Христос – жизнь наша

В Назарете жили благочестивые люди Иоаким и Анна. Долгое время не имели они детей и неустанно молили Бога о даровании им ребенка.

Бог услышал их горячие молитвы: у них родилась дочь, которую они назвали Марией. В порыве благодарности и любви к Богу родители решили посвятить Ему младенца.

До трех лет прожила Мария в Назарете, в доме родителей. Когда же ей исполнилось три года, Иоаким и Анна решили, что настало время исполнить данный Богу обет – посвятить Ему девочку. В то время у Иудеев был обычай, по которому дитя, посвященное Богу, вводилось в Иерусалимский храм.

Иоаким и Анна начали делать все необходимые приготовления к торжественному дню введения во храм. Предстояло пройти от Назарета в Иерусалим, около ста пяти верст. Родители Марии созвали своих родственников, которые должны были следовать вместе с Марией в Иерусалим.

Три дня находились путники в дороге, наконец, достигли города. Началось торжественное шествие в Иерусалимский храм. Впереди шли юные девы с возжженными свечами и пели священные молитвы; за ними шли Иоаким и Анна, ведя за руки Марию, родственники и много народа окружали все шествие. Дойдя до храма, родители Марии поставили ее на первую ступень лестницы, ведшей в храм.

Пятнадцать высоких ступеней вело в храм. И вот, едва родители Марии поставили ее на первую ступень, она сама, без посторонней помощи, взошла по всем ступеням храма.

Все присутствовавшие дивились, видя, как Мария, несмотря на свои юные годы, всходила по ступеням.

На помосте храма встретил Марию первосвященник Захария, отец Иоанна Крестителя.

Дух Святый просветил Захарию, и он воскликнул:

– Гряди, Чистая, гряди, Преблагословенная! Вниди в радости в церковь Господа Твоего.

И, взяв Марию за руки, он ввел ее во Святилище, а оттуда в Святое Святых, куда сам имел право входить лишь однажды в год. Так совершилось введение во храм.

По введении, Мария оставалась при храме двенадцать лет. Предание говорит, что Ангел Господень слетал к Марии, чтобы наставлять ее в Священном Писании.

Настало время выхода Девы Марии из храма и вступления в брак. Но Мария заявила первосвященнику, что она еще до рождения была посвящена родителями Богу и до конца жизни хочет принадлежать Ему.

Первосвященник и священники поручили Деву Марию восьмидесятилетнему старцу, ее родственнику, Иосифу, который должен был заботиться о ней, беречь ее и охранять.

По выходе из храма, Дева Мария вернулась в Назарет и поселилась в доме Иосифа.

Благовещение

Ныне нашего спасенья

Вожделенное начало,

Тайны Божией явленье

Всем открыто стало

Божий Сын стал Сыном Девы!

Веселитесь, дети Евы!

Божий Ангел Гавриил

Ныне миру возвестил

Радость, милость, благодать!

Как же нам не вопиять:

Радуйся, Господь с Тобою,

Девой Чистой, Пресвятою!

Благословенна Ты в женах,

На земле и в небесах!

Веруй и молись

Когда душа твоя изныла от печали

И сердце бедное истомлено в груди,

Когда дни тяжкие здесь для тебя настали –

Молись ты Господу и смело в даль гляди

Поверь, нет ничего, чтоб было невозможно

Для Вышнего Творца, Властителя миров

Молись Ему, молись и веруй непреложно,

Что он помиловать всегда тебя готов

Десница благости от зол тебя укроет,

Даст сил тебе свой путь с отрадою пройти

И в царстве праведных по жизни успокоит

А без Него, скажи, куда тебе идти

Пылинка ты в пространстве мирозданья,

Готовая тотчас исчезнуть без следа;

Но волос твой сочтен, но ты Его созданье

И будешь жить – лишь верь, молись Ему всегда.

Лосунский

(Рассказ)

Трудно жилось Марье Алексеевне с тремя малолетними детьми, когда она осталась вдовою без всяких средств к существованию. Муж ее был добрым отцом семейства, но, по ограниченности своего жалованья, ничего не скопил для жены и детей. Схоронила Марья Алексеевна мужа и задумалась: чем жить? Нужно хлопотать о месте в каком-нибудь казенном учреждении, где бы дали квартиру и стол; о жалованьи уже рассуждать не приходилось, лишь бы приютиться с детьми.

В ожидании такого места, вдова продавала свои пожитки и на эти деньги кормила детей. С нею жила еще старшая сестра ее, Анна Алексеевна, тоже вдова, уже пожилая женщина. Маленькая квартирка, состоящая из двух комнат, бедно обставленная, производила грустное впечатление вместе со своими обитателями, которые надеялись только на Божию помощь, ничего не имея в виду к материальному улучшению.

Но вот их постигает новое горе: заболевает мать семейства. Болезнь начинается страшным жаром и каким-то незнакомым ощущением в горле, но больная молчит, боясь напугать своих детей.

– Маша ты вся горишь, – замечает сестра ее.

– Да, мне сильно нездоровится, я, должно быть слягу в постель, но Бог милостив, может быть, пройдет; ведь приглашать доктора мы не можем, его нечем поблагодарить, да и лекарства покупать не на что, – отвечала больная.

К вечеру она, действительно, слегла в постель и начала бредить. На другой день Анна Алексеевна увидела, что дело плохо и пошла к знакомому доктору, умоляя его навестить больную. Он не замедлил прийти на помощь и нашел у Марьи Алексеевны сильнейший дифтерит.

– Сейчас же, не медля, нужно удалить детей, – распорядился он, – для безопасности.

– Что вы говорите, доктор, – возразила Анна Алексеевна, – куда же я их дену? Вы видите наше помещение!

– Куда-нибудь к родным, к знакомым, словом, куда хотите, но удалить необходимо.

Тут поднялся плач детей, раздирающий душу.

– Мы не пойдем никуда, мы будем ходить за мамой, мы никуда не пойдем от мамы!

– Оставьте их на волю Божию, – просила Анна Алексеевна, – если умрет мать, то пусть умирают и они все, мне их некуда девать, пусть уж все умирают, – с отчаянием говорила она.

– По крайней мере, не впускайте их в эту душную спальню, где лежит больная, ведь вы подвергаете меня ответственности, оставляя детей при заразной болезни, – что мне с вами делать? Вот я пропишу что нужно на первых порах, а завтра в 10 часов утра приеду опять; но, не ручаюсь, может быть, к утру больной уже не будет в живых.

С этими словами добрый доктор уехал, оставив свои деньги на лекарство. Анна Алексеевна тотчас послала племянника Витю в аптеку, так как он был старший в семье, и велела ему, пока будут приготовлять лекарство, не дожидаться, а сбегать в часовню св. Пантелеймона и взять масла из лампады.

– Да помолись за больную! – крикнула ему тетка, когда он уже бежал по двору

Девочки, семилетняя Катя и восьмилетняя Маня, находились у постели больной матери, и невозможно было отозвать их в другую комнату. Они плакали и целовали ее, стараясь вызвать хотя один звук ее голоса.

– Мама, мамочка, проснись милая мамочка, не умирай, дорогая мамочка, скажи хоть словечко!

Анна Алексеевна верила, что невозможное для людей возможно для Бога, и обратилась к Нему с усердной молитвой, тому же научила и детей.

– Маня! Катя! Если вы любите маму, то помолитесь Богу, чтобы вам не остаться круглыми сиротами; встаньте перед иконами и усердно молите Господа об исцелении вашей мамы; молите Царицу небесную и всех святых угодников Божиих, вот у меня есть акафист целителю Пантелеймону, читайте его и молитесь.

Девочки с верою ухватились за это средство и обе встали на колени. Они разостлали печатный лист на полу, для своего удобства, и начали читать акафист вслух, с горькими слезами. Акафист был напечатан по церковно-славянски, что их сильно затрудняло; они едва разбирали слова и поливали этот лист горькими слезами. Маня не могла оставлять свою мать, и часто бегала в спальню посмотреть на нее, а, Катя, не поднимаясь с колен, с рыданием молилась, склонившись на акафист головою. Слезы застилали ей глаза, поэтому читать она уже не могла, и молилась, повторяя свою собственную молитву: «Господи, спаси нам маму. Матерь Божия, помилуй маму! Святой угодник Божий, исцели нам маму!».

Анна Алексеевна жалела, что не успела попросить священника причастить умирающую сестру, и сидела, прислушиваясь к хрипенью в груди больной, ожидая ее кончины.

Но вот прибежал племянник Витя, едва переводя дух от быстрой ходьбы; он отдал тетке лекарство из аптеки и масло из часовни Св. Пантелеймона. Вера породила надежду и Анна Алексеевна торопливо взялась за целебное масло из часовни, отставив лекарство в сторону. С молитвой начала она натирать маслом все тело больной и продолжала это около получаса, а дети все молились. Вдруг больная открыла глаза и слабым голосом спросила:

– Какими это травами ты натираешь меня? Уж очень они ароматны (душисты) и так приятны для тела.

– Это масло из лампады целителя Пантелеймона.

– А, вот что, – я не знала, – и больная приподняла руку перекрестится.

Анна Алексеевна употребила на растирание все принесенное масло, а затем одела больную теплым одеялом. Дети, утомленные слезами и усердной молитвой, скоро заснули на жестком диване, а тетка их сидела возле сестры, не спуская глаз с маленького образочка Св. Пантелеймона, висевшего в головах больной. Она уже не могла молиться, она только смотрела на образок, как смотрят на врача, в искусство которого верят и отдают ему больного в полное распоряжение. Прислушиваясь к дыханию сестры, она заметила, что та стала дышать ровнее и спокойнее.

Так прошла вся ночь. Утром, часов в восемь, больная попросила переменить на ней белье, потому что была в сильном поту. Она сама села на постели, перекрестилась и попросила чаю. Обрадованная Анна Алексеевна торопливо исполнила все ее требования. В десятом часу приехал доктор и, осторожно войдя, спросил жива ли больная?

– Войдите к ней, ей лучше, – отвечала Анна Алексеевна.

Он вошел и остановился, не веря своим глазам; взглянул на нетронутое лекарство и спросил:

– Чем вы лечили ее?

– Вот врач, – ответила Анна Алексеевна, указывая на образок св. Пантелеймона, – а вот и лекарство, – показала она на пузырек от масла.

Доктор осмотрел больную и воскликнул:

– Ну, сильна вера ваша! Это чудо Бог сотворил, – иначе и предположить не могу. Вы знаете, что у Марьи Алексеевны был сильнейший дифтерит, и я не рассчитывал застать ее живую, а теперь этой болезни и следа нет. Я поторопился узнать о результате (следствии) моего лекарства, а вы к нему и не прикасались.

– Простите, доктор, – я была в таком отчаянии, что верила только в Божию помощь, и поэтому предпочла это масло вашему лекарству.

– Мы молились за маму, – сказала маленькая Катя, вот Бог и исцелил ее. Скажите, доктор, всем больным, чтобы молились Богу и читали акафист св. Пантелеймону; ведь вы верите, что это он исцелил нашу маму?

– Верю, девочки, верю, это первый случай за все время моей практики (деятельности). Я плохой христианин, но все-таки советую, когда ваша мама поправится, подите с ней и отслужите благодарственный молебен. Теперь я смело поздравляю вас, Марья Алексеевна, с быстрым выздоровлением; только один Бог мог вырвать вас из когтей смерти.

С этими словами доктор ушел, радостный и удивленный. Марья Алексеевна, действительно, скоро поправилась и жила еще несколько лет, а дети живы и здоровы и до сего времени.

Мадонна Рафаэля

Склоняся к юному Христу,

Его Мария осенила,

Любовь небесная затмила

Ее земную красоту.

А Он, в прозрении глубоком,

Уже вступая с миром в бой,

Глядит вперед – и ясным оком

Голгофу видит пред Собой.

А. Толстой

Испокон века народ говорит: «Жена добрая, домовитая, во сто крат ценней золота, не в пример дороже камня самоцветного». Правдиво то русское известное слово, правду его Иван Григорьевич на себе познал. Хозяйка у него молодая, всего двадцати двух лет, но такое сокровище, что дай Бог всякому доброму человеку. Свежая, здоровая, из себя пригожая. Аграфена Петровна вот уже пятый год живет за ним замужем, и хоть Иван Григорьевич больше, чем вдвое старше ее, любит седого мужа всей душой, день и ночь благодаря Создателя за счастливую долю, посланную ей. Тихо и мирно проходила жизнь этой любящей и всеми любимой женщины: всегда спокойная, никогда ничем невозмутимая, красным солнцем сияла она в мужнином доме, и, куда в люди ни показывалась, везде ей были рады, как светлому гостю небесному. Куда ни войдет – всюду несет с собою мир, лад, согласие и веселье. При ней и мрачные старики, угрюмо на постылый свет глядевшие, юнели и, будто сбросив десяток годов с плеч долой, становились мягче, добрее и приветливей. Никогда не слышно было при ней пересудов, ни злых попреков, ни лихих перекоров. Как достигла Аграфена Петровна такого влияния на всех ее знаемых, – сама не знала, и другие не ведали. Как-то само собой вышло; а когда началось и с чего началось, никто бы не сумел дать ответа.

Самый вздорный человек, самый охочий до ссор и брани, стихал на глазах кроткой разумницы и потом сам на стороне говорил, что при Аграфене Петровне вздорить никак не приходится. Росла она круглою сиротою, но святый Божий покров всегда был над нею. За молитвы, видно, родительские не довелось Груне изведать горечи и тяги, неразлучных с сиротской долей. С младенческой колыбели до брачного венца никогда почти не знавала она ни бед, ни печалей, а приняв венец, – рай в мужнин дом внесла и царила в нем. Почти не знала она бед и печалей, но не совсем же они были ей неведомы. Без горя, без печали, человеку века не изжить. И над Груней, еще девочкой, внезапно грозой разразилась беда тяжкая, и пришлась бы она ребенку не под силу, если бы не нашлось добрых людей, что с любовью отвели грозу и наполнили мирным счастьем душу девочки.

Отец ее достатки имел хорошие и жил душа в душу с молодой женой, утешаясь, не нарадуясь, на подраставшую Груню. Дети у них не жили, поэтому отец с матерью в Нижний на ярмарку, – там у них в Щепяном ряду, на Песках лавка была, – взяли с собою и маленькую дочку. Год был тяжелый: холера на ярмарке губила народ. У Грунина отца в день двое молодцов заболело, скоро и их свезли также в больницу. Одна-одинешенька осталась в лавке Груня. Урвавшись как-то от соседних торговцев, Христа ради приглядывавших за маленькою девочкой, она, не пивши, не евши, целый день бродила по незнакомому городу, отыскивая больницу; наконец, выбившись из сил, заночевала в кустах волжского откоса.

Поутру чуть еще брезжило, голодная девочка уже стояла у ворот Мартыновской больницы. Девочку гнали прочь от больничных ворот и сказали, что ни татки, ни мамки у нее больше нет, что до свету обоих на кладбище снесли. Но Груня прочь от больницы не шла.

Тогда взглянул Господь на сироту милосердным оком и послал к ней доброго человека. Проведал один ярмарочный торговец из-за Волги, что в Щепяном ряду выморочная (пустая) лавка явилась, и в ней один-одинешенек малый ребенок остался. Бросил свое дело добрый человек и пустился на розыски. Отыскал он Груню у ворот больницы и взял сиротку в дом свой. Вспоил, вскормил ее и воспитал наравне с родными дочерями, ни на волос их от богоданной дочки не отличая. Этого доброго человека звали Потап Максимыч Чапурин.

Только что Груня заневестилась, стал Потап Максимыч присматривать хорошего, степенного человека, на руки которого, без страха за судьбу, без опасения за долю счастливую, можно было бы отдать богоданную дочку.

На ту пору овдовел Иван Григорьевич. Покинула его жена, оставив троих деток, мал-мала меньше. Бедовое время настало: известно, вдовец деткам не отец, сам круглый сирота. Беда, горе великое малым детям, остаться без матери, пуще беды, чем пчелкам без матки. Понимал это горемычный Иван Григорьевич, и тоской разрывалось сердце его, глядя на сироток.

Заехал раз Иван Григорьевич к Потапу Максимычу размыкать тоску свою в советной беседе с другом изведанным. Пора была вечерняя. В передней горнице вся семья Потапа Максимыча за чаем сидела.

– Вот и живу я, кумушка, ровно покойник, – говорил Иван Григорьевич Аксинье Захаровне. Один как перст. Слова не с кем перемолвить, умрешь – поплакать некому, помянуть некому.

– Что ты, батька, – возразила Аксинья Захаровна, – детки по родительской душе помянники.

– Что детки? Малы они, кумушка, еще неразумны, – отвечал Иван Григорьевич: – Пропащие они детки без матери!… Нестройно, неукладно в дому у меня. Не глядел бы… Да что дом? Пропадай он совсем… Не дом крушит меня, – сироты мои бедные. Как расти им без матери!… Ни приласкать, ни приголубить. Призору нет: приедешь из города, али с мельницы: дети не умыты, не чесаны, грязные, оборванные. При покойнице разве водилось так? Недавно проведал, без меня иной раз голодными спать ложатся. Горькое житье мое, кумушка!

И, склонив голову на руку, тяжким вздохом вздохнул Иван Григорьевич. Слезы в глазах его засверкали. Пристально глядела на плачущего вдовца Груня. Жаль ей стало сироток. Вспомнила, как сама голодная бродила она по чужому городу.

Долго толковали про бедовую участь Ивана Григорьевича; он уехал; Аксинья Захаровна по хозяйству вышла зачем-то. Груня стояла у окна и задумчиво обрывала поблекшие листья розанели. На глазах у нее слезы. Потап Максимыч заметил их, подошел к Груне и спросил ласково:

– Что ты, дочка моя милая?

Взглянула дочка на названого отца, и слезы хлынули из очей ее.

– Что ты, что с тобой, Грунюшка? – спрашивал ее Потап Максимович, – о чем это ты?

– Сироток жалко мне, тятя, – трепетным голосом ответила девушка, припав к плечу названого родителя. Сама сирота, разумею… Пошлет ли Господь им родную мать, как мне послал? Голубчик, тятенька, жалко мне.

Молчал Потап Максимыч, глядя с любовью на Груню; она продолжала:

– Сама сиротой я была. Недолго была по твоей любви да по милости, а все же я помню, каково мне было тогда, какова есть сиротская доля. Бог тебя мне послал да маменьку, оттого и не познала я горя сиротского. А помню каково было мне бродить по городу… Ничем мне не заплатить за твою любовь, тятя, одно только вот перед Богом тебе говорю: люблю тебя и маменьку, как родных отца с матерью.

– Полно, полно, приветная, полно! – говорил растроганный Потап Максимыч, лаская девушку. Чего же нам еще от тебя?.. Любовью своею сторицей нам платишь. Ты нам… счастье в дом принесла. Не мы тебе, ты добро нам сделала.

– Тятя, тятя, не говори… Не воздать мне за ваши милости… А если уж вам не воздать, Богу-то как воздать?

Припала Груня к груди Потапа Максимыча и зарыдала.

– Добрыми делами, Груня, воздашь, – сказал Потап Максимыч, гладя по головке девушку.

– Слушай, тятя, что я скажу, – быстро подняв голову, молвила Груня с твердостью – как ты меня призрел, так и мне сирот призирать. Этим только и могу я Богу воздать… Как ты думаешь, тятя?… А?

– Ты это хорошо сказала, Груня, – молвил Потап Максимыч – по-божески.

– Жаль мне сироток Ивана Григорьевича, – сказала Груня‚ – я бы, кажись, была бы им матерью, какую он ищет.

– Как же так? – едва веря ушам своим, спросил Потап Максимыч, – нешто пойдешь за старика?

– Пойду, тятя, – твердо сказала Груня – он добрый… Да мне не он… Мне бы только сироток призреть.

– Да ведь он старый, тебе не ровня, – молвил Чапурин.

– Стар ли он, молод ли, по мне все равно, – отвечала Груня – не за него, ради бедных сирот…

– Ах ты, Грунюшка, моя Грунюшка! – сказал глубоко растроганный Потап Максимыч, обнимая девушку и нежно целуя ее – ангельская твоя душенька. Отец твой с матерью теперь взыграли на небесах… И если согрешили чем перед Господом, искупила ты грехи родительские. Чистая, святая твоя душенька!

Богоданная дочка и названый отец крепко обнялись.

На другой день, прямо поутру, Потап Максимыч собрался наскоро и поехал в Вихорево.

– Невеста на примете, – говорил он, входя в дом Ивана Григорьевича.

– Какая тут невеста? – с досадой отозвался Иван Григорьевич – где ты ее за ночь-то выкопал?

– Да хоть наша Груня, – молвил Потап Максимыч.

– С ума ты спятил, – отвечал Иван Григорьевич, хоть бы делом что сказал, а то на-тко поди!

– Делом и говорю.

– Да подумай ты, голова, у нас с тобой бороды седые, а она еще ребенок. Охота ей за старика на детей идти.

– А как согласна будет, женишься? – спросил Потап Максимыч.

– Пустяшное дело, кум говоришь, – отвечал Иван Григорьевич – охотой не пойдет, силой взять не желаю.

– Ну, так слушай же, что было у меня с ней говорено вечор, как ты из Осиповки уехал.

И рассказал Потап Максимыч Ивану Григорьевичу разговор свой с Груней. Во время рассказа Иван Григорьевич больше и больше склонял голову, и когда Потап Максимыч кончил, он встал и, смотря плачущими глазами на иконы, перекрестился и сделал земной поклон.

– Голубушка! – сказал он – святая душа!… Ангел Господень!…

На другой день были смотрины, но не такие, как бывают обыкновенно. Никто из посторонних тут не был, и свахи не было, жених, увидав невесту, поступил не по старому, не по дедовскому обряду.

Как увидел он Груню, в землю ей поклонился и, дав волю слезам, говорил, рыдая:

– Матушка… Святая душа! Аграфена Петровна… Будь матерью моим сиротам…

– Буду, – тихо с улыбкой промолвила Груня.

Через две недели обвенчали Груню с Иваном Григорьевичем.

Растит Груня чужих детей, растит и своих: два уж у нее ребеночка. И никакой между детьми розни не делает, пасынка с падчерицами любит не меньше родных детей. А хозяйка какая вышла, просто на удивление.

И прошла слава по Заволжью про молодую жену вихоревского тысячника. Добрая слава, хорошая слава… Дай Бог всякому такой славы, доброй по людям молвы.

Мельников-Печерский

Одна госпожа ежедневно замечала, что расходы ее по хозяйству неизвестно отчего увеличивались, и запасы домашней провизии слишком скоро издерживались. Она решилась посоветоваться о том с пустынником, жившим в лесу. Объяснив ему причину своего посещения, она говорила ему:

– Мое хозяйство совершенно расстроилось, что для меня кажется удивительным; я желала бы вас просить посоветовать мне, как его улучшить?

Пустынник просил ее немного подождать, потом принес небольшой закрытый ящик и подал ей, говоря:

– Надобно, чтобы вы целый год носили этот ящик три раза днем и три раза ночью в кухню, в погреб, в конюшню и во все хозяйственные заведения вашего дома. Обещаю, что вы увидите перемену. Через год вы должны возвратить мне этот ящик.

