹³

Я поехала в ближайшую церковь, с трудом добралась, потому что надо было идти в гору, дул страшный ветер. Батюшка сказал, что может к нам приехать, но необходима машина, потому что вечером надо читать мефимоны. Я вернулась домой. И вдруг открывается калитка, идет испуганный отец Александр Ветелев: «Я не опоздал?» Он причастил «маму» в последний раз. Она была в полусознательном состоянии: узнавала детей, когда ее спрашивали, кивала головой. Первое время она очень остро реагировала на приезд друзей, даже плакала. В последние дни она уже ничего не ела, только пила святую воду.

И вот воскресенье, 10 марта 1957 года, день Торжества Православия. Наши монахини дежурили по очереди. Один день – Софья Максимовна, монахиня Агапита, а другой день – Марья Кузьминична, монахиня Михаила. Та, которая не дежурила, ехала в церковь. И вот в этот день с «мамой» была Марья Кузьминична, а Софья Максимовна поехала в Лавру, она причащалась. И «маме» стало совсем плохо. Мы все были около нее. Марья Кузьминична сказала Глебу: «Читай отходную», а он говорит, нет. Но потом «мама» вдруг широко-широко открыла свои светлые глаза, такие они были удивленные, но не испуганные.

Марья Кузьминична вырвала у Глеба книжку, стала читать отходную. А «мама» посмотрела, посмотрела, закрыла глаза и испустила дух. Это было в 12 часов. В это время в Троице-Сергиевой Лавре пели «Тебе поем…», и Софья Максимовна стояла на коленях. И она почувствовала, что мимо нее прошла «мама». Когда она вернулась из храма, первый вопрос ее был даже не вопрос, а утверждение: «Машенька умерла?»

С Божией помощью все устроилось. Как-то и документы оформились (тогда это все было очень сложно). Брат Женя – отец Евгений – приехал с сыном Алешей. «Маму» перевезли в Москву, в храм Трифона-мученика. Где ее окрестили, там ее и отпели. Отпевали отец Александр Ветелев, Женя и еще какой-то священник. Было очень много народу. Похоронили ее на Ваганьковском кладбище, в могилу мамы Вали. И они там вместе, не двое, а все трое: две мои мамы и папа – священномученик Владимир, потому что после отпевания папы в 1956 году мы землю захоронили в могилу мамы Вали. Как мы всегда их троих вместе поминали, так они и были. Сейчас, после канонизации папы, когда я пишу в церкви поминальные записки, иногда становится как-то очень странно: писать имена мам, а имя папы не писать.

В 1958 году умер отец Глеба Александр Васильевич Каледа – дедушка Саша. Он собрался к нам на дачу 20 января, это был день ангела Вани, и, спустившись со своего третьего этажа на второй, упал с инфарктом; домой его принесли умирающим, были уже последние вздохи. Господь, конечно, был милостив, потому что если бы он упал где-нибудь по дороге, то трудно было бы его найти. А мы долго не начали бы его искать, потому что бабушка, тетя Женя, думала, что он поехал к нам, а мы думали, что он в Москве. Глеб в это время находился в отпуске, у него, правда, были экзамены, и в Москву он ездил не каждый день. Глеб очень тяжело переживал смерть отца, плакал. Отпевали Александра Васильевича тоже у Трифона-мученика. Похоронили его с Викторией Игнатьевной, его матерью, в одну могилу. Теперь в эту могилу легли к ним Сережа с Аней⁹⁴. Сережа лег к своему дедушке-крестному, а рядом – его крестная Наташа Гоманькова.

После смерти Александра Васильевича тетя Женя осталась одна. Мы переехали в город и стали жить на Новослободской в 28-метровой комнате с тетей Женей. Ей, конечно, с нами было очень трудно, у нас было уже трое детей. 7 июля 1958 года появился на свет Кируша, и стало еще трудней. Поэтому Глеб сразу стал искать квартиру. И мы с Новослободской переехали в двухэтажный деревянный дом⁹⁵, поменяв свою комнату на две смежных, тоже 28 метров. Правда, здесь были удобства: горячая вода, туалет и газ. В дальней комнате жила тетя Женя и спала Саша, а в передней помещались все мы. Свободной площади там было метра полтора, не больше. Сережу клали сперва на нашу кровать, а ночью папа его переносил на раскладушку посередине комнаты. Тогда уже места совершенно не оставалось. На учет нас никак не ставили, потому что у нас было больше трех метров на человека.

8 апреля 1961 года родилась Маша, мы ее назвали в память о моей крестной «маме» Марии. Мы хотели назвать ее в честь мученицы Марии, но она родилась перед самой Пасхой, в Великую Субботу, так что ее назвали в честь Марии Магдалины. (В честь мученицы Марии крещена другая Маша – жена Василия.) 25 ноября 1961 года тетя Женя скончалась. Она тоже около сорока дней лежала в параличе. Это было очень трудное время, потому что я была одна с ребятами. Иногда кто-то приходил мне помогать. Очень трудные были ночи, у нее был диабет, она все время просила пить, спать было совершенно невозможно. К утру я будила Глеба и говорила: «Дежурь теперь ты». Тетя Женя сказала, что перед смертью видела Божию Матерь, и умерла в день иконы Божией Матери «Милостивая». Мы похоронили ее на Ваганьковском кладбище, недалеко от дедушки Саши. Теперь в этой могиле лежит еще Наташа Гоманькова.

2 марта 1963 года у нас родился Василька. Мы с детьми хотели назвать мальчика Николаем, но Глеб дал ему имя в честь своего любимого святого Василия Великого, который был и святителем, и выдающимся ученым. После рождения Васи мы стали хлопотать, чтобы нас поставили на учет для получения новой квартиры. Нам еще долго говорили, что у нас три с половиной метра на человека, а положено три, но все-таки как многодетных поставили.

С 1960 по 1965 год мы уезжали на лето в деревню близ станции Рассудово по Киевской железной дороге. Снимали деревянный дом в двух километрах от станции. Крыша там протекала, но зато не было хозяев, мы жили одни и никто нам не мешал. Глеб приезжал раз в неделю, а иногда и среди недели. Он по-прежнему ездил в экспедиции, один раз даже на пять месяцев, а я, как «морячка», ждала его.

Летом 1966 года мы снимали дачу около станции Конев Бор по Казанской железной дороге, рядом на станции Пески в поселке художников жили Тутуновы⁹⁶.

В июле 1966 года нам предложили пятикомнатную квартиру, в которой я прожила более 35 лет. Квартира имеет, конечно, очень неудачную планировку, потому что состоит из однокомнатной и трехкомнатной квартир, только две комнаты изолированные – комната отца Глеба и маленькая дальняя комната, а остальные все проходные. Потом мы сделали двери, изолировали еще одну комнату, а тогда, после 28 метров, для нас это, конечно, был «рай».

После окончания института, аспирантуры и защиты диссертации Глеб был ассистентом кафедры петрографии МГРИ, которую возглавлял профессор М.С. Швецов. В это время, как я уже отмечала, он летом работает в Средней Азии в партиях Дмитрия Петровича Резвого, с радостью ездит туда. А потом обстоятельства сложились так, что на кафедре петрографии все сотрудники оказались беспартийными. Необходимо было кого-то уволить, чтобы взять на это место партийного. Уволить могли или Глеба, или другого ассистента. И в 1958 году Глеб сам уходит из МГРИ и переходит во ВНИГНИ (Всесоюзный научно-исследовательский геологоразведочный нефтяной институт Министерства геологии СССР) по конкурсу на должность старшего научного сотрудника.

Но когда Глеб начал работать во ВНИГНИ, то он уже в Среднюю Азию не ездил, потому что его научные темы были связаны с нефтью и газом. Его посылали в командировки (и уже не такие длинные) в Урало-Поволжье на нефтегазовые месторождения. Надо сказать, что во всех экспедициях Глеб неизменно оставался самим собой. Он всегда носил с собой не только Евангелие, но и записную книжку, которую я ему сделала, когда он был еще студентом. По ней можно было составить службу. С одной стороны в этой книжке были написаны последования вечерни и утрени (какие псалмы читать и т.п.). А в другой половинке (она как бы из двух книжек складывается) были службы по гласам. И Глеб, где бы он ни находился, всегда в субботу и воскресенье вычитывал сколько можно, никогда не забывал праздников.

Как протекала его жизнь? Во ВНИГНИ у него были разные отношения с сотрудниками. Большие трудности он испытывал, когда работал под руководством Д.А. Казимирова. Сперва они начали дружно работать. Дмитрий Александрович говорил: «Что ты, что я, мы одинаковы…» Потом Казимиров, наверное, почувствовал силу Глеба как ученого, получилось, что оказались «два медведя в одной берлоге». И здесь Казимиров, обнаружив болезненную ранимость Глеба, начал на него давить. Глеб был в очень тяжелом психологическом состоянии. В 1964 году, слава Богу (не по молитвам ли родителей?) Глебу удалось уйти от Казимирова, он стал начальником литологического отдела во ВНИГНИ.

Так шли годы.

Надо сказать, что связь Глеба с архимандритом Иоанном (Вендландом) временно прекратилась, потому что тот был в 1957 году послан в Дамаск, в Антиохию. Потом он стал епископом, в дальнейшем экзархом Средней Европы с кафедрой в Берлине, а в 1962 году – патриаршим экзархом Северной Америки.

С ним иногда виделся Женя, который был настоятелем Троицкого, а затем Князь-Владимирского соборов в Ленинграде, а также, будучи сотрудником Отдела внешних церковных сношений, был благочинным приходов Московского Патриархата в Финляндии. Владыка расспрашивал его о нас, но видеться с нами не мог. Однажды он собрался прийти к нам на старую квартиру, когда был проездом в Москве. Глеб ходил встречать его к метро «Динамо», но Владыка увидал за собой «хвост» и к нам не пришел. В Москве мы продолжали посещать Обыденский храм, где были под руководством отца Александра Толгского (†1961), а в дальнейшем – отца Александра Егорова (†2000).

В 1967 году митрополит Иоанн вернулся в Россию и занял Ярославскую кафедру. Перед отъездом в Америку он купил себе в Переславле-Залесском часть небольшого дома, чтобы быть где-то прописанным. Так его личный дом оказался в его епархии.

В начале 70-х годов к нам как-то приехал мой племянник Дима Амбарцумов (теперь протоиерей Димитрий)⁹⁷. Он был студентом-заочником, оканчивал семинарию в Сергиевом Посаде. Глеб попросил его съездить в Ярославль и поговорить с Владыкой. Тот очень обрадовался и лично Диме (он знал их семью и даже помогал им в свое время, после смерти моего брата), и весточке от нас. Он просил передать Глебу, чтобы тот приезжал к нему, когда захочет. Глеб поехал в ближайшие субботу-воскресенье и с того времени стал регулярно ездить на один-два дня и жил в епархиальном доме. Это был старый двухэтажный деревянный купеческий дом. И я туда приезжала; как-то мы с Машей и Васей даже ездили на елку. (От елочного подарка у Васи осталась игра «уголки», в которую теперь играют внуки и уже правнуки.) Вот так у Глеба восстановилась связь с владыкой Иоанном.

В 1972 году Владыка неожиданно попросил Глеба нарисовать план нашей квартиры и увидел, что у нас есть комната, которая не граничит с соседними квартирами. После этого он предложил Глебу стать священником… тайным. Это никакая не катакомбная церковь, это Церковь наша, Московской Патриархии. Отец Глеб поминал митрополита Иоанна как правящего епархиального архиерея и Святейшего Патриарха, здравствовавшего тогда патриарха Пимена.

