Глава II. Крещение св. Владимиром всей Руси и совершенное утверждение христианства на Руси при его преемниках

Дойдя до событий самых достоверных, каково крещение Владимира, мы всё-таки не избавились от так называемых народных повестей. Напротив, теперь перед нами повесть этого рода, которая может быть названа таковой по преимуществу и по превосходству (κατ’ἐξυχήν).

К великому князю Киевскому приходят послы от разных народов с предложением своих вер; князь посылает своих послов к народам для осмотра вер на местах; наконец, из всех вер Русские выбирают веру самую лучшую: вот эта, всем более или менее известная, повесть о крещении Владимира. Прискорбна обязанность посягать на то, относительно чего весьма многие так привыкли, и так хотели бы не сомневаться, и в чём тщеславие этих весьма многих находит такое себе удовлетворение. Но неумолимый долг историка заставляет нас сказать, что повесть эта не заключает в себе ничего истинного, что она есть позднейший вымысел, и притом даже вымысел, по всей вероятности, не русский, а греческий.

Передадим сначала подробно эту, ставшую, так сказать, классической в нашей истории, повесть. Будучи позднейшей вставкой в летописи и будучи поставлена в ней без всякой связи с предыдущим, она рассказывает следующее:

Под 986 годом, который есть 8 год княжения Владимирова²¹⁵. Пришли к Владимиру Болгары веры Магометовой²¹⁶ и говорили: «Ты князь мудрый и смышлёный, а не знаешь закона (держишься недоброй, неистинной веры); веруй в наш закон и поклонись Магомету». И спросил Владимир: «В чём состоит ваша вера»? Они сказали: «Веруем в Бога, а Магомет заповедует нам обрезывать тайные уды, не есть свинины, не пить вина; по смерти будем творить похоть блудную с жёнами: даст Магомет каждому по семидесяти жён прекрасных, изберёт одну (из них) прекраснейшую, возложит красоту всех на (эту) одну, и она будет человеку жена». А также и здесь, говорили они, – достойно творить всяческий блуд; кто убог на этом свете, тот так же будет и там. И иную многую лесть говорили они, чего и писать нельзя срама ради. Владимир с большим удовольствием слушал их (послушаше сладко), когда говорили о жёнах, ибо сам любил женщин и был сильно предан блуду; но то ему не любо было, чтобы обрезывать уды и не есть свиного мяса, а о запрещении пить отнюдь не хотел слушать, сказав: «Русским питье – веселье, без того не можем быть»²¹⁷. Потом пришли Немцы, говоря: «Пришли мы, посланные (к тебе) папою». Они сказали Владимиру: «Так приказал говорить тебе папа: земля твоя, как и земля наша, а вера ваша, не как наша; ибо наша вера есть свет, кланяемся Богу, который сотворил небо и землю, звёзды, месяц и всякое дыхание, а ваши боги суть дерево». Владимир спросил: «Какая заповедь ваша»? Они сказали: «Пост по силе, (а затем) кто что ни ест и ни пьёт, всё во славу Божию, как сказал учитель наш (апостол) Павел». Владимир сказал Немцам: «Идите назад, ибо отцы наши сего не принимали). Услышав обо (всём) этом, пришли Жиды Козарские²¹⁸, говоря: «Слышали мы, что приходили Болгары и христиане, уча тебя каждый своей вере; христиане веруют в Того, Которого мы распяли, а мы веруем во единого Бога Авраамова, Исаакова, Иаковлева». И спросил Владимир: «Что есть закон ваш»? Они отвечали: «Обрезываться, не есть ни свинины, ни заячины²¹⁹, хранить субботу». Владимир спросил: «А где земля ваша»? Они отвечали: «В Иерусалиме». Он спросил: «А там ли и теперь»? Они отвечали: «Разгневался Бог на отцов наших и расточил нас по разным землям за наши грехи, и предана была земля наша христианам». Владимир сказал: «Так, как же других учите, когда сами отвержены Богом и расточены? Если бы Бог любил вас и веру вашу, то вы не были бы расточены по разным землям: или вы хотите, чтобы и с нами случилось то же»? После этого Греки прислали к Владимиру философа, говоря: «Слышали мы, что приходили Болгары и учили (убеждали) тебя принять их веру; но вера их оскверняет небо и землю, они прокляты паче всех человек, ибо уподобились Содому и Гоморре, на которые пустил Господь каменья горючие, чтобы потопить их. Подобным образом и сих ожидает день погибели их, когда Бог придёт судить землю и погубит всех, творящих беззаконие и сквернодеющих: «си бо омывают оходы своя (и) в рот вливают и по браде мажются, наричющи Бохмита, такоже и жены их творят ту же скверну и ино пуще – от совокупленья мужьска и женска вкушают». Слышав это, Владимир плюнул и сказал: «О отвратительно»!²²⁰. Философ продолжал: «Ещё слышали мы, что приходили из Рима (Немцы) учить вас своей вере, но их вера немного (несколько) повреждена против нашей²²¹, ибо служат на опресноках, то есть оплатках, которых Бог не предал, повелев служить на хлебе, (ибо сказано): и преда апостолом, приим хлеб, и рече: се есть Тело Мое, ломимое за вы..., они же этого не творят, и (потому) вера их (не совсем) исправна». Владимир сказал: «Приходили ко мне Жиды и говорили, что-де Немцы и Греки веруют в Того, Которого мы распяли». Философ отвечал: «Действительно, мы в Него веруем, ибо пророки предрекли – одни, что Бог родится, другие, что Он будет распят и погребён, в третий день воскреснет и вознесётся на небеса. Они же тех пророков избивали, а других пилами перетирали. Когда же сбылись пророчества, (Бог) сошёл на землю, был распят и по воскресению вознёсся на небо, то (Он) ждал от них покаяния 46 лет. И поскольку не покаялись, послал на них Римлян, которые города их разрушили, а самих расточили по разным странам, в которых они и до сих пор в рабстве». Владимир спросил: «Но для чего Бог сошёл на землю и принял такую страсть»? Философ сказал: «Если хочешь, (князь), послушать, то скажу тебе по ряду и обстоятельно, для чего Бог сошёл на землю». Владимир сказал: «Готов слушать с большим удовольствием (послушаю рад)». И начал философ говорить таким образом...

За этим следует весьма пространная речь философа к Владимиру, в которой подробно излагается вся священная история Ветхого и Нового Завета от начала до конца, от сотворения мира до вознесения Иисуса Христа и проповеди апостолов. Показав, таким образом, план божественного домостроительства о спасении людей или то, для чего Бог сходил на землю, философ заключил свою речь: «Предуставил же Бог день, в который хочет судить, пришед с неба, живых и мёртвых и воздать каждому по делам его – праведникам царство небесное и красоту неизреченную и веселье без конца и жизнь вечную, а грешникам бесконечную муку огненную и червя не усыпающего». Сказав это, философ показал Владимиру полотно, на котором написан был страшный суд Господень, и указал ему одесную праведников, в веселии идущих в рай, а ошуюю грешников, идущих в муку.

Владимир вздохнул и сказал: «Добро сим – одесную, горе же сим – ошуюю». Философ сказал: «Если хочешь стать с праведными одесную, то крестись». Владимир, положив на сердце своём слова его, сказал: «Подожду и ещё мало», – ибо хотел испытать обо всех верах. Дав философу дары многие, Владимир отпустил его с честью великой.

Под 987 годом. Созвал Владимир бояр своих и городских старцев и сказал им: «Вот приходили ко мне Болгары, говоря: прими закон наш. Потом приходили Немцы, которые также хвалили свой закон. Потом приходили Жиды. После всех пришли Греки, хуля все законы, а хваля (только) свой, и много говорили, повествуя от начала мира о бытии всего мира. Хитры и чудны повести их, каждому любо послушать их. Говорят они, что и другой свет будет и кто-де вступит в их веру, тот умерши воскреснет и больше не будет умирать во веки, а кто вступит в другую веру, тому на том свете гореть в огне. Как вы мне ума прибавите, что посоветуете», – спросил Владимир бояр и старцев. Бояре и старцы отвечали: «Знаешь, князь, что своё никто не хулит, а хвалит; если хочешь испытать хорошенько, то имеешь у себя мужей: пошли испытать службу каждого из них, как служат Богу». Эта речь была люба князю и всем людям; избрали мужей добрых и смышлёных, числом 10, и сказали им: «Идите сначала к Болгарам и испытайте их веру». Пошли они и, пришедши, видели скверные дела их и кланянье в ропатах²²²и возвратились домой. И сказал Владимир: «Идите теперь к Немцам, посмотрите также и (у них), и оттуда идите к Грекам». Пришли они к Немцам и смотрели их церковную службу. (Потом) пришли в Царьград и вошли к царю. Царь спросил, для чего пришли, и они рассказали ему бывшее. Выслушав их, царь рад был и сотворил им в тот день честь великую. Наутро (на другой день) царь послал к патриарху и приказал сказать: «Пришли Русские и желают смотреть нашу веру, прикажи убрать и приготовить церковь²²³, собери и приготовь (весь свой) причт²²⁴ и сам соверши богослужение, чтобы видели они славу Бога нашего»²²⁵. Услышав это, патриарх приказал созвать причт, и устроили праздничную службу, как это обычно в праздники, зажгли кадила и составили пения и лики. И пошли с ними (послами) в церковь и поставили их посредине церкви²²⁶, показывая им красоту церковную, пение и службу архиерейскую и предстояние диаконов, толкуя им, как они служат Богу своему (толкуя им чин своего богослужения). Они же, быв в изумлении и удивлении, похвалили службу их. И призвали их цари Василий и Константин и сказали: «Идите в землю вашу», и отпустили их с дарами великими и с честью. Когда они пришли в свою землю, то Владимир созвал бояр своих и старцев и сказал: «Вот пришли посланные нами мужи; послушаем, что они видели, пусть рассказывают пред дружиною». Послы сказали: «Ходили мы к Болгарам, и смотрели, как они покланяются в храме, то есть, в своей ропате: стоят беспоясые, поклонившись, сядет (на корточки) и смотрит туда и сюда, как бешеный, «несть веселья в них, но печаль и смрад велик, несть добр закон их». Потом пришли мы к Немцам и видели, что они творят в храмах своих многие службы, но красоты не видели никакой. После этого пришли мы к Грекам, и ввели они нас туда, где служат Богу своему, и не знаем мы – на небе мы были или на земле. Ибо на земле нельзя видеть такого зрелища и такой красоты. Не умеем вам рассказать, только то знаем, что там Бог пребывает с людьми и что служба их превосходит службу всех других стран. Мы не можем забыть такой красоты; как всякий человек, если попробует сладкого, после уже не хочет горького, так и мы не хотим здесь оставаться²²⁷. (Выслушав речи послов), бояре в ответ на них сказали (Владимиру): «Если бы был худ закон греческий, то не приняла бы его бабка твоя Ольга, которая была мудрейшей из всех людей»²²⁸. Владимир сказал: «Так, где же крестимся»? Бояре сказали: «Где любо тебе».

«Минувшю лету», в 988 году, Владимир пошёл с войском на Корсунь, город греческий, взял его и в нём крестился...

Кто любит занимательные и замысловатые повести, не заботясь ни о чём другом, для кого сказка предпочтительней всякой действительной истории, лишь бы имела указанное качество, того сейчас переданная повесть о крещении Владимира должна удовлетворять вполне, ибо достоинство замысловатости ей принадлежит бесспорно. Но немного критики, немного просто некоторой меры в вере, – и с пространной повестью тотчас же должно случиться такое чудо, что от неё останется только голый остов, а потом и от этого голого остова останется только одна половина.

Предположим, что повесть принадлежит самому летописцу. Можно ли, соблюдая некоторую серьёзность, принимать, чтобы все речи послов, которые он передаёт, были подлинными их речами, а не просто собственным его сочинением? Если бы летописец был непосредственным современником, если бы он даже стоял на дворе великокняжеском, в то время как послы были у Владимира, то и тогда он мог бы только до некоторой степени передать содержание речей, но никак не самые речи в их подлинном виде. Но летописец жил и писал спустя сто с лишком лет после Владимира. Правда, он ещё застал в живых людей, которые помнили крещение земли Русской или которые родились вскоре после него²²⁹, но, сколько нешуточного в ссылке на эти лица, делаемой в подкрепление того, будто летописец мог передать подлинные речи послов? Вот вам остающийся до сих пор в живых какой-нибудь петербургский уроженец и житель, родившийся в год смерти Екатерины Великой, который знает прошедшее только по собственной памяти, а не по книгам. Спросите его о каких угодно знаменитых беседах, когда либо в продолжение царствования ведённых Екатериной, что он вам ответит, т. е. что он в состоянии будет вам ответить? Одни из упомянутых людей могли сообщить летописцу только кое-что, в детстве ими виденное, а другие – только кое-что, в детстве из первых уст ими о событии слышанное, и ни те, ни другие никоим образом не могли сообщить ему подлинных речей всех тех лиц, которые представляются в повести говорящими. А таким образом через сто с лишком лет летописцу вовсе и никак не могло быть известным, что говорили Владимиру послы, к нему приходившие, что отвечал им он сам, и вообще, что было кем бы то ни было говорено. Следовательно, повторяем, – все речи, которые влагаются в повести в уста говорящих в ней лиц, суть ни что иное, как простой позднейший вымысел самого летописца. И, следовательно, за уничтожением речей, в повести остаются только те два голых факта, что, во-первых, приходили послы к Владимиру с предложением вер, и что, во-вторых, он посылал своих послов для осмотра вер на местах²³⁰.

Из этих двух голых фактов вероятен сам по себе только первый, другой же есть дело совсем невозможное, именно: могло быть, чтобы к Владимиру приходили послы или миссионеры с проповедью о верах и с предложением их, но не могло быть, чтобы Владимир сам посылал своих послов для осмотра вер на местах.

Справедливо замечают наши исследователи, что этот выбор Владимиром веры есть случай единственный во всей известной истории. Но не совсем понятно, как они не замечают, что он есть случай вместе и невозможный, что он есть выдумка, с одной стороны, пожалуй, затейливая, а с другой стороны вовсе несостоятельная, чтобы не сказать более, с которой серьёзной науке пора, наконец, расстаться. Приходившие проповедники изложили Владимиру догматы своих вер; но этого для него не довольно, и он хочет ещё испытать о них. В чём же должно состоять испытание? «Послав испытай», – говорят будто бы Владимиру бояре и старцы, – «когождо их службу, кто како служит Богу», т. е. испытание должно состоять в соглядании обрядов каждой веры. Уже историки прошлого столетия Татищев и митрополит Платон в состоянии были понять, что испытание или соглядание обрядов есть дело странное²³¹. Оно действительно есть дело не только странное, а просто совсем невероятное. Что такое обряды? Внешние условные действия, которые сами по себе не имеют значения. Которые сами по себе ни худы, ни хороши. Которые для человека постороннего остаются совершенно непонятными и которые не дают и решительно не могут дать ни малейшего понятия о вере, коей они составляют внешнюю принадлежность. Какую же разумную цель имело бы со стороны Владимира отправление посольства смотреть непонятные и не имевшие ровно ничего сказать действия, и каким образом могло бы ему прийти на мысль отправить не имеющее никакого смысла посольство? Идите, посмотрите – у которого народа лучше совершается церковная служба. Но что тут может значить – лучше совершается: у кого она веселее совершается, у кого пышнее обставлена²³²? Неужели Владимир мог в чём-нибудь подобном полагать лучшую веру, и не видит ли читатель, что дело получает совсем, так сказать, тривиальный смысл? Как могло прийти на мысль заставить Владимира судить о достоинстве вер по достоинству обрядов позднейшему православному Русскому, или позднейшим таковым Русским, – это не трудно понять, когда подобной мысли не находят странной даже и в настоящее время. Как позднейший православный Русский мог написать о впечатлениях послов всё то, что читается в повести, это, конечно, уже совсем для нас понятно, – устами послов говорит нам он сам²³³.

Но предположим даже, что посольство имело бы смысл, хотя иметь его и не могло. Оно, по-прежнему, останется всё-таки делом совершенно невозможным.

Владимир решился принять греческое или православное христианство будто бы после выбора между многими предложенными ему верами; но этот выбор, в чём бы он ни состоял, есть ли нечто мыслимое в приложении к данному случаю? Люди переменяют веру двояким образом – или машинально, потому что это им приказывают, или по внутреннему и искреннему убеждению. Владимир переменил язычество на православное христианство, конечно, не первым, а вторым образом. Если бы допускался выбор при машинальной перемене веры, то он был бы до некоторой степени возможен, именно – выбор веры более выгодной в том или другом внешнем отношении: но совместимо ли понятие выбора с переменой по убеждению? Если я переменяю одно мнение на другое по искреннему убеждению, то, очевидно, потому, что одно мнение нахожу ложным, а другое истинным: каким же образом может быть тут место выбору, т. е. место выбору, когда у меня уже решено, какое мнение истинное вместо моего прежнего ложного? Читатель, может быть, не сразу нас понимает. Весьма простое дело состоит в том, что при перемене мнений по искреннему убеждению не бывает так, чтобы сначала я оставил мнение ложное и потом стал искать истинного. Но так, что я оставляю ложное мнение только в то самое время, как принимаю истинное, что одно заменяет и так сказать вытесняет другое, и что эта смена происходит совершенно непосредственно. Точный образ выражения об этой перемене мнений по искреннему убеждению не тот, что я принял такое-то мнение (истинное) после того, как оставил такое-то (ложное), но тот, что я оставил такое-то мнение, потому что принял такое-то. Если оставляется прежнее мнение, то необходимо предполагается новое, которое вместо него принимается, и это последнее есть причина, почему оставляется первое. Конечно, и при перемене мнений по искреннему убеждению возможен внутренний выбор, имеющий себе место в самом человеке (и могущий быть в том случае, если человек зараз знакомится с несколькими иными мнениями, чем его собственное), ибо перемена совершается посредством внутреннего процесса мышления и обсуждения. Но этот выбор составляет одно нераздельное с самым душевным актом перемены ложного мнения на истинное (предшествуя принятию нового мнения). И после того, как он совершился, не может быть места для внешнего выбора мнений, ибо такой выбор уже сделан. Ясно, что следует из сейчас сказанного по отношению к перемене веры Владимиром. Если он решился оставить своё язычество, то это могло быть только так, что вместо него он решился принять в то же время другую известную веру. Но не могло быть так, чтоб он сначала решился оставить язычество, а потом начал выбирать себе другую веру; он мог решиться оставить одну веру только вместе, одновременно и нераздельно с тем, как решился принять другую. Ergo мнимый, произведённый будто бы им, выбор веры представляет собой вещь невозможную. Мы знаем, что Владимир принял греческое православное христианство; следовательно, необходимо думать, что решимость принять его явилась у него одновременно с тем, как явилась решимость оставить язычество или что он непосредственно, без всяких выборов, переменил одно на другое. А таким образом, если мы допустим, что приходили к Владимиру послы или миссионеры с предложением вер, то необходимо думать, что, не убеждённый ни один из миссионеров других народов, он убеждён был миссионером греческим, за чем без всякого выбора вер и последовало принятие веры православной²³⁴.