Госпожа, имевшая доверие в действие таинственного ящика, в точности исполняла совет пустынника. Она постоянно в назначенное время ходила с ним по всем домашним строениям. На следующий день, когда она пошла в погреб, то застала там конюха, кравшего бутылку вина; в кухне – служанок, угощающих своих гостей разными кушаньями. В коровнике увидела коров, стоявших без корма в навозе, и в конюшне лошадей, которых, вместо овса, кормили сеном и никогда не чистили. И так она почти каждый день открывала новые неисправности в доме…

Когда год прошел, она понесла ящик к пустыннику и подала ему, говоря:

– Действительно, мое хозяйство сделалось гораздо лучше; я желала бы вас просить оставить на год еще у меня этот ящик, в нем справедливо заключается необыкновенная сила.

Пустынник с улыбкой сказал:

– Ящик я дать не могу, но, открывши его, вы сами увидите тот способ, который вы уже испытали собственным опытом.

Он открыл ящик, и госпожа увидела в нем лист бумаги, на котором было написано: «Чтобы в доме все шло должным порядком, хозяину нужно наблюдать за всем самому».

(Рассказ)

Как часто мы слышим жалобы детей на своих недобрых мачех; не только детей, но и вообще установился взгляд на мачеху весьма нелестный для нее. Благодаря этому всеобщему взгляду и внушению часто бывает так: ребенок еще не знает, как будет относиться к нему его названая мать, а уже с первых дней смотрит на нее исподлобья, уже, так сказать, держит за пазухой камешек. Правда, есть всякие мачехи; может быть, даже большая часть дурных, нежели хороших; но всегда ли и так ли много она в этом виновата? Не бывает ли оскорблено ее доброе намерение быть хорошей мачехой незаслуженной неприязнью детей?

Жизнь являет примеры когда девушка, выходя замуж за вдовца, имеющего детей, мечтает, как она будет заботиться о своих пасынках и падчерицах, как будет стараться заменить им (насколько возможно) родную мать, и что же с первых дней ее вступления в семью своего мужа, ей дают почувствовать, что она нежеланная гостья, что она навсегда останется для них чужою. С детьми еще можно было бы поладить, вооружившись терпением, и привязать их к себе лаской; дети, сами по себе, мягки, как воск, и искусною доброю душою из них можно сделать что угодно.

Но часто между мачехой и пасынками являются непрошенные посредники в лице бабушек и тетушек. Все идет хорошо. Дети веселы и довольны. Но вот приходит добрая баловница бабушка и бессознательно нарушает в семье мир! Она присматривается к порядкам и всё не по ней; подзывает к себе детей; достает из кармана грошовый пряник и в отсутствие мачехи угощает их.

– Нате, милые, покушайте: чай, она вас не напоит, не накормит досыта, ох, вы мои сиротинки горемычные; ели ли вы нынче, мои бедняжечки?

Дети, как бы ни были сыты, однако, под влиянием такого сочувствия к их сиротству, сейчас же надувают губы, трут кулаками глаза и начинают реветь, придумывая, на что бы пожаловаться. После таких гостей мачехе трудно ладить с детьми, они сразу меняют свой взгляд на нее; а ведь случается, что и в семье есть такая доброжелательная родственница, которая мутит всех, не сознавая того сама.

Но вот, расскажу про пасынка Митюшку, из чего видно будет, что многое зависит от детей быть любимыми или нелюбимыми своею мачехой.

В Павловском посаде жил фабричный набойщик Емельян. Мужик был исправный, грамотный: любил посещать храм Божий и всегда становился на клирос петь. К тому же приучил он и семилетнего сынишку Митюшу. Идут, бывало, от поздней обедни в праздничный день, а дома уже обедать приготовлено, а жена Емельяна, в чистом переднике, дожидается мужа и сына у ворот. Увидит Емельян жену издали, улыбнется и скажет Митюше:

– Гляди-ка, мать-то встречает нас с тобой; а ты, Митя, слышал ли, от какого евангелиста евангелие-то читалось?

– Слышал, тятенька, от Луки.

– Ну вот молодец, придешь домой, расскажи матери.

– Ладно, тятенька, да ведь я не понял.

– Ничего, – ты только начни, и я подскажу дальше, а то, вишь, она нам с тобою обед стряпала, а наше дело за нее Богу молиться, да растолковать ей, чего не пришлось ей самой слышать у службы Божией.

Счастливо жил Емельян, но в скором времени он овдовел и остался с сыном. Русский мужичок умеет переживать горе, и Емельян не плакал на людях, не пьянствовал с горя, а только заставлял Митюшку молиться за мать и утешал его тем, что Богу так угодно было – испытать их терпение. С год прожил Емельян вдовым, а потом скучно стало без хозяйки и надумал жениться во второй раз. Засватал молодую девицу Марию, у своего же фабричного дочку, и так приглянулась она ему, что не спрашивал никакого приданого, а только просил ее не обижать Митюшку. По молодости лет, Марии не хотелось выходить за З5-летнего вдовца, да еще с мальчишкой. Не любила она ребят, не обещала ничего и Емельяну, когда просил он не обижать сына. Ему-то она ничего не скажет, а про себя подумает: «Как же, дожидайся, по головке буду гладить твоего Митюшку, больно он мне нужен». Как ни упрямилась, а все-таки вышла за Емельяна; только на Митюшку глядеть не хочет, так в сторону и отворачивается, с чем бы ни подошел мальчишка. Видел это Емельян и думал про себя: «Ничего, обойдется!…»

Митюшка, подготовленный родными и соседями, ничего-то и не ожидал от мачехи, кроме ежедневной потасовки за вихры, и решил по своему так: «Надо потрафлять, а то бить будет, – не родная». И начал «потрафлять», как умел. Смотрит, бывало, за какое дело принимается мачеха, сейчас и сам берется за то же. Воды ли принести, дровец, каморку ли подмести, уж он скорее предлагает свои услуги – «Маменька, давай я сделаю», – а Марье любо, что ее маменькой пасынок называет. Перестала коситься и словно не так постыл он ей стал, как в первое время. К году мальчик родился – Вася. Митюшка рад: принялся люльку качать, на руках носить, соски жевать из баранок, так все и потрафлял. Если случится, бывало, прикрикнет на него за что-нибудь мачеха, он скорее прощенья просит. Привязалась Марья к пасынку, и не знала, которого из двоих больше любит, своего ли Васю – крикуна, или тихого, послушного пасынка Митюшку.

Стала и по головке гладить (а ведь говорила – не буду). Бывало, возьмет Емельян на книжку кусок ситца на своей фабрике, а Марья и скажет:

– Что же про Митюшку-то забыл, ему бы нанки лучше, – а сама все-таки сошьет ему первому рубашку и ворот прострочит.

Полюбил и Митюшка мачеху; бывало, сядет Марья на скамью кормить Васю, тут же и Митюша прижмется рядышком; положит на ее плечо голову и начнет рассказывать, что в азбуке вычитал, Емельян не раз заставал такую картину и радовалось его сердце, на семью свою глядя.

Отдали Митюшку в школу и скучно стало Марье без пасынка оставаться по нескольку часов; ждет, бывало, его из училища и Васе в окно показывает:

– Вон Митюшка идет, ползи, встречай.

А тот, как придет, сейчас братушку на руку и начнет забавлять: вместе кашу едят, а потом уложит его спать, и за уроки – да и домашнего дела не забудет.

– Ты, маменька, скажи, что сделать-то надо, я, как урок вытвержу, – сделаю.

Поглядит Марья на пасынка и сжалится.

– Не надо; поди, побегай лучше, а вечером почитаешь книжку учителеву.

Митюшка охотно читал своей мачехе вслух, и толковал, чего она не понимала. Время летит быстро. Подрос Митюшка, на фабрику поступил и до самой женитьбы своей приносил домой все свои заработки.

Теперь Митюшке уже лет тридцать, своих ребят трое; служит он в Москве, доверенным на артельном месте и ездит в Посад к отцу только на Пасху.

Марья ждет его, не дождется – хоть бы полюбоваться: словно купец стал, и всем говорит откровенно, что пасынок для нее лучше родного сына. По солидности его возраста, она теперь называет его не Митюшкой, а Митюшей, и всегда извиняется, что не может называть Дмитрием Емельяновичем потому, что этак ей кажется ласковее, роднее.

(Быль)

«Много, много есть необъяснимого на свете. Бывают чудеса и в наш неверующий век», – произнес наш хозяин, отставной моряк, прохаживаясь взад и вперед по столовой. В подтверждение своих слов, он рассказал нам следующий случай из его жизни.

Я был мичманом, молодым, веселым юношей. Плавание наше в тот раз было очень трудное и опасное. Океан угрюмо шумел… Я отлично помню тот вечер. Наш командир был очень добрый человек, но суровый на деле и взыскательный. Мы страшно боялись его. Все кругом было спокойно. Матрос зажег нам лампу… В окна каюты долетали сердитые брызги океана.

Вдруг мы слышим поспешные, твердые шаги капитана и заключаем, по его походке, что он раздражен чем-то

– Господа, – сказал он, остановившись в дверях каюты, – кто позволил себе сейчас пробраться в мою каюту? Отвечайте.

Мы молчали изумленные, недоуменно переглядываясь.

– Кто же? Кто был сейчас там, – грозно повторил он, и, вероятно, прочтя полное недоумение на наших лицах, быстро повернулся и ушел наверх. Там грозно зазвучал его голос. Не успели мы опомниться, как нам было приказано явиться наверх. Наверху выстроилась вся команда, все наши люди.

– Кто был у меня в каюте? Кто позволил себе эту дерзкую шутку? Кто? – грозно вопил капитан.

Общее молчание и изумление было ему ответом. Тогда капитан нам рассказал, что сейчас он, лишь только прилег в своей каюте, как слышит в полузабытьи чьи-то слова:

– Держи на юго-запад, ради спасения человеческой жизни. Скорость хода должна быть не менее 800 метров в минуту. Торопись, пока не поздно.

Мы слушали рассказ капитана и удивлялись. Решено было идти в указанную сторону.

Рано утром мы все, по обыкновению, были на ногах и толпились на палубе. Рулевой молча указал капитану на видневшийся вдали черный предмет. Капитан подозвал боцмана и что-то тихо сказал ему. Когда капитан повернулся к нам, лицо его было бледнее обыкновенного… Через полчаса мы увидели невооруженным глазом, что черный предмет был чем-то вроде плота, и на нем две лежащие человеческие фигуры. Это были матрос и ребенок. Волны заливали плот, еще бы немного, и было бы поздно.

Капитан, как самая нежная мать, хлопотал около ребенка. Только через два часа матрос пришел в себя и заплакал от радости. Ребенок крепко спал укутанный и согретый.

– Господи, благодарю Тебя, – воскликнул матрос, простой парень, – видно, матушкина молитва до Бога дошла…

Мы все обступили его, и он рассказал нам печальную повесть корабля, разбившегося о подводные камни и затонувшего. Народу было много, но иные успели спастись в лодке, остальные утонули. Он уцелел каким-то чудом на оставшейся части корабля. Ребенок был чужой, но дитя ухватилось за него в минуту опасности и спаслось вместе с ним.

– Матушка, видно, молится за меня, – говорил матрос, благоговейно крестясь и смотря на небо, – ее молитва спасла меня. Видно, горячо помолилась она за меня. Вот в кармане и письмо ее ношу при себе… Спасибо родимой моей, – и он вынул письмо, написанное малограмотной, слабой рукой женщины, Мы перечитали его все, и оно произвело на всех нас сильнейшее впечатление. Последние слова его, помню, как сейчас, были:

– Спасибо, сынок, за твою память да ласку, что не забываешь ты старуху. Бог не оставит тебя. Я день и ночь молюсь за тебя, сынок, и будь здоров и не забывай твою старую мать, которая молится за тебя. Сердце мое всегда с тобой, чую им все твои горести и беды и молюсь за тебя. Да благословит тебя Господь и да спасет и сохранит тебя мне.

Матрос, видимо, глубоко любил свою мать и постоянно вспоминал о ней.

Спасенный ребенок, 7-летний мальчик, полюбился капитану, человеку бездетному; он решил оставить его у себя.

Вот и вся история, господа! Я рассказал вам сущую правду. Все мои товарищи, матросы, были свидетелями этого происшествия.

Дивны пути Провидения! Велика сила материнской молитвы! Много есть на свете таинственного, необъяснимого, непонятного слабому человеческому уму.

Солнце склонилось к западу, монастырь погружался в тихий сон, умолкли голоса, опустел двор обители, иноки разошлись по кельям. Стемнело…

Вдруг поспешные шаги послышались во дворе, кто-то торопливо шел по направлению к кельям старца Сысоя.

То был престарелый монах, отец ризничий. Дойдя до кельи старца, он трижды постучал в дверь и, услышав за дверью молитву, торопливо вошел в келью.

В углу перед иконами, у аналоя, на котором лежало раскрытое Евангелие, стоял старец Сысой. На вид ему было лет около семидесяти, длинная седая борода спускалась почти до пояса.

– Прости, отче, что помешал тебе, нарушил молитву, – начал вошедший – у нас случилось несчастье.

– Говори, брат, в чем дело?

– Два молодые инока горячо спорили между собой; брат Феофил оскорбил брата Павла, и теперь Павел возгорелся местью. Только и говорит, только и твердит:

– Я отомщу ему! До тех пор не успокоюсь, пока не отомщу ему за обиду.

Страшно на него смотреть. Мы пробовали его уговаривать, убеждать – ничего не помогает, твердит свое.

– Пошли его теперь же сюда, ко мне!

Отец ризничий вышел. Прошло несколько минут и за дверью снова послышалась молитва.

– Аминь! – ответил старец.

В келью вошел молодой инок. Лицо его было сурово и гневно, брови крепко сдвинуты, глаза горели недобрым огнем, стиснутые скулы дрожали. Он был бледен как полотно.

Старец пристально посмотрел на вошедшего.

– Ты не простишь брата? – спросил он.

– Нет, – отрывисто отвечал Павел.

– Хорошо, – продолжал старец, – мсти! Но всякое дело надо начинать с молитвой. Давай помолимся!…

Павел с недоумением посмотрел на старца и опустился вслед за ним на колени.

– Боже! – начал Сысой, уж мы больше на Тебя не надеемся; Ты не пекись о нас, не мсти за нас, за себя мы сами мстим…

Громкие рыдания прервали слова старца.

– Довольно! Довольно, отче! – молил Павел, с плачем бросаясь к ногам старца, – понял я безумие мое, благодарю тебя, что научил! Все прощаю брату, да простит и мне Господь!

Ласково поднял Сысой склоненного юношу и обнял его.

– Верь мне, сын мой, – сказал он – что всяк, терпеливо сносящий обиды, без труда спасается; а кто гневается на ближнего, тот все свои добродетели губит и делается рабом диавола.

(Святочный рассказ)

I

Плохо, горько им жилось, но у них была мать. Молодая вдова – мать из сил выбивалась, питая своих сироток, а их у нее было трое. Горемычная то была семья! Но и в этой семье бывали счастливые минуты. Измается, бывало, вдоволь наработавшись мать, но она приголубит, приласкает своих деток, и хорошо им. Вот один примостился у ее ног и улыбается ее голубиным речам; другой на коленях у нее, запрокинул он свою курчавую головку и смотрит умильно в ее глубокие, задумчивые глаза. А третий обвил своими худыми ручонками шею матери и все твердит: «Мама, милая мама»… Славно бывало в эти минутки детям! Отдыхала с ними и мать от своих непосильных трудов…

Но совсем вдова выбилась из сил, слегла в постель и… сошла в могилу. Не стало у детей любящей матери и любимой. Помнит сиротка Ваня отчаянные крики старших – братишки и сестренки: «Умерла родная, голубка наша». Помнит Ваня, как потом положили их матушку в гроб, как выносили ее из дома, как отпевали в храме, как, наконец, страшно застучали мерзлые комья земли о крышку гроба… Мама, их дорогая мама, была в могиле, сокрылась от них навсегда…

Пришли круглые сиротки домой, обнялись все трое, да так и замерли в объятьях… Наконец, опомнились. Вот кто-то из них сказал: «А ведь послезавтра у нас Рождество».

– Да, Рождество, – сказали все грустно.

Грустно было сироткам, а прежде, при матушке, они с восторгом по-детски кричали:

– Рождество! Рождество!

Сдали сироток на руки одному их родственнику, а у того самого была куча ребятишек. И началась сиротская жизнь, жизнь какую знают только круглые сироты… Родные их, дядя и тетка, не были злыми людьми, но у них самих была нужда: они едва-едва прокармливали свою семью. И сироткам приходилось нередко голодать, потому что голодали и сами их приютившие…

– Эх, доля ты наша горькая! – скажет иной раз дядя – хоть из кожи вылазь вон, а все ничего не поделаешь. А тут еще навязали этих…

Слышит это Ваня и чует он своим детским сердцем, что дядя вовсе не сердится на них, а так, с горя говорит такие слова. В ответ на такую думу Вани, как бы отвечает тетка:

– Полно, Филипыч! – скажет она мужу – грех роптать на свою судьбу, а сирот еще грешней обижать: сиротки – Божьи детки, – и тетка ласково погладит по головке Ваню…

Дядя от слов жены повеселеет, возьмет своего ме́ньшего сынишку на руки, подымет его высоко и скажет:

– Эх, вы – малыши, вырастайте скорее, заживем тогда, Бог даст…

II

В избе дяди Филипыча голосили, и было по чем голосить! Пала кормилица-лошадушка, а остаться крестьянину без лошади – остаться без рук. Убивалась с горя вся семья:

– Бог не оставит нас, Филипыч – сказала жена.

– Да как же я теперь без лошадушки-то?

– Станешь в город ходить в поденщики.

– Плохая эта работа!

– Дядя, а я теперь умею корзинки плести: будем продавать, – сказал старший брат Вани.

– Ай да молодец! – сказал дядя и, махнув рукой, вышел из избы.

Стал работать Филипыч в городе поденно. День работает, а вечером идет домой в свою деревню, которая была всего в трех верстах от города. Весь свой дневной заработок Филипыч употребляет на хлебушек своим деткам да сироткам. Племянник сдержал слово и продает сплетенные им корзинки в городе. Но заработка дяди и племянника хватало лишь на пропитание, а подходила зима. Тому надо шубенку перешить, этому шапчонку купить, одному – то, другому – это, а всего много надо было.

Знает все это Филипыч… Идет он из города и думает:

– Зима пришла: надо дровишек запасти, вот лошадушка-то и нужна… Жене вот не в чем и к колодцу за водой сходить: шубенка совсем развалилась… Эх, ты нужда!…

И крепко задумался Филипыч… А дома его ждала новая беда. От плохого ли корму, от плохой ли защиты, или так уж тому быть, – пала последняя коровенка… Опустил Филипыч руки.

– Теперь по миру придется пустить малышей, – думает Филипыч.

И действительно, как ни бился Филипыч, как ни усердствовал племянник в плетении корзин, а пришлось-таки малышей пустить по миру… И снова плакала семья, и горевали отец с матерью! Одели они, как потеплее, своего десятилетнего сынишку Петю да племянника сиротку Ваню, перекрестили их, да и пустили в город просить у православных «Христа ради» милостыньку.

Подходило Рождество. Филипыч целую неделю работал в городе, не приходя даже домой. Он хотел побольше заработать к празднику и накупить кое-чего. За день до Рождества Филипыч со своими весьма дешевыми покупками возвращался домой.

Дома ребятишки ждали батьку с подарками… Но что это за покупки? Если бы увидело их дитя богатых родителей, отвернулось бы оно от них. А эти, беднота – дети, рады были и тем. Вон старший сынишка напяливает на себя весьма поношенный, весь заплатанный, тулупчик, который ему повыше колен; вон поменьше сынишка надевает плохую шапчонку, а шапчонка чуть носа ему не закрывает; там девочка примеряет полусапожки, которые годятся на ногу ее матери… Бедны обновки к празднику, также бедны и съестные припасы, но бедняки и тому рады, они благодарили Бога и спокойно уснули.

III

Канун Рождества Христова… Петя и Ваня в городе за милостынькой. Под великие праздники хорошо подают милостыньку. Да, все добрые православные жалеют нищую Христову братию и дают, кто что может ей. Вон в богатой булочной щедро оделяют нищих белым хлебом: там, у подъезда богатого дома раздают деньги; везде, на всех улицах и углах вы увидите прохожих, торопливо сующих монетки в протянутые руки бедняков.

Подавали добрые люди и Пете с Ваней. Петя еще с полдня ушел домой, в свою деревню, с полным мешком подаяний. Ваня припоздал. К вечеру поднялась непогода. Ваня поспешил домой; спешит он, а непогода все сильней и сильней… Устал Ваня: мешок оттянул плечи, руки затекли и начали стыть; присел Ваня отдохнуть.

Стемнело почти… Ваня не боится темноты: не впервой ему, а вот непогода совсем разыгралась… Поднялся Ваня и снова спешит. Спешит бедный иззябший мальчик, а ветер резкий и холодный режет ему щечки, валит с ног его. Выбился из сил Ваня, вот-вот упадет. И правда, сильный порыв ветра свалил его с ног.

– Замерзну, – думает Ваня, – а ведь осталось близко и огоньки, было, показались. Попробовал Ваня подняться, чтобы снова спешить, а сил нет:

– Вишь, как спать-то хочется, – думает Ваня; а, ну, как усну – непогода занесет, замерзну, а завтра Рождество Христово.

И снова хочет Ваня подняться, и снова падает:

– Усну. Замерзну… Рождество… Петя дома… – проносятся в голове мальчика несвязные мысли… Вот-вот заснет, заснет и не проснется тогда…

Но вот, к счастью Вани, во всю прыть мчится лихая тройка. Звенят под дугой колокольчики. Ваня чуть-чуть слышит. Прозвенели колокольчики…

– Должно, уехали, – проносится в голове замерзающего мальчика… Но зоркий взгляд кучера-ямщика заметил Ваню.

– Барин, – обращается ямщик к седоку – там что-то чернелось, как ехали.

– Пошел живее! Опоздаем к празднику.

– Поспеем, барин: троечка, Бог даст, донесет, а уж дозвольте посмотреть туда: не человек ли это?

– Ну, смотри, да живо…

– Так и есть, – послышался из-за бури голос ямщика – мальченок-нищенка… бедный… к Рождеству, должно шел.

Барин встрепенулся:

– Там, дома, дети в тепле, – подумалось ему – давай сюда, скорей! – закричал он кучеру, – не спасем ли? Это будет лучший подарок детям на елку…

Барин завернул в свою теплую шубу мальчугана и крикнул:

– Живо! Огни видать, должно деревня.

Помчались лошади. А барин трет Ване виски, руки, дышит ему в лицо… Лошади влетели в улицу.

– Стой в первую избу…

Отворили барину хату, и он занялся замерзшим, у него нашлось вино, и он стал усердно растирать мальчика. Прибег он и к другим средствам, и через час Ваня открыл глаза и начал дышать. Пока барин приводил Ваню в чувство, бабы, хлопотавшие тут же, все повторяли:

– Да ведь это Ванюша-сиротка! Бедный, под Рождество-то! Бог спас…

Барин узнал, где живет Филипыч, дядя Вани, и сам повез его туда. Пока Ваню везли на другой конец деревни, он все смотрел вправо от барина, там ему виделась чудная женщина и на руках у нее прекрасный ребенок.

– Как это он, такой маленький, не замерз, – думал Ваня – я вот большой, а чуть было не замерз.

Барин сдал Ваню на теплую печь и ужаснулся бедности Филипыча. Он расспросил Филипыча про все и сказал:

– Завтра Рождество Христово: прими же Христа ради, милый, вот это, – и барин протянул ему сторублевую бумажку.