Надо добавить, что когда владыка Иоанн предложил Глебу стать священником, пресвитером, то первое, что он поставил условием, – это мое согласие. Глеб приехал и спросил меня, согласна ли я, – я свое согласие дала. А без моего согласия ничего этого бы не произошло, иначе как бы Глеб сам, без моего участия (может быть, даже правильнее сказать, без участия всей нашей семьи), смог бы совершать службы, принимать своих духовных детей и таким образом служить нашей Церкви?

Глеб сказал, что он недостоин. Владыка ему ответил, что достойных вообще нет, и добавил: «Я считаю, что самый достойный, кто стоит у престола, – это архимандрит Михей» (Хархаров; в дальнейшем архиепископ Ярославский и Ростовский, †2005), и Глеб согласился. Я не помню, до этого или после Глеб отвез меня в Переславль-Залесский, где я вновь познакомилась с Владыкой, а потом уже стала ездить к нему в Ярославль, в его епархиальный дом. И вот, в день Трех святителей, 12 февраля 1972 года, Глеб был тайно посвящен в диаконы в церкви епархиального дома. Приехал он очень радостный. Мы об этом никому не говорили. Дома во время молитв он стал возглашать диаконские ектеньи.

19 марта 1972 года Владыка рукоположил Глеба в пресвитера. Это было в воскресенье, Владыка служил в Никольском храме, бывшем тогда кафедральным собором Ярославля. Владыка ушел вместе с Глебом в боковой придел, якобы его исповедовать, и около жертвенника рукоположил его в иерея. Глеб сразу почувствовал большую перемену в себе, со слезами на глазах слушал в конце службы поучение Владыки, которое было обращено к другому рукоположенному в тот день молодому священнику.

Глеб вернулся домой; что он стал священником, мы сказали только старшим детям. Это было где-то в середине поста. И вот в Лазареву субботу мы совершили первую литургию. Перед этим все нужно было организовать, то есть из ничего сделать храм. Как? – мы ночи не спали. Все надо было делать втайне. Я сшила полотняный подризник, как длинную ночную рубашку; он всегда лежал у меня среди белья. Потом из полосок ткани сделали епитрахиль. Фелони не было, был большой плат, который застегивался спереди английской булавкой, сзади пришивался крест, и получалась фелонь. Слава Богу, нашелся большой фужер, который стал Чашей; другой фужер стал дискосом. Окно кабинета завесили всем, чем только было можно. Потом повесили белые пикейные одеяла, закрыли все наши фотографии над столом Глеба. По краям стола и тумбочки положили тома его докторской диссертации, а на них – полотенца, и поставили иконы; получился как бы маленький алтарь. Для Престола был куплен большой этюдник.

На первой литургии в Лазареву субботу были только я и старшие дети. Я пела, мальчики учились читать. Так началась наша домашняя церковная жизнь. Младшие дети (Мария и Василий) еще не знали о том, что папа стал священником. Матушка Иулиания в своих воспоминаниях пишет о том, что, когда ей было 11 лет, она очень хотела попасть первый раз в жизни на Пасхальную заутреню. До этого ее никогда не брали, а в этот год обещали, что возьмут. Мальчики с Сашей уехали в храм, но кто-то из них остался, не помню, Кирилл или Ваня, а Машу и Васю уложили дома спать. Маша была очень расстроена. В 12 часов мы разбудили ее и сказали: «Пойдем к папе». Она вместе с Васей пошла в кабинет и не могла его узнать; комната превратилась в храм. И они поняли, что папа – священник. Так прошла наша первая заутреня дома.

И начались наши домашние богослужения, началось священническое служение отца Глеба.

Глеб продолжал работать в ВНИГНИ в должности начальника отдела. Это была большая нагрузка, он руководил всесоюзными научными проектами, к работе над которыми привлекались коллективы из геологических институтов разных городов Советского Союза. Часто приходилось ездить в командировки. Со временем у него появились духовные дети, но он не объявлял всем друзьям, что стал священником. Мы все об этом молчали, говорили только тем, кто в данный момент нуждался в его пастырском окормлении. Ведь в это время, в 70-е годы, со священником в церкви нельзя было вести беседы, это запрещалось. Если священник начинал уделять кому-то много времени, особенно из молодежи, то его могли лишить регистрации или перевести в другой храм. И вот у нас дома стали появляться люди. Он крестил некоторых наших друзей, потом венчал их. Постепенно они стали появляться у нас дома на богослужениях. Конечно, в его кабинете, который превращался в храм, не могло поместиться много народу; самое большее – три человека, кроме нашей семьи. Все делалось под секретом: никаких дополнительных звонков, так, случайно где-то в разговоре скажешь: «Ну, приходите завтра чайку попить» или что-нибудь в этом роде. Установка была такая, что приглашенные должны были приехать к восьми часам, а если опаздывали, то их уже не пускали. Когда шла служба, мы включали радио в кухне и, если можно было, даже в другой комнате. Служба велась вполголоса. Большей частью, конечно, мы служили литургии, потому что петь вполголоса всенощную было трудно. По существу, я одна вела службу. Ребятки мне немножко подпевали, но гласы и прочие особенности церковного пения они не знали. Они в основном читали.

Мы решили, что наш храм будет в честь Всех святых, в земле Российской просиявших. На престольный праздник к нам всегда приезжало побольше народу. В этот день мы обязательно служили всенощную и по очереди читали канон русским святым.

Практически служили каждое воскресенье. Отец Александр Егоров из храма Илии Обыденного заметил, что Глеб стал как-то по-другому к нему относиться и перестал у него исповедоваться. Ко всенощной мы всегда ходили в этот храм, исповедовались у отца Александра, а потом дома причащались.

Самое, конечно, замечательное – это Страстная седмица. С вечера Великой Среды наша комната превращалась храм и оставалась им до самого Светлого Христова Воскресения. В среду вечером служили, в четверг утром служили литургию Великого Четверга, вечером – 12 Евангелий. Обыкновенно с нами оставался кто-нибудь из мальчиков: Вася, Кира или Ваня. Сережа тоже участвовал в домашних богослужениях, он приезжал всегда, когда у нас была литургия (в 1975 году он женился и жил отдельно).

Страстная неделя… Нужна Плащаница. Где ее достать? И мы взяли изображение лика Спасителя с Туринской Плащаницы⁹⁸, положили на картонку, все кругом обвили белой лентой, так что остался только Лик. Снизу укрепили красный бархат, и у нас получилась очень хорошая Плащаница, которая все годы нам служила.

Было замечательно, когда откроешь дверь, подойдешь, приложишься к Плащанице… Все время горят лампады… Но это, конечно, было только на Страстной. И так обидно, что на Пасху уже надо было разбирать. Так что церковь у нас бывала только на большие праздники, а также в воскресные дни.

Надо отметить самое главное: отец Глеб с большой серьезностью, с большим трепетом относился к литургии. Он всегда был серьезен в этот день. Он никогда никого в этот день не исповедовал (исповедовались заранее). После литургии он выходил совершенно другой, и за столом (мы обыкновенно пили чай с теми, кто к нам приходил) никаких пустых разговоров не было. Их и не могло быть.

Когда отец Глеб (еще до открытого служения) объяснял детям, скажем, проскомидию (наши-то ребята знали, в чем дело, но тут бывали и другие), я всегда говорила: «Ты же себя выдаешь! Ты с такой горячностью рассказываешь ход проскомидии, что понятно: не может человек об этом говорить, только прочтя о том, куда ставится одна просфорочка, куда другая, куда третья». Вообще-то очень многие глубоко верующие люди, бывая у нас, догадывались, что Глеб – священник.

Так шла наша жизнь. Отец Глеб вечером возвращался с работы, кто-нибудь к нему приезжал, поужинаем, а потом, часов до одиннадцати, исповедь. Он всегда очень долго исповедовал и дома, и когда стал служить в московских храмах. Я даже жаловалась Владыке, что очень долго люди сидят, а Глебу Александровичу надо на другой день идти на работу – он же все время занимал ответственные посты.

Но надо сказать, что, как только он стал священником, у него изменилась обстановка на работе. Как всегда бывает в духовном мире, когда человек получает много благодати, на него обрушиваются всякие невзгоды; отец Глеб всегда это подмечал. Незадолго до принятия сана, в 1971 году, ему исполнилось 50 лет. К этому времени у него была практически готова докторская диссертация, он пользовался огромным уважением и любовью сотрудников. На юбилей ему преподнесли несколько адресов, которые хранятся в нашей семье. Ему посвятили стихи. Многие из сотрудников приехали к нам домой на празднование юбилея. Незадолго до этого в институте обсуждался вопрос о возможности назначения его на должность заместителя директора. Его кандидатура также рассматривалось на должность директора Института литосферы, но этого произойти не могло, потому что у него не было партбилета.

Прошло совсем немного времени, и обстановка в корне изменилась; начались серьезные трения в коллективе, который он возглавлял. Его невзлюбил министр геологии: он хотел назначить директором Института литосферы своего зятя, а сотрудники сказали, что хотят Каледу. Отец Глеб был исключен из редколлегии журнала «Геология нефти и газа», в которой состоял много лет. Стали появляться разнообразные препятствия к защите диссертации, в результате чего он защитился только в 1980 году в Институте нефти и газа имени Губкина⁹⁹. Директор заявил, что беспартийные доктора наук ему не нужны. Это были 70-е годы, когда в стране началась активная кампания против всех инакомыслящих. В результате реорганизации института три отдела, которые возглавляли беспартийные, были преобразованы в сектора; соответственно отец Глеб был понижен в должности и перестал быть членом дирекции, однако в зарплате, что для нашей большой семьи было важно, ничего не потерял.

Став священником, отец Глеб очень изменился. Он ушел в себя, он как бы во многом отделился от меня – ушел в свой храм, в свою комнату, и я вроде бы осталась одна. Я даже жаловалась: «Ты столько получил, а я теперь одна, потому что ты занят своими духовными делами, своими духовными детьми…» Но он говорил: «Подожди, подожди… я вернусь». Да, потом он, конечно, вернулся, но главным для него теперь стала Церковь. И это продолжалось и в те годы, когда он работал в светских институтах и служил дома, и когда он вышел на открытое служение – здесь уж он целиком принадлежал Церкви.

У него было много духовных детей; те, которые к нам ездили, конечно, остались, и появились новые. К нему потянулись ученые-естественники, потому что он сам был естественник, с ним можно было найти общие темы, а у нас с этим трудно было в то время. Поэтому Патриарх и искал людей с образованием, чтобы людям было к кому пойти и с кем поговорить. Одним из таких священников был отец Глеб. К нему и отец Александр Егоров, и потом отец Николай Важнов, когда стал священником, часто посылали людей из «ученого мира», потому что им было трудно с ними говорить на научные темы. К нему приходили и профессора, и даже, по-моему, кто-то из членов-корреспондентов Академии наук.

Отец Глеб очень много времени уделял своим духовным детям, подолгу их исповедовал или просто разговаривал с ними после службы, так что если я ждала его, чтобы вместе с ним поехать домой, то можно было прождать несколько часов. А мне уже было трудно ездить одной, я плохо ходила.

В середине 70-х годов в жизни нашей семьи произошло большое событие. Мои родители в конце 20-х годов окормлялись у преподобноисповедника отца Георгия (Лаврова) из Данилова монастыря, а после его ареста и ссылки, как я уже упоминала, перешли к иеромонаху Павлу (Троицкому). Еще до войны было два поразительных случая, свидетельствовавших о его прозорливости.