Итак, повторяем, дело невозможное, чтобы Владимир выбирал веру и для этого посылал послов к народам. Само по себе возможно только то, что к нему приходили послы от народов с предложением вер и что проповедь посла греческого имела своим следствием его обращение в православное христианство. Это последнее не только было возможно, но и совершенно возможно. Было возможно не только потому, что есть дело возможное само в себе, но и потому, что мы имеем прямые исторические указания в этом смысле. Папы римские уже давно самым усердным образом старались о распространении христианства и своей власти между новыми языческими народами Европы и в числе других народов и между нашими сородичами Славянами. А что всего важнее и прямее, так это то, что – как удостоверяют нас положительные свидетельства – они вовсе не забыли и про нас. (См. на конце этой главы добавочный отдел «Уверения некоторых римско-католических писателей» и пр.). Таким образом, приход к Владимиру посла папского был возможен, так сказать, как самая возможность. Об особенном миссионерском усердии позднейших Греков мы вовсе не имеем сведений. Но Россия была страна настолько близкая к Греции (настолько территориальным образом страна восточная, назначенная быть частью Европы восточной), и настолько находившаяся в живых связях с Грецией и даже земельном соприкосновении с нею (наша Тмутаракань и греческие владения в Тавриде), что для Греков был весь интерес видеть нас своими единоверцами и людьми себе подчинёнными в церковном отношении. Вследствие этого было весьма возможно то, чтобы вслед за посольством папы, и они поспешили послать к Владимиру своё посольство²³⁵. Соревнуя папе и Грекам могли прислать свои посольства к Владимиру и Болгары с Хазарами. Так, говорим, весьма возможно было то, чтобы приходили к Владимиру послы или миссионеры с предложением вер.

Но и этого возможного само по себе не было на самом деле.

Кроме повести, помещённой в летописи, мы в настоящее время имеем трёх древних сказателей, которые говорят о крещении Владимира. Они суть: митрополит Иларион, современник Ярославов, писавший между 1037 и 1050 годами, монах Иаков, современник Изяславов, писавший около 1070 года, и Нестор Печерский, современник древнейшего нашего летописца, за которого несправедливо принимается он сам. Если бы существовали факты, во-первых – прихода к Владимиру послов от народов, во-вторых – его обращения в православное христианство проповедью посла или миссионера греческого, то эти писатели должны были бы знать и должны были бы сказать о них. Но все трое не только ничего не говорят о них, а напротив того – положительно, прямо и ясно дают знать, что дело было совершенно иначе, именно – что Владимир решился принять христианство сам собой, без всякого чьего-нибудь посредства, участия и содействия.

Митрополит Иларион говорит о крещении Владимира в своём известном Слове о законе и благодати. В повести об этом крещении, читаемой в летописи, главная мысль – та, что у Владимира и у всех Русских достало ума и смысла отличить веру Греков от всех других предлагавшихся им вер, увидеть, что она есть лучшая из всех вер. Если бы Илариону было известно что-нибудь о приходе к Владимиру послов от разных народов с предложением разных вер, то необходимо было бы предполагать, что и он, желая восхвалить великий смысл и остроумие Владимира, – что он делает, – обратил бы внимание именно на эту сторону дела. Т. е. на то, что Владимир, имея пред собой и слушая многих проповедников, не дал увлечь себя проповедникам вер ложных или исповедания неправого и умел увидеть и понять, что из всех вер должно быть отдано предпочтение вере греческой. Но что же мы у него находим? Одной из наиболее заслуживающих удивления черт в поступке Владимира, принявшего христианскую веру, Иларион находит то, что составляет совершенную и диаметральную противоположность с рассказом летописи. Именно – находит заслуживающим удивления то, что Владимир решился принять эту веру, не быв никем в ней просвещён и не быв никем к ней призываем, что он, не слышав никаких проповедников, своим великим умом в состоянии был понять, что христианство лучше язычества. « Како верова! Како разгореся в любовь Христову? Како взыска ты Христа?» спрашивает он Владимира. И отвечает: «Не виде апостола, пришедша в землю твою и нищетою своею и наготою и гладом же и жаждою сердце твое клоняще на смирение. Не виде бес изгоняща именем Христовым, болящии здравующа, огня на хлад прелагаема, мертвых въстающе: сих всех не виде, како убо верова? Дивное чудо! Инии царие и властеле, видяще си вся бывающа от святых муж, не вероваша, но паче на страсти и муки предаша их. Ты же, о блаженниче, без всех сих притече ко Христу, токмо от благаго смысла и остроумия разумев, яко есть Бог един, Творец невидимым и видимым, небесным и земленым, и яко посла в мир спасения ради возлюбленного Своего Сына. И си помыслив, вниде в святую купель. И еже инем юродство мнится, тебе сила Божия вменися»²³⁶. Взвешивая эти слова без предвзятой мысли, без желания во что бы ни стало отстоять рассказ летописи, нельзя не сознаться и не согласиться, что в них говорится решительно и диаметрально противоположное тому, что повествуется в этой последней.

Монах Иаков, лет около пятидесяти тому назад открытый преосвященным Макарием, написал «Похвалу князю Русскому Володимеру», которая представляет собой совершенно первый по времени опыт исторического сказания о крестителе Руси²³⁷. В этой похвале Иаков нарочито говорит о причинах, расположивших Владимира оставить язычество и принять христианство. Ничего не зная и ничего ни единым словом не говоря и не намекая о послах, будто бы приходивших к Владимиру убеждать его переменить веру, он объясняет его поступок, во-первых, тем, что сам Бог, «провидев доброту сердца его и призрев с небеси милостию Своею, просветил сердце его принять святое крещение», – во-вторых, тем, что «слышав о бабке своей Ольге, как шедши к Царюгороду приняла она святое крещение, и как пожила (после этого) добре пред Богом, всеми добрыми делы украсившися», – что, всё это слышав о бабке своей, Владимир возгорелся желанием подражать ей и что это благое, разожжённое в нём Духом Святым, соревнование и сделало его христианином. Таким образом, по словам монаха Иакова, расположили Владимира к принятию христианства, во-первых, то, на что указывает Иларион – просвещение свыше или, иначе говоря, его собственный разум и его собственная воля, озарённые этим высшим просвещением, – во-вторых, пример бабки Ольги.

Преподобный Нестор Печерский, как мы сказали, несправедливо принимаемый за летописца, говорит о крещении Владимира в Сказании о Борисе и Глебе. Подобно двум предшествующим, ничего не зная и не говоря о послах, приходивших к Владимиру, он говорит подобно им обоим, что Владимир решился принять христианство сам собой, будучи побуждён к тому просвещением свыше, и отличается от двух предшествующих только тем, что как будто даёт знать, что Владимиру было особенное, сверхъестественное, откровение. Вот его слова: «Был в те годы князь, владевший всею русской землёй, по имени Владимир. Он был муж праведный и милостивый к нищим и к сиротам и к вдовицам, но язычник верой. Бог сотворил ему «некое запятие»²³⁸, чтобы он стал христианином, как в древности Плакиде²³⁹. Плакида был муж праведный и милостивый, только язычник верою, как пишется в его житии. Но когда увидел он явившегося ему Господа нашего Иисуса Христа, то поклонился Ему и сказал: «Господи, кто Ты и что велишь рабу Твоему». Получив в ответ: «Я Иисус Христос, Которого ты, не ведая почитаешь, иди и крестися», он тотчас взял жену и детей своих и крестился... Так и с сим Владимиром явление Божие сделало то, что он стал христианином²⁴⁰.

Мы предполагаем, что повесть о крещении Владимира, помещённая в летописи, принадлежит самому летописцу. Но из сейчас приведённых нами писателей авторитет одного, как современника ему (Нестора), совершенно равен его авторитету, а авторитет двоих, как старших его по времени (Илариона и Иакова), гораздо важнее. Факт прихода к Владимиру послов и его обращения в христианство проповедью посла греческого, если бы действительно имел место, представлял бы собой в истории крещения Владимира такой крупный и важный факт, что не мог бы не быть общеизвестным, и, следовательно, как таковой, никоим образом не мог бы остаться неизвестным помянутым писателям. Но зная о нём, они никак не должны были бы пройти его молчанием по той же самой его величайшей важности, по которой, в случае его существования, не должны были бы остаться о нём в неизвестности. Между тем они не только ничего не говорят о нём, а напротив того, прямо и ясно представляют дело совершенно иначе и совершенно устраняют всякую мысль о посольстве. Полагаем, отсюда совершенно необходимо следует то заключение, что факт посольства вовсе не существовал и что оно есть не что иное, как вымысел самого летописца.

Это посольство, как мы говорили выше и как снова повторяем, есть дело совершенно вероятное и совершенно возможное само по себе. Но что оно не имело места в действительности и что в области этой последней оно есть позднейший вымысел, – самого летописца или кого-нибудь другого, о чём скажем ниже, – на это, сверх сейчас сказанного, мы имеем и ещё одно весьма убедительное доказательство.

Одновременно с сочинениями монаха Иакова, преосвященным Макарием было открыто и напечатано «Житие блаженного Володимера», автор которого не называет себя по имени и вообще остаётся неизвестным. Сам издатель, а вслед за ним и некоторые другие усвояют житие тому же монаху Иакову. Но это не может быть признано справедливым. Не говоря о том, что принадлежность жития Иакову вовсе немыслима совместно с принадлежащей ему «Похвалой князю Русскому Володимеру»²⁴¹. Известия Жития находятся в таком решительном противоречии с известиями Иакова, что им положительно устраняется мысль об одном и том же авторе²⁴². Наше житие Володимера, принадлежащее неизвестному автору, состоит из трёх частей: В первой части содержится повествование о крещении Владимира и о крещении им Киевлян, именно – о посылании им послов для осмотра вер к Болгарам, Немцам и к Грекам в Константинополь, с отчётом возвратившихся послов о виденном, – о походе Владимира на Корсунь и о крещении его в последнем, – о единовременном крещении Владимиром Киевлян на реке после возвращения из Корсуни. Во второй части – краткие, отрывочно приводимые, известия о построении Владимиром церкви Богородицы Десятинной, об его добродетелях, об его смерти на Берестовом и об его погребении в церкви Богородицы, им созданной. В третьей части – похвала ему, как крестителю Руси, явившему себя вторым Моисеем и вторым Константином Великим. Сравнивая житие с летописью, мы находим, что первая часть его есть та же самая повесть о крещении, которая читается в летописи, только без начала и в более сокращённом виде относительно частностей изложения, именно – что в первом случае не достаёт рассказа с приходе к Владимиру послов от народов (и речь прямо начинается с отправления им самим послов для осмотра вер на местах). Что краткие известия второй части читаются в летописи наряду с другими её известиями. Что третью часть составляет та же самая похвала Владимиру, которая в летописи (под 1015г.), только с дополнением и некоторым распространением против этой последней.

Две повести о крещении Владимира, – составляющая первую часть Жития и читаемая в летописи, очевидным и бесспорным образом имеют то взаимное между собой отношение, что или первая сокращена из второй или наоборот вторая распространена из первой²⁴³. Которое же из двух? Хотя сокращение повести через опущение из неё подробностей и, следовательно, с нанесением ущерба её интересу есть дело не особенно целесообразное; хотя сокращение повести через опущение её целой начальной части есть дело совсем странное: однако практика наших старых составителей сборников показывает, что это было у них в обычае²⁴⁴. Следовательно, возможно то, чтобы Житие было не совсем толковым сокращением из летописи (сокращением вместе с некоторым дополнением, – в третьей части). Но составители подобных сокращений, сколько знаем, никогда не выдавали своих нехитрых переделок (обработок) за свои настоящие сочинения. В древней Руси авторская слава вовсе не составляла чего-нибудь слишком высоко ценимого так, чтобы люди имели побуждения слишком дорожить ею и слишком искать её. А поэтому у нас не только не явилось обычая создавать себе эту славу подобным путём контрафакции и плагиата; но даже и настоящие авторы весьма нередко не выставляли своих имён под своими произведениями²⁴⁵. Между тем автор Жития Володимерова говорит о нём, как о своём настоящем сочинении. В заключение Жития, обращаясь с молитвой к царям Константину и Владимиру, из коих последнего сравнил перед тем с первым, он взывает: «молюся (вама) и мило вас дею²⁴⁶, писанием грамотица сея малыя, юже, похваляя ваю, написах недостойным умом и худым и невежественным смыслом». Очевидно, что в этих словах Житие предъявляется нам, как настоящее сочинение говорящего их, и если мы примем во внимание то, что говорящий хотел остаться неизвестным, не назвав себя по имени, следовательно, не искал себе авторской славы, то у нас не будет совершенно никакого повода подозревать обмана, т. е. того обмана, чтобы простое сокращение чужого готового труда выдавалось за настоящее сочинение. Таким образом, Житие Володимера необходимо принимать не за сокращение из летописи, а за настоящее самостоятельное сочинение²⁴⁷. Но если это так, то из этого будет наоборот следовать, что повесть о крещении, читаемая в летописи, есть распространение и вторичная редакция Жития.

Дальнейшее следствие отсюда понятно. Если старшая или первоначальная редакция повести о крещении, каковую мы имеем в Житии, не знает и не говорит о приходе к Владимиру послов от народов с предложением вер, а говорит только о посылании им самим послов для осмотра вер: то ясно, что этот приход послов к Владимиру, неизвестный автору первой редакции, сочинён (и прибавлен) только уже автором второй или вторичной редакции²⁴⁸.

Итак, присыл к Владимиру послов разными народами с предложением вер, сам по себе совершенно возможный, в действительности есть не что иное, как позднейший вымысел.

После посольств к Владимиру и от него, что передано нами выше, повесть о крещении, читаемая в летописи, говорит далее, воспроизводя помянутое житие Володимера неизвестного автора, о завоевании Владимиром веры у Греков посредством взятия их города – Херсонеса Таврического или Корсуни. Выслушав возвратившихся послов, ходивших для осмотра вер на местах, Владимир решил, согласно с поданным ими мнением, принять веру от Греков. Он обратился с вопросом к боярам: «где же крещение приимем), и, получив в ответ: «где ти любо», – минувшу лету, в лето 988, пошёл войною на Корсунь, город греческий. После более или менее продолжительной и упорной осады он, наконец, взял город при помощи средства, указанного одним изменником, нашедшимся среди осаждённых (Анастас)²⁴⁹. Войдя в Корсунь, Владимир послал в Константинополь к тогдашним царям греческим Василию и Константину²⁵⁰, приказав говорить им: «я взял ваш славный город; слышу я, что вы имеете сестру девицу: если не выдадите её за меня замуж, то и с вашей столицей сделаю то же, что с этим городом». Цари отвечали, что нельзя христианам отдавать девиц в замужество за язычников, но что если он крестится, то получит и руку царевны, и царство небесное. Владимир отвечал, что он уже и пришёл на Корсунь с принятым намерением креститься, «потому что – говорил он – я уже перед этим сделал дознание о вашей вере и она мне люба». Цари обрадовались, услышав это, и послали к Владимиру сестру с сановниками и пресвитерами. Владимир крестился, а после крещения обвенчался браком с царевной.

Если бы это завоевание Владимиром веры было действительною правдой, то оно представляло бы собой исторический казус весьма оригинальный и весьма недоуменный и столько же единственный в своём роде, как и выбор веры (так что и вообще наша церковная история была бы единственной в своём роде). К разрешению крайне смущающего недоумения, и это завоевание веры оказывается ничем иным, как простой фабулой. Против свидетельства повести о крещении, читаемой в летописи, которой, по вышесказанному, мы имеем все основания не верить, пред нами в настоящее время свидетельство помянутого выше монаха Иакова. Которому мы не имеем никакого основания не доверять и авторитет которого, как исторического писателя из всех древнейшего, есть безусловный и бесспорный. Иаков говорит и сообщает нам, что Владимир крестился не в Корсуни, после того, как взял её, а где-то инде и до похода на Корсунь, который он предпринял уже, будучи христианином и спустя два года после крещения и в который (поход) он только женился на греческой царевне – сестре императоров.

Таким образом, после всего сказанного выше и после сейчас к тому присказанного или прибавленного, мы получим для истории крещения Владимира следующее отрицательное: во-первых, он склонён был к принятию православного христианства не проповедью приходившего к нему миссионера греческого или какого бы то ни было православного, а кем-то другим; во-вторых, он крестился не в Корсуни от Греков, а где-то и от кого-то прежде.

Покончив с тем, чего не было, обращаемся теперь к тому, что могло быть, и на самом деле было, именно – что расположило Владимира к принятию христианства, от кого, когда и где он его принял?

Начнём с последнего: «от кого, когда и где».

В вопросе о принятии Владимиром христианской православной веры содержатся два отдельных вопроса. Во-первых: кем он обращён в неё или кто был её пред ним проповедником. Во-вторых: от кого он принял крещение.

Для проповеди православного христианства к Владимиру не приходили ни посол греческий, о котором говорит повесть, ни какой бы то ни было сторонний миссионер. Следовательно, его проповедников нужно искать дома, и, следовательно, ясно, что таковыми были те Варяги-христиане, которые в весьма большом числе находились в Киеве со времени Игоря. Эти Варяги-христиане сделали внутренним христианином Игоря и расположили открыто принять христианство его супругу Ольгу: они же обратили в христианство и Владимира. Если эти домашние христиане в состоянии были обратить к христианству и в христианство двоих первых, то очевидно, что подобное же они могли столько же сделать и с последним, а таким образом, этим самым устраняются и всякие вопросы о возможности дела. Что расположило Владимира к принятию христианства, об этом мы будем говорить ниже; а здесь для полноты мы только должны не оставить сказать, что о таком, по-видимому, неожиданном обстоятельстве, как обращение Владимира в христианство домашними Варягами-христианами, мы находим записанное предание, это именно – в одной Исландской саге²⁵¹.

Что касается до крестителей Владимира в теснейшем смысле или до тех, от кого он принял самое крещение, то здесь возможно предполагать несколько случаев: Во-первых, он мог быть крещён священниками тех же домашних Варягов-христиан, которыми обращён был в христианство или расположен к его принятию; во-вторых, он мог послать за крестителями в Грецию или в Болгарию; в-третьих, он сам мог пойти для крещения в ту или другую из сейчас названных стран.

Наиболее вероятным представлялось бы думать, что, решившись принять христианскую веру, Владимир тотчас же вошёл в сношения с Греками, от которых он должен был получить иерархию и церковное управление и с которыми его церковная связь вообще необходимо предполагалась. Как, однако, это ни вероятно само по себе и как наоборот ни мало, с первого взгляда, вероятно то, чтó было в действительности, однако несомненно, что Владимир принял крещение не от Греков и без всяких сношений с ними и что он не завязывал с ними этих последних в продолжение целых двух лет после крещения. Сейчас выше мы привели свидетельство монаха Иакова, что Владимир только спустя два года после крещения взял у Греков Корсунь. Но вместе с тем монах Иаков совершенно ясно даёт знать, что сношения, в которые он вступил с Греками после взятия Корсуни, были первыми его сношениями с ними после принятия христианства, – что поход на Корсунь именно и предпринят был с той целью, чтобы завязать их. Иаков говорит, что Владимир предпринял этот поход, между прочим, с той целью, чтобы привести на свою землю христиан и священников, которые научили бы его людей закону христианскому. Стоя под осаждённой Корсунью, Владимир молился, по Иакову: «Господи Боже, Владыко всех! Сего у тебе прошу, даси ми град, да прииму (и) и да приведу люди хрестьяны и попы на свою землю, да научать люди (мои) закону хрестьянскому». Если бы Владимир прежде имел сношения с Греками, то эти столь необходимые христиане и священники, очевидно, были бы и приведены в Россию прежде. Если же этого не было, то необходимо следует, что не было и сношений. Действительно, странный и неожиданный факт, что Владимир целых два года после крещения не вступал в сношения с Греками, основывается и не на одном только свидетельстве монаха Иакова, хотя и ему одному мы не имели бы совершенно никакого права отказать в вере. Ниже мы увидим, что Россия в продолжение значительно долгого времени после крещения Владимирова оставалась без митрополита и без надлежащего церковного управления. Но если бы Владимир крестился от Греков, то какие причины могли бы воспрепятствовать последним дать нам митрополита и ввести у нас полное церковное управление более или менее вскоре после этого крещения? Никаких причин придумать нельзя, и, следовательно, единственно возможное из этого заключение есть то, Владимир крестился не от Греков и что в продолжение того или другого времени после крещения он действительно не завязывал с ними сношений. Наконец, можем прибавить и то, что летописцы греческие не говорят о крещении Владимира от них, хотя и говорят об его женитьбе на их греческой царевне.