Филипыч повалился, было, барину в ноги, а барин уже вылетел из избы и мчался он на лихих конях к празднику к своим милым детям, которым он завтра, в день Рождества Христова, расскажет, как спас он от смерти бедного сиротку.

– Сегодня, – думал барин, – для меня самый радостный день в моей жизни – Бог дал мне спасти человеческую жизнь…

В день Рождества Христова Ваня рассказывал, как хороша была барыня и ее прекрасный ребенок.

– Да ведь барин был один – говорили ему.

– Нет, – уверял Ваня – я видел и барыню и ребенка.

Потом он задумался и сказал:

– А как барыня с ребенком похожи на Божию Матерь с Христом, что у нас в церкви! Тогда все поняли, какую женщину и какого Ребенка видел Ваня…

Филипыч, благодаря помощи барина, живет теперь хорошо. Детки его и сиротки подросли и помогают ему. Филипыч, сберегая понемногу, отложил сто рублей.

– Это сиротские деньги, – говорил он жене – это им Бог послал, а через них и мне грешному. Как станут на ноги, так и отдам им эти сто рублей.

– А ты еще вздумал было на судьбу свою роптать, – говорила ему жена.

– Да, грешен я в том. И кто знает, что было бы с нами, если бы не сиротка Ваня!…

Каждый год, в день Рождества Христова, семья Филипыча служит молебен о здравии своего благодетеля.

Лет семьдесят тому назад жило в селе Юревском-Поволжском, Тверского уезда, одно крестьянское семейство. Оно состояло из вдовы, преклонных лет старушки, Анны Галактионовой, сына ее Егора, жены его Степаниды и маленькой дочери Егоровой. Когда еще была молода эта старушка, и жив был ее муж, Василий Исаев, они, не имея на первых порах своей супружеской жизни своих детей, взяли в приемыши себе сиротинку Луку; воспитали и взрастили его, и женили на простой и доброй, безответной женщине, Марье Левоновой. Лука вскоре помер, оставив после себя троих сирот: двух девочек и мальчика. Между тем Анна Галактионовна, спустя несколько лет супружеской бездетной жизни, и сама родила сына Егора, – но зато вскоре после родов схоронила своего мужа.

Две вдовы жили сначала мирно. Марья Левонова была женщина рабочая, трудолюбивая, простосердечная, безмолвная и покорная; дети ее были безответны перед Анной. Но у Анны вскоре стала проявляться особенная, предпочтительная, неразумная любовь к своему Егорушке. Приемышей, бывало, Анна посылает и уголья жечь, и косить, и молотить, и всякую работу делать; а Егорушка где-нибудь около дома с матерью. Приемыш поди и дров наруби, и воды принеси, и коровам дай корму; девочка и туда и сюда сходи, и то сделай, другое сделай, а Егорушка знать ничего не хочет, – Егорушке лепешечку мать нарочно испечет, и молочка нальет, и кашки даст; а приемышам щи, да черствый хлеб. Приемыши и молитв хорошенько не знали – где и когда им учиться. Чуть встали, сейчас на ту, на другую, на третью работу; а Егорушку грамоте выучили; Егорушка читал Часовник и Псалтирь; Егорушка в церкви на клиросе пел. Егорушка – чистехонек, белехонек, всегда причесан, всегда вымыт, всегда прибран; а приемыши – как случится.

Марья Левонова терпела, плакала и молилась Богу, и работала со своими детьми без устали.

– Ну что же делать – потерпим, ведь она же нас приголубила, – говорила она про первые годы своей жизни в доме Анны.

Наконец, терпение Марьи истощилось. Видя ежедневные притеснения своим детям от Анны, слыша ее брань и ворчание, она решилась отойти от греха со своими детьми в свою избушку, и жить, – пока мир не наделит ее детей землею, хотя Христовым именем, да своим честным трудом.

Анна осталась одна с Егорушкой. Егорушка стал подрастать. Понимая, что мать его чрезмерно любит и балует, он начал своевольничать и капризничать – «того хочу, этого подай!» Мать исполняла капризы сына. Работать он не любил, зато мать старалась работать за троих. Егору было это наруку. Хуже и хуже он делался нравственно. Добрые люди, особенно приходской священник, говорили Анне, чтобы она перестала баловать сына, чтобы она вразумляла и останавливала его, что ведь это и ему будет во вред, и ей на горе. Куда! Мать и слышать не хотела ничего:

– Да он у меня такой смирный, такой добрый, – говорила она, – и такой послушный! Кажется, и на свете-то нет никого лучше его.

Добрые люди качали головой и отходили от нее. Священник и самого Егора вразумлял и наставлял. Но как можно вразумить человека, избалованного и испорченного с младенчества?!

Настало время женить Егора. Мать выбрала ему в жены из недальней деревни Степаниду Петрову, – женщину неглупую и добрую, и надеялась, что сынок женится, переменится. Если дерево выросло и окрепло, его скорее можно сломить, а не выпрямить; так и тут. Мать и сама, наконец, увидела непорядки его, да было уже поздно.

– Что ты, батюшка? Образумься. Христос с тобою, ты то нехорошо делаешь, другое – нехорошо. Хоть бы Бога побоялся, да людей постыдился; ведь ты уж женатый, – бывало, начнет она говорить Егору. Тот и слышать ничего не хотел – делал все по своему. Мать опять начнет говорить:

– Посмотри, дитятко, вот в добрых-то людях так и так идет дело; а у тебя что?

Егор не только не слушает матери, но уж начинает и перебраниваться с нею.

– Поди прочь, надоела – скажет он.

Мать заплачет и отойдет.

– Ну, расхныкалась, старая, – скажет Егор и хлопнет дверью.

Горько было матери, но она терпела. Егор стал браниться с нею чаще и чаще. Мать начала плакать; стала людям говорить о своем горе; стала священника просить пособить ее беде.

– Ведь и немного лет, – говорила она – так Бог его знает, уж очень своенравен.

Священник делал внушения, но Егора все это только больше раздражало.

Однажды, – это было в заговенье перед Великим постом, – Егор без причины сильно бранил мать.

– Полно, Егор, образумься, – говорила жена, останавливая его – что ты делаешь? Ведь она тебе мать.

– Прочь… не твое дело, я тебя убью! – Егор ходил как лев.

Жена отстала. Егор не знал, как сильнее и больнее уязвить мать – даже ударил ее.

Мать в слезах ушла на печку, и там целый день пролежала и проплакала.

Настало время ужинать и заговляться. В этот вечер, по обычаю христианскому, крестьяне ходят прощаться в селе к родным своим, к священнику, к знакомым. Егор и сам никуда не ходил, и к нему никто не показывался: все боялись войти к ним в дом, потому, что слышали шум и крик. Когда стали садиться за ужин, жена говорит Егору:

– Полно воевать-то; поди, позови мать заговеться-то, нехристь; да простись с нею; нынче и с чужими прощаются.

– Пускай с голоду околевает там на печи, – отвечал Егор в гневе и сел за стол.

Горько, горько стало матери – не вытерпело ее сердце.

– Бог с тобою, сынок любезный, – молвила она ему сквозь слезы – по твоей милости я нынче куска хлеба в рот не брала. Заговляйся один. Дай Бог, чтобы тебе так пришлось разговеться, как я нынче заговляюсь горючими слезами. Она взглянула на образ и перекрестилась.

Наступил Великий пост. Материнское сердце забыло ссору и простило сына, но у Егора тяжело было на душе. Думал, было, поговеть постом, да как-то не надумал:

– Вот на Страстной поговею, Бог даст.

Настала и Страстная неделя, а Егор не собрался все поговеть. Жена и мать приобщились св. Тайн; а Егор все думал, да думал.

Наступила Великая суббота, – Егор и в этот день не попал как-то в церковь. Часу к третьему дня жена истопила баню. По обычаю деревенскому, Егор вместе с женою и дочерью, которой было не более шести лет, отправились мыться. Когда они уже мылись, вдруг жена слышит, что в предбаннике что-то затрещало; минута еще – треск сильнее и сильнее; она говорит мужу:

– Егор, посмотри-ка.

Егор отворяет дверь из бани, и видит, что предбанник весь в огне. Костра́, солома, охлопки – все горело; пламя быстро распространялось. В испуге Егор нагой бросился вон из бани через пылающий предбанник. Это была единственная дорога, потому что окно, по неразумному обычаю, делается в деревенских банях чрезвычайно маленькое. Одну минуту только бежал Егор предбанником, но огонь охватил его со всех сторон. Впрочем, он выбежал из огня и нагой же бросился с криком в село сзывать народ, чтобы затушить пожар и спасти жену и свою дочь. Обгоревшая кожа его лопалась и лоскутьями висела на нем.

Народ, действительно, тотчас увидел пожар и бросился тушить его. Через четверть часа огонь был залит – воды весной было много около бани, снегу тоже довольно. Предбанник, построенный, или, правильнее сказать, приставленный кое-как к бане и состоявший из нескольких стойком поставленных заборин, живо был растащен. На бане крыша только занялась – ее скоро стащили. Отворили дверь в баню – там ни живы, ни мертвы сидели, прижавшись к углу, жена Егорова с малолетнею дочерью. Они были чрезвычайно перепуганы, но невредимы.

Их спас Господь от видимой смерти, и притом от самой ужасной смерти. Когда Егор в испуге бросился в пламя, чтобы выбежать вон из бани, жена, не помня, как и почему, успела затворить за ним дверь и осталась на волю Божию в бане с дочерью. Пламя не успело еще пробраться к ним, как залит был пожар.

Между тем Егор, нагой, весь обожженный прибежал домой к матери:

– Матушка, прости меня окаянного, – были первые слова его – Господь наказал меня за тебя.

Медицинских пособий подать было неоткуда, да и поздно. Антонов огонь быстро начал охватывать все обожженные места тела его; позвали священника. Егор исповедовался с таким самоосуждением и сокрушением, что подобное покаяние редко можно встретить. Он промучился целую ночь и весь следующий Светлый день; все стонал и молил мать о прощении. К вечеру Светлого дня он упокоился.

Во все время у Егора капли во рту не было. И не разговелся он по-христиански, как предсказала оскорбленная мать его.

Смерть его произвела страшное впечатление на весь приход. Бедная мать, как убитая, стояла у гроба, тело отпевали во вторник на Святой. Радостные слова песнопений церковных – «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав», как будто не касались ее слуха и сердца. Жена Егорова и дочь рыдали у гроба.

Без всякой проповеди гроб был, самым лучшим проповедником для всех жителей села и целого прихода. Господь ясно говорил всем:

– Смотрите, какое страшное наказание ожидает, и родителей за дурное воспитание детей своих, и детей за непочтение к родителям.

Много и других уроков можно извлечь из этого события. Вскоре после похорон жена Егорова перебралась жить к своему отцу и матери, а Анне пришлось кланяться Марье Ливоновой и ее детям, чтобы они не покинули ее сироты.

Отчего загорелся предбанник – неизвестно; вероятно, заронена была раньше или при входе в баню вынесена была головешка и брошена где-нибудь близ предбанника, как это весьма часто бывает в деревнях; ветер раздул эту головешку, а рядом – солома, хворост, костра́; это все равно, что порох; одна минута – и пожар.

– Я был свидетелем этого страшного, потрясающего душу события, – говорил автор этого рассказа.

Оно и до сих пор живет в памяти Юрьевских крестьян, как грозное слово Самого Господа.

В Китае был древний закон, по которому должно отрубить руки тому, кто уличен будет в обмане.

Однажды китайского мандарина (так называли китайских вельмож) обвинили в обмане. Богдыхан – китайский император – разгневался на мандарина и велел предать его казни – отсечь ему руки.

Все уже было приготовлено к совершению казни, когда вдруг во дворец богдыхана явилась Сиу-Лиен, молоденькая дочь опального вельможи, и стала умолять придворных допустить ее к богдыхану.

Нелегко было это сделать, но с такими горячими слезами она упрашивала придворных, что смягчились они под конец и решились представить девочку пред грозные очи богдыхана.

Когда Сиу-Лиен увидала перед собой богдыхана сиявшего золотом и алмазами, она пала ниц перед ним.

– Великий государь, – сказала она, – говорят, мой отец заслужил наказание и должен лишиться рук. Вот возьми эти руки.

И она подняла и простерла к богдыхану свои маленькие, нежные руки.

– Эти руки, – продолжала она, – принадлежат моему несчастному отцу! Эти руки неспособны еще пропитать слабую мать, больного брата и малютку сестру. Возьми же эти руки, вели поступить с ними по строгости законов, чтобы сохранить руки отца, которые могут пропитать семью.

Богдыхан был поражен такой детской любовью; но, желая испытать ее, он сказал девочке, распростертой ниц перед ним.

– Встань! Да будет так, как ты просишь. Пусть отсекут твои невинные руки взамен виновных рук твоего отца!

И богдыхан повелел отвести девочку на двор казней и привести туда в свое время ее отца, заключенного в темницу.

На дворе казней Сиу-Лиен подвели к стоящей посреди плахе, покрытой пятнами крови, привязали ее руки к железным кольцам, вделанным в плаху, и вот к девочке приблизился палач с обнаженным мечом.

Сиу-Лиен побледнела, но слово о пощаде не вырвалось из ее уст. И поднялся меч над обнаженными детскими ручками. Тогда выступил вперед вельможа, посланный богдыханом. Он махнул палачу, и палач, улыбнувшись, опустил меч, не задев и пальчика девочки, и вложил его в ножны.

Ворота двора казней распахнулись, и перед девочкой предстал ее отец, свободный от уз и радостно простирающий к дочери свои благодарные объятия.

Богдыхан простил мандарина и повелел не производить больше казней на том дворе, где он испытывал девочку. Среди этого двора был водружен каменный столб с мраморной доской, на которой золотыми буквами было написано:

– Здесь Сиу-Лиен, дочь мандарина Ихунга, готова была отдать свою жизнь для спасения жизни отца своего. Блаженны отцы, имеющие таких дочерей. Блаженна земля, на которой произрастает такая любовь!

На ниве богача был урожай хлебов.

Он думал: «Некуда собрать моих плодов

Как приготовить дом к такому урожаю?

А вот, что сделаю: все житницы сломаю,

Большие выстрою и соберу туда

Мой хлеб, мое добро, и я скажу тогда

Душе моей: душа, простись навек с тревогой,

Покойся, – у тебя лежит именья много,

На годы многие: гони заботы прочь,

Ешь, пей и веселись»

«Безумец, в эту ночь отнимут жизнь твою!» – сказал Господь

– Несчастный,

Кому останутся твой дом и труд напрасный».

Д. Мережковский

Весна вступила уже в свои права. Земля оделась в зелень и цветы. Крестьяне кончили пахать и ожидали сенокоса. Время для свадеб давно миновало, как вдруг в богатом селе Кладбинка разнесся слух, что Семен Дороднов, сын всеми уважаемого и зажиточного крестьянина Архипа Ивановича, женился на Фроське – самой бедной, шепелявой и легкомысленной девушке. Новость эта переходила из дома в дом и всюду вызывала волнение. У всех был вопрос на устах:

– А как же невеста Семена?

– А как родители его? Ведь год тому назад Семен засватал из хорошей семьи девушку – Машу Перову. Да и родители Семена – Архип Иванович с Пелагеей Федоровной никогда бы не согласились на этот брак.

Пока по селу шли эти разговоры, виновники происшедшего переживали свою трагедию…

Богат был Архип Иванович Дороднов, но не в деньгах и драгоценностях было его счастье. Закрома были полны хлебом, в пригонах стоял сытый скот. Все, что требовалось для поддержания жизни, все у него было свое. Семья у него была тоже дружная. Господь наградил его хорошей, трудолюбивой женой. Двое старших сыновей за рост и красоту попали в гренадерские полки, а затем так и остались в Петербурге, женились и устроились в военном ведомстве. Дома жил младший – Семен. Был он умный, природа наградила его крепким здоровьем, но очень мягким характером. Он часто подпадал под влияние своих друзей и Архипу Ивановичу постоянно приходилось следить за ним.

Прошлой зимой высватал он за сына хорошую девушку с сильным характером, которая могла бы руководить и Семеном и домом, да случилось у нее несчастье – умерла мать и свадьбу отложили. Этим-то обстоятельством воспользовалась Евфросинья Белова, которая жила на самом краю села в маленькой избушке со своей теткой. Родители у нее давно померли и Фрося решила сама пробить себе дорогу к сытой, довольной жизни, но не обладая ни красотой, ни умом, она стала вольно держать себя и ловить для себя жениха. В солидных степенных домах ее не принимали и скромные девушки чуждались ее. Это ее нисколько не смущало. Она удовлетворялась подарками, которые приносили ей молодые люди и подобрала себе компанию таких же девиц…

Как только она узнала, что свадьба Дороднова отложена, она каждый день стала попадаться ему навстречу и беседовать с Семеном. Не прошло и месяца, как они стали назначать друг другу свидания и вскоре Семен совершенно подпал под ее влияние. Родители видели в нем перемену, но не могли ее понять.

Наконец матери удалось накрыть молодую пару на реке, где Евфросинья полоскала белье, а Семен помогал ей отжимать его. Ног под собой не почувствовала Пелагея Федоровна, когда поспешно вернулась домой, чтобы ее не заметили. Слезы застилали ей глаза, но около самой калитки встретила она мужа.

– Ты что это, Пелагея Федоровна, как бы не в себе? – спросил он ее.

Не потаилась Пелагея Федоровна, почуяла она материнским сердцем, что надвинулось горе на них, которое не сбросить, и все рассказала мужу.

Побагровел Архип Иванович, сжал кулаки да и говорит:

– Иди спать! Выучу я его, забудет как звать свою любезную.

Пелагея Федоровна вошла в дом и стала она караулить, как бы не натворил сгоряча чего ее муж, но он сел на завалинку и стал ждать сына. Долго не возвращался Семен. Наконец, тихонько подошел к калитке и только что хотел открыть ее, как отец крикнет:

– Стой! Где ходил?

– Гулял на реке с приятелями, – ответил Семен, но голос его задрожал, понял он, что отец видно узнал его тайну.

– Пойдем-ка, в летнюю избу, я поговорю с тобой, – сказал Архип Иванович, но, к великому ужасу и удивлению его, Семен вдруг сорвался с места и скрылся в темноте. Долго стоял Архип Иванович и смотрел, куда убежал его сын, а Пелагея Федоровна, обливаясь слезами, смотрела на него из окна. Наконец она не вытерпела, отворила окно и сказала:

– Прокараулили мы с тобой Семена, иди домой, верно, он не вернется.

Молча вошел Архип Иванович в горницу, помолился Богу и ушел к себе в маленькую комнатку, где весь передний угол заставлен был иконами.

Всю ночь просидел он на сундуке. Тяжелые мысли обступили его и не давали ни минуты покоя. Человек он был гордый и было ему тяжело сознавать, что станет он посмешищем на селе и что сегодняшняя ночь отняла у него сына. Вспомнил он как Сеня был маленький и бывало скажет он ему, если он что-нибудь сделает плохое:

– Ну-ка, Семен, пойдем в летнюю избу, поговорим, – что означало, что отец его слегка постегает розгой и поговорит с ним. Семен заливался горькими слезами и начинал просить прощения, а сегодня он убежал.

– Правда, ведь ему уже пошел 24-й год, – рассуждал Архип Иванович…

Семен в это время вернулся к Евфросинье и рассказал ей и ее тетке, что произошло между ним и его отцом. Обе женщины, как будто обрадовались этому и стали его успокаивать. Тетка же, как более опытная и хитрая решила воспользоваться моментом и предложила молодой паре повенчаться. Вытащила все свои сбережения около 20 рублей и ночью же отправила их в соседнее село к крестной Евфросиньи с тем, чтобы она помогла им в этом деле. Успокаивая Семена она говорила:

– Поженитесь, вернетесь и бух в ноги родителям… простят. Ведь один сын-то остался, а там и заживете на славу.

Как сказали, так и сделали… Прошла неделя – целая вечность для Дородновых. Каждый день они ждали сына, а он все не шел. Мать все глаза проглядела в окно. Наконец под вечер глядит и не верит своим глазам, идет Семен и за руку ведет Фроську. Кинулась Пелагея Федоровна к двери, хотела закрыт дверь на крючок, а в это время Архип Иванович вошел в избу, весь черный, трясется, увидал видно, в окно сам молодых и свету не взвидел.

– Отойди! – скомандовал он жене. Она отошла и стала около печки. Вошел Семен, а за ним Фрося. Помолились на иконы и затем оба упали на колени. Семен поднял глаза на отца и побелевшими губами еле прошелтал:

– Простите папаша, благословите, мы повенчались!

– Кто вас венчал, кто вас благословлял, – туда и идите! Знать вас не знаю и знать не хочу! Чтобы ваша нога здесь никогда не была! Опозорил мои седины!

Повернулся и вышел из избы. Семен на коленях пополз к матери. Она было рванулась к нему, да взглянула на жену его, захватила голову руками, заголосила полным голосом и убежала за мужем.

Поднялись молодые с колен и побрели обратно к тетке. Несколько раз пробовали примириться с родителями, но каждый раз их выгоняли. Все односельчане стали на сторону Архипа Ивановича, – нарушил Семен отцовское благословение и опозорил прекрасную девушку Машу Перову тем, что, будучи ее женихом, повенчался с другой.

Так и зажил Семен со своей Фросей в бедности и без расположения к нему своих односельчан. Сам выбрал себе такую жизнь и понес ее безропотно и стал искать себе работы на стороне, так как стыдно было наниматься работником, где все знали его как богатого человека и где у его отца работало по несколько работников.

Прошло 10 лет. Сильно постарели Архип Иванович и Пелагея Федоровна. Горе состарило их, но жизнь свою они не изменили. Также были строги к себе и людям, свято исполняли постановления Церкви, помогали бедным и служили примером для своих односельчан. Богатство их как будто прибавилось еще. Зато другая чета жила не так счастливо. Тетка прожила с молодыми только один год и померла. У Фроси скоро родилась девочка, но прожила около 5 месяцев и тоже померла. Семен выбивался из сил, чтобы заработать кусок хлеба семье, но ничего не выходило. Сам он был нежного воспитания и вскоре надорвался на чужой работе, поболел и помер. Осталась Фрося одна, да еще в ожидани ребенка.

Через месяц после смерти мужа она родила мальчика и назвала его в честь мужа Семеном. Был он копия с Семена старшего. Шел ему уже 9-й год. Фрося за это время очень изменилась. Страдания облагородили ее. Люди перестали ее осуждать и многие оказывали ей помощь. Особенно жалел ее батюшка о. Матвей. Матушка давала ей работу и подкармливала ее и Сеню, а отец Матвей учил мальчика грамоте и даже заставил прислуживать его в церкви. Дедушка и бабушка Дородные часто видели своего внука в церкви, но не было у них желания поглядеть на него вблизи, а тем более приласкать его. Приближалось Рождество Христово. Сеня давно уже выучил тропарь. Пел он его высоким голосом и больше всего ему нравилось в нем «Солнце правды» – потому что о. Матвей объяснил ему, что Господь наш Иисус Христос так добр, так прекрасен, как солнце яркое, теплое.

Как солнышко дает всем тепло и ласку, так и Господь согревает и дает нам все, что мы у Него просим.

Ах, с каким чувством пел Сеня эти святые слова! Ему верилось, что Господь пожалел их с матерью и не будет у него больше «голодных дней» и избушка у них будет всегда теплая. Отец Матвей, слушая его, как-то раз очень задумался да и сказал своей матушке.

