Патриаршество в России

Мысль об учреждении патриаршества в России существовала задолго до её осуществления и была распространена между русскими книжными и образованными людьми, которые ясно видели высокое значение своего отечества, своего государя и своей церкви посреди всего христианского православного мира, ясно сознавали высокое положение своего митрополита в сравнении со всеми патриархами, находившимися в тяжелом порабощении от турок и нищете.

Один из «списателей» новых житий мог с полным правом сказать, что со времени московских соборов о новых чудотворцах «церкви Божии в Русской Земле не вдовствуют памятями святых» и Русь, действительно, сияет благочестием, якоже второй Рим, и царствующий град (т.е. Константинополь). «Там бо, – заключает «описатель», – вера православная испроказилась махметовой ересью от безбожных турок, здесь же, в русской земле, паче просияла святых отец, наших учением». Всемерно историческая задача – охраны православия неумолимо выдвигала на очередь вопрос о патриаршестве. При таком положении дел зависимость московской кафедры от константинопольской не соответствовала ни высоте московской митрополии, ни силе и богатству царства, ни сознанию Русского народа. Должно было наступить время, когда московский митрополит, по своему положению не уступающий восточным патриархам и даже превосходящий их, должен был сравняться с ним по своему титулу, сделаться «Святейшим Патриархом».

Введение патриаршества выпало на долю особенного царя – Феодора Иоанновича – царя проникнутого духом благочестия, любви и милосердия.

Поучительное явление в истории старой московской династии представляет этот последний ее царь Фёдор. Калитино племя, построившее Московское государство, всегда отличалось удивительным уменьем обрабатывать свои житейские дела, страдало фамильным избытком заботливости о земном, и это самое племя, погасая, блеснуло полным отрешением от всего земного, вымерло царем Федором Ивановичем, который, по выражению современников всю жизнь избывал мирской суеты и докуки, помышляя только о небесном. Польский посол Сапега так описывает Фёдора: царь мал ростом, довольно худощав, с тихим, даже подобострастным голосом, с простодушным лицом, ум имеет скудный или, как я слышал от других и заметил сам, не имеет никакого, ибо, сидя на престоле по время посольского приёма, он не переставал улыбаться, любуясь то на свой скипетр, то на державу. Другой современник, швед Петрей, в своем описании Московского государства (1608–1611) также замечает, что царь Фёдор от природы был почти лишен рассудка, находил удовольствие только в духовных предметах, часто бегал по церквам трезвонить в колокола и слушать обедню. Отец горько упрекал его за это, говоря, что он больше похож на пономарского, чем на царского сына. В этих отзывах, несомненно, есть некоторое преувеличение, чувствуется доля карикатуры. Набожная и почтительная к престолу мысль русских современников пыталась сделать из царя Феодора знакомый ей и любимый ею образ подвижничества особого рода. Нам известно, какое значение имело и каким почетом пользовалось в древней Руси юродство Христа ради.

Юродивый, блаженный, отрекался от всех благ житейских, не только от телесных, но и от духовных удобств и приманок, от почестей, славы, уважения и привязанности со стороны ближних. Мало того, он делал боевой вызов этим благам и приманкам: нищий и бесприютный, ходя по улицам босиком, в лохмотьях, поступал не по-людски, по-уродски, говоря неподобные речи, презирая общепринятые приличия, он старался стать посмешищем для неразумных и как бы издевался над благами, который люди любят и ценят, и над самими людьми, которые их любят и ценят. В таком смирении до самоуничижения древняя Русь видела практическую разработку высокой, заповеди о блаженстве нищих духом, которым принадлежит царствие Божье. Эта духовная нищета в лице юродивого являлась ходячей мирской совестью, «лицевым» в живом образе обличением людских страстей и пороков и пользовалась в обществе большими правами, полной свободой слова: сильные мира сего, вельможи и цари, сам Грозный терпеливо высушивали смелые насмешливые или бранчливые речи блаженного уличного бродяги, не смея дотронуться до него пальцем. И царю Федору придан был русскими современниками этот привычный и любимый облик: это был в их глазах блаженный на престоле, один из тех нищих духом, которым подобает царство небесное, а не земное, которых Церковь так любила заносить в свои святцы, в укор грязным помыслам и греховным поползновениям русского человека. «Благоюродив бысть от чрева матери своё и ни о чем попечения имя, токмо о душевном спасении»: так отзывается о Фёдоре близкий ко двору современник князь И.М. Катырев-Ростовский. По выражению другого современника, в царе Федоре мнишество было с царствием сплетено без раздвоения и одно служило украшением другому. Его называли «освятованным царем», свыше предназначенным к святости, к венцу небесному. Словом, в кельи или пещере, пользуясь выражением Карамзина, царь Федор был бы больше на месте, чем на престоле.

«От рождения окруженный блеском и богатством мира сего – пишет современник, – Федор не увлекался ими, но всегда устремлял свой ум к Богу и сердечную веру сопровождал добрыми делами; любил церковные пения и дневные правила; тело удручал всеноoными бдениями, воздержанием и постом; а душу питал поучениями божественных писаний, украшая ее благими нравами». Большую часть дня царь проводил в молитве. Вставая обыкновенно в четыре часа утра, царь ожидал духовника в спальне, уставленной иконами, перед которыми день ночь, горели лампады. Духовник приходил с крестом, а за ним несли икону святого чья память совершалась в тот день; царь клал земные поклоны, читал вслух молитвы, потом шел с царицею к заутрени. Возвратясь, он принимал близких ему лиц, охотнее всего лиц духовных, с которыми любил беседовать; потом шел к литургии, a после обеда и отдыха к вечерни и не ложился спать, не приняв благословения от духовника. Часто посещал он монастыри в Москве и окрестностях. Царица Ирина, сестра Годунова, славившаяся благочестием умом и красотою, имела большое влияние на царя, и он во всех делах советовался с нею.

И в наше время царь Федор становился предметом поэтической обработки: так ему посвящена вторая трагедия драматической трилогии графа Ал. Толстого. И здесь изображение царя Федора очень близко к его древнерусскому образу; поэт, очевидно, рисовал портрет блаженного царя с древнерусской летописной его иконы. Тонкой чертой проведена по этому портрету и наклонность к благодушной шутке, какою древнерусский блаженный смягчал свои суровые обличения... Но сквозь внешнюю набожность, какой умилялись современники в царе Фёдоре у А. Толстого ярко проступает нравственная чуткость: это вещий простачок, который бессознательным таинственно-озаренным чутьем умел понимать вещи, каких никогда не понять самым большим умникам. Ему грустно слышать о партийных раздорах, о вражде сторонников Бориса Годунова и князя Шуйского; ему хочется дожить до того, когда все будут сторонниками лишь одной Руси, хочется помирить всех врагов, и на сомнения Годунова в возможности такой общегосударственной мировой горячо возражает:

Ни, ни!

Ты этого, Борис, не разумеешь!

Ты ведай там, как знаешь, государство

Ты в том горазд, а здесь я больше смыслю,

Здесь надо ведать сердце человека.

В другом месте он говорит тому же Годунову:

Какой я царь? Меня во всех делах

И с толку, сбить и обмануть не трудно.

В одном лишь только я не обманусь:

Когда меж тем, что бело иль черно,

Избрать я должен – а не обманусь.

Не следует выпускать из вида исторической подкладки назидательных или поэтических изображений исторического лица современниками или позднейшими писателями. Царевич Федор вырос в Александровской слободе, среди безобразия и ужасов опричнины. Рано по утрам отец игумен шутовского слободского монастыря, посылал его на колокольню звонить к заутрене. Родившись слабосильным от начавшей прихварывать матери Анастасии Романовны, он рос безматерним сиротой в отвратительной опричной обстановке и вырос малорослым и бледнолицым недоростком, расположенным к водянке, с нервной, старчески медленной походкой с преждевременной слабости в ногах. Так описывает царя, когда ему шел 32-й год, видавший его в 1588–89 г. английский посол Флетчер. В лице царя Федора династия вымирала воочию. Он вечно улыбался, но безжизненной улыбкой. Этой грустной улыбкой, как бы молившей о жалости и пощаде, царевич оборонялся от капризного отцовского гнева. Рассчитанное жалостное выражение лица со временем, особенно после страшной смерти старшего брата, в силу привычки превратилось в невольную автоматическую гримасу, с которой Федор и вступил на престол. Под гнетом отца он потерял свою волю, но он сохранил навсегда заученное выражение забитой покорности. На престоле он искал человека, который стал бы хозяином его воли: умный шурин Годунов осторожно встал на место бешеного отца...

Умирая, царь Иван торжественно признал своего «смирением обложенного» преемника неспособным к управлению государством и назначил ему в помощь правительственную комиссию, как бы сказать, регентство из нескольких наиболее приближенных вельмож. В первое время по смерти Грозного наибольшей силой среди регентов пользовался родной дядя царя по матери Никита Романович Юрьев; но вскоре болезнь и смерть его расчистили дорогу к власти другому опекуну, шурину царя, Борису Годунову. Пользуясь характером царя и поддержкой сестры – царицы, он постепенно оттеснил от дел других, регентов и сам стал править государством именем зятя. Его мало назвать премьер-министром; это был своего рода диктатор или, как бы сказать, соправитель: царь, по выражению Котошихина, учинил его над государством своим во всяких делах правителем, сам предавшись «смирению и на молитву». Так громадно было влияние Бориса на царя и на дела. По словам упомянутого уже кн. Катырева-Ростовского он захватил такую власть, – «яко же и самому царю во всем послушну ему быти». Он окружался царственным почетом, принимал иноземных послов в своих палатах с величавостью и блеском настоящего потентата, «не меньшею частью пред царем от людей почтен бысть». Он правил умно и осторожно, и четырнадцатилетние царствование Федора было для государства временем отдыха от погромов и страхов опричнины. Умилосердился Господь, – пишет тот же современник, – на людей своих и даровал им благополучное время, позволил царю державствовать тихо и безмятежно, и все православное христианство начало утешаться и жить тихо и безмятежно.

В июне 1586 г. прибыл в Москву антиохийский патриарх Иоаким. После падения Царьграда много приходило на Москву мирян и особенно духовных лиц за милостынею: приходили архиепископы и митрополиты. Но из четырех восточных патриархов еще не приходил никто Иоаким был первый.

Это прибытие патриарха и представило удобный случай начать дело о патриаршестве в России. Царь Федор Иоаннович приказал сделать патриарху торжественную встречу. 25 июня Иоаким был приглашен в царской дворец и к царскому столу.

Затем царь собрал боярскую думу и произнес в ней речь, в которой высказал свои мысли относительно патриаршества в России.

«Изначала, – говорил царь, – от прародителей наших, киевских, государей, царей и великих князей благочестивых, поставлялись наши богомольцы митрополиты киевские, владимирские, московские и всея России от патриархов цареградских и вселенских. Потом малостью Всемогущего Бога и Пречистой Богородицы, Заступницу нашей, начали поставляться особо митрополиты в Московском государстве по приговору и избраню прародителей наших и всего освящённого собора, от архиепископов и епископов до вашего царствия.

Ныне, по великой и неизреченной своей милости, Бог даровая нам видеть пришествие к себе великого патриарха Антиохийского и мы воссылаем за сие славу Богу. А нам бы опросить еще у Него милости, дабы устроил в нашем государстве Московском Российского патриарха, и посоветовать бы о том с святейшим патриархом Иокимом и приказать бы с ним о благословении патриаршества Московского ко всем патриархам».

Тотчас же Государь приказал шурину своему, – Борису Годунову, отправиться к патриарху и дословно передать ему всю речь Государя, сказанную боярам.

Патриарх Иоаким отвечал, что все патриархи постоянно молятся о Государе, чтобы Господь даровав ему все по желанию его сердца и что в российском государстве и следует быть патриарху, только этого великого дела без совещания с цареградским и другими патриархами учинить невозможно, – и обещал, что патриархи начнут теперь совещаться о том вместе со всем Собором и пошлют во Святую и Синайскую Горы.

Царь Федор предложил свою мысль об учреждении патриаршего собора русских святителей. Собор, одобрив желание царя, сказал: «Аще восхощет благочестивыя ти держава, да возвестися о сем писании вселенским четырем патриархам.

Понеже благочестивая ти держава и мы все имеем сих, яко столпы благочестия, аще и во области поганых суть; но святая, якже рече писание, николиже осквернена бывает». К тому же, говорил еще собор, пусть не думают другие народы, особенно же пишущие против святой нашей веры латинские и прочие еретики, что в царственном граде Москве патриарший престол устроился только одною царскою волею.

Согласно ответу патриарха Иоакима и отзыву русского собора, царь, при отъезде патриарха, послал с ним своего подьячего Михаила Огаркова с богатыми дарами патриархам и с грамотами к Цареградскому патриарху Феолепту и Александрийскому Сильверсту. На следующий год получен был ответ из Царьграда, что патриарх Цареградский и Антиохийский согласны с желанием царя и что они послали за Александрийским и Иерусалимским для совещания и решения соборного, положив отправить в Россию патриарха Иерусалимского. Но по нуждам церкви восточной в Россию отправился не Иерусалимский, a первенствующей между восточными православными патриархами патриарх Цареградский. Этот патриарх был святейший Иеремия II. В 1588 г. совершилось прибытие его в Москву. Иеремия объявил, что прибыл с соборным определением об открытии патриаршества в России. 19 января 1589 г. на общем собрании архиереев и бояр было решено, как совершать самое избрание и наречете патриарха. Избраны были раньше намеченные царем кандидаты для патриаршей кафедры: «московский митрополит Иов, новгородский архиепископ Александр и ростовский Варлаам.

Сначала Иеремия сам хотел было остаться патриархом в Москве. Но в Москве понимали неудобство иметь патриархом иностранца, так как он, по незнанию русского языка и русских обычаев, не мог быть непосредственным советником Государя! Не желая в то же время огорчать Иеремию, ему предложили остаться в России патриархом, но кафедральным городом своим избрать не Москву, а Владимир. В Москве же царь хотел удержать митрополита Иова, который пользовался полным доверием Государя. Но патриарх нашел неудобным согласиться на такое предложение: «что я буду за, патриарх, говорил он, если не будут жить при Государе». После того Иеремии предложено было поставить в сан патриарха московского митрополита Иова, на что он и согласился: 26 января 1589 г. Иов был посвящён в сан московского и всей России патриарха, рукоположение его состоялось с большой торжественностью.

В Успенском соборе на средине было приготовлено широкое возвышение с тремя на нем стульями для царя, патриарха Иеремии и патриарха Иова; царское место обито было красным сукном, а стул покрыт красным бархатом с золотом; патриаршее место обито лазоревым сукном, а стулья покрыты черным бархатом. По обеим сторонам в направлении к алтарю поставлены скамьи для духовных лиц. Пред возвышением на царском, помосте нарисован одноглавый орел с распростертыми крыльями и обставлен 12-ю огневиками. Перед литургией явился Иов и стал облачаться, в приделе похвалы Богородице явился Иеремия и облачившись сел на приготовленное место; явился царь, патриарх благословил его и оба сели рядом; духовенство заняло свои места. Протопоп и архидиакон, по благословению Иеремии, вывели из придела Иова и поставили пред орлом. Поклонившись царю и патриарху, Иов прочел исповедание веры. Иеремия, после деканского «вонмем», благословил Иова и произнес; «Благодать Пресвятого Духа нашим смирением имеет тя патриархом в богоспасаемом граде царствующем Москве и всего Российского царствия».

После взаимного благословения и целования, после целования архиереев, Иов возведен был на возвышение и стал возле царя и Иеремии. Царь и все сослужащие приветствовали его. После того Иов удалился в придел, царь сошел с возвышения на обычное царское место, началась литургия. После малого входа Иов был введен двумя митрополитами с правой и протопопом с левой стороны в алтарь и стал около престола. Иеремия возложил на его голову Евангелие, а епископы свои руки на главу и выю его; благословляя крестообразно, Иеремия прочитал молитву обычную при рукоположении; служащие троекратно пропели «аксиос» и возложили на Иова митру. Оба патриарха после того продолжали литургию, при чем Иеремия после «Изрядно» помянул «во первых святейшего патриарха Иова Московского и всея России». Иов же вслед затем возгласил: «во первых помяни Господи святейшего вселенского Иеремия патриарха». Иеремия продолжал поминовение других восточных патриархов. После литургии совершалось настолование вновь рукоположенного патриарха: архиереи возвели его на святительское место и трижды сажали на стул с пением «Исполла эти деспота». Когда Иов снял с себя священные одежды, Иеремия возложил на нега золотую воротную икону и вручил ему посох митрополита Петра. Царь пожаловал Иову золотую панагию с драгоценными камнями, мантию, белый клобук и золотой посох с каменьями и жемчугом. Обыкновенно титул патриарха был такой: «Великий Господин, Святейший Кур (имя), Божьею милостью патриарх Московский и всея Руси».

Блестящему титулу патриарха соответствовал его двор, а также присвоенные ему внешние отличия. Велик и блестящ был двор патриарха: он образован был по примеру царского. В нем были разные чины и должности: бояре, окольничие, стольники, тиуны, стряпчие, боярские дети, десятильники, дьяки, подьячие, пристава, свечники, чашники, скатертники, повара, хлебопёки, пивовары, истопники, конюхи, сторожа, иконописцы, мастера золотых и серебряных дел, кузнецы, столяры, резчики, певчие дьяки, книгописцы и др.

Особенно велик был двор у патриархов Филарета и Никона. Патриаршая область, как епархиального иерарха, была весьма обширна. В начале своем она заключала в себе нынешние епархии: Московскую, Костромскую, Вятскую, Нижегородскую, Курскую и Орловскую; кроме того, некоторые части епархий: Архангельской, Владимирской Новгородской и Тамбовской.

Богата и блестяща была также патриаршая ризница: патриаршее богослужение было особенно торжественно и величественно. При соборном служении он облачался среди храма на амвоне, возвышенном 12 ступенями, архиереи же в алтаре, когда он садился на горнем месте, архиереи продолжали стоять: он приобщал архиереев из своих рук. Сослужащий патриарху митрополит Должен был снимать с груди крест, оставляя одну панагию.

Подобным образом запрещалось при патриаршем служении: «жезло-возносити» митрополитам, архиепископам, что делалось без патриаршего служения. В церковном ходе (крестном и др.) пред патриархом несли, свечу, а во время путешествия предшествовал ему крест и последовала жезл. Богослужебные его облачения были: саккос с позвонками и с нашивною епитрахилью, украшенною золотом или жемчугом; стихарь, пояс, епитрахиль с галиотами, означающими потоки Христовой крови; омофор, епигонатий (наколенник), митра с крестом наверху и иногда с короною, по опушке жезл, украшенный змеями.

Обычными одеждами служили: ряса с широкими рукавами, мантия бархатная, зелёного или багряного цвета, с золотыми и серебряными скрижалями вверху и внизу; на голове белый клобук с нашивным крестом или с изображением херувимов и серафимов, на груди два енколпия (панагии) и крест.

Патриаршество в России продолжалось сто одиннадцать лет и всех патриархов Всероссийских было 11.

Через два года, в 1591 году, патриарх Иеремия, через Тырновского митрополита Дионисия, прислал соборную грамоту об утверждении патриарха Иова и патриаршества в России за подписью патриарха, 12 митрополитов, 19 архиепископов и 20 епископов.

Патриарх Иов, в мире Иоанн, был сын Старицкого посадского чиновника. Он достиг епископского сана из архимандритов Старицкого монастыря. О первоначальном образовании первого всероссийского патриарха мы не имеем никаких сведений. Но оно конечно не отличалось ничем от тогдашнего монастырского образования. Всякий отданный в монастырь выучивался там читать по церковным книгам, переписывать их, петь на клиросе, отправлять службу по церковному уставу. К этому не обширному кругу образованию присоединялось чтение и изучение Библии наизусть. В монастыре Иов проходил все низшие степени монашества, начиная с послушника. В Старицком монастыре Иов удостоен сана архимандрита. Из Старицкого монастыря он переведен был в Симонов в 1572 году, а оттуда в Спасский. В 1681 г. Иов был возведен в сан епископа Коломенского, и затем получил Ростовскую митрополию, по смерти митрополита Московского Дионисия, Иов, по желанию царя Федора Иоанновича, занял кафедру московской митрополии. «По прибытии в Москву, говорит сам Иов, патриарха вселенского Иеремии, Государь Федор Иоаннович, желанием и любовью побеждаем как бы украсити превысочайший престол Русской Церкви патриаршим достоинством, по совету с супругою и ближним своим доброхотом, правителем Русской земли Борисом Федоровичем, возымел благочестивое хотение, и аз смиренный Иов избран и поставлен на патриаршество в Москве в соборной апостольской церкви Успения, января в 26 день 1589 года».

Патриарх Иов, по свидетельству его жизнеописателя, был лицом весьма благообразен и «прекрасен в пении и во чтении, яко труба дивна всех веселяя и услаждая», имел необыкновенную память, знал наизусть всю псалтирь, Евангелие и Апостол; без книги совершал всю литургию Св. Василия Великого, без книги, на память читал не только Евангелие, но и все молитвы во время крестных ходов, на Богоявление и в другие дни, без книги читал даже длинные молитвы в день Св. Пятидесятницы, и чтение его до того было умилительно, громогласно и доброгласно, что все вместе с ним плакали. К тому же он был великий постник и никогда не пил вина, а только воду. Любил ежедневно совершать литургию; никого никогда не обличал и не оскорбил, всех миловал и прощал. Вообще он был «муж нравом и учением и благочестием украшен».

Дела церковные ко времени принятия патриаршества находились в расстройстве. Святитель Иов в 1594 г. составил собор, на котором для устройства церковного благочиния учредил поповских старост (что ныне благочинные) и десятильников из благонравных священников и диаконов. Несмотря на огромную власть, предоставленную Иову, как патриарху, святитель в общении с другими был мягок, кроток и ласков. Значительные средства свои употреблял на пособие бедным. Иов заботился и о просвещении. Он сам составил описание жизни царя Феодора Иоанновича, написал послание к Грузинскому митрополиту Николаю и утешительное послание царице Ирине по случаю смерти царской дочери Феодосии. В его время напечатаны были многие церковный книги. Он сочинил канон и службу преподобному Иосифу Волоцкому.

Но что особенно возвышает святителя Иова – то это подвиги и страдания в тяжкое время трудного испытания России Промыслом Божьим – именно, во время появления самозванца. Преждевременная кончина царя Феодора Иоанновича причинила святителю Иову немалую печаль. Святитель, бывший при последних минутах у одра умиравшего царя, первый возвестил о кончине его в следующих скорбных словах: «Свет в очах наших меркнет, праведный отходит, к Богу!» Так 7 января 1598 года пресёкся царственный род Рюрикова дома. Царский шурин Борис Годунов занял Русский престол, на котором 700 лет народ привык видеть потомков Рюрика.

Едва прошло два года, как разнеслась злополучная молва, что царевич Димитрий, сын Ивана Грозного от Марии Нагой, убитый в 1591 году в Угличе, жив, что он спасен был от убийц, подосланных Годуновым, и находится за рубежом в польских пределах. К этой страшной молве, колебавшей русский трон, присоединилось народное бедствие – ужасный голод, дошло до того, что люди пожирали человеческое мясо. В это бедственное для России время, в 1604 году, мнимый Дмитрий, с 4000 войска перешел русский рубеж. Северские русские города в Черниговской области возмутились и передались самозванцу.

В это время святитель Иов является охранителем законного правительства и народного спокойствия и издает знаменитую грамоту. В этой грамоте, от 14 января 1605 г., описал происхождение самозванца и, известив об измене литовских и северских городов, святитель писал: «Великий Государь, Царь и Великий Князь, слыша толикое клятвенного и крестного целования преступление и скорое нечаемое нахождение литовских людей на российскую державу, прося у Бога помощи и у Пресвятой Богородицы и у великих чудотворцев и у всех святых, послал своих государевых бояр и воевод, Федора Ивановича Мстиславского с товарищи в северские города, а с ними послали великую рать свою, a велели против литовских людей, с Божьею помощью, за святые Божьи церкви, и за честные иконы, и за нашу святую благочестивую веру и за свое царское самодержавство Богом врученное ему российского царства стояти храбровски и мужески. И ныне благословляем преподобство твое (пишет святитель игумену Сольвычегодского монастыря) да подвигнешься трудолюбезно, да во все б сеи Соливычегодские и во весь уезд, в монастыри игуменом и по св. Божьим церквям разослали свои грамоты, с поучением и с духовным наказанием, и велел бы еси созвати в соборную церковь игуменов и протопопов и попов и дьяконов, и дворян, и детей боярских и все православное христианство и сию нашу грамоту велел прочести всем во всеуслышание, и того изменника, и преступника Креста Христова, и еретика и поругателя христианской веры, Гришку сына Отрепьева, бесовским учением и королевским мышлением именовавше себе едино князем Димитрием, а впредь кто начнет на то прельщатися и ему ,верить, а Государю похочет изменить, соборно и всенародно прокляли, и впредь проклинать велели, да будут они вси прокляты и в сем веке и в будущем. А мы здесь, в царствующем граде Москве, с митрополиты и со архиепископы и епископы, и со архимандриты и игумены и со всем освященным собором и со всеми православными христианы, також их вечному проклятию предахом». Такая грамота разослана была по всем церквам в города и селения всей России. Между тем стотысячное русское войско слабо действовало против самозванца: воевода Салтыков изменил Борису под Новгородом Северским. К этому неожиданное обстоятельство посодействовало еще успехам самозванца. Это – внезапная смерть Бориса. Патриарх Иов, верный своему долгу и законному Государю, писал в полк, к боярам и воеводам, укреплял всех, чтобы памятовали Бога и крестное целование. Но смерть Бориса повергла в уныние и смятение столицу. Среди всеобщего народного отчаяния и тяжкого беспокойства Борисова семейства, неусыпно бодрствовал патриарх Иов. Прежде всего, он постарался успокоить столицу; потом, по его убеждению, Москва присягнула юному Феодору Борисовичу.

Но клевреты самозванца уже действовали в самой Москве. Вспыхнул мятеж.

Погибло все семейство Бориса Годунова. Бояре Голицын, Мосальский, Молчанов, Шелефединов с 3 стрельцами явилась в старый дом Бориса, царицу Марию, (дочь Малюты Скуратова) безжалостно и скоро удавили, молодой царь Федор долго боролся с убийцами, но одному из убийц удалось умертвить его самых отвратительным образом: во время сватки, убийца «взяв его за таенные уды и раздави».

Народу объявили, что царица Мария Григорьевна и царь Федор отравилась сами.

Одну Ксению пощадили, чтобы, после надругаться над её красотою и девической невинностью. Другая дочь Малюты Скуратова отравила Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, сама вместе с развенчанным царем Василием Шуйским, была взята поляками в плен и заключены были в Гостинский замок – там они все и померли, и царь Шуйский и его жена – дочь Малюты Скуратова.

Патриарх убеждал народ спасти православие. Но злодеи, во время богослужения, ворвались в алтарь и начали срывать с Иова святительские одежды. Святитель снял с себя панагию положил ее у чудотворной Владимирской иконы Божьей Матери и со слезами молился вслух всех. Чистая сердечная молитва раздражала бунтовщиков: они надели на патриарха рясу простого монаха, «позорно таскали его по площади и, наконец, посадивши в простую телегу, отвезли в Старицкий Богородицкий монастырь, прежнюю его обитель. Здесь с подобающею честью принял его настоятель монастыря архимандрит Дионисий с братьею. Около двух лет прожил Иов в своем заточении и Дионисий всячески старался успокоить невинного страдальца и служить ему до самой его кончины.

Уже после погибели самозванца и избрания царем Василия Ивановича Шуйского, a патриархом Гермогена, Иов, уже слепой старец, по просьбе их приехал в Москву, чтобы разрешить от клятвы народ за присягу самозванцу. Народ стал просить у Иова прощения «с великим плачем и неутешным воплем». Иов дал кающимся свое прощение.

Чада духовные, – говорил он, – во всех сих клятвопреступлениях, надеясь на щедроты Господа, прощаем вас и разрешаем соборне, да будет благословение Божье на главах ваших.

Впредь же молю вас не делать клятвопреступлений, потому что великое дело целовать честный и животворящий крест. Сам Владыка наш Христос Бог распялся за грехи наши, а вы с клятвою и притом не однажды целовали этот животворящий крест и сделались клятвопреступниками».

Москвичи дали обещание не делать этого и спокойно разошлись по домам. Иов возвратился в Старицкую обитель, и скончался 8-го марта 1607 г., избавившись от тяжёлого подвига видеть дальнейшее испытание отечества при втором самозванце и затем нашествие на Русь поляков. Тело патриарха Иова перенесено в Москву уже в 1652 году, по указу царя Алексея Михайловича.

Внешние патриаршие отличия в Русской Церкви слагались постепенно и в большей своей части явились наследием от высокого положения русских митрополитов, каковое за последними было утверждено константинопольским патриархом со времен святителя Алексия, ставшего митрополитом «всея Руси» и воспрявшего в свое ведение владык всей Русской Церкви. Известно, что митрополит Алексий получил от константинопольского патриарха почетный титул «пречестного», с каковым в Греции всегда связывалось право на ношение саккоса и на предношение лампад при выходах¹, а у нас и права на источники на подризниках². С дальнейшим ростом значения наших митрополитов увеличивалось у них и число отличий: стали носить белый клобук, получать при своём проставлении жезл из царских рук и прочее. К концу 16 века они пользовались такою торжественностью и блестящей обстановкой при священнодействах, что значительно превосходили в этом далее греческих патриархов, уже подпавших тогда под иго турок.

Вполне естественно, что с 1589 года, когда митрополит всероссийский получил титул «патриарха», все внешние прерогативы митрополита должны были перейти к патриарху. При этом, конечно, при всем сходстве между отличиями патриархов и отличиями всероссийских митрополитов были между ними и значительные разности: отличия патриархов, взятые в их общей совокупности, имели значительные нарастания и дополнения к отличиям митрополитов.

В самой истории происхождения патриарших отличий замечается то же самое явление, какое наблюдалось и в истории митрополичьих отличий: по мере возрастания значения русских патриархов увеличивались и их внешние отличия при священнодействиях и проч. Так, внешняя обстановка при могущественном патриархе и «великом государе» Никоне проявилась в значительно большем блеске и пышности, чем это было при его предшественниках. Лучшая из сохранившиеся до нашего времени патриарших ризниц – это ризница патр. Никона: на облачения её употреблены целые пуды золота, жемчуга и разного рода драгоценных камней! Титул «великого государя», присвоенный патр. Никону, находил свое внешнее выражение в митре-короне и во многих других знаках отличия.

Общая обстановка при проставлении патриарха на Руси отличалась чрезвычайно торжественным и церемониальным характером. Обыкновенно среди Успенского соборного храма устроялся обитый дорогим, красным сукном, со многими ступенями, амвон, на котором, между прочим, происходило вручение ново поставленному жезла. Пред этим амвоном делался рисунок, изображавший орла, парящего над городом со стенами и башнями, так называемый, ныне «орлец». По обеим сторонам означенного рисунка становились, так называемые, огненники, или свещеносцы, обязанные наблюдать за целостью и не поврежденностью рисунка, а также охранять и оберегать избранное для проставления лицо. Правда, при поставлении в какой-либо другой епископский сан обстановка была подобная же, но менее торжественная: при патриаршем поставлении и внешние отличия значительно увеличивались количественно и качественно.

Амвон

Амвон при патриаршем проставлении имел 12 ступеней, тогда как при поставлении прочих епископов количество ступеней амвона равнялось: для простых епископов – 4, архиепископов – 6, митрополитов – 8. Таким образом, амвон с 12 ступенями, устроявшийся при патриаршем поставлении, служил выражением: необыкновенной высоты патриаршего сана и как бы показывая, что поставляемый патриарх есть глава Русской Церкви, стоящий значительно выше всех остальных её епископов.

На основании некоторых исторических данных, позволительно думать, что амвон с 12-ю ступенями, применявшийся при коронации последних византийских императоров, – на Руси впервые был применён при венчании на царство Феодора Иоанновича, который, по благочестию своему и из любви к торжественности в церковных обрядах, вероятно, приказал совершить поставление первого русского патриарха Иова по чину венчания своего на царство.

Отсюда и появление при поставлении патриарха амвона с 12 ступенями, ставшего, следовательно, отличием русских патриархов при их поставлении с самого учреждения на Руси патриаршества.

Двенадцать огненников

Двенадцать огненников, стоявшие при поставлении патриарха обычай Греческой Церкви, перешедший к нам еще до патриаршества. Но раз навсегда установленное число огненников при архиерейских поставлениях мы видим только в патриарший период: для рядовых епископов – 4, архиепископов – 6, митрополитов – 8 и для отличия патриархов назначено было 12 огненников.

Жезл

Третье внешнее отличие патриарха, при его поставлении состояло во вручении ему жезла св. Петра митрополита.

Принадлежит к древнейшим символам власти (у царей скипетр). Обычай вручения его новопоставленному патриарху перешёл к нам так же из Греческой Церкви, где он употреблялся с древнейшего времени. А так как в Греческой Церкви жезл или посох вручался новопоставленному патриарху только царем, то и у нас на Руси, он был вручаем патриарху или царем или греческим патриархом, если последний приезжал в Москву на торжество поставления патриарха. При этом следует упомянуть, что новопоставленному русскому патриарху вручался старинный посох св. Петра, митрополита Московского, сделанный из китайского чёрного дерева с «возглавием» оправленным позолоченным серебром. На «возглавии» посоха с обеих сторон вырезаны кресты, а вверху надпись: «Смиренный митрополит всея России», Над возглавим имеется другая надпись: «1677 г. дек. 21 день поновлен бысть Иоакимом патриархом» царь или греческий патриарх, вручая посох св. Петра новопоставленному русскому патриарху, произносил обычно следующие слова: «Приими, святейший отче, прежде бывших тебе митрополитов жезл пастырства» и проч. Любопытно отметить что посоху патриарха воздавалась особая честь. Так, в отношении патриарших выходов читаем под 1693 г.: «А протодьякон ходил с подсвещником со свечою и кадил... св. патриарха и посох».

Что касается внешних отличий в священных облачениях наших патриархов при священнодействиях, то таковыми были: 1) подризник с источниками; 2) Саккос со звонцами к нашивкой епитрахилью; 3) митра со стоящим вверху четвероконечным крестом наверху и иногда с короной; 4) белый клобук с четвероконечным крестом наверху и с изображением херувима напереди; 5) цветная мантия со звонцами на нижних скрижалях, с священными изображениями на верхних и с другими особенностями; наконец, 6) две панагии.

Источники или гамматы

Источники или гамматы на подризниках русских патриархов суть не что иное, как довольно широкая разноцветная, тканная или нашивная, полосы, шедшие прямыми линиями вдоль всего подризника, окружавшая дважды или трижды подол этой одежды и рукавов. Название полос на патриарших подризниках источниками или руками вполне соответствует предмету. Другое же, встречающееся иногда название этих полос «гамматами», не отвечает предмету, к которому оно приурочивается. Гамматами на подризниках назывались собственно нашивавшиеся фигуры, составленные из четырех начертаний греческой буквы гаммы и имевшие форму или четырёхугольника или же креста. Эти гамматы назывались еще тригониями, треугольниками, так как каждая фигура, взятая в отдельности, представляла геометрический треугольник. Фигура креста, составленная из четырех треугольников выражала одновременно и символ Христа и ту мысль, что Он есть краеугольный камень Церкви. От соединения таких крестов на одеждах последние назывались полиставриями (у нас: «крещатые ризы») и были во времена Вальсамона отличием одних патриархов.³)

Гамматы произошли из древнего греческого обычая нашивать не только гамматы, но и другие знаки и буквы на подолах и вообще по краям одежд, преимущественно имевших красный цвет, между прочим для отличия одной религий от другой. Этот обычаи вошел в церковное употребление, где, видоизменившись, получил другое значение и иной смысл. Составляя характерную особенность только известного рода хитонов, гамматы-полосы послужили основанием и для самого названая этих одежд стихарями (Στίχος [Исправлено из Στίκος – Редакция Азбуки Веры] – строка, полоса) и как такие остались на них даже после того, когда эти одежды вошли в церковное уп – строка, полоса) и как такие остались на них даже после того, когда эти одежды вошли в церковное употребление. После того, как этим полосам усвоено было символическое значение токов Крови Христовой, каковое встречаем у патр. Германа, они должны были, в соответствии с этим значением, иметь красный цвет. Символическое значение токов полосам и у Вальсамона, который впервые называет их источники, ποταμοι и говорит уже о них, как об отличии патриархов и других высших епископов⁴. Си Симеон Солунский усвояет полосам на епископских подризниках значение токов не Крови Христовой, как Герман и Вальсамон, а токов учения Его и, вместе с тем, видит в них, как и в полосах на архиерейских мантиях, указание на разнообразие принадлежащих епископу дарований.

У нас, на Руси, полосы на стихарях – подризниках, появились очень рано. В Никоновой летописи под 1382 г. сообщаемся, что константинопольский патр. Нил прислал Суздальскому архиепископу Дионисию фелон «со кресты» и стихарь «со источники», при чем замечено, что эти предметы служили в то время отличием митрополитов: «Cia бо великого сана, еже со кресты фелон и со источники стихарь, митротпольского». Очевидно, архиепископ получил свойственный митрополитам стихарь с полосами в виде особого благоволения к нему константинопольского патриарха. В смысле отличия митрополитов источники на стихарях оставались до 1675 г.. когда это украшение, по определению Московского Собора, назначено было только для одних патриарших подризников. Объясняется это обстоятельство, кажется, тем, что на помянутом Соборе старались восстановить древние привилегии патриархов греческих для большего возвышения русского патриарха над подчиненными ему епископами. Со времени отмены у нас патриаршества обычай украшать подризники гамматами прекратил свое многовековое существование, и в настоящее время источники, или гамматы на архиерейских подризниках, как почетное отличие не встречаются.

Саккос

Саккос до 1589 года составлял привилегию одних всероссийских митрополитов, а в последующее время стал специальным отличием патриархов и сохранял это значение весьма долгое время. Только с 1669 года, по-видимому, всем митрополитам позволено было носить саккосы вместо фелоней. В деянии Московского Собора 1675 г. про архиепископов и епископов сказано: «саккос отнюдь одеяти да не дерзают». Это соборное запрещение относительно саккоса оставалось в силе до 1705 года, то есть, почти до отмены патриаршества, в России, он был достоянием лишь самых высших иерархов. Таким высоким значением в Русской Церкви саккос пользовался по примеру Церкви греческой, из которой он и перешел к нам. Писатель конца 12 века, известный патриарх Вальсамон, свидетельствует, что в его время саккос считался специальным отличием только греческих патриархов, как вселенских церковных управителей, а остальным епископам этой одежды носить не дозволялось. А писатель 13 в., Димитрий Хоматинский свидетельствует, что даже вселенские патриархи украшались саккосом всего три раза в год: в Пасху, Рождество Христово и в день Св. Троицы. Столь велико было значение саккоса, как церковной одежды и как иерархического отличия. Как же образовался такой высотой взгляд на саккос?

Из существующих по этому вопросу трех мнений ученых, наибольшим вероятием пользуется мнение, что саккос дан был греческим патриархам византийскими императорами, для которых саккос, как знак власти, был свойственною одеждою красного цвета, тогда как патриархи, по свидетельству Гоара, носили саккос белого цвета. Известно, что византийские императоры пользовались великим почетом не только в государстве, но и в Церкви, как «наместники» Бога. Отсюда станет ясным, почему царственная одежда – саккос – была великим даром патриархам, как церковно-административным лицам, со стороны византийских императоров, а также понятна и вся глубина уважительного отношения к этому дару со стороны греческих патриархов, духовных властителей. Наши же патриархи дорожили саккосом потому, что эта одежда принадлежала некогда одним вселенским, греческим, патриархам, бывшим владыкам всероссийской епархии – митрополии, и свидетельствовала о их высшей церковно-административной власти в Русской Церкви.

Митра – корона с крестом наверху

Митры наших патриархов до патр. Никона по своей форме ничем не отличались от митр современных им рядовых епископов. Но со времени патр. Никона появились у нас митры совершенно нового типа коронообразные, Получив от царя титул «великого государя», патр. Никон хотел казаться им и во время богослужения и с этой целью, между прочим, стал носить митру-корону с крестом наверху, по подобию царского венца. Такая митра имеет не плоскую вершину, а очень покатую, сферическую. На вершинах этого рода митр мы всегда видим стоячий четверо конечный крест, а над нижним обручем их иногда помещаются короны, то есть ободки с рядом остроконечных шпиц, идущих вокруг этих головных покрытий, не касаясь их шарообразной поверхности. Собственно таким именно головным покрытием присвоено греческое название «митра», тогда как за митрами епископов оставлено прежнее название «папок». На основании деяний Московского собора 1675 года можно понять, что митры патриарха по ценности и благоукрашению стояли в полном соответствии с достоинством его высокого сана как это особенно видно на примере митр-корон патр. Никона и что коронообразные митры сначала принадлежали только патриархам. Образец их заимствован патр. Никоном от греческих патриархов, а эти последние заимствовали их с корон своих императоров.

Таким образом, коронообразная патриаршая митра с четверо-конечным, стоящим наверху её, крестом, появившаяся у нас со времен Никона, есть царственный головной покров, красноречиво говорящий о той высоте власти, какой достигло у нас патриаршество в лице Никона, так как митры-короны, в качестве внешнего богослужебного отличия патриархов указывают в особенности на власть и значение в Русской Церкви патриарха, ибо корона всегда была внешним знаком царской власти. Относительно греческих митрополитов это как нельзя лучше подтверждается тем, что они стали носить коронообразные митры после падения Византии, со времен патр. Кирилла Лукариса, то есть, когда они фактически стали для греческого народа в некотором роде царями и преемниками византийских императоров, а константинопольская церковь сделалась как бы государством а турецком государстве.

Белый клобук

В патриарший период белый клобук принадлежал, как патриархам, так и митрополитам, с тем, однако, различием, что на патриаршем клобуке находился четверо конечный крест, стоявший вверху, или же было изображение херувима напереди.

Не подлежит сомнению факт глубокой древности существования в России обычая среди святителей носить белый клобук. Более всего этот обычай удержался в Новгороде Великом, откуда он, со времени митрополита Московского Макария, избранного из новгородских владык, перенесен был в Москву, позабывшую было этот обычай, и окрепнувши здесь, получил юридическую силу, на Московском соборе 1564 года 2 февраля. Отцы этого собора вместе с царем определили: впредь русскому митрополиту носить белый клобук с рясами (привесками) и херувимом.

Определение это было вызвано предложением царя Иоанна Грозного отцам собора предоставить митрополиту московскому «высоко престольную древнюю почесть: носити бы ему белый клобук с рясами, потому что первые русские первопрестольницы и чудотворцы Петр и Алексий митрополиты писаны на образах в белых клобуках... и архиепископ Великого Новгорода носит белый клобук».

Белому клобуку на Руси вообще придавалось большое значение. Он составлял важный предмет особых рассуждений на трех московских соборах 1564, 1666 и 1675 годов и о нем даже еще в конце XV века составлена была в Новгороде неким Димитрием Толмачем целая повесть, по которой белый клобук ставится выше царского венца, данного «изволением земного царя Константина русскому царю», тогда как белый клобук «дан бысть изволением небесного Царя – Христа, архиепископу Великому Новгорода». Придаваемая этой повести необычайная ценность белого клобука всецело усвоена была в Москве, так что белый клобук сохранил свое значение – отличие высших русских иерархов – и после упразднения патриаршества только среди митрополитов, попрежнему входя «в сан митрополичь».

Патриаршая мантия

Мантии наших патриархов большею частью шились из шелковой или бархатной материй, а источники на ней – из серебра и золота. Из Даяний Моск. Собора 1675 г. мы узнаем, что особенности патриаршей мантии касались: цвета её, цвета скрижалей и разнородных украшений на этих последних.

До времени Московского Собора высшей иерархи дозволяли себе полную свободу выбора цвета мантий и скрижалей на ней, и только рядовые епископы всегда носили мантии черного цвета с скрижалями лазоревого цвета.⁵ На Соборе же 1675 года право на полную свободу выбора цвета для мантии и скрижалей было предоставлено исключительно одним патриархам, a всем прочим архиереям указаны были определённые цвета для мантии и скрижалей.

Таким образом, патриаршая мантия и скрижали на ней отличались с этого времени своими различными цветами, – выбор коих зависел всецело от личного вкуса сами патриархов, – от мантий и скрижалей всех прочих епископов.