Если не Греки были крестителями Владимира, то или Болгары или домашние христиане.

После принятия христианской веры Владимир имел нужду входить в сношения с Болгарами для заимствования от них славянских богослужебных книг (которые, как нужно принимать, он получил непосредственно от Болгар, а не через посредство Греков, см. ниже). Весьма вероятно думать, что он входил в эти сношения не после, а прежде приступа к крещению народа. Однако, вовсе не представляется вероятным то, чтобы он и крестился от них, то есть чтобы, вознамерившись ввести в стране христианство, он вступил в сношения с ними до своего собственного крещения и чтобы для этого последнего он или вызывал к себе крестителей от них или сам ходил к ним креститься. Для чего бы он это сделал? Для придания акту своего крещения большей торжественности? Но в таком случае он необходимо обратился бы к Грекам, ибо, что такое были для Владимира эти Болгары, чтобы крещением от них могла быть придана акту последнего большая торжественность? Притом, как мы увидим сейчас ниже, едва ли следует думать, чтобы этому акту своего крещения Владимир искал придать торжественность. Таким образом, относительно вопроса об его крестителях наиболее вероятным представляется то, что, обращённый в христианство Киевскими Варягами-христианами, он и крещён был просто руками священников этих последних.

Повесть, помещённая в летописи, относит крещение Владимира к 988 году. Но и это оказывается не совсем точным. По свидетельству монаха Иакова (в Похвале Владимиру) и преподобного Нестора Печерского (в Житии Бориса и Глеба), Владимир крестился в 987 году; именно – первый из них говорит, что Владимир, умерший в 1015 году, пожил после крещения 28 лет, а второй прямо говорит, что оно было в лето 6495 от сотворения мира. В пользу Иакова и Нестора говорят и летописцы греческие: Владимир взял Корсунь после крещения через два года на третий (по свидетельству Иакова), а по летописцам, названным сейчас, это могло быть не позднее начала 989 года²⁵².

Итак, отстранив баснословие повести, мы получаем относительно обращения Владимира в христианство и относительно его крещения следующее немногое: Подобно своему деду Игорю и своей бабке Ольге, Владимир расположен был к принятию христианства киевскими Варягами-христианами; он крещён был, по всей вероятности, священниками этих Варягов-христиан; год его крещения есть 987-й, который был девятым годом его правления.

Сейчас мы указали то странное обстоятельство, что Владимир вошёл в сношения с Греками не при самом своём обращении в христианство, а только спустя два года после крещения. Мы снова должны возвратиться к нему. Обстоятельство, действительно, весьма странное, но в то же время мы не имеем ни малейшего права в нём сомневаться, ибо не имеем совершенно никаких оснований заподозривать достоверность исторических показаний монаха Иакова. Как же его понимать и как же его себе толковать?

Оно может быть объяснено, если мы предположим нечто, чего обыкновенно не предполагают, но что предположить весьма возможно и естественно. Дело о крещении Владимира обыкновенно представляется так, что, решившись принять христианство и крестившись сам, он тотчас же приступил к крещению и всего своего народа. Но дело могло быть и иначе. Решившись принять христианство и крестившись сам, Владимир мог не вдруг приступить к крещению народа. Веря повести, помещённой в летописи, и забывая о всякой естественности, обыкновенно полагают, что приказание креститься всему народу стоило для Владимира так же мало, как для любого барина стоит приказание лакею переодеться из худого кафтана в хороший: приказал, и исполнено. В действительности, конечно, это не могло быть так. Переменить веру для народа не шутка, а потому и приказать это не может быть шуткой. Игорь и Ольга не отважились на то, чтобы ввести в России христианство; Владимир отважился на это. Но что удивительного, если прежде, чем приступить к делу, он довольно долгое время собирался с духом? Крестившись сам, Владимир мог находить нужным и благоразумным подготовить народ к перемене веры, и таким образом, между его собственным крещением и крещением народа и могло пройти то или другое значительное время. Допустив это предположение, что Владимир не тотчас после собственного крещения приступил к крещению народа, мы поймём и то, по-видимому, странное обстоятельство, что не перед собственным крещением и не тотчас после него он вступил в сношения с Греками. Крестившись сам, но, ещё не решаясь приступить к крещению народа, Владимир не вступал в сношения с Греками потому, что его собственное крещение было делом частным, и что пока он ещё не имел нужды в этих сношениях. Некоторое время, пока до общего крещения народа, он мог довольствоваться только тем, что стал членом киевской христианской общины²⁵³.

Выше мы сказали, что едва ли следует думать, чтобы действию своего крещения Владимир хотел придать торжественность. Теперь, надеемся, читатель понимает наши слова. Если Владимир приступил к крещению всего народа не тотчас после собственного крещения, т. е. если он находил нужным вести дело с осторожностью, то весьма возможно предполагать, что это крещение было совершено не только не торжественно, а совсем скрытно от народа. Что Владимир нашёл благоразумным поступить так, чтобы не объявлять народу о своём намерении принять христианство, а объявиться ему уже после принятия последнего. Объявляя о намерении, Владимир мог бы опасаться более или менее сильных протестов, а совершившийся факт мог быть легче и удобнее навязан народу. Повесть, помещённая в летописи, рассказав о крещении Владимира в Корсуни, прибавляет: «Се же, не сведуще право, глаголють, яко крестился есть (Владимир) в Киеве, ини же реша: в Василеве, друзии же инако скажють». Нам кажется, что в этом, по мнению автора повести, неправом, на самом деле и нужно искать правого, именно – нам думается, что вероятнейшим местом крещения Владимира должно считать Василев. Если он хотел креститься скрытно от народа, то естественно было сделать ему это не в Киеве, а где-нибудь в своём поместье, каковым мог быть Василев. Своё название последний, очевидно, получил от христианского имени Владимира: не весьма ли естественно предположить, что он получил его именно в память крещения в нём князя²⁵⁴?

Прежде чем обращаться к речи о том, что расположило и побудило Владимира оставить язычество и принять христианство, считаем нужным, делая небольшое отступление, возвратиться к знаменитой повести о крещении Владимира, помещённой в летописи, чтобы дать о ней некоторые возможные разъяснения.

Первоначальную редакцию повести составляет та её редакция, которая читается в Житии Володимеровом неизвестного автора, т. е. повесть первоначально явилась, подразумевается – первоначально сочинена, в том виде, в каком она находится в Житии, или иначе сказать – Житие представляет собой первоначально сочинённую повесть о крещении Владимира. В этой первой редакции, представляемой Житием, повесть говорит о посылании Владимиром послов к народам для осмотра или досмотра вер, именно – к Болгарам, Немцам и Грекам, и потом об его походе на Корсунь и о крещении в этом городе от руки местного епископа. После первой редакции явилась вторая – та, которая читается в летописи. Во второй редакции – к посольству, посланному Владимиром к народам, прибавлено поставленное и имевшее будто бы место впереди его посольство от народов к Владимиру с предложением вер, причём к трём помянутым выше народам присоединён ещё четвёртый – Жиды Козарские. Давая свою прибавленную часть в пространной обработке, в виде беседы Владимира с послами, причём в уста посла греческого влагается пространнейшая речь к князю, вторая редакция соответственно с этим обрабатывает и то готовое, что нашла в первой редакции. Она значительно обстоятельнее говорит о пребывании послов Владимира в Константинополе, прибавляет точные сведения о болезни, которой внезапно подвергся и от которой чудесно исцелился Владимир в Корсуни, влагает в уста епископа Корсунского пространное наставление, обращённое к ново-крещённому.

Повесть, таким образом, была сочинена в два приёма, и начато было с того, что в действительности есть дело невозможное, – с посольства Владимирова к народам для осмотра вер.

Кто был первым творцом знаменитой повести, пока остаётся неизвестным. Но есть вся вероятность предполагать, что он был не Русский, а Грек, т. е. один из числа многих Греков, живших в России в период до-монгольский. Сравнив Владимира с Константином Великим, автор взывает к ним обоим в своей заключительной молитве: «о святая царя Константине и Володимере! помогайта на противныя сродником ваю и люди избавляйта от всякия беды греческие и руския». Русские, так сказать, не притязали брать на себя то, чтобы молиться о Греках, считая их людьми слишком высокими, чтобы они могли нуждаться в чужих молитвах, а себя считая слишком малыми, чтобы простирать на них свои непрошенные заботы, и подчёркнутое нами слово «греческие» решительно заставляет подозревать в авторе Грека²⁵⁵.

На вопрос: каким образом кому-то пришло в голову сочинить нашу повесть, общий ответ есть тот, что таким же образом, каким тысяче других людей приходило в голову сочинить тысячу других повестей, т. е. что люди вообще одарены наклонностью сочинять. Нашёлся человек, которому хотелось заставить мир верить той истине, что мы – Русские выбирали веру из всех вер и выбрали ту, которую нашли самой лучшей, и вот он и сочинил повесть. Если мы примем, что первоначальный автор повести был Грек, тогда для нас станет ещё понятнее, каким образом она могла явиться. Средневековые Греки ни мало не стеснялись измышлением, как очень хорошо знает это всякий, кто имеет с ними хоть небольшое знакомство. А между тем, для какого Грека не могло быть приятным и желательным убедить Русских в том, что вера, которую они – Русские приняли от них – Греков есть вера самая лучшая? Таким образом, дело о появлении на свет нашей повести изъяснялось бы весьма просто. Но нам сильно подозревается, что оно должно быть изъясняемо и ещё проще, именно – что повесть в своём первоначальном виде явилась не как прямо намеренное измышление, а как плод простого невежественного недоразумения. Если только мы согласимся принять, что автор повести в её первоначальном виде был не Русский, а Грек, то её происхождение легко и естественно может быть изъяснено именно этим простейшим путём. В Никоновской летописи мы читаем под 1001 годом: «Того же лета посла Володимер гостей своих, аки в послех, в Рим, а других во Иерусалим и во Египет и в Вавилон, соглядати земель их и обычаев их» (I, 111). Согласимся предположить, что это известие, верное или неверное, не есть позднейшее измышление, а читалось уже в летописях времён нашего автора, – и для нас разъяснится более чем целая половина дела. Посольство, о котором говорит Никоновская летопись, было, по её свидетельству, не до крещения, а после него, и не для соглядания вер, а для соглядания жизни и быта народов, т. е. было подобно посольствам и поездкам Петра Великого в западную Европу или посольствам туда же нынешних Китайцев и Японцев. Но автор-Грек мог не сам читать известие в летописи, а слышать его устно от не совсем толковых рассказчиков, или и сам, читавши, мог перепутать и вообразить, что посольство имело место не после, а до крещения. Если случилось у него тем или другим образом это последнее, то вот у него и готов был рассказ о послах Владимира для осмотра вер, по-видимому, основанный на русской летописи. Ещё проще изъясняется остальная половина повести. Есть вся вероятность предполагать, что наш автор имел у себя в руках Похвалу Владимиру монаха Иакова, потому что он, несомненно, имел в руках его другое сочинение²⁵⁶. Но в этой похвале он читал, что Владимир, стоя под осаждённой Корсунью, молился Богу: «Господи Боже, Владыко всех! Сего у тебе прошу, даси ми град, да прииму и да приведу люди крестьяны и попы на свою землю, да научат люди закону крестьянскому». У монаха Иакова совершенно ясно говорится, что Владимир молился так уже на третий год после крещения. Но предположите в авторе-Греке некоторую невнимательность чтения, извиняемую при том же тем, что о крещении и о взятии Корсуни у Иакова говорится не в одном месте, а в разных местах. Возьмите приведённые слова отдельно, сами по себе: действительно, весьма легко было подумать, что тут говорит человек, не крестившийся уже, а только ещё собирающийся креститься. А если случилось это последнее, как легко было этому случиться, то вот у автора был готов рассказ и о походе Владимира под Корсунь для завоевания веры, по-видимому, также основанный на русских известиях²⁵⁷. Когда известие Никоновской летописи о посольстве Владимиром гостей для соглядания земель и обычаев их автор понимает в смысле посольства для соглядания вер и когда это голое известие он комментирует так, что у Болгар и Немцев послы видели их скверные дела, а быв в храме у Греков, не знали, где стоят – на земле или на небе: то, конечно, комментирует совершенно сам от себя. Но естественно, что он так и должен был комментировать, потому что Владимир действительно принял веру от Греков.

После первой редакции явилась вторая, в том дополненном и обработанном виде, как читается повесть в летописи. Кому принадлежит эта вторая редакция, самому ли летописцу или кому-нибудь стороннему и после него вставлена в летопись? Мы того решительного мнения, что не первое, а последнее. Прибавленное во второй редакции к первой есть намеренное сочинение, которого не представляется возможным объяснить никаким неумышленным недоразумением. Но изучение летописи приводит нас к высокому мнению о летописце и нам никоим образом не думается, чтобы он был сочинителем. Затем, есть вся вероятность думать, что уже и в первой своей редакции повесть явилась после летописца. Мы сказали выше, что вторую часть Жития Володимерова неизвестного автора составляют краткие известия о построении Владимиром Десятинной церкви Богородицы, о его добродетелях, о его смерти и погребении, и что эти известия суть те же самые, которые читаются в летописи наряду с её другими известиями. Можно понимать дело так, что летописец взял эти известия из Жития Володимерова и вставил их в ряд других своих известий, из чего будет следовать, что летопись написана позднее Жития. Но гораздо вероятнее понимать дело так, что автор Жития берет известия из летописи, именно – что, сочинив повесть о крещении Владимира, он присоединил к ней несколько отрывочных исторических известий, взятых из летописи (которая, следовательно, была написана до него). Побуждения, по которым он мог сделать это последнее, весьма понятны: собственную его цель составляло дать вымышленную им повесть о крещении Владимира; но он хотел дать повести название и вид жития. Сообразно с этим, он должен был прибавить какие-нибудь сведения из дальнейшей жизни Владимира после крещения и закончить его смертью, – это он и делает, прибавляя к собственной (т. е. собственного сочинения) повести о крещении указанные нами краткие сведения, взятые у летописца. Точно также и относительно похвалы Владимиру, которая составляет третью часть Жития и которая есть одна и та же с похвалой, читаемой у летописца, вероятнейшим представляется думать не то, что летописец взял её у автора Жития, а обратное. Похвала эта есть одна и та же в летописи и в Житии, но в последнем с некоторым пополнением против первой. Именно – в летописи Владимир сравнивается с Константином Великим, в Житии же сначала сравнивается с Моисеем и потом с Константином Великим. Если бы летописец брал у автора Жития, а не наоборот, то какие бы он имел побуждения выпустить первое сравнение? Наконец, мы имеем почти положительное свидетельство, что Житие писано после летописи. Автор Жития говорит, что Владимир «30 лет и 3» жил по святому крещению. Эти 30 лет и 3 могут быть объяснены только тем, что автор имел под руками такой список Несторова Жития Бориса и Глеба, в котором, как и в некоторых списках дошедших до нас, и между ними в одном списке XII века²⁵⁸, год крещения Владимирова ошибочно стоял 6490 вместо 6495²⁵⁹. Но Нестор, которого имел в руках автор Жития, был современник летописца. (И, следовательно, если автор жил после первого, то и после второго)²⁶⁰.

Если повесть в своей первой редакции, как весьма можно подозревать, не была сочинена намеренно, а сочинилась случайно и неумышленно, то и её нравоучение, что мы Русские выбирали веру и приняли ту, которую нашли лучшей из всех, было делом более случайным, чем намеренным. Но целью нисколько не случайной, а прямо намеренной было это нравоучение для автора второй редакции. Не довольствуясь констатированием того факта, что мы Русские потому приняли веру Греков, что после произведённого выбора нашли её самой лучшей, он задаётся задачей показать, что она действительно есть вера самая лучшая. По отношению к иудейству и магометанству он достигает этого таким образом, что самих послов иудейского и магометанского заставляет изображать перед Владимиром свои веры, как веры несостоятельные, именно – посла иудейского заставляя изображать иудейство, как веру отверженную Богом, а посла магометанского изображать магометанство как веру безнравственную и срамную. В уста послу папину, проповеднику того же христианства, что и посол греческий, автор не в состоянии был вложить таких речей, которые бы служили к осуждению латинства (а что касается до догматическо-обрядовых ересей латинян, то автора хватало на столько, чтобы понимать несообразность – излагать их пред Владимиром язычником). Здесь он достигает своей цели другим образом: Во-первых, при помощи того наивно-искусственного средства, что послу папину – проповеднику учения неправого он связывает язык и заставляет его быть весьма малословным и «не умеющим глаголати» перед Владимиром. Тогда как, наоборот, в уста послу греческому, проповеднику учения правого, влагает в уста пространнейшую речь. (Хотя речь эта представляет апологию вообще христианства, а не в частности православия, и совершенно столько же могла быть речью посла папина, как и греческого). Во-вторых, посредством поучения о латинянах к Владимиру уже крестившемуся и ставшему на христианскую точку зрения, которое он заставляет говорить ему епископа Корсунского, его крестителя, и в котором показывается отступление латинян от чистоты православия исторически, а их развращённые обычаи, предполагающие развращённое учение, обличаются от здравого христианского смысла. Наконец, эта пространнейшая речь, влагаемая в уста философа греческого и, так сказать, господствующая над всей повестью, кроме указанной частной цели, вообще рассчитана на то, чтобы произвести на читателя впечатление, что говорить таким обильным образом, так сказать – покрывая и потопляя все голоса, что иметь такую речь, неудержимо льющуюся как река, мог только проповедник одной веры истинной²⁶¹.