– А знаешь, ведь жаль Сеню, умный мальчик и способный, жаль будет, если погибнет. Ну, да Господь поможет! Я кое-что придумал.

– Что ты придумал? – заволновалась матушка.

У них было пять человек детей и она испугалась как бы о. Матвей не взял еще шестого. Батюшка, поняв ее мысли, засмеялся и замолчал.

Наступил сочельник. Фрося закончив работу у батюшки вернулась домой вместе с Сеней и, затопив печь, начала приготовлять скудный ужин. Матушка на праздник дала немного мяса, отрезала кусочек пирога и дала еще крыночку молока. Скоромное Фрося решила приготовить в самое Рождество, а теперь они думали только поскорей сварить картофель, покормить Сеню, проводить его в Церков к отцу Матвею, потому что он пообещал взять с собой мальчика славить, а сама Фрося мечтала поскорей улечься на теплую печь и прогреть ноги.

Давно уже ревматизм мучил ее… Сеня кушал плохо. Первый раз он собрался славить.

– Мама, знаешь, я наславлю много, много денег и куплю тебе валенки.

– Что ты, Господь с тобой, какие валенки; хоть-бы пряничек кто тебе дал! – говорила мать. В это время в морозном воздухе раздался первый удар колокола. Сеня отстранил еду и решительно отправился к рукомойнику мыться. Мать часто с удивлением замечала, что ребенок рос совершенно противоположный по характеру с отцом. Слово у него никогда не расходилось с делом. Укутав его как можно теплее, она повязалась платком, накинув драную шубенку, и пошла с ним в Церковь. Народу уже было так много, что они с трудом пробрались к алтарю.

Здесь Сеня стрелой помчался в алтарь. Отец Матвей ласково его встретил:

– Устанешь Сеня, заснешь, пойди домой! – уговаривал он своего любимца.

– Нет, батюшка, нет, позвольте мне быть с вами, – со слезами просил Сеня.

– Ну, оставайся! Помогай!

Сеня живо побежал и снял на клиросе свою одежонку. Началась дивная, торжественная Рождественская служба – великое повечерье, утреня, а за ней и литургия. Во многих местах на Руси литургию служили ночью и сразу же после нее священнослужители шли по домам с крестом, а молодежь шла со звездой славить.

Кончилась служба. Сеня все время находился как бы во сне. Он все время молился, чтобы Господь помог ему наславить побольше денег и помочь матери. Его мысли были всецело заняты тропарем. Он верил, что как только он запоет «Солнце правды», то Христос сделает все, что мысленно просит у Него Сеня.

Отец Матвей оделся, взял крест, а поверх шубы одел епитрахиль и сказал псаломщику:

– Иван Дмитриевич, пойдем дома в четыре прославим, а потом немножко отдохнем и двинемся дальше. Ну, Сеня, что, устал? – обратился он к мальчику.

– Нет, батюшка, возьмите меня с собой! – взмолился Сеня.

– Ну ладно, пойдем – улыбнулся батюшка.

Вышли из церкви, ночь была морозная, тихая; звёзды, как яркие бриллианты переливались на небе. Батюшка быстро зашагал влево от церкви и остановился около одного дома. Псаломщик и Сеня едва поспевали за ним.

– Что же это вы не к старосте сначала? – спросил псаломщик.

– Потом к нему – ответил о. Матвей поднимаясь на крылцо. Сеня сразу узнал дом дедушки. Так много горького, печального рассказывала ему мать об этом доме, что он в ужасе остановился.

– Иди, Сеня, иди, не останавливайся! – обернулся к нему о. Матвей.

Сеня поднялся на ступеньки и все трое вошли в избу. Сразу их обдало теплом. Пахло щами и жареным мясом. Кругом все блестело. Так все было чисто. Стряпуха возилась около печки.

– Проходите, батюшка, в горницу – пригласила она.

Они вошли и сразу же прошли в передний угол, где были иконы и где горела большая лампада. Батюшка стал служит, а Сеня не мог оторвать глаз от дивного образа Спасителя, который был украшен драгоценными камнями, а Лик Спасителя был так прекрасен, как будто был живой и излучал великую теплоту. Батюшка кончил петь и дав целовать крест хозяевам, обернулся к Сене и сказал:

– Ну, Сеня, пропой тропарь, поздравь дедушку с бабушкой…

Сеня, как бы очнулся и тут снова его охватило необычайное волнение и он запел тоненьким, нежным голоском:

– Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови Свете Разума, в нем бо звездам служащии и звездою учахуся Тебе кланятися, Солнцу Правды… Солнцу Правды… Солнцу Правды… ребенок повторил несколько раз и вдруг всхлипнул.

– Ты что же, Сенюшка, забыл? – спросил о. Матвей, – ну, ничего, хозяева не осудят… – и повернувшись к хозяевам о. Матвей остановился.

Пелагея Федоровна стояла сзади и рыдала, уткнувшись в платок. Сам Архип Иванович смахнул слезу со щеки.

– Простите, батюшка, – говорила Пелагея Федоровна, – вспомнили Сенюшку. Он также бывало станет славить, станет перед иконой, все смотрит на образ, дойдет до этих слов, да и остановится.

Архип Иванович овладел собой и пригласил к столу. Сел Сеня на кончик стула и стыдно ему, что он забыл слова и страшно как-то. Вдруг Пелагея Федоровна не вытерпела, быстро подошла к Сене и погладила его по головке. Он поднял на нее глаза. Руки и ноги затряслись у бедной женщины – на нее глядел любимый ее сын, когда ему было столько лет. Не помня себя, она схватила Сеню и начала прижимать к себе. Исстрадавшееся по любви сердце наконец нашло себе утешение. Она покрывала его лицо поцелуями, а слезы текли у нее из глаз. В комнате было тихо. Наконец Архип Иванович поднялся и сказал:

– Жена, да будет тебе. Раздень внука да покорми его.

И, чтобы скрыть свою радость и волнение, он сказал:

– Ишь ты, какой большой! А глаза-то Семена!

Сеня вдруг осмелел и сказал:

– А я маме на валенки наславлю!

Опустила руки Пелагея Федоровна, отошел и Архип Иванович при упоминани о Фросе, но через несколько времени Архип Иванович спросил:

– А разве у нее нет валенок?

– Есть, да плохие, а ноги болят, распухают, не может ходить.

Опять замолчали. Наконец Архип Иванович спросил:

– Сеня, а ты бы остался у нас жить?

– Остался бы, только с мамой! – ответил Сеня.

Пелагея Федоровна села на стул и посадила к себе Сеню на колени. Казалось, она теперь ни за что не хотела расстаться с ним.

– Ну, так что же ты молчишь, мать? – обратился Архип Иванович к жене.

– Да и говорить нечего, пошли Василя за Фросей пусть привезет ее, да тулуп не забудь положи, а то на дворе мороз – ответила Пелагея Федоровна.

Сеня почувствовал ласку и, пригревшись на коленях у нее, стал засыпать. Пелагея Федоровна бережно положила его себе на руки и, не отрывая глаз, смотрела на дорогие черты. Батюшка с псаломщиком поднялись:

– Господь Иисус Христос Сам просветил нас грешных в этот миг… – сказал он, и направился к выходу…

Г. Баранова-Попова

Пароход бежит по Волге. Два купца сидят на палубе и пьют чай. Увидали книгоношу, подозвали, стали выбирать книги. Выбрали Новый Завет с Псалтирью крупной печати. Стоит книга рубль; цена дешевая за толстую книгу, сами видят, но привычка торговаться и тут сказалась. Дают по 90 коп. Книгоноша говорит, что цена назначена не им, запроса и уступки не бывает. Купцы не берут. Подходит странник, старик лет 50, босой, с пустой котомкой за плечами. Тоже стал смотреть книги и приценился к Евангелию маленького формата в 30 коп.

– Охота купить, – говорит, – да денег-то у меня всего 30 коп., а я босой, собирался лапти купить; скоро холода наступят.

Долго колебался старик: и Евенгелие хочется, и холодов боится. Наконец решил:

– Нет, лучше останусь босым, а куплю себе Евангелие, благо деньги случились.

Неподалеку стояла судомойка из пароходного буфета; подходит к старику и дает ему пятачок:

– На-ка, дедушка, тебе на лапти; скоро ведь холодно будет.

Какая-то дама дала гривенник. Купцам стало стыдно перед странником; заплатили по рублю, да по гривеннику дали старику. А тот и не знал, как благодарить: и Евангелие, и деньги на лапти. Отошел к борту парохода, опустился на колени и стал молиться на видневшуюся на берегу церковь.

На корабле купеческом «Медуза», который плыл из Лондона в Бостон, был капитаном Бопп; моряк искусный, но человек не добрый; он своих людей так притеснял, был так бесстыдно развратен, так ругался дерзко всякою святыней, что его вес экипаж смертельно ненавидел; наконец, готов был вспыхнуть бунт, и капитану бы несдобровать… но Бог решил иначе.

Вдруг занемог опасно капитан; над кораблем команду принял штурман; больной же, всеми брошенный, лежал в каюте: экипаж решил, чтобы он без помощи издох, как зараженный чумой, и это со злобным смехом было ему объявлено. Уж дня четыре, снедаемый болезнью, лежал один он, и никто не смел к нему войти, чтобы хоть каплею воды его язык иссохший освежить, или голову повисшую его подушкой подпереть, или добрым словом его больную душу ободрить. Он был один, и страшно смерть глядела ему в глаза.

Вдруг слышит он однажды, что в дверь его вошли, и что ему сказал умильный голос:

– Каковы вы, напитан?

То мальчик Роберт был, ребенок лет двенадцати. Ему стал жалок капитан; но на вопрос больной сурово отвечал:

– Тебе какое дело? Убирайся прочь.

Однако на другой день мальчик снова вошел в каюту и спросил:

– Не нужно ли чего вам, капитан?

– Ты это, Роберт? – чуть слышным голосом спросил больной.

– Я, капитан.

– Ах, Роберт, я страдал всю ночь.

– Позвольте мне, чтобы я умыл вам руки и лицо: вас это может немного освежить.

Больной кивнул в знак согласия своего головою, а Роберт, оказав ему услугу любви, спросил:

– Могу ли, капитан, теперь обрить вас?

Это также было ему позволено. Потом больного Роберт тихонько приподнял, его подушки поправил; наконец, осмелев, сказал:

– Теперь я напою вас чаем.

И капитан спокойно соглашался на все; он глубоко вздыхал и с грустной улыбкой на мальчика смотрел. Уверен будучи, что от своих людей он никакого милосердия ожидать не должен, в злобе сердца решился он ни с кем не говорить ни слова.

– Лучше умереть сто раз, – думал он, – чем от них принять услугу.

Но милая заботливость ребенка всю внутренность его поколебала; непримиримая его душа смягчилась, и в глазах его, дотоле свирепо-мрачных, выступили слезы. Но дни его уж были сочтены: он видимо слабел и наконец уверился, что жизнь его была на тонком волоске; и ужас душу его охватил, когда предстали разом ей смерть и вечность; со страшным криком совесть проснулась в нем, но ей не поддалась бы его железная душа; он молча бы покинул свет, озлобленный, ни с кем не примиренный, если бы милый голос ребенка, посланного Богом, вдруг его не пробудил.

И вот, однажды, когда опять к нему вошедший Роберт спросил:

– Не лучше ли вам, капитан? – он простонал отчаянно:

– Ах, Роберт, мне тяжело; с моим погибшим телом становится ежеминутно хуже. А с бедною моей душою!… Что мне делать? Я великий нечестивец! Меня ждет ад; я ничего иного не заслужил; я грешник, я навеки погибший человек.

– Нет, капитан, вас Бог помилует – молитесь.

– Поздно молиться; для меня уж более нет надежды на спасение. Что мне делать? Эх, Роберт, что со мною будет!

Так свое дотоле бесчувственное сердце он исповедовал перед ребенком, и Роберт делал все, чтобы возбудить в нем бодрость, но напрасно.

Раз, когда по-прежнему вошел в каюту мальчик, больной, едва дыша, ему сказал:

– Послушай, Роберт, мне пришло на ум, что, может быть на корабле найдется Евангелие: попробуй, поищи.

И, подлинно, Евангелие нашлось. Когда Роберт подал его больному, в его глазах сверкнула радость.

– Роберт, – сказал он – это мне поможет. Друг, читай; теперь узнаю, чего мне ждать, и в чем мое спасенье. Сядь, Роберт, здесь: читай, я буду слушать.

– Да что же мне читать вам, капитан?

– Не знаю, Роберт: я ни разу не брал в руки Евангелие. Читай что хочешь, без выбора, как попадется.

Роберт раскрыл Евангелие и стал читать, и два часа читал он. Капитан, к нему с постели голову склонив, его с великой жадностью слушал; как утопающий за доску, он за каждое хватался слово; но при каждом слове молнией страшной душа в нем озарялась: он вполне все недостоинство свое постигнул, и правосудие Творца предстало, ему с погибелью неизбежной; хотя и слышал он святое имя Спасителя, но верить он не смел в спасение.

Оставшись один, всю ту ночь он размышлял о том, что было читано, но в этих мыслях его душа отрады не нашла. На следующий день, когда опять вошел в каюту Роберт, он ему сказал:

– Мой друг, я чувствую, что мне земли уж не видать, со мною дело идет к концу поспешно, скоро буду я брошен за борт, но не того теперь боюсь я. Что с моей душою, с моею бедною душою будет. Ах, Роберт, я погиб, погиб навеки! Не можешь ли помочь мне? Помолись, друг, за меня. Ведь ты молитвы знаешь?

– Нет, капитан, я никакой другой молитвы, кроме «Отче наш», не знаю; я с матерью вседневно поутру и ввечеру ее читал.

– Ах, Роберт, молись за меня: стань на колени, проси, чтобы Бог явил мне милосердие, за это Он тебя благословит. Молись, друг, молись о твоем отверженном, безбожном капитане.

Но Роберт медлил, а больной его просил и убеждал, ежеминутно со стоном восклицая:

– Царь Небесный, помилуй грешника меня!

И оба рыдали.

– Ради Бога, на колени стань, Роберт, и молись.

И, увлеченный жалостью, мальчик стал на колени и, сложив руки, в слезах, воскликнул:

– Господи, помилуй Ты моего больного капитана! Он хочет, чтобы Тебе я за него молился, а я молиться не умею. Умилосердись Ты над ним; он, бедный, боится, что ему погибнуть должно. Ты, Господи, не дай ему погибнут! Он говорит, что быть ему в аду, Ты, Господи, возьми его на небо; он думает, что дьявол овладеет его душой. Ты, Господи, вели, чтобы ангел Твой вступился за него! Мне жалок он: его больного все покинули; но я, пока он жив, ему служить не перестану; только спасти его я не умею: сжалься над ним Ты, Господи, и научи меня молиться за него.

Больной молчал; невинность чистая, с какой ребенок за него молился, всю его пронзила душу; он лежал недвижим, стиснув руки, погрузив в подушку голову, и слез потоки из глаз его бежали. Роберт, кончив свою молитву, вышел; он был также встревожен. Долго он, едва дыхание переводя, на палубе стоял и, перегнувшись через борт, смотрел на волны. К вечеру он, возвратившись к больному, до ночи ему читал Евангелие, и капитан его с невыразимым слушал умилением.

Когда же Роберт на другое утро опять явился, он был поражен, взглянув на капитана, переменой, в нем происшедшей; страх, который так усиливал естественную дикость его лица, носившего глубокий страстей и бурь душевных отпечаток – исчез; на нем сквозь покрывало скорби, сквозь бледность смертную, сияло что-то смиренное, веселое, святое, как будто луч той светлой благодати, которая от Бога к нам на вопль молящего раскаяния нисходит.

– Ах, Роберт – тихим голосом больной сказал – какую ночь провел я. Что со мною было! Я того, мой друг, словами выразить не в силах. Слушай: когда вчера меня оставил ты, я впал в какой-то полусон; душа была полна евангельской святыней, которая проникла в нее, когда твое я слушал чтение; вдруг перед собою, здесь, в ногах постели, увидел я – кого же? Самого Спасителя Христа, Он пригвожден был ко кресту; и показалось мне, что будто встал я и приполз к Его ногам, и закричал, как тот слепой, о коем ты читал мне:

– Сын Давидов, Иисус Христос, помилуй!

И тогда мне показалось, будто на меня – да! – на меня, мой друг, на твоего злодея-капитана, Он взглянул… О, как взглянул! Какими описать словами этот взгляд! Я задрожал; вся к сердцу кровь прихлынула; душа наполнилась тоской смерти; в страхе, но и с надеждой, я к Нему поднять осмелился глаза… и что же? Он… да, Роберт… Он отверженному мне, с небесной милостью, улыбнулся! О, что со мной сделалось тогда! На это слов язык мой не имеет. Я на Него глядел… глядел… и ждал. Чего я ждал? Не знаю, но о том мое трепещущее сердце знало. А Он с креста, который весь был кровью, бежавшею из ран Его, облит, смотрел так благостно, с такой прискорбной и нежной жалостью на меня… И вдруг Его уста пошевелились, и я Его услышал голос, – чистый, пронзающий всю душу, сладкий голос; и Он сказал мне:

– Ободрись и веруй!

От радости разорвалось сердце в моей груди, и я перед крестом упал с рыданием и криком… Но видение исчезло, и тогда очнулся я; мои глаза открылись… Но сон ли это был? Нет, не сон; теперь я знаю. Тот меня спасет, Кто ко кресту за всех и за меня был пригвожден; я верую тому, что Он сказал на Вечери Святой, переломив хлеб и влив в чашу вино во оставление грехов. Теперь уже мне нестрашно умереть; мой Искупитель жив; мои грехи мне будут прощены. Выздоровления не жду я более и не желаю: я чувствую, что с жизнью расстаться мне должно скоро; и ее покинуть теперь я рад…

При этом слове Роберт, дотоле плакавший в молчании, вдруг с рыданием воскликнул:

– Капитан, не умирайте, нет, вы не умрете!

На то больной с усмешкой отвечал:

– Не плачь, мой добрый Роберт. Бог явил Свое мне милосердие и теперь я счастлив; но тебя мне жаль, – как сына родного, жаль – ты должен здесь остаться, на корабле, меж этих нечестивых людей, один, неопытный ребенок… с тобою будет то же, что со мной! Ах, Роберт, берегись, не попади на страшную мою дорогу – видишь, куда ведет она. Твоя любовь ко мне была, друг милый, велика; тебе я всем обязан; ты мне Богом был послан в страшный час… Ты указал мне, и сам того не зная, путь спасенья. Благослови тебя за то, Всевышний!!! Другим же всем на корабле скажи ты от меня, что я прошу у них прощенья, что сам их всех прощаю, что я за них молюсь.

Весь этот день больной провел спокойно: он с глубоким вниманием Евангелие слушал. Когда же настала ночь, и Роберт с ним простился, он его с благословением, любовью и грустью проводил глазами до дверей каюты.

Рано на следующий день приходит Роберт в каюту; двери отворив, он видит, что капитана нет на прежнем месте: поднявшись с подушки, он приполз к тому углу, где крест ему во сне явился – там, к стене оборотясь лицом, в дугу согнувшись, головой припав к постели, крепко стиснув руки, лежал он на коленях.

Увидя то, встревоженный, в дверях каюты Роберт остановился. Он глядит и ждет, не смея тронуться, минуты две прошло. И вот он, наконец, шепнул тихонько:

– Капитан…

Ответа нет. Он, два шага ступив, шепнул опять, погромче:

– Капитан…

Но тихо все, и все ответа нет. Он подошел к постели:

– Капитан! – сказал он вслух.

По-прежнему все тихо. Он рукой его ноги коснулся – холодна нога как лед. В испуге закричал он громко:

– Капитан – и за плечо его схватил…

Тут положение тела переменилось: медленно он навзничь упал, и тихо голова легла сама собою на подушку; были глаза закрыты, щеки бледны, вид спокоен, руки сжаты на молитву.

В. Жуковский

В жаркий летний полдень, по раскаленной палящими лучами солнца дороге, шли в Рим два странника. Разорванные ветхие одежды едва прикрывали их тела, немилосердно страдали они, ступая босыми ногами на горячие камни.

Но странники, казалось, не замечали зноя и бодро шли вперед, как вдруг показалось по дороге блестящее шествие. Впереди ехали воины на прекрасных чистокровных лошадях, за ними следовала золотая колесница, на которой сидел сам римский царь. Толпа придворных замыкала процессию.

Через несколько минут царский поезд поравнялся со странниками.

Вдруг, царь остановил колесницу, сошел с нее и, подойдя к странникам, поклонился им до земли, потом встал и облобызал их.

Ропот неудоволствия пронесся в толпе придворных, а брат царя выступил вперед и сказал:

– Не подобает тебе, царь римский, унижаться перед первыми встречными странниками.

Царь спокойно посмотрел на брата и сказал:

– Может быт, дорогой брат мой, но за то, что ты дерзнул осудить меня, своего царя, я должен наказать тебя – готовься к смерти…

Немой ужас охватил всех присутствовавших, а царевич упал на колени и со слезами стал умолять царя изменит свой приказ.

Царь долго слушал мольбы и стенания брата, и, наконец, сказал:

– Встань, брат мой, и выслушай меня. Я нарочно объявил мое решение, чтобы испытать тебя. Видишь каким унижениям подверг ты себя передо мною, твоим братом, не зная за собой большой вины, когда я объявил тебе о смерти телесной. Подумай же, что должен был испытать я, когда увидел этих двух странников, проповедников Бога моего, которые открыли мне Его учение и возвестили о страшной смерти души от греховной жизни. Как ты убоялся близкой смерти и подверг себя унижениям, чтобы избежать ее, так и я, увидев их, напомнивших мне о смерти, в смирении поклонился им, прося их защиты…

– Прости меня, – отвечал растроганный царевич – дорогой брат мой, что я осудил тебя. Теперь вижу, сколь справедлив ты!

И все дивились и прославляли мудрость и справедливость царя.

В книге Левит (11:30) упоминается об одном пресмыкающемся животном из рода ящериц. Животное это называется хамелеоном. Оно замечательно по своей способности изменять цвет своей кожи, которая из серого переходит в цвета желтоватый, зеленый, красный. Хамелеон питается насекомыми и для схватывания их пользуется своим длинным и выдвижным языком. Этот орган у хамелеона покрыт особенной, липкой влагой, так что мухи и другие насекомые легко пристают к ней. Выпуклые глаза его постоянно находятся в движении и поворачиваются во все стороны, высматривая добычу.

Грех – то же, что хамелеон; принимает на себя различные виды, как бы меняет свои цвета и свирепствует между людьми.

Здесь грех принимает вид пьянства и убивает медленною смертью несметное множество несчастных; там является под видом пресыщений и роскоши, от которых падает, может быть, более жертв, чем от голода и нищеты; там ядом сладострастия убивает он цвет юности и мужества; там жалом зависти и злобы язвит сердца, а там старается изменить естественный порядок природы, превращает ночь в день и тем расстраивает жизненные силы молодых людей и преждевременно приближает их к гробу.

Грех – самое ужасное зло в мире. Избегайте греха – этого жесточайшего врага нашего, убивающего не душу только, но и тело.

На внебогослужебном собеседовании, в котором участвовали наравне со взрослыми и дети школьного возраста, священник предложил вопрос, какие враги самые опасные для детей. На вопрос дан был дружный ответ: грех, смерть и дьявол.