Мы все были уверены, что отец Павел умер, и я молилась за него как за умершего. И вдруг проносится слух, что отец Павел жив, что он где-то в затворе. В это время умирает отец Роман Ольдекоп, который тоже был тайным священником, рукоположенным еще митрополитом Мануилом (Лемешевским), и его вдова спрашивает у отца Павла, кому передать священные сосуды, облачение и другую церковную утварь. Отец Павел отвечает, что надо передать отцу Глебу. Так мы попали под духовное руководство этого старца и прозорливца, о котором сейчас появились публикации и собирают материалы для его канонизации.

Отец Глеб пишет ему письма… Я тоже ему послала весточку, радуясь, что он жив, но больше не писала. Отец Глеб делится своими трудностями, хочет с ним увидеться. Но тот ответил, что встретимся мы только на том свете: он был в затворе и никто из тех, кем он руководил, его не видел.

В 1983 году отец Павел пишет отцу Глебу, что «есть Воля Божия уходить Вам на пенсию». (Отцу Глебу незадолго до этого, в 1981 году, исполнилось 60 лет.) Это было 1 августа. Правда, в сентябре он написал ему, что еще рано оставлять работу… В 1987 году отец Глеб неожиданно для всех объявил в институте, что переходит на должность профессора-консультанта, то есть на полставки. Все сотрудники были крайне удивлены: Глеб Александрович – полный энергии, сил, ничем не болея, объявляет, что он становится профессором-консультантом. Кто-то даже назвал его предателем.

Проходили годы – о судьбе моего папы ничего больше не стало известно. Еще в юности мне кто-то сказал, что о пропавших молятся святому великомученику Артемию, пострадавшему при Юлиане Отступнике в 362 году (см. Жития святых, память его 20 октября/2 ноября по новому стилю). Я стала ему молиться ежедневно, читая тропарь и кондак, и всегда чтила день его памяти. Потом и дети стали молиться: «Господи, дай, чтобы мы узнали, как умер дедушка Володя!» Годы шли, и людей, которые могли встретиться с папой «там» или случайно что-нибудь о нем знать, становилось все меньше и меньше, и надежда их встретить становилась нереальной. Память же великомученика Артемия мы продолжали ежегодно чтить 2 ноября.

В 1989 году в Московской Патриархии стали составлять списки на молитвенную память (а может быть, и для канонизации) репрессированных лиц духовного звания и мирян. Весной мы подали заявление в прокуратуру СССР с просьбой выдать копию свидетельства о реабилитации, так как наша справка в связи со смертью отца Евгения (†1969) и его сына отца Николая (†1987) была потеряна, а также сообщить подробности и место смерти папы. Подавал заявление мой сын Кирилл, так как мне было уже не по силам.

Летом нам прислали справку из суда, копию свидетельства о реабилитации, в котором говорилось, что постановление «тройки» от 3 ноября 1937 года аннулировано «из-за недоказанности преступления», а сведения о причине и месте смерти должны быть присланы из управления КГБ, откуда нам сообщили, что запрос получен и о результатах нам будет сообщено позже.

1 ноября, под день памяти великомученика Артемия, я прочитала его Житие и помолилась ему. Со второго на третье мне не спалось, и я опять открыла Жития святых. Утром просыпаюсь, а Кирилл говорит, что звонили из КГБ и просили его приехать: есть сведения о папе.

Я осталась одна дома (отец Глеб был в церкви), стала звонить детям: Ване, Ане (жене Сергея), Саше в Ленинград, где в это время была и Маша.

Кирилл уехал, а вернувшись домой, сказал: «Они все врали – он мученик. Дедушка расстрелян 5 ноября 1937 года», и дал мне фотокарточку из дела, на которой папа одет в нижнюю рубашку, в очках, смотрит очень напряженным, как говорится отрешенным, взглядом. Сбоку фотокарточки черная полоса: фамилия, инициалы и № 77536.

Я знала, что папы нет в живых, но принять эту весть было больно и тяжело. Он – мученик за веру Христову, но как представишь себе, что думал и переживал он, когда его вели на казнь… Может быть, пел: «Христос воскресе!..», а может быть, и слышал неземное пение, как услышали его русские солдаты, ведшие на расстрел священномученика Лаврентия (Князева), епископа Балахнинского, викария Нижегородской епархии, 6 ноября 1918 года. Они слышали пение «Херувимской» и отказались стрелять. Призвали латышей, и те привели приговор в исполнение.

Как нам стало известно из протоколов¹⁰⁰, Господь дал папе силы и мудрость мужественно перенести допросы. На вопросы о его знакомых, сотрудниках по Христианскому студенческому движению, близких духовных чадах и собратьях по священническому служению он называл или покойных, или лиц, находящихся вне досягаемости властей. На более настойчивые требования следователей назвать кого-либо он прямо говорил, что отказывается отвечать. На вопрос о его политических убеждениях он ответил, что политикой не интересуется, так как она не может решить наиболее важные вопросы в жизни как отдельного человека, так и общества в целом. На вопрос о его отношении к советской власти отец Владимир ответил: «Я по своим убеждениям заявляю, что советская власть есть явление временное, как всякая власть».

Кирилл вскоре ушел по каким-то делам, и я осталась одна, не отрываясь от папиной карточки. Стала звонить своим… К счастью, скоро пришел сын Василий. «Сволочи…» – только сказал он и поспешил домой. В дверях он столкнулся с отцом Глебом, который ничего не знал и не понимал, почему я в слезах и Вася меня обнимает. Кирилл дозвонился до Маши в Ленинград, ему тоже было тяжело.

С папой по одному делу проходили и были расстреляны еще два человека: Владимир Алексеевич Комаровский¹⁰¹, художник-иконописец, и Сергей Михайлович Ильин¹⁰² – счетовод.

«Просите, и дастся вам…» – мы много просили, а потом по маловерию отчаялись получить просимое, но великомученик Артемий не оставил нашу просьбу тщетной и, когда уже не было никакой надежды, послал ответ. Вот наглядная связь неба с землей – небожителей с нами.

Родственников В.А. Комаровского мы нашли на следующий день через знакомых по храму Ильи Обыденного. С его дочерью Антониной Владимировной Комаровской (†2002) я была знакома через Н.Г. Чулкову, у которой мы с «мамой» жили на Смоленском бульваре с 1943 по 1951 год, а его внук Алеша Бобринский был товарищем Кирилла. Родственников С.М. Ильина нашли позднее.

5 ноября 1989 года, через 52 года после расстрела папы, отец Глеб отслужил заупокойную литургию, как всегда в то время, дома¹⁰³, а вечером собрали внуков, правнуков и друзей, знавших папу еще детьми. Это были Глеб Борисович Удинцев, очень любивший папу и часто приезжавший к нам в Никольское, и Дмитрий Михайлович Шаховской, отец которого, священник Михаил Шик, служил вместе с папой в храме у Соломенной Сторожки и был расстрелян в Бутове 27 сентября 1937 года. Все вместе отпели панихиду, была трапеза, и вспоминали папу в первый раз в день его смерти.

По рекомендации сотрудника КГБ Кирилл подал заявление на реабилитацию по делу 1932 года. Обвинение – в «участии во Всесоюзной контрреволюционной монархической организации “Истинно Православная Церковь”», приговор – к высылке в Северный край сроком на три года условно. По этому делу папа был также полностью реабилитирован в начале 1990 года.

Начало «перестройки» в конце 80-х было началом падения коммунистической власти. Стали сбываться слова моего отца, священномученика Владимира Амбарцумова, что «Советская власть есть явление временное»¹⁰⁴. Церкви дали некоторую свободу, был упразднен Совет по делам религий при Совете министров СССР, это означало, что не стало уполномоченных, которые вмешивались в дела Церкви и решали, кто может быть священником, а кто не может. Священник допускался к служению только при наличии регистрации от уполномоченного. Отец Глеб, будучи доктором наук, профессором, в то время шансов получить регистрацию не имел.

Владыка Иоанн перед смертью¹⁰⁵ дал отцу Глебу ставленную грамоту, что он его посвятил в священники; правда, он указал не 72-й год, а какой-то более поздний¹⁰⁶. И отец Глеб решил, что ему надо окончательно уходить на пенсию и переходить на открытое служение в Церкви.

Это, конечно, было сложно. Он стал консультироваться со многими священниками, например с покойным владыкой Сергием (Соколовым)¹⁰⁷. Тот всячески старался познакомить его с кем-то, кто мог бы оказать помощь в выходе на открытое служение. Приехал владыка Герман (Тимофеев)¹⁰⁸ (сейчас он архиепископ Волгоградский и Камышинский). Глеб ему сказал, что он священник. Владыка говорит: «Я вас возьму к себе». Но в это время он был за рубежом¹⁰⁹, а когда вернулся, отец Глеб уже вышел на открытое служение. Отец Глеб советовался с отцом Александром Салтыковым, и тот ему сказал, что знает человека, который может поговорить с Патриархом. Этим человеком оказался игумен Иоанн (Экономцев)¹¹⁰, с которым отец Глеб вскоре познакомился и через него 19 августа 1990 года подал прошение Патриарху. По словам отца Иоанна, Святейший признал священство отца Глеба, очень положительно отнесся к прошению, но никакого распоряжения не последовало; отец Глеб оставался профессором-консультантом во ВНИГНИ и был очень удручен, что нет никакой реакции.

В сентябре 1990 года Святейший Патриарх объявил, что с 1 октября он не признает прав уполномоченных вмешиваться в дела Церкви и давать регистрации священнослужителям.

В конце сентября к нам домой позвонил владыка Арсений и сказал, что 1 октября он приглашает отца Глеба на прием в Московскую Патриархию, где сообщил ему, что Святейший благословляет отца Глеба переходить на открытое служение. Отец Глеб пошел за документами к отцу Матфею Стаднюку¹¹¹. Отец Матфей удивляется: «А служить-то вы умеете?» Отец Глеб говорит, что умеет, но только не панихиды и молебны, потому что в каждом храме они служатся по-своему. Для практики его направили служить в храм Илии Обыденного.

Он пришел туда в пятницу, в рясе, с крестом, передает документы настоятелю – отцу Алексию Ларину. Увидев его в рясе, все крайне удивились – староста Виктор Иванович Горячев сказал: «Что это вы так нарядились?» Отец Алексий предложил идти читать с ним вместе акафист. Так что открытое служение отца Глеба в нашей Русской Православной Церкви началось с чтения акафиста иконе Божией Матери «Нечаянная Радость» в храме Илии Обыденного.

За несколько лет до этого отец Павел (Троицкий) открыл отцу Александру Егорову, что Глеб священник. Отец Александр принял это очень тепло, у них вновь установились духовно близкие, доверительные отношения. Если Глеб оказывался в Обыденном на литургии и служил отец Александр (это была, как правило, ранняя литургия в правом приделе), отец Александр причащал его в алтаре, из той четверти Агничной просфоры, которыми причащаются священники. Отец Николай Важнов (в то время дьякон), увидев это, сказал, что отец Александр так уважает Глеба Александровича, что причащает его как священника.

В те годы был такой курьезный случай. Папина духовная дочь Наташа Сахарова (в будущем схимонахиня Екатерина, †1999) подала в Обыденном записку о здравии, в которой были поименованы иерей Глеб, Лидия и все члены нашей семьи. Эту записку в алтаре стал читать Сергей Саввич Драгунов (профессор химии), который сразу же догадался, кто имеется в виду, и обратился с вопросом, что это значит, к отцу Александру. Тот был в растерянности. Но Сергей Саввич, зная историю Русской Православной Церкви ХХ века, все понял.

Окончательно из ВНИГНИ отец Глеб ушел в январе 1992 года, хотя новый директор даже предложил ему совмещать священническое служение с научной деятельностью, но он от этого отказался.

Так началось открытое священническое служение отца Глеба Русской Православной Церкви.