Практическая цель нашей редакции повести есть та, чтобы укрепить русских людей в привязанности к своей вере и усилить в них отвращение к чужим верам. У нас в период до-монгольский не было места открытой пропаганде никакой чужой веры. Равным образом у нас не угрожала тогда православию опасность и тайной пропаганды какой-нибудь иной веры. Таким образом, у нас в период до-монгольский вовсе не было настоятельной нужды заботиться о том, чтобы отвращать русских людей от чужих вер. Но если не было настоятельной нужды, то дело имело себя и не таким образом, чтобы исключительные ревнители отеческой веры не могли находить для себя никаких поводов заботиться об её охранении. В Киеве и других больших городах постоянно жило немалое количество людей латинской веры в качестве солдат в войсках князей (в некотором количестве Варяги после прекратившегося их наплыва и Немцы), в качестве иностранных торговцев, в качестве приходивших на время ремесленников и принявших русское подданство постоянных жителей (колонистов)²⁶². В Киеве и, по крайней мере, в некоторых других больших городах, преимущественно Руси за-днепровской или собственной Руси до-монгольской было немалое количество Жидов²⁶³. Купцы русские, ведшие заграничную торговлю, кроме латинского Запада, ездили в магометанскую Камскую Болгарию и в разно-верный или всевозможно-верный Крым. Наконец, князей наших периода до-монгольского вовсе не должно представлять себе в таком совершенном разобщении с Западом, в каком были государи Московские XV-XVII в., а напротив должно представлять себе почти в таком же живом и тесном общении, которое существует теперь, со времени Петра Великого. Таким образом, если не было между Русскими до-монгольского периода пропаганды иных вер ни явной, ни тайной, то некоторые классы их находились в довольно большом общении с иноверцами. А это и могло воспламенить ревность какого-нибудь особенно усердного поборника своей отеческой веры, чтобы в видах укрепления в наших древних предках сознания превосходства их православной веры над всеми другими верами и в видах воспитания и укрепления в них отвращения к другим верам создать нашу повесть²⁶⁴. (Можно предполагать с некоторой, впрочем, не особенно большой, вероятностью, что наш неизвестный автор второй редакции был побуждён к её составлению примером подобной повести, которую он видел у одних из иноверцев, живших в Киеве. Именно – у Жидов повести о принятии иудейства Хазарами. Около половины VIII века часть Хазар, – каган или государь с высшим дворянством, приняли иудейство. Как это случилось, остаётся неизвестным. Но в первой половине XII века испанский Еврей Егуда Галеви (Jehuda Halevi) написал повесть об этом обращении, в которой представляет дело таким образом: Хазарскому государю, который ревностно предан был своему идолопоклонству и имел благочестивые чувства, несколько раз являлся во сне ангел, обращавшийся к нему со словами: «твои чувства добры, но твоё служение Богу (gottesdienstliches Thun) не право». Чтобы узнать образ правого служения Богу, государь обратился к языческому философу, представителю пантеизма, к христианскому и магометанскому учителям. Выслушав пространные речи всех, государь не удовольствовался ни одним и так как христианский и магометанский учители ссылались на иудейство, как на исходный пункт своих вер (bewahrheitende Voraussetzung), то он захотел выслушать и учителя иудейского. Этот последний убедил государя в истине иудейства. Повесть Егуды Галеви, написанная с целью показать превосходство иудейства перед философским язычеством, магометанством и христианством и, по мнению Евреев, т. е. с их точки зрения, выполняющая свою задачу превосходно, пользовалась и пользуется у них величайшей славой, величалась и до сих пор величается «бессмертным творением»²⁶⁵. Принимая во внимание, что Евреи всего света, по живому сознанию себя единым народом и по своему исключительному положению среди других народов, постоянно находятся во взаимном между собой общении, не невозможно предполагать, что повесть Егуды Галеви, столь дорогая для национально-религиозной гордости всех их, доходила и до наших киевских Евреев. Обращение подобной повести между Евреями могло дать мысль и усердие какому-нибудь Русскому или Греку, чтобы повесть о крещении, читавшуюся в житии Володимеровом неизвестного автора, переработать так, как она читается в летописи.– На мысль сочинить посольства к Владимиру от народов с предложением вер автор мог быть наведён летописью, в которой он читал, что к Ярополку незадолго до его смерти присылали в одном году послов сначала Греки и потом папа, Никоновская летопись под 979 годом.– Об источниках, которыми пользовался автор повести при составлении пространной речи Владимиру философа греческого и поучения ему епископа Корсунского, см. Сухомлинова О древней русской летописи, как памятнике литературном, СПб, 1856, стр. 54 sqq и Павлова Критические опыты по истории древнейшей Греко-Русской полемики Против латинян, СПб, 1878, стр. 8 sqq²⁶⁶.

Обращаясь к речи о том, что расположило Владимира принять христианство, сначала скажем о мнениях, с которыми мы не согласны.

Особенного расположения у Владимира к принятию христианства преосвященный Филарет ищет в его особенном душевном настроении, представляя его как тяжкого, угрызаемого совестью, грешника, который не находит успокоения своей душе в язычестве и ищет его вне этого последнего. «Ужасное братоубийство, – говорит преосвященный Филарет, – победы, купленные кровью чужих и своих, сластолюбие грубое не могли не тяготить совести даже язычника. Владимир думал облегчить душу тем, что ставил новые кумиры на берегах Днепра и Волхова, украшал их серебром и золотом, закалал тучные жертвы перед ними. Мало того, – пролил даже кровь двух христиан на жертвеннике идольском. Но всё это, как чувствовал он, не доставляло покоя душе, – душа искала света и мира»... Может быть, это и привлекательная идеализация человека, но, тем не менее, вовсе не состоятельная. Братоубийство, совершённое Владимиром, принадлежит к числу тех особого рода преступлений, которые вызываются и оправдываются так называемой политической необходимостью, и мы, к прискорбию, не знаем ни одного примера ни в древней, ни в новой истории, чтобы подобное преступление легло свинцовой тяжестью на совести того, кто его совершил. Сын Владимиров, христианин Ярослав, подобно отцу и совершенно по такому же, как он, побуждению, поднимая руку на брата, не только не считал себя преступником, а, напротив, с упованием призывал себе на помощь правду Божию: «И подойде на Святополка, нарек Бога, рек: не я почах избивати братью, но он; да будет отместник Бог крове братьи моея... суди ми Господи по правде». Совершенно такое же оправдание было и у Владимира, и совершенно теми же словами оправдывался и он, как это прямо говорит летопись²⁶⁷. Предполагать, чтобы победы, купленные кровью чужих и своих, могли тяготить совесть даже язычника, есть не только странная, но и смешная натяжка. Кому же неизвестно, что победы, купленные какой бы то ни было ценой, не только во времена языческие, но и во все времена христианские, не исключая и нынешних наших, ни малейше не беспокоят совести счастливых победителей и приносят им одно, считаемое притом величайшим, удовольствие, и более ничего? Не станем же мы считать Владимира каким-нибудь необычайным исключением из всех людей? Грубым, необыкновенным сластолюбцем считают Владимира все на том основании, что об этом прямо говорит летопись. Признаемся откровенно, мы не совсем верим, или, лучше сказать, совсем не верим известию, читаемому в летописи, будто Владимир имел 800 наложниц²⁶⁸, да ещё, кроме того, будучи не сыт блуда, приводил к себе чужих замужних жён и растлевал девиц. Владимир был не государь восточный, не Соломон и не Сарданапал (хотя в летописи и сравнивается он с первым), а государь европейский. Если бы о другом европейском государе говорилось то, что говорится о Владимире, не счёл ли бы всякий подобных речей с первого слова за совершенно несообразную фабулу? Почему же вовсе несообразное в приложении к другим было бы сообразным в приложении к Владимиру? Ни про Соломонов, ни про Сарданапалов Владимир, конечно, не знал, но если бы он в отношении к многочисленности и пышности гарема хотел быть государем восточным, то перед ним был пример каганов Хазарских: однако и эти восточные государи в Европе имели только по 25 жён и 60 наложниц²⁶⁹. Наконец, не превосходит ли всякий смысл то, что Владимир, имея гарем в 800 наложниц, всё-таки ещё приводил чужих замужних жён и растлевал девиц? Несообразное известие, очевидно, выдумано с той целью, чтобы Владимира язычника как можно резче противопоставить Владимиру-христианину, и верить ему значило бы верить совершенно невероятному²⁷⁰. Но если даже и допустить что-нибудь подобное, то и в этом случае между Русскими X века Владимир вовсе не будет представлять из себя необыкновенного и выходящего из ряда вон исключения. Дело в том, что между предками нашими по норманнской линии или Русскими в собственном смысле, по особенным обстоятельствам, господствовало до христианства сластолюбие, совершенно неограниченное. В древнейшее время Русские почти исключительно жили нападениями на другие народы и военными грабежами²⁷¹. Главную добычу в этих нападениях составляли пленники и пленницы, вследствие чего у них явилась нарочитая и обширная торговля невольниками и невольницами. С течением времени Русские перестали быть исключительно разбойниками, но торговля невольниками и невольницами, по сделанной привычке, продолжала составлять их специальность. И так это было, как мы положительно знаем, и в X веке²⁷². Но относительно этого особого рода товара ввёлся обычай, что пока он находился на руках у купцов, они – купцы пользовались им сами: положительные свидетельства из X века говорят нам, что каждая продаваемая невольница была для Русского, если он только хотел того, и его наложницей. И что это считалось делом вполне естественным и обыкновенным²⁷³. В то время князь был самым первым купцом, и наложниц в этом смысле, вероятно, иногда бывало у Владимира не по восьми сот, а не по одной тысяче. Мы не знаем, предавался ли он со своими невольницами тому необузданному сластолюбию, о котором говорится в летописи. Но если бы это было даже и так, то и в этом случае его совесть должна была мучиться столько же, сколько мучится совесть каждого человека от дела совершенно естественного и принятого²⁷⁴. Наконец, как бы ни было в действительности, преосвященный Филарет забывает об одном весьма простом обстоятельстве, из которого необходимо должно следовать, что сластолюбие тут остаётся ни при чём: в таких молодых годах, в каких Владимир принял христианство (или невступно в 30 лет, или никак не более 30-ти), крайние сластолюбцы никогда не приходят в раскаяние.

Итак, нет оснований и вероятности предполагать, чтобы Владимир должен был сознавать себя тяжким грешником. Но если бы, наконец, даже и предположить это, то из сего не будет следовать того вывода, который делает преосвященный Филарет. Мы не решим вопроса, для чего Бог терпит и допускает ложные религии: но то несомненный факт, что Он терпит их и допускает. А вследствие этого и в ложных религиях, так же как и в истинной, люди находят мир и утешение своим смущаемым совестям, хотя и воображаемые.

О начале княжения Владимирова в Киеве летопись говорит: «И нача княжити Володимер в Киеве един, и постави кумиры на холму вне двора теремного: Перуна древяна, а главу его сребрену, а ус злат, и Хорса-Дажьбога и Стрибога и Симарьгла и Мокошь; и жряху им, наричуще я боги, и привожаху сыны своя и дщери и жряху бесом и оскверняху землю требами своими, и осквернися кровьми земля Руска и холм-от» (холм тот). Приводя это известие в связь с известиями так называемой Иоакимовой летописи Татищева, C. М. Соловьёв всё дело о крещении Владимира представляет так: старший брат Владимира Ярополк был приверженцем христианства и покровителем его последователей, вследствие чего нелюбим был киевскими язычниками. Подняв войну на брата, Владимир объявил себя на стороне язычников и вследствие того, при помощи киевских недоброжелателей Ярополка, достиг победы над ним и великокняжеского престола. Обязанный достижением последнего партии языческой, Владимир ознаменовал начало своего правления самой усердной ревностью к язычеству... Но «русское язычество было так бедно, так бесцветно, что не могло с успехом вести спора ни с одной из религий, имевших место в юго-восточных областях тогдашней Европы, тем более с христианством». Все усилия Владимира (с дядей своим Добрыней) поднять сколько-нибудь язычество привели его только к тому, что показали ничтожество и несостоятельность последнего и указали ему путь к христианству, проповедники которого и предстали пред ним в лице киевских христиан Варягов.

Прежде всего, если Соловьёв думает, что Владимир убедился сначала в ничтожестве и ложности язычества, а потом в истинности христианства, то он представляет дело, как мы говорили выше, совершенно неверно и совершенно невозможным образом со стороны психологической. Владимир мог убедиться в том и другом только одновременно, но никак не сначала в одном, а потом в другом. (Если не ошибаемся, Соловьёв представляет дело, приближаясь не по букве, а по смыслу к повести, помещённой в летописи, таким образом, что в виду религий юго-восточной Европы, которые все превосходили язычество, Владимир сначала убедился в ничтожестве последнего, а потом начал решать, которая из этих религий есть самая лучшая. Если так, то это совершенно несостоятельно). Затем, эпизод усилий Владимира поднять язычество (не в виду всех религий юго-восточной Европы, а в виду именно бывшего в Киеве греческого христианства) сам по себе не представлял бы ничего невероятного; но мы не можем допустить его потому, что он не представляется нам вероятным со стороны фактической. Не на основании мнимой Иоакимовой летописи Татищева, а само по себе совершенно вероятно предполагать, что Ярополк был человек, расположенный к христианству, но совсем неудобным, представляется предполагать то, что Соловьёв предполагает далее. Если Ярополк, как говорит мнимая Иоакимова летопись, – «даде христианам волю велику» вопреки людям, т. е. если он дал волю велику христианам, несмотря на вражду к такому его поведению дружины, которую нужно было бы разуметь тут под людьми, то это значило бы, что он решился действовать слишком самостоятельно. Но он погиб от руки Владимира всего 20–23-летним юношей: вероятно ли предполагать, чтобы в такие годы он показал такую самостоятельность? Если дружина его была решительно враждебна христианству, то и он сам, при всём расположении к христианам, не мог дать им воли великой, а, следовательно, не мог возбудить против себя и дружины. Не говорим далее о том, что Соловьёв решается предпочесть свидетельство мнимой Иоакимовой летописи Татищева положительному свидетельству настоящей первоначальной летописи, говорящей нам совсем другое²⁷⁵, но спросим его, что будет значить: «Ярополк христианам даде волю велику»? Ярополк мог дать христианам только полную свободу; но мы знаем, что такой полной свободой они пользовались и во времена Святослава: что он мог прибавить к тому? Наконец, мы допустили выше вражду дружины к христианству, как нечто вероятное: но вероятна ли она, однако на самом деле? Дружина вовсе не была враждебна христианству при Игоре, Ольге и Святославе: с какой же стати она вдруг стала бы враждебна ему при Ярополке?

Когда летопись говорит о поставлении Владимиром в начале княжения кумиров в Киеве, то неизвестно, как понимать её, – так ли, что Владимир сделал тут нечто обыкновенное, что делали и другие предшествующие князья, или так, что Владимир показал особенное усердие к язычеству и сделал дело необыкновенное. Вероятнее последнее, как это обыкновенно все и понимают. Но если это так, то следует думать, что подобное особенное усердие к язычеству автор летописи (или неизвестный позднейший его дополнитель, какового весьма вероятно подозревать тут) приписал Владимиру сам от себя и произвольно, руководясь тем же самым побуждением, по которому он делает его человеком невероятно сластолюбивым и развратным. (Речи о необыкновенном разврате Владимира и его ревностном усердии к язычеству составляют в летописи одно целое, – под 980г.): он изобличает себя своими собственными показаниями. Он говорит, что Владимир поставил Перуна и прочих богов на холме вне двора теремного. Но мы положительно знаем из его же собственных слов, что Перун стоял там при Игоре²⁷⁶. Следовательно, или Владимир не имел нужды ставить там Перуна, или он только заменил обветшавшую статую новой. Правда, летопись говорит, что Владимир не только сам поставил кумиры Перуна и других богов в Киеве, но подобное же велел сделать и Добрыне в Новгороде. Из чего вероятнейшее заключение, по-видимому, то, что это поставление не было делом обыкновенным. Однако и в Новгороде оно могло быть только тем же, чем в Киеве – или делом обыкновенным, или делом, не имеющим смысла. «И пришед Добрыня Ноугороду», говорить летопись, – «постави кумира над рекою Волховом, и жряху ему людье Ноугородьстии аки богу». Но разве Новгородцы не были прежде язычниками и не имели прежде кумиров? Что же может значить это поставление одного кумира, как не то, что в начале каждого княжения было принято поставлять в главнейших городах по новому кумиру, или как не простую бессмыслицу, которая сочинилась у летописца (или его дополнителя) для его особенной цели?

Нет оснований отрицать и мы не отрицаем того факта, что при Владимире один раз принесена была человеческая жертва (причём жребий случайным образом пал на христианина²⁷⁷. Но в этом обстоятельстве нет никакого основания видеть доказательство особого языческого благочестия Владимира. Мы имеем положительные свидетельства как о том вообще, что человеческие жертвы были в обычае между Норманнами язычниками, так и о том в частности, что они были в обычае между Норманно-Славянами у нас в России до Владимира²⁷⁸.

Не находя вероятным думать вместе с Соловьёвым, чтобы Владимир в начале своего княжения имел причины быть и действительно был усердным язычником, мы думаем и видим основания думать, что он был человеком, расположенным к христианству с самого начала и с самого своего детства. Не на основании мнимой Иоакимовой летописи Татищева, как уже мы говорили выше, а само по себе вероятно предполагать это о старшем брате Владимировом Ярополке: но совершенно такая же вероятность предполагать то же и о самом Владимире. Вместе с Ярополком он был воспитан своей бабкой Ольгой. Если он был моложе Ярополка, который остался после Ольги лет 18, то необходимо принимать, что моложе весьма не на много лет – года на два, не более, а возможно даже, что и не моложе, ибо он мог быть младшим сыном не по летам, а потому, что был рождён от наложницы. Следовательно, имея Ольгу своей воспитательницей лет до 10–11, а может быть и более, он имел одинаковую возможность с Ярополком получить одно и то же с ним настроение мыслей. Но, повторяем, если мы допускаем как весьма вероятное, что Ольга успела сделать человеком, расположенным к христианству, Ярополка, то таковым же могла она сделать и Владимира. Нет никакой невероятности, а напротив есть вся вероятность думать так само по себе; но кроме того, нас располагают думать именно так некоторые положительные указания. Из пяти законных жён Владимира, называемых летописцем (под 980г.), четыре были христианки: Гречанка, две Чешки и Болгарка. Если бы Владимир в начале своего княжения считал себя обязанным казаться, и на самом деле был усердным язычником, то, с одной стороны, что за средство угождать язычникам – брать в жёны христианок, а с другой стороны – усердный язычник и в тоже время решительное предпочтение христианкам. Далее, если о Гречанке мы знаем, что она явилась в виде рабы, взятой на войне, то мы не знаем ничего подобного и едва ли имеем право предполагать об остальных трёх. Предположите, что все три они были знатного происхождения и вышли замуж за Владимира добровольно, что предполагать есть вероятнейшее. С какой стати отцы-христиане имели бы охоту выдавать дочерей своих, а дочери-христианки с какой стати имели бы охоту идти замуж за усердного язычника?

Таким образом, и само по себе и на основании положительных данных, которые мы имеем, наивероятнейшим представляется думать то, что Владимир был человек более или менее расположенный к христианству с самого начала своего княжения. В Киеве были многие Варяги-христиане, и вот они и превратили его расположение к христианству в совершенную решимость принять его. Жёны христианки, о которых мы сейчас говорили, конечно, не могли явиться при этом ничем иным, как усердными помощницами людей, старавшихся склонить его к христианству. Мы знаем, что польский князь Мечислав I, обратившийся в христианство незадолго до Владимира, был убеждён к его принятию именно своей супругой христианкой²⁷⁹: отчего же до некоторой степени подобного не могло бы быть и у нас?²⁸⁰.

У Игоря и Ольги достало ума понять превосходство христианства перед язычеством, и первый из них склонился на его сторону внутренне, а вторая решилась открыто принять его. Но для Владимира это было гораздо легче, чем для них обоих, ибо, кроме собственного ума, он имел пред собой их пример. А, следовательно, и вопрос: как убедился Владимир в превосходстве христианства перед язычеством, не требует никакого особенного разъяснения.