– Но какой из трех этих врагов самый ужасный? – спросил священник одного из маленьких слушателей.

Тот отвечал:

– Смерть – хорошо на небо взойти, но умирать и быть зарытым – страшнее всего.

С таким же вопросом священник обращается к взрослому слушателю. Тот отвечал:

– Дьявол. Самый ад страшен только потому, что там злобный ум дьявола будет изобретать нескончаемые мучения.

На этот же вопрос священника убеленный сединами старец отвечал:

– Страшнее всего грех. Если грех не наложит на нас своих оков, то над нами не будет иметь силы ни смерть, ни дьявол.

Грех есть беззаконие, или преступление закона. Весь закон заключается в любви к Богу и к ближнему, как к самому себе; все противное, или несогласное с этой любовью есть грех.

Страшен грех! Вся беда наша всегда и везде – от греха. Вся опасность жизни земной, также точно и загробной – от греха. Словом грех есть величайшее зло и причина всех зол в мире.

Грехами своими мы оскорбляем нашего Всевышнего Владыку и Благодетеля, нарушаем вечный закон, данный Всеправедным и Святейшим, унижаем даже и собственное наше человеческое достоинство. Грех удаляет человека от Бога и расторгает тот внутренний, благодатный союз, который должен соединять его с Подателем света и жизни. С удалением человека от благодати Божьей, происходит в нем помрачение ума, превратное направление воли, угрызение совести, мучение от собственных его страстей, – начало и залог мучений вечных.

Ненавидьте же грех, бойтесь его, употребляйте все силы, все мужество на борьбу со грехом…

– Прощаются тебе грехи твои, – сказал Господь расслабленному. А потом? – Встань и ходи!

Не один раз, а почти всегда вместе с исцелением больного Христос прощает грех. Не находятся ли в какой-либо связи эти два явления: болезнь души – грех, который нужно простить, и болезнь тела, которое нужно исцелить? Конечно, так ап. Павел в одном своем послании разъясняет, что именно потому, что люди растлили свою душу, запачкали грязью свою небесную одежду, у них много недужных, и спят довольно, т.е. многие умирают. В самом деле, может быть правы некоторые мыслители даже не духовные и не церковные, которые утверждают, что все почти болезни, даже физические, состоят в связи с болезнью души и от нее зависят. По древнему воззрению, разделяемому многими современными учеными, источник тела у нас духовный. Существует непостижимое начало, некая монада, вокруг которой завивается материя как кокон около гусеницы. Все физические болезни происходят от повреждения этого творящего начала. Пока оно бьет из тайников природы неудержимо, – все физические порчи мгновенно заделываются, все заразы парализуются. Душа здоровая предостерегает и защищает свое тело, но стоит ей поколебаться в своей связи с Богом, устать, омрачиться, ослабнуть – тотчас, как в плохо защищаемую крепость, врываются разрушительные силы. Естественно поэтому, что, прежде чем исцелить больного, Христос всегда упоминает о причинах его болезни, о том, что он сам внес болезненное начало в свое тело, заразивши свою душу грехом.

Вместе с этим Господь хочет Своими словами показать, что единственно, при этом одном условии, и возможно исцеление тела – именно при том условии, что человек снова возвратится духовно к своему источнику, к жизни с Богом. И нет сомнения, что когда Христос говорил – прощаются тебе грехи твои, – то это потому, что душа больного, просившего исцеления, рвалась навстречу Богу, что больной действительно осуждал грех, приведший его на эту постель болезни, и, значит, заслуживал прощения, а вместе с прощением не только заслуживал, но необходимо должен был взять от Бога и исцеление тела, заболевшего виною греха.

А отсюда же из этой евангельской мысли, не один раз выраженной, как мы сказали, в Евангелии, следует такой определенный совет для всякого, ищущего физического исцеления, для всякого, страдающего физически.

Причина болезни – грех. Поэтому лечение всякой болезни прежде всего в отречении от греха, живущего в человеке – в просветлении и очищении души от порчи и ржавчины, которые только через дух разложили тело.

Лучшая гигиена совпадает с гигиеной духа, и предупредить болезнь тела можно, заботясь о гармонии и целости души.

И, наконец, чтобы родным не пришлось на постели нести своих расслабленных детей к Богу, они должны помнить те же слова Господа:

– Смотрите, он заболел, но вот Я прощаю его грех. Он заболел телом, потому что вы не спасли от порчи его душу.

Свящ. П. Миртов

«Утоли моя печали»

(Праздн. 25/1)

Я зажгу свою лампаду

Перед образом святым –

«Утоли моя печали»

Помоги рабам Твоим!

О, Владычица Святая!

Сердце рвется к небесам

Сердцем слышу, Всеблагая,

Шлешь Ты помощь Свою нам.

Будто зорька заблистала…

Будто близится рассвет…

Сила зла уж меньше стала

И отчаянья уж нет.

И яснее мысли стали

Пред иконою Твоей –

«Утоли моя печали»

Благодатию своей.

Инокиня

В Древнем Патерике рассказывается о таких случаях: однажды Макарий Великий (называется он потому так, что являл собою великого целителя душевных болезней и пастыря людского стада), идя по пустыне, где спасались отшельники, встретил злого духа. Властью Бога, он вопросил его, много ли находит он слуг среди рабов Божиих.

Демон же ответил:

– Единого слугу надеюсь я пробрести себе в пустыне, и слуга этот – брат Феопемт, дух которого смущен и близится к гибели.

Услыхав это, наутро покинул Макарий свою пещеру и стал обходить всех пустынножителей. Но ни у кого не имел пребывания долгого, а дойдя до Феопемта, сказал ему, что будет у него ночевать.

И всю ночь провели они вместе в молитве и чтении Писания. И тщился Макарий различными мудрыми словами привести брата к признанию и покаянию.

Но Феопемт ни в чем не признавался. Тогда, увидя, что жало диавола глубоко проникло в душу брата, и что одних мудрых слов и молитв недостаточно, говорит ему Макар наутро:

– Брат, мне хочется покаяться пред тобой: знай, что мучает меня бес унылый.

Вздохнул Феопемт и сказал:

– И меня также, ава.

– И еще мучает меня бес гордыни.

– И меня также, авва.

– И еще соблазняет меня демон неверы.

– И меня также, ава.

– И не знаю я, брат Феопемт, как мне бороться одному с искушениями. А потому, – сотвори любовь, – постись вместе со мной и приноси вместе со мной покаяние, пока не поможет нам Господь Своею силою.

Так постились и каялись они вместе, пока Феопемт не сказал:

– Воистину, получил я большое облегчение от молитвы моей и слез. Укрепил меня Господь и сделал дерзновенным для борьбы с врагом.

– Меня тоже, брат, – ответил ему Макарий. И после этого покинул келью Феопемта.

В другой раз узнал он, что оставил один из отшельников молитвенное предстояние Богу, а потому открыл свое сердце демонской силе. По лени не возносил он ни утром, ни вечером душу свою к Господнему престолу, и пребывал, весь в делах мира и соблазнах его.

Тогда пришел к этому брату авва Макарий и сказал:

– Вот, я пришел, потому что имею великую нужду в твоих молитвах.

А брат смутился и ответил:

– Недостоин я о тебе молиться.

Но Макарий вновь и вновь просил его молитв и, наконец, сказал:

– Не уйду я от тебя, пока не пообещаешь мне творить хоть одну краткую молитву за меня каждый вечер.

И принужден был брат обещать эту краткую молитву. Тогда Макарий ушел.

А вечером, сотворил одну молитву о спасении раба Божия Макария, брат устыдился, что вот молится он о таком великом угоднике, а о своей грешной душе не имеет прилежания помолиться. И тогда также кратко помянул и себя перед Господом. И так делал он некоторое время каждый вечер.

Макар же увидел, что начали рассеиваться около брата демонские скопища, но все же многие оставались.

Вновь пришел он к брату и этот раз просил молиться не только по вечерам, но и утром, и произносить не одну молитву, а несколько.

И опять, выполняя эту просьбу аввы, стал брат размышлять, что за святого возносит он молитву, а своей грешной душе не дает этой помощи.

И постепенно привык он к молитвенному бдению и стал просить у Господа наставления и спасения и для своей грешной души.

Тогда все демоны отступили от него.

Таким мудрым ухищрением, взывая лишь к верности слову, вывел Макарий погибающего брата на истинный путь.

Всегда нужно помнить, что различные лекарства бывают против различных болезней, а потому никогда нельзя отсекать грешников, но искать, какими средствами можно их исцелить.

Вот что рассказывает один авва по этому поводу:

– Однажды пришел к нашему архимандриту один отшельник, достигший большой высоты, но не смиривший своей гордыни, а, наоборот, питающий гордыню подвигами своими. И спросил:

– Как мне достичь совершенства?

Архимандриту же было видение о том гордом отшельнике, и он сказал:

– Возьми бич, пойди и паси свиней, ни о чем не размышляя.

Отшельник смирил себя к послушанию и поступил так. А люди, видящие его с бичом среди стада свиного, говорили:

– Вот, он имеет беса в себе, и потому, оставив подвиг, пасет свиней.

Так была укрощена его гордыня, и он достиг совершенства. И, выслушав эти слова, поняли как трудно́ дело спасения душ человеческих, и сколь искусным сердцеведцем надлежит быть, чтобы находить к людям прямые пути.

Была у нас в станице очень богатая казачка по прозванию «Шубиха». Правильная фамилия у нее была Шубина, а народ прозвал ее за ее властный и злой характер «Шубиха». Имела она одного сына, в котором души не чаяла. Муж у нее был в загоне. Вся жизнь этой семьи строилась по указке этой женщины. Богаты они были на весь уезд. Два двухэтажных дома было в станице, большая торговля хлебом и молочными продуктами здесь же, да на стороне было несколько заимок со скотом.

Всюду успевала эта энергичная женщина, боялись ее все служащие. Сын характером вышел в отца – сдержанный, скромный, от природы очень умный, но проявлять свой ум ему не приходилось, так как дело было налажено хорошо и он вместе с отцом разъезжали по ярмаркам, как доверенные самой «Шубихи».

Когда Мишеньке стукнуло 20 лет и стали называть его Михаилом Семеновичем, начала «Шубиха» выбирать ему невесту. Целых четыре года искала она подходящую невесту для сына и все не могла ни на ком остановить свой выбор. Сын же знал, что если он женится без одобрения матери, то, все равно, жизни для снохи не будет. И вот, когда шел ему уже 25-й год, возвращались они с матерью с Никольской ярмарки из Покровского села, находящегося верст за 70 от станицы и застал их ужасный буран в степи. Работник давно уже бросил вожжи и положился на чутье лошадей. Проплутав около двух часов, лошади подъехали к какому-то жилью.

Было далеко за полночь. Ночной покой сковал все живое. Нигде не было видно огонька. Работник слез с козел и начал стучать в ворота. Скоро женский голос спросил:

– Что нужно? Кто стучит?

Работник ответил:

– Пустите обогреться, заблудились мы, с ярмарки едем.

Вскоре послышался скрип отодвигаемой задвижки и Шубины въехали в маленький дворик. «Шубиха» была осторожна и велела сначала узнать сыну, куда они попали.

Сын быстро вылез из кибитки и минут через пять вернулся за матерью.

– Не бойтесь, матушка, люди хорошие; просвирня здесь живет. Эва, куда нас загнало, совсем в сторону. Это село Белозерье – объяснил сын.

«Шубиха» успокоенная направилась вместе с сыном в дом, а приказчик с работником стали выгружать вещи и кормить лошадей. Женщина, к которой заехали Шубины была вдовой священника, скончавшегося много лет назад и теперь она уже была старушкой и кормила себя и свою взрослую дочь тем, что пекла просфоры на церковь.

«Шубиха» вошла в избу и была приятно поражена чистотой и уютом, который царил в этом маленьком домике.

– Я уж вам предоставлю горницу, а сами-то мы здесь с дочкой спим, – засуетилась просфорня. Может самоварчик поставить? – снова спросила она.

«Шубиха» сняла свою беличью шубу и осталась в легоньком заячьем камзольчике.

– Нет уж, мать, поздно, давай свою горницу, да мы на боковую, устали мы очень.

Старушка зажгла свечу и провела их в горенку. Здесь было еще уютнее. В переднем углу, где помещалась божница с иконами, горела лампада. Масса цветов на подоконниках двух окон и на тумбочках украшали комнату. Пахло мятой и еще чем-то приятным. Во всю стену стоял старинный диван – наследие от умершего батюшки.

Сын живо постлал постель для матери на диване, а сам положил тулуп на пол, закрыл простыней и скоро оба они заснули. Работник и приказчик расположились на скамейках в избе. Старушка же со своей дочкой спали в избе на полатях.

Солнце давно уже заглядывало в окна, а «Шубиха» все еще не просыпалась. Наконец и она проснулась, прислушиваясь к голосам на кухне. Она услыхала голос сына и чей-то женский грудной голос отвечал ему. Любопытство заставило быстро ее одеться и она вышла в кухню.

Здесь она нашла своих путешественников за столом накрытым белоснежной холщевой скатертью. Ярко начищенный самовар блестел, возвышаясь на столе, приятно мурлыча свои песенки, а старенькая матушка наливала всем чай.

Круто повернувшись, «Шубиха» замерла на месте. Около русской печи стояла, опершись на сковородник, дивная девушка. Она брала тесто из квашни и жарила лепешки, которыми угощала заезжих гостей. Щеки ее от жары разрумянились. Синие глаза из-под черных бровей глядели ласково и черная густая коса свисала назад, украшенная голубой лентой. Ее высокий белый лоб украшался завитками мелких волос.

– Мать, откуда это у тебя? – спросила «Шубиха» просвирню.

– Да, доченька моя, Ксенюшка – с гордостью ответила она.

Девушка быстро подошла к купчихе и поздоровалась.

– Дайте я вам помогу помыться, – любезно обратилась она, – извините, живем мы бедно, попросту.

«Шубиха» с изумлением наблюдала за девушкой. Все в ней было красиво и ее речь и поступь. Просвирня, как бы угадывая ее мысли, сказала:

– Вот, в этом году кончила только что епархиальное училище, ждет назначения в учительницы дочка-то.

«Шубиха» в этот момент перехватила восторженный взгляд своего сына, которым он одарил Ксению. Что-то больно кольнуло ее в сердце. Напившись чаю она отдала приказ собираться в путь, но сын вдруг занемог, да так сильно, что свалился совсем в постель и стал просить мать, чтобы немножко обождать с отъездом. «Шубиха» все свое счастье видела только в сыне и поэтому его здоровье для нее было самое главное, да и торопиться было некуда, ехали домой.

Просвирня сильно встревожилась и предложила послать за фельдшером. Тот пришел, о чем-то таинственно пошептался с Михаилом Семеновичем и категорически заявил:

– Нужно выждать дня три – сильная простуда.

«Шубиха» опечалилась сначала, а потом решила походить по гостям. Ее знали все и батюшки и местные коммерсанты. В честь ее начали устраивать ужины, да обеды, по старому русскому хлебосольству. Между тем как сын ее Михаил Семенович действительно заболел, но не простудной болезнью, а сердечной. С первого взгляда он полюбил Ксению. И теперь, пользуясь отсутствием матери, все время проводил в беседах с девушкой. Его поразила ее духовная красота, которая так сквозила в каждой черточке ее лица. Она просто сказала ему, что будет служить учительницей в селе и будет насаждать в детях то, чему ее научила школа.

А школа научила ее многому. Она умела разбираться в окружающей ее природе и людях, и во всем видеть благодатную, всемогущую волю Господа. Целыми часами смотрел Михаил Семенович в очи Ксюши и думал:

– Вот та женщина, которую я поведу к алтарю и она сумеет дать смысл моей жизни и моему богатству.

Но мысли его возвращались к матери и он трепетал от одной мысли, что мать не согласится на брак. На третий день утром «Шубиха» категорически назначила отъезд, подозрительно вглядываясь в лицо сына.

– Ничего, дома поправишься.

Но вышло по-иному. Всю дорогу Михаил Семенович не проронил ни слова. Мать не на шутку встревожилась, а когда приехали домой, то сын перестал принимать пищу. Прошла неделя после встречи его с Ксюшей и его можно было узнать с трудом, глаза ввалились, пропал румянец и движения стали вялыми, на вторую неделю он слег действительно в постель. Мать стала догадываться о его болезни и, выбрав время, прямо спросила:

– Что женится надумал, что ли?

И вдруг к ужасу своему услыхала:

– Да, матушка, благословите сватов засылать – и повалился в ноги.

– Да к кому? – будто не понимая, спросила «Шубиха».

– К Ксении – просвириной дочери, – чуть слышно сказал Миша и сам словно испугался.

– Да что ты, с ума сошел? На бесприданнице хочешь жениться? Ты – первый казак на станице? И не подумаю даже, так и знай – ответила мать.

– Тогда, матушка, готовь мне гроб, жить без нее не могу, – ответил сын и, отвернувшись к стене, лег.

Ни на какие зовы не откликался Миша, и выдержал характер – пролежал целые сутки. «Шубиха» вся измучилась, наконец не вытерпела и подойдя к сыну ласково сказала:

– Ну, уж ладно! Вставай. Бог тебя благословит. Иди зови отца, будем готовить, кого послать – и тут же со злобой сказала:

– Вот обрадуется, голодранка, сама побежит и сватов-то не надо посылать, только намекни.

Миша весь побелел.

– Сдается мне, мамаша, что Ксюша не из тех, что зарятся на богатство и как бы она нашим сватам не отказала.

– Ну, посмотрим – недовольно сказала мать.

На другой день отправили дядю с крестной матерью сватать Ксению. На третий день вернулись сваты ни с чем. Привезли письмо Михаилу Семеновичу, где Ксюша благодарила за честь, но отказывалась идти замуж за человека, которого очень мало знала.

Все это взбесило «Шубиху»:

– Как? Какая-то девчонка смеет пренебрегать нашей семьей, смеет писать сыну письмо, даже не упоминая о матери?!

Сын выждал, когда гнев матери немного улегся и твердо заявил, что будет ездить к Ксении до тех пор, пока не вымолит, чтобы она пошла за него замуж. Дядя одобрил это намерение, так как на сватов Ксюша произвела самое наилучшее впечатление. «Шубиха» замолчала и стала выжидать, чем все это кончится. Но верно, чистая, беззаветная любовь Михаила Семеновича победила сердце девушки и через два месяца она согласилась выйти замуж за Шубина.

Мишу теперь нельзя было узнать. Любовь его окрылила. Он сделался увереннее и смелее в своих суждениях и уже явно выходил из-под опеки матери, подчиняясь Ксюше. Он сделал свадебный подарок невесте: выкупил у общества казенный дом, где жила просвирня, и подарил ей в собственность, а также снабдил ее деньгами, чтобы старушка не нуждалась до смерти. По указанию Ксюши он дал денег священнику для достройки новой церкви и помог многим беднякам на селе, где выросла Ксения.

Свадьба была такая пышная, что целый год вспоминали подробности, какие были наряды у невесты, гостей, какие и сколько было лошадей тройками и парами, запряженных для катания по улицам. Свадьба была на красную горку и много односельчан приехало проводить красавицу Ксюшу в церковь.

А она кроткая, со всеми ласковая, даже и не помышляла, что у нее уже появился страшный, злейший враг – это ее будущая свекровь. Когда приехали молодые после венца – стали благословлять их родители и тогда «Шубиха» стукнула изо всей силы иконой по голове молодую. Ксюша чуть не вскрикнула от боли, но подумала, что так полагается, перекрестилась и с умилением поцеловала икону. Целый месяц гуляли на свадьбе. Ездили к родственникам в дальние станицы. Пиры следовали за пирами.

Но вот, наконец, настали будни. Ксюша, войдя в Шубинский дом, внесла с собой свои обычаи. Воспитанная в строго христианском духе Православной Церкви она соблюдала все посты. В праздники она с мужем раньше всех приходила в церковь и уходила почти после всех, так как любила петь на клиросе. Незаметно она сделалась любимицей всей станицы. Не было отказа никому, кто просил ее помощи.

На свекровь ее такое поклонение со стороны односельчан производило ужасное впечатление. Ревность и зависть наполнили ее сердце, и она стала ежедневно отравлять существование Ксюши. Та стала бороться единственным оружием доступным ей – любовью, но это еще сильнее раздражало «Шубиху». Казалось сам дьявол вселился в эту женщину. Сын как мог, оберегал свою любимую жену, а свекор, тот из безгласного, робкого существа теперь превратился в энергичного защитника снохи.

Прошло несколько месяцев такой жизни-борьбы. Редкий день Ксюша втихомолку не плакала. Теперь она, сговорившись с мужем покидала дом мужа, как только ему приходилось уезжать куда-нибудь по делам надолго. Ксюша тогда уезжала гостить к своей матери.

Однажды, поздно вечером, думая, что «Шубиха» уже спит, молодые задержались долее обычного в гостиной. Михаил Семенович со скорбью заявил жене, что военное ведомство покупает у них скот и что он должен ехать в Омск недели на три. Из глаз Ксюши, против ее воли, полились слезы. Муж молча взял ее голову в свои руки и, смотря ей в глаза, сказал:

– Знаешь, Ксеничка, это в последний раз, я не могу допустить, чтобы твои чудные глаза так плакали. Вернусь из поездки и заявлю маме, что мы с тобой уедем в Петропавловск и там поселимся отдельно. Ведь там у нас тоже есть свои дома и магазины. Ксения благодарно взглянула на мужа и положила ему голову на плечо.

В это время драпировка над дверью с шумом упала на пол и за ней оказалась свекровь. Молодые растерялись. Ксюша, побледнев, смотрела на мужа.

– Вон из моего дома! – закричала «Шубиха», обращаясь к Ксюше – отняла, околдовала моего сына, околдовала всех. Я не посмотрю на тебя, что ты – образованная, схвачу за косы, да и на улицу!

Сын схватил на руки бившуюся в истерике жену и, выбежав из гостиной, унес ее в комнаты, которые принадлежали им. Ксюша долго не могла успокоиться и все спрашивала мужа:

– За что твоя мама ненавидит меня, Миша?

Тот как мог, успокаивал ее. Решено было, что вечером на следующий день он поедет в Омск и по пути завезет жену к ее матери. Под утро Ксюша заснула и видит она сон, будто так заболели у нее глаза, а всему телу ее так легко, так хорошо и чей-то голос все говорит ей:

– Не бойся, я с тобой!…

«Шубиха» же совсем не ложилась спать. Злоба так ее душила, что она перебила половину тарелок в буфете. Под утро она затихла, как будто бы придя к какому-то решению. Не спал из-за нее и муж, с ужасом думая, что в таком состоянии она может сделать что-нибудь преступное.

Миша проснулся рано и пошел отдавать приказания служащим. Ксюша встала после него и тот час же, по детской привычке, упала перед образами, поблагодарила Господа за сон и, взяв полотенце, пошла умываться.

Умывальная комната находилась внизу. Умывались из умывальника, который висел на стене и воду наливали в него сверху. Он был небольшой. Как только Ксюша вошла в умывальную, «Шубиха» тот час же закрыла за ней дверь на ключ со стороны столовой. Ксюша ничего не слыхала и подойдя к умывальнику попробовала, есть ли вода. Воды оказалось много и она, вычистив зубы, выполоскала их отварной водой, принесенной с собой и принялась за умывание. Вода ей показалась жесткой и не мыльной. Вымыв руки она начала мыть лицо…

И душу раздирающий вопль наполнил комнату. Вода попала в глаза и казалось, что их коснулось раскаленное железо. Она бросилась к двери. Дверь оказалась закрытой. Еще несколько криков, но уже боле слабых и бедная женщина упала без чувств.