Священные изображения, которые нашивались на верхних скрижалях патриаршей мантии, как, например, изображение крестов, Архангела Гавриила, возвещающего радостную весть Св. Деве Марии, о зачатии Ею Спасителя и проч., составляли другую особенность этой патриаршей одежды. Право иметь на скрижалях нашивные украшения со времени Собора 1675 года было предоставлено исключительно одним патриархам, так как даже митрополиты были лишены этим Собором права носить кресты на скрижалях своих мантий.

Третью особенность патриаршей мантии составляли звонцы, находившиеся на нижних скрижалях этой одежды. Впрочем, впоследствии это украшение на мантиях было дозволено иметь с 1675 года митрополитам и с 1711 г. епископам.

Две панагии

Обычай ношения патриархами двух панагий введёт свое начало только с патр. Никона, так как у греков в древности панагии были носимы архиереями даже не поверх платья, а по подобию наших крестильных, нательных крестов, в пазухе, в недре ἐν κόλπῳ [Испр. – Ред. АВ] или in sinu, – отчего у них раньше и назывались εγκολπιον. Ношение патр. Никоном двух панагий вызвал у восточных патриархов, прибывших в Москву на суд Никона, недоуменный вопрос: «Для чего ты носишь две панагии?»

Пример патр. Никона вызвал подражания у последующих русских патриархов и получил даже силу законности на Московском Соборе 1675 г., постановившем, чтобы патриарх носил при богослужении две панагии и наперсный крест. Из прочих архиереев только один митрополит новгородский мог носить панагию одновременно с крестом даже в богослужении патриарха.

Таким образом, панагии имели значение отличая русских патриархов при священнодействиях главным образом в количественном отношении, хотя и качеством материала и большим разнообразием форм патриаршие панагии также превосходили подобные украшения не только русских архипастырей, но и восточных патриархов.

Количество и состав лиц, окружавших патриарха при его священно действиях

К числу внешних отличий русских патриархов при их священнодействиях следует отнести также их обыкновение окружать себя многочисленным сонмом со служащих иерархических лиц. В этом обычае сказывался, по всей вероятности, тот средневековый взгляд, отразившейся на церковной жизни греков, по которому лучшим выражением достоинства и чести известного лица служила численность его свиты. Взгляд этот, весьма рано перешедший к нам на Русь, с особенною силою проявился в патриаршество Никона, который очень любил окружать себя множеством «знатнейших» со служащих лиц в количестве от 30 до 54 и более человек.

Вскоре по учреждении патриаршества, специально для чести патриарха, увеличено было число митрополитов и архиепископов, так как состав свиты должен был соответствовать положению лица, которому принадлежала эта свита. У нас, на Руси, при всяком торжественном патриаршем служении два митрополита «почести ради» водили под руки нашего патриарха. Более того, при священнодействиях главенство и достоинство наших патриархов возвышалось в своей внешней обстановке не только над митрополитами, но и над царем. Дело в том, что служение русских патриархов до известной степени связывалось с присутствием царей, что, конечно, способствовало благоговению обстановки патриаршего служения и при этом случалось, что патриархи имели амвон с большим числом ступеней, чем цари.

Отличия русских патриархов при выходах к богослужению

Выходы русских патриархов к богослужению совершались весьма торжественно. Лишь только патриарх появлялся из своих палат, как его уже окружали: иподиаконы с длинными свечами в руках, лампадчик в стихаре и певчие. При колокольном звоне и пении соответствующих церковных песнопений, шествие направлялось к Успенскому собору в предшествии лампадчика, который нес подсвечник со вставленною в него толстою свечою, а по обеим сторонам от лампадчика шли иподиаконы с ослопными (длинными, хотя и не толстыми) свечами в руках.

Предношение светильника, как форма отличия, заимствовано из Греции, где этот обычай восходит к временам св. И. Златоуста и по свидетельству Вальсамона, составлял привилегию царьградских патриархов, императоров и даже императриц. Обычною формою подсвечников, предносимых в Греции пред патриархами, был односветный, но иногда и императорский, двухсветный, как особый почёт от итератора патриарху. У нас на Руси, до собора 1676 года, приношение светильника, как отличия, совершалось пред всеми епископами, а с этого года, когда вообще последовало, по определению собора, восстановление древних привилегий патриархов, рассматриваемая нами форма отличия усвоена была исключительно одному патриарху. Из Греции же заимствована и другая форма отличия при выходах патриархов – принесение св. креста. Известно, что пред константинопольскими патриархами даже в пути несли светильник и крест.

Московские соборы 1675 и 1678 годов ревниво оберегали все решения прерогативы патриаршего сана, с одной стороны, устанавливая новые и восстанавливая древние привилегии греческих патриархов, с другой стороны – возвышая некоторые архиерейские прерогативы в исключительное пользование ими патриархов.

С целью возвысить патриархов над остальными, архипастырями, собор 1678 года определил, чтобы обряд «шествия на осляти в неделю ваий» был совершаем только в г. Москве и исключительно патриархом в присутствии царя: «несть бо лепо, говорит собор, едва самому патриарху доизволяемое дело нижним архиереям совершати». Кроме преимущественного и даже единственного права патриархов на совершение означенного обряда, составлявшего уже в силу этого высокое патриаршее отличие, «шествие на осляти» отличало и возвышало патриархов над всеми современными им русскими иерархами и тем, что сам Царь вел осла (лошадь) за повод, при колокольном звоне и пени клиром «осанна», по пути, устланному одеждами или красным сукном.

Отличия русских патриархов при погребении

Почести и отличия, какими наши патриархи пользовались при жизни, обязательно воздавались им в последний раз при их погребении. В силу этого при гробе усопшего патриарха держали обыкновенно, с одной стороны, патриаршую лампаду, с другой крест.

При этом лица, исполнившие сие, стояли лицом к западу, как бы воображая, что они стоят пред лицом живого патриарха «по чину». «Позади гроба к западным дверям ставили патриаршее седалище с подушкою, по левую сторону седалища ставили посох св. митрополита Петра, как это делалось обыкновенно при богослужении патриарха, ибо он всегда держал при этом посох в левой руке. По правую, сторону от патриаршего кресла поставлялся стул первенствующая митрополита и епископов. Часы читались между гробом и патриаршем креслом, и чтец в известные моменты, когда положено по уставу, обернувшись по направлению к гробу или патриаршему седалищу, делал поклоны. Часы читались, а митрополиты и епископы стояли «по чину», по сторонам от патриаршего седалища. Когда кончалось чтение часов и нужно было начать литургию, старший митрополит кланялся пред гробом и направлялся в алтарь, чтобы начать литургию благословением царства Пресвятой Троицы. Во время малого входа с евангелием, после возгласа протодиакона: «Премудрость прости», архимандриты, протопопы, священники подымали гроб умершего, и предшествуемые протодиаконом, несшим Евангелие, относили патриарха во гробе в алтарь чрез царские врата и поставляли гроб вместе с патриархом лицом к востоку, a служившие архиереи, вероятно, из благоговения к умершему патриарху, шли за телом позади. Когда же наступало время обычного восхождения патриарха на горнее место умерший патриарх был относим за крестом и поставляем на горнее место. Не забывали даже целовать в руку и митру умершего патриарха пред пением символа веры, произнося слова: «Христос посреди нас», и при причащении не забывали испрашивать у гроба патриарха, как бы у самого патриарха, обычного прощения.

Таким образом, российские патриархи с высокими, им одним свойственными, почестями восходили на патриарший престол, с таковыми же почестями и отличиями совершили богослужение и с ними же были погребаемы.

Окруженные торжественно и церемониальною богослужебною обстановкой, русские патриархи естественно должны были в глазах народа подняться на недосягаемую высоту. Внешние богослужебные отличия, как бы удалявшие их из обычного круга, возвышали их в понятии народа, внушали глубокое уважение лицу патриарха и действиям им совершаемым.

Одним из первых действий самозванца было избрание патриарха, вместо низложенного Иова. По церковным правилам, избрание патриарха в России, предоставлено было собору русских святителей, а государю принадлежала только власть утверждать одного из избранных собором кандидатов на патриаршество. Лжедмитрий же сам избрал патриарха еще прежде вступления в Москву. Выбор его пал на Игнатия архиепископа Рязанского. Это был грек, занимавший прежде архиепископскую кафедру на острове Кипре.

Вынужденный турками бежать из отечества он поселился в Риме и принял там унию. При Фёдоре Иоаннович он прибыл в Москву под видом православного, и при Годунове получил в управление Рязанскую епархию.

Игнатий угодил Самозванцу тем, что первый из русских архиереев признал его царевичем Дмитрием и с царскою почестью встретил его в Туле. Вместе с самозванцем Игнатий явился в Москву. В сказании современника о Гришке Отрепьеве говорится, что «тотчас по удалении Иова в Старицу, повел он еретик (Отрепьев) на святительский престол российского государства на патриаршество нарещи призвати с Рязани епископа Игнатия гречанина, угодника своего и возлюбленника, не пастыря и не учителя во святой, соборной Апостольской церкви Пресвятой Богородицы, но пьяницу и сквернословника по воле своей еретической сам избирает». Этот патриарх совершил коронование Марины, миропомазал и причастил ее Св. Дарам» перед венчанием с самозванцем. Патриаршей кафедрой Игнатий правил 11 месяцев. После погибели самозванца, патриарх Игнатий за то, что не крестил Марину по православному, а только миропомазал, допустил ее к таинству причащения, к таинству брака, низвергнут был собором святителей с патриаршества, лишен архиерейства и в качестве простого монаха отослан в Чудов монастырь под начал, откуда он бежал в Рим. Ненависть, к нему русских была так сильна, что современникам он представлялся и злокозненным «еретиком» и «лжепатриархом».

Блаженнейший и святейшей патриарх Гермоген, окруженный великим сонмом доблестных современных ему иерархов российской Церкви митрополитов, архиепископов и епископов, подвижников и вождей иночества архимандритов, игуменов, соборных и рядовых старцев, и неисчислимых множеством соборных протопопов, попов и диаконов, представляется пред нашими мысленными взорами во всем своем обаятельном величии именно несокрушимого адаманта и стойкого борца против врагов Церкви православной русской и нашего отечества с одной стороны, и нежного пестуна – отца среди своих горячо любящих и послушных чад, с другой стороны.

Самый подвиг мужественного стояния патриарха Гермогена на страже отечества и Церкви православной был возможен для него лишь при условии, когда его ближайшие сотрудники архипастыри и все русское духовенство, за весьма немногими печальными исключениями, были с ним единомышленны в убеждениях и единодушны в действиях, всячески спомоществуя ему во всех его благих начинаниях. Находясь в самом сердце своей многострадальной родины, в Москве, и большею частью среди честолюбивых коварных русских, бояр и служилых людей, окружённый постоянно исконными хитрыми врагами родины и Церкви православной – поляками, зорко следившими за всеми движениями мужественного печальника русской земли, а потом заключенный даже «в велицем заточении», в душном подземелье Кирилловского подворья, патриарх Гермоген без помощи и энергичного содействия этих преданных ему душою и телом пособников и сотрудников не смог бы, поднять всю Русь на ноги, вдохновить ее на крестовый поход к станам Белокаменной для освобождения дорогих всем святынь.

Гермоген, до своего вступления на кафедру св. митрополита Петра, достаточно ярко выдвинулся в сонме современных ему иерархов русской Церкви энергичною административно-пастырскою и плодовитою литературною деятельностью в родной Казани в сане митрополита Казанского и Астраханского.

Совершенно неизвестный нам в годы его юности и воспитания, служащий камнем претыкания для его биографов, спорящих о его роде и месте рождения, патриарх Гермоген становится известен в годы мужества, как ревностный для своего времени просвещенный приходской священник Николо-гостинодворской церкви в Казани, отлично знакомый с местным духовенством, чему несомненное доказательство мы видим в грамотах патриарха Гермогена к своему преемнику по кафедре, митрополиту Ефрему (грамота от 20 декабря 1606 г.), и пользовавшейся в среде его полным, глубоким уважением за свои книжные и литературные дарования, Гостинодворский священник был избран казанским владыкою Иеремием поднять на свои руки с земли новоявленную икону Божьей Матери Казанская, найденную после пожара в городе в 1579 году на месте сгоревшего Дома стрельца Данилы Онучина. Показав новоявленную икону многочисленному, собравшемуся на это торжество, православному народу, он перенес ее в крестном ходе с владыкою во главе в соседний храм св. Николая Тульского.

Неописанный восторг православных казанцев при этом обретении чудотворного образа и неисчислимые чудеса, совершавшиеся от него и привлекавшие толпы народа, вдохновили святителя, и он, по царскому велению, составил обстоятельное и красноречивое описание, как этого обретения чудотворной иконы Казанской Божьей Матери, так и всех бывших при этом многообразных чудес и знамений.

Вскоре его постигло вдовство, требовавшее по обычаям того времени или лишения места приходского священника и низведения в разряд, так называемых, без приходных «епитрахильных» священников, или пострижение в монашество. Ревностный просвященный Николо-гостинодворский пастырь избрал второй путь – иночество, которое быстро дало ему возможность во святой обители, пятому по нем, т. е. св. Варсонофию быти, на месте его, стояти и жезл его в руку свою держати». Тяжелое наследство получил новый настоятель Спасо-Преображенской Казанской обители, сильно пострадавшей во время пожара 1579 года, и для её восстановления он вынужден был усиленно трудиться. В 1589 году арх. Гермоген был хиротонисан в Москве на святительскую кафедру в сане митрополита Казанского и Астраханского.

Вся предыдущая его ревностная пастырская деятельность и продолжительная жизнь в Казани вполне его подготовили к высокой административной деятельности в крае, сравнительно еще недавно присоединенном к Московскому царству и также сравнительно недавно просвещенному светом Христовой веры.

Окруженный враждебными мусульманами инородцами, не окрепшими еще в вере Христовой, рачительный архипастырь напрягает все усилия христианизировать вверенный ему обширный край и его насельникам показать, что он составляет неотъемлемое дорогое наследие Московских царей, которые приобрели его кровью и потом своих верноподданных. В этих целях он заботится о построении величественных храмов: на месте обретения чудотворной иконы Казанской Божьей Матери, в Спасо-Преображенском монастыре и др., в 1592 году переносит из Москвы в Свияжск в Успенский монастырь мощи убиенного Казанского Святителя Германа – просветителя инородцев, в 1596 году открывает мощи Казанских святителей – миссионеров Гурия и Варсонофия и потом вдохновенным пером и живым словом, исполненным глубокого знания Св. Писания и святоотеческих творений, описывает правдиво, со слов старожилов, их многообразные апостольские труды и подвиги среди инородцев; оживляет в памяти казанцев забытые многими имена славных мучеников, пострадавших в крае за веру и отечество от мусульман: Иоанна, Стефана и Петра (два последние, обращенные в православие из мусульманства) и с благословения патриарха Иова, в 1592 году устанавливает совершать по ним ежегодно панихиду и записывает их имена в синодик, в том же самом году, и тоже по патриаршему благословеннию, он чтит память всех славных героев русских, легших костьми при взятии Казани, распоряжении по всем церквам епархии совершать торжественный панихиды в первую субботу после праздника Покрова, когда совершилось взятие Казани царем Иоанном Васильевичем.

Такое глубокое вдумчивое и проникновенное во все стороны жизни родной и дорогой ему епархии попечительное отношение и всестороннее изучение её исторического прошлого настоящих многоразличных нужд и послужили несомненно главным побуждением, для него, свою митрополичью епархию, простиравшуюся по всему почти среднему течению Волги вплоть до Астрахани, где сложные духовные потребности края требовали не менее бдительного к себе внимания епархиального владыки, поделить на две епархии, отказаться от пышного титула митрополита Казанского и Астраханского и позаботиться об образовании самостоятельной епархии Астраханской. И много попечительный архипастырь Казанский Гермоген сдал бывшую свою Астраханскую паству на руки своему, хорошо ему известному и близкому человеку, архиепископу Феодосию в 1602 году, который некоторое время жил на подворье митрополита Гермогена в Москве и делил с ним хлеб и соль.

По обычаю древней русской Церкви епархиальные владыки часто и большею частью отвлекались от своих епархий в Москву для разделения трудов патриарха по управлению делами всей русской Церкви, для участия в совещаниях, в так называемом, «освященном соборе» при патриархах, в боярской думе и у царя на торжественных приемах во дворце. Не избежал этой участи и знаменитый Казанский первосвятитель.

Митрополит Гермоген шел в Москву – в освященный собор, в боярскую думу и в царский дворец не для того, однако, чтобы там занимать лишнее место, или, как в старину говаривали шутники, «сидеть браду у ставя», исполнять волю и желания сильных мира сего, льстецов, корыстолюбцев и честолюбцев, а чтобы впрямь вершить дело царское, народное, отечественное и крепко поборать по правой православной вере, стоять даже до крови за её нерушимость. В таком одушевленном мужественном непоколебимом патриоте – борце в данное время нуждалась особенно русская Церковь.

На престоле патриаршем сидел высокой жизни и исполненный многих добродетелей и заслуг в прошлом патриарх Иов, но уже глубокий слепой старец, по старческой боязливости и слабоволию весьма уступчивый во всем пред царем сильным умом и весьма властолюбивым Борисом Годуновым. Назревала великая смута в государстве, а между тем не чувствовалось присутствия крепкой, сильной правящей руки и в делах церковных.

С самозванцем Лжедмитрием I на престол патриарший взошел честолюбивый грек Игнатий, с весьма сомнительным прошлым, и не вполне ясно определившимися для нас религиозными убеждениями, в честолюбивых своих расчетах мирволивший всем замыслам, «сильных мира сего», и у современников получивший справедливое прозвание «потаковника».

Мощный авторитетный голос главы русской Церкви замолк. Самозванец Лжедмитрий, легко завладевший Московским престолом, благодаря раздорам русских бояр и недовольству правлением царя Бориса Годунова, начал было уже осуществлять свой затаенный замысел, женившись на католичке Марине Мнишек, при посредстве папских пособников, ввести в России унию. Но когда это пагубное намерение Лжедмитрия было принято патриархом Игнатием «безо всякого прекословия», мужественным неустрашимым борцом за Церковь православную стал Казанский архипастырь Гермоген. «Казанскому Ермогену, по словам современника князя Ивана Михайловича Котырева-Ростовского, много о сквернобрачии сем запрещение творящее ему и глаголюще: «яко не достоин ти есть, царю, совокупитися с иноверною отроковицею, и како ти есть мощно ввести в соборную и апостольскую Церковь не омыв ю банею паки бытия. Он же, окаянный никако сего восхоте послушати, яко аспид глухий, затыкая ушеса своя, и многу ненависть и рвение воздвигает на блаженного сего отца».

И за то, что святитель Казанский «не последовав делом его и о женитьбе запрещение ему подавая на соборах, пред всеми людьми бесстрашна словеса изливая» – «и за сия заточен бысть». Митрополит Гермоген был удален из Москвы из числа членов «освященного собора» и, как полагают, лишен сана и заточен в одном из Казанских монастырей. Последовал за ним в ссылку и тогдашних владык лишь Иосиф епископ Коломенский и некоторые протоиреи, разделявшие всецело взгляд мужественного Казанского митрополита. Найди в ту пору большую поддержку среди тогдашних иерархов митрополит Гермоген, судьбы нашего отечества сложились бы иначе, потому что Лжедмитрий, по показанию Бучинских Станислава и Яна, любимцев его, «имел в ту пору большое опасенье», и больше всего боялся, что цесарева моя римские веры, и начнут митрополиты архиепископы и епископы упрямтся; не благословят и миром не помажут и во многолетье не станут поминать». Но, не встретив «прекословия» в своем покорном слуге патриархе Игнатие, он «вшел венчатися в церковь», и «что хотел, то и делал», «все делалось по его хотению и воле». «А которые де митрополиты и архиепископа и епископы, и протопопы учали было преж сего о тем поговаривати, откровенно хвастался своим друзьям Бучинским Лжедмитрий, и аз де их поразослал, и ныне никакое человек не смеет слова молвить, и во всем волю мою творят».

Но выпавшая на долю мужественного Казанского митрополита Гермогена кара была непродолжительна. Лжедмитрий после брака с Мариною Мнишек был низвергнут с престола и убит и с ним вместе лишен патриаршества и его «потаковник» патриарх Игнатий, заключенный в Чудов монастырь на покаяние. По воле московских бояр, не без согласия и наличного «освященного собора» с Новгородским митрополитом Исидором во главе, ставится, на Московском престол в цари потомок древнего княжеского рода Рюриковичей – престарелый князь Василий Иванович Шуйский. Чувствуя под собою довольно шаткую почву и желая опереться на сильную духовную власть, он останавливает свой выбор на мужественном и просвещённом казанском архипастыре и его из изгнания призывает через избрание освященного собора на кафедру Московского и всея Руси патриарха 3 июня 1606 г.

Трудное наследие получил уже престарелый семидесятилетний патриарх Гермоген. Политическая смута и отсутствие твёрдой церковной власти деморализовали все русское общество, a вместе с тем и Московское под ведомое ему духовенство. На долю ревностного архипастыря, «книжному любомудрию искусного, доброго кормчего», знающего хорошо церковные каноны, выпала тяжёлая задача, видя «оскудение крепости и единомыслия человеческого», «очима сердечными своима рассматряет преосвященных митрополит и епископов и освященного причета ко исправление и ко учению христианская веры добре искусных». Состояние московского клира в это время характеризует, автор хронографа действительно мрачными, красками. «Крамольников, иже от священного чина с мирскими прельстившихся, и тех по правилом святых апостол и святых отец по достоинству, а не напрасно смиряя, понеже тогда избесившегося мнозы церковницы, нe токмо мерстие людие чтецы и певцы, но и священники и диаконы и иноцы мнози крови христианския пролавающе и чин священьства с себя свергше, радовахуся всякому злодейству. И сих крамольников, овех писарьми Божественными наказуя и иных моленьми, иных же запрещеныя, скверных же кровопролитников и не хотящих на покаяние обратиться, и тех и проклятию отдая; а иже кающихся истинно, то тех любезно приемля и многих от смерти избавляя ходатайством своим. Терпению же его токмо чюдится достоит каков бысть ко злодеем возблагодетель».

Чин церковный, благолепие богослужения и благоповедения молящихся в храмах пришли в это время в полнее расстройство и нуждались в серьезном исправлении. Патриарх написал поэтому «послание наказательно ко всем людям, паче священником и диаконом о исправлении церковного пения», в котором порицая вкравшиеся беспорядки в богослужение, осуждал без пощады и богомольцев мирян в храмах за богослужением «овех дремлющих, овех сюду и боюду озирающих, иных друг другу глаголющих».

Несомненно в тех же побуждениях патриарх Гермоген и поручил издать в 1610 году Сергиева Монастыря крылошанину черному Логгину «Око церковное» или Церковной Устав, которой, дотоле не издавался печатно ни разу. Правда, позже, в 1633 году этот Устав был осужден патриархом Филаретом на сожжение рукою палача, и Логгин издатель назван был «вором и бражником», якобы напечатавшим в Уставе многие статьи «не по апостольскому и не по отеческому преданию, своим самовольством», но это не верно...

Устав не только печатался «с благословения первопастыря, крайнего святителя, отца отцем кир Ермогена, патриарха Московского» и «всего Священного собора» и по принятой в то время практике на Московском печатном дворе, «благословением духовного великого архиерея свидетельствован», и не только не заключает в себе ничего против апостольского и святоотеческого, но и доселе глубоко чтится и дорого ценится нашими единоверцами старообрядцами. В этом то Уставе даются точные указания «о исправлении церковного пения» и об употреблении в стихирах поповок «хабува» и «аненаик», а также фит и кафизмов.

В домашней и повседневной жизни патриарх Гермоген отличался необыкновенною скромностью, нищелюбием и полною нестяжательностью. Вот какими трогательными чертами изображает хронограф 1617 года эту сторону личности патриарха: «Бе же ему и обычай, яко прикрут в словесех и в воззваниях (т. е. суров на слова и во взгляде), но и в делех и милостех ко всем един нрав благосерд имея, и питаше всех на трапезе своей часто и доброхоты и злодея своя, добре изобилуя пищею и питием и неоскудно. И подаваше много милостыню и нищим и рабным людем и одежда и обуви многим ограбленным, творя во вся часы, и на раны им и на исцеление много разда злата и сребра. И толико творяще милостыню, яко и сам в последнюю нищетеу прииде».

Время патриаршества Гермогена было весьма тревожным в политическом отношении, и это мешало просвещённому архипастырю посвящать много времени внутренним церковным делам, как того хотелось исполненному горячей ревности и опытному в администрации архипастырю. Внимание его постоянно, а в последние годы его жизни в особенности привлекли к себе дела политические, государственные. На место убитого Лжедмитрия I, явился второй Лжедмитрий, основавшийся с своими приверженцами – под Москвой, в Тушине и прозванный «цариком» или «тушинским вором». Под знамя этого самозванца собрались не только казаки, поляки, но даже и природные русские и притом из знатных боярских родов, получившие прозвище в народе «перелетчиков». На беду и честолюбивая полька Марина Мнишек и её отец пан воевода Сандомирский признали во втором самозванце спасшегося во время мятежа Лжедмитрия I и жили с ним в Тушине. В то же время любимец Лжедмитрия князь Григорий Шаховской, владевший государственною печатью, возмутил против Шуйского всю северскую Украину, Ляпунов – Рязань, Тулу – Пашков. Московский трон под нелюбимым царем Василием Ивановичем Шуйским, успевшим себя дискредитировать весьма сильно в царствование Бориса Годунова и первого Самозванца в глазах русского народа двусмысленным и неискренним показанием в деле убиения царевича Дмитрия в Угличе, зашатался, и Гермогену патриарху предстояла тяжелая задача укрепить его или, по крайней мере, поддержать. С этою целью он рядом своих грамот по городам российским объявил чрез духовенство, что царевич Димитрий убит в Угличе, о чем свидетельствует и мать его царица инокиня Марфа, по принуждению признавшая в Лжедмитрии своего убитого сына, что мощи его перенесенные 3 июня 1606 г., находятся в Москве в Архангельском соборе и источают неоскудно чудеса с верою к ним притекающим, что Лжедмитрий – не Димитрии царевич, но «враг Божий и наш обитель и веры крестьянския разоритель», что «скаредное его тело огню предаша, яко ни праху скверного его тела на земли оставитися», его тушинский «царик» – вор и злодей. «А сю б еси, сыну, писал патриарх Гермоген митрополиту Ростовскому Филарету Никитичу – грамоту велел чести на соборе не поодинова, чтобы ведомо было всем православным крестианам, а и в свои монастырские села, по всем святым царквам, с сее нашия грамоты списки посылал к священникам, и призывая их с поучением. Наказывал от Божественного Писания, чтобы отпадших крестьянския вере разбойников и губителей крестьянских, злодеев, воров не слушали никак ни в чем». Такие увещательные грамоты посылались и в другие епархии к владыкам и духовенству. И мы знаем, что они имели громадный успех и весьма содействовали отрезвлению народных масс.

В тех же видах укрепления царского трона и желания возвысить авторитет царя Василя Ивановича в глазах народа патриарх Гермоген умолил престарелого и слепого старца патриарха Иова «учинить подвиг» и из Старицы, где он находился на покое, прибыть в Москву «для государева и земского великого дела». Оно заключалось в торжественном разрешении в Успенском соборе 20 февраля 1607 г. народу русскому его преступных клятвенных целований царям Борису Годунову и его сыну Феодору против Самозванца, в убеждении со стороны обоих патриархов верою и правдою служить «царю благочестивому и поборателю по православной вере» Василю Ивановичу и крепко стоять за веру православную и отечество.

Но все усилия патриарха Гермогена не смогли предотвратить новой тяжелой беды для отечества – задуманного низвержения законного царя с престола, имевшего у себя много непримиримых врагов и завистников. Первая попытка 17 февраля 1609 г. лишить царя Василия Ивановича трона, однако, не удалась, благодаря убеждениям патриарха Гермогена, и зачинщики её, из опасения тяжелого возмездия со стороны царя, бежали в Тушино. Патриарх Гермоген отправил к перебежчикам две увещательные грамоты, написанные в высшей степени красноречиво, сердечно и убедительно в защиту законного государя. Сильны слова «второго Златоуста», как называли современники, патриарха Гермогена. Вот некоторые наиболее выдающиеся места.

«Не достает ми слово, пишет он яко преже бывшим господам и братием и всему священническому и иноческому чину, и боярам и окольничим, и дворянинам, и дьякон, и детям боярским, и гостем, и приказным людем, стрельцом, и казенникам и всяким ратным н торговым и пашенным людем, бывшим православным христианам всякого чина и возраста же и сана, ныне же грех ради наших, сопротивно обрятемся, не ведаем, как вас и назвати» – болезнует ми душа, болезнует сердце и вся внутреняя моя утерзается и вся состави мои содрогают, и плачуся, наголо, и рыданием вопю: помилуйте, помилуйте, братья и чада единородные, своя душа и своя родителя отшедшая и живые, отец cвоих и матерей, и жены своя, и чада, и сродники, други, вознинавидети и вразумляте и возвратитеся.

Видите бо отечество свое чуждыми расхищаемо и разоряем и о святая иконы и церкви обругаемы, и невинных кровь проливаема, еже вопиет к Богу. Вспомяните, на кого воздвиваете оружие, а не на Бога ли сотворшего вас, не жребия ли Пречистой Богородицы и великих чудотворцев, не на своих ли единопленных братию. Не свое ли отечество разоряете, ему же инопленных многия орды чюдишася, ныне же вами обругаемо и попираемо...

Заклинаю же вас именем Господа Бога и Спаса вашего Иисуса Христа остати такового начинания, донде же время есть к познанию, да не до конца погибаете душами вашими и телесами. А мы по данной нам благодати Святого духа обращающихся и кающихся восприимем и о прощении вашего согрешения вольного и невольного, общим совете соборнем, со возлюбленными единомысденными нашими российскими митрополиты и архиепископы и епископы и со всем освященным причтом молить Бога должны есмя и о винах ваших у Государя упросим милостив бо есть и не памятозлобив и весть, яко не вси своею волею сицевая творят».

«...Во ум ваш не вмещается сотворенная вами, говорит патриарх Гермогем в другом послании в Тушино, ни слухи наши никогда же таковых прияша, ни в летописаниях видехом, каковая невместимое человеческому уму содеяшася вами. Кто о сем не удивитися, или кто не восплачют. Оставя веру, в ней жe родишася, в ней же и крестишься, в ней же и во спета ни быша, воистину исполь чюда, в таковом разуме и живиша и крачайша верою к Богу всех язык, ныне безумнее всех явишася, оставше свет во тьму отпадоша, оставше живот смерти припрягошася, оставише надежду будущих благ и безконечного блаженного живота и царства небесного в ров отчаяния сами её ввергоша, и аще, и живи, а отпадешем от веры паче же от Бога мертви суть».

«Существом телесным равен есть человеком царь, власть достойного его величества приличен Вышнему, иже надо всеми Богу.

И паки писание: «Царьские поставление – Божий жребий есть, кому хощет, тому дает. Господня есть земля и концы её, и без Божия веления ничтоне бывает... на Царя воссташа, а того забыша, что Царь Божьим изволением, а не собою приим царство, а не воспомянуша Писание, что всяка власть от Бога дается».

«Понос на Царя напрасно – ничто бо в их речах обретеся праведно, но все ложно. И учали честь грамоту, писано ко всему миру и литовских полков, от русских людей: князя да Василия Шуйского одною Москвою выбрали на царсто», и иные де горды того не ведают, и князь Василей де Шуйской нам на царстве не люб, и его де для кровь льется и земля не умирится, чтоб де нам выбрати на его место иного царя. И мы им противу того говорити: до толи Москве, ни Новгород, ни Казань ни Астрахань, ни Псков, и ни который городы не указывали, а указывала Москва всем городам. А Государь Царь и великий князь Василий Иванович всея Руси возлюбден, избран и поставлен Богом и всеми русскими властьми, и московскими бояры, и вами дворяне, и всякими людьми всех чинов и всеми православными христианами, да и изо всех городов и на его царском избрании и поставлении были в те поры люде многе и крест ему Государю целовали вся земли, что ему Государю добра хотети, а лиха и не мыслил. А вы, забыв крестное целованье, немногими людьми восстали на царя, хотите его без вины с царства свесть, а мир того не хочет, да и не ведает, да и мы с вами в тот совет не приставаем же…» «А что вы говорите его для Государе кровь льется, в земля не умирится – и то делается волей Божею...»

A отцы ваши не токмо в Московскому царству врагов своих не припущали, и сами в морские отоки, в дальняя расстояния и в незнаемые страны, яко орли острозрящие и быстролетающие яко на крыльях, поряще, и вся под руку покаряху Московскому Гocyдарю Царю, и тому свидетели вы сами. И вы, Бога ради, ревнуете своим родителям и не будите супротивны делам их».

Но этими вдохновенными и красноречивыми патриотическими посланиями Московский «второй Златоуст» лишь отсрочил готовившуюся разразиться грозу над бедною главою слабовольного государя, но не устранил ее совершенно. Удачная победа над мятежниками молодого витязя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, царского племянника, и освобождение Москвы от тушинцев и их «царика», бежавшего в Калугу, на время прекратили смятения и недовольство в Москве царем, но неожиданная и загадочная смерть народного любимца молодого Скопина-Шуйского, вину в которой возлагали на царя, пробудила в москвичах негодование и ненависть к царю с новою силою. Враги Шуйского, Захар Ляпунов и Петр Засикин потребовали от Шуйского отречения от престола, которое и состоялось 17 июня 1610 года. Со слезами патриарх Гермоген умолял крамольников не чинить этого беззакония, но мятежники не слушали патриарха и силою постригли царя и царицу в иноческий чин.

Власть державная в Московском государстве перешла теперь в руки «седми московских бояринов», но, как говорится в ином сказании, «ничто же им правильшим, точею два месяца власти насладишася, бо великому междоусобному враждованию тогда надлежашу». Положение было действительно самое критическое. Поляки, бывшие господами в Москве при первом самозванце, надеялись удержать свое влияние и силу и после его трагической смерти, выдвинув на арену политической и религиозной борьбы второго самозванца – тушинского царика, вручив ему и Марину Мнишек, – орудие их злокозненных поползновений. Когда же увидали, что надежды на второго самозванца не обещают им благих результатов, они убедили польского короля Сигизмунда III объявить России войну. Подойдя к Смоленску с своими войсками и встретив здесь мужественное сопротивление в лице архиепископа Сергия и воеводы Шейна, король, после низложения царя Василия Ивановича с престола, двинул часть войска под командою Жолковского к Москве. Почти одновременно придвинулся с своими войсками сюда и самозванец – тушинский «царик». В Москве всеми овладело уныние и опасение за судьбу столицы и её обитателей. В это «без государственное» критическое время взоры всех благомыслящих русских людей обратились на патриарха Гермогена, и все ждали от него дальнейших руководственных указаний. Выход из этого тяжёлого положения, по мнению патриота-патриарха, был один и естественный – избрание нового царя на Московский, престол непременно русской боярской крови. В уме прозорливого старца, патриарха Гермогена, предугадывавшего грядущие события в своем Отечестве, сложилось уже непреложное убеждение, что самым лучшим кандидатом на Московский престол был бы в данное время прекрасный душою и добрый сердцем молодой 14-летний боярин Михаил Фёдорович Романов, сын митрополита Ростовского Филарета Никитича, и инокини Марфы, из бояр Романовых, родич славной и добрейшей царицы Анастасии, супруги царя Ивана Васильевича Грозного. Патриарх открыто и назвал боярам имя этого своего облюбованного кандидата, но временщики, обольщенные ласкательствами и обещаниями всевозможного рода пана Жолковского, выставили кандидатом на русский престол сына короля польского Сигизмунда, молодого королевича Владислава. Силою своего красноречивого слова и самыми убедительными и очевидными для всех доводами, с указанием на ту беду для чистоты православной веры, какую внесли на Русь в недавнее еще время поляки вместе с первым самозванцем и его супругою – полькою Мариною Мнишек, патриарх всячески старался оспаривать это намерение бояр, князя Ф.И. Мстиславского, князя В.В. Голицына и Ф.И. Шереметьева и др.

Мнение патриарха-патриота и поборника по православной вере не только не было принято, но ему прямо заявили сторонники королевича Владислава: твое дело, святейший отче, смотреть за церковными делами, а в мирские дела тебе не следует мешаться».

Патриарх, скрепя сердцем, сделал уступку, но потребовал чтобы в договоренную грамоту московских бояр с гетманом Станиславом Жолковским относительно приглашения королевича Владислава на престол был включён непременно пункт, по которому «Владиславу Жигмонтовичу, коли он, государь, приидет в стольный город Москву, венчатися на владимирское и на московское и на все великие и приславные государства российские царским венцем и деадемою от святейшего Гермогена, патриарха московского, и ото всего освещённого собора греческой веры, по прежнему обычаю и достоянию, як прежние великие государи московские венчалися... Всим православным христианам быти в православной христианской вере греческого закона по прежнему, и римской веры и иных розных вер и всяких иных вер, молебных храмов в Московском государстве и по городам и по селам нигде не ставнити... и христианское православное веры греческого закона ничем не рушить и не безчестить, и иных никаких вер не вводити, штоб святая православная христианская вера греческого закону имела свою целость и красоту по прежнему».

Во главе посольства стояли митрополит Филарет Никитич, «муж духовный и многорассудный», и князь Василий Васильевич Голицын, «муж великого рассуждения и изящный, в посольственных уставах искусный», и на них возлагалась щекотливая миссия вести переговоры с королем Сигизмундом. Предчувствие патриарха Гермогена не обмануло. Король Сигизмуид медлил дать послам решительный ответ, держал их в своем стане пленниками под Смоленском, даже потребовал к себе сюда заложником низложенного царя Василия Ивановича Шуйского, постарался находившиеся под Москвой свои войска под командою Гонсевского, сменившего Жолковского, ввести в Москву и занять ими Китай – город и даже Кремль и уже начал распоряжаться в Московском государстве, как у себя в Польше. Поляки, засевшие в Москве, вели себя крайне вызывающе, оскорбляли самым непозволительным образом, религиозное чувство человеческое достоинство московских жителей. Для всех стало теперь ясно, что русские попали вторично в польскую ловушку и, конечно, это сознавал лучше всех «столп и твердый адамент воин Христов, патриарх Гермоген», говорившей мужественно сторонникам царевича Владислава: «чада паствы, моея, послушайте словес моих! Что всуе мятетеся и вверяете душа своя поганым поляком? Которое вам словесным овцам причастие со злохищными волки: вы кротцы о Христе, сии же дерзостей о ситане. Весте сами, як о издавна, православная наша христианская вера греческого закона от иноплеменных стран ненавидима: коими же правы примиримся со иноплемники сами?»

Взоры истинных патриотов, лучших сынов своего Отечества, еще раз обратились на мужественного ратоборца за русскую землю патриарха Гермогена. «А ныне, говорится в «новой повести» о патриархе, един уединен стоит и всех держит и врагов сурово поет, а иному некому пособити ни в слове, ни в деле, кроме Бога и Пречистыя Его Матери и великих чудотворцев, способников себе не иметь никого же. Которые, его были сыновье и богомольцы, той же сан на себе имеют и те славою мира сего прелестного прельстилися, просто рещи подигвилися, и к тем врагом приклонилися и творят их волю. А сами наши земледержцы, яко же и преже рех – землесъедцы, те и давно от него отстали,и ум свои на последнее безумие отдяли и к ним же, ко врагом пристали, и к иным, к подножию, своему припали, и государьские свое прирождение применили на худее рабское служение и покортися и покланяются неведомо кому – сами ведаете». И совершенно справедливо замечает тот же писатель: «аще бы таких великих и крепких и непоколебимых столпов было у нас не мало, никакоже бы в нынешнее злое время от таких душепагубных волков, от видимых врагов, от чужих и от своих, святая и непорочная вера не пала, наипаче бы просияла и великое бы наше море без поколебания и без волнения стояло».

11 декабря 1611 года погиб второй самозванец. Гонсевский и полякующие русские бояре и воеводы во главе с Гонсевским, Салтыковым, Масальским и Андроновым хорошо понимали, что в лице патриарха Гермогена они имеют сильного противника, и что обойти, его хитростью и интригою им было не легко. Названные предатели Отечества, чтобы «патриарха и властей и прочих бояр обманута», написали королю коварные «верющия грамоты» с повторною просьбою дать королевича Владислава в Московские цари, а во всем прочем «покладались на его волю», «како ему годно, тако и делати».

Когда предложено было ими подписать такую грамоту патриарху, он энергично запротестовал: «Стану писати королю грамоты на том и руку свою приложу и властем всем повелю руки свои приложити и вас благословляю писати; будет король даст сына своего на Московское государство и крестить в православную христианскую веру и литовских людей из Москвы выведет, и вас Бог благословляет такие грамоты писати и к королю послати; а будет такие грамоты писати, что во всем нам положитца на королевскую волю и послом о том королю бити челом и класться на ево волю, и то ведомое стало дело, что нам целовати крест самому королю, а не королевичу, и я таких грамот не токмо, что мне рука приложити, и вам не благословляю писати, но проклинаю, кто такие грамоты учнет писати». Замысел коварный – не удался, и раздраженный Салтыков в гневе замахнулся на патриарха ножом, «хотяше его резати». Патриарх Гермоген, сотворил крестное знамение, спокойно сказал: «Сие крестное знамение против твоего окаянново ножа, да буди ты проклят в сем веке и будущем».

Патриарх Гермоген теперь ясно понял, что одна надежда на Бога и на тех русских людей, которые остались еще верными сынами своего Отечества. Из Москвы он и устно, в беседе с теми людьми, которые приезжали к нему в Москву для благословения и советов, напр., бесстрашный свияжец Родион Моисеев и письменно в красноречивых посланиях через епархиальных владык, а больше всего через подведомых им «протопопов, попов, и диаконов», в самых ужасающих мрачных красках изображал тяжелое положение Отечества, и особенно города Москвы, где господами положения являлись ненавистные всем поляки, и убеждал народные ополчения спешно идти, на освобождение столицы. Голос патриота-патриарха Гермогена нашёл себе горячий отклик в сердцах истинно русских людей, и под Москву двинулись и земские и ратные люди из разных городов. Одна из таких патриарших грамот, с изображением тяжелых бедствий осажденных смольнян и хитрых коварных замыслов короля Сигизмунда, весьма сурово обращавшаяся с послами из Москвы, попала в Нижний Новгород и произвела там на жителей громадное впечатление. Некто «от христианского народа муж, рода не славна, но смыслом мудр», «убогою куплею питаяся, сиречь продавец мясу и рыбе в требованье людем», Козьма Минин произнес свою патриотическую вдохновенную речь к согражданам следующего содержания: «Будете нам похотеть помочи Московскому государству, но нам не пожалети животов своих, да не токмо животов своих, но не пожалеть и дворы свои продавать и жены и дети закладывать и бити челом, кто бы вступился за истинную православную веру и был бы у нас начальником».

Собралось быстро Нижегородское ополчение, поставленное под начальство искусного воеводы князя Димитрия Пожарского, и направилась к Москве. «К нижегородцам примкнули и казанцы, имея, по указанию патриарха Гермогена, в полках, в качестве крепкой заступницы, чтимый образ Пречистой Богородицы, список Казанской иконы». «Ратные люди велию веру начаша держати к образу Пречистой Богородицы и многие чудеса от тово образа быша».

В етманской же бой и в Московское, взяти многие же чудеса быша, а посему, после избрания на царство Михаила Федоровича, икона эта была оставлена в Москве сначала, в Храме Пожарского, с установлением ей празднества, доныне свершаемого 22 октября. а потом перенесена в Казанский Московский собор на постоянное пребывание.

Эти ополчения, увлекая на пути ополчения городов Ярославля, Владимира, Костромы и др., явились под Москву, грозною ратью. К этим ополчениям присоединились полки Прокопия Ляпунова и Заруцкого, и таким образом Москву обложила сила в количестве свыше ста тысяч.

Поляки, а равно и русские бояре – изменники Отечества, перешедшие на сторону Польши, запершись в Кремле явились к патриарху Гермогену и с угрозою смерти, стали требовать от него, чтобы он убедил русские ополчения удалиться от Москвы. «А пришли они к Москве по твоему письму, говорили Гонсевский и Салтыков, а будет де ты не станешь писати и мы тебя велим уморить злою смертью». Неустрашимый патриарх мужественно отвечал им «что де мне вы угроживаете, единого де я Бога боюся будети пойдете все литовские люди из Московского государства, и аз их благословлю отойти прочь, а будет вам стояти Московском Государстве и аз их благословлю всех против вас стояти».

Врагам Отечества после этого ничего не оставалось сделать, как подвергнуть мужественного патриарха суровому надзору, что бы лишить его возможности быть в сношениях со стоящими под Москвой ополчениями и не оказывать на них ободряющего влияния.

