После выборов

Итак, Россия проголосовала. 90%, 100%, или даже более 100% выразили свою беспредельную преданность Сталину. Но загадка, поставленная перед нами новой советской конституцией, остается. Долго еще мы будем разгадывать сталинскую крестословицу.

Россия окутана для нас густым туманом. У нас нет прямых свидетельств о ее внутреннем состоянии. Вернее, эти свидетельства противоречивы или приходят с таким запозданием, что мы не можем обойтись без дедукций в суждениях о ее сегодняшнем дне. О глубочайших процессах, совершающихся в России, мы вынуждены судить, как химик о присутствии мельчайших частиц элемента по реакции, вызываемой им, или астроном о невидимом небесном теле по производимой им пертурбации.

Слава Богу, мы никогда не возлагали надежд и не питали никаких иллюзий, связанных со сталинской конституцией. Ее показной характер казался нам несомненным. Вопрос был только в том, на кого рассчитана новая комедия: на внешнюю или на внутреннюю публику? Если же на внутреннюю, то не может ли, спрашивали мы себя, значение этой демократической демонстрации перерасти рамки задуманного фарса? Но, признаемся, обстановка, в какой эта комедия поставлена, привела в изумление нас и весь мир. К чему понадобилось подвергать Россию этому вселенскому позору? После того, как более года взоры всего мира искусной агитацией привлекались к этому новому опыту «самой демократической конституции», продемонстрирован был самый обычный фашистский плебисцит. Сталинские выборы отличаются от гитлеровских только аккомпанементом расстрелов. Политическое значение выборов для советского гражданина свелось к единственному выбору: Сталин или смерть. Невозможно допустить, чтобы единственной целью тирана было подчеркнуть лишний раз, вовне и внутри, кровавый и лживый стиль своей диктатуры. Эта невозможность становится совершенно очевидной, когда мы вспомним, как еще недавно в России рисовалась будущая обстановка выборов. Сталин обещал предвыборную борьбу, несколько избирательных списков, грозил партийной бюрократии народным судом. Открывалась новая перспектива: диктатор, опираясь на массы, сводит окончательные счеты с партией, для него уже излишней и опасной. Сталин сам поощрял оппозицию, поскольку она направлена была на местных сатрапов, – конечно, потому, что сатрапы казались ему опаснее масс. Что же изменилось? Почему в последний момент переделана вся программа спектакля, который отменять было поздно, и пришлось ставить кое-как, на явный провал и позор режиссеров?

Единственным возможным ответом – хотя и дедуктивным – будет следующий: в стране проявилась оппозиция, и ее характер оказался не тот, какого ожидали наверху. Оппозиция была, очевидно, направлена не против местных только Держиморд, но и против всероссийского Городничего. Или, может быть, если она не имела личного характера, то в своих требованиях все же пошла дальше высочайших указаний. Такое предположение подтверждается сведениями о начале избирательной компании и направлением ежовского террора. В начале 1937 года много писали об активности населения и об оживлении антисоветских элементов. Для примера и острастки церковников. Писали о том, как серьезно отнеслись к выборам церковные круги, и какую опасность для советской общественности могли бы представить кандидаты церковных двадцаток. Отсюда возрождение грубейших форм преследования церкви, расстрелы и аресты епископов, даже попытки массового закрытия храмов. Наган Ежова работал направо и налево. Теперь, уже на основании свидетельских показаний, не может быть сомнения, что не одна коммунистическая оппозиция была взята на прицел. Все слои общества, особенно в провинции, оказались внутренними врагами. Террор 1937 года возвращает нас к 1930–1931 годам по своему размаху, но отличается от последних более уравнительным (равенство перед смертью!), более, если угодно, демократическим характером.

Можно ли уточнить это впечатление о широкой российской оппозиции? Относительно целей ее и направления мы пока не знаем ничего. Ее программа? Но, может быть, и не было никакой программы, т. е. программа не успела выработаться. Если недовольны все, то всякий, вероятно, по-разному. Оппозиция коммунистов и верующих, рабочих и крестьян питается разными мотивами, которые сходятся на отрицании существующего, т. е. сталинской формы русского фашизма.

Можно ли сделать предположение, что оппозиция приняла уже революционные формы? Думаю, что такое предположение было бы ошибочным. Многочисленные судебные процессы последних месяцев не говорят ничего о конкретных революционных действиях. Обвинительные акты предпочитают сочинять средневековые легенды о вредительстве, об отравлении детей, о всеобщем шпионаже, но не о восстаниях, не о стачках, не о террористических актах. Может быть, не говорят потому, что не хотят говорить? Но вот был поставлен сомнительный процесс о покушении на Сталина... только состряпан он был из фактов трехлетней давности. С другой стороны, при серьезном революционном брожении в стране та грубейшая лесть и подхалимство перед Сталиным, в которое вовлекаются все новые представители интеллигенции, были бы трудно вообразимыми. В революционной обстановке ренегат и прислужник власти рискует головой. Нет, Россия все еще поставлена на колени и мстительные чувства, которые в ней живут, не выливаются ни в какие действия. При бессилии, злобе, загнанной внутрь, могли бы казаться естественными настроения, близкие к пораженчеству. Но посмотрите, на чем, главным образом, строятся официальные, хотя бы заведомо ложные, мотивировки судебных приговоров. Обвиняют в измене, в пораженчестве, в союзе с врагами России. Можно быть уверенным, что, будь эти настроения всеобщими, или хотя бы широко распространенными, власть отказалась бы от их популяризации. Советские прокуроры все же рассчитывают на сочувствие масс. Сталинский режим все еще построен на демагогии. Значит, обвинения в измене дискредитируют врага в глазах народа. Вероятно, пораженческие настроения существуют. Но они еще не успели отравить всего народного организма. Еще проводят различие между родиной и властью, еще не отказываются защищать родину. Кто, какие слои, с какой энергией, мы не знаем. Знаем только, что все направление внутренней политики, вся эта опричнина, губящая всех без разбора, не может убивать здорового патриотического чувства, не может не деморализировать страны.

В этом состоит главная опасность сталинского режима. Фашизм, себя до конца не определивший, вымещающий на всех классах населения свою собственную неуверенность и свои шатания, ведет войну со страной накануне все более вероятной внешней войны. Пути национального примирения обозначились давно уже с достаточной ясностью. Сталин видел новую дорогу, но оказался неспособным пойти по ней. Почему? Неистребимые ли остатки марксизма, переродившиеся в его сознании в какую-то религию террора, дикая ли и мрачная тяжесть его натуры, ценящая сладость мести выше государственного расчета, прямая ли потеря душевного равновесия, – кто знает? Для России важен не сталинский психоанализ, а голый факт: Сталин не годится в народные вожди. За такого вождя Россия может заплатить дорогой ценой. Бессилие оппозиции грозит отравить весь организм нации, разложить всякую социальную активность и сделать страну опять, как на исходе старого режима, жертвой военного разгрома.