Если я не успею достаточно полно рассказать о последних бурных четырех годах жизни отца Глеба, то это хорошо знают дети. А мне хочется вернуться к старому и попробовать обрисовать наши внутренние отношения и жизнь нашей большой и хорошей семьи.

Как я уже говорила, не было времени, когда бы Глеб не работал, он занимался и дома. И вот он пишет мне (кажется, в 1963 году): «Мы никогда не надоедали друг другу. Может, это из-за наших частых и длительных разлук. А ты когда-нибудь отдыхала от меня? Я от тебя – нет. Иногда вечером ты мне немножко мешала работать своими частыми заходами. Мешала сосредоточиться. Но твои заходы ко мне приятны были мне. Я тебя очень хорошо понимаю».

Несмотря на большую занятость, он находил время, чтобы побыть с детьми. Он, например, читал им «Теремок» Маршака, «Петрушку» в лицах, очень часто читал Алексея Константиновича Толстого. К сожалению, в то время не было принято записывать на магнитофон, и мы не записали голоса отца Глеба.

Правда, у нас есть записи его проповедей, лекций, интервью, но то, как он читает сказки, записано не было. А он так оригинально читал детям «Петрушку» и «Теремок», что однажды Кирилл пришел к тете Шуре Филиновой и она стала ему читать, как говорится, обычно, монотонно, а он говорит: «Нет! Читать надо не так!» И стал показывать ей, как читает папа: в лицах и в действии.

Глеб очень много играл с детьми, любил подбрасывать их, переворачивать, изображал всяких животных. То он представлял верблюда, и кто-то на нем сидел, то слона, и они шли и обливали кого-то водой. Есть такие фотокарточки, а у Саши даже есть такая игра «квартет», в которую играли у нас в семье, где надо подбирать карточки с фотографиями на одинаковую тему: присутствующим раздаются карточки с разными темами, и надо подбирать одну; там есть фотографии папа – слон, папа – средство передвижения, папа – верблюд… Когда дети были маленькими, папа никогда не входил в дом спокойно, без того, чтобы сразу кого-нибудь не перевернуть или не подбросить кверху. Это он делал и с другими детьми. Когда Глеб приходил к нашим близким друзьям Гоманьковым, то мальчишки прятались, а Ольга бежала к нему радостная, зная, что он сейчас подбросит ее под потолок.

Когда дети подросли, то начались регулярные занятия по Закону Божию… Несмотря на свою загруженность, отец Глеб никогда не пропускал этих занятий. На них иногда присутствовал кто-то из друзей наших детей, но это все, конечно, было втайне.

У нас почти не было отпусков, чтобы мы куда-то поехали вдвоем. Правда, в 1968 году, по настоянию моего брата, мы путешествовали вместе на теплоходе «Иван Сусанин». Это было так: Глеб был заместителем председателя Комиссии по осадочным породам Академии наук, и геологи этой комиссии решили устроить экспедицию на теплоходе, и мы плыли от Москвы до Медвежьих Гор, до Кижей, а по дороге все время читались геологические доклады, так что даже персонал перестал нас называть «товарищи туристы», а называл нас «товарищами геологами». Глеб плыл бесплатно, а за меня надо было заплатить. Тут вмешался Евгений, половину расходов взял на себя, помог «раскидать» детей. Младшие остались у тети Кати Тутуновой, старшие где-то еще… а мы плавали. Конечно, к нам постоянно кто-то приходил, потому что Глеб был начальником, но все-таки у нас была отдельная каюта, и путешествие было замечательным.

Еще мы (правда, уже когда он был священником) в середине 80-х попали в санаторий под Можайск. Здесь мы были совсем одни. Не помню, сколько времени мы там жили, наверное, недели две-три, и у нас была отдельная палата, далеко и в тишине… Мы утром завтракали, шли на процедуры, которые полагались, и отправлялись гулять. Глеб мог уходить очень далеко, а я нет, но все равно мы бродили по лесу; по праздникам, сидя на лавочке, вычитывали всенощные, обедницы, имея две-три подсобных книжки, тихонечко совершали богослужение. Так мы бывали одни. В конце 80-х годов мы дважды плавали на теплоходе, один раз до Астрахани, другой – до Казани.

Когда Глеб уезжал, то писал письма, но в них в основном была сплошная геология. Он не был таким эмоциональным, чтобы осыпать меня какими-нибудь ласковыми прозвищами – «лапочка моя» или еще что-нибудь… Нет, этого не было. Я знала, что он меня любит, и для меня этого было вполне достаточно. Но вот в письмах у него иногда вдруг проскальзывает, правда, довольно редко: «Дорогая моя, несравненная Лида, друг мой родной, жена моя любимая, сестра моя, бесконечно близкая, помощница моя». Для него я всегда в первую очередь оставалась сестрой. А сестра – это все.

Он придавал большое значение взаимоотношениям мужчины и женщины. Вот в одном письме он пишет (в 1963 году):

«Взаимоотношения мужчины и женщины, сделавшихся мужем и женой, должны проходить несколько естественных стадий. И каждая эта стадия должна быть не мгновенная, чтобы она была осознанной и естественно подготовленной к восприятию следующей (стадии) их взаимоотношений.

Вспомним наше прошлое. Друзья. Длительная стадия. Любовь. (Но не влюбленность.) Любовь – новая стадия, глубокая потребность друг в друге.

Невеста, жена, сестра. Эта стадия должна быть длительной. Она прекрасна. Это – новая стадия близости и любви, углубления взаимоотношений, проникновения души, углубления состояния безраздельно и навеки принадлежащих друг другу. И наконец, вхождение друг в друга, близость тел. После каждого раза твои глаза преображались, они светились радостью, и я любил эту светящуюся радость твоих глаз.

Юношам и девушкам надо говорить об этой прекрасной стадии “жены-сестры”, “мужа-брата” и естественно наступающей затем “мужа-мужа” и “жены-жены”. Осознание стадии идет <как> восхождение по лестнице и не меняя перегородок . Мне думается, мы стали бы беднее в наших взаимоотношениях, если не было бы двухнедельной или хотя бы недельной стадии “жены-сестры”. Эти не внешние требования – не проверка требований, а <они> направлены на пользу ощущения брачного счастья. К сожалению, об этом вступающие в брак совершенно не думают.

Новая стадия – ожидание первого ребенка. Жена становится уютной, от нее начинают исходить умиротворяющие флюиды. Плохо, что мы в этом блеске суеты, в круговороте не осознаем этих наших взаимоотношений. Осознание их углубляет и поэтизирует жизнь».

И вот где-то еще он пишет:

«Я не баловал тебя. Дорогая моя Лидочка, спутница жизни, неотрываемая часть моего существа. Моя половина. Мое восполнение до целого. Живу, как неотрезанная часть яблока.

Чем дольше мы с тобой живем, тем ты становишься необходимей, моя радость, моя поддержка, моя любовь. Моя нежная, моя заботливая, моя дорогая. Я не баловал тебя словом нежности, прими их сейчас после нашего более чем полувекового знакомства. В жизни мы проросли друг в друга уже могучими корнями.

Сижу в “люксе” и смотрю на крыши старого Оренбурга и зауральские дома и думаю о тебе, о детях».

Это 1982 год.

Так вот и продолжалась наша жизнь. Об изменении его отношения ко мне можно узнать еще и по надписям на фотографиях.

«Дорогой любимой Марии Алексеевне, сестре и другу Лиде от азиатского бродяги. Осень 1948 года. Глеб».

«Дорогому другу моему и любимой сестре Лидии. Январь 1951 года». (Письмо о браке уже отправлено.)

«Дорогому другу, сестре, жене, неотрывной части меня самого, той, с которой полвека идем вместе, меняя и углубляя наши отношения, моя родная, любимая, радость и опора. Твой Глеб. 1978 год». (Это он уже священник.)

«Все мое – твое. Что было бы со мной без тебя, моя неотъемлемая. 55 лет в разных формах мы идем с тобой совместно дорогами жизни. Мое от моего , тебе от твоего». Это март 1985 года.

Вот маленькая подпись на фотокарточке. Октябрь 1990 года.

«Дорогой неотделимой жене, сестре и спутнице верной, без которой иное лучшее в жизни моей было бы невозможно. С любовью и благословением. Твой иерей Глеб».

Последняя его фотокарточка:

«Дорогому шестидесятилетнему другу, любимой сорокалетней жене, верному спутнику и помощнику, с которой мы проходили вместе все перипетии нашей жизни в бурном и сложном XX веке от Рождества Христова. С супружескою и братской любовью во Христе. Твой иерей Глеб».

Я всегда помогала Глебу, и, поскольку мы оба естественники, мне, конечно, это было легче. Я бесконечно перепечатывала его работы – черновики, конечно, потому что печатала я неважно, почти одним пальцем, но все его труды и диссертации шли через меня.

Я не привыкла к тому, чтобы встать утром и начать подметать пол, смахивать пыль с картин, потому что мне надо было отправить ребят – кого в школу, кого гулять, заставить их чем-то заниматься, а потом я садилась за машинку. И это почти до самого конца. Также я «собирала» его докторскую диссертацию, подклеивала, подписывала фотографии… Все это лежало на мне.

Надо сказать, что, когда Глеб занимался, все относились к этому с уважением. Папина комната, правда, запиралась, и дверь была утеплена, для звукоизоляции. А запиралась она потому, что папа оставлял материалы на столе, а дети в малом возрасте могут ведь прийти и что-нибудь нарисовать.

Детям не разрешалось дома просто так орать, открыв рот; они могли разговаривать, играть, но особо не шуметь. Как они нам, уже взрослые, говорили, мы не очень их терзали тем, что-де «тише, тише, папа занимается!». Они знали, что папа занимается, значит, надо вести себя тихо. Для них это не было тяжелым бременем. Папа занимался всегда, по-моему, кроме Рождества и первого дня Пасхи.

Когда наша семья жила на даче в Подмосковье, иногда все-таки случалось такое счастье, что папа брал отпуск. Но и тогда в свободное время он сидел на чердаке (как в Рассудово) и писал, без этого быть не могло… Он рисовал картины (в большой комнате у нас висит березка, которую он рисовал), а около него прыгали Вася и Машенька маленькая. И у Васи осталась картина: грибок такой плотный и земляничка: это – Вася и Маша.

Кроме того, он писал картины на азиатские темы: у нас есть несколько таких. Однажды он нарисовал красивое небо, но оно ему не понравилось, и он его стер, и больше у него не получилось.

Конечно, большим делом для сплочения нашей семьи были походы в лес. Кто садился на велосипед, кто шел пешком, кого-то везли в коляске. Мы уходили иногда очень далеко, поэтому папа перебрасывал кого-то вперед, а потом возвращался за следующими. Так мы приходили в лес, там начинали готовить обед. Это уже делали старшие дети, я была от этого освобождена, около меня были малыши, и я могла отдыхать. Дети бегали, собирали хворост. Есть такая фотография, где Кирюшка – кашевар, он мешает в казане кашу. Все было очень вкусно, всем было интересно и весело.

Однажды, правда, у нас такой произошел случай. Машенька была еще совсем маленькая. Я задремала, проснулась: тишина. Кто-то спит… А где Маша? «Маша! Маша!» – Маши нет. Ужас! Она в лесу могла заблудиться! Кричим: «Маша! Маша!», все бегаем, и вдруг вдали раздался крик. И бросились мы бежать… Впереди Сергушка, за ним папа, за ним я. Бежали мы, бежали на этот крик и прибежали к мостику. Через маленький ручеек переброшена доска, и около доски стояла наша Машутка и плакала, не зная, как перейти через этот ручеек. Мы с радостью ее схватили; сперва Сергушка, потом она перешла к папе, а потом ко мне. Такое было приключение.