И раньше еще Посадский человек Родион Моисеев, посланный к патриарху Гермогену «с отписками и для подлинных вестей», передавал новгородцам, что патриарх говорил с ним «речью» «а письма, к вам, господа, не привезли, что де у него писати некому, дьяки и подьячие и всякие дворовые люди пойманы, а двор его весь разграблен». Теперь же его положение в Кремле, подворье Кирилло-Белозёрскаго монастыря, куда его заключили поляки, сделалось положительно невыносимым. Здесь то он, со престола безчестно изринутый и во изгнание нужде затворенный» и был «уморен голодною смертию».

Но и среди тяжких страданий великий страстотерпец русской, земли имел отрадной утешение видеть конец отечественному бедствию, и из тесного душного подземелья он посылал благословение светлой заре жизни, восходившей над нашею страною в лице облюбованного им молодого Михаила Федоровича Романова.

Мужественный патриот патриарх Гермоген, находясь в Кремле, среди врагов, мог говорить о себе, что он «един и уединен», но он не мог сказать этого об остальной России. Взоры всех русских патриотов были обращены на Московского архипастыря – страдальца. Сердца их бились горячею любовью к истерзанной врагами Родине и самою жаркою симпатию и полным сочувствием к патриарху Гермогену. К его горячему, исполненному восторженной любви к страдающему Отечеству, слову чутко прислушивались все.

С замиранием сердца внимали этому слову, было ли оно писано на бумаге в грамоте, или передавалось устно теми, кто имел возможность беседовать с патриархом в его заточении.

С быстротой молнии все эти послания и вести московские разносились по городам и селам Московского государства: к митрополитам, архиепископам и епископам, а от них к архимандритам, игуменам, протопопам, попам и диаконам и всему освященному причту, всюду, перечитывались в устных беседах, переписывались и пересылались из города в город и из деревни в деревню. Вся Русь, можно сказать, в это время жила одною мыслью во что бы то ни стало общим, единодушными усилиями освободить. Москву от врагов.

1612 года, февраля 17, святитель Гермоген, в продолжении шести лет твердо непоколебимо стоявший за церковь, отечество и русскую народность, умер. Тело святителя сначала было погребено в Чудове монастыре. Потом при царе Алексее Михайловиче перенесено оттуда 1652 года в Успенский Собор.

К великому счастью для нашего Отечества и к утешению и радости непоколебимого ратоборца за Россию патриарха Гермогена, среди русских патриархов этого злого времени именуемого лихолетьем, оказалось немало достойнейших архипастырей, которые своими просвещенными патриотическими усилиями много содействовали патриарху Гермогену в его доблестном служении своему Отечеству.

В ряду русских архипастырей этого времени первое место бесспорно должно принадлежать достойнейшему преемнику по Казанской митрополии, митрополиту Ефрему. Митрополит Ефрем прямо именуется «благочестия столпом, основанным на камене заповедей, Христовых, твердым адамантом, пастырем и учителем и неусыпным хранителем Христова стада, словесных овец в благочестии и твердостоятелем неуклонным, поборителем по правой вере, хранителем апостольских и отеческих преданий, на враги креста Христову крепким и непреоборимым оружником, уязвляющим враги креста Христова мечем духовным, и душу свою, по Христову словеси, полагающим за овцы Его». И эта весьма лестная для Казанского архипастыря аттестация из уст великого патриота не была одною вежливостью и желанием сказать ему приятное, но вылилась естественно, как дань глубокого уважения к личности этого замечательного патриота владыки. В самом деле, достаточно припомнить его мудрое распоряжение, данное своему подчиненному духовенству в городе Свияжске, когда жители его перешли на сторону Лжедмитрия 2 и изменили присяге, данной Василию Ивановичу Шуйскому.

«Достойно, убо дело твоей паствы сотворил еси, писал «доблестному пастырю» в похвалу за усердие 22 декабря 1606 года – патриарх Гермоген, что священников, Свияжского города у прельстившихся людей приношения к Церкви Божьей приимати не велел, понеже сами от Милости Божья уклонились и верят прелести вражей; ты же, яко добрый пастырь, последуй Владыки нашего стопам, возводивши их от грех их во спасению. Мы же со всех освященных собором благословляем тя и впредь иметь попечение о пастве своей и наставляти б тебе люди Божия на путь спасения, чтобы в пагубу не уклонялися, да и священником показывай, чтобы жили по заповедям Божьим и детей своих духовных поучали и наказывали, что бы жили в чистоте и в страсе Божья и от греха покаянием очищалися и прелести вражья не верели. A Свияжен бы еси, сыну, дворян и детей боярских и всяких людей простил и разрешил, и приношение у них к Церквам Божьим принимать велел по-прежнему. Да и в Казани б еси оберегал от тот смуты накрепко, чтобы люди Божьи не погибали душою и телом».

И в дальнейшей истории мы видим, что митрополит Ефрем оставался до конца верен патриотическому совету своего отца и руководителя. Когда патриарх Гермоген поднимал народные ополчения по русским городам, митрополит Ефрем помогал готовиться «всякому возрасту христьянскому с ратными людьми вкупе» и отправил их в поход под начальство воеводы Ивана Ивановича Волынского и во всем збором и снарядом». Эти ополчения ратных людей шли к Москве на «земскую службу», не только «не замешкав» и «наспех», но и «ратным людем для скудости, что б от Москвы ратные, люди не разбрелися», от владыки несли с собою еще «что есть в сборе в Казани денежных всяких доходов прежних годов». На него возложена была патриархом Гермогеном в 1611 г., уже находившимся в заточении, высокая миссия писать учительную грамоту казанскому войску и боярам, чтобы «они отнюдь на царство проклятого Маринки папинька сына (не принимали), что отнюдь Маринки (сына) на царство не надобает, проклят от святого собора и от нас».

Все советы и приказания любимого патриарха принимались Ефремом охотно и исполнялись в точности. Неудивительно поэтому, что князь Пожарский и другие московские бояре, свои взоры всецело ободрили на Казанского митрополита и от него одного ожидали устроения всех дел церковных, пришедших в крайнее расстройство. Вызванный в Москву митрополит Ефрем, как известно, принимал участие и в избрании на царство Михаила Фёдоровича Романова и в его короновании.

Вторым из русских архипастырей по силе влияния на народ и духовенство, в смысле успокоения взволнованных умов, был Ростовский митрополит Филарет Никитич. Насильно постриженный (1601 г.) в иночество при Борисе Годунове, при Лжедимитрии I, в качестве мнимого родственника, вызванный в Москву и рукоположенный (1606 г.) на кафедру Ростовского митрополита, Филарет Никитич в смутную годину правления русским престолом царя Василия Ивановича Шуйского крепко ратовал за укрепление на престоле Шуйского и всячески противодействовал Лжедимитрию и его пособникам полякам.

«И как к тебе, сыну, писал ему патриарх Гермоген в 1606 г. 30 ноября, приедется наша грамота, в ты б шел вo святую соборную и апостольскую церковь Пресвятой Богородицы честного и славного её Успения и велел бы еси быти к себе архимандритом и игуменом протопопу и всему язя ценному чину, и приказным людем и князек, и дворянам, и детем боярскям, и всякий служивым и посадским людем, и молили бы естя соборнем в по кельям Бога и Пречистую Богородицу и святых великих чудотворцев в всех святых.... о здравий и спасении Богом венчанного и Богом возлюбленного Государя царя и великого князя Василия Ивановича всея Руси самодержца, чтобы Господь Бог унял праведный гнев свой и междоусобную брань разрушил, и устрой бы Господь Бог люди Своя, все православные крестьяне, по прежнему Своему человеколюбию, в мире и в повиновении и в любви; и бояре б и князи и христолюбивое воинство и воя православные христиане, в любви и в повинности ему Государю учинил, и возвысил бы Десницу, и покорил бы под ноги его вся враги его, и царство б его Государя миром огради и мир бо устроил и подал бы вся благая и полезная в умножение плодов земных. А сю б еси, сыну грамоту велел чести на соборе не поидинова, чтобы ведомо быю всем православным христианам и в свои монастырская села по всем святым церквам, с сею нашея грамоты, списки посылая к священником призывая их с поучением, наказывая от Божественного Писания, чтоб отпавших хрестьянская веры разбойников и губителей хрестьянских злодеев, воров, не слушали никак ни в чем, надеяся бы на милость Божбю и на молитвы Пречистыя Богородицы и великих чудотворцев... и помня б на чем крест целовали Государю царю и великому князю Василию Ивановичу всея Руси, стояли б против воров крепко».

Филарет Никитич исполнил волю патриарха точно и немедленно послал протопопу Устюжского Успенского собора Константину грамоту с заказом, чтобы и он, в свою очередь призвал града Устюга и из уезда архимандритов и игуменов, и попов, и дьяконов, и весь освящённый собор, и князей, и дворян, и приказных людей, и детей боярских, и торговым людей. И молил Бога о том же. То же самое делалось им и по другим уздам его епархии для возбуждения народного патриотизма.

«Новый Летописец» сохранил нам в высшей степени драматический рассказ о том, с каким мужеством и единодушием ростовская паства во главе со своим ахрипастырем и духовенством встретила нашествие на Ростов 11 октября 1608 г. отрядом польского полководца Яна Сапеги, пленивших митрополита и отправивших его в лагерь второго самозванца в Тушино, а священников и жителей города, умертвивших в соборном храме.

Вот этот назидательный мартиролог: «Митрополит же, видя гнев Божий, пойдя в соборную церковь Пречистыя Богородицы, облечеся в свой святительской сан. Многие же люди приидоша, седоша в храму. Он же, святитель, готовяся, аки агнец к заколению, сподобися пречистых и животворящих Таин, и похоте всему миру спасения и похоте ответ дати Богу праведный по пророческому словеси: «Се аз и дети, яже ми дал есть Бог». И повеле протопопу и священникам, коя есть в церкви поповляти (т.е. исповедовать) и причащати весь народ, и сподоби весех Божественных Таин. Литва же приидоша во град и начаша людей побивати, кои не успеша уйти в церковь, из града в Ярославль убежати. Они же идоша ко церкви, митрополит же, видя то, что идут прямо к церкви, повеле двери утвердити. Они же начата к дверям приступать и в церкви же с ними бияхуся, не даяше им приступати.

Митрополит же видя невозможение, приде ко дверям церковным и нача переславцам говорити от Божественнаго Писания, чтоб помнили свою православную веру, от литовских людей отстали и к Государю обратился. Они же переславцы, яки волки свирепии, возопиша велиим гласом начаша к церкви приступати и выбиша двери церковный и начаша людей сещи, и побита множество народа. Митрополита же взяша с места и святительские ризы на нем ободравше к одеша его в худые ризы и даша его за пристава». Филарет Никитич, посланный потом к королю Сигизмунду в посольство, просит Владислава на русский престол, вынужден был перенести и тяготу польского плена.

Мужественная и долговременная осада королем Сигизмундом Смоленска и раскрытие пред русским народом тайных замыслов Сигизмунда 3, короля польского, следует отнести не столько на долю мужества боярина и воеводы Михаила Шейна и князя Петра Горчакова, но и на патриотическую и энергичную деятельность Смоленского архиепископа Сергия.

«И мы, твоя Государева, сирота, пишут в 1609 г. жители Смоленска, посоветовав с твоим Государевым богомольцем, преосвященным Сергием, архиепископом Смоленским, да с твоим Государевым боярином и воеводы... литовскому королю и разным паном отказывали словом, что у нас, у всего миру, и у служилых и желецких людей, обет положен в дому у Пречистые Богородицы, что нам за истинную православную христианскую веру и за святыя Божия церкви, и за тебя Государя Царя и Великого князя Василия Ивановича всея Руси, за твое Царское крестное целованье, всем померть, a Литовскому королю и его паном отнюдь не поклонитьца».

Но судьба жестоко распорядилась стойкими защитниками Смоленска, и на долю архиепископа Сергия с его товарищами по несчастью пришлось перенести позор пленения и подневольное шествие под Москву совместно даже с врагом нашего Отечества и Церкви, с бывшим патриархом Игнатием, бежавшим из Москвы к королю польскому, после вторичного возведения его на Московский патриарший престол.

О Тверском владыке Феоктисте митрополит Ростовский Филарет Никитич свидетельствует в грамоте 1606 г., что он «с тверскими людьми, своея Богом порученный ему паствы, ту живущими во граде людьми и не с воинскими, на воинских многу победу показаша». Несомненно, что за это мужество он и был убит приверженцами самозванца на пути в Москву, по многих соблазнах и муках».

Пафнутий, митрополит Крутицкий, двукратно ездивший с поручениями к патриарху Иову, посылавшейся и в лагерь сторонников Самозванца 2 с уговором «перелетчиков» быть верными подданными законного Государя и пользовавшейся за свою праведную жизнь в Москве большим уважением, закончил дни своей жизни во время захвата Кремля поляками.

«Епископа Коломенского Иосифа, на пушке привязав, по словам Авраамия Палицына, не единою под грады водяще и сим стращаще многих», за его «стояние и укрепление» других против самозванца и его приверженцев.

Арсений – грек, бывший архиепископ Элассонский и Демоникский, занимавший место архиепископа Архангельска, с обязательством служить поминальные литургии в Архангельском соборе по Государям, по долгу службы должен был вынести всю тяготу тех бед, какие выпали на долю заключившихся в Кремле, с поляками, осажденных русскими ополчениями. Ему выпала тяжелая задача поддерживать дух бодрости в осажденных в Кремле, и он, после дивного ему видения преп. Сергия Радонежского, предсказал скорое освобождение Москвы от поляков.

Ему посчастливилось и встретить в Кремле торжественным крестным ходом князя Пожарского и освободителей Москвы, а за тем и участвовать в короновании царя Михаила Фёдоровича. Скончался он в сане архиепископа Суздальского. Мощи его под спудом почивают в Суздальском соборе и чтятся местными обывателями.

Заслуги монастырей русских в смутную годину, вне всякого сомнения. Сказания современников и летописцев переполнены подвигами доблестного служения Отечеству в это время их архимандритов, игуменов, соборных старцев и простых. Эти «черные вороны», как называли в насмешку гордые поляки смиренных иноков, были для последних не менее опасны, как и ратные московские люди, преданные законному государю. В монастырях находили себе убежище и пропитание тысячи людей, покинувших города и жилища, захваченные врагами поляками. Отсюда посылались хлебные запасы во время голода в Москву. Из монастырских сокровищниц лились рекою денежные средства на содержание московских войск и народных ополчений. Иноки сопутствовали ополчениям, вдохновляли ратников своим живым горячим словом и посланиями, служили для них молебны совершали „погребения убитых в сражениях, ухаживали за ранеными и больными ратными людьми, постригали в иночество и причащали св. Таин отходящих в иной мир, отдавая нередко воинству все лучшее в обители и стесняя самих, себя до последней степени. «Чин же священнический до конца изнеможе от многого труда больных и умерших и умирающих. И очи иереом отяготени бысте, и держаще их силою над немощными. И тако вси иереи скончашаееся, и мало от священного чина на возвещение токмо осташася». Когда ощущалась в монастырях «скудость деньгам», по сказанию келаря Авраамия Палицына, посылались из монастырей на содержание войска «ризы и стихари, и патрахели саженные (т. е. убранные жемчугом и каменьями) в закладе в тысечи рублех не на долго время.»

Знаменитая Троице-Сергиевская лавра в этом отношении подавала достохвальный пример остальным русским обителям.

Останавливаем внимание на доблестном 16-месячном подвиге её беспримерно мужественного стояния против польских войск Сапеги и Лисовского. «Троицкое сиденье» более или менее известно всем русским людям. Несомненно все помнят также и то, какие горячие патриотические послания в русские города посылал знаменитый архимандрит её Дионисий особенно в ту пору, когда мужественный адамант патриарх Гермоген находился уже в заточении и был лишен возможности писать.

Изумительна патриотическая деятельность в это время знаменитого келаря Сергиевской, обители, казанского уроженца, старца Авраамия Палицына, покидавшего неоднократно обитель и среди неприятельских опасностей пробиравшегося в стан русских ополчений для ободрения и поднятия в них воинского духа.

Нужно помянуть имя дивного архимандрита этой обители Иоасафа, при котором происходила осада лавры поляками, и о котором весьма мало говорят наши историки. «Архимандрит же Иоасаф повествует о нем Авраамий Палицын, печашеся о бедных и нищих, и бо око слепым и нога хромым. Аще и не своима рукама и ногама, но всем всячески упокоевая и без слез не могий взирати на плачющая и скорбя с воздыхающими, и всяк просяй что и тщима руками не отхождаше от него».

Во время нашествия польских войск с Сапегою во главе на Колязинский монастырь, в нем подвизался, с двумя своими учениками, суровый аскет, старец Иринарх, носивший на себе несколько весьма тяжелых вериг. Когда Сапеге сообщили приближенные: «сей старец за нашего краля и за Дмитрея Бога не молит, а молит за Шуйского Бога», и когда его об этом стал допрашивать полководец Сапега, старец безбоязненно мужественно отвечал: «Аз в Руси рожден и крещен, и аз за русского Царя Бога молю».

Пан Сапега так был поражен твердостью и спокойствием этого необыкновенного старца, что с восхищением сказал окружающим его: «аз такова батька нигде здесь, ни в иных землях крепка и безбоязлива от нашего меча не наехал». Поклонившись старцу, Сапега «и не велел оттоле монастыря ничем обидети».

Соловецкий монастырь с своим игуменом Антонием во главе явил горячий патриотизм и свою монастырскую казну не только до последней копейки принес на алтарь Отечества, но даже и последнюю серебряную ложку.

«В том многом стоянье, – писал в обитель царь Василий Иванович Шуйский в 1609 г. августа 8, из нашия казны, дворянам и детям боярским и всяким служилым людем на жалованье наша многая казна вышла, а которые монастыри в нашей державе, и из тех монастырей всякая монастырская казна взята и роздана всяким служилым людем, на жалованье», посем царь просил, что есть «в Соловецком монастыре денежный всякия монастырския казны, или будет есть чьи поклажей и вы б тотчас ту всякую казну прислали к нам, к Москве, с казначеем или соборными старцы, а нам та казна давати всяким служилым людям на жалованье». И «прислати к нам, к Москве, вскоре, де замолчав ни часу, тем бы вам нам послужити». Игумен Антоний исполнил быстро желание царя... «Писали естя, говорится в царской грамоте в обитель 29 ноября того же года 1609, и прислали к нам со соборными старцы, со старцом Васьяном Напольским да с старцем Серапионом, монастырския казны 3150 рублев, да Печенского монастыря казны 398 рублев и 25 алтын, что поставлено было у вас в монастыре, да 150 ефимков, да ложка серебряная».

В 1609 г. царь Василий Иванович Шуйский посылал благодарственную грамоту в Кирилло-Белозерский монастырь игумену Матвею с братьями, похваляя иноков за то, что «за дом Пречистой Богородицы и за чудотворцовы мощи, и за нас, и за все православное крестьянство стояли, и вором и воровской смуте не верили, и по городам о крепленье писали и многие места укрепляли», и что их служба, и раденье ему «ведомы доподлинно».

Летописец сохранил нам и трогательный факт мужественной встречи смерти – иноками в своих монастырях. «В Пафнутьев же монастырь, читаем мы в Новом Летописце, сидеша в осаде многие люди, а воеводы быша: князь Михайло Волконский, да Яков Змеев, да Офонасей Челищев. Литовские ж люди к монастырю приступаху великими приступы и не можаху ничево им зделати. Вложи ж враг в воевод мысль злую в Якова Змеева да в Офанасья Челищева и начаша умышляти, како бы им здати чудотворцов дом. Воевода ж князь Михайло Волконский в той думе с ними не был и не ведал у них той злой думы. Внезапу ж те окаянные повелеша отворити острожные ворота. Литовские ж люди и русские воры внидоша в врата. Князь Михайло ж Волконской, видя свое неизмржение, побежа в церковь. Те же воеводы зваху ево на встречю. Он же им отказа: умереть де мне у гробу у Пафнутья чудотворца». Литва ж внидоша в монастырь и начата сещи.

Многие ж люди побегоша в церковь. Той же князь Михаило беста в дверех церковных и с ними бился много и изнемог от великих ран и ладе в церкви у клироса ливаго. Литовские ж люди внидоша в церковь и начата сещи игумгна и братью, и тово воеводу тут убиша и побита всяких людей в монастыре по числу 12.000».

Хорошо сознавая, какое высокое нравственное влияние в древнерусской жизни имело иночество вообще, каким оно пользовалось влиянием и уважением у народа, и какую силу сопротивления оно оказывало в данное время в частности, не удивительно, что поляки весьма враждебно и даже жестоко до издевательства относились, к русским инокам и инокиням. «Чин же иноческий и священический вскоре смерти не предаваху, пишет Авраамий Палицын, но прежде зле мучаще всячески и огнем в уголь жгуще, пытающе живота, и потом смерти предаваху. А их же сведят иноков, непреходимых от места на место, но во едином обещании живуща, и таковых работами облагаху и сторожи беяху им, и вина и пива заряху им, тако же и кормы людская и конская готовяще им, и пасяху стада их. Тако же иереов у мелива и у возов и у дровосечества моряху, и блудниц стрежаху, работающе блудницам, и воду носяху им и дрова, и порты сквернавыя мыюще на них, и у коней их вси работающе повельное. И старыя и святолепныя мужи у ног их воляющеся аки сиротки; и ругающеся им повелеваху песни петь срамныя и скакатя и плескати и непокоряющих же ся смерти предаяху. Невесты же Христовы, честный и святыя инокини, разстерзаемы бываху, и по станом их силою влачими и оскверняеми блудом, и нудими бываху мясо ясти и в постныя дни святыя сыру и млеку причащатися».

Фактов из патриотической деятельности русского белого духовенства в смутную эпоху в исторических документах и в сказаниях современников весьма немного. Еще меньше сохранилось имен, лиц, выдающихся своею истинно патриотическою пастырскою деятельностью в это лихолетье русской земли. Но было бы, однако же большою несправедливостью, если бы мы о подвигах их патриотического служения своему Отечеству совершенно умолчали. Сама по себе фраза всех посланий патриарха, митрополитов, архиепископов и епископов, бояр и воевод, с упоминанием в них о протопопах, попах, диаконах и освященном чине кажется с первого взгляда общею мало говорящею уму и сердцу русского патриота фразою, как бы не заключающей в себе особенно важного содержания, но после серьёзного, вдумчивого к ней отношения, оказывается, она заключает в себе глубокий и весьма содержательный смысл. Уже самое употребление этой фразы почти во всех грамотах ясно свидетельствует нам, что писавшие эти грамоты придавали протопопам, попам и диаконам громадное значение в деле их патриотического служения и надеялись, что эти священные, хотя и скромные по сану, лица будут надежными и могущественными проводниками в народе тех здравых идей и воззрений, какие необходимы были для спасения Отечества, православия, и русской самобытности в эти годины шатания умов. Понятно поэтому, что и патриарх, и епархиальные владыки всегда «на соборе», со всем духовенством, пред народом прочитывали все важные грамоты, и рассылая их немедленно по уездным городам, рекомендовали «протопопам» делать такие же всенародные торжества у себя в уездных соборах, а потом быстро отправлять по всем подведомым им священникам по деревням, с наказом прочитывать их по всем святым церквам «не, по один день и не по одинова, чтобы ведомо было всем православным хрестьянам». Протопопам, попам и диаконам строго внушалось, «по данной от Бога благодати, и впредь всяких людей на истину приводить и от вражьей прелести уймать», и с «поучением наказывать от Божественного Писания». Там где по обстоятельствам и этого казалось мало, духовенству приказывалось, чтобы оно, для большого воздействия на народ, врагов Церкви православной, Отечества и русской народности передавало «саборне, всенародне» проклятию и церковному отлучению, а от их сторонников и единомышленников, русских людей «прельстившихся», «приношения к Церкви Божьей не принимали».

Русское белое духовенство того времени, как опора православия и законности, стойко и мужественно стояло за помазанного Царя и молилось о сохранении его в добром благополучии, об усмирении мятежей и нестроений в народе русском и победе над самозванцами и поляками. Всякая счастливая победа приветствовалась духовенством с радостью, служением молебнов и колокольным звоном. Многие из священников собирали народные ополчения, сопутствовали им в походе, ободряя малодушных к доблестным подвигам, напутствуя исповедью и Св. Тайнами перед смертными боями, ухаживали за ранеными и больными в войсках и умерших предавали христианскому погребению. Вполне понятно поэтому и то отношение к русскому духовенству со стороны поляков, о котором повествует весьма красноречиво современник, келарь Авраамий Палицын, говоря, что они «чин иноческий и священнический вскоре смерти жe предаваху», но старались подвергать самым тяжелым и унизительным не только для священного сана, но и для человеческого достоинства работам и поручениям. Умерщвлялось же духовенство в большом числе. Имеется, например, , сведение, что в одном Углическом уезде Ярославской губернии за время с 1608 по 1612 г. поляки «попов и диаконов, и пономарей и прочих духовного чина более 500 человек прижгли и прирубили».

Имен белого духовенства, прославившихся своими доблестями, сохранилось немного, но они известны, и мы их назовем сейчас, отметив даже истинных героев среди них. Здесь, прежде всего, мы должны упомянуть имя протопопа Преображенского Нижегородского собора Савву Евфимьева, который стоял в своем Нижнем Новгороде за Государя Шуйского и крепко ратовал пред своими согражданами за очищение Москвы от поляков.

Протопоп Никольской церкви города Зарайска Димитрий «крепляше и благословяше умерети за истинную православную веру».

Протопоп Устюжского Успенского собора Константин, деятельный сотрудник Ростовского митрополита Филарета Никитича в деле ревностного распространения в своем уезде среди подчиненного ему духовенства патриарших посланий, с призывом «отпадших крестьянския веры разбойников и губителей крестьянских... не слушати ни в чем».

Попы города Соль-Галича Воскресенской церкви Иван и Богородицкой ц. Меркурий в грамоте за собственноручною подписью свидетельствовали перед царем Василием Ивановичем Шуйским, «что за всю православную крестьянскую веру, за свои дома, за святыя Божии церкви», за Государя они «рады помереть и «с государевыми изменниками битися до смерти».

Соборные попы города Перми Потап и Андрей не только посылали «в Сибирские городы» копии с патриарших патриотических посланий, но совместно с гражданами города, «собрав ратных людей пятьдесят человек, с луки и с пищальми и со всею службою, и дав им наемные деньги на пять месяцев... отпустили их из Чердыни под Московское государство» и пообещались послать «тотчас» ратных людей и из других мест.

Неизвестный нам по имени Казанский протопоп, с благословения Казанского митрополита Ефрема, сопутствовал Казанскому ополчению, имея с собою «список с Казанской иконы», которая была принесена им под Москву ко князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому да Ивану Заруцкому». «Его помощью под Москвою взяли Новой Девичей монастырь у литовских людей». По словам летописца, «и был тот образ под Московою до зимы». «Той же образ с протопопом Казанским, отпустиша назад».

Не названные по имени мужественные Ростовские протопопы и священники, когда Переяславцы, перешедшие на сторону тушинского вора, ворвались в город, a затем и в соборный храм, куда укрылись обезумевшие от страха жители, не только по распоряжению своего митрополита Филарета Никитича «поповляти» исповедовали, причащали весь народ, но многие из них приняли здесь в храме и мученическую кончину от меча врагов когда эти последние, несмотря на увещание владыки Филарета, ворвались в церковь и «начаша людей сещи и побита множества народа».

Нельзя пройти молчанием и тех, коих патриарх Гермоген и Московские бояре вместе с митрополитом Филаретом Никитичем «послаша из духовного чину, избрав мужей разумных и грамоте досужих от священнического чину и от дьяконского которые бы умели говорити с латыни о православной христианской вере». На их долю выпала не только задача перед Королем Сигизмундом «впрям стояти за православную христианскую веру непоколебимо», но и перенести много нравственных страданий, очутившись в невольном постыдном плену у врагов православия – поляков.

Летопись, весьма скудна фактами патриотической деятельности нашего белого духовенства в эпоху лихолетья вообще, не преминула, однако, занести на свои страницы поразительные факты поистине героических подвигов нашего духовенства. Вот, напр., что говорится дословно в летописи о Новгородском Софийском протопопе Амосе, мужественно сражавшемся со шведами, осадившими в 1611 году Новгороде. «Протопопу же софийскому Амосу, запершусь на своем дворе с своими советниками и бьющеся с немцами многое время, и много немец побил. Немцы же ему многажда говорили, чтобы он здался. Он же отнюдь на их словеса не уклонися, бывшу же ему в то время у митрополита Исидора в запрещении, митрополит же, стоя на градской стене, поя молебны, видя его крепкое стоятельство, прости и благослови его за очи, зря на двор его. Немцы же, видячи таковое ево жестокое стоятельство зажгоша у него двор, и загорел он со всем, ниединово не взяша живьем».

Протопоп Углицкого собора Афанасий явил чудеса храбрости в 1609 г., когда осадили этот город поляки и литовцы. «В разорённое Углицкое, когда град Углич, в лето 7117-е литовские люди и латыни со предателем взяли, рассказывается в «Дополнении истории о разорении Углицком», тогда начали градожителей в Угличи мечьми сечь и огнем сожигати, и святыя Церкви пустошити, и имения церковные и градская грабити. Тогда бо литовская ратницы и лютии христианам враги латиницы, обшедше соборную церковь вокруг, яко, темный обдак, и бойницы ко дверям церковным утвердиша и биша даже до трёх дней, и выбившие двери церковные просыпашася в церковь. Литовские ратницы, обнаживше мечи острыя и главы христианския на помост церковный, аки виноградные плоды, срезаху мечуще и плещи безглавныя в крови человечестей, тогда же и великодрзновенный многотщательный о спасении душ христианских, муж весьма духовен, Афанасий, протопоп соборный, посечен, ибо дотолика сечю во святей церкви сотвориша, что по летописным всем книгам, яко кровь христианская из соборной церкви через порог церковный течением, как река, лияся».

Имеется в летописи и факт, относящейся к осаде города Смоленска поляками и ко взятию его войсками Сигизмунда, благодаря измене некоего Андрея Дедещина. «Последние ж люди, говорится в летописи, запрошася у Пречистой Богородицы в соборной церкви. Един же смольянин кинулся в погреб. Погребу ж бывшу под тем соборным храмом с пороховою казною, и то зелье зажгоша, и храм соборной Пречистой Богородицы разорвася, и людей всех побита, кои в церкви быша». Присутствие в соборе духовенства в это время вне сомнения, и самое умолчание о нем в летописи на наш взгляд красноречивее всяких слов...

Преподобный Дионисий, в мире Давид Зобниковский, родился около 1570 г. в городе Ржеве Тверской губернии. Впоследствии родители его, отдали сына для обучения грамоте двум инокам Старицкого Богородицкого монастыря, которые не могли нахвалиться необыкновенным умственными дарованиями и кротким, незлобивом характером своего ученика.

Пришедши в возраст, Давид Фёдорович, по желанию родителей, вступил в брак, и за свою добродетельную жизнь скоро был удостоен священнического сана. Но через шесть лет отец Давида и его двое сыновей умирают, и благочестивый священник оставляет мир, постригшись с именем Дионисия в Старицкой обители. Своими высокими душевными качествами и любови к просвещению он в короткое время успел заслужить уважение братии и был избран казначеем монастыря.

В 1605 году, преподобный Дионисий был посвящен в сан архимандрита и назначен настоятелем Старицкого монастыря. В это время сюда был сослан самозванцем за преданность дому Годунова первый русский патриарх Иов, с строгим наказом держать изгнанника «во озлоблении скорбном». Но Дионисий не мог допустить по своей доброте подобного отношения к опальному первосвятителю, и, напротив, старался всячески облегчить его тяжкую участь. Он предоставил обитель в полное распоряжение патриарха, сам являясь к нему, за приказаниями, а после кончины страдальца в 1607 г. воздвиг на его могиле каменную сень в виде часовни.

Когда после свержения Лжедмитрия (в 1606 г.), царский престол занял князь Василий Иванович Шуйский, он прежде всего позаботился о том, чтобы вместо поставленного самозванцем лжепатриарха Игнатия избрать законного первосвятителя. Так как, патриарх Иов, в то время уже больной и ослепший, отказался возвратиться на кафедру, то всеми единогласно был избран Казанский митрополит Гермоген. Патриарх Гермоген знал и любил старицкого архимандрита Дионисия, высоко ценя его выдающуюся его святую жизнь и преданность своему долгу. В полное смуты царствование Василия Шуйского, когда изменники и враги России, желая свергнуть его с престола, возмкщали против него народ, святитель Гермоген не раз вместе с архимандритом Дионисием выходил к буйной толпе и с опасностью жизни защищали царя. Однажды бунтовщики схватили патриарха и силою поставили его на лобном месте, требуя, чтобы он пред всем народом дал свое согласие на свержение Шуйского. Дерзость мятежников дошла до того, что святителя трясли за ворот, толкали и забрасывали грязью. В эти опасные минуты преподобный Дионисий неотлучно находился при святителе, оберегая его и увещевая народ вспомнить Бога и прекратить смуту.

Когда в начале 1610 года удалился на покой настоятель Троицкой лавры Иоасаф, перенесший с братьями все невзгоды и опасности осады монастыря поляками, царь и патриарх назначили на его место старицкого архимандрита. С этого времени началась высокая и доблестная деятельность преподобного Дионисия для спасения отечества от врагов. Тяжкая это была пора для обители и для всей России. Поляки завладели, Москвой и вместе с казаками опустошали окрестности, грабя и убивая мирных жителей. Троицкая лавра, только что выдержавшая 16-месячную осаду, была разорена, стены и башни без крыш. Казна и хлебные запасы истощились, монастырские села разграблены, a рабочие со страху разбежались. Много трудов пришлось положить архимандриту Дионисию и братии, чтобы привести все в порядок и уничтожить следы разрушения и восстановить благосостояние обители. Кроме того, необходимо было позаботиться также и о тех несчастных, которые пострадали от поляков и бродячих казачьих шаек. Измученные, больные и голодные, лишенные не только крова, но часто и самой необходимой одежды, они целыми толпами осаждали обитель, ища здесь помощи и приюта. Вид этих страдальцев невольно внушал к ним жалость, у одних было сильно обожжено огнем все тело, у других полосами вырезана кожа на спине, у некоторых вырваны на голове все волосы, многие были с отрубленными ногами или руками... Всем им преподобный Дионисий давал приют в больницах и странноприимных домах, устроенных для этой цели а монастырских слободах. Кроме того, он посылал монахов и слуг отыскивать по дорогам и окрестным лесам раненых и ослабевших от голода и доставлять их в обитель, а убитых и умерших от ран и болезней подбирать и предавать погребению. Убеждай братию всеми силами помогать страждущим и ничего не жалеть для них, Дионисий говорил: «От большой осады Господь нас набавил, а за леность и скупость может хуже еще смирить. Видите, что Москва в осаде, a литовские люди рассыпались по земле. Сколько есть у нас хлеба ржаного и пшеницы, и квасов в погребе – все отдадим раненым людям, а сами будем есть хлеб овсяный и без кваса, с одной водой не умрем». Преподобный сам за всем смотрел и обо всем заботился, не зная покоя ни днем, ни ночью. Он сам осматривал и лечил больных, перевязывал раны, утешал, напутствовал умиряющих... Его келейник, старец Дорофей, днем и ночью трудился вместе с ним, разнося нуждающимся все необходимое.

Такова была деятельность архимандрита Дионисия, как христианина, но еще более прославился он своим высоким служением на благо родины. Вместе с келарем обители Авраамием Палицыным и братией он писал и рассылал по разным городам грамоты, в которых призывал русский народ единодушно подняться для спасения отечества и освобождения Москвы из рук поляков и изменников. Вот что говорилось, например, , в одной из этих грамот от 6 октября 1611 г.

«Вспомните истинную православную веру, ведь мы родились от христианских родителей, крестились святым крещением обещая веровать во Святую Троицу... Бога ради покажите свой подвиг, молите служилых людей, чтобы быти всем православным людям в соединении и стать сообща против наших предателей и против врагов Христа, польских и литовских людей. Сами ж видите, что приходит вам от них конечная погибель и какое разорение они учинили в Московском государстве, где святые Божьи церкви? Где иноки, сединами цветущие? – He всё ли до конца, разорено и поругано злым поруганием? Не пощажены ли старцы, ли грудные младенцы. Смилуйтесь над общею смертною погибелью, чтобы ж вас самих такая лютая смерть не настигла. Пусть ратные люди без всякого мешканья спешат в Москву в сход к боярам и воеводам и всему множеству православного народа. Сами знаете, что всякому делу надлежит свое время, а безвременное начинание бывает суетно и бесполезно. Если и есть между вами какие неудовольствия, Бога ради отложите это на время, чтобы всем вам единодушно потрудиться для избавления православной веры от врагов, пока к ним помощь не пришла. Смилуетесь и поспешите на то дело, помогите ратными людям ж казною, что бы собранное теперь здесь, под Москвою воинство от скудости же не развалилось. О том много к слезно, всем народом христианским бьем вам челом. Если мы прибегнем к Всещедрому Богу и Пречистой Богородице и же всем святим и пообещаемся сообща сотворить нам подвиг, то милостивый Владыка Человеколюбец отвратит Свой праведный гнев и избавит нас от лютой смерти и латинского порабощения».

Призывные троицкие грамоты были получены в Казани, Нижнем Новгороде, Вологде, Рязани, Перми и других местах и везде производили сильное впечатление, возбуждая в народе патриотическое воодушевление, мужество и готовность всем жертвовать для родины. Явились такие великие патриоты, как Минин и Пожарский. Со всех сторон собирались дружины ратных людей и под начальством своих воевод шли на выручку Москвы, а для содержания этого войска отовсюду стекались щедрые пожертвования деньгами, вещами и всякими припасами. Архимандрит Доинисий и келарь Аврамий своими грамотами побуждали Пожарского спешить с соединенным ополчением к столице, чтобы предупредить Ходкевича, который с свежими войсками и запасами шел на помощь полякам, засевшими вместе с русскими изменниками в Московском Кремле, а когда в Ярославле возникли среди войска беспорядки и раздоры, туда были посланы для увещевания некоторые из троицких иноков.

На пути к Москве Пожарский остановился под Троицей, и здесь, на горе Волкуше, в 4 верстах от лавры, архимандрит Дионисий отслужил молебен, окропил войско святой водой и благословил их на ратный подвиг за веру и отечество. Это было 18 августа 1612 года.

Под Москвой земское ополчение соединилось с войсками, предвидимыми князем Трубецким, и с казаками атамана Заруцкого. Но, так как между воеводами не было единодушия, то вскоре в войске произошли споры и несогласия, и казаки отказались помогать, если им не прибавят жалованья. Тогда Дионисий, призвав на совет братию, решил, за неимением денег, послать казакам через Авраамия Палицына, в залог драгоценные ризы и другие сокровища обители. Но казаки, по благочестию, не осмелились взять священные вещи, тронутые такой жертвой, они дали клятвенное обещание не отступать от Москвы до тех пор, пока не очистят ее от поляков. Когда русские люди общими усилиями освободили столицу и Россию от неприятелей, архимандрит Дионисий прибыл нарочно в Москву, чтобы принять участие в устроенном по случаю этого радостного события торжественном крестном ходе; он был также одним из первых, совершавших на Лобном месте пред всем народом благодарственное молебствие об избавлении отечества от супостатов. С избранием на царство Михаила Фёдоровича Романова, в феврале 1613 года, кончилось «лихолетье».

Смуты постепенно улеглись и во всей стране наступило успокоение. Но того, кто был одним из главных виновников умиротворения государства-архимандрита Дионисия, ревностного защитника родной земли и веры, ожидали не мир и почет, a гонения и скорби.

Когда по водворении Михаила Фёдоровича был возобновлён сгоревший во время московского разорения печатный двор, и началось снова печатание церковных книг, то в них замечены были важные ошибки, происшедшая вследствие того, что книги эти печатались раньше с испорченных переписчиками славянских списков – без сличения последних с греческим текстом. Еще патриарх Гермоген для предупреждения подобных ошибок установил при типографии особую должность книжных справщиков, на обязанности которых лежало исправление как печатных книг, так и списков. Но как в те времена мало было еще образованных людей, то это дело лопало в руки полуграмотных невежд, которые вместо исправлена допустили новые важные ошибки. К числу таких справщиков принадлежал, например, Логгин головщик (регент) Троицкой лавры: изданный им в 1610 году Церковный устав был сожжен при патриархе Филарете, за сделанные в нем грубые погрешности. Теперь это дело царь поручил архимандриту Дионисию, которому велено было заняться прежде всего исправление книги «Потребник» (требник). Главными сотрудниками его назначены были троицкий Арсений Глухой и священник принадлежащей к лавре Клементьевского села Иоанн Наседка, как лица, хорошо знакомые с «книжным учением, грамматикой и риторикой». Новые справщики имели под руками около двадцати древних славянских списков и четыре греческих требника, принялись за труд с большим усердием и за полтора года просмотрели и исправили кроме требника еще много других богослужебных книг, изданных с благословения крутицкого митрополита Ионы, который был местоблюстителем патриаршего престола со смерти Гермогена и до возвращения Филарета из плена. Во всех этих книгах оказались не только ошибки, но даже и ереси; так в служебнике было сказано, что Отец с сыном воплотился. Особенно же много неправильностей заключалось в Церковном Уставе, изданном Логгином. Это бывший справщик и его друг, уставщик лавры, Филарет были очень недовольны исправлением Дионисия, к которому они и раньше относились в высшей степени непочтительно и дерзко, пользуясь добрым характером своего настоятеля и его снисходительным отношением к братии. Оба друга, несмотря на свое невежество, были о себе весьма высокого мнения, считая себя большими знатоками церковного устава, богослужения и пения и если архимандрит, по своей обязанности, иногда указывал им их ошибки в чтении или пении, они принимали его замечания как личное себя оскорбление. Не нравилось им также, что преподобный ввел при богослужении чтение бесед Златоуста и поучения св. Отцов, и то, что он сам часто читал и пел на клиросе. «Не твое это дело – читать и петь: знал бы ты одно – стоять со своим мотовилом на клиросе, как болван немой», – дерзко говорил Логгин архимандриту. Преподобный молча переносил такие выходки, но наглость злобных монахов не унималась, и они еще больше старались вооружить против настоятеля братию. Дело дошло до того, что однажды во время чтения поучений Логгин вырвал с бранью из рук Дионисия книгу и свалил аналой. Преподобный только перекрестился и пошел молча на клирос. Логгин же в злобе стал кричать и плевать на него. Архимандрит махнул на него своим жезлом: «перестань, Логгин. Не мешай службе и не смущай братию, – поговорим с тобой после». Но Логгин выхватил жезл, изломал его и бросил Дионисию. Преподобный всю утреню проплакал, стоя пред иконой Богоматери.

Невежество Логгина было настолько изумительно, как и его нахальство. Он считал «хитрость грамматическую и книжное философство», т.е. вообще науки, просто непросто – ересью. А его единомышленник Филарет, старец, бывший сорок лет в монастыре уставщиком по своему крайнему невежеству сам впал в ересь. Он Бога представлял себе в человеческом виде и думал, что Сын Божий не прежде век родился от Отца, a лишь со времени своего воплощения от Девы Марии. И эти – то еретики и невежды осмелились обвинять Дионисия за сделанные им в книгах исправления в ереси. Мало того, они послали на него в этом, смысле донос в Москву. Поэтому, когда Дионисий в 1618 году представил свой труд на рассмотрение митрополита Ионы, последний недовольный тем, что справщики работали самостоятельно, а не под его надзором, и кроме того нашли много неисправностей в книгах, напечатанных с его одобрений, отнесся к нему с предубеждением и явным недоброжелательством. Главнейшим пунктом обвинения выставлялось то, что Дионисий «имя святой Троицы велел в книгах марать и Духа Святого не исповедует, яко огнь есть». Поводом к такому нелепому обвинению послужило, то, что Дионисий в требнике изменил в конце некоторых молитв славословя и вычеркнул в водосвятной молитве на Крещение после слов: «и освяти воду сию Духом Твоим Святым» – позднейшую неправильную прибавку – «и огнем». В июле 1618 года был созван под председательством Ионы собор из высшего московского духовенства, который эти изменения нашел еретическими, и как не доказывал преподобный Дионисий свою правоту, сделал следующие постановление: «архимандрита Дионисия и попа Ивана (Наседку) от церкви и от божественной литургии отлучаем, да не священствуют». Правда Дионисию предлагали для прекращения дела уплатить 500 рублей пени, но преподобный, истративший все, что имел, на дело спасения отечества, отвечал: «денег меня нет, да и давать не за что». В продолжение сорока дней Дионисия в цепях возили на кляче на патриарший двор и ставили на правеж. Народ бежал за ним и кричал: «вот еретик, который хочет из мира огонь вывести».