Итак, снова повторяем, наиболее вероятным представляется думать, что Владимир решился принять христианство не после напрасных усилий поднять язычество, а имея расположение к нему с детства и засим с самого вступления на великокняжеский престол, – шёл к нему, так сказать, прямым путём. Указанные нами выше обстоятельства дают знать, что усилия киевских Варягов-христиан окончательно склонить его на сторону христианства не могли быть особенно великими. Более или менее задолго до окончательной решимости принять христианство, более или менее вскоре после вступления на престол, Владимир берёт жён-христианок: если при заключении этих браков у него уже не было внутренне решено стать христианином, то есть очевидная вероятность предполагать, что он был недалеко от такого решения. Ища себе в жёны христианок, Владимир, очевидно, сам шёл навстречу христианству, сам искал окончательного сближения с ним²⁸¹.

Так кажется нам наиболее вероятным представлять себе дело о личном обращении Владимира в христианство. Но он не только сам принял его, а решился вместе с тем совершить и чрезвычайно важный государственный переворот – сделать христианство верой всего своего народа.

Приняв веру истинную, Владимир, естественно, должен был воодушевляться желанием дать ту же веру и своему народу. Но, думаем, необходимо предполагать, что в этом последнем его решении принимали деятельное участие и мотивы государственные, что он тут действовал не только как равноапостольный, но и как великий государь.

Народы, предназначенные к исторической жизни, живут благоустроенными государствами. Народы, только что начинающие жить государственно, обыкновенно, примыкают к народам, которые, начав жить давнее, служат в данном месте представителями этой государственности, чтобы по преемству историческому быть их наследниками. Новая история нашей части света или Европы состоит в том, что новые, явившиеся в ней для государственной жизни, народы примкнули к состоявшим налицо представителям этой жизни – Грекам и Римлянам, чтобы составить одно с ними и продолжить мир греко-римский. У каждого из новых европейских народов настоящая государственная жизнь начинается со времени принятия им христианства. С одной стороны, это значит, что народы заимствовали стремление к таковой жизни и самую эту жизнь от Греков и Римлян, смотря по тому, от тех или других получили христианство. А с другой стороны или наоборот – это значит, что у каждого из народов христианство было вводимо такими государями, которые сознавали необходимость водворения в своих странах государственной жизни. Такой государь в лице Владимира явился и у нас на Руси.

Мы не имеем сведений о государственном характере Игоря, чтобы отвечать на вопрос: присоединялось ли у него к личному убеждению в превосходстве христианства перед язычеством и сознание необходимости последнего в видах государственных. Судя о нём по жене его Ольге, вероятнее отвечать да, чем нет. Но как бы то ни было, он не мог думать о том, чтобы переменить веру государства, когда не мог отважиться и на то, чтобы лично сделаться христианином открытым. Преемником Игоря был сын его Святослав. Это был, если угодно, отважный и блестящий рыцарь, а если угодно – пустой искатель приключений, во всяком же случае – менее всего настоящий государь. Он не только не мог думать о том, чтобы совершить великую государственную реформу посредством введения христианства, но напротив того, его норманнские стремления, всю основу которых составляло право кулака и меча, были совершенно враждебны христианским понятиям о гражданственности. Владимир представляет решительную противоположность со своим отцом. Это нимало не удалый рыцарь, но государь-собиратель и строитель земли в строгом и точном смысле этого слова. Он ведёт очень много войн, но война для войны не имеет для него смысла, и все войны ведутся им исключительно для целей государственных, для расширения или для охранения пределов государства. Один раз в своих завоевательных стремлениях он увлекается за пределы благоразумия, подчиняет себе народ, который он не в состоянии был держать своим данником, – он сознаётся в этом и спешит оставить народ в покое: Предприняв в 985 году бесполезный поход на Болгар и одержав бесполезную над ними победу, он спешит заключить с ними мир и удалиться, ибо сознаёт со своими советниками, что «сим дани ему недаяти». Поход на Царьград после Олега и Игоря стал для князей Киевских, так сказать, традиционным средством добыть себе славы; но мы видим, что Владимир не имеет ни малейшего и помышления об этом славном, но бесполезном, походе. После войн, предпринятых исключительно в видах пользы государственной, Владимир был занят тем, что и должно составлять занятие истинного государя, именно – строением и нарубанием или заселением городов вокруг своей столицы и советованиями со своей дружиной «о строи земленем и о уставе земленем». В немногих словах летописи: «и бе Володимер думая (с дружиной) о строи земленем и о уставе земленем» сообщается нам несомненное известие, что Владимир был истинный государь, поставлявший целью своей деятельности благоустроение государства и усердно об этом заботившийся. Наконец, приведённое нами выше известие Никоновской летописи о том, что Владимир посылал послов в другие страны для осмотра быта и жизни других народов, если только мы согласимся признать это известие за истинное, невольно напоминает о Петре Великом и даёт нам знать, что Владимир принадлежал не просто к числу истинных государей, но именно к числу тех истинных государей из ряда вон, к которым (принадлежал) и этот последний. Но если всё это так, то Владимир, лично приведённый и пришедший к убеждению в превосходстве христианства над язычеством, не мог не прийти к убеждению и в государственной необходимости ввести его в своей стране вместо язычества. Русь X века было бы совершенно несправедливо и неосновательно представлять себе такой отчуждённой от других и самозаключённой, как это было, например, в XVI – XVII веках. Напротив, в то время Русские считали себя вполне принадлежащими и на самом деле вполне принадлежали к семейству европейских народов, составляя совершенно столько же живой его член, каким мы опять потом стали после Петра Великого и каким состоим в настоящее время. Но принадлежа и желая принадлежать к семейству европейских народов, мы оказывались в нём, так сказать, уродом. Все другие европейские народы, за исключением только нас да ещё Венгров, были уже христианскими и начали жить той новой гражданской жизнью, которую получили вместе с христианством и которая решительно отделяла их от народов языческих, как особый нравственный мир. Чтобы войти в этот мир, чтобы стать такими же, как все, и не составлять из себя особняка, и нам ничего не оставалось более сделать, как последовать примеру других и стать христианами. В своём постепенном движении с Запада на Восток христианство дошло уже непосредственно до нас: перед тем оставались впереди нас Поляки, но в 966 году, т. е. за 12 лет до восшествия Владимирова на престол, и они приняли христианство, и таким образом очередь передали нам. Человек с истинно государственными способностями, государь с отличающей великих людей способностью понимать требования времени, Владимир понял настоявшую России необходимость стать страной христианской для того, чтобы сделаться страной вполне европейской. И это политическое убеждение, соединяясь с прямым и непосредственным желанием дать народу истинную веру, и произвело то, что он не только сам принял христианство, но решился сделать это последнее верой и своего государства.

Представителями христианства, от которых Владимир мог заимствовать его, были в то время Греки и папа. Если бы приходили к нему миссионеры от одних или от другого, то он и принял бы христианство от той стороны, миссионеры которой убедили бы его сделать это²⁸². Но обратителями Владимира были киевские Варяги-христиане. Их собственное христианство было происхождения константинопольского²⁸³. Но так как в то время Греки и латиняне составляли ещё две половины одной православной церкви, ибо разделение случилось несколько позднее, и так как они сами – Варяги не имели ни малейшего личного интереса в том, чтобы убеждать Владимира принять христианство именно от Греков, то необходимо предполагать, что, убедив его принять христианство, они затем оставили совершенно на его собственную волю – от кого принять. Таким образом, необходимо думать, что для Владимира не был решён заранее, а долженствовал быть решён им самим вопрос: от кого принять ему христианство. Владимир решился креститься от Греков, а не от папы. Само собой разумеется, что он решил для себя вопрос не с богословской точки зрения. Ибо, намереваясь принять христианство, он ещё не был богословом, да если бы и был, то самого вопроса, как такового (как богословского вопроса), ещё не существовало, так как Греки и латиняне, как мы сказали, ещё составляли тогда две половины одной и той же православной церкви. Ближайшей причиной, побудившей Владимира предпочесть Греков папе, конечно, было то, что последний был весьма далеко от нас и до того времени мы не бывали с ним ни в каких сношениях. Между тем как Греки были почти наши соседи и у нас издавна были с ними самые деятельные и живые связи и сношения. И что самое положение нашей страны на Востоке указывало нам именно на христиан восточных. Но и более глубокие политические соображения должны были заставить Владимира уклониться от святого отца. Крестившись от папы, Владимир вступил бы в многочисленный сонм окружавших его государей, мог бы получить королевский венец – всё это было очень лестно... Но, с другой стороны, вступив в сонм, он был бы в нём младшим и последним; вступив в этот сонм, он сделался бы весьма ограниченным в своей свободе его членом. Напротив, крестившись от Греков, Владимир оставался сам по себе, сохранял себе всю свою свободу и не подвергал себя никакой опасности быть в мальчиках и на послугах у других... Над суждениями и делами человеческими высится Божественный Промысл, невидимо управляющий ими. Принимая христианство, мы не могли выбирать между православием и неправославием (не могли не только потому, что были не в состоянии, но и потому, что неправославия ещё не было): По устроению Промысла мы очутились стоящими на десной стороне первого.

(В сфере небогословской и нецерковной обыкновенно или, по крайней мере, большей частью думается, что принятие нами веры от Греков имело своим следствием наше многовековое невежество со всеми его печальными плодами; Это невежество, конечно, есть факт; но ниже мы увидим, что в суждениях об его причинах мы далеко не справедливы).

Спустя два года после собственного крещения, Владимир решился приступить к крещению всего народа. Прежде чем делать это, он решился войти в сношения с Греками, так как для будущей Русской церкви ему нужна была от последних высшая иерархия, т. е. епископы с митрополитом или каким-либо другим предстоятелем во главе. Для этой цели Владимиру, по-видимому, надлежало отправить к Грекам посольство с изъявлением своей нужды и с просьбой об её удовлетворении. Но он поступил иначе: он отправился войной на греческий город Херсонес Таврический или Корсунь, изъявил непреклонное намерение взять его и только в качестве победителя завязал с Греками сношения. Как понимать этот странный поступок Владимира? Обыкновенно говорят, что гордость могущества и славы не позволяла Владимиру унижаться в рассуждении Греков и являться перед ними в роли просителя, что явившись к ним просителем, а не победителем, он мог справедливо опасаться унижения и оскорбления от византийского высокомерия, и при этом ссылаются на пример Ольги (Карамзин и преосвященный Филарет). Но когда предполагают во Владимире гордость могущества и славы и крайнюю щекотливость этой гордости, то представляют его себе каким-то Тамерланом, завоевателем полусвета, чего на самом деле вовсе не было и без чего предполагаемая в нём гордость становится совсем невероятной, заставляя воображать его человеком до последней степени смешным. Гордость Владимира, правда – одержавшего довольно много побед, но побед особенно достославных, и считавшего себя сильным брать дань только с народов, носящих лапти, а не сапоги²⁸⁴, – если эта гордость действительно была в нём, долженствовала быть весьма умеренной. И при той её степени, в какой она может быть в нём воображаема, он ничего не мог видеть для себя унизительного в том, чтобы обратиться к Грекам с просьбой. Когда говорят о византийском высокомерии и самомнении, то говорят совершенную правду. Но, во-первых, это смешное и притязательное на наш взгляд высокомерие вовсе не могло казаться таковым Владимиру и его современникам, которые видели в империи не жалкую руину и не внутреннюю пустоту под наружным блеском, а нечто совсем другое. И которые, не имея никаких притязаний равнять себя с нею, должны были питать к ней всевозможное уважение. Во-вторых, совершенная неправда, будто это высокомерие, доходя до настоящей глупости, дозволяло себе положительно оскорблять варваров, когда они появлялись к Грекам в виде просителей, и будто такое именно оскорбление потерпела Ольга в свой приезд в Константинополь. Мы уж говорили выше, что с Ольгой ничего оскорбительного в Константинополе не случилось, что она была принимаема там совершенно подобающим образом. С какой же стати опасался бы оскорблений Владимир? Притом, когда ссылаются на это небывалое оскорбление, то странным образом считают нужным представлять дело так, что как будто и Владимир должен был сам лично отправиться в Константинополь. Таким образом, ни гордость Владимира, ни опасение оскорблений со стороны Греков вовсе не могут изъяснить странный и загадочный поступок Владимира. В чем же могло быть дело? Во-первых, не невероятно думать, что Владимир опасался со стороны Греков некоторых притязаний и хотел их заранее и решительно отстранить. Греки были не папа; однако и у них была весьма сильная наклонность смотреть на народы, принимавшие их веру и становившиеся в церковную от них зависимость, как на народы себе подручные и в отношении политическом, как на своих вассалов. В начале IX века Руссы Таврические приняли от Греков христианство, и патриарх Фотий спешит назвать их подданными империи, хотя они вовсе и не думали о подданстве²⁸⁵. Императоры константинопольские, как это мы имеем право думать по некоторым указаниям, включали имена народов, содержавших православную веру, в свой титул, считая их как бы вассальными себе и как бы притязая быть по отношению к ним тем же, чем был император западно-римский или немецкий по отношению к своим курфюрстам и князьям²⁸⁶. Не невероятно думать, что у Владимира было опасение подобных притязаний от Греков и что оно-то, между прочим, и заставило его явиться в первый раз пред ними с мечом победителя в руках, ибо по отношению к победителю уже не могли иметь места никакие притязания. Во-вторых, необходимо думать, что дело было в том желании Владимира вступить в брак с греческой царевной, сестрой константинопольских императоров, которое он изъявил после взятия Корсуни. Для варвара и владетеля варварской страны, каков был Владимир, получить руку греческой царевны была вещь весьма нелёгкая, и если Владимир хотел этого, то он действительно должен был воевать с Греками и предъявлять им своё желание только в качестве победителя. Браки с варварами, естественно, должны были чрезвычайно оскорблять гордость Греков²⁸⁷. Выход замуж за варварских князей, естественно, должен был представляться делом ужасным для греческих царевен. Поэтому, само собой понятно, что Греки заключали подобные браки только в случае настоятельной нужды, в особенности такие из них, когда не сами женились на варварских княжнах, а своих княжон должны были выдавать за варваров. Но для чего мог быть нужен Владимиру этот брак с греческой царевной, которого он так усиленно добивался? Предположить, чтобы для удовлетворения простого тщеславия состоять в родстве с императорами, было бы очень мелко, и настоятельная энергия в достижении ничтожной цели заставляла бы предполагать во Владимире человека совсем пустого. Чтобы эта энергия получила смысл, необходимо предполагать что-нибудь большее, какую-нибудь действительную, сознававшуюся Владимиром, нужду. Необходимо, по нашему мнению, предполагать то, о чём мы говорили немного выше, именно – что при обращении в христианство всего народа у Владимира нераздельно шли с заботами религиозными заботы государственные. Что, решившись крестить свой народ, он не только хотел дать ему веру истинную, но и ввести его в семью народов цивилизованных, что он хотел сделать его не только народом христианским, но и Европейским во всём смысле этого слова. При этом последнем предположении для нас будет совершенно понятно желание Владимира – во что бы то ни стало вступить в брак с греческой царевной. Греки имели стать цивилизаторами Руси, и для Владимира чрезвычайно важно было, чтоб они имели добросовестную охоту быть цивилизаторами возможно усердными, чтобы они без задних мыслей имели расположение желать Руси всего лучшего. Но как было этого достигнуть? Ясно, что брак с греческой царевной представлялся наилучшим к этому средством: вступив с императорами греческими в родство, он тем приобретал бы их неподдельное и возможно усердное доброжелательство²⁸⁸.

Взяв Корсунь²⁸⁹, Владимир немедленно отправил посольство в Константинополь к тогдашним императорам Василию и Константину, с одной стороны – прося для имевшей вслед за этим явиться Русской церкви того, что ей было нужно от Греков, а с другой стороны – себе прося в замужество сестру императоров, царевну Анну²⁹⁰. Желание ли возвратить Корсунь, опасение ли угрозы Владимира, как говорит автор его Жития и вслед за ним повесть о крещении, явиться под Константинополем, а всего более, вероятно, как говорят летописцы греческие, желание и настоятельная нужда получить от Владимира военную помощь против явившихся тогда и грозивших сильной опасностью бунтовщиков²⁹¹, заставили императоров согласиться на желание Владимира вступить с ним в родство. Женившись в Корсуни на сестре императоров²⁹²и затем или на самом деле получив или – как должно думать (о чём сейчас ниже), – только обнадёженный получить немедленно вслед за этим митрополита и епископов для будущей Русской церкви, а, во всяком случае, получив и взяв с собой нужное количество священников, Владимир возвратился в Киев, чтобы приступить к крещению всего своего народа.

Владимир крестился (сам лично) в 987 году, Корсунь была взята им через два лета на третье после крещения в 989 году²⁹³.

Общее крещение народа, к которому приступил Владимир после возвращения из Корсуни, само собой разумеется, было начато с Киевлян. Этот первый приступ к нему, как заставляют верить свидетельства, был сделан без митрополита и епископов, с одними только священниками; т. е. на основании свидетельств выходит так, что Владимир не привёл сам митрополита и епископов, а что они были присланы к нему спустя только некоторое время после его возвращения, и что он крестил Киевлян с бывшими у него и привезёнными им священниками, не дожидаясь их (митрополита и епископов) прибытия. Житие Володимера неизвестного автора и за ним повесть о крещении, читаемая в летописи, говорят, что Владимир взял с собой из Корсуни попов, но не говорят, чтобы взял митрополита и епископов. Потом, о крещении Киевлян они говорят, что Владимир совершил его с попами (царицыными и корсунскими), и не говорят, чтобы с митрополитом и епископами. Если бы автор жития, которое повторяет повесть, руководствовался только своими соображениями, то ему естественно было бы предположить, что Владимир сам вместе с собой привёл митрополита и епископов. Если же он не говорит о последних, говоря только о попах, то заставляет предполагать, что он воспроизводит в этом случае какие-то имевшиеся у него положительные свидетельства. (Может быть, запись, читавшуюся в летописи, может быть, запись, читавшуюся где-нибудь в другом месте). Сказание о крещении Новгородцев, читаемое в позднейших редакциях первоначальной летописи,²⁹⁴ хотя и не с совершенной определённостью, однако даёт знать, что митрополит и епископы прибыли в Россию только уже в 991 году. «В лето 6499 (991), – читаем в нём, – крестився Володимер и взя у Фотия патриарха у царьградского первого митрополита Киеву Леона и Новгороду архиепискупа²⁹⁵ Якима Корсунянина... и приде (в этом 991г.) к Новугороду архиепискуп Яким»... Летопись можно, правда, понимать таким образом, что она говорит только о приходе в 991г. епископа Иоакима в Новгород, оставляя неизвестным то, когда он прибыл с митрополитом из Константинополя в Киев. Но вероятнее и прямее понимать её так, что и самый приход митрополита с епископами она относит к тому же 991 году.

Выбор кандидатов в митрополиты и епископы (с набором чиновников или клирошан к каждому из них), который на первый раз, как это необходимо предполагать, производился с особой тщательностью, был делом нелёгким. А поэтому и нет ничего удивительного, что с присылом митрополита и епископов могли значительно замедлить. Что же касается до крещения Киевлян (именно одних только их), то Владимир, имея у себя готовых священников, которых бы мог дать крещёным, не имел нужды дожидаться прихода митрополита и епископов.

В Корсуни, с переговорами о браке и с самым его совершением, с переговорами об устройстве церковного управления, с набором священников и других необходимых людей, Владимир имел весьма немало дела. Поэтому, нужно думать, что он пробыл в ней более или менее долгое время, и что возвратился из неё в Киев или только в самом конце 989г., или даже в следующем 990г. Так как нет оснований и нельзя предполагать, чтобы по возвращению он действовал с поспешностью и тотчас же совершил крещение Киевлян, как только прибыл в Киев; то вообще представляется необходимым принимать за год этого крещения 990 год (четвёртый от собственного крещения Владимирова).