Такие походы мы совершали, может быть, раза два за лето, потому что папа все-таки был очень занят и не всегда у него были отпуска, а нередко в отпуска он ездил на работу в Апрелевку¹¹², в лабораторию. Я сердилась, но вообще мы с ним никогда не ссорились, и никогда «солнце не заходило во гневе нашем». Мы все-таки жили очень дружно.

Большим увлечением Глеба с детьми были лыжи. В детстве Глеб, когда остался без мамы, обошел на лыжах все Подмосковье, он прекрасно катался, и поэтому, где бы мы ни были, лишь бы лежал снег, Глеб всегда был на лыжах. И начинались эти лыжи для детей с того, что к его лыжам привязывались санки, поставленные на лыжи. Это было еще в Заветах Ильича, когда он привязывал к себе маленького Сережу, а потом так уж повелось: за городом первое дело детям – лыжи. Как бы бедно мы ни жили, как бы нам трудно ни было, но всегда у всех были лыжи, крепления, ботинки. Когда мы жили на старой квартире, они ходили в Петровско-Разумовский парк, а здесь, в Ховрино, перебежал дорогу – и до леса рукой подать.

Глеб становился на лыжи, сзади – санки, на санках привязан малыш… Дальше стоят дети на лыжах, и у каждого шлеи в руках, а все эти шлеи держит Глеб. А сзади уже идут старшие дети. Вот такая вереница. Однажды он едет где-то, может быть, в Тимирязевском парке, и кричит: «Дорогу, дорогу!» Так люди, а среди них оказались его сотрудники, спрыгнули с лыжни. «Ой, – говорят, – Глеб Александрович несется со своей командой!» Надо сказать, что наши дети всегда по лыжному спорту занимали в школах первое место. Этот вид спорта отец Глеб любил, а другие как-то не признавал, некогда ему было.

Еще у нас были велосипеды, потому что за городом всегда нужно было куда-то ездить. И я ездила на велосипеде (с детства – на мужском). А когда мы приехали в Москву, Глеб купил мне велосипед, решив, что мы тут недалеко от окраины города и можно покататься в лесу. Но увы! «Бабушка на велосипеде», как сказал кто-то из детей на улице (хотя мне тогда было около пятидесяти лет, не так уж много)! Я психологически не могла справиться с улицей, пугалась, хотя движение было не то, что сейчас. Если одна какая-нибудь машина едет, я ее за километр вижу и уже боюсь. В общем, кататься я перестала. А мой велосипед у Кирилла утащили где-то в экспедиции.

Мой брат говорил: «Конечно, что вы все верующие, известно, но только, пожалуйста, никогда не устраивайте демонстрацию». Поэтому я и не выстраивала шесть человек детей, чтобы мы все вместе шли в церковь, хотя там все знали, что Сережа с Ваней и Сашенька – мои дети, и младшие тоже. Под праздники у нас в храме Илии Обыденного служили две всенощные, поэтому к одной всенощной ехали одни, к другой – другие. Даже когда дети были маленькие, мы с Глебом около метро менялись детьми, и кто-то с малышами шел домой, а остальные ехали в храм. Так же было, когда Сергушка был совсем маленький. Помню, в Великую субботу мы «передавали» его около Красных Ворот: Глеб шел с ночной службы, а я ехала к обедне, и этот сверток был передан ему в руки.

Вот так прекрасно проходила наша жизнь.

Глеб всегда интересовался богословием, а с начала 60-х годов он стал работать над проблемой соотношения Библии и науки о происхождении мира. Так появилась у нас дома так называемая серая папка – его работа о шести днях творения. В 70-х годах эта работа стала распространяться в машинописи в самиздате под псевдонимом Покоев. Псевдонимом Глеба стала фамилия его деда Василия Пантелеймоновича, который был фельдшером и имел в деревне двойную фамилию Каледа-Покоев. Митрополит Иоанн, геолог по образованию, который сам работал над этой проблемой, когда прочитал работу Глеба, сказал: «Это лучшее, что я читал на эту тему».

В 90-е годы, когда отец Глеб вышел на открытое служение, была издана его первая книжка, «Волхвы». Он мне ее надписал: «Дорогая моя матушка и спутница, помощница во всех моих путях и дорогах с их крутыми поворотами. Тебя дарю (неразборчиво. – Сост.) принимаю. Твой и. Глеб».

Я уже говорила, что 2 октября 1990 года отец Глеб вышел на открытое служение, и первая его служба – чтение акафиста иконе Божией Матери «Нечаянная Радость» в храме Ильи Обыденного. А уже на Покров отец Глеб был приглашен на патриаршую службу в храм Василия Блаженного, исповедует во время вечерней и утренней службы, а потом участвует в крестном ходе вокруг храма.

Он очень много служит в Обыденном, причем не в один день, скажем, утром и вечером, а по разным дням. Все это он нес очень терпеливо. Будучи младшим священником, он старался держаться скромно.

Кроме того, его привлекают к работе в Высокопетровском монастыре, и в январе 1991 года он был зачислен на должность заведующего сектором религиозного просвещения и катехизации Отдела религиозного образования и катехизации Московской Патриархии. Незадолго до этого он вместе с отцом Владимиром Воробьевым и другими московскими священниками организует катехизаторские курсы, преобразованные в дальнейшем в Православный Свято-Тихоновский богословский институт¹¹³. Он считает, что они обязательно должны быть открыты в 1991 году к началу весеннего семестра – 4 февраля. Это было достигнуто, хотя и большими усилиями, потому что очень трудно было с помещением. Он был их первым ректором.

Ему, конечно, трудно было совмещать и пастырскую работу в храме, и работу на курсах, тем более что он очень ответственно к ней относился: ходил на занятия, читал лекции… Он же все-таки имел определенный опыт работы в учебном институте.

Пасху 1991 года отец Глеб встречал еще в Обыденном, а потом окончательно оттуда ушел. В это время открыли храм Преподобного Сергия в Крапивенском переулке. Отец Глеб начинает служить там, ведет большую работу по катехизации, организует вместе с отцом Иоанном (Экономцевым) Рождественские чтения…

В 1991 году был создан семинар «Развитие высшего образования на современном этапе в условиях рынка». Этот семинар проходил с 28 июня по 2 июля на теплоходе «Виссарион Белинский». Маршрут был такой: Ленинград – Петрозаводск – Валаам – Кижи – Ленинград. На этот семинар были приглашены в основном директора научных институтов, заведующие кафедрами, в общем, ученый народ, и несколько священников: отец Владимир Сорокин, тогда ректор Ленинградской академии и семинарии, с супругой, отец Иоанн Свиридов и отец Глеб со мной.

Впервые священники появились среди ученых. Ходили они в рясах; правда, молитв общих не было, но было много разговоров. Священники делали доклады… Мы были и в Кижах, и на Валааме… На Валааме в это время наместником был отец Андроник (Трубачев), знакомый с отцом Иоанном Свиридовым. Поэтому когда мы приплыли на Валаам, то нас встретил отец наместник на машине и возил по острову. Все это было очень интересно; правда, я уже плохо ходила, и меня брала под руку матушка отца Владимира. А потом мы сели на личный катер отца наместника, и он возил нас в другие места и доставил прямо на пирс к нашему теплоходу. Тут отец Глеб разговорился с наместником о будущем, а из катера меня вытаскивали отец Владимир Сорокин и отец Иоанн Свиридов; надо было бы это заснять на пленку. Они меня вытащили, а сами чуть не упали. И мы поплыли обратно, до Питера, потому что путешествие начиналось и кончалось там же.

На теплоходе мы познакомились с очень интересным человеком, профессором Александром Ивановичем Половинкиным из Волгограда. Он рассказал, как пришел к вере и теперь помогает митрополиту Герману (Тимофееву) в деле просвещения. А когда была общая дискуссия о духовных ценностях в воспитании студенчества, то ведущими были отец Иоанн Свиридов и отец Глеб Каледа; тему «Проблемы послеуниверситетского образования» вел отец Владимир Сорокин. Так что все было очень интересно, в том числе разговоры за обедами и частные беседы. Это было как бы первое знакомство людей науки с Церковью.

С Половинкиным мы потом переписывались и как-то раз еще с ним встречались, когда ездили на пароходе; он устраивал нам экскурсии по Волгограду.

Летом 1992 года было организовано паломничество по святым местам Севера Руси на теплоходе «Сейма». На нем плыли верующие люди, много было народу из-за границы, в частности были прихожане Русской Православной Церкви за рубежом. Была семья брата владыки Василия (Родзянко).

Паломническая жизнь у нас начиналась с утренних молитв. Среди священников были отец Глеб, отец Иоанн из Канады, из Православной Церкви в Америке. Были представители Русской Православной Зарубежной Церкви, которые первое время уходили со службы, когда мы поминали Патриарха и архиерея, по епархии которого плыли. А потом они стали оставаться до конца, подходили к кресту, целовали у отца Глеба руку, пели… Самое замечательное, что они у себя за границей старались не забыть ничего русского и православного. Они знали гласы, умели петь, читать. И даже когда у нас был музыкальный вечер и одна из девушек, фольклорист, пела какие-то русские напевы с приплясыванием и притопыванием, одна из дочерей или из внучек Родзянки подошла к ней и стала вместе с ней петь эти песни, которые мы уже давно забыли, и пела с ней в тон, и приплясывала, и притопывала. Это нас поразило. В тех городах, где мы останавливались, мы ходили в церковь и, где можно было, служили. Мы плыли из Москвы до Питера, были и в Кижах, и во многих других местах. У нас часто совершались всенощные, но на богослужения шли те, кто хотел, по желанию: по вечерам были музыкальные собрания. Хором у нас руководила Марина Борисовна Ефимова.

Так мы плавали в 1992 году, а в 1993 году было организовано такое же паломничество на теплоходе «Рихард Зорге» до Ростова-на-Дону. И опять приехали Родзянки, опять было много интересных людей и многие из тех, кто уже участвовал в первом плавании. В этот раз с нами был отец Александр Куликов (†2009), и было очень хорошо, очень духовно. Мы посетили Толгский монастырь. Я в это время уже плохо ходила, а перед отъездом у меня было на ноге рожистое воспаление, поэтому нога распухла, и меня даже возили в коляске так называемого дяди Коли из Канады. А часто я оставалась на пароходе, когда все уезжали в город, если не было машин.

Отец Глеб в этом паломничестве занимался воскресными школами. К нему приходили благочинные и священнослужители тех городов, в которых мы бывали. Он распространял литературу для воскресных школ, проводил семинары и собеседования. К нам на теплоход приходили не только священники, а вообще народ.

Все это было чрезвычайно интересно, но, к сожалению, я себя плохо чувствовала, у меня часто поднималось давление, и иногда я просто лежала. А отец Глеб был очень энергичен и чувствовал себя вроде бы хорошо. Там, где можно было, он служил в храме, и мы тоже ходили туда. Перед литургией паломники исповедовались у отца Глеба, а я – у отца Александра Куликова. И там, где они служили, многие из нас причащались. Правда, я уже редко попадала на службы, потому что, например, в Нижнем Новгороде надо было подниматься в гору и долго идти до храма. В Ростове я тоже не сходила с теплохода.

Отец Глеб чувствовал себя хорошо, но у него иногда – вдруг ни с того ни с сего – плохо было с животом. С нами была врач, она давала ему всякие лекарства, и вроде как все это проходило.

После этой поездки меня положили в больницу; устраивали консультации, подобрали лекарства и снизили давление.