Его подвергали оскорблениям, плевали на него, бросали грязью и всем, что попало, но преподобный все переносил спокойно и даже весело, добродушно подшучивая над собой и над глумившимися над ним невеждами. «Мне грозят Сибирью и Соловками, – говорил он, – этого не боюсь. Это мне жизнь, я рад этому. Эка беда, что расстричь хотят, – это значит не расстричь, а достичь». Когда кто-нибудь из сочувствующих ему людей говорил: что это за беда приключилась над тобою, отче Дионисий, – он отвечал: «это не беда, а притча над бедою. Это милость Господня преосвященный Иона митрополит паче всех человек творит мне добро, смиряет меня по делам моим, чтобы я не возносился. Беды еще нет никакой, а вот беда, если придется гореть в огне геенском, да избавит нас от этого Господь». Так как Дионисий не каялся, т.е. продолжал отстаивать свои убеждения и правильность своих поправок, то его заточили в Новоспасский монастырь на смирение. Здесь страдальца томили в дыму на полатях, морили голодом и заставляли класть, ежедневно по тысячи поклонов, да сам он от своего усердия прибавлял ещё столько же по распряжено митрополита Ионы узника по праздничным и торговым дням привозили на патриарший двор, где он должен был с утра и до вечера стоять под открытым небом и на виду у всех класть поклоны, при чем в летнюю жару его но целым дням оставляли без воды. Чернь издавалась над ним, но преподобный был все так же младенчески незлобив и весел.

Мучения невинного страдальца продолжались целый год. Наконец, приехавший около этого времени в Москву за милостыней Иерусалимский патриарх Феофан, узнав о печальной участи исправителей книг «подаде Дионисию руку помощи, да вознесется правда его». По ходатайству Феофана, Дионисий и его сотрудник, старец Арсений Глухой, освобождены были из заключения, Наседка освободился раньше. Но окончательное оправдание Дионисий получил только с возвращением из плена отца государя – патриарха Филарета, который вместе с Феофаном повелел Ионе снова рассмотреть дело о справщиках. На новом соборе кроме столичного духовенства и епископов присутствовали два патриарха и сам государь после восьмичасового стояния в ответе перед своими судьями, преподобный Дионисий был торжественно оправдан и с великою честью и богатыми дарами возвращен в Троицкую лавру. Все поздравляли его с царской милостью, высшие духовные власти теперь любезно целовали и благословляли того, кого недавно еще подвергали жестокому и несправедливому гонению, вооружив против него даже мать царя, благочестивую инокиню Марфу.

Вскоре после своего освобождения архимандрит Дионисий имел утешение принимать у себя своего избавителя патриарха Феофана, пожелавшего посетить знаменитую русскую обитель и поклониться мощам её основателя. Первосвятитель возложил на голову архимандрита свой клобук, предварительно положив его с молитвой к подножию раки препод. Сергия, как знак благословения от Иерусалимских патриархов настоятелю лавры и его преемникам.

Иерусалимский патриарх Феофан при посещении Троице-Сергиевского монастыря выразил братии свое одобрение за их подвиги во время польского нашествия, обратившись к ним сказал со слезами радости и умиления: «прежде восточные Церкви слышали о ваших скорбях и трудах, понесенных вами за Христа от гонителей православной веры, a ныне очи мои видели все, за что пострадали вы, и не напрасно, ибо это послужило многим ко спасению». Святитель пожелал особо видеть тех монахов-воинов, которые с оружием в руках ратовали против врагов. Это требование смутило архимандрита, полагавшего, что патриарх хочет сделать внушение осмелившимся возложить на себя воинские доспехи, находясь в иноческом чине. Но подвижники сами вызвались: «яви нас, отче, владыке нашему, буди асе по коль его, и патриарху представилась более двадцати иноков-воинов, в них же первый был именем Афонасий Ощерин стар сый и весь уже пожелтел в сединах. Феофан спросил его: «ты ли ходил на войну и начальствовал над ратью мученической?» Старец отвечал: «ей, владыко святый, понужден был слезами кровными». «А что тебе свойственнее тайные иноческие молитвы, или подвиг пред всеми людьми?» – спросил опять патриарх. Афанасий, поклоняясь, отвечал: «всякое дело в свое время познается; у тебя владыка святый, от Господа в руках власть разрешать и связывать, а я что творю и сотворил, то сделано по долгу послушания». При этом Афанасий обнажил свою голову и, кланяясь, сказал: «известно тебе да будет, владыка мой, вот подпись латынян на главе моей от оружия, а еще и в ладвиях моих находится шесть памятей свинцовых: сидя же в кельи, в молитвах, можно ли было найти таких будильников к воздыханию и стенанию? Всё это не по нашему изволению, но по воле пославшего нас на службу Божью». Убедившись в том, что воинственное одушевление защитников лавры подчинялось духу иноческого благочестия, смирения и простоты, патриарх с любовью поцеловал Ощерина и благословил его сподвижников.

Преподобный Дионисий управлял Троицкой обителью в течение 23 лет. Строго соблюдая церковный устав, он говорил, что келья не имеет устава и все время в своей келье проводил в молитве, чтении псалтири, пении молебнов и канонов Иисусу Христу, Богородице и святым. Спать он ложился часа за три до утренней службы, но, когда приходил к нему пономарь со свечой, он уже стоял в малой мантии на молитве. Положив 300 земных поклонов, преподобный будил своих келейников и шел в церковь. Ведя подвижническую жизнь, Дионисий не боялся никакого труда и вместе с братьями выходил на монастырские работы. При нем в обители были живописцы и золотых и серебряных дел мастера. Преподобный Донисий много заботился о построении новых храмов не только в самой лавре, но и в под монастырских селах, пострадавших во время осады.

Заботясь о внешнем порядке и благоустройстве обители, преподобной в то же время обращал внимание на внутреннюю жизнь иноков, стараясь всеми мерами исправлять их заблуждения и пороки, и от того неблагонравные, нерадивые из них часто относились к своему настоятелю враждебно. Один из таких иноков, бывший в обители экономом и уличенный Дионисием в обмане, успел даже вооружить против него при помощи клеветы самого патриарха Филарета, который вызвал архимандрита в Москву и подверг его трехдневному тюремному заключению без всякой вины с его стороны. Блаженный Дионисий отплатил клеветнику за сделанное им зло добром. Однажды тот в злобе ударил настоятеля при всей братии по щеке и хотя Дионисий никому не жаловался, но слух о наносимых ему оскорблениях дошел до самого царя. Царь велел расследовать это дело, но Дионисий по своему незлобию покрыл виновного. Совсем другое отношение к преподобному было у внимательных к себе и заботящихся о своем спасении иноков. Они принимали его наставления с любовью и благодарностью и старались подражать его праведной жизни. Таков был старец Дорофей трудник, помогавший Дионисию в его заботах о раненых и больных и занимавшейся переписыванием книг. Он был истинным подвижником, но свои подвиги часто прикрывал странными поступками, за что претерпевал многие насмешки и неприятности. Он прочитывал в келье у себя ежедневно всю псалтырь и клал до тысячи поклонов; питался хлебом и толокном в самом малом количестве, и то не каждый день и никогда для сна не ложился.

Другим замечательным учеников преподобного Дионисия был составитель его житья Симон Азарьин. Он пришел в обитель больным и, получив от св. Дионисия исцеление, шесть лет служил у него келейником. Незадолго до смерти своего наставника, он был послан в другой монастырь и не видел его праведной кончины. По своем возвращении в лавру, Симон был назначен сначала казначеем, а потом келарем монастыря.

Преподобный Дионисий после многих трудов и житейских невзгод мирно скончался 10 мая 1633 года и был погребен патриархом Филаретом. Память его Церковь празднует 12 мая. Его мощи лежат в Троицком соборе лавры. В лавре хранится и его образ, снятый с него после преставления. По словам Симона, Дионисий был высокого роста, с лицом благолепным, с очами светлыми и веселыми, с бородкой длинной и широкой. После смерти Дионисия совершалась чудеса.

* * *

Слава и вечная память тебе непоколебимый «адамант» и мужественный ратоборец нашей дорогой многострадальной родины, святейший патриарх Гермоген.

Слава и земной поклон вам, преосвященейшие митрополиты, архиепископы и епископы, нелицемерные и сыновне преданейшие сотрудники и соратники великого «начального человека» в его тяжелой борьбе за веру православную и русскую народность.

Слава вам, архимандриты, игумены, соборные и простые старцы, словом и делом в годину лихолетья помогавшие великому печальнику русской земли, великодушно и без колебания несшие на алтарь Отечества все свои самые заветные дорогие сокровища, накопленные святыми молитвами своих приснопамятных предшественников и щедрыми доброхотными приношениями русских боголюбивых царей, бояр и крестьян.

Слава вам, о. о. протопопы, попы, диаконы, имена коих ведомы единому Господу Богу. Смиренные в своем святом служении и мало ведомые миру через писания и свидетельства современников-летописцев по своим святым именам, но бесстрашно исполнявшие свой пасторский долг во всех потребных случаях, грудью своей под сенью святых храмов защищавших, умиравших доблестной смертью за родину своих духовных чад и даже, если настояла тяжелая нужда, менявшие святой крест и Евангелие на острый булатный меч, вы с честью ложились костьми на порогах церковных и у святых алтарей и тем стяжали себе венцы от Мздавоздоятеля, а от нас, своих отдаленных потомков и почитателей, сугубую вечную память!

Слава всему Православному русскому народу, спасшему свое Отечество от врагов своею кровью и в страшную годину народного разоренья и государственной нищеты не пожалевшему самого ценного своего достояния – жен и детей и самой жизни!

Бог, дивный во святых своих, снова явил Русской Церкви нового святителя святейшего патриарха Гермогена.

Прославление этого «мужа совета и разума», «адаманта веры», как называли его современники, «неподкупного стоятеля за национальные начала», уже давно было горячим желанием всех сынов православной российской Церкви, а в особенности жителей Москвы, города, собравшего и затем в годину лихолетья снова спаявшаго Русь. Наконец, в памятную для России годину 300 летнего юбилея дома Романовых, в 1913 г., на которых прозорливый патриарх указывал, как на наиболее достойных преемников царского служения, это желание верующей России оказалось, осуществившемся, по благословению Св. Синода, после тщательнейшего расследования о чудесах, совершавшихся у гробницы святейшего патриарха Гермогена, всенародное прославление его было назначено на 12 мая 1913 года.

С особенным религиозным воодушевлении готовился православный люд Москвы к этому торжеству.

Предварительные торжества по прославлению святейшего патриарха Гермогена начались совершением торжественного парастаса с 6 часов вечера 10 мая в Большом Успенском соборе и Чудовом монастыре, где под конец жизни томился патриарх в заточении и где принял мученическую смерть.

Утром 10 мая состоялось совершение заупокойной литургии, которая особой торжественностью, отличалась в Большом Успенском соборе. Здесь присутствовали митрополиты Петербургский и Московский, сонм иерархов и прочего духовенства.

В последний раз молилась Церковь о приснопамятном, рабе Божьем Святейшем патриархе Гермогене. Веря, что в эти минуты Душа святого в особенности близка ко всякому человеку, молящиеся переживали особенно сладостный подъем религиозного восторга.

Вместо причастного стиха за Литургией сказал слово протопресвитер Большого Успенского Собора, о. Н.А. Любимов. В своей одушевленной проповеди оратор нарисовал портрет стойкого и несокрушимого духом поборника веры православной, каким был патриарх Гермоген, указал на то, что любовь к его славной памяти постоянно горела в сердце и простого народа русского, и его Царей. Засвидетельствовав истину чудес, происшедший у гроба Святейшего патриарха Гермогена, проповедник призывал слушателей в своей жизни осуществлять идеалы, указанные Святителем.

Особенной торжественностью и духовной красотой было запечатлено всенощное бдение вечером 11 мая. Предшествующее самому прославлению Святейшего патриарха Гермогена. При громадном стечении народных масс в Кремле, оно началось в Большом Успенском Соборе ровно в 6 часов вечера. В его совершении приняли участие патриарх Антиохийский Григорий 4, митрополит Петербургский Владимир, Московский Макарий, архиепископы: Новгородский Арсений, б. Тверской Алексий, член Св. Синода Никон, Тульский Парфений, Тамбовский Кирилл.

Все духовенство имело на себе облачения из белой парчи с золотыми крестами, которое с нарочитой целью было изготовлено к этим дням. Особенностью этой службы явилось чтение на второй кафизме житья, иже во Святых отца нашего Святейшего патриарха Гермогена.

Прочёл житье протопресвитер Большого Успенского Собора о. Н.А. Любимов. При начале полеелея все священнослужащие вышли к раке святителя, где установилась на особом возвышении. В это время начался благовест на Ивановской колокольне а в руках всех присутствующих зажглись свечи. С большой иконы Святейшего патриарха Гермогена, исполненной под наблюдением В.М. Васнецова, сняли покров и подняли ее на руки. Иерархи начали величание святителю, которое пропели три раза. Присутствующие переживали незабываемые мгновения. После величания духовенство подняло мантию и посох, по преданно принадлежащие святителю и крестный ход начал выходить из храма. На площади вокруг Успенского Собора и далее на других площадях Кремля возобновилось целое море человеческих голов. Поднимались руки богомольцев, набожно творивших крестное знамение.

Целый лес хоругвей окружал Успенский Собор, среди которых шествие медленно подвигалось. На трех сторонах собора оно останавливалось, и патриарх Антиохийский Григорий IV трижды крестом благословлял собравшейся народ. По всему пути шествие продвигалось по дороге сплошь усеянной зеленой травой и выточками березы. Громогласное пение величания святителю, целое море звуков от колокольного звона – и все это на фоне древних соборов и узорчатых стен, и бойниц Кремля, создавало исключительную по красоте картину. Особенную прелесть сообщало действию целое море света от иллюминаций, зажженной на колокольне Ивана Великого и других соборах Кремля. По возвращению Крестного хода в Собор, священнослужащие направились к раке святителя, где по прочтении Евангелия, прикладывались к ней. К пению воскресного, пасхального канона после этого присоединен был и канон святителю. На площади, между тем, толпа народа с умилением подбирала травку, по которой прошло шествие, веточки березок. В других местах в это время, на Сенатской площади, на царский площади против Вознесенского монастыря, на той же площади, ближе к Ивановской колокольне, продолжалось служение всенощных бдений для народа на открытых помостах, убранных зеленью и живыми цветами. Здесь пели народные хоры: Подашевский, Новоспасский и Епархиального дома. Служение при мерцании свеч, под покровом звёздного неба и в виду Кремлевских святынь, вызывало у молящихся чувства восторга и умиления. Народ всю ночь пробыл в Кремле, стремясь попасть в Успенский Собор, где в это время происходило служение молебнов над ракой святейшего патриарха Гермогена.

Утром, 12 мая ранние литургии начались в 4, 5, 6 и 7 часов утра во всех церквах Москвы. Ко времени поздней литургии в Большом Успенском соборе весь Кремль оказался залитым народом. В Успенский собор пропускали только по билетам. Здесь в 9 часов утра после встречи патриарха Антиохийского Григория 4 началась торжественная литургия. После часов на средину храма вышли митрополит Петербургский Владимир, Московский Макарий, архиепископы: Новгородской Арсений, Тульский Парфений, Тамбовский Кирилл, епископы: Дмитровский Трифон, Серпуховский Анастасий, Чистопольский Анастасий, архимандриты и протоиереи.

Блеск золотых облачений и драгоценных камней иерархов, красота пения, необычайное благолепие службы настраивал присутствовавших особенно умилительно.

В конце литургии одушевленное слово произнес епископ Серпуховский Анастасий, в котором отметил особенное значение факта прославления нового святого в жизни каждого верующего человека. По окончании литургии перед ракой, святейшего патриарха Гермогена начался молебен, во время которого при пении тропаря святителю «Российская земли первопрестольниче и неусыпный о ней к Богу молитвенниче» из собора вышел крестный ход. В нем, кроме лиц, участвовавших в совершении литургии в Успенском соборе, находились все архиереи, служившие в других местах Москвы, а также архимандриты и протоиереи московских монастырей и Церквей и духовенство соборов Сретенского, Никитского, Пречистенского и Китайского. В лучах яркого солнечного дня, белое с золотыми крестами облачение духовенства горело и сияло. В предшествии иереев и архимандритов следовало несение святынь: корсунских хрустальных крестов, иконы Владимирской Божьей Матери, большой иконы патриарха Гермогена и затем мантии и посоха, кои по преданию принадлежали святителю. За святынями следовали иерархи во главе с патриархом Антиохийскйм, шествовавшему «со славою» – в предвесенни креста, украшенного драгоценными камнями. Шествие среди шеренг войск и масс народа через Спасские ворота направилось к Лобному месту, куда вошли иерархи и была внесена большая икона Гермогена. Прочее духовенство, как и многочисленные хоругвии выстроились по направлению к Никольским воротам. На Лобном месте протодиаконом громко было прочитано Евангелие и сказана ектенья, после чего народ на все четыре стороны был осенён иконою святителя. В это время присутствовавшей пели «Святителю отче Гермогене моли Бога о нас» Засим крестный ход через Никольские ворота, направился обратно в Успенский собор, при общенародном пении величании святителю. Это одушевленное пение, сливаясь с колокольным звоном, производило неотразимое впечатление. Молебен закончился в Успенском Соборе чтением молитвы перед ракой святейшего патриарха Гермогена.

Целый день после этого происходило паломничество богомольцев в Кремль, где служились беспрерывно молебны.

Не меньшее стечение народа наблюдалось весь день и в Чудовом монастыре, где местом неотразимо привлекавшем богомольцев явились подземелья, в которых был заточен Святейший патриарх Гермоген.

Здесь усердием монархических организаций был устроен первый храм, посвященный вновь прославленному святителю, освящение которого состоялось 13 мая.

Здесь так же как и в Успенском соборе, целый день непрерывно служились молебны и в самой Церкви перед алтарем, и в тесной коморке, где томился святитель.

Большой интерес представляет жизнь, и деятельность патриарха Филарета Никитича Романова.

На его долю выпала трудная задача устройства Церкви Русской, испытавшей много бед во времена самозванцев. В то же время он является, как соправитель сына своего царя Михаила Фёдоровича, который, сделал своего отца соучастником во всем государственном устроении отечества.

С этой стороны патриарх Филарет Никитич, носивший титул «Великого Господина и Государя», есть единственное историческое лицо во всей исторической жизни русского народа сосредоточивший в себе высшую духовную и гражданскую (хотя и не единоличную) власть.

Правда и после него Никон патриарх носил титул «Великого Господина», но только титул, без того значения, без того влияния, какое имел Филарет Никитич Романов. В XVI веке фамилия Романовых породнилась с царским домом.

Сестра Никиты Романовича Юрьева Анастасия, была первою супругой Ивана Грозного. При дворе Грозного Никита Романович занимал высокие должности и пользовался за свою опытность и ум такой расположенностью Ивана Грозного, что приказал ему руководить после своей смерти слабого сына, Федора.

Перед смертью Никита Романович принял монашество с именем Нифанта и скончался в 1581 г., оставив пятерых своих сыновей; старшим из них был Феодор (в иночестве Филарет), год рождения Фёдора Никитича, полагают между 1554 и 1560 годами. О молодости его известно, что он отличался умом, любознательностью и начитанностью. Был приветлив с русскими и иностранцами. По наружности своей он отличался такой красотой, что не было в Москве мужчины красивее его, так что его красота вошла в пословицу. Женат он был на бедной дворянке Ксении Ивановне Шестовой, от которой он имел пятерых сыновей и дочь. Старшие его четыре сына умерли ещё в младенческих летах, а дочь умерла в замужестве, отца пережил только царь, Михаил Фёдорович.

Служебная деятельность Феодора Никитича известна с 1586 года, когда он был уже «боярином и наместником нижегородским и членом царской думы». Феодор Никитич был особенно любим царем Феодором.

Борис Годунов, в начале своего царствования отнесся к Романовым наружно почтительно и любовно, но издавна имел «огонь ненависти, прикрытый светлодушием». Это понятно, происходило от подозрительности Бориса, который видел в Романовых, как родственников Рюрикова царского дома, опасных своих соперников.

Впрочем, причин этой ненависти летописцы не объясняют, но только в 1601 г. в июне, фамилия Романовых подверглась опале. Фёдор Никитич был сослан в Антониев Сийский монастырь Архангельской области и там пострижен в монахи под именем Филарета его жену сослали в Егорьевский погост, в Обонежскую пятину и так же постригли с именем Марфы. Михаил Фёдорович с князем Черкасским, родственником Романовых, сослан на Белоозеро. Имения их были конфискованы.

Тяжела была жизнь Филарета в Cийском монастыре, к нему был приставлен пристав Воейков, который не допускал к нему никого, что бы Филарет не завел каких либо сношений с миром. Однако, подозрительность Бориса Годунова не успокоилась и он приказал посвятить Филарета в иеромонахи, а потом возвести в сан архимандрита. Но вскоре обстоятельства изменились. В 1605 г. воцарившийся Лжедимитрий возвратил Романовых из ссылки, как мнимых своих родственников. По воле самозванца, Филарет Никитич вызван был из Сийского монастыря и посвящен в митрополиты города Ростова.

17 мая 1606 года Москва уже ругалась над трупом самозванца, Филарет Никитич, оставшийся в Москве, был свидетелем всех бурных событий того времени. Со смертью Лжедмитрия, говорит летописец, «вси епискуны яко от ска возбудишася и в разум истины приидоша». Первою заботою их было избрание Патриарха, вместо низложенного Игнатия. Патриархом избран митрополит казанский Гермоген.

19 мая 1606 г. собрались на Лобное место духовные и светские чины и люди Московского государства и избрали царем князя Василия Ивановича Шуйского. Филарет Никитич также участвовал в избрании царя. Как митрополиту ростовскому, ему назначено было по церемониалу при венчании Шуйского на царство, вместе с митрополитом Крутицким, принимать царский чин: крест, скипетр и яблоко для поднесения первоприсутствующему. После венчаная на царство Шуйского, Филарет Никитич должен был немедленно и спешно отправиться в Углич для открытия и перенесения мощей Дмитрия царевича, которые и прибыли в Москву 3 июня 1606 года. Но ни смерть первого самозванца, ни открытие мощей царевича Димитрия не спасли земли русской от второго самозванца, с которым так же, как и с первым пришлось стать лицом к лицу митрополиту Филарету Никитичу.

В ноябре 1606 г. Филарет Никитич был уже в Ростове на своей кафедре. 29 ноября он получил богомольную грамоту патриарха Гермогена. Царь Василий Иванович Шуйский тогда вал войну с приверженцами царика, и патриарх везде назначил молиться о победе и одолении. Вызванный этою грамотою Филарет Никитич, по долгу службы и указу патриаршему, 30 ноября разослал свои грамоты, из которых до нас дошла грамота протопопу устюжского собора Константину. Документ этот заключает в себе всю грамоту патриарха, извещение о том, что в Ростове он, митрополит, с собором служил обедни и приказание протопопу молиться о тишине мира и здравии Богом данного царя Василия Ивановича. Не долго пришлось Филарету Никитичу управлять Ростовской митрополией. В Ростов, по свидетельству актов «жили просто и совету в людях и обереганья в то время, когда уже бродили шайки поляков и русских изменников, не было». Один из отрядов Сапеги, стоящего под Троицкою лаврою, двинулся к северу. На пути он нашел себе в Переяславце единомышленников и с ними подошел к Ростову, 11 октября 1608 г. воевода Сеитов вышел навстречу переяславцам и полякам с целью дать отпор, но был разбит: его войско оттеснили в город. Ростовцы, видя приближающуюся беду, обратились к митрополиту и умоляли, его уйти скорее в Ярославль. Но просьбы были напрасны. Филарет Никитич, говорит летописец, решительно отказался от бегства, и, как столб непоколебимый, приводил людей Божьих на то, чтобы стояли за веру истинную и крестное целование. Однако между ростовцами было много малодушных. На вторичные просьбы ростовцев покинуть город, которому грозило разорение, Филарет Никитич отвечал: «Я хочу подражать своему учителю и не желаю быть наемником, а настоящим пастырем врученных мне овец и за них положу душу свою. Если вы побьете неприятеля, будете свободны; если будете побиты; от Бога приемлете венцы. Но речи митрополита мало действовали: его опять стали просить оставить город.

«Аще и многия муки претерплю, а дому Пречистыя Богородицы и ростовских чудотворцев не покину», отвечал он и вошел в соборную церковь. У самых дверей церковных произошла битва с поляками и переяславцами и ростовцев одолели.

Митрополита схватили, сняли с него святительские одежды, надели ризы языческие, и в татарской шапке, босого, посадили на воз и повезли в Тушино, где был царик. Этим позорным пленом, продолжавшимся полтора года, в Тушине закончилось служение Филарета Никитича кафедре ростовской.

Между тем Шуйский был свержен с престола и пострижен. Под давлением поляков, русские согласились призвать на царство польского королевича Владислава. 10 сентября 1610 года громадное посольство, во главе с Филаретом Никитичем и князем Голицыным, отправилось под Смоленск – просить, чтобы Сигизмунд дал на российское царство, с принятием православной веры, сына своего Владислава. Сигизмунд просьбу выслушал, но решение вопроса затянул, втайне обдумывая возможность собственного заняли Московского престола.

А в Москве творились в это время великие бесчинства в ней хозяйничали поляки и др. иноземцы, бывшие в польском войске, осаждавшем перед тем Москву. Они захватили в свои руки верховную власть, бояр, бывших у власти, и чиновных людей устранили, насильственно чинили суд и расправу слух об этом пошел по всей земле русской, по всем городам и селениям. Благочестивые люди высшего сословия и весь народ воспылал ревностью о Славе имени Божия, душой болея за соотечественников своих, ополчились на брань и направлялись к царствующему граду Москве с намерением освободить ее от насильников. Поляки же и литовцы, видя, что православный русский народ ополчается против их, еще больше стал своевольничать и бесчинствовать в Москве; грабили, оскверняли св. храмы, бесчестили женщин, истребляли негодных лиц мечем и огнем. Преосвященного митрополита Филарета Никитича боярина Василия Голицына и всех бывших в посольстве король Сигизмунд приказал отправить вглубь Польши, где они были в заточении девять лет.

После долгой кровавой борьбы русский народ освободил от неприятеля царствующий град свой и Церковь Божью и совершилось это при помощи Божьей заботами и ревностью о благе великого Государства Российского – боярина и воеводы князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, да стольника князя Димитрия Михайловича Пожарского, да Нижегородского торгового человека Козьмы Минина, и всех ратных, людей в 1612 году, месяца ноября 27 дня.

После освобождения Москвы от поляков, управление государством русским возложено было на особо избранных бояр, воевод и вельможных людей. Они чинили суд и расправу приводили все в прежний вид и принимали все неотложные меры по восстановлению многочисленных разрушений. Возложив упование на Бога, эти правители Российского Государства созвали в Москву митрополитов, архиепископов и епископов, архимандритов и игуменов, и весь освященный собор, и всенародное множество православных христиан. И сначала постановлено было в царствующем граде Москве, а потом повеление послано было во все города Державы Российской от имени всего освященного собора, чтобы все православные христиане постились три дня и молили Всещедрого Бога и Пр. Богородицу о благоустроении всей Русской Земли, что бы даровал Бог всей России и всем народам Державы Российской царя и государя и устроил все на пользу всем православным христианам.

На совещании признали, что занять царский престол достоин родственник почившего великого государя и царя и великого князя Фёдора Иоановича, сын Фёдора Никитича Романова, благородный и благочестивый Михаил Фёдорович.

Это благое совещание выборных людей, Господь обратил в дело, от людей каждого звания было написано, что они выбирают царем Михаила Фёдоровича, а ему было в это время 17 лет, 8 месяцев. Пришли потом в Богоявленский монастырь на подворье Троице-Сергиево монастыря, келарю, старцу Авраамию Палицину, увились во множестве и дворяне, и дети боярские, и прибывшие из разных городов и всякого звания люди поведали старцу о своем согласном и добровольном решении и представили рукописание об избрании царя и просили его возвестить об этом державствующим боярам и воеводам.

И возрадовался старец, и одобрил решение их и от радости заплакали, и вскоре отправился возвестить о таковом решении всему освященному собору, и всему тогдашнему правительству. И те, слыша это, возблагодарили Бога о таком славном зачинании. А на следующий день, утром, собрались митрополиты, архиепископы и епископы и весь освященный собор, и бояре с воеводами и стали совещаться между собою и избрали царем и государем на Московское царство благоверного великого государя Михаила Фёдоровича и об этом избрании записала.

А потом послали на Лобное место послали на Рязанского митрополита Феодорита, Троицкого келаря Авраамия, архимандрита Новоспасского монастыря Иосифа и боярина Василия Петровича Морозова, спросить все воинство и все народное множество, кого они избирают царем.

А на Лобном месте к этому времени собралось бесчисленное множество народа со всего Московского государства, люди всех чинов и званий. И диво дивное совершилось: никто не ведал, для чего их собрали и, однако, прежде чем народ был спрошен об избираемым в цари, все как один человек, во всеуслышание заявили: Михаил Фёдорович да будет царем и государем Московского государства. Это избрание произошло 21 февраля 1613 года. Для возвещения о таковом избрании посланы были в Кострому, к Михаилу Фёдоровичу, преосвященный архиепископ Рязанский Феодорит, Троицкого Сергиева монастыря келарь Авраамий, Чудова монастыря архимандрит Иосиф, бояре – Фёдор Иоаннович Шереметьев, князь Владимир Иванович Бахтиаров-Ростовский, окольничий Федор Васильевич Головин, стольники, дворяне, дети боярские и люди иных разных званий, атаманы, казаки и множество народа.

С ними был образ Пр. Богородицы, что писал святитель Петр, митр. Московский и всея России, чудотворец и образ чудотворцев Петра, Алексия и Ионы. Посольству этому поручено было бить челом инокине Марфе Иоанновне и сыну её, благородному Михаилу Фёдоровичу, чтобы инокиня Марфа Иоанновна благословила своего сына Михаила быть царем и государем на Московском царстве.

Недалеко от города Костромы посольство остановилось в с. Новоселках и утром 14 марта 1613 года, архиепископ Феодорит со всем освященным собором облачились в священные одежды, с иконами направились в Ипатьевский монастырь. Как только подошли к устью реки Костромы, из города присоединился к ним крестный ход и множество народа с женами и детьми.

Михаил Фёдорович и инокиня Марфа Иоанновна вышли за монастырь навстречу крестного хода. И когда посольство приблизилось к ним, первый выступил с краткой, приветственной речью к Михаилу Федоровичу от всего освященного собора архиепископ Феодорит, заявивший, что весь освященный собор в Москве, во главе с митрополитом, благословляют его, Михаила Федоровича, быть царем и великим князем всея России, о том Бога молят, а ему челом бьют.

С подробною и пространною речью обратился к юному государю архиепископ Феодорит, изобразивший яркими красками и в сильных выражениях бедственное положение, пережитое Русью за годы следовавшие по смерти царя Феодора Иоановича и до последнего времени и призывал его на царство, заявляя, что будут служить ему по совести.

Потом архиепископ Феодорит и боярин Шереметьев с такими же речами обратились к инокине Марфе Иоанновне, прося её благословить сына своего на царство, но та отказала им в просьбе.

Русским людям, прибывшим из Москвы, пришлось выслушать из уст инокини Марфы Иоанновны много горькой правды.

Она обвинила русский народ в нарушении верноподданнической присяги, данной пред Св. Крестом и Евангелием, сначала дому и роду Бориса Годунова, сыну которого изменили и перебежали на сторону вора Гришки Отрепьева, а потом самими же выбранному на царский престол Василию Ивановичу Шуйскому, от которого отвернулись и перебежали к другому самозванцу, Тушинскому вору. Опасаясь, что такая же участь постигнет и её сына Михаила Федоровича, инокиня Марфа оправдывала свой отказ и иного рода соображениями:

1) царские сокровища, оставшаяся от прежних великих государей с давних лет, поляками вывезены из Москвы, дворцовые села, пригороды и посады розданы во владение дворянам и боярским детям и разного рода служилым людям и запущены; 2) служилые люди все народ бедный, и если Михаил Фёдорович согласится быть царем на Московском царстве, ему нечем будет жаловать своих служилых людей, не на что будет удовлетворять своих собственных нужд, не с чем будет обороняться от поляков и иных соседних враждебных государей; 3) Михаил Фёдорович не может занять царский всероссийский престол, и потому, что не имеет на то благословения отца своего, митрополита Филарета, находящегося в плену у поляков в глубине Польши; a польский король, как только проведает, что Михаил Фёдорович занял царский престол, сейчас же прикажет чинить над отцом государя злую расправу.

Речь эта была выслушана с глубоким вниманием и еще усерднее посольство стало бить челом Марфе Иоанновне и просить ее благословить сына своего быть царем всей России.

Посольство указало, что мысль об избрании Михаила Федоровича была вложена народу изволением Божьего Промысла, что за митрополитом Филаретом, отцом Государя, послано будет к польскому королю посольство для обмена его на многих пленных поляков, лишь бы только он, Государь Михаил Фёдорович согласился.

Слезный плач и рыдания всего народа подтверждали это челобитье.

Если же эта слёзная мольба будет отвергнута, то в Москве снова начнется печаль и сетования, опять Российское Государство, святые Божьи храмы, чудотворные иконы и много целебные мощи подвергнутся поруганию от врагов, и за все это Господь взыщет на нем, Михаиле Фёдоровиче и на ней, инокине Марфе Иоанновне.

Видя перед собою чудотворные иконы, слыша душу раздирающе вопли и рыдания множества народа, Государь Михаил Федорович и мать его, инокиня Марфа Иоанновна благоговейно приложились к чудотворным иконам и во всеуслышание заявили, что они полагаются на праведные и непостижимые судьбы Божьи и инокиня Марфа Иоанновна соизволила благословить своего сына, а юный Михаил Фёдорович согласился на просьбу посольства быть государем, царем и великим князем всея России и всего Российского государства, принял поднесенный ему царский посох, а от архиепископа Феодорита и от всего собора принял благословение, и ему пропели царское многолетие. Засим был отслужен благодарственный молебен, и все благодарили Господа за то, что Михаил Федорович согласился быть Государем, царем и великим князем всея России. Такие же молебны совершены были во всех городских церквах Костромы, и положен был трехдневный звон. После сего великого, посольство отправилось в царствующий град Москву. 19 марта 1613 г. Михаил Фёдорович вместе со своей матерью отправились из Костромы в Ярославль и остановились в Спасском монастыре, оттуда, переждав весеннюю распутицу, вышли в Москву.

Когда царское шествие приближалось к Москве, навстречу своему царю выступил из Москвы крестный ход с чудотворными иконами; в нем приняли участие митрополит, архиепископы и весь освященный собор, бояре, дворяне, разного чина и звания; люди со всего Российского государства во множестве. Вслед за крестным ходом царь Михаил Фёдорович и его мать шествовали до самого Успенского Собора. Там совершено было благодарственное Господу Богу молебне пение, после которого государь и его мать инокиня приняли благословение от митрополита и от архиепископа.

Затем государь Михаил Фёдорович допустил к своей руке всех бывших в храме бояр, дворян и разного чина, и звания людей.

Все гости плакали слезами радости, поздравляя своего юного царя и желая ему благоденствовать и многолетствовать на своем царском престоле, заявляя о своей готовности служить ему до конца живота своего. Из Успенского собора царь Михаил Федорович направился в свои хоромы, а инокиня – мать, в Вознесенский девичий монастырь, на постоянное жительство. Это совершилось 2 мая 1613 года. A в июле того же года великий государь царь и великий князь всея России Михаил Фёдорович торжественно венчался на престол царским венцом.

Такие события произошли в семействе Филарета Никитича. Возвращение Филарета Никитича из плена имело вид необычайного торжества, все путешествие знаменитого пленника от Вязьмы к Москве ездили гонцы, то от Царя к митрополиту, то от митрополита к царю. Прием Филарету Никитичу был сделан такой торжественный, что ни один из патриархов, ни даже царей не был встречаем с такою пышностью. На Филарета Никитича смотрели как на мученика за Московское государство и за всех православных христиан, который «стоял твердо против злодеев поляков и их бискунов, не боясь от них ничего».

14 июня 1619 года Филарет Никитин прибыл под Москву. За пять верст от столицы, на речку Ходынку, вышли бояре и Государь с множеством народа.

Царь – Михаил Фёдорович, сошел с коня, приняв благословение и сердечное целование и поклонился до земли митрополиту – отцу. Митрополит поклонился до земли сыну – царю, и оба «лежаста на земли, от очию, яко реки, радостные слезы пролияху и вкупе чудяшеся како от толиких беды освободишися и от толиких враг наветуеми и лишаеми синклитства, царство прияша». Народ плакал, смотря на это свидание. По ходатайству бояр и всего народа, Государь упросил отца быть патриархом. Находившийся тогда в Москве патриарх Иерусалимский Феофан посвятил Филарета в сан всероссийского патриарха, каковое поставление происходило 24 июня 1619 г. После посвящения был стол у Государя.

Св. патриарх Филарет сидел за одним столом с царем. Мало песидев, он по обычаю творил шествие на осляти вокруг города.

Новопоставленный патриарх получил в подарок от царя золотую панагию, украшению драгоценными камнями, бархатную мантию с источниками, низанным жемчугом, и белый клобук, шитый золотом и украшенный камнями. Юный царь надеялся видеть в своем отце – патриархе опытного советника и руководителя, и Филарет оправдал эти надежды. В 14 лет управления русской церковью патр. Филарет употребил все меры, чтобы уврачевать глубокая раны отечества, оставшаяся от времен между царствия.

Он проявил широкую деятельность и в гражданском и в церковном отношении. В гражданском отношении он явился не только советником государю, но и соправителем. Он носил титул великого государя и имя его ставилось в грамотах рядом с именем царя. Государь царь и Великий Князь Михаил Фёдорович и Великий Государь Святейший патриарх Филарет Никитич указали – так обыкновенно писалось во всех царских грамотах и указах.

Ни одно важное дело государственное не решалось без участия патриарха. Иностранные послы представлялись и подносили дары царю и патриарху вместе. Как государственный деятель, патриарх имел от царя такие полномочия, что иногда распоряжался по личному своему усмотрению без указа Государя. В полном Собрании законов в Российской Империи есть указ о наследствах, изданный только одним Великим Государем патриархом без участия царя в 16291. Участие в гражданских делах Филарета Никитича, сопровождалось в высшей степени благотворными для России результатами. Благодаря патриарху, обладавшему большой опытностью, лучше была урегулирована податная повинность, для чего произведена была народная перепись с большею строгостью и справедливостью, взамен сделанной прежде, пристрастной и несправедливой, дававшей возможность сборщикам податей злоупотреблять своим правом. По совету патриарха, для ознакомления с местными нуждами разных краев земли русской, вызваны были Москву выборные люди из всех сословий. Весьма важную услугу оказал патриарх Филарет и царской власти. В смутную пору значение Царской власти сильно упало, патриарх поднял значение этой власти на подобающую ей высоту. Он строго карал всякое проявление самоволия и непокорности в среде боярства, привыкшего к интригам в смутное время. Бояр, и всякого сана царского синклита патриарх, по свидетельству современника, томил заключеньями необратными и иными наказаньями».

Не менее важно было значение патриарха и в церковном отношении.

Состояние русских церквей в то время было весьма печальное. В переписных книгах того времени встречаются, например, , такие сведения о состоянии церквей и монастырей: «на посаде монастырь, а в нем церковь ветха, стоит без пения, запустела с такого-то года», или «такой то монастырь разорен до основания, игумена в том монастыре и старцев нет, ни одного человека и церковь стоит без пения и образов и книг нет и вотчины все разорены до основания». «Со дней Шуйского, замечает летописец, помере всякая добродетель и вся злая покрыта русскую землю, и церквам и монастырям и градам и всему христианству потребление всюду несказанно».

Заботливость правительства о церкви простиралась далеко и обнимала всю землю от пределов далёкого севера до южных границ тогдашней Руси. Во время патриаршества Филарета Никитича, возобновлены и вновь устроены были многие монастыри: Макарьев, Нижегородский, Желтоводский, Козловский, Белградский, Спасский, Севский, Югская пустынь, Анзерский скит и др. Патриарх принимал в устроении монастырей большое участие не только благословенными грамотами, но также и денежными пособиями. При патриархе Филарете произошла канонизация святых угодников Божьих: Макария Унженского чудотворца и Авраамия игумена Городецкого и установлены им празднества.

В целях лучшего управления обширною патриаршею областью Филарет Никитич произвел важную административную реформу, которою внесено было больше стройности и порядка в патриаршее управление.

До патриарха Филарета в строгом смысле не было духовно-правительственных и судебных учреждений ни в патриаршей области, ни тем более в епархиях. По уложению Стоглавого Собора (1551) каждый архиерей действовал в управлении своей епархией через своих наместников, поповских старост, десятильников и т. п., иначе говоря существовали личные органы епархиального управления, но не было строго организованных учреждений с определенным кругом деятельности. Такие учреждения с именем приказов, по образцу гражданского управления, устроены патр. Филаретом.

Эти приказы были: 1) патриарший разряд: в нем ведались благословенные грамоты на постройку церквей, настольные грамоты лицам, получающим посвящение от патриарха, суд над духовными, дела гражданские, предоставленные церковному ведомству и впоследствии преступления еще против веры;

2) казенный приказ; он заведовал различными сборами, поступавшими в патриаршую казну;

3) дворцовый приказ; в ведении его находились все патриаршие вотчины и все хозяйство патриаршего дома, все светские чиновники, все служебные лица, как при патриаршем доме, так и в вотчинах. Чиновничий персонал в приказах состоял то из духовных, то из светских лиц, смотря по характеру того или другого приказа. Так казенный приказ заведовался, обыкновенно, казначеем из монахов, a в дворцовом и патриаршем разряде чиновный персонал состоял из лиц светских – боярина с дьяками и подьячими. По примеру Патриаршей кафедры, те же приказы стали учреждаться и в епархиях.

Кроме организации патриаршего управления, Филарет Никитич проявил заботливость об устранении недостатков в богослужении через исправление текста богослужебных книг и охранения православия от латинских влияний. Но в том и другом случае распоряжения патриарха были не безошибочны. По современному свидетельству, Филарет не отличался богословскими познаниями, так как не готовился с молодых лет к служению церкви. Недостаток подготовки такого рода сказался как в книжных исправлениях его времени, так и в распоряжении по охранению православия от латинских влияний. Книжные исправления, по распоряжению патриарха, велись через сличение одних славянских текстов без поверки их с греческим, в следствии сего заключавшиеся в рукописях, и прежних, печатных книгах ошибки заносились и в новоисправленные книги. В отношении же приходящих от латинства патр. Филарет, смотревший на латинство, как на совокупность всякого рода ересей, определил на соборе 1620 года принимать, от латинства в православие через перекрещивание.

Сознавая, что для исправления книг необходима подготовка и, прежде всего, знание греческого языка, а в то время в Московском государстве совсем не было подготовленных для этого людей, т. к. почти никто не владел греческим языком, необходимость при сравнении перевода с греческим подлинником не могла быть произведена. В этих целях патриарх учредил в Москве Эллино-Славянскую школу при Чудовом монастыре и назначил руководителем её греческого иеромонаха Арсения, который и занялся тщательным исправлением книг.

Первый царь из Дома Романовых Михаил Фёдорович и его отец патриарх Филарет прославились в истории России не только устроением Русского государства, расшатанного в смутную эпоху, но и заботами об устроении церковно-религиозного центра в Сибири и распространения в ней христианской веры.

Там учреждена была архиепископская кафедра в городе Тобольск. В 1620 г. патриарх созвал собор русских святителей, на котором и был избран на кафедру Тобольского архиепископа, архимандрит Новгородского Хутынского монастыря Киприан «муж просвещенный и ревностный и собственным примером учащий учитель». Патриарх наказал ему озаботиться исправлением нравов в русских поселенцах Сибири и обращать ко Христу дикие племена инородцев, «да проповедь слова Божья растет и множится».

Киприан отправился в дальнее и тяжелое путешествие в Сибирь с целым штатом священно и церковно-служителей из черного и белого духовенства, с старцами, приказными людьми, разными мастерами и прислугой; всего отправилось с архиепископом 59 человек.

Во всех городах, через которые лежал путь, Киприана должны были встречать светские и духовные власти с крестами, хоругвями и звоном колоколов. Этой торжественностью правительство хотело придать особенное значение сибирскому архиепископу и повлиять главным образом на инородцев, чтобы они, видя с какою честью, встречают его русские, относились бы к нему с большим доверием и благоговением. И все-таки все эти встречи не могли рассеять у Киприана тех мрачных мыслей, которые у него возникали под влиянием разных неприятных эпизодов, случившихся с ним во время пути. Большинство лиц, назначенных в штат Киприана, отправлялись по указу государя и патриарха, а не по своей воле.