В это время Семен Шубин не выпускал из поля зрения «Шубиху» и, заслышав крик своей невестки, он понял, что совершилось какое-то злодеяние. Опрометью бросился он к двери умывальной комнаты и, отворив ее, увидал Ксюшу, лежавшую на полу, а из глаз ее бежали кровавые слезы. Тотчас он позвал кухарку и горничную; одну он отправил за доктором, другую за Мишей. А сам принялся приводить в чувство Ксюшу. Вскоре прибежала «Шубиха», как будто ничего не зная, и все время порывалась войти в умывальную комнату, но муж ей угрожающе произнес:

– Если будешь здесь находится, убью!

И она в первый раз за свою совместную жизнь испугалась мужа и убежала. Через полчаса прибежали муж и доктор. Горю Миши не было границ. Доктор, узнав, что она умывалась и ей сделалось дурно во время умывания, сейчас же исследовал воду в умывальнике. И затем, покачав головой сказал:

– Плохо! Вода отравлена сулемой. Если она не пила ее, то останется жить, но за ее глаза я не ручаюсь.

Около часу возились они, приводя в чувство Ксюшу. Наконец она вздохнула и открыла глаза и снова дикий крик огласил комнату. Из глаз ее снова потекли кровавые слезы.

– Поздно! – сказал доктор, – если бы вовремя промыть и оказать помощь, может быть мы и спасли бы ей глаза – теперь она навеки будет слепая.

Миша отвернулся и беззвучно зарыдал. Свекор же сразу исчез, как узнал, что сноха ослеплена. Еще целый час оказывали помощь Ксюше муж и доктор. Наконец она пришла в себя окончательно.

– Миша! – позвала она мужа – Что со мной?

– Ты заболела, Ксеничка, но ничего, все пройдет.

– А почему у меня такая боль в глазах? Почему я ничего не вижу?

И бедная женщина, еще совсем полуребенок, вспомнила все, вспомнила свое умывание и… поняла. Доктор не мог выдержать и плакал вместе с мужем. А свекор между тем побежал к станичному атаману и донес на свою жену.

«Шубиху» ненавидели все. Атаман позвал десятских и направился сам к Шубиным. Издали еще он услышал шум. Это собрался народ и желали сами расправиться с «Шубихой». Атаману долго пришлось убеждать всех, чтобы не мешали властям разобраться в деле и арестовать виновную. Вскоре десятские поймали где-то во дворе «Шибиху», скрутили ей руки веревкой и привели к атаману. Начался допрос.

«Шубиха» кричала, ругалась. В столовой, где все это происходило, было очень шумно. Ксюша стала беспокоиться и спрашивать – что там происходит?

Долго Миша выдумывал различные объяснения шума, но наконец принужден был сказать жене всю правду. Тогда она кротко обратилась к мужу с просьбой вынести ее в столовую. Миша взял ее на руки и принес туда. Много набилось народу. Всем хотелось посмотреть, как арестуют «Шубиху».

Как только появилась Ксюша – настала мертвая тишина.

– Василий Петрович – обратилась она к атаману – вы здесь? Я не вижу, глаза у меня завязаны.

– Да, Ксения Ивановна, я здесь по долгу службы, – ответил атаман.

– Я прошу вас, Василий Петрович, никого не винить в моем деле. Я сама виновата во всем. Христом Ботом прошу простить меня за беспокойство вас и всех, кто с вами пришел.

– Да как же это случилось? Ведь меня вызвал сам Семен Федорович Шубин, который во всем обвиняет свою жену? – снова спросил атаман.

– Нет, это неправда. Он ошибся. Я хотела быть красивее и в умывальник бросила порошок для белизны, а он оказался сулемой.

В это время «Шубиха» упала на колени и завыла по-звериному страшно дико, так что люди шарахнулись в стороны.

– Неси меня, Миша, обратно, – тихо шепнула Ксюша, – плохо мне.

– Разойдитесь, добрые люди, – сказал Михаил Семенович. Жена сказала правду, произошла ошибка. Никто, в этом не виноват.

Атаман поднялся, и с ним пошел весь народ, говоря про Ксюшу:

– Святая…!

Три дня доктор и фельдшерица не выходили от Шубиных, надеясь спасти зрение Ксюши, но безуспешно. Сама же Ксюша, казалось, чувствовала себя лучше всех, стараясь утешать и свекра, и мужа. На пятый день к вечеру появилась откуда-то, страшно постаревшая «Шубиха» и прямо направилась к Ксюше. Как вошла, так и поползла на коленях к кровати.

– Прости меня, Христа ради, Ксеничка! – молила она – клянусь истинным Богом, что с этого дня мои глаза – для тебя, мои руки и ноги – для тебя. Я отказываюсь жит для себя, только прости меня!

– Бог простит, мамаша, видно сильно любили вы Мишеньку, что не могли вынести его любви к другой женщине, – ответила Ксюша.

– Я его любила для себя, а ты мне открыла новую любовь – любовь Божию. Ты научила меня милосердию. Забудь, ради Христа, о моем прошлом обращении с тобой, – снова взмолилась «Шубиха».

И с этого момента отреклась она от суетной жизни, сдав все дела своему сыну, а сама превратилась в няньку для своей снохи.

Прошло много лет. У Ксюши было двое детей – мальчик и девочка. И не чувствовала Ксюша, что она слепая. Любовь окружала ее со всех сторон и сама она, воспитанная в христианской любви, излучала ее для всех, кто с ней соприкасался.

Г. Баранова-Попова

«Господи! Кто может пребывать в жилище Твоем?

Кто может обитать на святой горе Твоей?

Тот, кто не клевещет языком своим,

не делает искреннему своему зла и

не принимает поношения на ближнего своего» (Пс. 14:1–3).

К сожалению, клевета принадлежит к порокам наиболее распространенным и к наиболее вредным для счастья честных людей. Можно без преувеличения сказать, что иной раз прямое убийство человека следует признать менее жестоким преступлением, чем распространение клеветы, которая, разрастаясь, мало-помалу все шире и шире, кончает тем, что убивает навсегда наши честь и счастье. Если в убийстве, похоти и краже мы усматриваем в человеке свойства тигра и обезьяны, то эти прегрешенья указывают на еще более ужасное сходство с ними. Они приравнивают человека, по словам священного писания, к диаволу. Спаситель сказал клевещущим фарисеям, которые называли Его обманщиком:

– Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине: ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи. (Иоан. 8:44).

Да, великое зло порождает клевета! Семена ее, обильно разбрасываемые ежедневно, бесконечно плодородны. Им, как семенам крапивы, не нужно вспаханной почвы. Как и все дурное, они распространяются необыкновенно быстро. Сперва слабый жужжащий звук, скользящий над землею, как ласточка перед бурей, журча и шепча и распространяя свой яд по мере своего движения.

Но вот ветерок подхватывает его. И он проскальзывает в ваше ухо… Зло сделано: оно пускает корни… и растет все больше и больше. И вдруг вы видите, едва ли зная, каким образом это произошло, что оно, подобно громадному зверю, приподымает свою голову, шипя и надуваясь, на ваших глазах, становится чудовищным...

Клевета может уничтожить даже самую крепкую дружбу. И все это так вкрадчиво совершает она, что мы даже не в силах и подметить. А сколько погибло семейств, которые служили образцом для многих!

Вот поэтому-то Господь и осуждает клевету и называет человекоубийцей ее родоначальника – диавола, самое имя которого значит «клеветник».

Одна женщина, известная любительница разносить по домам сплетни, пошла к священнику и исповедовалась. Он дал ей спелый терновик и велел все его тоненькие зернышки по одному развеять по ветру. Она удивилась, но повиновалась. Исполнив приказание, она заявила об этом священнику. Теперь он предложил ей собрать развеянные семечки. Она разом увидела, что это невозможно. Это хороший и яркий урок о грехе сплетни и клеветы.

(Празднуется Св. Церковью 22 Сентября ст. ст.)

В царствование Юстиниана Великого жил в Африке богатый и именитый человек по имени Петр. Был он сборщиком податей и, имея всегда дело с человеческим богатством, возлюбил он его более, чем даже спасение своей души. Все блага земные и небесные мерил он на золото, и золоту одному, как рукотворному идолу поклонялся.

Об этом великом его грехе знали все жители города. Особенно хорошо знали те, кто по причине недостатков или каких-либо случайных несчастий и злоключений не могли в срок внести подати в казну. Долго их он взыскивал без всякой пощады, полагая, что человек, не умеющий скопить богатства, не достоин сострадания. Души людские мерил он, как и все, только богатством человеческим.

Но самой дурной славой пользовался Петр среди нищей и убогой братии. Никогда, ни один просящий подаяния, не видел щедрости Петровой. И вот однажды за стенами города собрались слепцы и калеки, хромые и убогие, и стали беседовать о тех своих благодетелях, доброта которых не оскудевает.

Слепой старец очень восхвалял женщину одну; вдову знатного гражданина, – говорил, что в канун каждого праздника Господня принимает она в свой дом всех странных и успокаивает, и питает их.

Другой убогий рассказал, что начальник городской стражи делит десятую часть своих доходов между неимущими и в дележе этом по справедливости никого не забывает.

Два отрока, лишенные родителей, показывали новые одежды, сшитые им руками одной богобоязненной девицы.

Итак, перебирая имена всех имущих граждан, нищая братия увидала, что от каждого из них они имели пользу и успокоение, смотря по богатству их или по усердию. Только никто не мог припомнить, чтобы Петр, сборщик податей, оказал кому-нибудь хоть самую малую милость.

Тогда один человек, имеющий сухую ногу, поспорил, что не далее, как до заката солнца, он выпросит у Петра подаяние. Но на его слова мало обратили внимания, а некоторые даже смеялись над ним, потому что жестокосердие Петра было всем хорошо известно. После этого спора нищие покинули городские стены и пошли к церквям, желая собрать себе там на пропитание.

Тот же хромой, который хотел получить милостыню от Петра, направился к его дому и стал стучаться в ворота. Привратник на стук приоткрыл двери, но увидя что это стучится нищий, сказал ему:

– Разве ты не знаешь, что господин мой никому не подает? Ступай дальше, и Бог подаст тебе. Но нищий не отошел от дома Петрова, а сел на землю и стал ожидать.

Вскоре ворота открылись и сам Петр, сборщик податей, вышел на улицу, сопровождая осла, груженного многими хлебами. Должен был он доставить эти хлебы в дом правителя страны, а потому не поленился сам погонять осла.

Нищий поспешил за ним, как позволяла ему его сухая нога, и стал горестно и слезно умолять, чтобы дал ему Петр хоть один хлеб из многих, которые он вез. Но Петр погонял осла и не слушал его молений. Когда же нищий, поспешая за ослом, запнулся о камень и упал, то Петр громко рассмеялся и опять ударил осла.

– Перед небом и землей мы должны отдать Богу отчет во всей своей жизни, – подымаясь сказал старец, – а ты смеешься.

И вновь начал именем Божиим просить подаяний. От его слов сильно ожесточился Петр и лицо его стало яростным. Не имея под рукой камня, в гневе схватил он один хлеб и кинул его в лицо хромому, так что на виске того выступила кровь, и он, шатаясь, опустился на землю.

Однако подаяние, хоть и не доброй волей данное, он получил и, взяв хлеб, отправился к своим друзьям, чтобы похвалиться удачей. Те сначала много дивились, но, заметив рассеченный висок хромого, а также выслушав весь его рассказ, стали смеяться над жестокостью Петра и над упорством своего товарища.

Петру же в ту ночь привиделся сон. Видел он себя в большом светлом покое. По правую руку его стояли светозарные и великие мужи, облеченные в белые ризы и имеющие ясный взор. По левую же руку стояли черные мурины, мятущиеся и не находящие себе покою.

И совершался суд над грешной душой Петра, сборщика податей. На огромную чашу весов клали черные мурины грехи его. Вот последнее достояние вдовицы, взятое за недоимки, и слезы детей ее. Вот виноградник земледельца, не имеющего чем заплатить подать по причине большого градобития. Вот голод и усталость странных, которых он отогнал от своего дома, не насытив и не успокоив. И еще, и еще добавляли мурины на чашу весов, потому что не было конца грехам Петровым.

Светозарные мужи стояли очень смущенные и не имели что положить. И только один приблизился к весам, держа в руках большой хлеб, слегка запачканный кровью. Был это тот хлеб, что не волею своею дал Петр в подаяние старцу.

И вот этот не волею данный хлеб, решил на время участь Петрову. Приговор над ним не был произнесен, душа его не была вручена черным муринам, а был дан ему еще некоторый срок земной жизни, чтобы мог он покаяться.

В большом смущении и страхе проснулся Петр на утро. Понял он, что приблизился к великой опасности, и что мало ему времени даровано для трудного и длительного дела спасения души.

Восстав, вышел он из своего дома и у пристаней увидал нагого человека, потерявшего все свое имущество во время кораблекрушения. Человек этот просил подаяния. Снял Петр со своих плеч богатый плащ, расшитый золотом и каменьями, и с сердечной радостью отдал неимущему. После этого возвратился домой.

Человек же, просивший подаяния, увидел, что плащ этот имеет большую цену, пошел на торжище и обменял его у торговца на скромные одежды и на хлеб, получив в придачу несколько денег.

И случилось Петру в тот же день проходить мимо лавки купца. Увидал он свой плащ, вывешенный для продажи, и очень опечалился, подумав, что по грехам его не хочет Господь принять от него милостыни. Так, опечаленный, вернулся он в свой дом.

А ночью был ему опять сон. Увидел он блистающего отрока, лик которого был преисполнен света и красоты. И был отрок облечен в плащ Петров.

Спросил отрок Петра:

– Отчего происходит твоя печаль?

– Господин, – ответил Петр, – не достоин я даже поделиться избытком своим с неимущим. По грехам моим Господь не принимает подаяния. Вот дал я свой плащ нагому, а тот не захотел принять его и отдал для продажи на торг.

– Петр, – сказал блистающий отрок, – узнаешь ли ты плащ на Моих плечах?

– Так, Господин, узнаю.

– Знай, Петр, что дающий одному из малых сих, Мне дает, потому что нищие и убогие суть вельможи Мои и доверенные Мои, которых Я к Себе приблизил.

И обрадовался Петр этим словам, и в радости стал плакать и молиться.

На утро же, проверив все свои помыслы, узнал Петр, что больше он не может жить так, как жил до этого сна.

Радуясь и плача о новом рождении своем, решил он все дальнейшие дни посвятить милосердию и смирению.

Стал он раздавать свое имущество нагим и нищим. И много удивлялись жители того города перемене, происшедшей в нем. Убогие же и обездоленные вскоре стали почитать Петра своим отцом. Богатые и плодоносные виноградники продал Петр, а золото, вырученное за них, роздал в воскресенье собравшимся около храма. Стада свои продал, а на полученные деньги одел и накормил многих. Дом родительский со всеми принадлежащими строениями, и с конюшнями, и с чадом, и со всею утварью богатой, – все продал Петр, чтобы было чем оделять нищую братию.

Рабов своих отпустил он на волю, – всех, кроме одного. И, отпуская, давал им деньги и имущество, так, что могли они начинать вольную жизнь не непомерным трудом, а как граждане, имеющие достаток. Наконец, из всех богатств, накопленных им за долгую и скупую жизнь, остался у него только один раб.

Призвал Петр этого единственного раба, и спросил его:

– Обещаешь ли ты мне исполнить мою волю?

И раб обещал.

– Пойдем вместе в град Божий Иерусалим, поклонимся гробу Господню, а потом ты должен продать меня какому-нибудь христианину в рабство. Деньги за продажу мою раздай нищим. Сам же будешь свободным. И одно, что я прошу тебя, – это… должен ты сохранить все дело в тайне.

Но раб смутился и ответил:

– Господин мой, Петр, сопровождать тебя ко святому Гробу велит мне мой долг и это совершу я с радостью. Но продать господина своего в рабство почитаю я грехом и такого дела не сделаю.

Но Петр на это сказал:

– Выбирай сам. Или ты продашь меня, или я продам тебя язычнику.

Увидя такую твердость своего господина, раб согласился исполнить все по его желанию, и вместе сели они на корабль, отплывающий ко Святым Местам.

Прибыв туда, Петр долго молился и слезно каялся в прежней своей жизни. После этого вывел его раб на торг. И встретился им там богобоязненный муж, по имени Зоил, занимающийся изделиями из серебра.

Раб стал уговаривать его купить Петра. Но тот отказался, не имея достаточно денег.

– Купи этого человека, а для расплаты займи золота у своих друзей, – сказал раб, – потому что Господь благословит все дела твои его молитвами.

Зоил согласился и, найдя достаточно денег в долг, уплатил рабу тридцать монет, а Петра повел в дом свой. Раб же, раздав нищим деньги, полученные за своего господина, отплыл в Царьград и никому не сказал, куда исчез Петр.

В доме Зоила работы было много, потому что в большом хозяйстве его за всем надо было доглядеть. Петр чистил хлева и выносил навоз, копал огород и убирал в доме, стряпал обед, – старался всем угодить и покорно принимал все приказания. Делал он работу, ранее ему непривычную, и не жаловался на трудности. По старанию же и рачительности все в руках его спорилось.

Стал Зоил замечать, что богатства его умножаются, что серебряные изделия находят большой сбыт, что, действительно, благословил Господь дом его молитвами Петра. И тогда он очень полюбил Петра и много раз предлагал отпустить его на свободу, чтобы был Петр не рабом ему, но братом. Но Петр отказывался от этой милости и продолжал свой подвиг добровольного отсечения воли.

Однажды приехали в Иерусалим серебряных дел мастера из родного города Петра, находившегося в Африке. Были у них торговые дела с Зоилом, и тот пригласил их к себе в дом. Петр должен был прислуживать за столом. Увидев его, сограждане удивились и стали шептаться, как этот раб похож на именитого и знатного Петра, сборщика податей. Заметив же их взгляды, Петр старался руками прикрыть лицо свое, чтобы не быть узнанным, и очень смутился.

Когда же он вышел из комнаты, один из гостей сказал Зоилу:

– Знаешь ли ты, Зоил, кто этот раб твой? Был он в нашем городе именитым человеком, и до сих пор оплакивает пропажу его правитель нашей страны, по причине того, что он очень любил его и почитал. Итак, отпусти его с нами на родину, чтобы мог он продолжать свою прежнюю работу на пользу всем жителям города и страны.

Зоил немало удивился и с радостью согласился отпустить Петра.

Тот же, сменив блюдо, стоял в это время у дверей и слышал весь разговор. Поняв, что он узнан, и что более скрываться здесь нельзя, он поставил блюдо у двери и решил уйти. Подойдя к воротам, он встретился с привратником, – человеком, бывшим глухонемым от рождения.

Забыв об этом недуге привратника, Петр в большом волнении, как бы горя весь, сказал:

– Брат, именем Господа Иисуса Христа, отвори мне ворота.

И привратник, затрепетав, ответил:

– Так, господин, исполню тотчас же слово твое.

Выйдя на улицу, Петр быстро побежал и скрылся. С тех пор его никто не видел.

Привратник же, громко хваля Господа, кинулся в дом своего господина.

– Поистине, – говорил он, – раб, именуемый Петром, был раб Божий. Потому что, услыхав его слово, обращенное ко мне от Христова имени, увидал я как бы огненный меч, исходящий из уст его. И огонь этот коснулся моих уст, – и я заговорил.

Тогда Зоил и гости его поняли, что великий праведник служил им, и, встав, возблагодарили Бога, являющего силу Свою среди верных Своих рабов.

Е. Скобцева

Во дни Ирода царя, когда в убогой пещере, близ Вифлеема, родился Спаситель мира – Иисус, в восточных странах на небе вдруг загорелась громадная, невиданная ранее, звезда. Звезда сияла ярким, блестящим светом и медленно, но постоянно двигалась в одну сторону, туда, где находилась еврейская земля. Звездочеты или, как их называли у них на родине, маги, волхвы, обратили внимание на новое светило. По их мнению, это было знамение Божие, что где-то родился давно предсказанный в еврейских книгах Великий Царь, Царь Правды, Избавитель людей от зла, Учитель новой праведной жизни.

Некоторые из них, особенно толковавшие о Божией правде на земле и скорбевшие, что в людях так сильно беззаконие, решили идти искать рожденного Царя, чтобы поклониться и послужить Ему. Где Его найдут, наверное не знали; может быть, придется ехать долго, а дороги были в ту пору опасные. Так они и решили сначала в определенное время собраться всем в условном месте, а затем общим караваном направиться по указанию звезды на поиски рожденного Великого Царя.

Вместе с другими волхвами собрался на поклонение и великий персидский мудрец Артабан. Он продал все свои именья, богатый дом в столице и на вырученный деньги купил три драгоценных камня: сапфир, рубин и жемчужину. Громадной цены стоили эти камни; целое сокровище было заплачено за них, за то и красота их была на редкость. Один сиял как частица голубого неба в новую звездную ночь; другой горел ярче пурпурной зари при восходе солнца; третий белизною превосходил снежную вершину горы.

Все это, вместе с сердцем, полным самой горячей, беззаветной любви, Артабан думал сложить у ног рожденного Царя истины и добра. Собрал в своем бывшем доме Артабен последний раз близких друзей, простился с ними и отправился в путь. До места сбора всем надо было ехать несколько дней, но Артабан не боялся опоздать. Конь под ним был борзый и крепкий, время он высчитал точно и каждый день исправно проезжал необходимый конец.

В последние сутки ему оставалось несколько десятков верст и он хотел ехать всю ночь, чтобы засветло прибыть к назначенному месту. Верный конь бодро ступал под ним; ночной ветерок навевал прохладу; над головой, в бесконечной дали небосклона, как яркая лампада перед престолом Бога, сияла новая звезда.

– Вот, он знак Божий! – говорил себе Артабан, не сводя глаз со звезды – великий Царь идет к нам с неба, и я скоро, Господи, увижу Тебя.

– Быстрее, мой друг! Прибавь шагу! – подбадривал он своего коня, ласково трепля по гриве. И конь наддавал ходу; громко и часто стучали его копыта по дороге среди пальмового леса. Мрак начал редеть; кое-где слышалось чириканье просыпающихся птиц. Чуялась близость наступающего утра. Вдруг, конь остановился, захрапел, стал пятиться назад. Артабан глянул вперед, пристально вгляделся в дорогу и у самых почти ног лошади увидел распростертого человека.

Он быстро слез на землю, подошел к лежавшему и осмотрел. То был еврей, странник, обессиленный припадком ужасной в тех местах лихорадки. Его можно было бы принять за мертвеца, если бы не слабый, едва слышный стон, который изредка протяжно вырывался из запекшихся уст.

Артабан задумался: ехать мимо, торопиться к сборищу, оставить больного – не позволяет совесть; а остаться с евреем, чтобы поднять его на ноги, надо потратить много часов; опоздаешь к условному часу, уедут без тебя.

– Что делать? – спрашивал себя Артабан.

– Еду, – решил было он и занес даже ногу в стремя, но больной, словно чуя, что его покидает последняя помощь, застонал так тяжко, что стон болью отдался в сердце волхва.

– Боже велик! – взмолился он, – Ты знаешь мои мысли, Ты знаешь, как я стремлюсь к Тебе; направь меня на правый путь. Не Твой ли голос любви говорит в моем сердце? Я не могу проехать мимо; я должен помочь несчастному еврею.