Житие Володимера неизвестного автора и за ним повесть о крещении, помещённая в летописи, представляют дело о крещении Владимиром Киевлян таким образом, что – возвратился из Корсуни, сокрушил бывшие в городе идолы, отдал в один прекрасный после этого вечер приказ явиться всем на другой день поутру на реку для купания (что есть крещение как внешнее действие) в новую веру, – и сделал людей из язычников христианами. Т. е. представляют дело таким образом, будто вся недолгая история состояла в том, что приказал и исполнено. Вслед за Житием и повестью и новые исследователи большей частью таким же образом представляют себе крещение Владимиром как Киевлян, так и всего вообще народа: в Киеве-приказал и исполнено; в других городах – приходил, приказывал и было исполняемо. Позволяем себе с полной уверенностью думать, что это было не совсем так. Когда предстояло крестить целый народ, то, конечно, не могло быть и мысли о том, чтобы везде наставить в вере всех и каждого; в подобных случаях уже по неизбежной необходимости большая часть людей исполняет простой приказ. Но если не было возможности нигде наставить всех, то была возможность везде наставлять некоторых, которые бы своим сознательным поведением в перемене веры могли служить своего рода доказательством для других. Была возможность если не вполне, то, по крайней мере, до некоторой степени везде вводить новую веру таким образом, чтобы её принятие представлялось не делом принуждения, а делом свободы и убеждения. Предполагать, чтобы Владимир при обращении народа в христианство не хотел делать того возможного, что требовалось всякими доводами разума человеческого и что вместе требовалось достоинством и самой новой веры, значило бы воображать его себе одним из тех деспотов, которые, зная только одно: «приказываю и исполняй», не хотят давать ни малейшего места свободному убеждению даже и там, где от него не могло бы быть ничего, кроме пользы, и где бы оно было желательно и для них самих. Монах Иаков, влагая в уста Владимиру, стоявшему под осаждённой Корсунью, молитву к Богу: «Господи Боже, Владыко всех! Сего у тебе прошу, даси ми град, да прииму и да приведу люди крестьяны и попы на свою землю, да научат люди (моя) закону крестьянскому», даёт нам прямо знать, что Владимир хотел вводить, а, следовательно, и вводил, христианство в своём народе не только посредством принуждения, но и посредством научения.

О том, чтó только предполагается, само собой понятно, не может быть никаких положительных речей. А, следовательно, мы не можем сказать ничего положительного и о том, каким образом Киевляне были приготовляемы Владимиром к крещению. Можно предполагать, что народу приказано было собираться на сходки, – что таких сходок назначено было несколько в разных частях города, – что в продолжение того или другого времени они происходили регулярно, в определённые сроки, и что таким образом они представляли собой как бы временные училища (огласительные школы) для взрослых. Можно и должно предполагать, что на те отдельные лица, которые по тем или другим причинам имели особенный авторитет между своими согражданами, было обращено особенное внимание. Что лица эти, имевшие влиять на других своим примером и словом, были собираемы на особенные сходки, на которых они были наставляемы в христианстве и убеждаемы к его принятию с особой старательностью и людьми особенно на это способными.

Принимая за совершенно вероятное сейчас сказанное, мы находим не невероятным сделать ещё предположение. Греческие священники, приведённые Владимиром из Корсуни, были люди способные к учительству; но они не знали русского языка и могли объясняться только через переводчиков, что в приложении к делу учительства весьма неудобно. Чтобы иметь возможность надлежащим образом учить крещаемых, должны были найти священников, которые бы могли говорить с народом его собственным языком и которые бы, таким образом, совершили его оглашение под руководством священников греческих. Таких священников отчасти уже представляли собой священники киевских Варягов-христиан, бывшие в Киеве перед этим; но этих священников сравнительно и на всё число имевших креститься было слишком мало. Если бы в помощь к ним не могло быть найдено других священников, способных быть учителями со стороны языка, то, конечно, должны были бы удовольствоваться и ими одними и тем, что они могли сделать. Но эти другие священники могли быть найдены, и именно – во-первых, у Болгар, во-вторых, прямо у Русских, – других Русских, особых от наших Киевских и ставших христианами прежде этих последних. Ранее или позднее, Владимир должен был приобрести от Болгар славянские богослужебные книги. А если так, то естественнее думать, что он позаботился о них прежде крещения народа, чтобы к сему последнему иметь уже их налицо. Но приобретая от Болгар книги, Владимир имел готовый случай, чтобы приобрести вместе с тем и священников, которые могли бы быть приготовителями его народа к христианству. Если бы кому-нибудь представилось, что Владимир не вдруг мог обратиться мыслью к Болгарам, то летопись положительно отвечает нам, что он хорошо был знаком с ними ещё до крещения: В 985г. он имел с ними или с пред-дунайской частью их войну²⁹⁶, затем прежде или после этой войны он женился на Болгарке. Другие Русские, особые от Киевских и ставшие христианами прежде их, у которых Владимир мог взять священников, были Венгерские или Угорские Русские, которые жили и до настоящего времени живут по ту сторону Карпат в северо-восточной Венгрии. И которые были обращены в православное христианство, как мы замечали выше, за целое столетие до нас. Язык единоплеменных нам Болгар довольно близок к нашему русскому, а в древнее время был и ещё ближе, однако же, во всяком случае, не настолько, чтобы Болгарин и Русский могли понимать друг друга с первого слова. Но эти Угорские или Венгерские Русские были совсем те же Русские, что и мы, и даже говорили одним наречием с Киевлянами, – так называемым теперь малороссийским; следовательно, они как раз представляли собой то, что нужно было Владимиру. Они были непосредственными соседями нашей Червонной или Галицкой Руси, и Владимир не мог не знать о них; а потому, предполагая вероятным, что он позаботился приобрести священников из Болгарии, нельзя не предполагать столько же и даже более вероятным, что он позаботился приобрести последних и от них – Венгерских Русских.

Как совершено было Владимиром крещение Киевлян, мы не знаем. Очень может быть, что дело происходило подобно тому, как оно представляется в Житии Володимера и в повести, помещённой в летописи, а именно – что все жители города крещены были единовременно (а не по частям), что они явились на место крещения, которым была река, в назначенный день, по приказанию князя. Только при этом совсем невероятным образом представляют дело Житие Володимерово и повесть, когда говорят, будто (все) «людье (слышав приказание князя) с радостью идяху, радующеся и глаголюще: аще бы се не добро было, не бы (-ша) сего князь и боляре прияли»²⁹⁷. Должно думать, что огласительная проповедь священников принесла весь свой плод и что более или менее значительное количество людей было убеждено посредством неё и приведено к сознанию в ложности язычества и истинности христианства. Все такие люди, очень может – представлявшие собой не совершенное меньшинство в общей массе, нет сомнения, с величайшей радостью и сердечным ликованием шли исполнить приказание креститься. Необходимо предполагать, что было весьма немалое количество таких, которые, хотя сами сознательно и не были убеждены в превосходстве христианства перед язычеством, но предпочитали своему суждению суждение высших и покорно шли креститься, действительно говоря то, что житие и повесть влагают в уста всем. Но затем необходимо, и всякое правдоподобие требует предполагать, что было некоторое, а может быть-и немалое, количество таких, которые остались глухи к проповеди и в глазах которых князь и бояре были отступниками от старо-отеческой веры. Одни из таких могли быть заставлены повиноваться угрозами или даже прямо силой, а другие, вероятно, не были заставлены никакими средствами и – или искали спасения в бегстве²⁹⁸или сделались, так сказать, языческими мучениками. Митрополит Иларион, молча о последнем разряде упорных, ясно говорит о первом: «да аще кто и не любовью, но страхом повелевшего, крещахуся, понеже бе благоверие его со властью сопряжено»²⁹⁹.

Вслед за крещением Киевлян или непосредственно перед ним, как необходимо само собой разуметь, Владимиром были сокрушены в Киеве языческие идолы, находившиеся на местах общественных мольбищ, и тотчас же затем было срублено потребное и возможное на первый раз количество христианских церквей. Специальный вопрос составляет то, когда была построена церковь в честь ангела Владимирова св. Василия, поставленная на месте того Перуна, который находился на холме близ двора загородного терема, т. е. после собственного крещения Владимира или уже после крещения всего народа? Представлялось бы вероятным думать, что своего ангела Владимир почтил тотчас после своего крещения; но так как летописец весьма ясно даёт знать, что холм, на котором стоял Перун с другими идолами, был главным языческим мольбищем Киевлян, то на самом деле гораздо вероятнее полагать, что Владимир решился разрушить это мольбище только или непосредственно перед или непосредственно вслед за крещением Киевлян, и что таким образом он находил необходимым терпеть языческие моления подле своего собственного дворца в продолжение трёх лет после собственного обращения в христианство³⁰⁰.

Для крещения других городов после Киева нужно было поставление священников (которые бы могли быть даны крещённым в этих других городах). Священников могли ставить только епископы, и, следовательно – ясно, что к крещению других городов после Киева Владимир мог приступить только после прибытия митрополита и епископов. Временем прибытия митрополита и епископов, как мы сказали, должен быть полагаем 991 год. Во всяком случае, они прибыли не позднее этого года, ибо в этом году пришёл в Новгород назначенный в него епископ.

Новгородская летопись отождествляет приход в Новгород епископа и крещение Новгородцев, т. е. представляет дело таким образом, что Новгородцы были крещены епископом в том же году, в который он пришёл к ним, или тотчас после прихода. Мы думаем, что это было не так и что епископ более или менее долго жил в некрещённом городе (подобно тому, как епископы Ростовские жили в некрещённом городе весьма долго). Необходимо думать, что в порядке крещения остальной Руси после Киева было наблюдаемо некоторое сообразование с обстоятельствами и условиями. А это сообразование требовало, чтобы после Киева была крещена область Киевская в теснейшем смысле, и чтобы только потом было приступлено к крещению других больших, служивших центрами, городов с их округами. Тогдашняя Русь, только что соединённая из отдельных областей, ещё не представляла собой сплошного и компактного целого, как в настоящее время; она состояла ещё из многих отдельных целых, каковыми были вошедшие в состав всего государства частные области: Киевская или Полянская, Черниговская или Северянская, Смоленская или Кривичская, Новгородская или Славянская в теснейшем смысле, и проч. Киев, идеально ставший столицей всего государства, названный матерью городов Русских³⁰¹, на самом деле в понятии народа ещё продолжал быть таковой только для области Киевской или для области племени Полянского. Таким образом, великая перемена, которую народ позволил совершить с собой в Киеве, ещё ничего не говорила другим областям русским, потому что другие области ещё смотрели на свои столицы и на свои старшие города. Но для области Киевской в теснейшем смысле, для земли Полянской, пример Киева был совершенно обязателен. Не могла же область быть врознь со своей столицей, со своим старшим городом, в котором была её голова. «На что старейшии сдумают, на том же пригороди станут», -таково было отношение областей к их центрам: Киев сдумал на том, чтобы исполнить волю князя и переменить веру, – на чём же оставалось стать области, как не на том же, т. е. чтобы без дальних напрасных раздумываний и колебаний последовать его примеру?³⁰²

Таким образом, необходимо думать, что вслед за Киевом крещена была область Киевская и что в дальнейшем, хотя вероятно и быстром, но всё-таки постепенном, крещении остальной Руси был наблюдаем тот порядок, чтобы крестить сначала тех, от кого ожидалось менее сопротивления, и чтобы наоборот тем, от кого ожидалось этого сопротивления более, дать больше времени свыкнуться с мыслью о необходимости переменить веру.

Если мы примем сейчас сказанное, что Новгород был крещён не тотчас после Киева в 991 году, а в неизвестном году спустя то или другое время после него: то мы поймём, каким образом Владимир приготовлял к принятию христианства остальную Русь. В Новгород епископ был послан тотчас, как он прибыл с митрополитом из Греции; но город был крещён не тотчас после сего, а спустя тот или другой промежуток времени. Ясно, что епископ, посланный в город тотчас по своему прибытию из Греции и прежде, чем решено было крестить последний, послан был затем, чтобы приготовить жителей к крещению. Как поступил Владимир в отношении к Новгороду, так он мог поступить и в отношении ко всем городам, в которых намеревался учредить епископские кафедры или – что то же – ко всем городам важнейшим, ибо кафедры были учреждены в этих городах.

Крещение всей Руси, после того как Владимир приступил к нему, очевидно, должно было составлять главный предмет его деятельности. После 990 года, в который преступлено было к этому крещению, Владимир княжил 25 лет: следовательно, имел совершенно достаточно времени для того, чтоб употребить в этом отношении все свои заботы. Мы не имеем положительных сведений о том, что успел Владимир сделать; но мы имеем положительные сведения о том, чего он не сделал и что было делаемо уже после него. Предполагая с совершенным правом и основанием, что всё, о чём не говорится после, было уже сделано им, мы получим, что он крестил половину Руси. И именно – что он крестил всю ту часть её, которая по населению была чисто русско-славянской или Русью в собственном и теснейшем смысле, и что оставил некрещённой часть Руси не-русскую – инородческую (и иноплеменную). Собственную Русь составляли: Новгородские Славяне (не включая в их число подвластных им инородцев), вся часть Руси за-днепровская, начиная с сидевших в верховьях Днепра Кривичей и кончая, вероятно, сидевшей на Днестре северной (некоторой) частью Тиверцев, и в Руси пред-днепровской или эту-сторонней племя Северян, которые, сидев по Десне, Семи и Суле, занимали нынешнюю губернию Черниговскую, северные части губерний Полтавской и Харьковской и западную часть губернии Курской, на востоке по г. Курск включительно. Русь инородческую (и иноплеменную) составляли: огромная область Ростовская с Белозерьем, которую населяли инородцы Меря и Весь, область Муромская, населяемая инородцами Муромой, и земля Вятичей с Радимичами. Последние – Вятичи с Радимичами были Славяне, но Славяне не нашего русского, а ляшского или польского, племени и были позднейшими к нам выходцами. Поселившись не среди настоящих Русских, так чтобы могли быть окружены ими и их влиянием со всех сторон, а с краю и, примыкая с одной стороны к ним, а с другой, – к инородцам (к помянутым Мере и Муроме)³⁰³, они весьма долгое время имели наклонности сознавать себя Русскими ещё менее, чем настоящие инородцы. Если бы судить по пространству, то нужно было бы сказать, что Владимиром была крещена меньшая половина Руси, ибо Русь собственная относилась тогда к Руси инородческой приблизительно так же, как в настоящее время европейская Россия относится к Сибири.

Как было совершаемо и совершено Владимиром крещение собственной Руси, мы не имеем совершенно никаких сведений. Известие позднейшей летописи Густинской, что Владимир, разделив государство на уделы между сыновьями, «посла с ними (в их области) и священники, заповедуя им, да кождо по всей области своей повелевает учити люди и крестити людей и церкви ставити, еже и бысть»³⁰⁴, нисколько не могло бы быть принято, как положительное свидетельство. Но как предположение оно не только было бы совершенно вероятно, но и необходимо долженствовало бы быть сделано. Если бы только не было несостоятельно тем, что в 991 году, с которого было приступлено к крещению всей Руси, сыновья Владимира были ещё весьма молоды и что разве немногие из них были уже посажены на уделы. Что летопись Густинская предполагает (высказывая в виде положительного факта) о сыновьях Владимира, то, конечно, совершенно необходимо предполагать об его посадниках. Но мы думаем, что должно быть предполагаемо не одно это, а и гораздо большее, именно – что, во-первых, Владимир сам лично принимал деятельное участие в крещении если не всех, то большей части областей, и во-вторых – что он сам лично возможно-усердным образом производил надзор за тем, чтобы христианство в областях водворялось возможно скорее и успешнее. Владимир принял христианство не в преклонной старости, а именно в годы наибольшей способности человека к деятельности (невступно в 30 или с небольшим 30 лет): очевидно, есть вся вероятность предполагать самое широкое участие непосредственное. Если великие князья Киевские, по свидетельству Константина Порфирогенита (De administr. imper., с. 9), и без всякой особенной нужды имели обычай проводить целую половину года в объездах своей земли, в так называемом полюдьи, то тем более Владимир должен был предпринимать поездки по областям в виду такой нарочитой и важной нужды, как их крещение и утверждение в них христианства. Сыновья Владимира, по мере того, как вырастали и были сажаемы на уделы, должны были постепенно снимать с него бремя личных забот³⁰⁵.

(В позднейших редакциях первоначальной летописи читается под 991 годом сказание о крещении Новгородцев; но в нём о самом крещении ничего нет. Вот это сказание: «Пришёл в Новгород епископ Иоаким, и требища разрушил и Перуна посёк и приказал (стащить) и бросить в Волхов. Обвязав верёвками, его волокли по навозу («по калу») и били палками и пихали. И в то время вошёл в Перуна бес и начал он кричать: «О горе, ох мне, достался немилостивым сим рукам». Когда вринули его в Волхов, то, плывя сквозь великий мост, он бросил на него свою палицу и сказал: «этим будут поминать меня Новгородские дети», – безумные, и ныне бияся ей, утеху творят бесам³⁰⁶. И наказал (епископ), чтобы никто нигде не перенимал его. Пошёл Пидблянин³⁰⁷поутру на реку, намереваясь горшки везти в город, а Перун приплыл к берегу, и оттолкнул его шестом и сказал: «Ты Перунище, досыта ел и пил, а теперь плыви прочь», – и поплыло из света «некошное»³⁰⁸.– Умолчание сказания, представляющего собой как будто легендарный отрывок от целого, об участии Владимира в крещении города не должно быть понимаемо непременно в том смысле, что Владимир не принимал этого участия. Сказание молчит и вообще об участии гражданской власти, которое необходимо предполагается. Если же это правда, то дело должно быть понимаемо так, что на Добрыню, который был посадником Новгорода, Владимир надеялся, как на самого себя).

Когда мы говорим, что при Владимире крещена была вся собственно русская Русь, то этого никак не должно понимать в том смысле, будто крещены были все до одного человека. Не желавших креститься, нет сомнения, было весьма много как в Киеве, так и вообще во всей Руси. В самом Киеве, т. е. именно в самом городе Киеве, полицейский надзор, как нужно предполагать, был настолько силён и действителен, что эти не желавшие не могли укрыться u должны были – или креститься неволей, или спасаться бегством, или же, может быть, подвергнуться казням. Но в области Киевской, т. е. по её пригородам и сёлам, и во всей остальной Руси как по городам, так и по сёлам, значительная часть не желавших креститься имели полную возможность скрываться, а, следовательно, и скрывались. Таким образом, это дело о крещении Руси Владимиром должно понимать так, что было крещено большее или меньшее большинство жителей, что язычество было объявлено верой запрещённой и преследуемой (religio prohibita, intolerata, illicita). И что оно, хотя далеко ещё не перестало существовать, стало верой тайной, подобно расколу старообрядства во времена его сильнейших преследований.