Вследствие этого невольные переселенцы уже во время пути в Сибирь вели себя так, что от них Киприан ни для себя, ни для дела, которое ему предстояло, не мог ожидать в будущем ничего доброго.

В Верхотурье Киприан прибыл почти без штата, из духовного чина вместе с ним приехало в первый сибирский город только несколько старцев, а протопоп, протодиакон, священники, певчие, дьяк и подьяки отстали от него в дороге и неизвестно где находились. Двинуться далее в Тобольск было невозможно, туда Киприан должен был войти, как можно торжественнее и немедленно начать архиерейское служение, но как служить без штата?!

Волей-неволей пришлось ожидать последних и ожидать довольно долго – до 2 ½ месяцев. Впоследствии Киприан жаловался патриарху, что «попы ехали все по сторонам, своим произволом, как кто хотел для самовольства и пьянства». Наконец, после долгих скитаний добрались, до Верхотурья и попы, встреча их с архиепископом Киприаном была слишком нерадостная: «как съехались они в Верхотурье, писал Киприан патриарху, то подняли шум и слезы и вопль с женами и детьми и говорили: Бог судит их разлучника, кто разлучил их с домами, с родиною и племенам, да и едучи с Верхотурья по всем сибирским городам и в Тобольске тех своих речей не переменили... говорили непригожие слова про патриарха, и мне бесчестие многое учинили...»

Эти неприятности были только предвестниками тех жестоких оскорблений, который пришлось перенести Киприану во время его непродолжительного (2 ½ года) служения в Тобольске. Ему очень много вреда, неприятностей и огорчений принес Тобольский воевода Годунов, который и лично и через посредство своих служилых людей старался чинить всякие препятствия деятельности архиепископа Киприана.

В отношении религиозно-нравственно и общественной деятельности, Киприану открывалось широкое поле деятельности; правительство возложило на него массу обязанностей и наделило его большими полномочиями, как относительно дел церковных, так и гражданских. Ему предписывалось всячески заботиться о распространении в Сибири христианской веры; быть печальником и защитником, как русского, так и инородческого населения, держать совет с светскими властями о всяких государевых делах, напоминать боярину и воеводам, чтобы они следили за безопасностью в городе. Эти общие черты наказов были даваемы всем сибирским архиепископам. Однако, ими еще не исчерпывались обязанности Киприана, которые возлагало на него правительство.

В 1621 г. Михаил Фёдорович писал ему: «Тебе б, богомольцу нашему, в Тобольске и Тобольском уезде велеть поразсмотреть над служилыми и торговыми людьми, над посошными и пашенными крестьянами сколько пашни пашут на себя и на нас, какими угодьями владеют и какими торгами промышляют и что с торгов и пашен каких податей платят и можно ли прибавить вновь пашни и сколько, кого обложить в оброк и пр. и пр.». В 1621 г. началась перепись в Сибири. Михаил Фёдорович пишет Киприану, чтобы он сам обо всем, что подлежит переписи, тайно и всякими мерами разведал и расспросил служилых людей русских и инородцев – татар, остяков, вогулов и пашенных крестьян.

Из сказанного видно, что круг обязанностей первого Сибирского архиепископа был очень обширен и касался не только дел религиозно-нравственных, но и гражданских, ему должно было быть не чуждо всякое Государево дело, он мог вмешиваться всюду, иметь над всеми контроль, всем руководить и обо всем доносить в Москву.

Такое вмешательство Сибирского архиепископа во всякие гражданские дела вело к постоянным столкновениям его с светскими властями, вызывало со стороны последних неприязнь и даже ненависть к Киприану. До сего времени сибирские воеводы не знали над собой никакой местной власти, они делали в далекой вотчине все что хотели, их самовластию не было никакой препоны – это были сатрапы в полном смысле этого слова. Киприан своею, пастырскою ревностью, нравственными требованиями вооружил против себя и духовный чин, и мирян, и ни у кого не встречал поддержки, а «один в поле – не воин!».

Только с 1623 г. положение Киприана в Тобольске изменилось к лучшему: воевода Годунов был удален, а на его место прислан боярин Сулешев, человек добросовестный, деятельный и энергичный. Между ним и архиепископом установились самые лучшие отношения. Много архиепископ Киприан потрудился над основанием церквей в сибирских селах. Едва только он появился в Сибири, как к нему посыпались челобитные от городов и сел, о разных религиозных нуждах, во всех этих челобитных – один и тот же припев: церкви по несколько лет стоят без пения, младенцы без крещения, люди умирают без покаяния, а живут без венчания и т. п. Только отчасти архиепископ Киприан мог удовлетворить эти челобитные, посылая в разные места из своего штата священников, а из своих запасов колокола, книги, ризы, стихари, ладан, миро и т. п. Большинство же челобитных оставались без удовлетворения.

Недостаток белого духовенства в Сибири особенно чувствовался. Из сибиряков редко кто шел в священники вследствие материальной необеспеченности белого духовенства, священникам давалась слишком незначительная руга, на которую семейному человеку прокормиться было чрезвычайно трудно, доходы были крайне ничтожны, а заниматься земледелием было затруднительно за недостатком рабочим рук. При таких условиях трудно было ожидать, чтобы люди грамотные да еще «добрые», пожелали стать священниками в Сибири, такие люди легко могли занять там на государевой службе место дьяка, подьячего и т. п. должности, которые доставляли несравненно более доходов, чем должность священника.

В заключение надлежит отметить, что Киприан положил начало сибирскому летописанию. «Во второе лето своего архиепископства, говорит летописец, вспомнив об атамане Ермаке Тимофееве и о дружине его храбровавших в Сибири над нечестивыми агарянами, повелел он, пастырь добрый, расспросить Ермаковых казаков, как они с атаманом Ермаком пришли в Сибирь и где у них с погаными были бои»... Действительно, при Киприане были еще живы сподвижники Ермака и жили в Тобольске, составляя особую сотню казаков. Сведения, сообщённые ими и послужили основанием для «Повести», которая носит такое заглавие «Повесть, сказуемую о пришествии ратоборства русских воин порекло атамана Ермака Тимофеева сына, как побиша царя Кучума и Сибирь взяша». Материал этой повести впоследствии вошел в Строгановскую летопись.⁶ По повелению Киприана Ермак и его сподвижники погибшие в борьбе с татарами, были внесены в синодик для вечного поминовения. Борьба, которую вел Киприан с окружающими, так утомила его, что он послал патриарху Филарету грамоту о разрешении ему побывать в Москве. В начале 1624 года Киприан оставил Сибирь, чтобы уже более туда не возвращаться.

По приезду в Москву, он скоро был назначен митрополитом Крутицким. Он является составителем стихиря и канона на праздник положения Ризы Господней. C 1626 г. и до конца своей жизни Киприан занимал митрополию Новгородскую, он умер 17 декабря 1634 года.

* * *

Вторым Сибирским архиепископом был Макарий. Он происходил из дворян Кучины и до архиепископства был игуменом Костромского Богоявленского монастыря. Посвященный в сан архиепископа 19 декабря 1624 г., Макарий прибыл в Тобольск 1-го апреля 1625 года.

Положение на кафедре сибирской Макария было несравненно лучше, чем его предшественника, но и второму Сибирскому архиепископу приходилось столь же часто жаловаться царю и патриарху на недостаток священников и дьяконов в Сибири, то на распущенность нравов в его епархии, как и Киприану.

Русские владения в Сибири год от году все более и более развивались, население увеличивалось, основывались по разным местам новые острожки и слободы, в них строились церкви, а в священнослужителях чувствовался прежний недостаток. И Макарий в первый же год жалуется на отсутствие священников и бьёт царю и патриарху челом «о попах для многих церквей».

Правительству трудно было удовлетворить подобные челобитные, что видно из того что они повторялись почти ежегодно.

На Руси мало было охотников попов ехать в Сибирь, а из тех, которые посылались по указу – один убежит неизвестно куда, другой, вследствие особенного ходатайства в Москве, скоро получит отпуск из Сибири, а иной священник так «заворует», что его приходилось или на целые месяцы сажать в тюрьму, или совсем лишать священнического сана – немногие из этих пресыльных попов были достойными служителями церкви.

Просьба Сибирского архиепископа заставила Московское правительство серьезно заняться вопросом о священнослужителях для Сибири, чтобы удовлетворить религиозные нужды тамошнего населения. Правительство решило прибегнуть к тому же средству, которое оно практиковало при наборе в Сибирь служилых людей, именно возложить на духовное сословие известной епархии в виде натуральной повинности набор из своей среды священников и дьяконов и отправку их в Сибирь. Получив челобитную Макария, Михаил Фёдорович указал архиепископу Вологодскому и Великопермскому Варлааму «прибрать» в его архиепископы в Тобольске и другие сибирские города – архимандрита, протопопа, 5 черных попов и 10 или 12 белых, а если «излишек будет и их всех отпустить в Сибирь, потому что в Сибирь попов надобно много». Предписывалось избирать «людей добрых», крепкожительных, духовных учителей, а не бражников». Прошло много времени, а от Варлаама ответа не было, да и не по его вине, ибо не только «крепкожительные» попы, а и «бражники», не хотели ехать в Сибирь. Не соблазнила и подмога в виде пособия от остающегося духовенства отъезжающему в размере 40 рублей. И только когда к этой подмоге присоединена была подмога и от правительства в такой же почти сумме, да обещаны харчи в дороге и казенные подводы, то только после этого вызвались 17 человек из белого и черного духовенства отправиться в дальнюю государеву вотчину.

Заботясь об удовлетворении религиозных потребностей, Maкарию приходилось ещё бороться с нравственною распущенностью, паствы.

Сибирь год от году наполнялась разными преступниками, ворами и разбойниками, людьми совершенно испорченными в нравственном отношении. Макарий в своих отписях к царю делает самые резкие отзывы о жизни сибирского населения.

«В Тобольске, государь, пишет архиепископ в 1627 г., казачьи дети матерей своих бьют и давят, а иные казаки на Руси жен своих пометали, а в Сибири поимают иных жен; а у иных казаков в Сибири на том городе жена, а на другом другая, а иные, государь, казаки велят женам своим блуд делать с чужими мужьями, а иные наедучи на твою государеву службу оставляют жен своих на блуд иным казакам и гулящим людям и от такого их блудного, пребеззаконного садомского житья быть невозможно». Второй Сибирский архиепископ и умер в Тобольске – 1635 г. июля 24 дня. Торжественное погребение Макария совершено только через год после смерти, когда в Тобольск прибыл третий Сибирский архиепископ Нектарий.

* * *

Патриарх Филарет скончался 1633 года, 1 октября. На каменной гробнице патриарха в Успенском соборе находится следующая надпись: «1 октября, в последний час дня, преставися Великого Государя Царя и Великого Князя Михаила Фёдоровича всея России Самодержца, по плотскому рождению отец, а по духовному чину отец и богомолец, Великий Господин и Государь, святейший Филарет, Божьею милостью патриарх Московский и всея России».

Иоасаф I был родом из боярских детей, принял монашеское пострижение в Соловецком монастыре, в 1621 г. Иоасаф был сделан архимандритом Псковско-Печерского монастыря, а 1 января 1627 г. посвящен в сан Псковского архиепископа.

Патриарх Филарет пред своею кончиною сам указал и благословил преемника себе в лице смиренного и благочестивого архиепископа Псковского Иоасафа, однако, форма патриаршего избрания соблюдена была и над ним.

В 31 день января 1634 г. Новгородский митрополит Киприан и с ним другие архиереи, по повелению Государя, избрали в Успенском Соборе трех кандидатов на патриаршество Варлаама митр. Ростовского, Варлаама арх. Вологодского и Иоасафа арх. Псковского, и прямо из собора принесли акт избрания в палаты Государя. Царь Михаил Фёдорович указал быть патриархом Иоасафу, архиепископу Псковскому. На другой день, 1-го февраля, совершилось наречете Иоасафа, а 6-го февраля Иоасаф был поставлен в патриарха. Михаил Фёдорович, извещая всех четырех восточных патриархов о кончине своего отца, извещал также, что и «священным собором избран и законно поставлен Великой Российской церкви, патриархом Псковский архиепископ святейший Кур Иоасаф, муж благоразумный, правдивый, благоговейный и научный всякой добродетели». Патриархи восточные отвечали, что утверждают своим согласием это законное рукоположение патриарха.

Едва прошел месяц со времени посвящения патриарха Иоасафа, как ему пришлось употребить одну из самых строгих мер против Суздальского архиепископа Иосифа Курчевича. Уроженец юго-западной Руси, склонный к унии, посвященный патриархом Иерусалимским Феофаном во епископа Владимиро-Волынского, Иосиф прибыл й Москву в 1625 г. и получил архиепископию Суздальскую. Здесь он приобрёл себе нехорошую славу. В 1630 г. посадские жители Суздаля жаловались на епископа, что «от насильству и грабежу архиепископа» на посаде жить невозможно. За это архиепископа Иосифа постигла тяжкая кара. По царской грамоте 21 марта 1634 года он был сослан в Сийский монастырь под крепкое начало за его бесчинство, за то, что «он живет не по святительскому чину, делает многая непристойная дела». Но Иосиф не был лишен архиерейства в монастыре «велено ему быти во святительском чину с панагией», но запрещено было пускать его в церковь до получения указа.

Недолго пришлось ждать нового указа. 14 сентября того 1634 года послана в Сийский монастырь грамота патриарха Иоасафа, которой окончательно решилась участь несчастного архиепископа. Дело его рассматривалось на соборе. Отцы собора постановили снять с Иосифа святительский сан.

Патриарх Иоасаф в своей грамоте приказывал, чтобы монастырские власти Сийскаго монастыря собрали всех своих священников и иноков, поставили пред собою бывшего архиепископа Иосифа, прочитали перед всеми присланную грамоту, а потом сняли с Иосифа святительские одежды и панагию и облекли его в чернецкое платье, a стрелецкий голова Илларион Лопухин отвез его, по государственной грамоте, в Соловецкий монастырь, откуда после он перевезен был в Казанский Зилантов монастырь, где и умер 15 июля 1642 года.

В первый год управления Русскою Церковью патриарху Иоасафу сделалось известным, что в Москве и других местах по церквам соборным и приходским чинятся мятежи, соблазн и нарушение веры. Пение церковное говорят наскоро, голосов в пять, в шесть и более, со всякою небрежностью. A миряне стоят в церкви с бесстрашием, вовремя св. пения творят неподобные беседы, со смехом, поучения св. отцов презирают, наставлений от священников не приемлют и самих священников не приемлют и самих священников поносят и укоряют. Иные же священники и сами беседуют и бесчинствуют в церкви и, угождая мирянам, не поучают их благочинию и благоговению. Дети поповские и мирских людей, во время церковной службы, бесчинствуют в алтаре.

Слыша о таком бесчинии и о нерадении духовенства, патриарх Иоасаф дал 14 августа 1636 года, на имя своего тиуна Ивана Манойлова и одного из главных поповских старост в Москве, никольского попа Панкратия, свою «память» и приказал, чтобы собрали всех поповских старост, прочитали им эту «память» и велели, списав ее в списках, разослать по всем Московским и загородным церквам.

В «Памяти» патриарх наказывает, чтобы священники и диаконы жили со всяким благочинием и попечением о своих церквах и церковное пение исправляли по преданию св. Апостолов и св. Отец, чтобы православные христиане стояли в церкви со страхом и благоговением, слушали церковное пение и поучение и неподобных бесед между собою не творили; чтобы заутрени в воскресные и праздничные дни пели священники не очень поздно и не очень скоро, читали на заутренях для народа учительные Евангелия, поучения, житья Св. Отцов, повести из прологов и статьи из других учительных книг, какие есть в церкви; чтобы учили своих духовных детей и прочих христиан, приходящих в церковь, страху Божью и всякому благочинию и наставляли их, как молиться Богу и Его угодникам; чтобы пономарей при церквах молодых и неженатых не держали; мирянам и поповским детям входить в алтарь не позволяли; нищим ходить по церкви и просить милостыню запрещали, a велели им стоять вне церкви в притворе церковном.

Случались нарушения благочиния и между митрополитами, архиепископами и епископами и др. духовными чинами и званиями, особенно когда съезжались в Москву на соборы и участвовали здесь в соборных богослужениях, или приглашались к царю для трапезы, или к патриарху для совещаний. Тут происходило своего рода местничество, иные хотели стоять и сидеть выше других и от того происходили столкновения.

Для устранения этого, патриарх Иоасаф составил «Лествицу властей», в которой ясно указал каждому из архиереев и монастырских настоятелей свое место.

В Сибирском крае хотя уже утвердилось христианство и был свой постоянный архиерей, живший в городе Тобольске, но все еще ощущалась крайняя нужда в достойных священнослужителях. По смерти Макария, второго сибирского епископа, целый год кафедра оставалась вакантной.

По смерти архиепископа Макария, царю Михаилу Фёдоровичу и новому русскому патриарху Иоасафу долго пришлось искать человека, достойного занять Тобольскую архиепископскую кафедру и только в следующем году выбор их пал на игумена Ниловой пустыни – Нектария.

Это был монах по призванию, он вел строгую подвижническую жизнь и был по тому времени хорошо образованным человеком. 33 лет от роду он был избран в строители Ниловой пустыни, а в 1628 г., будучи по делам монастыря в Москве представлялся царю Михаилу и предсказал ему рождение сына, впоследствии царя Алексея. Когда исполнилось это предсказание, царь Михаил обратил особенное внимание на Нилову пустынь и игумена, а когда Тобольская кафедра сделалась свободною, то предложил занять ее Нектарию. Как ни лестно было это предложение, но Нектарий неохотно расставался со своею пустынью и только повинуясь воле царя и патриарха, согласился принять архиепископский сан и отправился на тобольскую кафедру.

Трудно было Нектарию управлять Сибирской епархией: с 12 лет он жил вне мира. Тобольск ему показался сущим адом: воеводы между собой были в непримиримой вражде и враждовавшие обращались к Нектарию, а он не сумел быть нейтральным – вставал то на ту, то на другую сторону и в результате наживал себе врагов и неприятностей.

«Я человек пустынный и всякая мирская дела мне не за обычай», писал архиепископ Михаилу Фёдоровичу.

Нектарий относился ко всем, как строгий монах и думал управлять сибирской паствою так же, как управлял монахами в Ниловой пустыне.

Вот где лежала причина в общей к нему ненависти и многочисленных кляуз.

Вражда к Нектарию отразилась и на отношениях к нему других сибирских воевод; последние вмешивались в духовные архиепископская дела и покрывали всякие духовные преступления.

Особенно возмущало Нектария то, что воеводы сибирские без государева указа и без сношения с ним, архиепископом, отпускают из Сибири на Русь черных и белых полов, в которых и без того была крайняя нужда. Так в 1638 г. архиепископ Нектарий жаловался царю на мангазейского воеводу за то, что он «для своей, бездельной корысти» без архиепископского ведома отпустил на Русь тамошнего священника. «И ныне, государь, писал Нектарий, в Мангазее попа нет, богомолье стоит без службы, служилые всяких чинов люди умирают без покаяния и без причастия, а младенцы без крещения». А как была велика нужда в духовенстве об этом можно судить уже потому, что в Сибири рады были всяким попам – даже ворам, грабителям, пьяницам и распутникам, лишь бы только они служили в церкви в качестве священников. В подтверждение этого можно привести много данных из документов сибирского приказа, но здесь упомянем о двух только случаях. В 1638 г. игумен Верхотурского Никольского монастыря Иона, заручившись отпуском от воеводы, ограбил монастырскую казну и убежал в Соликамск. Нектарий просил царя отыскать этого беглеца и опять прислать в Сибирь, потому что «игуменами и черными попами скудно». В Сибири были и попы самозванцы, которые никогда не были посвящены в священнический сан, а являлись туда под именем попов ради корыстных целей и тем не менее и такими дорожили, если они служили в церкви. Арх. Нектарий в грамоте к царю от 1639 г. пишет про одного мангазейского попа следующее. В 1635 г. при Макарии приехал с Мезени белый поп Евстафий и служил в Мангазее, но попадьи не имел, как и не имел никакого вида и архиепископского благословения на служение; в том же году он убежал на Русь. Да и прежде при архиепископе Киприане тот же Евстафий появлялся в Мангазее, служил там в качестве попа и затем убегал за Камень.⁷ Что же это за личность и с какой целью названный поп почти ежегодно приезжал в Мангазею и также часто бегал на Русь? Из грамоты Нектария оказывается, что Евстафий, «будучи в Сибири, торговал соболями и на промыслы соболиные посылал от себя промышленные людей». Дело в том, что с торговых людей бралась в казну десятина с торгов и промыслов, а духовные лица и особенно священники пользовались в этом отношении привилегией беспошлинного провоза. И вот торговый человек, чтобы воспользоваться этой привилегией, назвался попом, служил в Мангазейской церкви и в то же время занимался промыслами, и как только наловит соболей, то убегает на Русь, продает там снова появляется в Мангазее. Интереснее всего то, что Нектарий, хотя и имел такие сведения об Евстафии, тем не менее дорожил им, когда в 1639 г. этот мнимый поп попросил у него отпуска на Русь, то Нектарий не дал и просил царя приказать Евстафию по-прежнему служить в Мангазейской церкви, «так как в Сибири, государь, попами скудно...» и государь указал...

С именем Нектария связан праздник Чудотворной иконы Абалакской Б. М., первой местной святыни. В 1637 г. в селе Абалаке воздвигнута церковь по святому явлению Б. М., написан был образ и Поставлен в той новозданной церкви... Были в то время от образа – иконы многие чудеса. Самый образ был написан протодиаконом Матвеем, тем самым, который прибыл в Тобольск с первым архиепископом Киприаном.

Нектарий и четырех лет не пробыл в Сибири, чувствуя тяжесть своего положения вследствие тех неприятных отношений, которые установились между ним и тобольскими властями и населением. Поэтому уже со второго года своего служения в Сибири Нектарий начал просить Михаила Фёдоровича об отпуске его в Нилову пустынь «ради запрещения отца моего духовного и моих различных скорбей, и болезней».

Эта челобитная была уважена и в январе 1640 года Нектарий оставил Тобольск. Умер он в 1666 г., будучи в Москве, а похоронен в Ниловой пустыне.

В 1635 году царь Михаил Федорович писал Вологодскому архиепископу Варлааму, чтобы он выбрал в Вологде и во всей епархии протопопа для Тобольска, да двух попов черных и трех белых для Тобольска и других городов Сибири. Воля Государя была исполнена и всем отправленным назначено было на подъем и проезд из Государевой казны жалование.

Т. о. почти с самого начала Правительство и высшая Церковная Власть, в лице патриархов, принимали все меры к обеспечению Сибири священно-церковнослужителями, и несмотря на это, в духовенстве чувствовался большой недостаток. Правительству постоянно приходилось получать от сибирского населения жалобы на то, что Церкви Божьи стоят без пения, люди умирают без покаяния и причащения. Немногие священники, как мы видели, решались переселяться в отдаленный, маловедомый край. И только с образованием отдельной Епархии для Сибири и с привлечением в ряды духовенства местного населения – уроженцев Сибири, которые были знакомы с бытом и языком сибирских инородцев, дело просвещения Сибири светом Христова Евангелия стало постепенно улучшаться.

Исправление богослужебных книг при патриархе Иоасафе продолжалось безостановочно и издано книг больше, чем при патриархе Филарете. Для сличения и исправления книг требовались старинные рукописи из монастырей, как напр. из Кириллова-Белозерского монастыря, в котором находилась огромная библиотека старинных рукописей. Для выбора новых справщиков потребованы были в 1641 году из всех русских монастырей в Москву «старцы добрые и черные попы и диаконы, житием воздержательны и грамот горазды», которые должны были явиться в Приказ Большого Дворца к Государеву боярину, Алексею Михайловичу Львову, заведовавшему печатным двором.

Значение патриарха при Иоасафе значительно умалилось: его уже не величали великим Государем, а титуловали только Великим Господином. Государь уже не ставил имени патриарха наряду с своим и даже вовсе не упоминал о патриархе в своих указах по делам государственным.

Патриарх Иоасаф был строгий инок, смиренный и благочестивый. Он скончался 24 ноября 1642 года.

Преемником Иоасафа избран был архимандрит Симонова монастыря Иосиф (1642–1652). Избрание происходило так: царь велел приготовить шесть жребиев и написать на них имена, на каждом жребии по одному имени тех шести лиц, которых сам же предварительно избрал. Все эти жребии царь запечатал своею печатью и отослал через боярина своего Львова в соборную церковь к находившимся там святителям, с тем, чтобы они, помолившись Богу, вынули пред Владимирской Иконой Б. М. один из присланных жребиев «кого Бог изволит и Пречистая Богородица изберет быти патриархом», тот жребий прислав бы нераспечатанным к Государю.

Святители взяли сначала три жребия, положили их в панагию, поставив ее пред Чудотворною иконою и начали молебствие. По окончании молебствия старший из архиереев Новгородский митрополит Афеоний, велел Ростовскому митрополиту Варлааму вынуть один из трех находившихся в панагии жребиев и держать в руках, а два остальные отложить. Потом положили в ту же панагию другие три жребия из шести присланных царем, поставили ее пред той же иконою, вновь совершили молебствие и из панагии митр. Серапион вынул еще один жребий, а два остальные отложены.

Наконец, в ту же панагию положили два прежде вынутые из неё жребия и поставили ее пред Чудотворною Иконою Богоматери. По окончании третьего молебствия один из двух жребиев вынул архиепископ Суздальский Серапион и поднес митрополиту Афеонию й всему собору. Афеоний, не распечатывая жребия, отдал его князю Львову для представления Государю. Царь распечатал жребий пред всем своим царским синклитом и объявил, что «благословил Бог и Пречистая Богородица быти патриархом Иосифу, архимандриту Симонова монастыря» и тотчас послал возвестить о том самого архимандрита Иосифа пред всем освященным собором. Такое необычайное избрание Иосифа на патриаршество совершилось 20 марта 1642 года.

На следующий день произошло наречение, а 27 марта и самое посвящение архимандрита Иосифа в патриархи, в присутствии Государя.

Первые годы патриаршества Иосифа ознаменовались в Москве довольно жаркою полемикою против лютеранства, в которой принимал участие и сам патриарх. Вышло это по случаю приезда датского королевича Вольдемара для сочетания законным браком с царевною Ириною Михайловною.

В свите Вольдемара был пастор Матвей Фильгобером. Королевичу было сделано предложение принять православие, на что тот ответил отказом и из-за чего произошли прения о вере. Отказ королевича принять православие сильно огорчил царя и гибельно повлиял на его здоровье. 4 июля 1645 года происходило последнее прение состязавшихся о вере, а 16 июля Михаил Федорович скончался, а через м-ц умерла и жена его и престол перешел к круглому сироте Алексею Михайловичу. Свадьба расстроилась, и царевичу Вольдемару разрешено было вернуться домой в Данию.

Алексей Михайлович не самостоятельно начал свое царствование: первые три года правил его воспитатель Борис Иванович Морозов. Морозов был человек несомненно способный, но, как умно выразился Соловьев, «не умевший возвыситься до того, чтобы не быть временщиком». На бедную, еще слабую Русь при Алексее Михайловиче обстоятельства наложили очень много государственных задач, поставили много вопросов, требовавших немедленного ответа.

Прежде всего, внутреннее неудовлетворительное положение государства ставило правительству много задач юридических и экономических; выражаясь в челобитьях и волнениях (т.е. пользуясь, как законными, так и незаконными путями), при чем волнения доходили до размеров Разинского бунта – оно вызвало усиленную законодательную деятельность, напряженность которой прямо поражает. Эта деятельность выразилась в Уложении, в Новоторговом уставе, в издании Кормчей Книги и, наконец, в массе частных законоположений.

Рядом с вопросами юридическими и экономическими поднялись вопросы религиозно-нравственные: вопрос об исправлении книг и обрядов, перейдя на почву догмата, окончился, как известно, расколом и вместе с тем сплелся с вопросом о культурных заимствованиях. Рядом с этим встал вопрос об отношениях церкви к государству, ясно проглядывавшей в деле патриарха Никона, в отношениях последнего к царю, кроме внутренних вопросов назрел и внешний политический вопрос, исторически очень важный вопрос о Малороссии. С её присоединением начался процесс присоединения к Руси отпавших от неё волостей и присоединение Малороссии, таким образом, было первым шагом со стороны Москвы в деле её исторической миссии, к тому же шагом удачным. До сих пор Литва и Польша играли в отношении Руси наступательную роль; с этих пор она переходит к Москве. Со всеми этими задачами «Москва, еще слабая, еще не готовая к их решению, однако, справлялась; государство, на долю которого приходилось столько труда, не падало, а росло и крепло, и в 1676 году оно было совсем иным, чем в 1645 г., оно стало гораздо крепче, как в отношении политического строя, так и в отношении благосостояния. Московское государство являло собою здоровый организм, имевший свои исторические традиции и упорно преследовавший сотнями лет свои цели.

Не меньшие заботы, лежали и на предстоятеле Церкви – патриархе. Строгое исполнение церковных уставов и указаний, как духовенством, так и мирянами, было также предметом постоянной заботливости патриарха Иосифа.

В 1647 г., до указа Государеву, патриарх, митрополиты, архиепископы и епископы со всем священным собором уложили «По Правилам Св. Апостолов и св. Отцов, в воскресный день отнюдь не подобает православным христианам работать, но должно приходить в церкви Божии на молитву. В субботу вечером переставать от всякого дела за три часа до ночи, как только начнут благовестить к вечерне, прекращать торговлю, затворять ряды и торговые бани и в баню не ходить. Утром в воскресный день не отпирать рядов и ничем не торговать до пятого часа дня, а как только минет четыре часа, отворять ряды и торговать харчами и всякими товарами, корм же скотский, овес и сено продавать во все дни и часы невозбранно.

В праздники Господни поступать так же, как и в воскресные дни. В зимнюю же пору, когда в дне бывает семь часов; открывать в воскресные дни торговлю в начале четвёртого часа дня, в субботу же вечером переставать от всякого дела за час до ночи». Это уложение было разослано по всей России и прочитано по церквам всему народу.

Но недостаток образования и личной инициативы сказался во всех наиболее важных распоряжениях патриарха. Так в вопросе об устранении многоголосия в совершении церковных служб патриарх Иосиф явился защитником прежнего беспорядочного отправления богослужения.

А вот как описывает впечатление такой службы современник. «В гласы два, и три, и в шесть совершаху пение, друг друга не разумеющие; что глаголят, и от самих священников и причетников шум и злогласование в святых церквах бываше странно зело, клирицы бо пояху на обоих странах псалтырь и иные Стихи Церкив иные, не ожидающе конца лик от лика, но купно вси кричаху, псаломник же прочитавше стихи, не внимая поемым, и начинаше иные, и невозможно бяше слушающему разуметь кое мало и что мало». Зато устав и текст службы оставался неповрежденым: все было прочтено и спето, как полагалось, без изменения! И только после ответа константинопольского патриарха не в пользу многогласия – патриарх Иосиф согласился на отмену и уничтожение этого беспорядка (1651).

При патриархе Иосифе печатание и исправление богослужебных книг продолжалось. Патриарх приказал собирать по городам харатейные списки, поручая сравнивать, исправлять и издавать книги особым «справщикам». Но эти справщики, к сожалению, не стояли на высоте своего призвания. «Иные из этих справщиков, – говорит греческий иеромонах Арсений, – едва азбуке умеют, а уже наверное не знают, что такое буквы согласные, двугласные и гласные, а чтобы разуметь восемь частей речи и тому подобное, как то: род, число, времена, лица, наклонения и залоги, так этого им и на ум не приходило». Вследствие такого невежества правщиков, все неправильности, введённые суеверными невежественными справщиками, оказались внесенными в исправленные книги. Так, напр., в отпустах говорилось о праздниках, как о лицах, наравне со святыми, напр.: «Молитвами Пречистыя Твоея Матери, честного Ея Благовещения или честного Ея Успения, помилует и спасет нас яко благ и человеколюбец».

Назначенный патриархом Филаретом для исправления книг, знающий свое дело, греческий иеромонах Арсений был сослан на покаяние в Соловецкий монастырь патриархом Иосифом, заподозрившим Арсения в латинстве. Вместо его, патриарх созвал целую комиссию справщиков, в состав которой вошли: царский духовник

протоиерей Стефан Ванифатьев, протоиерей Казанского Собора Иоанн Неронов, диакон Благовещенского Собора Феодор Неронов и иногородние протоиереи; Юрьев – повольский Аввакум Петров, муромский Логгин, романовский Лазарь, суздальский Никита Пустосвят и костромской Даниил. Но все эти справщики были люди вовсе неподготовленные к порученному им важному делу.

Увидя пред собой множество разных списков и не понимая даже, как взяться за исправление, справщики стали руководиться обычаем; что казалось им наиболее общепринятым, то и вносили они в нотопечатные книги. Между тем в Москву прибыл Иерусалимский патриарх Паисий, который заметил, что в Русской церкви он нашел немало нововведений, которых не было и нет в восточных церквах. Вследствие таких разоблачений, на восток за справками был послан келарь Арсений Суханов. Пока Суханов ездил по Греции, Сирии, Палестине, Египту и Грузии, Москву посетил Константинопольский патриарх Афанасий и почти слово в слово повторил обвинения Паисия, особенно относительно двуперстия и произвольного искажения богослужебных книг. Патриарх Иосиф сильно встревожился и не знал, что делать, так как два патриарха обвинили того чуть ли не в ереси; афонские же монахи даже сожгли богослужебный книги московской печати. Такой поступок уважаемой всем православным миром обители заставил патриарха Иосифа окончательно пасть духом.

Быстрая кончина избавила его от душевных страданий. Иосиф скончался 15 апреля 1652 года. В своих отношениях к царю патриарх Иосиф также походил на своего предшественника Иоасафа и «был к царю не дерзновенным».

Он также не носил титула великого государя и назывался великим господином. Между тем в правление патриарха Иосифа требовалась особая энергия в защите церковных интересов, к ограничению которых приступило правительство. В новом законодательстве – Уложении царя Алексея Михайловича существенно ограничены были судебные права церковного ведомства. Патриарх Иосиф обладал особым пристрастием к стяжательности, результаты коей обнаружились после его смерти: он оставил одной келейной, его собственной, казны, 13.400 р., и множество серебряных сосудов, блюд, кубков, весьма ценных, да патриаршей домовой казны 15.000 руб. В патриаршество Иосифа составлено и вошло в жизнь Уложение. Уложение обнимает собою все сферы государственной жизни.

Это был свод законов, составленный из старых русских постановлений с помощью права византийского и литовского. Уложение санкционировано собором 1648–49 г. и известно под именем Уложения 1649 года, или Уложения Алексея Михайловича.

16 июля 1648 т. царь и дума решили составить уложению книгу; предварительная работа была поручена боярам – князьям Одоевскому и Прозоровскому, окольничему князю Волконскому и дьякам Леонтьеву в Грибоедову и уже 3 октября началось слушание уложения на собранном для того соборе.

Со всех концов России были призваны выборные люди смышлёные, коим государево и земское дело было бы за обычай.

Работы собора окончились – «совершена сия книга,.. эта 7157 Генваря в 39 день», почему и самое Уложение обыкновенно датируется 1649 годом.

Подлиннее Уложение хранится в Оружейной палате и состоит на двух свитков: в одном помещено само уложение, а в другом опись подчисток и поправок. Свитки составлены из листов, склеенных в длину, в виде столбца, так что свиток уложения в длину 144 сажень и 1 аршин. На обороте свитка подписи членов Собора; всех подписей имеется 315, хотя членов было больше. Вслед за подписанием уложение было отпечатано в 1649 г. Всего изданий считается 12. Оно было переведено на французский в 1688 на латинский, датский и немецкий. Уложение включало в себе постановления по всем отраслям права; в нем помещены статьи; относящаяся к законам государственным, финансовым, полицейским, гражданским, судопроизводственным, законы уголовные сосредоточены в главах: 1, 2, 10, 21 и в 22. Во взгляде на существо преступных деяний, Уложение является верным представителем окрепнувшего государственного строя. Понятие о преступнике, как а земском разорители, о ведомом лихом человеке, которое стояло в первом плане в судебниках и уставных грамотах стушевывается. Государево дело – вот преобладающий элемент юридических отношений того времени. Самодержавная власть делается основным, двигающим принципом всея народной жизни, все люди Божьи да государевы, а потоку неповиновение и противодействие этой всемогущей власти составляют самую выдающуюся черту преступления.

Усиливаются наказания за деяния, которые, хотя и косвенно, свидетельствуют о неуважении к особе царя.

Уложение также запрещает вмешательство государства в религиозно –нравственную сторону народной жизни: преступления против религии и нравственности поручают широкий объем, «a кто учинит злодеяние не бояся Бога и не опасаяся государские опалы и казни…»

Уложение царя Алексея Михайловича было выражением того исторического движения русской жизни, которое началось со времени московских собирателей русской земли, а в особенности с Иоанна 3.

Государство и верховная власть выдвигаются на первый план, стушевывается жизнь земщины, общества. Новое Уложение было необходимо уже потому, что поколебались все основы юридического порядка: своеволие, буйство, разбои и грабежи стали повседневным явлением и требовали напряженной государственной деятельности, права и суда не существовало, надлежало водворить его, восстановить в народном сознании забытое уважение к правосудию, боязнь царского гнева. Уложение должно было водворить порядок на Руси, «чтобы Московского Государства всяких чинов людям от большого до меньшого чину суд и расправа была во всяких делах всем равна». И уложение стало на высоте его названия. Вот несколько напыщенная, но в главных чертах верная характеристика уложения, сделана проф. Морошкиным: «Уложение вечно пребудет прообразом русского законодательного ума, русского гражданского быта и юридического слова: уложение родовито, как Москва, патриархально, как русский народ и грозно, как царский гнев». Для нас оно может служить образцом простоты, точности и образности, далеко оставляя за собой испещренный германизмами слог петровских указов и витиеватое велеречие законов Екатерины и канцелярское много писание эпохи свода и уложения.

Князь Яков Долгорукий, человек помнивший время Алексея Михайловича, говорил Петру Великому: «Государь, в ином отец твой; в ином ты больше хвалы и благодарения достоин. Главные дела государей три: первое, внутренняя расправа и главное дело ваше есть правосудие; в сем отец твой больше, нежели ты сделал».

Эти слова показывают, какое высокое мнение сложилось у ближайших потомков «гораздо тихого» царя о его законодательной деятельности: его ставили даже выше Петра, хотя последний своими реформами перерос отца. Однако, законодательство Алексея Михайловича и в особенности «Уложение» нанесло двойной ущерб церковно-правовым отношениям.

Во-первых, до половины 17 в. церковное ведомство по своим судебным правам пользовалось громадными привилегиями. Все лица церковного ведомства не только в собственном смысле духовные, но и церковные и монастырские крестьяне по гражданским искам были свободны от подсудности гражданским властям и учреждениям. Все они по таким делам судились у своих духовных властей – архиереев и настоятелей монастырей. Сами же церковные власти по гражданским делам подлежали непосредственно суду государя или приказу большого дворца, как органу собственной власти государя. Вообще духовное ведомство в судебном отношении пользовалось полной автономией. Но такое привилегированное положение церковного суда не мирилось более с развитием гражданской централизации кроме того, церковный суд в таком виде затрагивал материальные интересы государства, доходы с гражданских исков в форме судебных пошлин шли в пользу епархиальных властей и учреждений. Государственное устройство требовало все больших и больших материальных средств, почему церковные привилегии стали рассматриваться, как государственный ущерб. На искоренение такого ущерба и направлено законодательство Уложения.

С другой стороны, Уложением предусматривалось, чтобы «всяких чинов людям от большего и до меньшего чину суда и расправа была во всяких делах всем равна». Здесь имелось в виду суд одинаковый, нелицеприятный и для боярина, и для простолюдина, с одинаковой подсудностью и процедурой, хотя и не с одинаковой наказуемостью; судить всех, даже приезжих иноземцев, одним и тем же судом в правду, «не стыдяся лица сильных, и избавляти обидящего (обидимого) от руки неправедного», так предписывает глава 10, где сделана попытка начертать такой равный для всех суд и расправу.

Т. о., судебно-гражданская власть духовного ведомства была уничтожена, и церковный суд над людьми этого ведомства по гражданским делам заменён был судом государственным. Для отправления гражданского правосудия над лицами церковного ведомства создано было Судебное учреждение – монастырский приказ.

Наряду с церковными и монастырскими крестьянами и низшим духовенством, гражданской подсудности приказа подлежали и сами церковные власти различных степеней и положений. С точки зрения установившихся исторических традиций в русской церкви подобная реформа была противна достоинству, церкви и её каноническим правилам. Помимо этого, монастырский приказ своею деятельностью вызвал сильное недовольство в среде духовенства.

По уложению монастырский приказ должен быть судебным учреждением, но в практике он явился учреждением и финансовым, и административным, и даже полицейским по отношению к церковному ведомству. Он предписывал отправление государственных нарядов, повинностей и платежей в церковных вотчинах и требовал отчетности в исполнении своих распоряжений.

Распоряжения приказа выходили иногда за пределы его прав. Его чиновники вмешивались в дела чисто церковного характера. Они присвоили себе право выбирать священников и причетников в монастырские села, отрешали от места настоятелей монастырей, келарей и казначеев, вмешивались в дела епархиальных архиереев.

Bo-вторых, Уложение коснулось церковного землевладения им, т. е. «уложением», запрещалось духовенству приобретать вотчины.

Еще в XVI в. шла борьба против прав духовенства приобретать земли и владеть вотчинами. На это право боярство, да и все служилые люди смотрели с большим неудовольствием. И вот, сперва в 1580 году было запрещено вотчинникам передавать свои вотчины во владении духовенства по завещанию «на помин души», а в 1584 г. были запрещены и прочие виды приобретения духовенством земель. Но духовенство, обходя эти постановления, продолжало собирать значительные земли в своих руках. Неудовольствие на это служилого сословия прорывается в XVII в. массою челобитных, направленных против землевладельческих привилегий духовенства вообще и монастырей в частности и Уложение удовлетворяет этим челобитьям, запрещая, как духовным лицам, так и духовным учреждениям приобретать вотчины вновь.

Достойно примечания, что Никон, будучи на соборе 1649 г., в сане архимандрита Новоспасского монастыря, слушавший и подписавшийся под Уложением, впоследствии позорил его, – называя «проклятой книгой, дьявольшим законом».

В особенные времена Господь воздвигает особенных и людей, призванных к разрешению чрезвычайно важных нужд церковного и гражданского общества. История отличает таких людей именем великих. Подвиги их производят переворот в жизни народов.

Одаренные светлым и обширным умом, добрым и расположенным ко всему прекрасному сердцем, твердою и могущественною волею, они ясно видят недостатки своего, времени, восстают против них всеми силами свой богато-одаренной души, словом и делом очищают предрассудки, разрушают суеверия, истребляют пороки, разят неправду и, ниспровергнув обветшалое, закладывают новые основания быта, устанавливают лучший и совершеннейший порядок жизни общественной.

Часто современники провозглашают таких людей дерзкими реформаторами, нарушителями отеческих преданий, ненасытными честолюбцами – преследуют их завистью, клеветою, ненавистью, и нередко осуждают, как врагов церковного и гражданского благосостояния... Иногда под влиянием неблагоприятно слагающейся обстановки великие сходят с своего поприща, но движение, сообщаемое ими народной жизни, с большею силою прорывается вперед, плоды разума их не исчезают, напротив, пройдя чрез горнило бед, они являются в виде еще более блистательном. Мысли, предприятия, предначертания этих людей остаются навсегда живыми. Потомки спокойно и мирно довершают то, чему бурное начало положил великий их предок. Таковым является патриарх Никон.

В смутное время церковной жизни нашего отечества принял Никон первосвятительский жезл св. Петра митрополита. В недрах церкви боролись между собою два направления, совершенно противоположный друг другу и одинаково неблагоприятные истинному духу церкви. Невежество помрачило чистоту нашего древнего вероучения изобретением новых, неизвестных церкви, догматов; обезобразило чин православного богослужения искажением богослужебных книг, установлением новых, чуждых церкви обрядов, и злоупотреблений в пении и чтении. К довершению всего суеверье «Не понимая ни православия, ни кривославия», «ни божественные писания то, что по чернилу проходяще» упорно не хотели слышать о просвещении, считая всякую книжную мудрость ересью и опасною заразою для единства и чистоты веры.