С этими словами волхв подошел к больному, развязал ему одежду, принес из соседнего ручья воды, освежил ему лицо и запекшиеся уста, достал из притороченного к седлу тюка какие-то лекарства, которых там был большой запас, подмешал к вину и влил в рот еврею: растирал ему грудь и руки, давал что-то нюхать, и так целые часы провел над больным. Заря давно миновала, солнце уже высоко поднялось над лесом; время близилось к полдню. Еврей пришел в себя, поднялся на ноги и не знал, как благодарить доброго незнакомца.

– Кто ты? – спрашивал Артабана еврей – скажи, за кого я и вся моя семья будем молить Бога до последних наших дней? И почему лицо твое так печально? Какое горе сокрушает тебя?

Артабан с грустью поведал, кто он, куда едет и что теперь он, наверное, опоздал.

– Мои товарищи, конечно, уехали одни, – говорил он, – и я не найду, не увижу желанного Царя.

Лицо еврея озарилось радостью.

– Не грусти, благодетель. Я могу тебе хоть немногим отплатить за твое добро. В моих священных книгах сказано, что обещанный от Бога Царь правды родится в Иудейском городе Вифлееме. Пусть твои друзья уехали; ты поезжай в Вифлеем и, если Мессия родился, ты Его найдешь там.

Еврей простился, еще раз поблагодарил и пошел своей дорогой. Артабан вернулся назад: одному нечего было и думать ехать через пустыню: надо было взять для охраны слуг, накупить верблюдов, забрать провизии, запастись водой.

Прошла неделя. Пришлось продать один камень, чтобы снарядить караван, но Артабан этим не очень печалился: оставалось еще два камня. Главное, не опоздать бы к Царю; и он усиленно торопит слуг, спешит изо всех сил.

Вот, наконец, и Вифлеем. Усталый, запыленный, но счастливый и веселый подъезжает он к первому же домику, быстро входит внутрь и осыпает хозяйку вопросами.

– Не были ли здесь, в Вифлееме, пришлые люди с Востока, к кому они обращались и где они теперь?

Хозяйка – молодая женщина – кормила грудью ребенка и сначала смутилась видом незнакомца, потом успокоилась и рассказала, что несколько дней тому назад приходили сюда какие-то чужеземцы, отыскали Марию из Назарета и принесли Ее Младенцу богатые дары. Куда они делись – неизвестно; а в ту же ночь скрылись из Вифлеема и Мария с Младенцем и Иосифом.

– В народе толкуют, что они ушли в Египет, что Иосифу был сон и что Господь велел им удалиться отсюда.

Пока мать говорила, ребенок сладко заснул и чистая улыбка играла на его прекрасном и невинном лице, Артабан не успел еще обдумать, что ему делать, как на улице послышались шум, дикие крики, лязг оружия и надрывающий душу женский плач. Полураздетые, простоволосые женщины с искаженными от ужаса лицами, бежали куда-то вдоль селения, неся своих малюток и вопили:

– Спасайтесь! Солдаты Ирода убивают наших детей!

Лицо молодой женщины побелело, глаза расширились. Прижав к себе спящего крошку, она могла сказать только:

– Спаси, спаси ребенка! Спаси его, и Бог спасет тебя!

Артабан, не помня себя, бросился к двери; там за порогом, стоял уже начальник отряда, а за ним виднелись зверские лица воинов с окрашенными кровью невинных младенцев мечами. Рука Артабана как-то сама рванулась к груди; он быстро достал из-за пазухи мешок, выхватил драгоценный камень и подал начальнику отряда.

Тот от роду не видал такой драгоценности, жадно схватил камень и быстро увел своих воинов в другое место, доканчивать страшное дело.

Женщина пала перед Артабаном на колени и голосом, идущим прямо от сердца, говорила:

– Да благословит тебя Бог за моего ребенка! Ты ищешь Царя правды, любви и добра, да воссияет перед тобою Его лик и да взирает Он на тебя с любовью, с какою я теперь смотрю на тебя.

Бережно поднял ее на ноги Артабан, и слезы не то радости, не то грусти текли по его щекам.

– Боже истины, прости меня! Ради этой женщины и ее ребенка я отдал предназначенный Тебе камень. Увижу ли я когда-нибудь Твой лик? И здесь я опоздал опять. Пойду вслед за Тобою в Египет.

И долго бедный волхв ходил, отыскивая Царя Правды. Прошел он много стран, много перевидал разного народу, а искомого Царя Правды найти не мог. И больно сжималось его сердце, не раз плакал он горькими слезами.

– Господи, – думал он, – сколько везде горя, му́ки, несчастий. Скоро ли Ты явишь Себя, облегчишь людям жизнь?

Он помогал бедным, лечил больных, утешал несчастных, навещал узников. От продажи первого камня у него были деньги и он их расходовал на помощь ближним. А последнюю жемчужину он бережно хранил у сердца, думая хотя бы ее поднести в дар Царю, когда Его отыщет.

Прошло тридцать три года, как Артабан оставил родину. Стан его сгорбился, волосы побелели, руки и ноги ослабли, но в сердце по-прежнему неослабно горела любовь в Тому, Кого он ищет с давних пор.

И прослышал однажды престарелый волхв, что в Иудее появился Великий Посланник Божий, что Он совершает дивные дела – словом исцеляет больных, воскрешает мертвых, грешников и отчаянных злодеев делает святыми.

Радостно бьется сердце Артабана.

– Теперь-то, – думает он, волнуясь, – я найду Тебя и послужу Тебе.

Приходит в Иудею. Весь народ идет в Иерусалим на праздник Пасхи. Там и пророк Иисус, Которого так жаждет видеть волхв. С толпами богомольцев достигает Артабан священного города и видит на улице большое движение: людской поток куда-то льется неудержимой волной, все бегут, друг друга обгоняя.

– Куда это спешат люди? – спрашивает Артабан.

– На Голгофу. Так за городом называется холм. Там сегодня вместе с двумя разбойниками распинают Иисуса из Назарета, Который называл, Себя Сыном Божиим, Царем Иудейским.

Упал на землю Артабан и горько разрыдался:

– Опять… опять опоздал. Не дано мне видеть Тебя, Господи. Не привелось и послужить Тебе… А, впрочем, может быть, еще не совсем поздно. Пойду к его мучителям, предложу им мою жемчужину и, быть может, они возвратят Ему свободу и жизнь.

Поднялся Артабан и как мог, поспешил за толпой на Голгофу. Вдруг на одном из перекрестков отряд солдат преградил ему дорогу. Воины тащили девушку редкой красоты в тюрьму. Она увидела волхва, признала в нем соотечественника и ухватилась за край его одежды.

– Сжалься надо мною, – молвила она, – освободи меня, Я с тобой из одной страны. Мой отец приехал сюда по торговым делам, привез меня, заболел и умер. За долги отца меня хотят продать в рабство на позор. Спаси меня. Избавь от бесчестья, спаси, молю тебя.

Задрожал старый волхв. Прежняя борьба вновь вспыхнула в сердце – сохранить ли жемчужину для Великого Царя или отдать в помощь несчастной? Жалость к бедной невольнице взяла верх. Достал Артабан с груди последнее сокровище – жемчужину и дал ее девушке.

– Вот тебе на выкуп свободы, дочь моя. Тридцать три года я берег эту драгоценность для моего Царя. Видно, я недостоин поднести Ему дар.

Пока он говорил, небо заволоклось тучами. Среди дня тьма наступила как ночь. Земля затряслась, будто тяжело вздохнула. Гром загремел, молния прорезала небо от края до края; послышался треск, задрожали дома, стены покачнулись, камни посыпались. Тяжелая черепица сорвалась с крыши и разбила голову старика. Он повалился на землю и лежал бледный, истекая кровью.

Девушка наклонилась над ним, чтобы помочь. Артабан зашевелил губами и стал что-то шепотом говорить, а лицо его озарилось светлой улыбкой. Казалось, умирающий видит кого-то Незримого перед собой. Прерывающимся шепотом он говорил:

– Господи, да когда же я видел Тебя голодающим и накормил? Когда видел Тебя жаждущим и напоил? Тридцать три года я искал Тебя и ни разу не видел Твоего лица; не мог послужить Тебе, Моему Царю. И в тонких струях вечернего ветерка, тихо, чуть-чуть шелестевшего волосами умирающего, откуда-то с неба донесся ласковый неземной голос:

– Истинно говорю тебе: все то, что ты сделал нуждающимся братьям твоим, то сделал Мне.

Лицо Артабана преобразилось. Он облегченно вздохнул всей грудью, поднял к небу благодарно глаза и навеки почил.

Кончились долгие странствования старого волхва. Нашел, наконец, Артабан Великого Царя, Спасителя. Приняты были его дары.

Масленица. За столом сидят гости. Едят, жуют, масло течет, сметана ползет по усам, по бородам, с усов каплет. Важно!… Едят час, едят два… Едят и пьют; пьют и едят… Шумят, поют, гуторят. Гуль ровно мельничное колесо гудом гудит. Все масленицу встречают, радуются…

И вдруг под окошечком жалостный голосок:

– Матушки, батюшки, христовы радетели. Сотворите милостыньку Христа ра-а-ди!…

Выглянул в окошко бородатый, жирный хозяин, видит хромой, лысый Пахом – приплелся с клюкой под окошечко: видно кусочки собирает.

Взял два блина, завернул в бумажку, швырнул в окно – прямо в снег.

– Прими, – мол, – Христа ради!

Заковылял Пахом, подошел, поднял блины, перекрестился.

– Пошли, – мол, – тебе, Господи доброго здоровья! Спаси, Господи!

Снежок, такой мокренький идет, снежит, масленице дорожки подмазывает, Пахому все лицо запорошил, глаза заслепил. Отряхивается от него Пахом.

– Экий, – думает, – надоедливый какой. Спаси, Господи!

Идет Пахом мимо деревни, по улице. Всюду народ шумит, гудит, масленице радуется.

– Господи! – думает Пахом, – приду, принесу моей хозяюшке Марфушеньке два блинка. Пущай масленицу встречает, радуется… А уж Настюшка как, маковка моя, обрадуется…

Вышел Пахом из деревни, пошел по задворкам до своей деревни, что была в двух верстах. Идеть, ковыляег, посошком подпирается, а сам думает:

– Господи, чтобы, да кабы всем людям, православным мирянам, да широку масленицу бы встречать, пировать. А то нету, нет… Нет такого Божьего соизволения, чтобы каждому было способно жить. Чтобы у каждого, то-есть, на белом свете был достаток. Один целую гору блинов напечет и закуски всякие устроит, и винцом сладким, балуется, а у другого, хвать-похвать и вот!…

И Пахом пощупал котомку – тут ли в ней два блина в бумажке лежат. Ну да сегодня надавали мне радетели всяких кусочков… Спаси, Господи!

Идет, ковыляет Пахом, а снежок все навстречу, так и частит, мельтешит, сеет, посыпаеть… И все кажется Пахому; что сквозь снёжок кто-то как будто рядом с ним идет. Приглядится, протрет глаза – нет никого! Пойдет, заковыляет – и вот-вот, идет кто-то подле. Остановился, глядь… и спутник его стоит перед ним, остановился, на длинную палку опирается.

– Кто такой?! – думает Пахом.

Стоит человёк еще молодой, небольшой и не меленький, без шапки, и длинные кудри по плечам лежат, ровно у дьякона или дьячка… Одежда на нем… не то стихарь, не то армяк – и вся она изодрана и заплатана. А лицо – лицо чистое, такое доброе, да ласковое. Глаза большущие, голубые, да ясные. И от всего лица его ровно свет какой идет – или только это так снежок показывает.

– Что, добрый человек, откель идешь?

Но ничего добрый человек не ответил. Стоит, молчит и смотрит на Пахома любовно, да ласково.

Подивился Пахом, перекрестился и пошел, заковылял по дороге, а человек с ним рядом идет. Пойдет, пойдет Пахом, остановится – и человек остановится. Стоит и молчит.

– Должно быть немой, – смекает Пахом, и одежда-то у сердечного, вишь какая дырявая, спаси, Господи! Везде прорехи. Даже вот тело видать. Идет, ковыляет Пахом и все на спутника косится, а снежок сеет, мельтешит прямо в глаза.

– Мне-то не холодно, – думает Пахом, – а ему-то каково! Вишь болезный, как жмется и руки-то ему некуда спрятать. Спаси, Господи! Постойко-сь, голубчик, я те прикрою, – говорит.

Остановился, стащил с себя кафтанишко.

– На-ко! – говорит, – прикройся кафтаном-то. Все тебе теплей будет, а мое дело привычное.

Взял путник кафтан, прикрылся им.

– У нас вот третьего дня случай это в деревне был – говорит Пахом – вышел мужичек, Парамоном звали. Этак же вот, снежок запорошил… Все гадал: дойду, да дойду до Кутякина – это-ко село тут у нас есть, а снежок все сильней да сильней. Метель поднялась. Всю ночь проплутал. А на утро нашли его: в овражке замерзлый лежит, сердечный… Спаси, Господи!

Помолчал, поковылял Пахом, и спутник молча идет.

– У нас теперь маслена – говорит Пахом – народ все веселый, а у меня, вон, ничего-то нет! Пошел, третьего дня собирать в Успеньево. Ну! Слава Те-Господи, надавали мне радетели, вишь сколько!

И показал Пахом на котомку:

– Мне-то немного надо… Ну! А у меня старуха, и внука у нас – Настюшенька. Така ладна девочка. Четвертый годок идет… Была, значит, у меня дочка и зятек был. Зятька-то в солдатчину угнали в некруты царски… Так полагать надо и убили его на страженьи. Тогда ведь война была… Сколько там народу перебили и не счесть! Спаси, Господи!

А дочка-то померла… Больно уж значит она любила мужа-то… Как угнали его, так вся зачахла, извелась и померла… Она, знаешь… ровно уж не в уме была. Вот и покинула нам внучку-то… Взяли мы ее и воспитываем, со старухой-то… Только достатков-то никаких нет. Мир кормит Христа-ради… Да все наровят как урезать… Прошлый год отпущали осьмину в месяц, а ноне – говорят: куда вам эку махину?! Ведь старики вы… Да махонький ребенок у вас… Пущай будет вам и пол-осмины… Вот и маемся… Спаси, Господи!… И думаю я, пригожий мой, зачем это одни люди маются, а другие пиршествуют?! Вот хоть бы теперь взять у Сидора Терентьича… Каки достатки! И дом большой, и лавки и маслену справлят, как заправский хрестьянин. А Микита Викулыч, что лесом торгует… Ведь простой мужичек быль… а теперь, гляди-кось. в купцы вышел… А мне нет… все нет удачи да спокою… Спаси, Господи! Детки все померли, у нас целых пятеро… Три сына, да две дочки. Вот!

Одни со старухой да с внукой остались… И все бы, знаешь, ничего… Да вот беда!… Нога… Ноги нет… Третьяго года пошел в лес дровец порубить, в колтовский участок… да вот ноженьку порубил… Здоровый-то как-никак копошился, а как порубил ногу-то, совсем плох стал… Старуха моя, слышь, в госпиталь меня свезла и там я, почитай, целый год провалялся. Хотели уж ногу-то пилить… да я упросил… Спаси, Господи!… Так ее, знаешь, всю свело. И посохла она… Вишь! Как лутошка стала! А без меня старуху-то обидели… Отняли у нас тягло и землицу отняли… Ничего была землица-то, ладная, да другим спонадобилась. А надо сказать тебе, что старуха моя Марфа, свет Панкратьевна, такая уж с роду родясь болезная, да немощная была… Так просто я ее из-за жалости за себя взял… Потому самому, что никто, т. е. во всей деревне не брал ее за себя… А была она девка така добра, да смиренница… И вот, вишь, Господь сподобил прожить с ней годов тридцать и деток нажить. И все бы ничего… Ладно… Не жалился бы, Господи… Да вот беды одолели. Маемся, маемся и все думаем: для че это так Господь определил. Тебе блин масляный, а тебе корка суха! Отчего, скажи, ты мне, Господь милостивый не ко всем христианам милостив. Вот како сумленье меня берет… Спаси, Господи!

Посмотрел Пахом на странника, а странник и не глядит на него, молча идет.

– И была у меня, слышь, – начал опять Пахом, – скотинка, лошадка така, дюже добра. Пегашка – мы звали ее. И коровенка – буренушка была, и даже овечки… И все это, братец мой, распродали, за недоимки распродали… Прихожу я это домой… Пусто! Голо! Шаром кати. И старуха моя дюже отощала… Еле жива, ровно лучинка бродит, шатается… Что мол, говорю, за погром такой? Так и так, говорит: все распродали…

Пошел я жалиться миру. Ну, а на миру, сам знаешь, как правда живет! Ты, говорят, теперь убогий, с тяглом не совладаешь.

– Да зорители вы мои! Помилосердуйте!… Коли не совладаю, подушны не внесу – ну, тогда и лишайте меня живота, а покель што – живот мой!… Сам я, на свои денежки все заводил… а теперь… Накось! Спаси, Господи… Ни лошадки, ни коровки, ни овечки… Ни Боже мой… Все спустили. Месячину тебе положили, говорят… чего же еще? Живи Христа-ради… да славь Бога Христа! А надо сказать тебе, сердечный мой, что всем тут делом заправлял у нас мужичек есть такой – непутный… Выродов прозывается – Петр Выродов!… Давно уж он миру клянчил, чтобы прирезать ему землицы-то… Значит суседом мне был… Да все меня сумлевались. А тут вдруг способность вышла… Как значит положили меня в гошпиталь… Старуха одна с внукой осталась… Год, значит, прошел… Подушных нет. Так и порешили: отобрать землицу… А там каки-то казенны недоимки начали и скотинку продали… И так, говорят, целый месяц всей деревней ее пропивали… дюже весело было!… Ну вот, значит, пришел я, взвыл, таково прискорбно стало… Ну! А там пошел побираться… И ничего… Господь питает! Только вот об этом все сумлеваюсь… Скажи ты мне, сердечный, отчего Господь милостивый не ко всем милостив… А?

И поглядел Пахом на спутника, а спутник идет, молчит – ровно глухой.

– И впрямь должно быть глухой, – подумал Пахом, – а то может какой-нибудь косноязычный.

– Охо-хо! – вздохнул опять Пахом – вот, сердечный, ты мой, и дал нам Господь со старухой одну утеху. Девоньку, внучку. Така бойка, да смышлена девочка. Увеселительница наша! Утешаемся на нее и славим Господа. Словно она у нас красно солнышко… Право… Улыбнется и все горе забудем. Ровно и нет его… На днях, это я ее припужнуть хотел… Подь-ко, подь-ко, говорю, вот я те отстягаю… больно отстягаю… А она смеется… Нет, говорит, дедка, не отстягаешь! Тебе, говорит, шибко больнее будет… Вот кака шустра, да догадлива… А вот, вишь, и наша деревенька, на пригорочке-то… Пустомятово прозывается… Ты куда же идешь, сердечный, в Покровское или дале?…

И посмотрел Пахом на спутника, а спутник по-прежнему, идет и молчит…

Вошли они в деревню. Снежок немного притих. Идут, поднимаются на горку. Пошли прясельцы, избенки. Везде народ высыпал на улицу. Крик, шум, пение. Парни в снежки играют. Девки на салазках с горы катаются.

Подошли, наконец, и к Пахомовой избенке. Стоит избенка в два оконца: вся к земле пригнулась.

– Плоха, плоха у нас избенка, – говорит Пахом – все у мира прошу леску́ подправить… Да нет, не дают, жидоморы! Говорят: и так проживешь!… А что же это нас не встречают? Старуха знат, что я седни приду и девчонка знат… Сам наказывал, что седни е обеду приду… Бывало завсегда девчонка выбежит за воротцы, и старуха выползет… А теперь… Спаси, Господи!

И вошел Пахом с путником в воротцы.

– Войди! – говорит – войди к нам болезный… Нехорошо странному от избы уходить… Войди, гость посланный… Гостем будешь… У меня два блинка есть… Поделимся, встретим маслену.

И вошли они в сени.

– Спаси, Господи! – перекрестился дрожащей рукой Пахом. Отворил двери и вошли.

… Свечка перед образом… На лавке лежит Настюшка и наклонилась над ней бабушка Марфа – плачет, убивается, голосом причитает:

– Захворала наша звездочка!…

Пошатнулся Пахом, бросился он к бабушке Марфе.

– Что тако, – говорит, – приключилось с ней! Спаси, Господи!

– Захворала, голубушка! – плачется Марфа. – Ясна утешница наша. Третье-днясь еще вечером разнемоглась.

Стоит Пахом. Руки, ноги, голова трясутся.

– Господи! Господи! Господи! – шепчет он, и перекреститься хочет и не может.

А путник взял его за руку – так крепко да ласково взял, и проговорил тихо и явственно одно слово, одно только слово:

– Верь!!!

И подошел, он тихонько к лавке, на которой лежала девочка и взял девочку на руки. И поднял он девочку высоко кверху и снова опустил…

И девочка зашевелилась, вся потянулась, как во сне, и сквозь сон улыбнулась и открыла глазки и всю болезнь как рукой сняло.

Ахнули разом и Марфа и Пахом, ахнули, всплеснули руками, зарыдали и упали на колени.

– Знахарь ли ты?… Ангел ли Господень?... – говорит Пахом, а сам весь от радости дрожит и трясется – да благословит тебя Господь милостивый!

И оба они обнимают, целуют девочку и девочка целует их.

И оба они догадались, поняли, что все прах, тлен – все блага земные. Дорога́ душа человечья и любовь к ней. В ней богатство и радость, и счастье людское.

И поклонился Пахом страннику и говорит:

– Родимый! Не обидь, не обессудь… Не побрезгуй нашей трапезой… Раздели со мной, сердечный ты мой, хлеб-соль… Убогая… да от сердца она.

И высыпал Пахом все из мешка на стол и два блинка из бумажки вывернул. И перекрестились Пахом и Марфа, и сели все трое за стол. И странника промеж себя посадили. И взял он на колени к себе девочку. А девочка такая тихая, да радостная – сидит у него и улыбается. Посмотрит на дедку – улыбнется… Посмотрит на бабку – улыбнется… А они плачут, не нарадуются.

– Воть! – говорит Пахом, а голос у него дрожит и слезы текут из глаз – вот тебе, сердечный мой, блинок. Кушай его себе на здоровье, Спаси, Господи! А мы со старухой другой разделим и внуке дадим. Встретим маслену и Господа благословим.

И положил Паком блин перед странником, а другой взял и разорвал. Одну половину себе со старухой взял, другую Настеньке дал. И глядит на странника: что, мол, он, сердечный, скажет?

А странник помолчал, помолчал и заговорил тихо, явственно:

– Был один богатый человек, одевался он в порфиру и виссон и каждый день задавал блестящие пиры. И был также один нищий, именем Лазарь. Он лежал у ворот богача, лежал больной, покрытый ранами и струпьями и питался объедками и крохами, которые бросали ему со стола богача слуги его, а собаки приходили и лизали струпья его. И вот умер бедный Лазарь и ангелы взяли отстрадавшую душу его и отнесли ее на лоно Авраамово…

И Пахом и Марфа слушают странника, слушают – не шелохнутся и руки сложили. И слушает его девочка. И также рученьки сложила и лепечет, повторяет за странником слова его.

И кажется Пахому и Марфе, как будто странник растет, поднимается.