Мы уже начинали говорить выше, что совершенная покорность Русских в деле перемены веры воле князя и так называемое мирное распространение христианства на Руси есть не что иное, как невозможная выдумка наших неумеренных патриотов, хотящих приносить здравый смысл в жертву своему патриотизму. Нет сомнения, что введение новой веры сопровождалось немалым волнением в народе, что были открытые сопротивления и бунты, хотя мы и не знаем о них никаких подробностей. О крещении Новгородцев сохранилась пословица, что «Путята крестил их мечом, а Добрыня огнём». Это, очевидно, значит, что в Новгороде новая вера была встречена открытым возмущением и что для подавления последнего потребовались и были употреблены самые энергические меры. Очень возможно, что подобные возмущения были и не в одном Новгороде. В то время собственная Русь, кроме разделения на многие области, разделялась ещё на две большие половины, которые сделал из неё союз данничества иноплеменникам перед основанием собственного государства. Именно – на половину северную, с Новгородом во главе, которая перед Рюриком платила дань Варягам, и половину южную, с Киевом во главе, которая платила перед ним дань Хазарам. Со всей вероятностью следует думать, что половина Руси, издавна до некоторой степени тянувшая к Киеву, последовала его примеру в деле перемены веры значительно с меньшим упорством, чем половина северная (состоявшая из Новгородцев, Кривичей, Полочан и Дряговичей), для которой пример Киева не мог иметь ни малейшей нравственной обязательности³⁰⁹

Преимущественная защита всякой веры естественна её нарочитым служителям, которые, с одной стороны, обязуются к тому своим призванием, а с другой – побуждаются личным интересом. Наше язычество не имело нарочитых служителей в собственном смысле или жрецов, а имело только волхвов, частное религиозно-общественное служение которых состояло в прорицании будущего в вообще практике всего сверхъестественного. Несомненно, что сословие волхвов в языческой Руси было очень многочисленно; имеем положительные данные для заключения, что волхвы имели желание противодействовать введению христианства³¹⁰; но за всем тем мы вовсе не полагаем, чтобы правительство должно было одолеть их в настоящей систематической борьбе. Сословие наших волхвов не было сословием организованным, так чтобы борьба с их стороны могла быть ведена общей массой и по одной общей команде. Они представляли борцов немалочисленных, но разрозненных и одиночных, а при таком положении дела правительству, как оно поступало после³¹¹, не было затруднения освобождаться от них тем, что они внезапно исчезали и пропадали без вести, быв по мере их опасности или заключаемы в тюрьмы или предаваемы смертной казни.

Мы сказали, что Владимир крестил всю собственную Русь и оставил не крещённой Русь инородческую. В продолжение 25 лет, которые он имел в своём распоряжении, он находился в полной возможности крестить не только первую, но и вторую. Если он не сделал последнего, то, нет сомнения, не по недостатку времени. Нельзя полагать причиной этого и то, чтобы он встретил между инородцами непреодолимое сопротивление. Это сопротивление могло быть; но если бы он захотел одолеть и сокрушить его, если бы он захотел прибегнуть к крещению огнём и мечом, как это, по свидетельству пословицы, случилось с Новгородцами, то, нет сомнения, он успел бы настоять на своём и достигнуть своей дели. Необходимо думать, что он оставил инородцев до времени в покое по побуждениям государственного благоразумия. Все они давно были данниками Руси (Меря с Весью и Мурома – со времени Рюрика, Вятичи – со времени Олега); но пока оставались инородцами, они все были не крепки к Руси и все ещё не составляли настоящей Руси.

Необходимо было позаботиться о том, чтобы обрусить их. Но чтобы успешнее и скорее достигнуть этого последнего, благоразумие требовало не раздражать их, не возбуждать искусственным образом чувства их особой национальности и не давать им повода поднимать знамя восстания за отеческую веру, чем легко создалась бы упорная вражда, имевшая надолго отчуждить их от Русских. Заботиться об их обрусении прежде, чем об их крещении, предписывала политика или государственное благоразумие, но в то же время дело имело себя таким образом, что с достижением одной цели, достигалась и другая; сделавшись Русскими, они, так сказать, eo ipso имели сделаться и христианами. Вятичи с Радимичами, как уже мы говорили, не были инородцы в собственном смысле, но они были столько строптивы, что с ними надлежало обходиться ещё более осторожно, чем с настоящими инородцами, – после первого покорения Олегом, потом они были снова покоряемы Святославом и дважды самим Владимиром.

Итак, Владимир, как креститель Руси, должен быть разумеем таковым в смысле возможно обширном, полном и собственном. Он был её крестителем не только в том смысле, что положил первое начало введению в ней христианства и замене им язычества, – что сделал первый некоторый приступ к её крещению, но и в том смысле, что действительно крестил всю Русь и всё русское государство в теснейшем смысле этого последнего, как собственной Руси. Крещение всей Руси вовсе не должно быть понимаемо так, что крещены были все до одного человека. Полное водворение в ней христианства должно быть представляемо не столько как внутреннее и настоящее, сколько как наружное и просто внешнее. Но дело, по самому его существу, и могло быть сделано в том и другом отношении только более или менее поверхностно, что можно было сделать Владимиру для общего крещения Руси и для полного водворения в ней христианства, то было не только им начато, но и вполне и до совершенного конца сделано.

Мы говорили выше, что Владимир не только был крестителем Руси, но хотел быть и её просветителем, желал и имел намерение сделать её страной не только христианской, но и европейской во всём смысле этого последнего слова. Вскоре после возвращения из Корсуни, или приведши сам вместе со священниками или получив немного спустя времени вместе с митрополитом и епископами учёных людей и учителей, Владимир роздал этим последним в учение детей «нарочитые чади», т. е. своих бояр и, по всей вероятности, лучших граждан киевских. Весьма неудачным образом предполагая, что дети нарочитой чади набраны были для приготовления в священники, в этом распоряжении Владимира, обыкновенно, видят заботу, относившуюся к церкви. Но дети знатных людей не могли быть набраны для сейчас указанной цели. Ибо, с одной стороны, они нужны были для государственной службы, а с другой – отцы их не могли иметь ни малейшей охоты отдавать их для приготовления в священники, которые должны были выбираться не из знати, а совсем из других сословий. Дети знатных людей могли быть набраны для учения только с той целью, чтобы стать людьми более или менее просвещёнными независимо ни от каких практических целей. Иначе сказать, помянутое распоряжение Владимира означает, что с генерации набранных детей он хотел водворить в высшем русском обществе греческое просвещение. К обстоятельной речи об этом мы возвратимся после.

Такова история собственного крещения Владимира и крещения им Руси. К нему не приходили послы или миссионеры от разных народов с предложением вер, хотя и могли приходить. Он не посылал своих послов для осмотра вер на местах и для выбора лучшей между ними, ибо подобное посольство есть вещь невозможная и немыслимая. Он принял греческое православное христианство не каким-нибудь беспримерным образом в истории и не с какой-нибудь сказочной замысловатостью, а совершенно просто и естественно, как принимали христианство все европейские государи. Мы вовсе не питаем напрасной надежды, чтобы все сразу согласились с нами видеть в повести о крещении Владимира, помещённой в летописи, то, что она есть на самом деле, т. е. простое сочинение. Люди, привыкшие воображать, что мы совсем особый народ и что у нас всё было не по-людски, конечно, не сразу отступятся от своего мнения. Но мы имеем твёрдую уверенность, что при свете критики житие этого предания весьма недолгое и что, во всяком случае, его выбытие из истории есть не более как вопрос времени.

Повторим кратко действительную историю крещения Владимира со всем ей предшествующим. Тотчас или вскоре после основания нашего государства Рюриком, к великим князьям нашим начали являться на службу из Константинополя Варяги-христиане. И во вторую половину княжения третьего из них, – Игоря, – этих Варягов-христиан собралось в Киеве так много, что они составили из себя целую общину, которая позаботилась о надлежащем устройстве себя в отношении религиозном, завела церкви и священников. Община эта со времени Игоря продолжала и оставалась существовать в Киеве до самого крещения Владимира. Варягам-христианам естественно было держаться того убеждения, что христианство должно сменить в России язычество, как оно сменило его почти в других странах, а во всяком случае им естественно было одушевляться непосредственным желанием обратить к единой истинной вере страну, находившуюся во мраке языческого суеверия. Отсюда необходимо должно было случиться, чтобы находившиеся близ великих князей Варяги-христиане стали проповедниками перед ними христианства. Превосходство христианства перед язычеством так велико и так очевидно, что при некоторой способности проповедников к проповеди и при некоторой способности слушателей к её пониманию, не заграждаемой никакими предрассуждениями, успех проповеди есть именно тот результат, которому быть надлежит. И вот, таким образом проповедь киевских Варягов христиан и имела своим результатом, что Россия через своих князей стала страной христианской. Варяги обратили к христианству Игоря и его супругу Ольгу, и первое стало бы общей верой Руси уже со времени их, если бы они находили возможным отважиться на то, чтобы переменить веру народа. После Святослава, анти-христианина по характеру, престол великокняжеский перешёл к внукам Ольги. Весьма вероятно предполагать, как то и предполагают, что Ярополк после воспитания, полученного от Ольги, также склонен был Варягами-христианами на сторону христианства, как она сама и её муж Игорь; но если он имел намерение и решимость ввести в Россию христианство, то ему помешала в этом ранняя смерть от руки брата. Ярополку наследовал Владимир. Варяги-христиане обратились к нему со своей проповедью так же, как к его предшественникам, а следствием проповеди и было то, чему, при отсутствии особенных исключительных препятствий, и быть надлежало – его обращение в христианство. Совершенно возможное само по себе, это обращение должно было случиться тем легче, что оно было подготовлено: пример деда и бабки, воспитание, полученное от второй, и наконец, по всей вероятности, пример брата – вот что уже предварительно имел Владимир в пользу новой веры. Не видя у себя никаких послов или миссионеров, не посылая своих послов по землям, Владимир расположен и убеждён был к принятию греческого православного христианства киевскими Варягами-христианами. А затем, что касается до обращения всего народа, то в этом последнем случае, как необходимо думать, он действовал не только как человек, желающий дать другим истинную веру, но и как государь, сознававший настоятельную необходимость этой веры государственную. Решившись креститься сам и крестить весь свой народ, Владимир не нашёл возможным сделать того и другого одновременно, но сначала крестился сам частным, и по всей вероятности – более или менее тайным образом, а к общему крещению народа приступил только после довольно продолжительного приготовления. Перед общим крещением народа Владимиру нужно было войти в сношения с Греками для иерархического устройства будущей русской церкви. Так как для целей государственных он считал нужным для себя родственный союз с императорами Константинопольскими, то и вступил в эти сношения весьма оригинальным образом, именно – в качестве победителя Греков. После приступа к общему крещению народа Владимир имел в своём распоряжении много лет; вследствие того он не только начал его, но и довёл до самого конца, крестив всю русско-славянскую часть Руси, которая составляла тогда собственное русское государство.

Всё внутреннее выражается и олицетворяется во внешнем. Насаждённая на Руси церковь христианская требовала внешнего представительства, требовала такой церкви в смысле здания, которая бы была церковью всей Руси и матерью всех церквей русских, которая, одним словом, вещественно и монументально представляла бы собой духовную церковь русскую. (Подобно тому, как в московской Руси представлял её московский Успенский собор, а ныне в Руси петербургской представляет собор Исакиевский). Такую всерусскую церковь, или иначе сказать, церковь совершенно исключительную по размерам и великолепию, единственную каменную среди церквей деревянных, Владимир начал строить вскоре после того, как приступил к общему крещению народа, именно – на другой год после похода на Корсунь, и, строив пять лет, окончил в 996 году³¹².

Как бы поручая крещёную Русь покрову этой церкви, посвящённой Божией Матери (празднику Успения) и от данной ей десятины получившей название Десятинной, Владимир молился в ней за Русь в первый раз по её совершении: «Господи Боже! призри с небесе и вижь, и посети винограда своего, и сверши, яже насади десница Твоя – новые люди си, имже обратил еси сердце в разум познати Тебе, Бога истиннаго». Церковь эта, вещественно олицетворявшая собой духовную русскую церковь, быв поставлена на том холме, на котором прежде было главное языческое мольбище и на котором прежде стоял идол главного языческого бога – Перуна, представляла собой истинный трофей (триумф? Прим. пер.) христианства над язычеством³¹³.

Совершив великое дело крещения Руси и её введения в семью народов, призванных к исторической жизни, быв решителем её судьбы и нашим первым Петром Великим, Владимир, подобно этому последнему, скончался в старости далеко не преклонной, на 55–56 году жизни и никак не более, 15 Июля 1015 года³¹⁴.

Он имел некоторые отдельные, резко выдававшиеся, черты в своём характере, которые не могли остаться без памяти в потомстве и о которых так или иначе упоминают все сказания, говорящие о нём. Он был, во-первых, из числа тех безгранично щедрых людей, которые считают всё принадлежащее им столько же собственностью своей, как и всех их окружающих. Во-вторых, он был из числа тех истинно гуманных натур, которые не понимают, как можно быть довольным самому, когда не столько же довольны и все окружающие. По всему этому, смотря на жизнь, не как аскет, которым он не был, а с той, для неаскетов и в пределах меры совершенно правильной точки зрения, что «жизнь для жизни нам дана» (разумеем при этом то, что говорит апостол Павел в 1 послании к Тимофею, IV, 3–5), Владимир хотел, чтобы жизнь его окружающих текла в полном довольстве и веселии, и чтобы этих обязанных князю довольством и веселием людей было как можно более. Когда Владимир стал христианином, то эта наклонность и потребность его натуры щедро довольствовать людей выразились в христианской добродетели безграничного милосердия к нищим и убогим. У него было заведено, чтобы во дворце великокняжеском каждую неделю был обильный пир для всех чиновников дворцовых и городских и для лучших городских граждан при нём самом и без него: «По вся недели устави на дворе в гридьнице пир творити и приходити боляром и гридем и соцькым и десятьскым и нарочитым мужем при князи и без князя; бываше множество от мяс, от скота и от зверины, бяше по изобилью от всего». В самых обширных размерах были им устраиваемы нарочитые пиры, по случаю каких-нибудь праздников (которые в древнее время вообще были празднуемы у нас не по-теперешнему, о чём см. ниже). Об освящении и по поводу освящения церкви в Василеве летопись говорит: « постави церковь и створи праздник велик, варя 300 провар³¹⁵ мёду, и съзываше (т. е. каждый год в день освящения церкви) боляры своя и посадникы, старейшины по всем градом и люди многи... Праздновав князь дний 8 и възвращашеться Кыеву на Успенье святыя Богородица³¹⁶ и ту паки сотворяше праздник велик, сзывая бещисленное множество народа». О христианском милосердии Владимира к нищим и убогим летопись говорит: «Повеле всякому нищему и убогому приходити на двор княжь и взимати всяку потребу – питье и яденье и от скотьниць кунами³¹⁷. Устрои же и се, рек: «яко немощнии и больнии не могуть долести двора моего» – повеле пристроити кола³¹⁸ и вскладаше хлебы, мяса, рыбы, овощ разноличный, мёд в бчелках, а в другых квас, возити по городу, впрашающим: кде больний и нищь, не могы ходити? тем раздаваху на потребу». Может показаться преувеличенным это свидетельство летописи, но оно вполне подтверждается свидетельствами митрополита Илариона и монаха Иакова. «Кто исповесть», восклицает первый, – «многие твоя нощныя милостыни и дневныя щедроты, яже к убогим творяше, к сирым же и к болящим, к должным и к вдовам и ко всем требующим милости! Слышал бо глагол Господень... не до слышания стави глаголанное, но делом сконча слышанное, просящим подавая, нагия одевая, жадныя и алчныя насыщая, болящим всяко утешение посылая, должныя искупая, работныя свобождая. Твоя бо щедроты и милостыня и ныне в человецех поминаеми суть». Второй пишет: «Боле всего бяше милостыню творя князь Володимер: иже немощнии и стареи не можаху доити княжа двора и потребу взяти, то в двор им посылаше; немощным и старым всяку потребу блаженный князь Володимер даяше. И не могу сказати многие его милостыня: не токмо в дому своём милостыню творяше, но и по всему граду, не в Киеве едином, но по всей земли Руской, – и в градех и в селех, везде милостыню творяше, нагия одевая, алчныя кормя и жадныя напаяя, странныя покоя милостию; нищая и сироты и вдовицы и слепыя и хромыя и трудоватыя вся милуя и одевая и накормя и напаяя». На нарочитых праздниках, каковы освящения церквей, Владимир раздавал нищим огромные деньги – до 300 и более гривен.

Владимир был причислен к лику святых не тотчас после своей смерти и даже весьма не скоро. Что было этому причиной, мы не можем сказать положительно, но с вероятностью предполагаем, что она заключалась в тех его изобильных пирах, о которых мы сейчас сказали. Память о них долго жила в народе³¹⁹ и они то и могли смущать и затруднять совесть народную признать Владимира святым, ибо пиры и святость, которая – по позднейшим, впавшим в односторонность, понятиям – стала непременным синонимом аскетизма, должны были представляться вещами трудно совместимыми. Владимир мог быть признан святым, когда живая память о пированьях – почестных пирах и о столованьях – почестных столах его, наконец, совсем исчезла, оставшись только в былинах народных, и когда он остался для представления народного только крестителем Руси. Не знаем, когда именно и как это случилось; служба Владимиру написана по признакам в период до-монгольский, но не в конце XI или в начале XII века или ещё ранее, как думает преосвященный Филарет и как наклонен думать преосвященный Макарий, а вероятно в конце XII или в начале XIII века, ибо для современных автору её русских князей Владимир – не дед и не прадед, а уже праотец³²⁰; затем, сколько имеем сведений в настоящее время, он называется в летописи святым в первый раз под 1254 годом (Ипатская, ср. там же под 1229 годом), а о праздновании памяти его как святого в первый раз упоминается в летописи под 1263 годом (Лаврентьевской). Монах Иаков, защищая умершего Владимира от нарекания, что он не творит чудес, говорит: «Не дивимся, возлюбленнеи, аще чудес не творит по смерти: мнози бо святии праведнии не сотвориша чудес, но святи суть. Рече бо негде о том святый Златоуст³²¹: От чего познаем и разумеем свята человека? От чудес ли или от дел? И рече: От дел познати, а не от чудес»... и пр.. Летопись, и за нею Житие Володимера,³²² жалуясь на своих современников, что они не воздают ему по должному за его великое благодеяние крещения Русской земли, забывая молиться за него в день его памяти, вследствие чего Бог мог бы его прославить, говорят с укором: «Дивно же есть се, колико добра створил Русьстей земли, крестив ю. Мы же, хрестьяне суще, не вздаем почестья противу оного взданью... Да аще быхом имели потщанье и мольбы приносили Богу зань в день преставленья его, видя бы Бог тщанье наше к нему, прославил бы и»...

Владимир похоронен был в построенной им Десятинной церкви, в приделе св. Климента, где мраморный гроб его поставлен был рядом с таковым же гробом прежде него умершей его супруги царевны Анны³²³. Мощи Владимира, в нашествие Монголов погребённые под развалинами Десятинной церкви, оставались в земле до первой половины XVII века, до митрополита Петра Могилы. Этот последний, возобновляя в 1635г. Десятинную церковь, нашёл гроб Владимира и вынул из него останки (всё находившиеся или только часть – неизвестно), из коих в настоящее время глава находится в большой церкви Печерского монастыря, ручная кость – в Киево-Софийском соборе, одна челюсть от главы – в Московском Успенском соборе (Эта последняя прислана была в дар царю Михаилу Феодоровичу Петром Могилой в 1640г., причём митрополит между прочим просил государя, чтобы он «велел своим государевым мастером своей царской казною сделать раку на мощи прародителя своего святого и равноапостольного князя Владимира, которая будет поставлена с его мощи у святой Софии, юже сооружи великий князь Ярослав сын его».– Акты Южной и Западной России, III, стр. 29 и 44. Перенесение мощей из Десятинной церкви в Софийскую, вместе с гробом преподобного Феодосия Печерского (sic), предполагалось совершить в том же году, по получении раки, – там же, стр. 29).