Вернусь назад, к августу 1991 года, когда открылся храм Преподобного Сергия в Крапивенском переулке, так называемый храм Сергия в Крапивниках, и отец Глеб перешел туда служить. Храм был еще мало оборудован, иконостаса толком не было, и все собирали по крошечкам. Отец Глеб нес туда из дома все что можно, так что все те полотенца, которыми раньше обустраивался наш храм, были отнесены туда. Туда было отнесено и копие, то есть скальпель, которым отец Глеб пользовался в своем домашнем храме; потом оно было перенесено даже в храм Преподобного Сергия в Высокопетровском монастыре. В Крапивниках служил отец Иоанн (Экономцев) и затем отец Иоанн Вавилов.

Храм Преподобного Сергия в трапезной Высокопетровского монастыря открылся только в 1992 году. 17 июля 1992 года, под Преподобного Сергия, в этом храме была отслужена первая всенощная. Иконостаса еще нет, висят наши пикейные одеяла, к ним прикреплены иконы. Но уже есть подсвечники, большой хор.

У нас дома очень много фотографий, на которых видно, как отец Глеб совершает службу, с каким тщанием он помазывает елеем подходящих к нему прихожан. Надо сказать, что отец Глеб всегда очень внимательно благословлял, большим крестом, причем сердился, если человек в данный момент был несобран.

В то время всенощные отец Глеб служил в Высокопетровском монастыре, а литургию – в Крапивниках, потому что в монастырском храме еще не было малого освящения. Малое освящение храма Преподобного Сергия Высокопетровского монастыря состоялось в октябре 1992 года, в пятницу перед Димитриевской субботой. Уже был иконостас, Царские врата; правда, еще не все иконы для иконостаса были написаны. На другой день, в родительскую субботу, была совершена первая Божественная литургия. Надо сказать, что на малое освящение храма приезжал Святейший Патриарх Алексий II, и здесь отец Глеб получил первые награды – набедренник и наперсный крест; правда, еще раньше он получил камилавку. Есть очень хорошие фотографии: отец Глеб снимает крест, а Патриарх подает ему другой, и помогает ему отец Владимир Диваков.

К Пасхе 1993 года, которую мы уже совершали в Высокопетровском монастыре, отец Глеб указом получил сан протоиерея, и все его называли протоиереем, поминали как протоиерея, а оказывается, в этот сан возводят на архиерейской службе: священник подходит к Святейшему Патриарху или к архиерею, и тот читает молитву и называет его протоиереем. В сан протоиерея отца Глеба возвели в 1994 году, 8 июня, после первой операции.

В 1991 году отец Глеб начал ходить в Бутырскую тюрьму. Сначала он совершил там молебен с водосвятием – в какой-то комнате, на столе, где сбоку был герб Советского Союза. Потом отец Глеб добился, чтобы в Бутырках ему дали помещение под храм. Старый храм Бутырской тюрьмы после революции был разорен и разделен на два или три этажа. Верхний этаж отдали отцу Глебу, и он начал там служить; еще без алтарной преграды (там, как и в Крапивниках, на стене на фанерных листах висели наши пикейные одеяла с иконами). Первую литургию в Бутырском храме отец Глеб совершил на Светлой седмице 1992 года.

Он начинает свою, может быть, самую главную в жизни работу, – работу в тюрьме. Он приглашает туда катехизаторов. Они ходили по камерам, разговаривали с заключенными и готовили их к встрече со священником, к исповеди и причастию или к крещению.

Постепенно храм преобразился, был сделан алтарь; многие жертвовали туда: кто – подсвечники, кто – какие-то другие предметы. И вот в 1994 году, когда храм уже был оборудован, был снят небольшой фильм «Спешите делать добро» (это слова доктора Гааза). Там отец Глеб дает интервью.

Настоятелем Бутырского храма отец Глеб назначается указом Святейшего Патриарха 23/8 октября 1993 года. И вот он один, без всякой помощи ездит служить в Бутырках, тащит огромный чемодан с облачением. Накануне оставляет сосуды у Сережи – тот живет напротив Бутырской тюрьмы. Еще он должен нести складной аналой. Но ходит в тюрьму неизменно, исповедует там часами.

И заключенные тянутся к нему, просят побольше с ними говорить. В одной группе заключенных был татарчонок, мусульманин, но очень хотел поговорить с отцом Глебом, и заключенные просили, чтобы он его принял. Отец Глеб с ним побеседовал. И этот паренек, когда отец Глеб приходил, всегда старался к нему подойти, чтобы его поцеловать.

Отец Глеб идет в «коридор смертников», в страшный шестой коридор. Там люди, приговоренные к смерти, сидят за семьюдесятью, наверное, замками. Отец Глеб не боялся туда входить. Первый раз, когда он вошел к смертникам, надзиратель стоял за дверью и держал дверь ногой, чтобы она не закрывалась. А потом отец Глеб приходил, говорил, чтобы пришли за ним через час, дверь закрывали, и он сидел с этими смертниками; беседовал с ними, исповедовал, обнимал их, целовал, старался носить им подарки, яблоки или еще что-то. Помню, на Пасху, кажется, 1993 года он очень волновался, чтобы туда отнесли куличи, яйца и прочее.

Отец Глеб крестил несколько человек, с одним из них у меня сейчас переписка. Благодаря ходатайству отца Глеба один из заключенных, приговоренных к смертной казни, Дима, был помилован, ему дали 15 лет. А сейчас он, отсидев десять лет, вернулся домой. А вообще заключенные пишут мне много и часто и во всех письмах вспоминают отца Глеба. Некоторые даже не знали его лично, а только по книгам, которые пересылались в тюрьмы, но через отца Глеба, через его книги, они пришли к Богу.

Итак, отец Глеб окормляет заключенных, будучи еще духовником в Высокопетровском монастыре и заведуя сектором православного просвещения и катехизации. Он трудится с утра до ночи, и всегда с ним тяжеленный портфель, который я даже поднять не могу. Никаких машин ему не полагалось.

В начале 1994 года отец Глеб был командирован Патриархом в Тулу и Ярославль для проверки воскресных школ и помощи им. В Туле были какие-то нелады. Его очень хорошо встретил покойный митрополит Серапион (†1999), Царство ему Небесное, и он вместе с ним служил и жил у него в епархиальном доме. На прощание Владыка подарил ему самовар, который, к сожалению, я испортила, поставив и забыв выключить. Отец Глеб возвращается из Тулы и говорит, что у него там были неполадки с животом. Владыка ему даже давал какое-то лекарство.

И вот 9 марта 1994 года отец Глеб вдруг почувствовал себя плохо. Маша срочно приехала из монастыря, пыталась ему как-то помочь, но вскоре стало ясно, что надо вызывать «Скорую помощь». Его повезли в Боткинскую больницу. Туда подъехал Василий. В приемном покое хирургического отделения отцу Глебу делают рентген, и оказывается, что необходима операция. Его поднимают в отделение и оперируют. Оказался рак кишечника. После операции отец Глеб лежит в больнице, ему ставят капельницы. Когда его из реанимации перевели в палату, около него начали дежурить ночью сыновья, а днем наши друзья (мы пускали к нему только мужчин). В апреле он выписывается.

На стояние Марии Египетской Маша (теперешняя игумения Иулиания) становится инокиней, это было 14 апреля, получает имя в честь Марии Египетской. А 24-го, в Неделю ваий, на Вход Господень в Иерусалим Святейший Патриарх служит в Богоявленском соборе, и наш Ваня становится диаконом, отцом Иоанном. На Машин постриг в Надвратном храме Зачатьевского монастыря я поехала с Васей (кстати, открытие этого храма благословлял отец Глеб, и даже там служил). А на хиротонию Вани мы впервые оставили отца Глеба дома одного; правда, мы с Кириллом и Васей не дождались, когда он выйдет из алтаря, чтобы его поздравить, и вернулись домой.

В Страстную седмицу мы потихоньку что-то читали. Отец Глеб спал в большой комнате мальчиков, на диване Кирилла, я была в маленькой комнате, а Кирюша – в комнате с лоджией. Днем я ухаживала за отцом Глебом, он большей частью лежал. Мне было уже все это довольно трудно, потому что у меня болели ноги. Саша приезжала помочь. А ночью, когда было нужно, он звал Кирилла.

А в Великую Пятницу мы повезли отца Глеба в храм, в Ховрино, это недалеко от нашего дома. Он вошел в алтарь (такой был слабенький-слабенький), и отец Георгий Полозов предложил ему облачиться. И вот отец Георгий выносит Плащаницу, а под Плащаницей идет по ступенькам отец Глеб, а сбоку от него идет Кирилл и пытается его поддержать. Отец Глеб несет Евангелие.

О том, как мы провели Пасхальную ночь, я расскажу позже. А на первый день Пасхи вечером мы опять поехали в Ховрино, и отец Глеб в своем красном облачении сослужил отцу Георгию. Есть очень хорошая фотография: отец Глеб кадит престол, – слабенький такой, бледный. Отец Глеб бывает теперь в Ховрине. И на «Живоносный Источник», и на Георгия Победоносца он – в Ховрине, уже участвует в крестном ходе.

В нашей семье происходят большие события. 8 мая 1994 года, в неделю Антипасхи, получив сообщение о том, что на полигоне в Бутове (где это Бутово, что это за Бутово – никто тогда еще не знал) будет освящен крест владыкой Сергием Солнечногорским¹¹⁴ и владыкой Арсением. Кирилл едет туда и встречает Антонину Владимировну Комаровскую – дочь художника-иконописца Владимира Алексеевича Комаровского, который проходил с моим отцом по одному делу и они оба были приговорены к расстрелу. Оказалось, что ее отец расстрелян здесь. Значит, на этом полигоне расстрелян и священник Владимир Амбарцумов, мой отец. Вечером Маше Ильяшенко (дочери моего брата) звонят из Свято-Тихоновского института и говорят, что в списках расстрелянных в Бутове есть Владимир Амбарцумов; правда, он числится мирянином. Таким образом мы узнаем место расстрела и захоронения моего отца, ныне канонизированного священномученика Владимира.

На Радоницу наш слабенький папа садится в машину, и мы едем в Бутово. Приезжаем к полигону, но там пускают только в субботу и в воскресенье. Кирилл обегал все дома, но нигде не мог найти ключа, и мы проехали по тропинке налево, где теперь к храму идет автомобильная дорога, здесь отъехали немножко в сторону и в кустах отслужили панихиду. (Аня, Сережина жена, была поражена тем, что папа, такой слабенький, все же смог отслужить панихиду.) Все это мы переживали как очень большое событие.

После панихиды мы поехали в Екатерининскую пустынь, которая была только что открыта. Это страшный застенок Ежова и Ягоды. Иеромонах отец Кирилл (Федотов) повел нас в храм с двухэтажным алтарем. Когда здесь была тюрьма, настелили второй этаж и там проводили допросы заключенных, потом спускали их на первый этаж. Здесь были страшные пытки, а на первом этаже – какие-то ширмы с окошечками, куда ставили людей и в эти окошечки их расстреливали, а потом тела спускали в подвал и там сжигали. Из подвального окошка шла труба крематория – страшное впечатление. Сейчас все это ликвидировано и храм открыт.

Итак, мы узнали, где и как расстрелян отец Владимир, и теперь вся наша жизнь связана с Бутовом. Стало известно, что в Бутове расстрелян и владыка Серафим (Чичагов); матушка Серафима (†1999), его внучка, игумения Новодевичьего монастыря, тоже приезжала туда. И вот мы, дети расстрелянных там, во главе с матушкой Серафимой пишем Святейшему Патриарху прошение о том, чтобы в Бутове разрешили построить храм.