«Какое несчастье! – восклицает современник, – отнимают оружие, которым можно было бы прогонять духа тьмы, обличать еретиков, исправлять других: врачевство называют смертоносным ядом!» Тогда как суеверие одних, защищая мнимою старину свою, впадало, в одну крайность; легковерие и вольномыслие других стремительно и безотчетно порывалось к иноверным новизнам. Знакомство с западом было для многих наших современников неблагоприятным обстоятельством; их вера, не подкрепляемая знанием, поддавалась под натиском вольномыслия. От того в них весьма слабело уважение к храмам Божьим, установленным постом, почитанию св. икон, св. мощей и т.п.

К этому присоединились законодательная реформы, резко нарушившие интересы церкви. С первых времен Отечественной Церкви ей принадлежал суд над лицами и предметами, посвященными храму, но ко времени патриарха Никона заведывание хозяйственной стороной находилось в руках мирских приставников, да кроме того высшие иерархи должны были быть судимы в мирских судах, от мирских людей. Никон, при первом своем появлении в Москве, с глубоким прискорбием увидел недуги и страдания церкви, и всею силою своих дарований встал на её защиту.

Он смело восстал против суеверия одних и вольномыслия других. Этим двум ложным направлениям, раздиравшим церковь, Никон противопоставил одно истинное: восстановление и утверждение в отечественной церкви совершенного согласия и единения с церковью восточною в учении веры, обрядах богослужения, и правилах церковного управления. Эти деяния Никона шли наперекор господствовавшему духу своего времени, и потому, подобно всем великим мужам, должен был, собственными страданиями запечатлеть правоту дел своих. Невежество и вольномыслие восстали против своего гонителя, свели его с поприща пастырских подвигов, и заключили в пустынной обители.

Но дело патриарха Никона не умерло. Оно торжествовало даже при его жизни. Вспомним, что Никона судил собор, по составу своему почти вселенский, и непреложна утверждает на все времена плоды пастырских трудов его.

Этот собор умоляет царя и пастырей устроить училище для духовного просвещения, утверждает сделанные Никоном исправления в богослужебных книгах и обрядах; постановляет правило о неподсудности духовенства мирским судьям; изрекает строгий суд на легкомысленных нарушителей уставов церкви. После этого раскол и выявлен был во всей своей несостоятельности.

Великий человек велик, во всех областях, где ему. приходится проявлять себя, так и патриарх Никон велик и в делах государственно – общественных. Смутные времена самозванства оставили после себя глубокие следы в общественном быте народа русского. Царь Михаил Фёдорович и патриарх Филарет Никитич много заботились о том, чтобы привести в надлежащий порядок расстроенные части государственного управления, и для благоустройства отечества сделали многое, но не все. Продолжать начатое досталось Алексею Михайловичу и патриарху Никону, патр. Никон был верным сотрудником и советником Алексея Михайловича, каким для Михаила Фёдоровича был патриарх Филарет. Главным недугом гражданской жизни был недостаток правосудия, питавшее корыстолюбие, честолюбие и своеволие бояр. Смирить одних и водворить правосудие вот первая была задача.

Во внешних делах государства патриарх Никон пoдвинул разрешить неприязненные отношения к России соседей Польши и Швеции, путем возвращения от них исконных вотчин русских. Бояре страшились войны с Польшей и Швецией. Но патриарх Никон, победив все боязливые возгласы бояр, доставил царю славное имя Государя «Великая и Малыя и Белые России». Он простирал государственные виды еще далее: желав присоединить к титулу своего царя «Ингерманландский и Кексгольмский».

Но одна неудача нашего войска, и Никона обвинили в честолюбивом вмешательстве в дела, «чуждые патриаршему достоинству и власти». Тем не менее, как и в церковных своих реформах, так и в гражданских начинаниях время и последующие события развернулись в том виде и так, как о том думал и действовал патриарх Никон. Царь Феодор Алексеевич сразил честолюбие и своеволие бояр уничтожением местничества. Петр Великий утвердил правосудие внесением нового судопроизводства, и довершил великую мысль Никона о возвращении к России древних русских областей от Польши и Швеции.

Патриарх Никон родился в 1605 году, в селе Вельдеманове, близ Нижнего Новгорода, от крестьянина именем Мины и наречен в св. крещении Никитою. Мать его, Мария, умерла вскоре после его рождения. Отец Никиты женился на другой жене – вдове, которая ввела к нему в дом детей от первого мужа. Мачеха ненавидела своего пасынка и житье мальчика Никиты было самое худое. Мачеха не давала есть своему бедному пасынку, кроме чёрствого хлеба, беспрестанно его бранила, нередко била до крови и однажды так сильно его поколотила, что он чуть не умер. В житии Никона, написанном слугою его Шушерою, сохранился такой рассказ. Однажды бедный мальчик Никита, плохо одетый, от зимнего холода залез погреться в печь. Мачеха наложила туда дров и затопила их, мальчик начал отчаянно кричать в печи. На крик прибежала его бабка, вытащила дрова из печи и таким образом спасла его от ужасной смерти. Отец, впрочем, любил Никиту, ссорился из-за него с женою и даже бил ее за это. Когда мальчик подрос, отец отдал его учиться грамоте.

Выучившись читать, Никита захотел изведать мудрость божественного писания. Он удалился, в монастырь Макария Желтоводского, нашел там какого-то учёного старца и под руководством его прилежно занялся чтением священных книг. Здесь с ним случилось событие, глубоко запавшее в его впечатлительную душу. Однажды он вместе с монастырскими послушниками зашел к какому-то старцу, предсказывавшему будущее. Взглянувши на Никиту, старец спросил: «Какого ты роду?» – «Я простолюдин», ответил Никита. «Высоко тебе, милый, летать, сказал старец, либо царем будешь, либо патриархом».

Через несколько времени Никита, по просьбе отца, возвратился домой и стал заниматься хозяйством. Скоро он лишился отца и сделавшись хозяином, женился. Но его неудержимо влекли к себе церковь и богослужение. Как человек грамотный и начитанный, Никита получил место священника в Нижнем Новгороде. Благочестие, благоговейное служение молодого священника и согласное чтение и пение в его церкви привлекли к нему внимание и любовь нижегородцев. Этому помогли и внешние качества Никиты: он был необычайного роста (3 аршина), имел величественную осанку и громадный голос. От роду ему было с небольшим 20 лет.

Слух о замечательном священнике Никите дошел до Москвы и по просьбе московских купцов, Никита был переведен в столицу. Здесь он прожил несколько лет на приходе, имел троих детей, но все они померли в малолетстве. Это обстоятельство произвело сильное впечатление на Никиту, он увидел в этом указание свыше – отречься от мира и удалиться в монастырь.

Уговорил жену постричься в Московском женском Алексеевском монастыре, он сам ушел на Белое море в Соловки и в Анзерском ските принял пострижение в монашество с именем Никона.

Не поладивши с корыстолюбивым начальным старцем скита Елеазаром, Никон оставил скит. Подвергшись на пути страшной опасности от бури, он прибыл в Кожеезерскую пустынь, находившуюся на острове Кожеезера, близ города Каргополя. В монастырь не принимали без вклада и Никон по своей бедности отдал в монастырь свои последние две богослужебный книги. Он жил здесь в строгом уединении на особом острове, предавался аскетическим подвигам, а для пропитания занимался ловлею рыбы. Когда умер Кожеезерский игумен, братия избрала на его место Никона.

На третий год после избрания своего в игумены Кожеезерского монастыря, Никон отправился в Москву и здесь явился с поклоном к молодому царю Алексею Михайловичу, как тогда было в обычае у настоятелей монастырей, атлетическое сложение, величественная осанка, красноречие, твердая воля, аскетическая суровость и энергичность в лице Никона произвели обаятельное действе на впечатливого молодого Государя. Кожеезерский игумен до того понравился царю, что он тотчас же повелел ему остаться в Москве, и по желанию царя, патриарх Иосиф посвятил его в сан архимандрита Новоспасского монастыря. Здесь была родовая усыпальница Романовых и царь часто ездил в монастырь и беседовал с Никоном. Эти беседы производили глубокое впечатление на царя: он почувствовал расположение к Никону и сердечно привязался к нему. Царь приказал Никону ездить во дворец каждую пятницу для служения во дворцовой церкви и для беседы с ним. Скоро Никон сделался необходимым собеседником и советником царя. Пользуясь царским расположением, Никон стал ходатайствовать перед царем за угнетенных и обиженных. Царь дал Никону поручение принимать просьбы на неправоту судей. Это обстоятельство сделало Никона весьма популярным среди народа; он пробрёл всеобщую народную любовь.

Вскоре в жизни Никона произошла перемена. В 1648 году удалился на покой Новгородский митрополит Афанасий. Царь предоставил это место своему другу, и Никон рукоположен был в сан Новгородского митрополита. Хиротонию над ним совершил бывший тогда в Москве Иерусалимский патриарх Паисий. Сан Новгородского митрополита считался вторым русской церкви.

В сане митрополита Новгородского Никон занял более высокое положение, чем его предшественник. Царь поручил митрополиту Никону наблюдать даже над мирским управлением, доносить ему обо всем и давать советы. Подвиги нищелюбия, совершенные Никоном в Новгороде, увеличили любовь к нему царя и народа. Когда в Новгороде начался голод, митрополит Никон отвел у себя на владычном дворе особую палату, так называемую «погребную» и приказал ежедневно кормить в ней нищих. Кроме того, он каждое утро раздавал нищим по куску хлеба, а каждое воскресенье от имени митрополита один блаженный раздавал старым по две деньги, молодым по деньге, а малым по полденьге. Никон устроил также богадельни для постоянного призрения убогих и испросил у царя средства к их содержанию.

По царскому повелению, Никон посещал тюрьмы и по своему усмотрению освобождал узников. Но необычайную твердость обнаружил Никон во время бунта, вспыхнувшего во время голода. В Новгороде бунтующий народ хотел умертвить царского наместника князя Хилкова.

Никон укрыл Хилкова в своих палатах и сам вышел к бунтовщикам. На него напали, избили и замертво оставили на площади. Едва дышащий поднят был он своими служителями. Но Никон, несмотря на это, отправился совершать литургию в той части города, где свирепствовал мятеж, и совершил крестный ход. Никон не убоялся еще раз выйти к мятежникам и вошел даже в самую избу, где они составили сборище. Твердость митрополита поразила самых свирепых бунтовщиков и они притихли, хотя тайно и не переставали действовать против правительства. Они хотели передаться шведам и вошли с ними в переговоры, заградив пути к Москве. Но Никону все-таки удалось уведомить царя об угрожающей опасности и при этом он указал, какие следовало принять меры для усмирения бунта, a сам предал бунтовщиков анафеме. Мятеж утих, благодаря твердости митрополита Никона.

В 1651 году царь пожелал перенести в Москву из Соловецкого монастыря мощи св. митрополита Филиппа. Это дело возложено было на митрополита Никона, который и отправился в Соловецкий монастырь. Но в это время умер патриарх Иосиф. В преемники ему царь избрал Никона. Когда он с великим торжеством прибыл в Москву с мощами св. Филиппа, царь объявил Никону об избрании его в патриархи. Но, совершенно неожиданно для царя, Никон стал отказываться от патриаршества: он твердо был уверен в привязанности к себе царя, но знал, что бояре негодовали на любовь к нему царя, и на ревность его к пастырскому долгу, и что ему придется вступить в борьбу с боярством.

Долго со слезами, на коленах, царь, духовенство и бояре упрашивали Никона в Успенском соборе принять патриаршество. Наконец, он растрогался и сам со слезами на глазах проговорил: «Если вам угодно, чтобы я был у вас патриархом, произнесите обет в этой соборной церкви, что вы будете соблюдать Евангельские догматы, правила св. Апостолов и св. Отцов и каноны благочестивых царей. Если обещаетесь слушать меня, как вашего главного архипастыря и отца со всем, если дадите мне устроить Церковь, то я по вашему прошению не стану более отрекаться от Великого архиерейства». Все поклялись, что станут поступать так, и Никон согласился. Это происходило 22 июля 1652 г., а 25 июля совершилось поставление Никона на патриаршество. Никону было тогда еще только 47 лет; он был полон сил и энергии, царь считал его своим особенным другом.

Таким образом, все предвещало, что Никон сделает многое, ставши во главе Церкви. Действительно, деятельность его была широка и разнообразна: она касалась и церковных и гражданских дел, во всем проявлялась его властная рука, предприимчивый и деятельный дух, твердая и решительная воля.

Самая тесная дружба соединила нового патриарха с царем. Они вместе молились, вместе занимались государственными делами, вместе садились за трапезу, так было каждый день. Патриарх был восприемником царских детей. В точение шести лет с 1651 по 1657 г. ни одно государственное дело, не решалось без участия патриарха Никона.

Самым блестящим политическим делом этого времени было присоединение Малороссии к России. Беспрестанные преследования православной веры поляками в Малороссии заставили гетмана Богдана Хмельницкого обратиться к единоверной России, он неоднократно изъявлял желание быть под покровительством царя православного. Но из опасения войны с Польшей, царь отклонял это дело. Тогда Богдан Хмельницкий послал грамоту патриарху Никону, умоляя о присоединении единоверного народа. Никон и дал этому делу решительный ход. Царь потребовал от Польши успокоения Малороссии, но поляки этого не исполнили. Тогда в октябре 1653 года собором духовенства и земских чинов решено принять Малороссию «под высокую руку Царя Алексея Михайловича», а 6 января 1654 года совершилось торжество соединение.

Из-за этого открылась война России с Польшей. Она была счастлива и блистательна. Сам царь отправился с войском. Русские в полгода овладели Смоленском, Витебском, Минском с округами. В 1655 завоевана была вся Литва, Белоруссия, русские прошли всю Волынь и Галицию, везде разбивая поляков. Польша, доведенная до крайности, просила перемирия, оставив за Россией все завоёванные области и объявив царя Алексея Михайловича преемником короля Яна Казимира.

Уезжая из Москвы на войну, царь поручил патриарху Никону заботы о государственных делах и о своём семействе. Во все время отсутствия царя, Никон становится правителем государства.

Он рассылал указы воеводам и другим властям; он утверждал боярские приговоры по разным государственным делам; знатные московские воеводы униженно подавали ему свои челобитные; к нему должны были являться с докладами оставленные царем в Москве наместник и государевы бояре и ни одного дела не могли решить без доклада ему. При этом Никон показывал все свое величие и при суровости своего характера иногда горделиво унижал бояр. Это уязвляло бояр, и они тайно ненавидели патриарха. Если случалось, говорит очевидец, что не все министры собирались в совет к тому времени, когда раздавался звон колокольчика, призывающий их в палаты патриарха, то опоздавшим долго приходилось ждать иногда на сильном холоде, пока патриарх не давал им, особого приказа войти. Разговаривал он с ними стоя. Министры делали ему доклад о текущих делах, и патриарх о всяком деле давал каждому свой совет и приказывал как поступить. Участие Никона в делах государственных было так широко, что в глазах народа, казалось даже неприличным для патриарха.

Между тем, когда царь находился в походе, в Москве и Казани открылась моровая язва, перешедшая затем и в соседние области. В столице свирепствовала она с такою силою, что с июля по ноябрь перемерла большая часть прихожан со священниками и причтами. Патриарх Никон, с свойственною ему твердостью делал распоряжения к облегчению этого страшного бедствия. Особенную заботу он должен был принять на себя о сохранении царской семьи, порученной его попечению. Послав в Колязин монастырь приказание о приготовлении келий, служб и всего необходимого к принятию царицы и её семейства, Никон отправился с царской семьей в лавру св. Сергия, потом перевозил царскую семью из монастыря в монастырь и таким образом сохранил ее от заразы. В то же время от имени царицы и маленького царевича Алексея, патриарх рассылал по городам грамоты об употреблении строгих мер предосторожности против заразы и предписано было ограждать зараженные места крепкими заставами; жечь костры для очищения воздуха, донесения, переходившие заражёнными местами, предписано было списывать со слов у костров, а подлинные сжигать. К осени чума стала ослабевать. В конце октября патриарх привез к царю в город Вязьму семейство его здравым и невредимым. Тогда царь выразил свою благодарность Никону жалованною грамотою, данною новому патриаршему Иверскому монастырю. В этой грамоте Никон назван был «великим Государем, патриархом всея великия, и малыя и белыя Руси». Но Никон не желал этой почести и просил царя освободить от неё. В письмах к царю он называл себя «грешным и смиренным Никоном», но в государственных актах этот титул, по настоянию царя, употреблялся.

Одной из первейших забот патриарха Никона было, исправление богослужебных книг.

В служебных рукописных книгах было много неправильностей. Еще Иоанн VI на Стоглавом Соборе поставил вопрос: «о божественных книгах»; он говорил Собору, что «писцы пишут книги с неправильных переводов, а написав не правят». Хотя Стоглавый Собор и обратил большое внимание на неправильности в рукописных книгах, тем не менее в своих постановлениях он сам впал в погрешность, узаконив, напр., двуперстие и сугубую аллилуйя. Об этих поправках спорили еще на Руси в 15 в., не зная двумя или тремя перстами креститься, петь аллилуйя дважды или трижды.

В первых печатных богослужебных книгах при Иоанне 4 допущено было много ошибок, то же самое было и в книгах, напечатанных при Шуйском. Когда же после смуты был восстановлен печатный двор, то прежде всего решили исправить книги. И вот в 1616 году это дело поручено было Дионисию, известному архимандриту Троицкого монастыря, и монахам того же монастыря: Логгину, Филарету и др. «духовным и разумным старцам». Дионисий являл собою добродушную и высокую натуру, умевшую будить в массах патриотизм в бедственное время смуты, оказался неспособным к практической обыденной деятельности; архимандрит не мог держать в строгом повиновении себе братию. Большим, чем архимандрит, влиянием пользовались в монастыре певчие монахи Логгин и Филарет, оба с удивительными голосами. Филарет был так невежественен, что искажал не только смысл духовных стихов, но и православное учение.

Оба они ненавидели Дионисия, и вот с такими-то личностями пришлось архимандриту приняться за дело исправления книг. Уже из одного того факта, что никто из «справщиков» не знал по-гречески, видно, что дело исправления не могло идти удовлетворительно.

Да и мысль о поверке исправляемых книг по старым и русским и греческим рукописям никому не приходила в. голову. Как бы то ни было, принялись за исправление. Между справщиками дело не обошлось без распрей. В начале возник спор по следующему случаю: Дионисий вычеркнул в молитве водоосвящения ненужное слово «и огнем». Пользуясь этим, Логгин, Филарет и ризничий дьякон Маркелл отправили в Москву на Дионисия донос, обвинявший его в еретичестве. В то время в Москве еще дожидались Филарета Никитича, делами патриаршества управлял Крутицкий митрополит Иона, человек неспособный, как следует рассудить это дело. Он стал на сторону врагов Дионисия. Кроме того, вооружили против Дионисия и царскую мать старицу Марфу, да и в народе распустили слух, что явились такие еретики, которые, «огнь из мира хотят вывести». Дело кончилось осуждением Дионисия на заключение в Кирилло-Белозерский монастырь; но это заключение не было продолжительным. Вскоре в Москву приехал Иерусалимский патриарх Феофан, при котором возвратился и Филарет и был поставлен в патриархи. Снова произвели дознание о деле Дионисия и оправдали его, но в Москве все-таки продолжался спор о прилоге «и огнем». Филарет, не успокоенный доказательствами Феофана, просил его приехав в Грецию, хорошенько разузнать об этом прилоге. Феофан исполнил его просьбу и вместе с Александрийским патриархом прислал в Москву грамоты, подтверждающие, что прибавка «и огнем» должна быть исключена. Исправление книг не прекращаюсь и при патриархе Филарете (1619–1633) и Иоасафе (1634–1642), но на исправление смотрели, как на дело домашнее, ограничиваясь исправлением «ошибок пера», исправляя домашними средствами, т. о. не считая нужным прибегать к сличению наших книг с древнейшими греческими. Мысль о необходимости этих сличений однако проскользнула еще при Филарете, в 1632 г. приехал с востока архимандрит Иосиф и был определен для перевода на славянский язык греческих книг, необходимых для церковных нужд, и книг на «латинские ереси», да кроме того его обязали «учить на учительном дворе малых ребят греческому языку и грамоте». Но в начале 1634. г. Иосиф умер, и школа его заглохла.

И при патр. Иосифе (1642–1652) исправление шло все тем же путем, т. е. исправляли русские люди, не обращаясь к греческим книгам. На дело исправления много влияли при Иосифе некоторые люди, ставшие потом во главе раскола, таковы протопопы Иван Неронов, Аввакум Петров и дьякон Благовещенского Собора Феодор, из кружка Стефана Вонифатьева, близкого к патриарху Благовещенского протопопа и царского духовника.

Может быть, их влиянием и было внесено и распространено при Иосифе много ошибок и неправильных мнений, в новых книгах, как напр. двоеперстие, которое стало с тех пор считаться единственным правым крестным знамением. Но вместе с тем, со времена Иосифа включается поворот к лучшему. В 1640 г. пришло предложение Петра Могилы, Киевского митрополита устроить в Москве монастырь и школу по образцу коллегий Западнорусского края. Затем в 1645 г. приходит предложение цареградского патриарха Парфения через митрополита Феофана об устройстве в Москве для печатания греческих и русских богослужебных книг типографии, а также и школы для русских детей. Но при Михаиле Федоровиче, как то, так и другое предложение не встретило сочувствия. С воцарением Алексея Михайловича дела пошли иначе. Тишайший царь писал в 1649 преемнику Петра Могилы киевскому митрополиту Сильвестру Коссову, прося его прислать ученых монахов, и, согласно царскому желанию, в Москву приехали Арсений Сатановский и Епифаний Славеницкий, сделавшейся впоследствии первым ученым авторитетом в Москве. Они приняли участие в исправлении наших богослужебных книг. Одновременно с этим постельничий царя Алексея Михайловича, Феодор Михайлович Ртищев устраивает под Москвой Андреевский монастырь, а в нем общежитие ученых киевских монахов, вызванных им с юга. Таким образом впервые входила к нам Киевская наука.

В том же 1649 г. в Москву приехал Иерусалимский патриарх Паисий, присмотревшись к нашим богослужебным обрядам, указал царю и патриарху на многие «новшества». Это произвело огромное впечатление, т. к. по понятиям того времени дело шло об ереси, и вот возможность неумышленно впасть в ересь побудила правительство обратить большее внимание на эти «новшества» в обрядах и в книгах. Результатом этого была посылка монаха Арсения Суханова на Афон и в другие места с целью изучения греческих обрядов. Через несколько времени Суханов прислал в Москву известие, еще более взволновавшее всех; на Афоне монахи всех греческих монастырей, составив собор, признали двуперстие ересью, сожгли московские богослужебные книги, в которых оно было изложено, и хотели было сжечь самого старца, у которого нашли эти книги. В то же время московская иерархия решила обратиться за советом к цареградскому духовенству по поводу различных не особенно важных церковных вопросов, которые однако казались тогда «великими церковными потребами», главным образом по поводу вопроса о «многогласии». Таким образом, в русских церковных делах приобретал значение пример и совет Восточной Греческой церкви.

С таким привлечением киевлян и греков к исправлению обрядов и книг, в этом деле появился новый элемент – «чужой», и понемногу перешли от исправления незначительных ошибок к исправлению более существенных, которым, по понятиям того времени, присваивалось название ересей. Раз дело принимало характер исправления ересей и к нему привлекалась чужая помощь, исправление теряло прежнее значение домашнего дела и становилось делом между церковным.

Но вмешательство в это дело чужих людей вызвало во многих русских людях неудовольствие и вражду против них. Враждебное отношение проявилось не только к грекам, но и к киевским учёным, к киевской латинской науке. Такая неприязнь в отношении к киевлянам обуславливалась, фактом Брестской унии 1596 года, начиная с того времени в Москве юго-западное духовенство стали подозревать в латинстве, много помогал этому и самый характер Киевской академии, устроенной Петром Могилой по образцу иезуитских коллегий запада. В ней важную роль играл латинский язык, а русские смотрели очень косо на изучение латыни, языка Римской церкви, подозревая, что изучающий латынь непременно совратится в «латинство». На всю южнорусскую интеллигенцию в Москве смотрели, как на «латинскую».

«Кто по латыни научится, тот с правого пути совратится», – мнение москвича Голосова, который не хотел учиться у киевских монахов, чтобы не впасть в ересь. Подобные люди считали за еретиков и тех, кто благоволил к киевлянам и их науке, Борис Иванович Морозов, говорили москвичи, начал жаловать киевлян, а это уже явное дело, что туда уклонился, к таким же ересям.

Такое же неприязненное отношение, как к людям, отступавшим от православия, было и к грекам, здесь оно обуславливалось Флорентийской унией и подданством Греции туркам, характеризует сказанное отзыв одного и образованнейших русских людей того времени, Арсения Суханова о греческом духовенстве: «и папа не глава церкви и греки не источник, а если и был источником, то ныне он пересох», «вы и сами, говорил он грекам, страдаете от жажды, как же вам напоять весь свет из своего источника?». На Руси же давно выработалось неприязненное и несколько высокомерное отношение к грекам. Когда пал Константинополь и подпавшее турецкому игу греческое духовенство стало являться на Русь за «милостыней» от польских государей, в русском обществе и литературе появилась и крепла мысль о том, что теперь значение Константинополя, как первого православного центра, должно перейти к Москве, столице единого свободного и сильного государства. С чувством национальной гордости думали наши предки, что одна независимая Москва может сохранить и сохраняет частоту православия и что Восток в 15 в. уже не мог удержать этой чистоты и покусился на соединение с папой. Стеснённое положение восточного духовенства при турецком господстве служило в глазах москвичей достаточным ручательством в том, что греки не могут веровать право, как не могут право веровать русские люди в Литве и Польше, находясь под постоянным давлением католичества.

К православным иноземцам у очень многих московских людей было недоверчивое и вместе гордое отношение. На них смотрели сверху вниз, с высоты самолюбивого сознания своего превосходства в делах веры.

И вдруг эти православные иноземцы, греческие иерархи и малороссийские ученые становятся руководителями в деле исправлений обрядов и книг Московской церкви! Понятно, что такая роль их не могла понравиться московскому духовенству и вызвала в самолюбивых москвичах раздражение. Людям, имевшим высокое представление о церковном первенстве Москвы, казалось, что привлекать иноземцев к церковным исправлениям необходимо было выйти из признания русского духовенства невежественным в делах веры, а московских обрядов – еретическими. А это шло вразрез с их высокими представлениями о чистоте православия в Москве. Этим оскорблялась их национальная гордость и они протестовали против исправлений, исходя именно из этого оскорбленного национального чувства, Никон, став патриархом, повел дело исправления более систематично, занялся исправлением не только ошибок, руководясь древними греческими списками, но и образцов. По поводу последних он постоянно советовался с Востоком. Исправление обрядов уже было, по понятиям того времени, вторжением в область веры, т. е. непростительным посягательством.

В деле исправления киевляне и Восток стали играть даже первенствующую роль. Исправление стало окончательно делом между церковным. Появился и резкий протест.

Каковы же были те неправильности в книгах и обрядах, которые пришлось исправлять Никону.

1. В тексте церковных книг была масса описок и опечаток, мелких недосмотров и разногласий в переводах одних и тех же молитв.

Так тропарь на Пасху читается разно: то «смертью смерть наступи», то «смертью смерть поправ». Из массы описок, погрешностей более вызывали споров и более значительными считались следующие:

1) лишнее слово в 8 члене Сим. Веры, «и в Духа Св. Господа «Истинного» и Животворящего»;

2) Начертание и произношение имени Иисус «Исус»;

3) Искажение церковных отпусков на Богородичные и другие праздники: «Христос Истинный Бог наш», говорил священник, «молитвами Пречистыя Его Матери, «честного и славного Ея Рождества», и всех Святых помилует и спасет нас». Или Христос молитвами Его Матери, «Честного и славного Ея введения или благовещения» и т. д.

2. Наиболее выдающиеся отступления нашей церкви от восточных в обрядах – были таковы:

1) проскомидия совершалась на 7-ми просфорах вместо пяти;

2) пели сугубую аллилуия, т. е. два раза вместо трех, вместо трегубой;

3) Совершали хождение по-солонь, вместо того, чтобы ходить против солнца;

4) Крестились двумя перстами, а не тремя, как крестились на Востоке, и т. д.

Из этого перечня видно, что все отступления Русской Церкви от восточной не восходили к догматам, были внешними и обрядными; но в глазах наших предков обряд играл большую роль и всем этим отступлениям они придавали огромное значение смотря на них, как на «ереси».

Переходя к реформам Никона, упомянем, что еще в 1649 г. до вступления Никона на патриарший престол, приехавший в Москву патриарх Паисий Иерусалимский указал на все выше указанные новшества в Русской Церкви. Когда он отправился домой, то с ним был отправлен на восток Арсений Суханов, для изучения восточных обрядов и для сбора старинных церковных книг. Арсений пробрёл на Афоне до 505 книг богослужебных и учительных, между которыми одному Евангелию насчитывали тогда 1050 лет, другому 650, одному служебнику 600, а другому 450 лет. В 1651 году был в Москве митрополит Назарейский Гавриил. Он тоже указал на отступление обрядов Русской Церкви от Восточной. То же в 1652 г. сделал и патриарх Константинопольский Афанасий. Тогда же (1652 г.) пришло известие с Афона, что там старцы объявили ертическими и сожгли московские печатные книги с двоеперстием. В 1653 г. возвратился Суханов с Востока и в своем отчете, который носит название проскинитария констатировал разницу обрядов в Москве и на Востоке, хотя сам относился скептически ко всему Востоку. Такая многочисленность указаний о различиях Московской церкви от Восточной показала московской иерархи необходимость проверки церковных обрядов и их исправление, если бы они оказались неправильными.

Ко времени вступления на патриарший престол у Никона созрела мысль о необходимости такой проверки и исправления. Став патриархом и разбирая патриаршую библиотеку, он нашёл в ней грамоту об утверждении патриаршества, в коей говорилось о необходимости полного согласия православных церквей и о строжайшем соблюдении догматов. Это побудило его к исследованию не отступила ли русская церковь от православного греческого закона. Как в Символе Веры, так и в других книгах, он сам увидел отступления. Но решиться сразу на гласную систематическую проверку всех этих отступлений было трудно по важности самого дела, и Никон начал свои реформы частными мерами. Он в 1653 г. вместо 12 указал 4 земных поклона во время чтения молитвы «Господи и Владыко живота моего». Эта реформа, весьма некрупная, тем не менее показалась нестерпимою многим московским попам, именно кружку Иосифовских попов, в центре которого был Стефан Вонифатьев и Ив. Неронов. К этому кружку примыкали протопоп Аввакум и др.

К этому кружку в былое время принадлежал и сам Никон. Вместе с прочими членами кружка он отличался национально-охранительным настроением, которое, однако утратил, когда стал во главе церкви и получил более широкий кругозор. Никон желал установить полное согласие и единение Церкви русской с другими поместными православными церквами.

Никон приступил к делу восстановления этого согласия со своей обычной ревностью и увлечением. Вступая на патриарший престол, он связал боярское правительство и народ торжественною клятвою дать ему волю устроить церковные дела и получил своего рода церковную диктатуру.

Кроме разъяснений и предписаний о числе поклонов в молитве Ефрема Сирина, он издал предписание о том, чтобы крестились тремя перстами. Потом он ополчился против русских иконописцев своего времени, которые отступили от греческих образцов в писании икон и усвоили приемы католических живописцев. Далее при содействии юго-западных монахов он ввел на место древнего московского унисонного пения новое киевское партесное, а также завел небывалый обычай произносить в церкви проповеди собственного сочинения. В древней Руси подозрительно смотрели на такие проповеди, видели в них признак самомнения проповедника, пристойным считали читать поучение св. Отцов, хотя обыкновенно и их не читали, чтобы не замедлять церковной службы. Никон сам любил и был мастер произносить поучения собственного сочинения. По его внушению и примеру и приезжие киевляне начали говорить в московских церквах свои проповеди, иногда даже на современные темы. Легко понять смущение, в какое должны были впасть от этих новизн православные русские умы, и без того тревожно настроенные.

Распоряжения Никона показывали русскому православному обществу, что оно доселе не умело ни молиться, ни писать икон и что духовенство не умело совершать богослужение, как следует. Это смущение живо выразил один из первых вождей раскола, протопоп Аввакум.

Когда вышло распоряжение о великопостных поклонах: «мы, пишет он, собрались и задумались: видим, зима наступает, сердце озябло и ноги задрожали». На духовном соборе в 1653 г. разбиралось дело Логгина, судившегося по доносу воеводы Муромского за оскорбление святыни, на соборе протопоп Неронов вступился за Логгина, высказал много горького и дерзкого Никону и за это собором был послан в монастырь на смирение. Сам же Логгин присужден был к снятию сана. При расстрижении протопопа Логгина по снятии с него однорядки и кафтана он с бранью плевал через порог в алтарь в глаза патр. Никону и, сорвав с себя рубашку, бросил ее в лицо патриарху.

Аввакум, поссорясь после ссылки Неронова с другими священниками Казанского Собора, устроил всенощную в сарае, на том основании, как он говорил, что в «некоторое время и конюшня де иная церкви лучше».

Он был арестован и осужден вместе с Логгином, как за это бесчинство, так и за то, что они подали царю на патриарха жалобную по поводу осуждения Неронова. Это столкновение Никона с влиятельным кружком московских попов при самом первом шаге задуманных им исправлений показало ему всю невозможность действовать при церковных исправлениях одному. Его личные распоряжения и в будущем могли вызвать такое же противоречие. Необходимо было поэтому создать собор, который своим авторитетом поддержал бы и узаконил дела исправления. И вот весною в 1654 г. патриарх с государем созывают церковный собор; на нем было: 5 митрополитов, 5 архиепископов и епископов, 11 архимандритов и игуменов и 13 протопопов. Собор начался речью Никона, в которой он указал на неисправность наших книг и обрядов и доказывал необходимость их исправления. Собор признал, что исправление необходимо и постановил, что книги все надо исправить, сверяясь с древними и греческими книгами. Только епископ Павел Коломенский подал особое мнение, против реформ он ничего не имел, но в частности был против вновь положенного количества поклонов за молитвой «Господи и Владыко живота моего». Это противоречие собору не прошло Павлу Коломенскому даром, он был скоро Никоном сослан.

Но это самое противоречие показывало, что определение Русского Собора может быть некоторыми не признано, что в таком важном деле, как исправление, нужен высший авторитет. Никону стало ясно, что для более успешного действия ему необходимо заручиться авторитетом всей восточной Церкви. Поэтому, начиная, приводить в исполнение постановления Собора 1654 г., патриарх и царь посылают (1654) в Константинополь свой грамоты, заключающие 26 вопросов по делу исправления, и просят Константинопольского патриарха Паисия ответить на эти вопросы. Паисий собрал поэтому собор Константинопольского духовенства и «деяния» этого собора, вполне одобряющие планы Никона и постановления Московского Собора 1654 г. послал в Москву. Таким образом Греческая церковь официально была привлечена к делу исправления русских книг.

Никоном во главе исправления были поставлены новые лица: Киевский иеромонах Епифаний Славенецкий, Арсений Сатоновский и греки: Дионисий «святогорец» с Афона, Арсений – Грек, учившийся в Риме и Венеции. Последнего, когда он был в Малороссии и Греции, греки и южане считали за еретика-католика, а потому, по прибытии в Москву, он был послан на три года в Соловки на испытание. Когда Соловецкие монахи признали его православным, Никон взял его к себе в справщики. Но молва о его еретичестве продолжала ходить в Москве, и его присутствие соблазняло многих приверженцев старины. Первая исправленная книга «Служебник», труд новых справщиков, была, наконец, выпущена в 1655 г. Эта книга предварительно была прочтена на духовном соборе, нарочно для того созванном и одобрена присутствовавшими на нем греческими иерархами: патриархом Макарием и автокефальным митрополитом Сербским Гавриилом.

Одновременно с исправлением книг совещались и об исправлении обрядов, для чего созывались соборы, и на соборе 1656 г. впервые занялись вопросом о двуперстии.

Между тем в народе проявлялся ропот на новшества; новых книг местами не хотели принимать, считая, их испорченными. Но людей, могущих стать во главе протестующих, пока не было. Только Иван Неронов, который был в ссылке в Спасо-Каменском монастыре, стал как бы центром движения против Никона на севере, где он восстановлял народ на патриарха.

Затем ему удалось бежать из ссылки в самую Москву, здесь он долго скрывался от Никона и энергично пропагандировал против него. На соборе 1656 г. Неронов был осужден и предан анафеме с своими единомышленниками. Хотя потом Неронов сам явился к Никону и был Никоном прощен, хотя эта распря окончилась примирением, тем не менее, некоторые исследователи (митр. Макарий) это анафемствование считают за начальный момент раскола.

Так дело шло до оставления Никоном патриаршего престола в 1658 г. Никон вполне сознательно приступал к делу исправления и был активным деятелем, но не решался своею властью делать, многого и почти на все свои меры требовал санкцию духовных соборов, и не только русских, но и восточных. Эта санкция всей кафолической церкви касательно частных дел Русской церкви придавала особую торжественность и сообщала ему характер общецерковного искоренения ересей в Русской церкви.

В свою очередь, в глазах поклонников старинной обрядности, поправки Никона прямо были ересями, и протестовали эти люди против Никона именно потому, что он вводил «еретические» новшества. Противодействие Никону в промежутке времени с 1653 г. по 1658 год не выразилось резко и в больших размерах. Только Неронов со своими резкостями явился определённым протестантом. Замечательно, что противодействие исправлению проявлялось раньше, чем принимались меры исправления: опротестовали тогда, когда еще существовали лишь проекты реформ, московские попы подали Царю еще в 1653 г. челобитье против Никона в защиту двоеперстия, хотя двоеперстие стало возбраняться лишь с 1655–1656 годов. Это противодействие Никону исходило первоначально из одного кружка попов, которые были влиятельны при Иосифе и потеряли вес при Никоне; явилось оно частью по личной неприязни к Никону, частью из чувства национальной гордости, оскорбленной тем, что дело исправления переходило в нерусские руки.

Далее, это противодействие патриарху до 1668 г. не перешло в открытый раскол, не проявлялось резко, хотя протестовавшему кружку попов тайно сочувствовали многие. Так стояло дело в момент удаления Никона с патриаршего престола в 1658 г.

После же удаления Никона противодействие реформам церковным быстро разрастается. По удалении Никона во главе Русской церкви стал Крутицкий митрополит Питирим. В деле исправления первое место занимали те же справщики, оно велось в том же направлении, но без Никона не было прежней энергии.

Протест против исправления значительно подавляемый личными свойствами, громадной властью и влиянием Никона, становится с его удалением все яснее, смелее и настойчивее. Во главе его, как и прежде, стоит Неронов, человек не глупый и резкий; он был прежде избалован московскими властями и был влиятелен по своему положению. В деле противодействия иерархи он то приносит ей раскаяние, то от неё отпадает, нужно сказать, что он играл роль между протестующими больше благодаря своему положению (протопоп Москов. Казан, собора) нежели личным достоинством. Другой вожак – протопоп Аввакум. Это был крупный самородок, очень умный от природы, но необразованный человек. «Аще я и не смыслен гораздо, неученый человек» говорил он сам про себя, – «не учен диалектики и риторики и философии, а разум Христов в себе имам, якоже и апостол глаголет, аще и невежда словом, но не разумом». Подобная самоуверенность речи вызывалась в Аввакуме не самомнением. Аввакум-фанатик (сон видит видения и верит в свое непосредственное общение с Богом) но он честен и неподкупен, он способен слепо проникаться одним каким-либо чувством, готов на мучения. Он спокойно говорит, в одной из своих челобитных царю: «вели, яко скорбно тебе, государь, от докуки нашей... Не сладко и нам, егда ребра наши ломают и, развязав нос кнутьем мучат и томят на морозь гладом, а все церкви ради Божей страждем», добавляет он и дальше повествует о всех своих страданиях за веру. Он и умер верный себе, мученическою смертью. В его чрезвычайно интересных сочинениях проглядывают иногда нетерпимость и изуверство, но есть в них и очень симпатичные и вызывающие к нему уважение черты. Из новых вожаков, выдвинувшихся уже после удаления Никона, известны следующие лица: епископ Вятский Александр, прежде произносивший анафемы против Неронова, а потом приставной к протестующим поп Лазарь, сосланный в 1664 г. за обличение новшеств, личность очень несимпатичная, серб Юрий Крижанич, знавший Лазаря, рисует его очень неприглядными чертами; Никита, по прозвищу Пустосвят, личность мелкая, самолюбивая и крайне непоследовательная. Рядом с этими вожаками раскола стоят: диакон Фёдор, довольно образованный богословский человек сравнительно с прочими расколоучителями и ряд других деятелей менее заметных, некоторые из них пользовались поддержкой общества и даже в царском дворце находили себе сочувствующих лиц. Сама царица Мария Ильинична (Милославская) сочувствовала никоторым из них, а её родня, боярыня Феодосия Морозова и кн. Евдокия Урусова, были прямыми раскольницами и пострадали за свою приверженность к старой обрядности.

Поддерживаемые сочувствием в обществе и бездействием властей, которые сквозь пальцы смотрели на деятельность расколоучителей, противники церковной реформы во время от 1658 г. до 1666 г. действовали в Москве очень свободно и многим успели привить свои воззрения. Первоначальный кружок противников Никона в это время перешел в целую партию противников церковных новшеств; личные мотивы, много значившие в начале церковной распри, теперь исчезли и заменились чисто принципиальным протестом против изменений в обрядности, против новых ересей. Словом, начался раскол в Русской церкви. И не в одной Москве он проявлялся. Оппозиция церковным исправлениям была во всем государстве; она являлась, напр., во Владимире, в Нижнем Новгороде, в Муроме, на крайнем севере, в Соловецком монастыре, еще с 1657 г. обнаруживается резкое движение против «новин», и переходит в открытый бунт, в известное Соловецкое возмущение, подавленное только в 1676 г. Огромное нравственное влияние Соловок на севере Руси, приводит к тому, что раскол распространяется по всему северу. И нужно заметить, что в этом движении за церковную старину принимают участие не только образованные люди того времени, напр., духовенство, но и народные массы.

Писания расколоучителей расходятся быстро и читаются всеми. Исследователей удивляет изумительно быстрое распространение раскола; замечая, что он, с одной стороны, самостоятельно возникает сразу во многих местностях без влияния расколоучителей из Москвы, а с другой стороны, очень легко прививается их пропагандой, где она ни появилась, – исследователи, вместе с тем, не могут удовлетворительно объяснить причин такого быстрого роста церковной оппозиции.

Русское церковное общество к началу 17 века прониклось религиозной самоуверенностью. Национальное самомнение вывело убеждение, что христианство, которым обладает Русь, со всеми его местными особенностями и даже с туземной степенью его понимания есть единственное в мире истинное христианство, что другого чистого православия, кроме русского, нет и не будет. Как скоро русское церковное общество признало себя единственным хранителем истинного благочестия, местное религиозное сознание было им признано мерилом христианской истины, т. е. идея вселенской церкви замкнулась в тесные географические пределы одной из поместных церквей вселенское христианское осознание заключалось в узкий кругозор людей известного места и времени. Признав себя вселенскою Церковью, русское церковное общество не могло допустить поверки своих верований и обрядов со стороны. У них укрепилась мысль, что Русская поместная Церковь обладает всей полнотой христианского вселенского сознания, что русское церковное общество уже восприняло все, что нужно для спасения верующего, и ему нечему больше учиться, нечего н не у кого больше заимствовать в делах веры, а остается бережно хранить воспринятое сокровище. Тогда на место вселенского сознания мерилом христианской истины стала национальная церковная старина. С минуты такого признания все усилия русской религиозной мысли д. б. направиться не к тому, чтобы углубляться в тайны христианского вероучения, а единственно к тому, чтобы сберечь свой наличный местный запас религиозного понимания со всеми местными обрядами и оградить его от изменения и нечистого прикосновения со стороны.

И вдруг всему этому выносится суровый приговор, что многие наши отступления плод нашего невежества, отсталости, незнакомства с грамматикой, риторикой и другими школьными науками. Участие же в церковных нововведениях приезжих греков и западнорусских ученых, которых подозревали в связи с латинством, распространило в русском рядовом обществе догадку, что церковный новшества – дело тайной латинской пропаганды, что Никон и его греческие и киевские сотрудники суть орудие папы, еще раз задумавшего олатынить русский православный народ.