(Никоновская летопись и Степенная книга уверяют, будто Владимир не только хотел быть крестителем своей Руси, но помышлял о распространении христианства и между соседними народами. Именно говорят, что он посылал своего миссионера (родом Грека) к Болгарам Волжско-камским (первая – I, 95, вторая – I, 147). Известие, конечно, не особенно надёжное (а в подробностях баснословное), но нельзя сказать, чтобы совершенно и очевидно невероятное. Великие люди, к которым, несомненно, принадлежал Владимир, имеют наклонность создавать великие и широкие планы, – и кто знает, может быть, – и в самом деле он мечтал о том, чтобы в противоположность союзу новых народов западной Европы создать союз народов Европы восточной? Когда те же Никоновская летопись и Степенная книга сообщают, что к Владимиру пришло на службу и приняло у него православное христианство некоторое количество Болгарских и Печенежских князей (первая – I, 95 и 103 вторая – I, 149), то не сообщают ничего невероятного: Эти приходы значат то же, что позднейшие” боярские «приезды» к князьям и отъезды от них).

После смерти Владимира в его семействе настало междоусобие. Старший сын, Святополк, опасаясь соперничества братьев или желая вместе с тем быть и единовластцем, решился избить их. После убийства троих – Бориса Ростовского, Глеба Муромского и Святослава Древлянского, он встретил отпор в Ярославе Новгородском. Продолжавшаяся между братьями в течение пяти лет междоусобная война окончилась в пользу Ярослава, который и занял престол великокняжеский, став, таким образом, преемником Владимира в деле утверждения на Руси христианства.

Заняв престол великокняжеский не по праву старшинства, а случайным образом, и имея при этом за собой такое нехорошее прошлое, как открытая вражда с отцом, Ярослав, к счастью, оказался вполне достойным преемником отца как в области государственной, так и церковной. В этой последней области он был усердным продолжателем и докончателем начатого, но не оконченного, Владимиром. Указывая сделанное Ярославом и вместе – отношение его деятельности к предшествующей деятельности Владимира, летописец говорит: «Яко же бо се некто землю разорет, другий же насеет, тако и сей (Ярослав): отец бо его Володимер взора и умягчи, рекше крещением просветив, сей же насея книжными словесы сердца верных людий».

Деятельность Ярослава или сделанное им состояло в том, что Русь, крещённую Владимиром, он сделал книжной и грамотной, или иначе сказать – что, после введения в России христианства внешнего, он дал ей средства сделаться христианской и внутренне. Мы сказали выше, что Владимир тотчас или вскоре после возвращения из Корсуни набрал детей нарочитой чади и роздал их в ученье полученным из Греции учителям, и что это действие его нужно понимать, как приступ к осуществлению желания и заботы ввести в России просвещение. Эти заботы Владимира ввести в России просвещение, несомненно, поддерживал и Ярослав, как мы скажем об этом ниже. Но то, о чём мы говорим теперь, должно быть отличаемо от них и должно быть представляемо не как продолжение уже начатого Владимиром, а как нечто новое и особое. Настоящее просвещение могло быть введено только в небольшом классе избранной и нарочитой чади или высшей аристократии. Ибо только у лиц, принадлежавших к ней, могли быть охота и побуждение отдавать детей своих в настоящее учение и только у них могли быть средства платить за него учителям, так как оно не имело быть даровым или казённым. После высшей аристократии оставалось несколько классов всех других людей. Здесь нельзя было думать о настоящем просвещении и в то же время невозможно было оставить людей ни с чем, ибо таким образом они оставались бы нисколько не просвещёнными в христианстве. Настоящее просвещение здесь должна была заменить простая грамотность – умение читать и затем собственное более или менее усердное чтение учительных книг. Чтобы привести Русь в возможность стать грамотной и читающей, нужно было доставить ей книги, подразумевается, заимствовав последние со стороны: это и сделал Ярослав. Заботы о средствах общенародной грамотности или об этих книгах при Владимире были ещё преждевременны, ибо во всё его правление масса народа должна была оставаться ещё холодной к христианству. А, следовательно, иметь весьма мало стремления и к поучению в нём³²⁴. Но в правление Ярослава, по истечению сорока-пятидесяти лет после крещения, христианство уж успело, если не во всей Руси, – чего предполагать вовсе невозможно, – то, по крайней мере, в самом Киеве более или менее укрепиться или укорениться во всех слоях общества. Таким образом, в правление Ярослава, по крайней мере, в самом Киеве уже во всех слоях общества явилась привязанность к христианству и большая или меньшая часть его граждан стала в своих чувствах уже совсем настоящими христианами. Вследствие того и заботы об общенародной грамотности, преждевременные при Владимире, теперь оказались настоятельно нужными. Великая заслуга Ярослава состояла в том, что он, так сказать, не задерживая течения истории и естественного хода жизни, не оказался глухим к очередной неотменной нужде времени.

О деятельности Ярослава относительно перенесения на Русь грамотности и книжности летопись говорит: «и собра (Ярослав) писцы многы и прекладаше от Грек на словеньское письмо, и списаша книги многи,.. многа (книги) написав положи в святей Софьи – церкви, юже созда сам». Не совсем вразумительную речь летописца, как кажется, нужно понимать так, что Ярослав, во-первых, собрал многих писцов, которые переписывали уже готовые славянские переводы. И во-вторых, что он нашёл переводчиков, которые переводили с греческого языка на славянский, и что таким образом тем и другим путём он и доставил Русским весьма многие четии книги. Если же не так нужно понимать летописца, то, по крайней мере, так необходимо представлять самое дело. В Болгарии прежде нас уж очень много книг переведено было с греческого языка на славянский; переводить те же книги вновь и не захотеть просто воспользоваться готовыми переводами, очевидно, было бы отсутствием всякого смысла. А потому, необходимо предполагать, что прежде чем переводить, Ярослав позаботился приобрести из Болгарии существовавшие там готовые переводы. После получения этих переводов он и сам мог, как уверяет летопись, – заставлять переводить те книги, которых не было в переводах, и которые он находил нужными, – об этом последнем мы обстоятельнее скажем ниже. Все собранные книги, как посредством простого списывания, так и посредством переводов, Ярослав положил в созданной им св. Софии.

Приобрести тем или другим способом переводы книг, собрать их в одно место и таким образом сделать из них одну публичную библиотеку, это, по-видимому, дело небольшое и, во всяком случае, слишком малое для того, чтобы водворить в стране грамотность. В действительности это было дело весьма нелёгкое; в этом заключалось всё, что можно было сделать, и этим вполне достигалась предположенная цель. В то время не было печатания книг, а было рукописание, письмо было тогда уставное, а материалом для книг служил кожаный пергамин, вследствие чего процесс писания должен был совершаться чрезвычайно медленно. По всему этому приготовление книг в то время было делом такой величайшей трудности и важности, о которой мы не можем составить себе и понятия и которая людям, знающим представлять себе дело только в том виде, что – пошёл в лавку да купил книгу, может показаться, пожалуй, даже смешной. В настоящее время имей только деньги и ничего не стоит составить библиотеку хоть в несколько миллионов томов. В тогдашнее время дело было не только в деньгах, которых, на одну рукопись требовалось столько же, сколько теперь чуть не на полтысячи печатных книг³²⁵, но ещё кое в чём, с чем нельзя было справиться ни с какими деньгами. Требовалось найти, во-первых, искусных писцов; а так как несомненно, что таковые писцы в то время были необыкновенно редки, то лишних писцов против того, сколько их могло найтись в наличности, очевидно, нельзя было создать никакими деньгами, и, следовательно, приходилось довольствоваться теми, которые были, сколько бы их мало ни было. Во-вторых, никакими деньгами нельзя было достигнуть того, чтобы писцы писали рукописи скорее, нежели как они могли; но могли они, как уже мы сказали, писать только чрезвычайно медленно. Предположим, что Ярослав составил при св. Софии библиотеку в пятьсот рукописей средних размеров (как Остромирово евангелие). Каждый писец мог написать в год только две такие рукописи; следовательно, десять писцов могли написать пятьсот рукописей только в продолжение 25 лет. Летопись говорит, что Ярослав собрал писцов многих. В тогдашнем Киеве он ни под каким видом не мог найти более десяти писцов; предположим, что ещё десять писцов он достал из Болгарии, и что таким образом вообще он в состоянии был собрать двадцать писцов. Для этих двадцати писцов, чтобы написать библиотеку в пятьсот рукописей, требовалось времени никак не менее двенадцати лет с половиной. Из этого ясно, что во времена Ярослава составить одну порядочную библиотеку было делом величайшего труда, и что составление подобной библиотеки было событием величайшей, истинно исторической, важности³²⁶.

Одна публичная библиотека на всю страну, это, по-видимому, было слишком мало, и этим, по-видимому, слишком недостаточно достигалась указанная нами выше цель её учреждения. Это и на самом деле было не весьма много. Но, во-первых, по тогдашним условиям Руси, подобных публичных библиотек и в действительности могло быть заведено немного, а именно только две – в Киеве и ещё в Новгороде. Ибо тогда только эти два города были настолько центральными городами не для одних своих округов, а и для всей Руси, чтобы в них можно было заводить с действительным смыслом публичные библиотеки. Заводить же их в каких-либо других городах значило бы затрачивать громадные труды и деньги для того, чтобы затрата принесла самую ничтожную пользу (делать почти то же, что – строить, например, мост через Волгу, чтобы доставить возможность ездить по нему одной деревне). Таким образом, устроив публичную библиотеку в Киеве, Ярослав собственно сделал половину дела. Мы не знаем, в состоянии ли он был сделать всё дело, т. е. устроить две библиотеки. Но, во всяком случае, во второй библиотеке пока вовсе не было нужды, и то, что сделал он, было всё, что требовалось сделать, ибо Новгород, как это мы положительно знаем, во времена Ярослава ещё весьма далёк был от того, чтобы сознавать нужду в библиотеке христианских учительных книг³²⁷.

Может быть, иной читатель, не сразу понимая дело, задаст вопрос: каким образом публичная библиотека, учреждённая Ярославом, должна была служить к водворению грамотности и книжности на Руси? В действительности это весьма просто и после очень небольшого размышления о деле представится совершенно противоположный вопрос: да как же бы иначе это могло и случиться? Чтобы водворилась книжность, нужно было, чтобы явились книги. Чтобы явились книги, нужно было, чтобы они могли быть с чего-нибудь списываемы. Но с чего стали бы их списывать, если бы правительством не заведено было для этого казённой публичной библиотеки? Книги, уже переведённые на славянский язык, нужно было доставать из Болгарии; книги, ещё не переведённые, но желаемые в переводе, нужно было доставать в подлинниках из Греции и потом переводить. Возможно ли это было для частных лиц? Если бы Ярослав не сделал того, что он сделал, то нет сомнения, мы всё-таки не остались бы без книжности, но тогда мы не зараз получили бы совершенно достаточный для нас круг учительной письменности, а всё мало-мальски необходимое приобретали бы, говоря почти без преувеличения, в течение целых веков. Летопись ничего не говорит нам, но по соображению со сведениями о позднейшем времени и по самой вероятной естественности дела необходимо предполагать, что заведённая Ярославом в Киеве публичная библиотека тотчас же породила особое сословие ремесленников – книжных писцов. Что писцы эти, представлявшие собой древние типографии, начали списывать – списывать и продавать книги, и что таким образом и пошла книжность...

Не знаем, имел ли в виду Ярослав, учреждая свою библиотеку, необходимость её ещё в одном весьма важном отношении. Книги тогда были письменные, а не печатные. Если ошибки возможны и при печатании, то они в десять и в двадцать раз более возможны при письме. Чтобы, по мере списывания, от писца к писцу, ошибки совсем не переполнили книг, необходимо было, чтобы существовали возможно исправные списки, по которым новые списки могли бы, быть правимы, чтобы существовали, как называли у нас в старое время таковые списки, – «добрые переводы». Но где могли бы искать писцы книжные и вообще кто бы то ни было добрых переводов, если бы они не находились в публичном, общеизвестном и общедоступном, месте?

Итак, Владимир был крестителем Руси, а Ярослав насадителем в ней книжности, её – если можно так выразиться – ограмотителем.

Мы уже говорили выше, что общенародную грамотность, которая предполагает только умение читать и о которой мы говорили сейчас, должно отличать от настоящего просвещения, как вещи от неё особой.

После Владимира, нет сомнения, заботился о поддержании просвещения в высшем классе общества и Ярослав, хотя мы и не имеем относительно этого никаких прямых свидетельств. Необходимо предполагать это, во-первых, потому, что дело начато было слишком недавно, чтобы уже успели охладеть к нему и махнуть на него рукой. Во-вторых, Ярослав был вовсе не такой человек, который способен был бросить хорошие начинания своего отца. Если от его забот о воспитании собственных детей (о чём обстоятельнее скажем ниже) можно заключать к его заботам и вообще о просвещении, то необходимо думать, что он заботился о нём никак не менее Владимира³²⁸.

Достраивая здание русской церкви, до половины возведённое Владимиром, Ярослав продолжал заботиться об окончании и того, что оставалось не совсем конченным уже в прежде возведённой его части. Тотчас после приступа к крещению народа Владимир приказал рубить церкви по городам и ставить к ним священников. Спустя некоторое время, нет сомнения, он приказал рубить первые и ставить вторых не только по городам, но и по сёлам. Но всё-таки для всей Руси тех и других требовалось так много, что во всё время его правления одних не могло быть нарублено, а других наставлено в достаточном количестве. Ярослав, по свидетельству летописи, усердно заботился об умножении священников и церквей, хотя нет сомнения, что и его заботы всё-таки ещё не привели к тому, чтобы священников и церквей стало совсем достаточно. Пример Новгорода показывает, что в правление Ярослава дело о приготовлении кандидатов в священники лежало ещё всецело на попечении правительства. Под 1030 годом летописи сообщают, что Ярослав, придя в Новгород, собрал от старост и от поповых детей 300 человек и повелел их учить книгам. Известие это, обыкновенно не совсем правильно понимаемое, хочет сказать, что Ярослав приказал набрать у старост, которые были представителями крестьянских обществ, и через них самих – крестьянских (но не их собственных) детей³²⁹, и также детей священнических, и раздать тех и других учить грамоте с целью приготовления в священники. Если ещё само правительство должно было заботиться о приготовлении кандидатов в священники в Новгороде, то оно же, конечно, должно было заботиться о них и в других местах.

Всегда бывает так, что люди, делая что-нибудь, вместе с необходимым заботятся, если это бывает возможно, о красоте, приличии, достоинстве, смотря по тому, которое из этих качеств требуется, вообще о внешней видимости и представительности. Естественно, что и основатели русской церкви заботились не только о том, чтобы она была, но и о том, чтобы она имела достойную внешность.

Владимир начал эти заботы построением Десятинной церкви; Ярослав продолжил их, соединив с того же рода заботами государственными. С принятием христианства Русь стала государством европейским. Следовательно, и о представительности Киева надлежало позаботиться не только как столицы церкви, но и как столицы государства европейского. Порядочная столица непременно должна была иметь приличный «Кремль» или то, что в тогдашнее время называлось в собственном смысле городом. Кремль или город Киева первоначальный, до-олеговский, был мал и ничтожен, что даёт знать летопись, когда называет его уменьшительно «градком»³³⁰. Владимир построил свой новый город на том бывшем до него загородьи, где стоял княжеский загородный терем и где было главное мольбище Киевлян, и где потом он (Владимир) поставил церкви св. Василия и Десятинную³³¹. Но, вероятно, и этот второй город не соответствовал достоинству столицы государства: Ярослав построил третий город, о сравнительной обширности которого свидетельствует летопись, называя его «городом великим». Подражая Константинополю, который был и долженствовал быть для нас идеалом, Ярослав назвал главные въездные ворота в город Золотыми, – нет сомнения, устроив их до некоторой степени соответственно первообразу и украсив соответственно имени. На воротах была поставлена церковь во имя Благовещения с той целью, по изъяснению митрополита Илариона, «да еже целование архангел даст Девици, будет и граду сему; к оной бо: радуйся, обрадованная, Господь с тобою, к граду же: радуйся, благоверный граде, Господь с тобою»³³². В своём новом городе Ярослав построил новый великокняжеский дворец, который служил резиденцией для последующих великих князей, и который, если не был хорош во всех отношениях, чего мы не знаем, то, по крайней мере, был сравнительно обширен, ибо в отличие от других, существовавших в Киеве и близ него княжеских дворцов, называется «великим двором»³³³.

Этими гражданскими постройками, сделав Киев малым Константинополем, как столицу государства, Ярослав хотел затем сделать его таковым же и относительно святыни христианской. В своём новом городе он воздвиг храм Софии – Премудрости Божией, в соответствие знаменитой Софии Константинопольской. С этой последней Софией, которая в то время была буквально единственным храмом во всём христианском мире, воздвигнутая Ярославом София не имела ничего общего, кроме имени. (Вовсе не будучи и по форме уменьшенным ей подражанием, как это обыкновенно думают), но сравнительно с тем, что было тогда у других новых народов, она несомненно была храмом великолепным, храмом, которым имели полное право гордиться Русские. И о котором современники без хвастовства могли говорить, что она есть «церкви дивна и славна всем округным странам, яко же ина не обрящется во всем полунощи земленем от востока до запада»³³⁴. Близ церкви св. Софии Ярослав построил два княжеских или – если можно так выразиться – придворных монастыря, мужской – в честь ангела своего св. Георгия, и женский – в честь ангела супруги своей св. Ирины. Сделав для гражданского и церковного украшения Киева сейчас нами указанное, Ярослав, конечно, не сделал его ни в каком отношении подобным одной из теперешних столиц. Но всё измеряется и оценивается относительно, – для своего времени и это немногое было так много, что престольный город Руси получил оттоле право называться «славным и великим градом³³⁵.

Владимир и Ярослав были насадителями христианства на Руси: первый крестил её внешним образом, второй просветил её учительными книгами, дав ей средства перейти от внешнего христианства к внутреннему. Дело ещё далеко не было совсем окончено, – внешним образом оставалась не крещённой ещё целая половина Руси, внутренним и истинным христианство начинало становиться ещё только в самом Киеве. Тем не менее, Русь стала уже отселе страной, несомненно, и вполне христианской. В первом отношении христианство было водворено в ней ещё не вполне, но уже совершенно прочно и бесповоротно, во втором отношении христианство ещё только начиналось, но для него уже было сделано то, чтоб оно на этом начале не остановилось: в том и другом отношении времени оставалось продолжать и доканчивать своё.

Уверения некоторых римско-католических писателей, будто мы, Русские, обращены в христианство латинскими миссионерами, и действительные попытки пап обратить нас в христианство и восхитить нас у Греков.

1. Житие Владимира, принадлежащее неизвестному автору, по всей вероятности, Греку, и соответствующая ему часть повести о крещении Владимира, помещённой в летописи.

2. Память и похвала Владимиру монаха Иакова.

3. Проложное сказание о Владимире.

4. Бандуриево греческое сказание о крещении Владимира.

„Обстоятельное повествование о том, как крестился народ Росов”.

5. Греческие и арабские писатели о женитьбе Владимира на царевне Анне.

6. Сага об Олаве, сыне Триггвиеве.