Эту землю передают Церкви, и Патриарх благословляет строительство храма. Собирается община, куда входят в основном дети и внуки там расстрелянных: игумения Серафима, отец Андрей Лоргус, Алеша Бобринский и Кирилл. И вот тут встал вопрос, кому быть главой этой общины. Отец Глеб понимает, что если им станет Кирилл, то с геологией надо будет прощаться. Кирилл, может быть, немного колеблется, но я его поддерживаю. «Ну как же! Там похоронен наш мученик!» Кирилл соглашается, и начинается строительство храма. Отец Глеб несколько раз ездил в Бутово, в основном в субботу; его туда возил Кируша на машине. Он еще слаб и долго там не задерживается. Несколько раз мы с ним ездили в Бутово вместе, в начале июня, в субботу, а еще – в середине июня, уже с отцом Иоанном. И у креста служится панихида, на которой мы впервые встретились с людьми, приехавшими сюда, потому что здесь расстреляны их родственники.

Однажды был очень трогательный момент: служили панихиду, к нам подошли две женщины, одна пожилая, другая – помоложе, и стали говорить, что у пожилой, как только она вышла замуж, был арестован муж, Владимир, и здесь расстрелян. А другая приехала откуда-то с юга, у нее был здесь расстрелян Ксенофонт. И мы записали в синодике: Владимир и Ксенофонт, но тогда мы были еще неопытные и не спросили фамилии, чтобы собрать о них сведения.

В июле, после Преподобного Сергия, Вася, по приглашению родителей своей жены, взял нас на дачу в деревню Свиридоново, под Озерами на Оке. Мы жили в отдельной комнате на первом этаже. Мама Васиной жены, Людмила Анатольевна, очень внимательно ухаживала за отцом Глебом, за что мы ей очень благодарны. Он там гулял, уже ходил в лес, окреп. Отец Глеб не изменил себе и продолжал работать: поднимался на второй этаж, садился за стол, сделанный специально для него у окна в сад, и работал над главами «Записок тюремного священника». В субботу, 24 июля, мы с ним поехали в Зарайск. Там в кремле, в Никольском соборе шла служба. Отец Глеб вошел, постоял… На литию, видимо впервые, вышел молодой священник, который волновался и не знал, что читать; отец Глеб ему подсказал. А потом к нему подошел настоятель и отвел его в сторону. Отец Глеб показал свои документы, и настоятель пригласил его облачиться и служить. И на следующий день отец Глеб служил там литургию, но, к сожалению, меня не было, я себя плохо чувствовала и боялась, что погода испортится и машина наша может забуксовать в поле около деревни, а ходить я уже толком не могла.

В следующее воскресенье мы с Васей поехали в Старо-Голутвин монастырь. Там мы встретили игумена Кирилла¹¹⁵, того самого, который водил нас по Екатерининской пустыни. Его назначили настоятелем Старо-Голутвина монастыря, и он служил в громадном храме, где не было окон. Когда мы с отцом Глебом туда вошли, отец Кирилл увидел, что стоит кто-то в рясе, и позвал послушников пригласить его в алтарь. Он вошел в алтарь – и отец Кирилл его не сразу узнал, он не мог предположить, что отец Глеб окажется в Коломне. Он очень обрадовался, отец Глеб облачился, а на следующий день сослужил литургию, говорил проповедь.

Нас приглашали приезжать еще, но мы больше не смогли; в начале августа вернулись в Москву, и отец Глеб стал опять служить в Высокопетровском монастыре, служил на Преображение. Но при этом отец Глеб готовится ко второй операции; он также работает над материалами по катехизации для Патриархии¹¹⁶. Он очень волнуется, но готовит материалы по своему отделу, не забывая и тюрьму. Чувствует себя он вроде неплохо, ему сделали анализы – по видимости, все нормально. Последняя его служба в Высокопетровском монастыре была 29 августа, на Перенесение Нерукотворного Образа, а первого сентября он лег в больницу…

Уходя в больницу, отец Глеб снял свой нательный крест (он, по-моему, был потом у Сережи и, наверное, с ним вместе сгорел) и надел крест, который привезли из Питера, купленный в храме Иоанна Кронштадтского.

Так вот прошла наша жизнь, слава Богу, большая – мы прожили с Глебом 43 года, зная друг друга 63 года.

Он умер в день ангела Иоанна Кронштадтского – 1 ноября 1994 года…

«Прежде нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя». Так говорит пророк Иеремия, первая глава, пятый стих.

Этот эпиграф поразил меня, когда я открыла журнал «Альфа и Омега» № 23 за 2000 год, где говорится о чуде отца Глеба в 30-е годы, если так можно сказать, когда он явился во сне заключенному, посоветовал остаться в обслуге лагеря и таким образом спас ему жизнь. Об этом чуде было рассказано нашему сыну, отцу Иоанну, который посещал внука этого человека в тюрьме. Значит, отец Глеб уже тогда был посвящен и определен Господом как Его верный священнослужитель¹¹⁷.

Отец Глеб достиг больших высот в своем духовном восхождении. По словам ученого-генетика, доктора биологических наук Андрея Ивановича Иванова, жену которого отец Глеб крестил у нас дома и затем венчал их, отец Глеб говорил ему, что видел в потире Агнца.

В письмах заключенных очень много говорится об отце Глебе. Один из них, Саша С., из камеры смертников Бутырской тюрьмы, отец Глеб привел его к вере, написал матушке Александре Глебовне Зайцевой, узнав, что она дочь отца Глеба, о том, что было однажды, когда отец Глеб пришел к нему в камеру. Отец Глеб сидел на топчане, а Саша – напротив. Отец Глеб ему говорит: «Ты чего сидишь так далеко. Иди сюда». Посадил его рядом с собой, обнял, прижал к себе, и Саша начал ему все рассказывать. А в другой раз он примостился у ног отца Глеба на полу и слушал его беседу. И вдруг он увидел, что отец Глеб весь просиял неземным светом, и это продолжалось несколько минут.

Когда отец Глеб умирал, вышел журнальный вариант его «Туринской плащаницы», его детище. Я принесла ему в больницу оттиски для всех, чтобы он оставил каждому из детей свой автограф¹¹⁸. Но вот что он написал мне почерком, который узнать совершенно невозможно:

«Дорогой спутнице жизни, жене, другу, терпеливой и верной помощнице жизни моей с ее иногда неожиданными поворотами. Самому близкому мне человеку – жене, сестре. Твой иерей Глеб».

Воспоминания об отце Глебе мне хочется закончить словами из одного письма, написанного им в 1993 году:

«Всю жизнь мы прошли вместе. Пережитое… Но разве все можно отлить в шкалу слов, а так, осматриваясь назад, встает и 30-й год, и все последующие годы вместе до 37-го года и далее.

Часы на Лубянке – это часы ожидания и часы нашей дружбы. Война, которая отложила такой глубокий след во всех нас, переживших ее, и в нас особенно. Мы вышли из нее другими друг к другу, чем вошли в нее. Крепко тебя обнимаю и целую».

Это он пишет из Боткинской больницы, когда лежал там с подозрением на инфаркт миокарда (к счастью, диагноз не подтвердился).

Самым последним, самым глубоким моим переживанием с Глебом стала последняя наша Пасхальная служба.

Когда в апреле 1994 года он выписался домой после операции, все стали думать, как отвезти его на Пасхальную заутреню (он был очень слабенький). Хотели отвезти его в Высокопетровский монастырь, звал его отец Георгий Полозов в Ховрино… Но он подумал и сказал: «Давай побудем с тобой вместе, как это было раньше».

Служили в большой комнате, а не в его кабинете. Отец Глеб был в своем любимом белом облачении. Он сидел в кресле и служил, а я пела и тихонько плакала, потому что понимала, что это – последняя наша с ним заутреня. Отслужили мы заутреню, потом обедницу. Отец Глеб причастился сам и причастил меня (запасными Святыми Дарами).

Мне хочется вспомнить прекрасное заключение отца Глеба в его книжке о Туринской Плащанице, где он пишет, что, проведя столько лет над сбором материалов по Плащанице, он вложил персты свои в язвы гвоздинные Господа, и кончает он тем, что, «когда на нас находит уныние, вспоминайте, что Христос воскрес».

Наступил 2000 год, ужасный и славный, – все началось с по-человечески непонятной смерти внука Н.Е. Пестова, отца Федора Соколова, оставившего сиротами девять человек детей. В день своего ангела, 21 февраля 2000 года, он погиб в автомобильной катастрофе. Он как бы предчувствовал свой уход из земной жизни. После литургии, когда все его поздравляли, он в ответ просил у всех прощения. Вечером поехал на машине куда-то на совещание, с дороги в одиннадцатом часу позвонил домой: «Все хорошо», а в 23 часа шофер ехавшей навстречу фуры не справился с управлением… Все произошло мгновенно. Вечером 22 февраля на службе, когда гроб был внесен в храм, его мать – матушка Наталия (Н.Н. Соколова) была в приподнятом настроении и, увидев меня, сдерживающую слезы, сказала: «Ты что? У меня все дети живы, и у тебя тоже!», а потом говорит: «А кто будет следующий?» Следующими были Сережа с Аней.

24 июля в 2 часа ночи, возвращаясь на своей машине на буксире с дачи из-под Можайска, они были убиты налетевшей на них фурой, а потом сгорели в своей машине. Машина горела около часа – кругом стояли дети и друзья…

В этот день Господь собрал всех вместе. Было лето, а братья на дачах…

Рано утром, часов в семь, внуки Федя и Петя приехали в монастырь на удивление всем: машина Петина разбита (на ней тащили «Жигули» с родителями), ребята как-то странно одеты, стучатся в настоятельский корпус. «Что случилось?» – «Родители погибли».

Матушка наугад звонит отцу Иоанну, он оказывается дома, так как накануне говорил проповедь в Богоявленском соборе. Звонит Васе в деревню, тот почему-то не выключил на ночь сотовый! Звонит отцу Кириллу – тот еще не уехал к службе. Саша тоже в деревне получила звонок. Матушка с отцом Иоанном едут в ГАИ, далее в Звенигород, в морг. Я нахожусь в Бутово и собираюсь к обедне, но не к утрене – рано. Вдруг приходит отец Кирилл, на нем лица нет. Друзья смотрят и только твердят: «Матушка! Матушка!» – «Мама, мужайся, Сережа с Аней погибли!»

Отслужив в храме панихиду, едем с отцом Кириллом в Зачатьевский монастырь. Слава Богу, в этот день у нас в Бутово был один иеромонах, он взял на себя и службу, и все требы отца Кирилла.

С похоронами все быстро уладилось. Во вторник днем привезли в Бутово два закрытых голубых гроба, Сережин был с черной лентой. Гробы стояли покрытые пеленами и цветами. Что там осталось после пожара, не знаю. Матушка и отец Иоанн их видели.

Когда я приложилась к ним и села, закрыв лицо руками, вся в слезах, меня с двух сторон обняли сыновья, и у меня на коленях лежали две руки в поручах.

Вечером друзья читали Псалтирь. И одна вошла в храм, и слышит с клироса: «Господи, помилуй!» На клиросе никого не было, а читавшая ничего не слышала.

Отпевали соборно 26 июля, народу было так много, что отпевание было перед храмом. На крыльце стояли два их сына в стихарях их работы и держали ими купленные хоругви. Так как Сережа и Аня были создателями этого храма, то отец Кирилл благословил крестный ход вокруг храма. Впереди Петр в их диаконском стихаре. Несли их благословение на брак – иконы, а следом хоругви. Похоронили на Ваганьковском кладбище в могилу Александра Васильевич Каледы – дедушки и крестного Сергия и прабабушки Виктории Игнатьевны.

В монастыре была большая трапеза, но мне стало плохо, и меня увезли. Друзья много говорили о них.