Внешние бедствия, постигшие Русь и Византию, уединили Русскую церковь, ослабив её духовное общение с церквями Православного Востока. Это помутило в русском церковном обществе мысль о вселенской Церкви, подставив под нее мысль о Церкви русской, как единственно православной, заменившей: собою Церковь вселенскую. Тогда авторитет вселенского христианского сознания был подменён авторитетом местной национальной церковной старины. Замкнутая жизнь содействовала накоплению, в русской церковной практике местных особенностей, а преувеличенная оценка местной церковной старины сообщила этим особенностям значение неприкосновенности святыни.

Смутное время самозванщины и лихолетья углубили и расширили недоверие к Западу и всему с ним соединенному. На первого самозванца взглянули, как на лукавого латинского агента, приложившегося «к вечным врагам христианским, к латинским ученикам» и давшего им письменное обязательство, всю Русь привлечь под благословение папы, «дяди антихристова», как выразился Авраамий Палицын в своем Сказании. Это недоверие закреплено было вскоре по возвращении патриарха Филарета из польского плена постановлением Московского Церковного Собора 1620 г., перекрещивать не только католиков, униатов и протестантов, обращавшихся в православие, но и православных белорусов, крещеных не через погружение, а через обливание.

Религиозную подозрительность к инославным чужеземцам это постановление превратило в канонизированную нетерпимость.

Для знакомства с Западом на Руси издавались «книги глаголемые козмографии, сложенные от древних философ, переведенные с римского языка», а в этих космографиях читали про тот мир, что в земле Гишпанской «веры ово папежская, она же люторская, благочестие же иссякло, человецы же мудры и дохтуроваты делом и звездочтением», что королевство Французское прежде сего бывало и крещено от св. апостол, ныне же от благочестия и от веры христианския заблудился в злую веру латинскую и люторскую», что «земля Германия крещена была от св. ап. Павла, ныне от веры заблудилися в немецкую разную ересь, человецы же ласковы и смирны и слабы к пианству и к покою телесному».

Зато о своем отечестве там читали, что «царство Российское даже и доднесь стоит в православной вере неподвижно, вера же благочестивая и Божьи церкви святым пением изрядно цветящеся, и во всей Европе подобной той земли и чуднее нет и всякою лепотою пречудние не обретаются, светящеся благочестием, a человецы подобием сановиты, брадаты и платьем одены». Так сопоставлялась Россия Западной Европе, как двух миров, резко различающихся основами своей жизни.

Когда русские люди заметили, что церковный порядок подвергается ломке, то в этом увидели знамение пришествия антихристова, связали церковные перемены с другими новизнами, шедшими с латинского Запада, и, недолго думая, решили, что всем этим тайно орудует знакомая злокозненная рука «дяди антихристова», римского папы, уготовляющего путь в Россию своему племяннику. Под действием такого сочетания представлений и чувства и возник раскол.

Житейские соблазны и религиозные опасности, принесённые западным влиянием, насторожили внимание русского церковного общества, а в его руководителях пробудили потребность собираться с силами для предстоявшей борьбы, осмотреться и прибраться, подкрепиться содействием других православных обществ и для того тесней сойтись с ними. Так в лучших русских умах около половины 17 в. оживилась замиравшая мысль о вселенской Церкви, обнаружившаяся у патриарха Никона нетерпеливой и порывистой деятельностью, направленной к обрядовому сближению русской церкви с восточными церквами.

Как самая эта идея, так и обстоятельства её пробуждения и особенно способы её осуществления вызвали в русском церковном обществе страшную тревогу. Мысль о вселенской Церкви выводила это общество из его спокойного религиозного самодовольства, из национально-церковного самомнения.

Порывистое и раздраженное гонение, проявленное Никоном, привычных обрядов оскорбляло национальное самолюбие, не давало встревоженной совести одуматься и переломить свои привычки и предрассудки, a наблюдение, что латинское влияние дало первый толчок этим преобразовательным порывам, наполнило умы паническим ужасом при догадке, что этой ломкой родной старины двигает скрытая злокозненная рука из Рима.

И так раскол, как религиозное настроенье и как протест против западного влияния, произошел от встречи преобразовательного движения в государстве и Церкви с народно-психологическим значением церковного обряда и с национальным взглядом на положение русской церкви в христианском мире. С этих сторон он есть явление народной психологии. В народно-психологическом составе старообрядчества надобно различать три основные элемента.

1) церковное самомнение, по вине которого православие у нас превратилось в национальную монополю (национализацию вселенской Церкви).

2) косность и робость богословской мысли; не умевшей усвоить духа нового чуждого знания и испугавшейся его, как нечистого латинского наваждения (латинобоязнь).

3) инерция религиозного чувства, не умевшего отрешиться от привычных способов и форм своего возбуждения и проявления (ложно понимаемая обрядность). Но протестующее противоцерковное настроение раскола превратилось в церковный мятеж, когда старообрядцы отказались повиноваться своим церковным пастырям за их предполагаемую привязанность к латинству, a русские церковные иерархи с двумя восточными патриархами на московском соборе 1667 г. отлучили непокорных старообрядцев от православной Церкви за их противление канонической власти церковных пастырей. С того времени раскол и получил свое бытье не только как религиозное настроение, но и как особенное церковное общество, отделившееся от православной Церкви.

Т. к. власть терпимо после Никона относилась к расколу, то он явно укреплялся и «соблазн» становился смелее год от году. В таком положении в 1666 г. в Москве решили созвать о расколе церковный собор. Он состоялся весною 1666 г. Прежде всего, на соборе занялись обсуждением предварительных вопросов: православны ли греческие патриархи? Праведны ли и достоверны ли греческие богослужебные книги? Праведен ли Московский Собор 1654 года, решивший исправление книг и обрядов? При обсуждении, собор на эти вопросы ответил утвердительно и, тем самым, признал правильною реформу Никона, утвердил ее и осудил принципиально раскол. Затем собор судил известных нам расколоучителей и присудил их к лишению священных санов и к ссылке. Все они, кроме Аввакума и диакона Фёдора, принесли после собора покаяние и были приняты в церковное общение.

После суда собор составил окружную грамоту духовенству с наставлением следовать церковной реформе, a затем рассмотрел и одобрил к изданию ученую апологию церковной реформы книгу известного киевлянина Симеона Полоцкого «Жезл Правления» (Москва.1666 г.), которая направлена была против раскольнических писаний и начинает собою ряд последующих полемических сочинений о расколе.

Тотчас после собора 1666 г. состоялся в Москве в 1666–1667 г. «великий собор» церковный с участием патриархов Александрийского и Антиохийского. Собор был созван о деле патриарха Никона, но занялся и расколом. Он одобрил все частности Никоновой реформы (хотя осудил Никона) и изрек анафему на тех, кто ослушается его постановлений и не примет нововведений Никона. Эта анафема в истории нашего раскола получила большое значение. Ею все последователи старой обрядности поставлены были в положение еретиков. Эта анафема еще бесформенное движение, хотя сильную, но шедшую в разброд оппозицию сразу превратила в формальный раскол и вместо того, чтобы уничтожить смуту, как надеялся собор 1667 года, только усилила и обострила ее. С той поры, с 1667 г. наблюдается, с одной стороны, дальнейшее распространение раскола и внутреннее развитие его доктрин (в конце XVII в. в расколе стала формироваться двоякая организация: поповщинская и безпоповщинская), с другой стороны, ряд мер, принимаемых против раскола церковью и государством пришедшем на помощь церкви. Эти меры были двух родов: увещательные и карательные. Первые создали у нас обширную полемическую литературу о расколе, вторые же поставили раскольников в исключительное положение в государстве. До 50-х годов XIX века о расколе знали только по догматически-полемическим сочинениям, направленным против раскольников. Научное же исследование раскола, как исторического явления, стало возможно, по чисто внешним условиям, только со второй половины 19 века. В 60-х и частью в 50 годах исследование раскола пошло очень оживленно, стали издавать памятники раскольничий литературы, писать очерки раскольничьего быта, исследовать историю раскола.

Длинный ряд исторических трудов о расколе открывается «Историей Русского раскола» (СПБ. 1855) Макария, епископа Винницкого, затем митрополита Московского. Из прочих трудов – труд А.П. Щапова, «Русский раскол старообрядчества», труды П.И. Мельникова «Письма о расколе» и «Исторические очерки поповщины»

Начальная история раскола вновь прекрасно рассмотрена в 12 томе «История Русской Церкви» митрополита Макария, в книге проф. Каптерева «Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович» том первый (1909), и в труде г. Смирнова «Внутренние вопросы о расколе». Писали историю и сами раскольники. Из их исторических трудов известны: «Виноград Российский» Семена Денисова (XVII в.), где заключаются сведения о начале и распространении раскола и «Хронологическое ядро старообрядческой церкви» Павла Любопытного (перечень событий с 1650 по 1819 г.) Но оба эти труда не научны.

* * *

Другим выдающимся фактом в церковной сфере при Алексее Михайловича было так называемое «дело патриарха Никона». Под этим названием разумеется, обыкновенно распря патриарха с царем в 1658–1666 г. г. и лишение Никона патриаршества. Ссора Никона с царем, его удаление с патриаршего престола и суд над Никоном – сами по себе события крупные, а для историка они получают особый интерес еще и потому, что к личной ссоре и церковному затруднению здесь примешался вопрос об отношении светской и церковной властей на Руси.

Вероятно, в силу таких обстоятельств его дело и вызвало к себе большое внимание в науке и много исследований, очень значительное место делу Никона, напр., уделил С.М. Соловьев в ХI т. «Истории России». Он относится к Никону далеко не с симпатией и винит его в том, что благодаря особенностям его неприятного характера и неразумному поведению, дело приняло такой острый оборот и привело к таким печальный результатам, как низложение и ссылка патриарха. Против взгляда, высказанного Соловьевым, выступил Субботин, в своем сочинении «Дело патриарха Никона» (М., 1862). Он группирует в этом деле черты, ведущие к оправданию Никона, и всю вину печально исхода распри царя с патриархом, возлагает на бояр, врагов патриарха и греков, впутавшихся в это дело. Во всех общих трудах по русской истории много найдется страниц о Никоне; мы упомянем здесь большой труд митрополита Макария («История Русская Церкви», т. XII, СПБ. 1833 г.), где вопрос о Никоне рассмотрен по новым источникам и высказывается отношение к Никону такое же почти, как у Соловьева, и труд Гюббенета «Историческое исследование дела патриарха Никона» (2 т. СПБ. 1882 и 1884 гг.), объективно написанное и стремящееся восстановить в строгом порядке немного спутанную связь фактов. Из сочинений иностранных нужно упомянуть английского богослова Пальмера, который в своем труде The Patriarch the and Tzar (London 1871–76 г.г.) сделал замечательный свод данных о деле Никона а, переведя па английский язык отрывки из трудов русских ученых о Никоне и массу материала, как изданного, так и не изданного еще в России (он пользуется документами московской синодальной библиотеки). Из современных трудов укажем на труд проф. Зазыкина «Патриарх Никон».

Обстоятельства оставления Никоном патриаршего престола и низложения Никона мы изложим кратко в виду того, что все дело Никона слагается из массы мелочных фактов, подробный отчет о которых занял бы слишком много места. Мы уже видели как Никон достиг патриаршества. Нужно заметить, что он был почти на 25 лет старше Алексея Михайловича; эта разница лет облегчала ему влияние на царя. Это не была дружба сверстников, a влияние очень умного, деятельного и замечательного красноречивого человека почтенных лет на мягкую впечатлительную душу юного царя. С одной стороны, была любовь и глубокое уважение мальчика, с другой – желание руководить этим мальчиком. Энергичная натура Никона не могла отвечать царю на его идеальную симпатию таким же чувством. Никон был практик, Алексей Михайлович – идеалист. Когда Никон стал патриархом с условием, что царь не будет вмешиваться в церковные дела, значение Никона было очень велико; мало-помалу, он становится в центре не только церковного, но и государственного управления. Царь и другие, по примеру царя, стали звать Никона не «великим господином», как обыкновенно величали патриархов, а «великим государем», каковым титулом пользовался только патриарх Филарет, как отец государя. Никон стоял очень близко ко двору, чаще прежних патриархов участвовал в царских трапезах, и сам царь часто бывал у него. Бояре в сношениях с патриархом по делам называли себя перед ним, как перед царем, полуименем (напр., в грамоте: «Великому государю святейшему Никону патриарху... Мишка Пронский с товарищами челом бьют). И сам Никон величает себя «великим государем», в грамотах пишет свое имя рядом с царским, как писалось имя патриарха Филарета; а в новоизданном служебнике 1655 г. Никон помещает даже следующие слова: «да даст же Господь им, государям, т. е. царю Алексею Михайловичу и патриарху Никону, желание сердец их; да возрадуются вси живущие под державою их... яко да под единым государским повелением вси повсюду православнии народы живущи... славити имут истиннаго Бога нашего».

Таким образом Никон свое правление называл державою и свою власть равнял открыто с государевою. По современному выражению, Никон, став патриархом «возлюбил стоять высоко, ездить широко». Его упрекали, таким образом, в том, что он забылся, возгордился. Он, действительно, держал себя гордо как «великий государь», и было основание для этого: Никон достиг того, что правил всем государством, в 1654 г., когда царь был на войне, дума боярская слушала его как царя. Политическое влияние Никона возросло до того, что современники готовы были считать его власть даже большею, чем власть царя. Неронов говаривал Никону: «какая тебе честь, владыко святый, что всякому ты страшен, и друг другу говорят грозя: знаешь ли, кто он, зверь ли лютый – лев или медведь, или волк? Дивлюсь, государевы царевы власти уже не слыхать, от тебя всем страх и твой посланники пуще царских всем страшны; никто с ними не смеет говорить, затверждено у них: знаете ли патриарха»? И сам Никон склонен был считать себя равным царю по власти, если даже не сильнейшим, раз на соборе (летом 1653 г.) в споре с Нероновым Никон опрометчиво произнес, что присутствие на соборе царя, как этого требовал Неронов, не нужно: «мне и царская помощь не годна и не надобна», крикнул он.

Но влияние Никона основалось не на законе и не на обычае, а единственно на личном расположении к Никону царя (будь Никон не патриарх, его можно было бы назвать временщиком). Такое положение Никона, вместе с его поведением гордым и самоуверенным, вызвало к нему вражду в придворной среда, в боярах, потерявших благодаря его возвышению часть своего влияния (Милославские и Страшневы) есть свидетельство (у Мейерберга), что и царская семья была настроена против Никона. При дворе на Никона смотрели, как на непрошенного деспота, держащегося единственно расположением царя. Если отнять это расположение, влияние Никона исчезнет и власть его уменьшится.

Не так, однако, думал сам Никон. Он иначе и не представлял себе патриаршей власти, как в тех размерах, в каких ему удавалось ее осуществлять. По его понятию, власть патриарха чрезвычайно высока, она даже выше верховной власти светской: Никон требовал полного невмешательства светской власти в духовные дела и вместе с тем оставлял за патриархом право на широкое участие и влияние в политических делах; в сфере же церковного управления Никон считал, себя единым и полновластным владыкой. С подчиненным ему духовенством он обращался сурово, держал себя гордо и недоступно, словом был настоящим деспотом в управлении клиром и паствой. Он был очень скор на тяжкие наказания, легко произносил проклятия на провинившихся и вообще не останавливался перед крутыми мерами. По энергии характера и по стремлению к власти Никона охотно сравнивают с папою Григорием VII Гильдебрантом. Однако, во время своего управления церковью Никон не истребил тех злоупотреблений и тягостей, которые легли на духовенство при его предшественнике Иосифе и вызывали жалобы. В 1653 г. порядки, удержанные и вновь заведенные Никоном, вызвали любопытное челобитье царю на патриарха. Хотя оно было подано противниками новшеств, однако касается не только реформ Никона, но и его административных привычек и очень обстоятельно рисует Никона как администратора, с несимпатичной сторону. По этому челобитью видно, что против него и в среде духовенства был большой ропот. Про Никона надо вообще заметить, что его любили отдельные лица, но личность его не возбуждала общей симпатии, хотя нравственная его мощь покоряла ему толпу.

До польской войны 1654 г. симпатии юноши царя к Никону не колебались. Уезжая на войну, Алексей Михайлович отдал на попечение Никона и семью, и государство. Влияние Никона казалось, все росло и росло, хотя царю были известны многие выходки Никона и то как Никон отзывался о царской помощи, что она ему не «надобна», и то, что Никон не жаловал Уложение, называя его «проклятою книгою», исполненною «беззаконий». Но во время войны царь возмужал, много увидел нового, развился и пробрёл большую самостоятельность. Этому способствовали самые обстоятельства военной жизни, имевшие влияние на впечатлительную натуру царя, и то, что Алексей Михайлович в походах освободился от московских влияний и однообразной житейской обстановки в Москве, но, изменяясь сам, царь еще не изменял своих прежних отношений к старым друзьям. Он был очень хорош с Никоном, по-прежнему называл его своим другом. Однако, между ними стали происходить размолвки. Одна такая размолвка случилась на Страстной неделе в 1656 году по поводу церковного вопроса (о порядке Богоявленского водоосвящения). Уличая Никона в том, что он слукавил, царь очень рассердился и в споре назвал Никона «мужиком и глупым человеком». Но дружба их все еще продолжалась до июля 1658 г., до всем известного столкновения Хитрово с князем Мещерским на праве грузинского царевича Теймураза. В июле 1658 г. последовал внезапный разрыв.

В объяснении причины разрыва Никона с Алексеем Михайловичем исследователи несколько расходятся благодаря неполноте фактических данных об этом событии. Одни, (Соловьев, митрополит Макарий) объясняют разрыв возмущением царя с одной стороны и резкости в поведении Никона с другой, у них дело представляется так что охлаждение между царем и патриархом происходило постепенно и само по себе незаметно, привело к разрыву. Другие (Субботин, Гюббинет и профессор Дептского университета П.Е. Медовиков, написавший «Историческое значение царствования Алексея Михайловича» М. 1854 г.) полагают, что к разрыву привели наветы и козни бояр, которым они склонны придавать в деле Никона очень существенное значение. Надо заметить, что С.М. Соловьев также не отрицает участия бояр в этом деле, но их интриги и «шептания», как фактор второстепенный, стоят у него на втором плане.

Когда царь не дал должной, по мнению Никона, расправы на Хитрово, обидевшего патриаршего боярина при въезде Теймураза и перестал посещать патриаршее служение, Никон уехал в свой Воскресенский монастырь, отказавшись от патриаршества «на Москве» и не дождавшись объяснения с царем. Через несколько дней царь послал двух придворных спросить у патриарха, как понимать его поведение – совсем ли он отказался от патриаршества или нет? Никон отвечал царю очень сдержанно, что он не считает себя патриархом «на Москве», и дал свое благословение на выборы нового патриарха и на передачу патриарших дел во временное заведывание Питирима, митрополита Кривицкого.

Затем Никон просил прощения у Алексея Михайловича за свое удаление и царь простил его. Поселясь в Воскресенском монастыре (от Москвы верстах в 40 на северо-запад), принадлежавшем Никону лично, он занялся хозяйством и постройками и просил Алексея Михайловича не оставлять его обители государевой милостыней. Царь со своей стороны милостиво обращался с Никоном и отношения между ними не походили на ссору. Царю доносили что Никон решительно не хотел «быть в патриархах», и царь заботился об избрании нового патриарха на место Никона. В избрании патриарха тогда и заключался весь вопрос; дело обещало уладиться мирно: но скоро начались неудовольствия. Никон узнал, что светские люди разбирают патриаршие бумаги, оставленные в Москве, обиделся на это и написал по этому поводу государю письмо с массою упреков, жалуясь и на то, между прочим, что из Москвы к Никону никому не позволяют ездить. Затем он стал жаловаться, что его не считают патриархом и очень рассердился на митрополита за то, что тот решился заменить собою патриарха в известной церемонии шествия на осляти (весною 1659 г.) По этому поводу Никон заявил, что он не желает оставаться патриархом «на Москве», но что не сложил с себя патриаршего сана. Выходило так что Никон, не будучи патриархом московским, был все же патриархом русской церкви и считал себя вправе вмешиваться в церковные дела, если бы на Москве избрали нового патриарха, то в русской церкви настало бы двупатриаршество. В Москве не знали, что делать, и не решались избирать нового пастыря.

Летом 1659 г. Никон неожиданно приехал в Москву. Недолго он пробыл, был принят царем с большой честью, но объяснений и примирений между ними не произошло, отношения оставались не определенными и дело не распутывалось. Осенью того же 1659 г. Никон, с позволения царя, поехал навестить два других своих монастыря: Иверский (на Валдайском озере) и Крестный (близ Онеги). Только теперь, в долгое отсутствие Никона, решился царь собрать духовный собор, чтобы обдумать положение дел и решить, что делать. В феврале 1660 года начало свои заседания русское духовенство и по рассмотрению дел определило, что Никон должен быть лишен патриаршества и священства по правилам св. апостолов и соборов, как пастырь, своею волею оставивший паству. Царь, не вполне доверяя правильности приговора, пригласил на собор и греческих иерархов, бывших тогда в Москве. Греки подтвердили правильность соборного приговора и нашли ему новые оправдания в церковных правилах. Но ученый, киевлянин Епифаний Славенецкий не согласился с приговором собора и подал царю особое мнение, уличая собор в неверном толковании церковных правил и доказывая, что у Никона нельзя отнять священства, хоть и должно лишить его патриаршества. Авторитет греков был, таким образом, поколеблен в глазах царя, и он медлил приводить в исполнение соборный приговор, тем более, что многие члены собора (греки) склонны были оказать Никону снисхождение и просили об этом государя. Итак, попытка распутать дело помощью собора не удалась, и Москва оставалась без патриарха.

Никон же продолжал считать себя патриархом и высказывал, что в Москве новый патриарх должен быть поставлен им самим.

Он воротился в Воскресенский монастырь узнал, конечно, о приговоре собора по поводу его низложения и понял, что теперь уже нелегко возвратить утраченную власть. Удаляясь из Москвы, он рассчитывал, что его будут умолять о возвращении на патриарший престол, но этого не случилось, а собор 1660 г. показал ему окончательно, что в Москву его просить не будут. Что влияние Никона пало совсем, это увидели и другие: сосед Никона по земле, окольничий Боборыкин вступил с ним в тяжбу, не уступая куска земли когда-то принадлежавшего всесильному патриарху. Недовольный тем, что Боборыкину дали суд на патриарха, Никон пишет царю письмо, полное укоризн и тяжелых обвинений. В то же время он не ладит с Питиримом, мало обращавшим внимания на бывшего патриарха и даже предает его анафеме. Вообще Никон, не ожидавший невыгодного для себя оборота дела, теряет самообладание и слишком волнуется от тех неприятностей и уколов, какие постигают его, как всякого павшего видного деятеля. Но до 1662 г. против Никона не предпринимают ничего решительного, хотя резкие выходки его все больше и больше вооружают против него прежнего его друга царя Алексея.

В 1662 г. приехал в Москву отставленный от своей должности Гасский митрополит Паисий Лигарид, очень образованный грек, много скитавшийся по Востоку и приехавший в Москву с целью лучше себя обеспечить. В XVII веке греческое духовенство очень охотно посещало Москву с подобными намерениями. Ловкий дипломат, Паисий скоро успел приобрести в Москве друзей и влияние. Всмотревшись в отношения Царя и патриарха, он без труда заметил, что звезда Никона уже померкла, и понял, на чью сторону ему должно стать: он стал против Никона, хотя сам приехал в Москву по его милостивому и любезному письму. Сперва, по приезде своем, вступил он в переписку с Никоном, обещал ему награду на небесах за его «неповинные страдания», он уговаривал, вместе с тем, Никона смириться перед царем. Но уже с первых дней, он советовал царю не медлить с патриархом, требовать от него покорности и низложить его, если не покорится и не «воздержится от дел патриарших». Как учёнейшему человеку, Лигариду предложили в Москве от имени боярина Стрешнева (врага Никона) до 30-ти вопросов о поведении Никона с тем, чтобы Паисий решил, правильно, ли поступал патриарх. И Лигарид все вопросы решил не в пользу Никона. Узнав его ответы, Никон около года трудился над возражениями и написал в ответ Лигариду целую книгу страстных и очень метких оправданий.

Очевидно под влиянием Лигарида, царь Алексей Михайлович в конце 1662 г. решился созвать второй собор о Никоне. Он велел архиепископу Рязанскому Иллариону составить для собора, как бы обвинительный акт «всякия вины» Никона собрать, и приказать звать на собор восточных патриархов.

Никон, подавленный отношением царя к нему, и раньше искал мира, посылая к царю письма и прося его перемениться к нему «Господа ради»; теперь же он решил тайком приехать в Москву и приехал ночью (на Рождество 1662 г.), чтобы примириться с государем и предотвратить собор, но той же ночью уехал обратно, извещённый, вероятно, своими московскими друзьями что его попытка будет напрасною.

Видя, что примирение невозможно, Никон снова переменил поведение. Летом 1663 г. он произнес на упомянутого Боборыкина (дело с которым у него продолжалось) такую двусмысленную анафему, что Боборыкин мог ее применить к самому царю с царским семейством, что и сделал, не преминув донести в Москву. Царь чрезвычайно огорчился этим событием и тем, что на следствии по этому делу Никон вел себя очень заносчиво и наговорил много непристойных речей на царя. Об этом, впрочем, постарались сами следователи, выводя патриарха из себя своими вопросами и своим недоверием к нему. Если царь Алексей Михайлович сохранял еще какое-нибудь расположение к Никону, то после этого случая оно должно было исчезнуть вовсе.

Восточные патриархи, приглашение которым было послано в декабре 1662 года, прислали свои ответы только в мае 1664 г. Сами они не поехали в Москву, но очень обстоятельно ответили царю на те вопросы, какие царь послал им о деле Никона и признали, что патриарха может судить и поместный (русский) собор, почему присутствие их в Москве представлялось им излишним. Но царь Алексей Михайлович непременно желал, чтобы в Москву приехали сами патриархи, и отправил им вторичное приглашение. Очень понятно это желание царя разобрать дело Никона с помощью высших авторитетов церкви; он хотел, чтобы в будущем уже не оставалось места сомнениям и не было возможности для Никона протестовать против, собора.

Но Никон не желал собора, понимая, что собор обратится на него. Он показывал вид, что собор для него не страшен, но в то же время сделал открыто и гласно первый шаг к примирению, что бы этим уничтожить надобность собора; он решился с помощью, и может быть по мысли, некоторых своих друзей (боярина Н.И. Зюзина), приехать в Москву патриархом, так как когда-то уехал из неё. Ночью на 1-е декабря 1664 г. он неожиданно явился на утреню в Успенский собор, принял участие в богослужении, как патриарх, и послал известить государя о своем приходе, говоря: «сшел я с престола никем не гоним, теперь пришел на престол никем незваный». Однако, Государь, посоветовавшись с духовенством и боярами, собранными тотчас же во дворец, не пошел к Никону и приказал ему уехать из Москвы. Ещё до рассвета уехал Никон, отрясая прах от ног своих, понимая окончательное свое падение. Дело о приезде его было расследовано, и Зюзин поплатился ссылкой. Никону приходилось ожидать патриаршего суда над собою. В 1665 г. он тайком отправил патриархам послание, оправдывая в нем свое поведение, чтобы патриархи могли правильнее судить о его деле, но его послание было перехвачено и на суде служило вескою уликою против Никона, потому что было резко написано.

Только осенью 1666 г. приехали в Москву патриархи Александрийский Паисий и Антиохийский Макарий (Константинопольский и Иерусалимский сами не приехали, но прислали свое согласие на приезд двух первых, и на суд над Никоном). В ноябре 1666 г. начался собор, на который был вызван и Никон. Он держал себя, как обиженный, но признал собор правильным, оправдывался он гордо и заносчиво, но повиновался собору. Обвинял его сам царь, со слезами перечисляя «обиды» Никона. В декабре постановили приговор Никону, сняли с него патриаршество и священство и отправили его в ссылку в Ферапонтов Белозерский монастырь. Так окончилось «дело патриарха Никона».

12 декабря 1666 г. был постановлен приговор с осуждением патриарха... «по святым и божественных богопроповедников Апостолов, по вселенских же, средних и поместных благочестивых соборов правилам, сотворихом его всякого священнодейства чужда: во еже бы ему к тому не действовати архиерейская ибо его совершенно извергахом и низложихом мы, Божьею милостью патриарси, с омофоры и с епитрахили со всем поместным преосвященным собором изъявяюще еже отныне вменятися и именоватися простым монахом Никону, а не к тому патриархом. Место же его обитания даже до последняго его издыхания определися да будет обитель кая либо древняя и удобоприходная, во еже бы ему безпрепятно и безмолвно плакатися своих гресех».

Не спокойно выслушал Никон свой приговор: он стал жестоко бранить греческое духовенство, называя греков «бродягами». «Ходите всюду за милостынею», говорил он им, и с ирониею советовал поделить им между собою золото и жемчуг с его патриаршего клобука и панагии. Ирония Никона многим была тогда близка и понятна. Греки действительно «всюду ходили за милостынею», потрудившись над осуждением Никона в угоду могущественнейшему монарху и радуясь совершению правосудия, не забывали они при этом высказать надежду, что и теперь не оскудеет к ним милость царская. В видах этой милостыни они и до собора, и на соборе 1666 г. старались возвеличить царскую власть и утвердить её авторитет даже в делах церкви, ставя в вину Никону его стремление к самостоятельности в сфере церковной. Никон, заносчивый, непоследовательный и много погрешивший, симпатичнее для нас в своем падении, чем греки со своими заботами о царской милости.

Собор единогласно осудил Никона, но когда стали формулировать приговор над ним, то произошло на соборе крупное разноглась по вопросу об отношениях властей, светской и духовной. В приговоре, редактированном греками, слишком явно и резко проводились тенденции в пользу первой: греки ставили светскую власть авторитетов в делах церкви и веры, и против этого восстали некоторые русские иерархи, (как раз бывшие враги Никона), за что они и подверглись церковному наказанию. Таким образом, вопрос об отношении властей принципиально был поднят на соборе 1666–1667 г. г. и был решён собором не в пользу церковной власти.

Этот вопрос необходимо должен был возбудиться на этом соборе: он был весьма существенным в деле Никона и проглядывал гораздо раньше собора 1666 г. Никон боролся и пал не только из-за личной ссоры, но и из-за принципа, который он проводил. Во всех речах и посланиях Никона прямо сказывается этот принцип и его чувствовал сам царь Алексей Михайлович, когда (в 1662 г. в вопросах Стрешнева Лигариду в 1664 г. в вопросах патриархам) ставил вопросы о пространстве власти царской и архипастырской. Никон крепко отстаивал то положение, что церковное управление должно быть свободно от всякого вмешательства светской власти, а церковная власть должна иметь влияние в политически делах. Это воззрение рождалось в Никоне из высокого представления о церкви, как о руководительнице высших интересов общества; представители церкви, по мысли Никона, тем самым должны стоять выше прочих властей. Но такие взгляды ставили Никона в полный разлад с действительностью в его время, как он думал, государство возобладало над церковью и необходимо было возвратить церкви её должное положение, к этому и шла его деятельность (см. Иконникова «Опыт исследования о культурном значении Византии в Русской Истории», Киев 1869 г.) По этому самому распря Никона с царем не была только личною ссорою друзей, но вышла за её пределы, в этой распре царь и патриарх являлись представителями двух противоположных начал. Никон потому и пал, что историческое течение нашей жизни не давало места его мечтам, и осуществлял он их, будучи патриархом, лишь постольку, поскольку ему это позволяло расположение царя. В нашей истории церковь никогда не подавляла и не становилась выше государства, и представители её и сам митрополит Филипп Колычев (которого так чтил Никон) пользовались только нравственной силой. А теперь, в 1666–1667 г. г., собор православных иерархов сознательно поставил государство выше церкви.

Рано утром, 13 декабря, на другой день, по низложении Никона, он был отправлен в Ферапонтов монастырь. Молельная келья его в одно окошечко, через которое едва-едва проникал свет, не давала ему возможности ни пройтись, ни достаточно иметь воздуха.

Единственное движение ему разрешалось делать: это ходить в трапезную, где он ел из общего котла со всеми служителями монастыря. Никого к нему не пускали и он три года никого не видел, ни с кем не говорил.

Крест от него отобрали. Одежда и обувь его изодрались, так что ему стыдно было посещать трапезную.

30 января 1676 г. царь Алексей Михайлович умер. В духовном завещании своем он написал между прочим: «от отца моего духовного, великого господина, святейшего Никона, иерарха и блаженного пастыря, аще и не есть ныне на престоле сем, Богу тако изволившу, прощения прошу и разрешения». С горестью принял ту печальную весть Никон. Он вздохнул, прослезился и сказал: «воля Господня да будет! Аще бо зде с вами прощения не получи, но в страшное пришествие Господне судитися имать».

Преемник Алексея Михайловича – Феодор Алексеевич, 14-летней отрок, не мог проявить себя, а посему отношение к Никону в начале царствования напоминало Никону первые месяцы его заточения: «На блаженного Никона», говоря словами Шушерина «паки дьявол восставляет через свое орудие – злых человек». – «Господи, не постави им греха есть», молился несчастный узник, восклицая: «Благо мне, яко смирил мя еси...» В результате новых обвинений он переведен был из Ферапонтова монастыря в Кирилов Белозерский. Новый патриарх Иоаким очень теснил Никона.

Положение Никона в Кирилловском монастыре было хуже. Келья угарная, пища скудная: щи да каша, кусок хлеба и кружка воды.

К счастью блаженного патриарха тетка царя Татиана Михайловна, питая глубокое уважение к Никону, ходатайствовала пред юным царем и добилась того, что Феодор Алексеевич разрешил перевести Никона в любимый им и им же построенный Воскресенский монастырь.

Это известие застало Никона уже больным, но несмотря на это, как только болезнь немного отпустила он приказал пустить струги по Шексне. Спустившись засим вниз по Волге 16 августа 1681 г., Никон, чувствуя ухудшение своей болезни и опасаясь, чтобы не отойти в жизнь загробную без напутствия св. дарами, приказал остановиться у Толгокого монастыря. Сюда вышли ему навстречу игумен монастыря с братьею, и сосланный туда на покаяние бывший архимандрит Сергий, тот самый, который, во время суда над Никоном, осыпал его разными ругательствами, и содержал стражу над ним. Со слезами пал теперь Сергий к ногам умирающего святителя, испрашивая себе прощение. «Прости меня, святитель Божий», – сказал он Никону, обливаясь слезами и перед всеми исповедал видение, которое трепетом объяло его душу. «Едва только после божественной литургии и трапезы возлег я отдохнуть», – говорил Сергий, – мне явился Никон, и сказал: «брат Серий, встань, простимся». В это время ударил в дверь моей кельи послушник, и объявил, что игумен, братия пошли встречать патриарха Никона, который плывет по Волге в струге в Москву. «Изумленный видением, я поспешил», – говорил Сергий, – «увидеть первосвятителя и сподобиться от него прощения». Никон подал ему мир, благословение и прощение.

Но силы Никона изнемогали все более и более. Однако не теряя времени, он велел плыть к Ярославлю. По приближении к городу, Никон приказал остановить струг при береге реки Котросли, против монастыря Всемилостивого Спаса.

Жители Ярославля стеклись видеть блаженного патриарха, и нашедши его уже на смертном одре, со слезами лобызали его святительскую руку. Не доплыв до Туговой горы, он начал кончаться. Ударили в колокола к вечерней. Никон озираясь, как будто кто к нему пришел, сам оправил себе волосы, бороду и одежду, как бы готовясь в дальнейший путь.

Духовник с братьею увидели, что для него настал последний час земной жизни, и начали приготовлять его к отходу в вечность. Они совершили над ним «последование при исходе души от тела». Патриарх распростершись на одре, подал благословение окружавшей его братии и сложив крестообразно на персях руки, глубоко вздохнул в последний раз, и отошел с миром к Господу, которого любил от всего сердца в течение всей многопечальной своей жизни. Это выло 17 августа, в 4 часа пополудни, 7189–1681 года. Тогда исполнилось Никону 76 лет, 2 месяца и 24 дня от рождения.

Царь хотел, чтобы погребение Никона совершал сам патриарх, но патриарх Иоаким, сколько не убеждал его государь, отказался быть на погребении, под тем предлогом, что без разрешения восточных патриархов он не может воздать Никону почестей святительских, не может поминать его патриархом. «Я готов идти на погребение Никона, – говорил царю Иоаким, – но только поминать его патриархом не буду. Если же необходимо надобно поминать Никона патриархом, то я отказываюсь идти и на его погребение». Государь принимал всю ответственность на себя в случае неудовольствий на это со стороны восточных патриархов, но Иоаким остался непреклонен в своем намерении. Впрочем, митрополиту Корнелию, он позволил отпевать Никона так, как повелит ему государь.

Государь повелел Воскресенскому архимандриту Герману возложить на усопшего патриаршую мантию с источниками, панагию и все облачение первосвятительское, какое приготовил сам Никон для своего погребения, еще до низложения своего.

Сам государь, в сопровождении вельмож, шел вслед за гробом, и вместе с певчими с умилением пел «днесь благодать Св. Духа нас собра...» Гроб Никона поставлен был в церкви Успения Божьей Матери, под Голгофою. Началась заупокойная литургия. Совершал ее митрополит Корнилий со всем освященным собором. С пением «придите, поклонимся...» гроб почившего патриарха внесен был по церковному обычаю того времени, в алтарь и Никон, уже мертвый, как бы опять служил престолу, от которого некогда живой в последний раз в сане святителя принял святое напутствие, когда отправлялся на суд и ожидавшее его заключение.

При последнем целовании, государь извлек из под схимы святительскую руку Никона, и со слезами облобызал ее. Примеру его последовал весь двор, духовенство и народ. Когда закрыт был гроб, наверх его положены были загашенные свечи, как бы в знак того, что всякая вражда погашается. Литургия с отпеванием совершалась 8 с половиной часов. Феодор Алексеевич, убедившись, что Иоаким не переменит своего отношения к почившему, собственноручно написал грамоту к четырем восточным патриархам, убедительно испрашивая у них Никону прощения, разрешения возвращения первосвятительского достоинства и приписанная к лику всероссийских патриархов. Ревностный почитатель Никона «пережил великого первосвятителя только 8 месяцами, 27 апреля 1682 г. царь Федор Алексеевич скончался.

Разрешение от Восточных патриархов пришло уже в сентябре 1682 г . по нему патриарх Никон в виду великих качеств, добродетелей и подвигов Никона на пастве, страданий и высокого смирения в заключении – он разрешался от всего, чем был связан их предшественниками и приобщён к лику всероссийских патриархов.

Сказанное рисует нам патриарха Никона одинаковым во всех положениях мирянина, пресвитера инока, митрополита и верховного пастыря Церкви, и осуждённого страдальца; он везде был себе равен, ни в чем себе не изменил.

Ревнитель порядка и благокрасия во всем, не терпел нарушения его в церковном чине и жизни духовенства, а надменное невежество наказывал без зазрения совести, не обращая внимания на знатность, родовитость или заслуженность, громко возвышал свой голос против несправедливости, запрещал, наказывал, отлучал и был непоколебим, как адамант.

Деятельность и ревность паствы не полагали себе меры, но зависть и ненависть к Никону, возбуждённые неумолимой его правдой, положили предел его ревности. Нужно было случиться одному из двух: или этот непреклонный характер должен был смягчиться и склониться по крайней мере до равнодушия к современным беспорядкам в церкви и в гражданском обществе, или неутолимо ревностный первосвятитель нетерпеливый к беспорядкам, должен был оставить престол. Первое было не в характере Никона, и он оставил престол. Пятнадцать лет страданий не смягчили совершенно этого характера, до конца жизни он сохраняет сознание правоты своего дела.

Подтверждение Собором, его осудившим, правильности всех его начинаний лучшая награда страдальцу и титану великого подвижничества за св. православную церковь. Плоды разума его верны, и имя его живо во век, (Сир. 37. 26. 29).

Вскоре после удаления патриарха Никона в заточение, царь Алексей Михайлович, повелел собору русских святителей избрать патриарха. Жребий пал на настоятеля Троице-Сергеева монастыря Иоасафа. Посвящение его совершилось 29 декабря 1667 года.

В трудное время вступил на Патриарший престол Иоасаф II. Смута, начатая противниками исправления богослужебных книг, продолжалась. В мае 1667 г. собор, из трех патриархов – Bcepоcсийского, Антиохийского и Иерусалимского, и русских митрополитов и архиепископов одобрил все книги, исправленные и напечатанные при патриархе Никоне, и повторил осуждение на все те суеверные мнения, которые осуждены были Никоном и собором 1666 года. Собор выразил свое заключение в следующих словах: «Аще ли кто не послушает повелеваемых от нас и не покорится святей восточной церкви и сему священному собору, или начнет прекословити и противитися нам, и мы такового, данною нам властию от Святого и Животворящего Духа проклятию предаем». Эти слова Собора 1667 года весьма знаменательны. Собор не предал проклятию те обряды, которых придерживаются раскольники, напр. двуперстие, сугубое аллилуйя и пр., как об этом неправильно думают раскольники, но подверг анафеме «непокоряющихся св. церкви, прекословящих и противящихся ей».

Вследствие этого определения собора, поп Никита Пустосвят и протопоп Аввакум, как упорные мятежники и нераскаянные суеверы, были расстрижены и отлучены от церкви. Патриарху Иоасафу 2 оставалось выполнить определения собора восточных и русских пастырей. И он действовал в духе собора.

Протопоп Аввакум, завершил свою глубокострадальческую жизнь земную на огненном костре в далеком селе Пустозерске, Архангельской губернии. Он томился 15 лет в сырой пустозерской яме. Из далекой ссылки писал царю Алексею Михайловичу нежные и трогательные письма. Между царем Алексеем и протопопом Аввакумом были дружеские и приятельские отношения. Последний обращался к царю запросто, величал его в письмах «свет милый, Михайлыч».

«Вздохни-ка по-старому, – обращается он к царю в одну из своих оптимистических минут, – как при Стефане (Вонифатьеве) бывало, и рцы по русскому языку: Господи, помилуй мя грешного! A «кириелейсон» – от отставь, так еллины говорят, плюнь на них! Ты, ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком, не унижай его ни в церкви, ни в дому, ни в простой речи... Любит нас Бог не меньше греков, предал нам и грамоту нашим языком через Кирилла и Мефодия. Чего ж нам еще хочется лучше того? Разве языка ангельского? Да нет, ныне не дадут – до общего воскресения». Совсем другим языком говорит с царем тот же Аввакум в горькие минуты своего одиночного заключения в Пустозерском подземелья. «Ныне последнее тебе плачевное моление приношу из темницы, яко из гроба...; помилуй единородную душу твою и вниди в первое твое благочестие... Здесь ты нам праведного суда с отступниками на дал, так там, на Христовом суде, будешь сам отвечать всем нам... Там будет и тебе тошно, да тогда не пособишь себе ни мало... Жаль нам твоей царской души, да помочь не можем: сам ты не хочешь своего спасения... А что ты не велел нас по смерти у церкви хоронить и при жизни лишил святых тайн... хорошо ты это придумал с своими властями... И мученикам святым, как ты всякий день слышишь в церкви, не было честнаго погребения... чем мы их лучше?.. Чем ты больше нас оскорбляешь, и мучишь, и томишь, тем мы тебя царя больше любим и Бога за тебя молим до смерти твоей. Спаси, Господи, и обрати к истине твоей! Если же не обратитесь, то все погибнете вечно, а не временно. Нет, государь, буду плакать о тебе, вижу не исцелить тебя! Ну, прости же, Господа ради, пока не увидимся с тобою там. Присылал ты мне сказать: рассудит же, протопопа меня с тобою праведный судия, Христос. И я на том же положил: будь по твоей воле; тебе, государь, так угодно, – ино и мне так любо. Ты царствуй много лет, а я много лет мучусь, и пойдем вместе в дома свои вечные, когда Богу будет угодно. Видишь ли, самодержавный, ты владеешь, живя на свободе одной только русской землей, a мне Сын Божий, за темничное сиденье покорил небо и землю. Ты, от здешнего своего царствия отойдя в вечное жилище, только возьмешь гроб да саван. A я по вашему распоряжению, не сподоблюсь савана и гроба: нагие мои кости псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы. Но и так хорошо мне и приятно на земле лежать, светом быть одету, небом быть покрыту... Ну, да хоть, государь, и приказал ты выкинуть меня собакам, благословляю тебя еще раз последним благословением».

В 1681 г. прот. Аввакум имел неосторожность написать письмо царю Федору Алексеевичу. Это письмо и послужило причиной огненной казни Аввакума. В нем ему инкриминировались такие последние строки. «Бог судит, пишет Аввакум, между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса, то ему за свою правду иноземцы, что знают, что велено им, то и творили. Своего царя Константина, потеряв безверием, предали турку, да и моего Алексея в безумии поддержали».