Спасибо Патриарху Алексию II, он подарил через матушку мне и детям юбилейную книгу-альбом «Патриаршее служение»¹¹⁹, где на странице 176 есть фотография верующих, ждущих его благословения с балкона в день преподобного Сергия. Там ясно видны Сережа и Аня. Я много плакала о папе, отце Владимире, так жутко вырванном из нашей жизни. Отец Глеб умирал естественно, много страдал и терял силы, и было как-то странно молить о продлении его жизни, по существу, страданий.

А дети ушли мгновенно. Это очень трудно принять. И, как писал кто-то из друзей моему отцу на смерть мамы, «не всегда легко сказать: да будет воля Твоя».

Наступил август 2000 года, еще не было и 40 дней детям, мне звонит отец Владимир Воробьев и сообщает, что папу, отца Владимира, канонизируют. 18–19 августа заседает Юбилейный Архиерейский Собор, а на 20 августа назначено торжественное богослужение, где будут канонизированы новомученики и исповедники XX века. Нас с матушкой Иулианией везет отец Иоанн. Идем в храм Христа Спасителя. Матушка Иулиания ведет меня через какой-то вход к лифту – идем какими-то переходами, где почти на каждом углу стоят облачающиеся архиереи. В большом лифте едем с митрополитом, говорящим по-русски с акцентом. Пробираемся через толпу на северную часть амвона, где стоят монахини. На середине огромного храма от Патриаршего места до амвона с двух сторон в два ряда стоят архиереи, а за ними множество духовенства.

Началась праздничная литургия. Пели Преображенские антифоны, как в самый день Преображения. На сугубой ектении – заупокойные прошения. Архидиакон провозгласил «Вечную память» всем убиенным и замученным в XX веке. Многие плачут.

Святейший Патриарх взошел на свою кафедру посреди храма. Митрополит Ювеналий прочитал постановление Освященного Юбилейного Архиерейского Собора Русской Православной Церкви о канонизации новомучеников и исповедников Российских. Я стою в конце ряда игумений женских монастырей нашей Церкви. Матушка Иулиания мне шепчет: «Посмотри, на тебя смотрит один Владыка». Где уж там, так много народу и на меня кто-то смотрит! Оказалось, что Владыка Арсений действительно смотрел на меня и радовался, что мой отец прославлен среди множества других канонизированных мучеников. А раньше он скорбел о смерти моих детей. Два пресвитера выносят из алтаря новонаписанную икону новомучеников и исповедников Российских, и Святейший Патриарх Алексий II благословил ею всех присутствующих на четыре стороны, хор поет тропарь и кондак новомученикам и исповедникам Российским…

Описать то волнение и радость, я думаю, охватившую всех, словами невозможно. Народ поет «Пасху»…

Теперь, когда Кирилл стал священником и когда построен храм в Бутове, для меня этот храм стал родным. Туда мы отнесли облачение отца Глеба, там много вещей, которые купили Анечка с Сережей: и хоругви, и облачения (они сшили несколько облачений; на последнюю Пасху – стихари).

Так что для меня Бутово родное. Тут и иконы, и что-то в алтаре есть из нашего дома, и крест наш висит в храме. И облачения отца Глеба… И Кируша, так похожий на папу, на отца Глеба. Там я вспоминаю всех своих близких: и священномученика Владимира, и отца Глеба, и моих дорогих детей – Сережу с Аней, так трагически погибших, по воле Божией рано ушедших на небо. Я думаю, что там их встретили и дедушка, и папа.

В 2005 году день памяти священномученика Владимира, 5 ноября, совпал с родительской субботой, и игумения Иулиания перенесла день празднования на 3 ноября – день заседания «тройки», вынесшей ему смертный приговор в 1937 году. 2 ноября, в день памяти священномученика Артемия, указавшего нам день его расстрела после долгих лет нашей молитвы, в Свято-Духовском храме монастыря был освящен придел в честь отца Владимира. После освящения была отслужена торжественная всенощная, а на следующий день – Божественная литургия. Было много родственников – и внуки, и правнуки, и последний духовный сын отца Владимира, раздавали иконки священномученика Владимира с частицей бутовской земли, взятой из раскопа. В храме Троицы на Грязех отец Иоанн освятил новую икону священномученика Владимира. В храме Новомучеников и Исповедников Российских в Бутове отец Кирилл совершил торжественную всенощную и Божественную литургию 5–6 ноября. Так что память священномученика Владимира в 2005 году совершалась несколько раз.

Отец Глеб узнал о том, что отец Владимир был расстрелян в Бутове, но не дожил до его канонизации на Юбилейном Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви в 2000 году.

Осенью 2008 года у меня была удивительная встреча, изменившая мою жизнь на 180 градусов.

15 сентября, в день преподобных Антония и Феодосия Печерских, в Зачатьевский монастырь неожиданно приехал старец Илий (Ноздрин) из Оптиной пустыни. Он был в Москве в больнице, и ему надо было где-то отдохнуть. Попросили Зачатьевский монастырь его принять. Матушка настоятельница очень обрадовалась, и к вечеру он приехал. Сестры его ждали. Он внимательно с каждой поговорил. Шла вечерняя служба в Зачатьевском храме, и сестры попеременно бегали к старцу. Он собрался уезжать, тут ко мне прибегает инокиня Владимира (внучка) и приглашает подойти к нему под благословение. Я соглашаюсь, меня быстро одевают и везут на коляске – старец с матушкой и сестрами стоят недалеко от Святых ворот. Я подъезжаю и прошу благословения. Он нагибается и спрашивает: «Матушка, а когда постригаться будем?» Я отнекиваюсь – у меня дети, внуки и правнуки, а он опять: «Пусть молятся все» – и благословляет постриг не позже Великого поста. «Я буду за вас молиться» – и уходит.

Матушка игумения этого не ожидала, я тоже сидела растерянная. Матушка позвонила братьям – они также были в недоумении. Но все считали, что это «глас Божий» и надо ему подчиниться. Поскольку наш монастырь ставропигиальный, надо было в первую очередь спросить благословения у Святейшего. Постепенно я пришла в себя и поняла, что другого пути у меня нет. Патриарх Алексий II все собирался к нам приехать и посмотреть на строящийся собор, но был либо очень занят, либо ему нездоровилось.

И вот 28 октября 2008 года звонок матушке игумении – чтобы она срочно приехала в Патриархию, и оттуда они со Святейшим поедут смотреть монастырь. По дороге матушка рассказывает о моем положении – Патриарх одобрил, благословил, только сказал: «Не тяните долго, так как годы большие». Святейший осмотрел строящийся собор, колокола и уехал.

Матушка подала прошение о принятии меня в число насельниц монастыря и постриге в мантию, и 5 ноября последовала резолюция Святейшего Патриарха. Постриг должен был совершить наместник Данилова монастыря архимандрит Алексий (Поликарпов), и предполагалось назвать меня Георгией – в честь священноисповедника Георгия (Лаврова)¹²⁰, благословлявшего меня еще в детстве, в 4–5-летнем возрасте. Так думали и я, и матушка. Решили не ждать и постричь меня 5 декабря, в день нашего с братом крещения.

Наступило 5 декабря, все договорено, а утром скоропостижно скончался наш Патриарх. Тем не менее постриг совершили, присутствовало много народу – я, конечно, никого не видела, – было пять священников. Даже приехал отец Илия Амбарцумов из Петербурга.

Все происходило под знаком смерти Патриарха. Это было его последнее благословение, данное в монастыре. После пострига меня отвели за занавески, туда никто не допускался. Потом было вечернее богослужение, также молились еще и ночью. Утром меня причастили, и монахиня Сергия (†2009) отвела к себе в келию. Матушка игумения все время была занята в связи с кончиною Патриарха. Два дня меня водили на литургию (в основном мать Сергия), где я причащалась, а далее я была все дни одна, мною заниматься было некому. Умер Патриарх…

На этом надо заканчивать мои воспоминания. Мне бы хотелось передать детям то, что они не знали и что уйдет со мной, – далее пусть они вспоминают свою жизнь в родительской семье. Среди моих внуков и правнуков есть и Сережа и Аня Каледа, есть Глеб Александрович и две Лидии (внучка и правнучка)¹²¹, есть и три Владимира, названных в честь священномученика Владимира.

Благодарю Бога за всю мою жизнь, за все посланные мне испытания и радости. Дай Бог каждому в старости иметь столько любви, заботы и ласки, какие я имею от сестер монастыря, от своих детей, внуков и от окружающих меня и за что-то любящих людей. Это возможно только во имя Христово.

Слава Богу за всё!

1922, 4 февраля – родилась в Москве.

1923, 24 мая – смерть матери, Валентины Георгиевны Амбарцумовой (Алексеевой).

1925, 5 декабря – крещение священником Валентином Свенцицким в храме Святителя Николая «Большой Крест», что на Ильинке.

1927, 4 декабря – рукоположение отца, Владимира Амбарцумовича Амбарцумова, в сан диакона, а 11 декабря – в сан священника.

1932, 5 апреля – арест отца.

1932, 18 июля – освобождение отца.

1937, 5 сентября – последний арест отца.

1937, 5 ноября – расстрел отца по приговору «тройки».

1940, июнь – окончание средней школы.

1940, декабрь – лаборант факультетской кафедры терапии 3-го Московского медицинского института.

1941, ноябрь – поступление на факультет естествознания Московского государственного педагогического института им. В.И. Ленина.

1945, июнь – окончание Московского государственного педагогического института им. В.И. Ленина по факультету естествознания, специальность – биология и химия.

1946, октябрь – 1951, 1 мая – старший лаборант лаборатории медицинской зоологии Института эпидемиологии и микробиологии АМН СССР им. почетного академика Н.Ф. Гамалеи.

1951–1953 – старший коллектор экспедиции № 39 Киргизского геологического управления.

1951, 1 июня – выходит замуж за Глеба Александровича Каледу.

1952, 17 мая – рождение сына Сергея.

1954, 20 января – рождение сына Иоанна.

1955, 22 августа – рождение дочери Александры.

1957, 10 марта – смерть «мамы», крестной Марии Алексеевны Жучковой.

1958, 7 июля – рождение сына Кирилла.

1961, 8 апреля – рождение дочери Марии.

1963, 2 марта – рождение сына Василия.

1972, 12 февраля – рукоположение Глеба Александровича Каледы митрополитом Ярославским и Ростовским Иоанном (Вендландом) в сан диакона.

1972, 19 марта – рукоположение отца Глеба митрополитом Иоанном (Вендландом) в сан священника.

1990, 2 октября – выход отца Глеба на открытое священническое служение в московском храме Илии Пророка (Илии Обыденного).

1994, 9 марта – операция отца Глеба по поводу онкологического заболевания в Боткинской больнице.

1994, 1 ноября – кончина отца Глеба.

2000, 24 июля – гибель в автомобильной катастрофе сына Сергия и его жены Анны.

2000, 20 августа – прославление на Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви священномученика Владимира Амбарцумова в лике новомучеников и исповедников Российских.

2005, 2 ноября – освящение придела в честь священномученика Владимира в Свято-Духовском храме московского Зачатьевского женского ставропигиального монастыря.

2008, 15 сентября – благословение схиигумена Илия (Ноздрина) на принятие монашества.

2008, 28 октября – благословение Святейшего Патриарха Алексия II на принятие монашества.

2008, 5 декабря – монашеский постриг с принятием имени Георгия в честь преподобноисповедника Георгия (Лаврова).

2010, 11 июня – кончина.

2010,13 июня – отпевание в приделе в честь священномученика Владимира Амбарцумова Свято-Духовского храма Зачатьевского монастыря.