Вместе с ним казнили свящ. Лазаря и диакона Феодора и инока Стефания.

В 1668 г. узнано было, что некоторые священники, вопреки соборному запрещению, служат на просфирах с осьмиконечным крестом и не совершают службы по новым книгам, священники с причетниками лишены были за это мест и преданы суду, а просфоропеки отосланы в монастыри.

В то же время патриарх Иоасаф II заботился об исправлении богослужебных книг – исправление книг по греческому тексту не прекращалось. В 1670 г. напечатана Цветная триодь, проверенная с греческим подлинником, а в 1672 г. напечатана Постная триодь, которая вновь переведена была с греческого текста. Патриарх Иоасаф заботился и о нравственном преуспеянии христиан и обращении к церкви заблуждающихся. Он издал к народу «увещательную грамоту» и велел сочинить на раскольников особое подробное обличение, которое от имени его и напечатано в 1668 г. под названием «Жезл правления», оно было вторично, напечатано в Москве в 1758 г. В 1668 г. царю Алексею Михайловичу подана была жалоба на безобразное писание икон. Патриарх Иоасаф в том же году издал Собрание или выписку от божественных писаний о благолепном писании икон и обличение на неистово пишущих оные, a после того еще увещание о благочинном стоянии в церкви с обличением бесчинствующих...

Заботы патриарха Иоасафа простирались и на далекую Сибири, где он старался распространить христианство.

В половине 17 столетия христианство начало проникать в южную Сибирь даже в ту её часть, которая, простираясь от Яблонового хребта к востоку, называлась Дауреею. Подвиги храброго казака Хабарова (1646) открыли путь христианству в среду сибирских инородцев: даур, дугер, гиляков, ачан и частью манджур.

В 1671 г. близ Албазина, на краю восточной Даурии, построен был Спасский монастырь. В 1667 г. предназначены были епископы для Холмогор, Вятки, Томска, Енисейска, Устюга, Воронежа, Тамбова, Углича, Каргопола, Белозерска. Но, по обстоятельствам, могли только открыть епархии Белогородскую в 1667 г. и Нижегородскую в 1672 г. со званием митрополий.

Ко времени патриарха Иоасафа, относится и начало прискорбного события церковной жизни 17 столетия – Соловецкого бунта.

В Соловецкую обитель, как и в другие места, посланы были определения соборов 1666 и 1667 годов с увещаниями исполнить определения церкви. Соловецкие монахи отвергли определения соборов и не приняли нового архимандрита Иосифа, который по указу царя и грамот патриарха Иоасафа прислан был в архимандриты на «Варфоломеево место». Виновниками возмущения были: Фаддей Бородин, Иван Сарафонов с несколькими другими, архимандрит Никанор и монахи Азарий и Геронтий. Изгнав архимандрита Иосифа, они послали к царю челобитную с осуждением всего, что одобрено было соборами русской и греческой церкви. Азарий и Геронтий писали, будто «священники и диаконы и соборные чернецы и вся рядовая и больничная братья и служки вси» разделяют мысли и желания, выраженные в челобитной. Но это была ложь.

Многие вовсе не думали разделять мыслей суеверов и даже уговаривали других быть покорными собору. Но над такими употребляли насилия и пытки. Государь надеялся, что лучшие иноки успеют убедить прочих покориться собору. Но власть уже была захвачена мятежниками. Царь сделал выговор монастырю за челобитную, отобрал от монастыря села и угодья. Тогда Бородин, Исаия Воронин и Самуил Камельянин объявили, что связь для них с царем кончена и тот, кто стал бы молиться за него – открытый враг их. Мятежники надеялись на то что Соловецкая обитель окружена была крепкими стенами, имела на стенах 90 пушек, множество пороха, съестных припасов и до 600 вооруженных людей. Они думали заставить царя исполнить их волю. Разорвав и побросав в море новые богослужебные книги, они открыли пальбу по царскому войску.

Царь долго не хотел действовать строгими мерами против мятежников.

Много pаз посылались увещания. Увещания посылались, и патриархами Александрийским Паисием, и Антиохийским Макарием, бывшими в то время в Москве, но увещания результата благого не давали. Возможно, что и воинская сила вначале должна была только пугать, но не действовала решительно, почему, посланный в 1668 г. под командой стряпчего Игнатия Волохова отряд в течение 3 лет ничего не сделал, а потому в 1672 г. был отозван в Москву, a вместо него прислан голова стрелецких войск Клементий Иовлев и 1.000 человек стрельцов. При всех усилиях и этот не мог покорить обители. Через год времени вытребован и этот был обратно, вместо же Иовлева в 1674 г. прислан стольник и воевода Иван Мещериков с прибавкой ратников. Этот со всех сторон стеснил бунтующих, укрепил свой стан, построил многие батареи, и в 1676 г. 22 января монастырь взял приступом, после 10 летней осады. Случилось, что через несколько дней после этого события умер Алексей Михайлович. Расколоучители объяснили эту смерть, как наказание Божье царю, а наказанных Соловецких мятежников прославляли, как страстотерпцев и мучеников. Однако, взятие Соловецкого монастыря произошло после смерти патриарха Иоасафа, которая последовала 17 февраля 1672 года. После Иоасафа 2 патриарший престол занял митрополит Новгородский Питирим. По оставлении Никоном Патриаршества, Питирим самовольно вступил в права патриарха и ведал дела патриаршие в течение 8 лет. Но будучи человеком ограниченным и не умея править делами, он открыл свободу расколу и беспорядку в Русской церкви. По смерти Иоасафа 2, Питирим был возведен на патриарший престол. Управление его было очень кратковременно, продолжаясь всего один год, и ничем особенным не ознаменовано. Питирим скончался 19 апреля 1673 года.

Десятый Всероссийский патриарх Иоаким происходил из дворянской фамилии Савеловых. В молодые годы служил на военной службе. В 35 лет принял монашество, в Киевском межигорском монастыре и видимо терпел большую нужду, пока его не взял к себе в Иверский монастырь патриарх Никон, которому он впоследствии заплатил черною неблагодарностью. У Никона он начал заниматься самообразованием. «Грамоте начав учится, – говорит диакон Феодор, – а до того не знал он писания разве азбуки, ни церкви, ни чина церковного, понеже человек служивый, а жил в глухой деревне, и заяцы ловил, а у церкви в редкий великий день бывал».

Благодаря ходатайству Ртищева, Иоаким сделался строителем Андреевского монастыря, а потом келарем в Новоспасском, на патриарший престол возведен из митрополитов Новгородских в 1672 году.

Патриарх Иоаким был святитель весьма деятельный и много потрудился для благоустройства Русской церкви. Первом делом Иоакима было ограничение светской власти, или лучше сказать власти мирских, светских людей над духовенством. Приказные чиновники захватили в свои руки многие церковные дела, как напр., сбор церковных пошлин и даже суд над церковным причтом.

Против такого несправедливого вмешательства лиц светских в церковное дело ратовал еще патриарх Никон. Патриарх Иоаким настоял, чтобы этого не было. Издано было постановление «мирским людям не судить никого из церковного причта». Важным делом патриарха Иоакима было подчинение Киевской митрополии Московскому патриарху. В 1683 г. на Киевскую митрополию единодушно был избран епископ Луцкий Гедеон, из рода князей Четвертинских, согласно с общим решением, он должен был принять власть от Московского патриарха. В 1687 году Гедеон был посвящен в митрополиты Киевские в Москве. В том же году получено было согласие Восточных патриархов на зависимость южно-русской Киевской митрополии от патриарха Московского. Таким образом патриарх Иоаким докончил то, чего не успел сделать великий Никон.

Собор, осудивший раскол, снова поднял вопрос о грамотности, но не о грамотности народа, а лишь о грамотности духовенства. Но в 1666–1667 г. г. этот вопрос был разрешён еще менее радикально, чем в 1551 году. Вместо уверенности Стоглава, на этот раз в решениях собора чувствуется горькое сознание бессилия. Об устройстве училищ нет более и речи. «Повелеваем, чтобы всякий священник детей своих научил грамоте», решает собор, исходя из установившегося факта наследственности духовных мест. «Пусть они будут достойны восприятия священства и наследуют церковь и церковное место, а не торгуют ими, предаем не посвящаться во священство сельским невежам, из который иные даже и скота не умеют пасти, не то что людей. Отсюда и происходят в церкви Божьей мятеж и расколы».

Между тем потребность в правильной организации среднего и высшего образования выяснялась для духовной и светской власти скорее, чем потребность в элементарной школе, что простая грамотность м. б. достигнута без посредства школы, этот взгляд как-то вошёл у нас в привычку. Первоначально, ничего другого, казалось, и не нужно для образования, кроме простой грамотности. Научись читать, русский любитель просвещения отважно погружался затем в мир рукописей и печатной литературы. Смысл её казался ясен без всякой предварительной подготовки, и русский читатель быстро превращался в начетника. Мало-помалу стало выясняться, что одной грамоты мало даже для того, чтобы достигнуть ближайшей цели русского читателя: чтобы, узнать силу в писании. Начали ходить слухи o какой-то грамматике, о необходимости различать части речи и предложения и т. п. Для людей, обладавших секретом новой науки, старый начетчик был уже невежда и «неук». Исправление книг скоро показало одним – всю пользу грамматики, другим – всю её опасность. Начетчик и представитель грамматической хитрости должны были сделаться врагами. В 16 веке господствующее положение принадлежало начетчику. В первой половине 17 века оно перешло к стороннику грамматического учения, а начетчик очутился в оппозиции. Итак, рядом с грамотой стала теперь в образовательной программе грамматика.

Но грамматика, в свою очередь, была только исходным пунктом для преподавания дальнейших предметов средневековой школы. По выражении одного документа конца 16 века, она служила «основанием и подошвой всем свободным хитростям».

Круг этих «свободных знаний», преподававшихся в школе после чтения и письма, перешел через Климента и Оригена к средневековому христианству от греков и римлян. За грамматикой следовала здесь диалектика и риторика, все вместе, эти словесные предметы составляли одну группу, так называемое trivium. После прохождения «тривиальных» знаний наступала очередь следующей, математической группы, состоявшей из арифметики, геометрии, астрономии и музыки (guadrivium). Все «семь искусств» служили в древности подготовкой к «философии». У Оригена сама философия является подготовкой к богословию. При дальнейшем упрощении, в основу религиозного образования была положена одна только первая, словесная или тривиальная группа (грамматика, диалектика и риторика).

С прибавкой философии и богословия эта группа составила средневековую программу средней и высшей школы, перенесенную иезуитами в 16 в. из западной Европы в юго-западную Россию. Эта программа завоевала себе признание не без борьбы даже в южнорусском обществе, хотя это общество и было гораздо более подготовлено к восприятию средневековой европейской науки, чем жители Московского государства. В отпор новым научным стремлениям представители западнорусского православия создали целую теорию, в силу которой любовь к знанию представлялась изменой вере, развитие ума вело к погибели души. Православный полемист усматривал в этих стремлениях – одну гордость и напоминал, что гордость была первородным грехом Рима.

Гордость побудила Рим искать опоры в человеческом разуме, вместо священного писания, и обращаться за развитием разума «во тьму поганских наук», к Аристотелю и Платону. Не «в художестве высшего наказания» (т. е. высшего образования) заключается сила духа, а в вере смиренномудрая, этот тезис формулирован еще на рубеже 16–17 в. полемистом Иоанном Вишенским. Западней рационализм увлекателен, но спасти может одна, восточная вера. «Уния, по-славянски юная, – говорит Вишенский, – действительно, на вид красна и чудна, разумом хитра и мудра, но эта юная вера есть ложная и непостоянная от человеческого мудрования вымышленная». Напротив, старая православная вера, «хотя на вид некрасива и противна, разумом глупа и не хитра, обычаем проста, ветха и неубрана, но зато это – коренная, неподвижная, прочная, вера от Христа – фундатора основанная». Таким образом, истинная православная наука должна быть «оградой благочестию, препятствующей благочестивому помыслу выходит самомненной думой изнутри православной мысли за ограду, где зверь ереси живет и слабоумных прельщает и похищает». Сообразно такой задаче, Вишенский попытался создать, в противоположность старой, испытанной программе западной школы – новую православную программу. Грамматику и этот писатель принужден был признать «ключей» всего остального школьного преподавания. Но он хотел от неё прямо перейти к изучению религиозных предметов, минуя все остальные латинские «хитрости». «Лживую диалектику, учащую претворять белое в черное и «черное в белое», он предлагал заменить часословом, «вместо хитроречивых силлогизмов и велеречивой риторики», – проходит псалтирь, наконец вместо философии, «научающей разумную мысль скитаться по воздуху», или «мерять аршином хвосты звёзд», изучать октоих. После часослова, псалтиря и октоиха Вишенский прямо советовал переходить к «деятельному» т. е. нравственному богословию и к изучению евангелия и апостола «с толкованием простым, а не хитрым». Советы Вешенского не могли быть, однако, приняты на юге. Для борьбы с католицизмом южнорусское общество нуждалось в такой схоластической выучке, какой не могла дать школа, устроенная по программе Вешенского. Поэтому, первый в России богословский факультет, Киевская духовная академия, учрежденная в исходе первой четверти XVII в., «приняла полную программу «свободных Знаний». Вскоре после своего основания академия принуждена была усилить дозу латыни в ущерб греческому языку.

За отсутствием других подобных учреждений, Киевская академия надолго оставалась единственным рассадником духовных лиц, обладавших высшим богословским образованием. Москве пришлось дожидаться высшей богословской школы еще более полувека. Правда, еще при утверждении патриаршества (1591) восточные патриархи настаивали на поднятии уровня духовного образования. И Борис Годунов, по сообщению иностранцев, сделал был попытку основать в Москве богословский факультет.

Но попытка оказалась преждевременной. Посланные Борисом для подготовки к профессорской деятельности заграницу 16 человек предпочли там остаться. И духовенство убедило Бориса отказаться от своего намерения, приводя тот довод, что иначе разрушится неприкосновенность веры в России и единство веры во всех сословиях.

Только в 30-х годах 17 столетия воспитанники Киевской академии стали, наконец, появляться в Москве. Их пришлось приглашать в качестве экспертов по исправлению книг и переводчиков с греческого и латинского. Этих выучеников латинской школы принимали осторожно, как заподозренных в латинстве. В Москве не только «свободные знания» казались подозрительными, но даже и простое начетничество не всем казалось безвредным. «Не читайте много книг», говорили москвичи: «вот такой-то от книг с ума сошел, а другой в книгах зашелся, a третий в ересь впал». Понятно что здесь должны были отнестись к новым наукам латинской школы еще враждебнее, чем отнесся к ним Вишенский. «Не высоко умствуйте, братие, читаем в одном памятнике, но в смирении пребывайте…» Если кто тебе скажет: знаешь ли философию, – ты ему отвечай: еллинских борзостей не текох, ни риторских астроном не читах, ни с мудрыми философы в беседе не бывах, – учусь книгам благодатного закона, аще бы можно моя грешная душа от грех очистити». Таким образом, высшей науке противопоставляется христианское смирение, теоретической работе мысли – деятельное богословие.

Однако, знакомиться с другими религиями приходилось русским, а из знакомства вытекала необходимость разбора инославного исповедания, равно нарождалась необходимость полемики.

Московская церковь попала в этом случае в то самое положение, в котором постоянно находилась южная и которое привело к самому основанию Киевской академии. Естественно, что и в Москве стал теперь на очередь вопрос о высшей богословской школе. Еще в 1640 г. – преобразователь Киевской академии, митрополит Петр Могила, прислал в Москву предложение: основать в Москве монастырь с тем, чтобы эти монахи учили «грамоте греческой и славянской». Митрополит благоразумно умолчал о «латинской» грамоте, но, конечно, она имелась в виду. В 1640 г. предложение Петра Могилы осталось без последствий. Но несколько лет спустя после прений о вере, после споров с пасторами, приехавшими с царевичем Волдемаром, в 1640 г.. правительство нового царя Алексея принимается за усиленную просветительную деятельность.

Московский печатный двор начинает выпускать усиленно учительные и учебные книги. Новое предложение (1645) случайно бывшего палеопатрасскаго митрополита Феофана – завести греческую школу удостаивается внимания. Рекомендованный Феофаном учитель, преподававший греческий язык в Киевской академии, переводится, хотя и не надолго (до 1647 г.) в Москву. Одновременно с этим и идея латинской школы пускает корни. Правительство предполагает поручить «реторическое ученье» греку Арсению, рекомендованному иерусалимским патриархом, предположение это, по-видимому, не осуществляется, и Арсений остается в Москве только в роли переводчика. Зато в то же время (1648–1649) осуществляется идея Петра Могилы. Царский любимец Ф.М. Ртищев создает на свои средства новый монастырь (Андреевский, близ Воробьевых гор) и населяет его южно-русскими монахами. «Хотящие внимати» новому учению могли теперь, под руководством ртищевских монахов, не только научиться «грамматике словенской и греческой», но дойти «даже до реторики и философии».

Первым из добровольцев оказался сам Ртищев, но кроме него были у андреевской братии и другие вольнослушатели.

Однако, подозрительность к школе рассеивается очень медленно и много смелости и решительности требовалось от хотящих получить в ней образование. Новый и сильный толчок дает борьба с расколом. Связь раскола с отрицательным отношением к школе и к образованию была слишком ясна, чтобы можно было ее далее игнорировать. «Будь ты, мудрый латынник с своей верой и мудростью, сам по себе, а мы с своей верой и с апостольской глупостью сами по себе: это изречение Вишенского буквально повторялось Аввакумом, как последний, самый сильный аргумент. Такие бесспорные авторитеты, как греческие святители, приглашенные для разбирательства домашних споров, единогласно признавали, что главной причиной раскола является отсутствие богословского образования. «Искал я корня сего духовного недуга», говорил гаазский митрополит Паисий Лигарид в своем опровержении соловецкой челобитной раскольников, «и в конце концов нашел два источника его: отсутствие народных училищ и недостаточность библиотек... Если бы меня спросили, что служит опорой духовного и гражданского сана, то я ответил бы: во-первых, училища, во-вторых, училища и в третьих, училища. Из училищ жизненный дух разливается, как сквозь жилы, по всему телу, это – орлиные крылья, на которых слова облетают всю вселенную».

И Паисий обращается к царю с увещанием – создать училища греческого, латинского и славянского языков. Из них, обещает он царю, как из троянского коня, выйдут христоименные борцы. То же самое внушали царю и сами восточные патриархи. И вот в удовлетворение этого призыва правительство решило этот вопрос принципиально в положительную сторону.

Во главе школы был поставлен Симеон Полоцкий. Ученики были назначены самим правительством. Это было четверо молодых подъячих: трое дворцовых и один из приказа тайных дел – Медведев. Ученики прошли полный курс этой школы, прототипам коей была Киевская Alma mater. В 1668 г. школа Полоцкого, сделав свой первый выпуск, закончила на нем свое существование, но киевская наука на этот раз прошла для Москвы далеко не бесследно. Один из учеников Симеона Полоцкого, Медведев настолько проникся настроением учителя, что при первой возможности бросил столицу и светскую карьеру, постригся в монахи и стал пропагандистом взглядов своего учителя вообще, так и идеи богословской школы в особенности. Эта идея, однако, продолжает встречать препятствия со стороны высшего московского духовенства. Во главе протестующих против латинского типа школы становится киевлянин же, но воспитанный киевской академией до реформы, произведенной в ней (в пользу латинского типа, преподавания) Петром Могилой. Это был Епифаний Славинецкий. Вызванный в Москву для переводов с греческого, Епифаний не занимался учительством, но успел также приготовить себе ревностного последователя, совсем не учёного, но очень усердного чусовского монаха Евфимия. Как учитель, так и ученик много поработали над переводами с греческого и были ревностными приверженцами греческой богословской литературы.

Напротив, Симеон Полоцкий почти не знал греческого языка и всю свою ученость почерпнул из латинских католических авторов. Чуждые русским привычкам литературные приёмы должны были поражать русского читателя на каждом шагу в его богословских, проповеднических и поэтических произведениях. Боги и герои классической древности, вводимые в стихи и в прозу, средневековые астрономические и космографические сведения, ссылки на западных писателей и учителей церкви, на Августина и Ансельма, на Беллярмина и Барония, подозрительно спокойное отношение к основным учениям католичества, напр., о чистилище, о чтении Символа Веры, и даже явная склонность к таким католическим толкованиям, как, напр., о времени пресуществления св. даров, все это вызывало сильное недоверие ко всему направлению, представителем которого явился Симеон и в еще более крайней степени – его ученик Сильвестр Медведев.

Что богословская школа нужна Москве – это все начали сознавать, но боролись за направление каким должно идти преподавание в будущей школе. Орудием для преподавания программы и свободных искусств и был латинский язык. Но старомосковская православная партия старалась настоять, что бы исключительным языком, преподаваемым в школе был греческий.

Аргументация была такова: из Греции пришло на Русь христианство, по-гречески написан был Новый Завет и большинство произведений отцов церкви, греческий язык был языком оригинальной античной литературы и науки, он гораздо «ближе и свойственнее» славянскому, чем латинский, наконец, латинский язык привел белорусов к унии и вообще ведет к искажению православного вероучения.

Противники отвечали, что сами греки не могут обойтись без латинской науки, и лучше уже черпать ее в первоисточнике. В спорах по этому поводу принял участие даже сам константинопольский патриарх, настойчиво предостерегавший московского государя против увлечения латинской школой. Особенно обострились все эти споры, когда наконец вопрос об открытии высшей духовной школы, целый век дожидавшийся решения, стал при Фёдоре Алексеевиче, на практическую почву.

Сильвестр Медведев «молил царя Феодора, построить в Москве академию», по образцу киевской. Под рукой он рекомендовал и нескольких ученых киевских для преподавания в будущей академии. Впрочем и не дожидаясь открытия академии, он добился от царя разрешения возобновить школу Полоцкого в Заиконоспасском монастыре. В 1682 г. Сильвестр приступил к преподаванию «грамоты славянского учения и латыни», в 1686 г. в ней было 28 ученика. Но и сторонники греческой школы не дремали. На первый случай греческое училище было открыто при типографии. В 1684–6 г. г. в этой школе было 200 учеников.

Таким образом, оба типа школы, греческий и латинский, теперь существовали в Москве фактически. Надо было окончательно решить, в каком духе будет вестись в Москве высшее богословское преподавание. Сильвестр Медведев мечтал о преобразовании в академию заиконоспасской школы. Его противники, напр. Иоаким и Евфимий, усердно доказывали преимущества греческого языка и вред латинской премудрости. Неожиданно для обеих враждующих сторон явился и представитель третьего, более крайнего направления, «философии и феологии профессор», которого самому Медведеву пришлось уличить в еретичестве кальвинист Ян Белободский, сам себя предлагавший в учителя, скептик в делах веры и сторонник новой образованности, проникавшей к нам из Европы через Польшу. Это было время, когда по выражению Медведева замечалось «в царствующем граде в вере колебании и ереси прозябение от неискусных нашей веры, римская, люторския и кальвинския книги на польском языке читающих».

Несколько лет спустя из таких «читателей люторских и кальвинских книг» сложился кружок Тверитинора. Естественно, что против этого направления одинаково восстали обе спорившие в Москве партии, оно и было тотчас устранено. Между двумя другими, греческим и латинским, правительство выбрало средний путь. Оно согласилось, наконец, принять более широкую программу преподавания, но исполнение этой программы не захотело вверить киевлянам. Рекомендации Медведева не только не были приняты во внимание, но в устав будущей академии введен был даже параграф, по которому киевляне и впредь не могли быть преподавателями академии. Напротив, грекам открывался в академию свободный доступ. Эта редакция устава свидетельствовала о полной победе патриарха Иоакима и греческой партии. Выбор преподавателей для вновь учреждаемой академии правительство предоставило константинопольскому патриарху. Грамота с этой просьбой была еще при жизни Феодора в 1681 году, отправлена а Константинополь. В 1685 г. рекомендованные патриархом учителя, братья Иоанникий и Софроний Лихуды, получившие высшее образование в Венеции и Падуе, приехали в Москву. Тогда же они начали обучать «греко-латинскому книжному писанию более подготовленных учеников типографского училища. В 1687 г. школа Лихудов была переведена во вновь отстроенный в Спасском монастыре каменные палаты.

С этих пор и упомянутый выше два училища, латинское и греческое, перестали существовать, передав своих учеников ново учрежденной «славно-греко-латинской академии».

При своем учреждении (конец 1687 г.) Академия имела 76 учеников, распределившихся между тремя классами. По социальному составу это были священники, иеродиаконы и монахи, князья, спальники, стольники и «всякого чина москвичи» – вплоть до челадницев и сына конюха. Итак плоды долговременной, пропаганды Полоцкого и его ревностного ученика пришлось пожать старомосковской партии. В лице Лихудов Медведев встретил гораздо более опасных противников, чем были для него патриарх Иоаким, «человек добрый, но учившийся мало и речей богословских не знавший».

Воспитанникам перуанского университета сразу удалось зарекомендовать и свое православие и свою ученость. Бр. Лихуды сделали для Академии очень много: ученики их настолько успели, что свободно объяснялись на латинском и греческом языках и хорошо узнали правила словесности и логики.

Лихуды обнаружили в учении Сильвестра Медведева латинскую ересь, заключавшуюся в мнении об освящении Евхаристии одними словами Спасителя: «примите, ядите...», и «пийти от нея вси», a далее, без призывания Духа благодати, возведенное католиками в догмат в конце XVI века.

Вопрос о времени пресуществления хлеба и вина в Тело и Кровь Христову был поднят еще на Флорентийском соборе папою Евгением 4. Римскою церковью вопрос этот был решён в том смысле, что пресуществление совершается словами самого Иисуса Христа: «Приимите, ядите...» а не молитвой священнослужителя: последняя исключена из употребления на западе еще в 9 в. Окончательное утверждение этот догмат получил на Тридентском соборе.

Православная же Церковь верует, что хлеб и вино предлагаются в Тело и Кровь Христову иерейским призыванием Св. Духа и благословением Даров.

Латинское мнение впервые появляется ко времени до присоединения Малоросси к России (1654 г.) По присоединении латинское мнение стало распространяться быстрее. Латинское мнение о времени пресуществления было высказано в Москве, едва ли ни впервые в «Жезл Православия» Симеоном Полоцким еще в 1666 г. и не вызвало никакого возражения.

В 1673 г. при патриархе Питириме между Симеоном Полоцким и «мудрейшим иеромонахом Епифанием Славенецким происходило прение о времени пресуществления.

Это-то мнение наделало много тревоги в Москве, когда там встретились ученые Греции и Южной России и возбудило волнение в народе, породив множество словопрений на улицах и площадях.

Стали пересматривать книги и увидели, что во многих из них, изданных в Южной России, ясно проводилась та же мысль о Евхаристии, которую защищал Медведев и его единомышленники. Патриарх Иоаким несколько раз сносился по сему предмету с киевским митрополитом Гедеоном и ученым архиепископом Черниговским Лазарем Барановичем. Бр. Лихуды написали в защиту православного мнения много книг, в 1690 г. ими разосланы были, от имени патриарха Иоакима книга «Остен», (остен. древн. славянск. слово, значит рожон, «неудобь противу остна прати» – (Деян.9:5).

В ней содержалось учение о времени пресуществления св. Даров, исследование, откуда вошло в Россию римское воззрение, с Флорентийском соборе, о католическом догмате, об исхождении Св Духа, о заблуждениях римских и лютеранских, о чистилище. Прочного покоя, нарушенного этим спором, не было в Москве до самой кончины патриарха Иоакима.

Но победа консервативной или старомосковской партии не помешала все-таки латинской программе проникнуть в тогдашнюю высшую школу. Это было совершенно естественно, т. к. высшей школы с чисто греческой программой нигде не существовало и неоткуда было ее заимствовать.

Т. к. Лихуды не могли отказаться от того, чтобы не вносить в свои курсы, хотя и в очень малой мере, западно схоластических приёмов, ибо никакой, другой, кроме схоластической науки не существовало, а отсюда они также вызвали неудовольствие к себе.

И в скором времени вместо прежних похвал Лихудам на их голову посыпались упреки, Константинопольский патриарх, сравнивал их с Иудой предателем и требовал их отставки. «Вы нас презрели», писал он им летом 1693 г.: «вы учите латинскому языку, чтобы ввести в простые души латинское беззаконие. Надо учить по-гречески, а не по латыни, и преподавать ону грамматику и иные учения (патриарх сам хорошенько не знает, какие, только не физику и философию).

В конце 1694 г. Лихуды были действительно удалены раньше чем от риторики, логики и физики успев довести своих учеников до высшего класса – богословия и заточены в Костромской Ипатьевский монастырь, где целые 12 лет пробыли в заточении и уже в 1706 г. митр. Новгородский Иов испросил у Петра 1 позволения взять их в Новгород для устройств при архиерейском доме греко-латино-славянского училища. Преподавание в академии передано было на время их недоучившимся ученикам и ограничено одними грамматическими предметами, которые преподавались по тетрадкам Лихудов. На насколько лет академия перешла в полное запустение. Опять проявилась та черта строгого московского направления, где характерным является то, что выступая против новшестей, хотя бы и самых умеренных, это направление ничего не могло предложить взамен их, и т. о. достигло результатов, диаметрально противоположных своим собственным намерениям, оно открывало только дорогу более крайнему направлению. В Москве и Константинополе не хотели, чтобы латинский язык и высшие знания преподавались у нас хотя бы и греком, хотя бы и между прочим. Но так как со своей стороны, эти люди не могли дать никакой программы и никакого специалиста, способного выполнить ее, то в конце концов, к началу 17 столетия преподавание перешло целиком в руки сторонников латинской школы. Т. о. старомосковская партия не сумела воспользоваться собственной победой и упустила последний случай взять в свои руки дело высшего образования в стране. Пока она боролась против умеренной реформы время умеренных реформ прошло безвозвратно. Заведенная веком или даже полувеком раньше, московская школа может быть, могла бы сыграть свою роль в руководстве отечественным просвещением. В конце 17 века ей пришлось только сопротивляться – сопротивляться безуспешно – тем влияниям, которые руководили просвещением общества помимо неё. В том виде в какой московская греко-славяно-латинская академия пришла к началу 18 в., с обрушившимся потолком, с развалившимися печами, с учениками, лишенными возможности учиться, эта академия представляла самую верную картину того состояния, в котором находилась русская школа ко времени Петровских реформ. Не сделав ничего для русского образования, господствующая партия сама поставила преобразователя в необходимость все делать самому и все начинать сначала.

Патриарх Иоаким много заботился о благо устроении богослужения и бунт Никиты Пустосвята вызвал его на особые труды против раскола. В 1675 г. на Соборе рассмотрен был чиновник (служебник) архиерейского служения, определены преимущества в служении патриаршая, митрополичьи и епископская, даны наставления пресвитерам о поведении и одежде. В 1676 г собором пересмотрен церемониал шествия патриарха на осляте в Вербное воскресенье и торжественная процессия запрещена в других городах, кроме Москвы.

В ноябре 1681 года собран был собор, который занялся изысканием мер для противодействия распространившемуся расколу. Сам просвещенный и благочестивый царь Феодор Алексеевич принимал живое участие в деяниях этого собора. «Дошло до нашего слуха из многих городов, – говорил царь, – что многие глупые люди, оставив святую церковь учинили в своих домах моления и собираясь в них творят несообразное с христианством, а на святую церковь произносят страшные хулы».

Собор отвечал, что царь Алексей Михайлович приказал отсылать упорных противников веры к гражданскому суду. Сообразно с этим постановлением, собор просил царя Феодора, дабы царь соизволил отступников от Церкви, которые после церковного вразумления окажутся непокорными св. церкви, отсылать к гражданскому суду. А воеводам и судьям подтвердить, чтобы оказывали духовному начальству всякое содействие в делах о расколе. Царь обращал внимание собора еще и на то, что в Москве у Спасских ворот продаются тетрадки под именем выписок из святого писания, но с хулами на книги церковные. Собор определил, чтобы патриарх избрал из духовных лиц способного и доверенного человека, который бы строго наблюдал за продажею таких тетрадок и виновных представлял на суд патриарха.

Царь говорил, что самовольные люди заводят пустыни или скиты с тем, чтобы они служили пристанищем раскола, такие же люди распространяют часовни, которых народ собирается слушать молитвы пред сомнительными иконами, а святую литургию оставляет. Собор определил запретить это своеволие и это определение тогда же стало приводиться в исполнение. Когда же открылся бунт Никиты. Пустосвята и его единомышленников, то указ о преследовании раскольников штатским судом подтвержден был со всею строгостью.

Сам патриарх Иоаким написал пространное опровержение челобитной Никиты Пустосвята, представленной собору в 1681 году. Это сочинение представляет, как бы отчет в исправлениях некоторых богослужебных обрядов, на каковые исправления раскольники указывали, как на отступление от православия. Это сочинение названо «Уветом духовным» и разослано всем епархиальным архиереям для чтения по всем церквам. Кроме этого, патриарх Иоаким издал еще несколько небольших сочинений против раскола.

Кроме письменных поучений, патриарх Иоаким отправлял увещателей в места зараженный расколом. Так в 1862 году в Холмогоры отправился архиепископ Афанасий и там ревностно действовал против раскольников Поморского полка. Афанасий собрал обширную библиотеку рукописей для вразумления поморян и написал против них сочинение «Щит веры». В сибирские остроги и волости послан был в 1688 году иеродиакон Михаил для борьбы с расколом, и в городе Енисейске сделан был игуменом монастыря. В 1689 г. Новоспасский архимандрит Игнатий Корсаков отправлен был в Кострому и Кинешму для вразумления и увещания тамошних раскольников. Казанский митрополит Адриан, бывший после Всероссийским патриархом, написал для своей паствы сочинение о «Крестном знамении» против раскольничьего двуперстия. Борьба с расколом патриархом Иоакимом велась до самой его смерти и очень действенно, почему у раскольников он слывет за «ужасного из всех гонителя». «Царевна Софья или вернее сказать её богомолец, святейший патриарх Иоаким, малоросс, самый ужасный из всех гонителей раскола, в 1689 г. велел смотреть накрепко чтобы раскольники в лесах и волостях не жили, a где объявятся – самим посылать пристанища их разорять, имущества продавать...» Такой отзыв о патриархе Иоакиме находим в современной старообрядческой литературе.

Патриарх Иоаким прошен был правительницей Софьей способствовать примирению её с братом царевичем Петром и ездил в Троице-Сергиев монастырь посредником, но назад не вернулся и остался с Петром, чем способствовал его укреплению.

Кончина патриарха последовала 17 марта 1690 года.

Памятником административной деятельности патриарха Иоакима служит составленная им и разосланная по епархиям «Уставная грамота». В ней излагаются обязанности так называемых «поповских старост». Эта обязанности заключались в надзоре за церковным благочинием, за постройкой новых церквей и часовен, в наблюдении за поведением духовенства белого и монашествующего, поповские старосты ведали также всякие окладные и неокладные сборы с подведомственных им церквей и духовенства.

Таким же ревнителем благочестия, как почивший патриарх Иоаким, был и Адриан, возведенный в это достоинство из митрополитов Казанских 1690 года августа 24 дня. Но он не был настолько образован, как его предшественник.

Св. Кир. Адриан, патриарх царствующего великого града Москвы и всея России и всех северных стран, в мире Андрей, родился в Москве в семье православных людей. День рождения 2 октября, год точно неизвестен.

О жизни до 40 лет сведений не сохранилось. Историческая его известность начинается с 1678 г., когда патриарх Иоаким назначил его настоятелем архимандритом Московского Чудова монастыря. В марте 1686 г. Адриан был посвящен в митрополиты в Казань.

После кончины патриарха Иоакима (17/III 1690 г.) были три кандидата: митр. Адриан, архиепископ Коломенский Никита и Троице-Сергиевский архимандрит Викентий. Петр был на стороне Маркелла, человека европейски учёного и новых веяний. Вдовствующая царица мать Наталья Кирилловна «с сокрушением сердца взиравшая на нововведения Петровы» стояла за Адриана, как представителя старорусского духа, он и был избран. Избрание в патриархи было 22 августа, 23 было наречение и 24 – проставление в Успенском соборе 1690 г. Собор, избиравший патриарха, состоял из 6 митрополитов, 3 архиепископов, одного епископа и 3 архимандритов. Сам Адриан написал книгу: «О древнем предании Св. Апостол и Св. Отец, како подобает всякому, православному христианину на знамение креста на лице своем руки своей персты, и кия слагати како на себя оный изображати».

Памятником его общепасторских работ, сохранилось его уставная грамота об епархиальном управлении и суде, и так называемая «инструкция поповским старостам, грамота с похвалою св. Димитрию Ростовскому, по поводу издания Четьих Миней, слово на погребении государыни царевны, великой княгини, схимонахини Анфисы, бывшей Анны Михайловны, говоренное патриархом Адрианом 29 октября 1692 г. Владыка начал слово текстом из книги Иисуса, сына Сирахова (14 г.) «помяни, яко смерть не замедлит». Затем идет картинное изображение быстроты смерти. Ничто не может сравниться своей быстротой со смертью.

...«Скоро текут реки в морскую пучину, еще скорее бывают носимы ветром корабли и облака по воздуху, быстро летит стрела, пущенная из тугого лука сильною рукою, дивно в скорости своего солнце в 24 часа обтекающее всю вселенную. Но быстрее всего бег смерти, которая в мгновение ока и на земле убивает и на море погружает, и в огне сжигает, и на воздухе удушает, в единой черте времени носит, как траву, людей на востоке жнёт, как колосья, на западе, убежать от нее невозможно. Следовательно надо быть всегда готовых к ней. Предвиденные стрелы меньше уязвляют человец, чем не предвиденные, ратник, которого ожидали, меньше вреда творит, чем тот, которого не ожидали. Так и смерть. Как же можно к ней подготовиться? Во-первых, надо непрестанно иметь в себе память о смерти, загробном суде, небесах и гиене, когда мы идем в путь, мы всегда представляем его себе в мысли и рассуждаем, как нам лучше пройти, так же надобно поступать относительно пути вечности, исполненного много превратностей и опасностей.

Во-вторых, надобно следовать завету пророка Исаии «устрой и дому твоем», еще при жизни распределить свое имущество, на случай смерти. В-третьих, вооружиться против врага крепкою бронею – таинствами Евхаристии и Елеосвящения, чтобы сделать себя неуязвимых. В-четвертых, запастись оружием против врата – крестом и молитвой при смерти. В-пятых, украсить смертное ложе свое цветами добродетелей.

О личной жизни патриарха сохранилось, что последние годы он был уже крайне дряхлый, болезненный старец. Делами более ведал митрополит Сарский Трифиллий.

Адриан весьма недоверчиво относился к западному образованию, начавшему уже вторгаться в Россию.

Но время уже прошло и новых людей, проникнутых западным духом, было уже много и, главное, во главе этих людей стоял сам царь. Значит в руках этих людей была сила и власть, с помощью которых они сами могли перестроить русскою жизнь.

В глазах этих людей и самого царя духовенство ничем не могло так подорвать своего духовного авторитета, как именно своим недоброжелательством к западной науке. Стали являться и признаки упадка церковного авторитета. В одной проповеди» патриарх Адриан жаловался на то, что многие «от пипок табацких злоглагольств люторских, кальвинских и прочих еретиков объюродели. Совратясь со стезей отцев своих, говорят: для чего это церкви так делается?»

Нет в этом пользы, человек это выдумал! Едва только, св. книгам узнает имя или склад словесный и уже учит архиереев и священников монастыри править, строить чин церковный. Патриарх требовал, чтобы все по-старому учились у своих духовных отцов.

В 1699 г. Петр Великий писал Адриану, что русское духовенство малограмотно, есть в Москве школа, но мало от неё пользы, надобно послать хоть 10 человек в Киев для науки, при этом царь высказал новую мысль о восполнении старого исключительного религиозного образования новыми элементами образования светского, писал, что надобно завести не одно только церковное обучение, но еще гражданское, военное, строительное и врачебное. Начались реформы Петра. Против них стали раздаваться протесты с сильным участием в них духовных лиц. Это обстоятельство не могло отозваться весьма дурно на положении главы духовенства, на патриархе. Петр еще до своего самодержавия далеко разошелся с патриархом Иоакимом. Патриарх Адриан стал резко высказываться против нововведений Петра. Вот как писал, напр., Адриан против брадобрития в окружном послании в первые годы своего свидетельства: «Воины, всякого чина начальствующе и начальствуемые! Отриньте от себя еретический обычай брить и подстригать бороды. Бог возбранил – то и святые апостолы запретили, глаголя: не подобает брады власов растлевали и образ мужа изменяти сие бо женам лепо сотвори Бог. Сам Спаситель наш Христос был с бородою. Подобно ему св. апостолы, великие пророки, преподобные отцы, благочестивые цари, Константин Великий, Феодосий Великий, Владимир Великий, все имели бороду, как Богом дарованное украшение, с нею до сих пор видимы в иконных писаниях и все при общем воскресении восстанут, как создал их Господь. О пребеззаконники! ужели вы считаете красотою брить бороды и оставлять одни усы? Но так сотворены Богом не человеки, а коты и псы. Люди, православные! не приемлите сего злодейского знамения, но погнушайтесь им, как некою мерзостью».

Но скоро патриарх должен был замолчать. В последнее время он даже совсем уехал из Москвы и жил безучастно в своем любимом Перервинском монастыре, так что в народе говорили про него: «Какой, он патриарх? живет из куска, бережет мантию и клобук белый, затем и не обличает». Патриарх не мешал реформам Петра. Но Петру этого было недостаточно. Ему нужно было, чтобы патриарх ему содействовал. Безучастное положение главы духовенства было тем же отрицанием новых порядков, только безмолвным. Чем более разгоралась борьба реформы с противодействиями, тем положение патриарха делалось хуже, a отношение к нему царя подозрительнее. По случаю небольшого замедления в пострижении царицы Евдокии, Петр так разгневался на патриарха Адриана, что тот испугался и поспешил отвести беду от себя, сославшись на архимандрита и 4 священников, их немедленно отвезли в Преображенское.

Отсюда понятна та грозная встреча, какую царь сделал патриарху, когда последний вспомнил старинный обычай печалования и перед стрелецкими казнями явился к Петру с образом Богоматери ходатайствовать за стрельцов. «Зачем эта икона? закричал гневный царь. Разве твое дело приходить сюда? Поставь образ на свое место. Быть может я побольше тебя почитаю Бога и Его Пречистую Матерь. Я исполняю свой долг когда защищаю народ и казню злодеев, против него злоумышляющих», Петр видел в патриархе живое нравственное средоточие всех недовольных его реформами, для подтверждения такого взгляда, среди тогдашних обстоятельств ему вовсе не нужно было каких либо особенных фактов в поведении патриарха: достаточно было и того, что он высказался в духе недовольных прежде. Теперь он молчал, но он мог опять заговорить и при том в такое время, когда противодействие патриарха было всего более опасно, могло наделать еще более хлопот, чем во времена Никона. Несмотря на то, что Адриан вовсе не был похож на Никона, грозная тень этого властительного иерарха была постоянно на глазах Петра.

В ночь на 13 октября 1700 г. больного патриарха «зашиб параличь». И до самой смерти патриарх лежал «без памяти, без языка ничем не владея, только на первых порах, открывая левый глаз и двигая левою рукою».

Патриарх Адриан умер в ночь 16 октября 1700 г., почти в самом начале самодеятельности царствования Петра Великого, и эта смерть развязала ему руки.

После смерти его возник трудный вопрос о назначении ему преемника. Но тогда трудно было найти человека сочувствовавшего реформам Петра, между духовными лицами трудно было выбрать такого даже патриарха, который давал право надеяться на одно только безмолвие с своей стороны. Петр решился повременить избранием патриарха, т. к. у него еще не вполне созрела мысль, об окончательном уничтожении патриаршества в России.

По совету А. Курбатова Петр отложил на неопределённое время выборы нового патриарха, a управление Русскою Церковью на время поручено было рязанскому митрополиту – Стефану Яворскому, с званием местоблюстителя патриаршего престола.

На гробнице патриарха в Успенском соборе сделана следующая надпись «мироздания 7009 лета, Христа же Господа 1700 го месяца октомврия 15 числа под среду, в нощи, первого часа в четвертой четверти, волею Творца нашего Бога успе благонадежно на вечное житие в церковных таинствах великий Господин, святейший Кир Адриан, архиепископ Московский и всех северных стран патриарх. И погребено тело его во гробе на сем месте. Патриарх свой престол правил десять лет пятьдесят три дня августа с 24 числа. От рождения своего имя шестьдесят третье лето, с октомврия 3 дне.

Его же душу да упокоит Господь в вечном своем небесном блаженстве! Всякий зрящий гроб сей, помолись!»