– Умер также богач, – говорит странник – и душа его была повержена в ад. Среди адских мучений он поднял глаза к небу и увидал там вдали Авраама и Лазаря на лоне его.

И закричал он Аврааму:

– Умилосердись, Авраам, скажи Лазарю, чтобы он омочил кончик пальца в воде и пришел бы сюда и капнул бы хоть одну капельку на язык мой. Нет мне сил больше терпеть и мучиться в адском пламени.

Но Авраам сказал ему:

– Друг мой, вспомни, что при жизни твоей ты получил все доброе, а Лазарь несчастный, все злое. Теперь же он здесь утешен и блаженствует, а ты страдаешь. И между вами и нами лежит целая пропасть, так что нельзя перейти ни от нас к вам, ни от вас к нам.

И слушают Пахом и Марфа, не шелохнутся.

А странник растет, поднимается, и глядят на него Пахом и Марфа, не спуская глаз. И видят они, что нет уже в избе потолка, И чистое небо сияет над ними, а с этого неба слышится голос странника:

– И тогда сказал богач: так я молю тебя – пошли Лазаря в дом отца моего; там у меня осталось пять братьев. Пусть он предупредит их, чтобы и они не попали в этот страшный огонь!

Авраам же отвечал ему:

– У них есть Моисей и пророки. Пускай их послушают.

– Нет – сказал богач – они не послушают ни Моисея, ни пророков. А вот, если кто придеть к ним из мертвых и расскажет им, то они покаются.

– Нет – сказал Авраам – если они ни Моисея, ни пророков не слушают, то если бы кто из мертвых воскрес и пришел к ним, то и тому не поверять!

Глядят в небо Пахом и Марфа и видят, что там, высоко, в сияющем небе расплывается, исчезает лик странника. И тихо, чуть слышно долетают до их ушей и сердец кроткие и святые слова:

– Иго Мое благо и бремя легко есть!

И исчез святой лик, а Пахом и Марфа все еще смотрят наверх, хотя давно уже закрылось небо и чернеет над ними потолок их убогой избушки.

Наконец опомнились старички. Стоят они посреди избы на коленях и Настюша их стоит также на коленях, на лавочке и лепечет:

– Господи, помилуй!…

И понял, уразумел Пахом, что Господь до всех милостив и только гордые и жестокосердные не верят тому и не могут понять этой милости.

Смотрит он на Марфу, и у обоих – слезы текут по щекам, а душа ликует, радуется…

К. М. В.

На дворе стояла осень хмурая и неприветливая. Жгучий дневной зной последних летних дней сразу сменился ночными заморозками, а там, вдруг, дожди зарядили, да такие, что почти недели три красного солнышка люди и не видели. В открытом поле в эту ненастную пору и не весть, что творилось! И днем страшно было взглянуть туда, а ночью – и врагу не приведи Господь побывать там! Кругом зги не видно, ветер диким зверем завывает и острые капли мелкого, насквозь пронизывающего дождя, словно через ледяное сито, сыплются наземь.

И вот, в этакую-то непогоду, в этакую-то ночку, непроглядно-темную, непрерывно-дождливую случилось двум запоздалым путникам пробираться к ближнему селению по размытому ливнем проселку. Ноги их то скользили по вязкой глине, то по колено шагали в разливанном море. Среди тьмы кромешной, захожему человеку и ощупью не найти бы дороги, но путники наши подвигались вперед, если и не бодро, то уверенно. Места́ не только знакомые, но и родные. Как бывалому в пустынях страннику звезды небесные, так этим путникам – каждый пригорок, каждая ракита придорожная, каждый огонек, в беспредельной дали мелькнувший, не давали сбиться с дороги.

– Гляди-ка… вон, вон, направо опять свет замелькал, – весело сказал шагавший впереди путник, рослый крестьянский парень – так и есть, лачуга Антона-побережника в Замятьевом перелеске! Чай, сидит добрый старичок, да сети свои починяет… Ну, не унывай, Сережа! Теперь и двух верст до Покут-горы не осталось, а с нее все село, как на ладони, видно. Слава Тебе, Христе! – добрались восвояси.

Сняли оба шапки, набожно перекрестились и, приободрившись, двинулись далее. Не прошло и четверти часа, как остановились они на краю крутого обрыва, под которым, в широкой лощине, раскинуто село, десятком светящихся точек выделявшееся из мрака.

Загляделся Данило, парень веселый и говорливый, на мигающие огоньки эти и пошел свои догадки по ним строить перед молчаливым спутником.

– Вон, зелена искорка, как раз посередине, светится: отец диакон, стало быть за книжкой перед лампадой своею сидит, а вон, на окраине, четыре огонька подряд: это на Микулинском постоялом дворе бражничают, – чай, много пришлого люда в эту непогоду на ночевку в селе осталось… Смотри, смотри… вон, за мельницей, еще два… Э-э-э! Да знаешь, брат, что? – Ведь это у тебя… ну, так и есть, у тебя в избе светится. С места не сойти, – в твоей! Гляди и ты, Сережа, гляди!

Но Сергей уже давно тревожным взором вглядывался в два огонька эти, не обратив внимания на остальные.

– Светится, светится! – не то с радостью, не то с тоскою думал он – что же это значило бы? Почему не спят? Ведь уже за полночь, поди, перевалило. Меня ждут? Да нет, и быть не может! Уже с месяц от нас вестей в селе не было.

С месяц вестей не было, а самих-то их уже полгода в селе не видано. Еще раннею весною, собрались Сергей с Данилой за Волгу, на дальние заработки. А были они ровесники, и хоть не родня друг другу, да неразлучные друзья-прятели с детства.

До двадцатого года жилось им одинаково, но тут судьба толкнула их по разным дорогам. Сергей женился, и теперь было у него уже четверо ребяток мал мала меньше. Семейная жизнь успела уже провести две глубокие морщины на челе прежнего беспечного парня и научила его, что значить трудовая хозяйская долюшка и тяжелая отцовская думушка.

А Данила вольным соколиком остался и не мог своей волюшке нарадоваться. Беззаботно и весело жилось ему, бобылю, и всякая наносная беда крестьянская, в разорение вводившая семейных хозяев, только краешком задевала его. Этакому здоровому парню труд – не в тягость, а в пользу был: без него он, как рыба без воды, пропал бы. По уплате податей, каждый заработанный грош лишь на него на одного шел, а потому узнать нужду горькую на себе самом Даниле еще не приводилось. Только и было у него заботушки, что послаще поесть, да получше в праздник Божий нарядиться. Сборы его в дальний путь были не долгие, и на чужбине думушка о покинутой родной стороне ему не докучала. В избу свою он на лето погорелых пустил и теперь с Покут-горы не ее искал во мраке: с умилением загляделся он на четыре огонька, что из окон постоялого двора светились.

– Там теперь захожие люди бражничают! – думалось Даниле, и вот, туда-то решил он свой путь в эту позднюю пору направить. Звал он и приятеля в харчевню – «обогреться хорошенько», – да тот и не ответил на болтовню его, занятый своими думами.

– Светится, светится! – все еще шептал он про себя, не отводя пристального взора от двух огоньков, самых дальних – не спят еще, родные мои, болезные… Что-то детушки? Подросли, чай… А жена? Как-то, бедная, одна с хозяйством управлялась? Занемогла она еще, как я уходил.

В раздумье долго еще простоял бы Сергей на краю обрыва, да Данила потеряв терпение, уже силой потянул его к спуску. Заслонились чем-то огоньки на несколько минут, но когда путники сошли в лещину, два красноватых глаза за мельницей блеснули еще ярче.

– Так и есть, у меня! – уверенно сказал теперь Сергей, – светится!

Снова подумалось ему, и уже не отрадою, а ноющей болью отозвалась мысль эта в его сердце – неужто, захворал кто? Неужто, опять горя да тяжелой заботы в семье прибавилось?!… Эх, детушки, без вины виноватые, жизнь мою загубившие! Если бы не семья, разве этаким был бы я ныне? Вон он, казак-то вольный, впереди идет: шапка и в ненастье набекрень, а в том, что под шапкой, и в ведро ветер разгуливает. Усердно трудился он все лето, да еще усерднее на свой заработок себя ублаготворял. А у меня что? Только и было, что труд упорный, на покосах, либо на плотах, а на смену ему ночка бессонная с тяжелою заботою о тех, кого я дома покинул, да откладывание, ради них, грошей заработанных. Правда, и я этак-то, как Данила, раскутиться мог, да ведь сердце-то мое – вот оно, не дома оставлено, не при дороге брошено! Страх Божий, совесть в нем есть… Разве злодей я окаянный, чтоб семью голодную бросить; да в недоимках запутать?… Не в отраду честному отцу хмель, семейной бедой купленный. Во всем себе отказывал, ни отдыха, ни веселья, ни от забот покоя во все лето не ведал. Удалось зато, слава Богу, деньгу скопить: будет на что старые прорехи исправить и на зиму семью обрядить. Да дальше-то что? Как при этаких неурожаях жить?… Руки-то одни, а потребы в семье растут. Ужели же из года в год жизнь этакая каторжная? Где силы, где бодрости взять, чтобы все в семье трудом безустанным обла́дить?…

Еще за час перед тем, как Сергей, поглядывая на огоньки, думу свою безотрадную думал, широким пламенем засветились огоньки эти на очаге в убогой избенке за мельницей. Четверо малых ребят, сбившихся в кучу на палатях, испуганными глазами поглядывали на печку, затопленную в эту необычную пору и чего-то ждали.

Чутко прислушивались, забытые в суматохе, ребятишки к шуму, доносившемуся из боковушки, но ничего понять не могли. Вдруг, что-то милое, знакомое, понятное и для самого малого братишки, послышалось им оттуда, раздался детский писк, сначала слабый, а потом все смелей, да задорней, и, при звуках его, подбодрились, даже весело переглянулись ребятишки. Куда и страх в детях давался! Чуть не кубарем, скатились с полатей и поскакали в соседнюю горенку, едва не сбив с ног на бегу бабусю, спешившую к ним с радостною вестью.

Тесную боковушку наполнил веселый детский гам, к которому присоединил свой задорный голосок и новый полноправный член семейки. Облокотясь рукою на подушку, мать нежным, любящим взором смотрела на шумливую ватагу, затеявшую на радостях пляс вокруг ее постели. Всею душою любила она своих детей, и никто из них, не был ей дороже прочих. Не в тягость, а в радость были для нее заботы о ребятах, и если бы Господь послал ей еще столько же, не возроптала бы она на Бога, а от всего сердца возблагодарила бы Его. При здоровье, нужда ее не страшила ее: молитва матери и со дна моря достанет, а от нужды уберегут детушек ее труд и забота. Себя без куска оставит, с себя последнюю одежонку снимет, а уж ребят от голода и холода оградит. В сердце материнском, – и в этом роднике бодрой силы, глубокой любви, самоотвержения и всякой правды житейской, – не может быть места унынию! Случись беда, не станет матушки – великое горе; да ведь все под Богом ходим! Свет не без добрых людей: вспомнят они и о своем смертном часе, о своих детях, и не дадут пропасть на миру сиротинкам.

Любуясь на своих «птенчиков», вполне счастлива была бы жена Сергея, если бы не одна мысль ее тревожила: «что-то скажет он, когда домой воротится?» Новая прибыль в семье не порадует его, вечно со страхом заглядывающего в будущее. Он-то и на чужбине, поди, все только о родимых своих болеет, а семья-то вон какое горе ему ко встрече приготовила.

– Горе?! Этакий-то мальчуган, да «горе»? – молвила про себя мать, с любовью взглянув на него. – Ну да, когда-то еще кормильца нашего новой вестью смутим… Авось, Господь все к лучшему устроит. А теперь, вот мое счастье, вот моя радость – мои детушки ненаглядные, воробушки непоседливые…

Осторожный стук с улицы в оконце прервал ее размышления. Оторопели, но не испугались, смекнув, что запоздалый путник забрел на огонек просить о ночлеге. Да как его пустить! И сам поймет, что не место ему теперь в этой избе и что не до гостей хозяйке. Не взыщет добрый человек на невольном отказе: село большое – без крова не останется.

Подняла бабуся оконце, высунулась на улицу, чтобы переговорить с путником, да как услышала его голос вконец оторопела, отскочила назад и не знала, пугаться ли ей, либо радоваться. Словно бы языка лишившись, не нашла она и слова в ответ на расспросы родильницы, потопталась на одном месте и вдруг со всех ног пустилась во двор отворять калитку. Звякнул запор в воротах, тяжелые шаги послышались во дворе, заскрипели ступеньки и дверные петли в сенях, – и в горницу ввалился кто-то, страшный для ребят, закутавшийся от ненастья, кажись во всю одежонку, что в котомке его дорожной нашлась. Вода в три ручья так и льет с него на пол.

После бабуси, Даша-семилетка первая узнала отца, когда стал он свои покровы распутывать.

– Тятя! – радостно взвизгнула она, бросаясь к нему, а вслед за нею, с тем же криком, подскочили к отцу и сынишки.

Ребята, в уровень с головенками своими, хватались за батьку, обнимали мокрые ноги его и цепко повисли на них, не давая ему сделать и шагу.

Родным теплом, живительной отрадою пахнуло на Сергея. Смекнул он, что будь горе в семье, не так встретили бы его ребятишки. Повеселел отец, уверившись, что не беду предвещали ему огоньки среди поздней ночи, и стал ласково возиться с детьми, по очереди подымая каждого к своему лицу и шутливо отбиваясь от копошившихся внизу. Отбиться ему, однако, не удалось и на ногах своих протащил он их до боковушки, куда за рукав тянула его бабуся. Детский гам не давал ему расслышать слова тещи, но когда оглянул он горенку, то сразу все понял.

Острая, как шило, мысль больно кольнула его в сердце, но сейчас же унялась и бесследно исчезла боль эта. Тревожным взором следила жена его за тем, как примет он неожиданную весть, и видел Сергей, что уловила она минутное скорбное чувство, мелькнувшее на лице его. Виноватым почувствовал он себя перед нею и удвоил свои ласки и к жене, и ко всей семье на радостях долгожданной встречи.

Снова ярким пламенем вспыхнул потухший уже огонек в печи и снова ходуном заходила изба от веселого детского гомона. Не только бабуся, но и больная жена и ребятишки, кто во что горазд, наперерыв старались услужить дорогому «тяте», обсушить его, обогреть, приголубить. Младший парнишка – храбро обхватил сброшенный отцом мокрый сапог и, пыхтя, потащил его в сени.

Никогда прежде не думал Сергей, что так отрадно, так уютно и покойно может ему быть под ветхою кровлей, при одном виде которой болезненно сжималось его сердце, вечно полное тревоги. От недавних страхов его и следа не осталось: растаяли они, как при свете весеннего солнышка острые ледяные глыбы, грозившие с застрехов обрушиться на голову. Светло было теперь у него перед глазами, светло на душе, светлым казалось ему и будущее. Безграничным счастьем, что в семейном кругу испытывал он, при виде горячей любви к нему, «кормильцу-тяте», с избытком вознагражден Сергей был и за труд упорный, и за ночки бессонные, и за лишение покоя в страдное время его работы на чужбине. Стыдно стало ему при мысли, что завидовал он бобылю Даниле и его волюшке. Да разве на постоялом дворе, среди хмельного веселья, в кругу неведомых захожих людей, испытывает Данила хоть сотую долю того счастья, которым полно сердце отцово в избенке за мельницей?

– Где силы, где бодрости взять к труду безустанному? – вспомнил Сергей недавний вопрос свой, и тут же дал ответ на него – а вот где, в ком: в семье своей, слепо полагающей на тебя свою надежду и видящей в тебе своего кормильца, – в своей любви к детушкам, плоти и крови твоей, нуждающимся в твердой опоре и благом примере на заре своей труженической жизни, – в святом уповании на милосердие Того, Кто благословил брак твой «детушками» и еще этой ночью напомнил о Своем благоволении!

Счастье семейное – это высшее счастье честного труженика! Оно дает ему радость тихую, но истинную и прочную, дает охоту и силу к труду, ограждает его от веселья порочного, доставляет ему облегчение в болезни, утеху в скорби и, как запоздалому путнику в ненастную, осеннюю ночь, еще издалека светится ему путеводным огоньком, манящим к теплу, свету и покою.

Темная палестинская ночь опускалась над обителью. Тишина стояла невозмутимая. Замкнувшись в келье, отшельники молились Богу. И вот среди глубокой тишины раздался стук в дверь кельи аввы Зосимы. Келья раскрылась. Из глубины ее мерцал слабый свет лампады перед ликом Пресвятой Девы. Авва встретил позднего гостя и впустил в келью. Незнакомец бросился к ногам старца с воплем и рыданиями. От волнения он долго не мог произнести ни одного слова, несмотря на успокоительные речи старца.

– Отче, я – злодей, каких нет и не было на свете… Мне нет прощения, – и злодей рассказал о последнем своем убийстве, убийстве ребенка… Убил я в то мгновение, когда он простирая руки, глядел мне в лицо своими, ясными, как утро, очами… Мои подчиненные хотели было спасти его, но я сам убил его… О, этот взгляд… Он жжет мне сердце…

Старец с грустью взирал на разбойника, простертого у ног его.

– Ты знаешь, что Спаситель не отверг покаявшегося злодея, – сказал, наконец, авва Зосима – и ты должен загладить свои злодеяния и тем доказать искренность своего раскаяния.

– Я уже роздал все свои сокровища и послал выкупить из неволи всех, кого продал в рабство. Я готов на все подвиги, готов на муки лишь бы обрести мир. О, лучше самая смерть, чем жизнь среди терзаний без конца; лучше лежать в одном гробу с убитым покойником, чем гореть в огне, что жжет мне душу…

Всю ночь старец наставлял грешника. Он решил сделать его иноком и облечь в схиму. Дивились братия необыкновенной слезной молитве. Но вот о местопребывании его узнали и ему пришлось уйти.

Прошло девять лет. Незнакомец снова стучался в келью аввы Зосимы. Зосима едва узнал своего бывшего ученика: так он изменился, постарел и похудел, но на лице изображалась какая-то твердая решимость. Пав к ногам Зосимы, инок произнес:

– Честный отче! Молю тебя: дай мне мирскую одежду и возьми обратно схиму.

– Что с тобою, чадо?, – с искренней горестью воскликнул Зосима – ужели ты погубишь плоды трудов своих?

– Нет, не тщетны, отче! Я знаю, что благость Божия простила мои злодейства… Но я должен страдать за них! Девять лет, как сам ты знаешь, я провел в обители. Сколько слез я пролил! Но каждый день я вижу мальчика, зарезанного мною… Я вижу его в храме, за трапезой, в келье, Во тьме ночной, в каком-то дивном свете, он как живой стоит предо мною. И все одно и тоже слышу: – «За что меня убил ты?» – Я решился понести заслуженную мною кару.

Молча, со слезами на глазах, Зосима обнял инока и возвратил ему прежнюю одежду. Тот пошел принять казнь за дело свое.

Свящ. П. Миртов

Августовское солнце жжет немилосердно. В глубине тайги воздух, насыщенный испарениями и запахом гниющих растений, давит грудь и расслабляет уставшее тело, вызывая большую испарину.

По узкой, едва заметной тропе, пробираются трое путников. У каждого в руках длинный посох, которым он опирается в мягкую, пропитанную водой почву. Идут гуськом. У последнего за плечами виднеется берданка, и на поясе блестит рукоятка охотничьего ножа. По всем признакам это промышленник, т. к. вся одежда его от шапки, до портней, сделана из летней шкуры козули. Обветренное, буро-красное лицо его, обросшее мочальной бородой, сурово и неприветливо. Серые, острые глаза дики и, по временам, вспыхивают недобрым огнем. Во рту его дымится короткая трубка-носогрейка и клубы едкого дыма стелятся за ним, отгоняя назойливые стаи комаров, неотступно преследующих путников.

Судя по бледным изможденным лицам и потрепанной, видавшей лучшие дни, одежде, впереди идущие путники были интеллигенты. Первым шел высокий молодой человек, с чуть пробивающимся черным пушком на верхней губе и подбородке. За ним, еле поспевая, семенил пожилой мужчина, кряхтя и вздыхая. Морщинистое лицо его украшали пышные седые усы, свисавшие на крутой бритый подбородок. У обоих за спиной привязаны были веревками мешки с поклажей.

– Ну, что ж, пора и отдохнуть – произнес проводник, сворачивая с тропы в сторонку и глядя исподлобья на своих путников, – здесь, недалече, славная полянка и ключик со студеной водой. Господа «буржуи» притомились, а до границы еще верст 15 будет. К вечеру дойдем, а пока отдохнем, закусим. С этими словами он стал пробираться через чащу и вскоре вышел на лужайку, посреди которой приветливо журчал ручеек, приглашая уставших путников прилечь в прохладной тени развесистых елей.

Беженцы последовали за своим проводником и вскоре они сидели у ручейка, закусывая чем Бог послал, и попивая мятный чай из ржавых жестяных кружек.

Усталость и истома разморили беженцев и они сидели молча, разжевывая черствый хлеб, размоченный в горячем чае. Это были отец с сыном, что заметно отражалось на чертах их лиц и манерах.

– Ну, Сережа, – произнес старик, обращаясь к сыну и укладываясь на траве возле костра, – я прилягу отдохнуть и тебе советую. Предстоит еще путь долгий и надо набраться сил. Сказав это, он растянулся и, прикрыв лицо платком от комаров, вскоре заснул.

Допив последнюю кружку чаю, сын последовал за отцом, улегшись рядом с ним. Комары долго не давали ему покоя, но в конце концов усталость взяла свое и молодой человек погрузился в глубокий сон.

В тайге было тихо и только журчанье ручья нарушало полуденный покой ее.

Проводник все время внимательно наблюдал за своими спутниками. Особое внимание его было приковано к мешкам, которые они несли на себе. Плотно закусив сушеной козлятиной и выпив бесчисленное количество кружек чаю, он встал и подошел к спящим, безмятежно разметавшимся во сне. Их сухие губы чуть шевелились, произнося бредовые слова.

Рука бодрствующего человека судорожно сжимала рукоятку ножа, а глаза его метали искры. Это были глаза волка, готового броситься на свою добычу. Он избегал смотреть в лица спящих, отлично зная гипнотическую силу человеческого взгляда.

Посмотрев на солнце, медленно плывшее над лесом, и, вынув из ножен острый нож, он быстрым, привычным движением, вонзил его в левую сторону груди молодого человека, который вздрогнул, метнулся в сторону, испустил протяжной вздох и затих навеки.

Старик проснулся, взглянув на мертвого сына, на проводника, вынимавшего нож из его груди, понял все.

С отчаянным возгласом – Сережа, Сережа! Сын мой! – отец бросился к нему, обнял его остывающее тело и спрятал свою голову у него на груди.

Вторичным взмахом ножа проводник заколол и отца, вонзив ему лезвие между лопаток. Старик захрипел и ноги его вытянулись в предсмертных судорогах.

Покончив с обоими «буржуями», разбойник встал и, вытерев окровавленный нож о полы сюртука своей последней жертвы, занялся вещами беженцев, находящимися в мешках. Он искал денег и драгоценностей и опытная рука его подробно обследовала каждую складку одежды, подкладку, пуговицы и все те места, куда обыкновенно беженцы прячут добро.

Обыск продолжался около двух часов, но больших результатов не дал, проводник нашел только несколько золотых колец, медальон, с портретом женщины, пару часов, серебряный портсигар и пятьдесят иен, которые были зашиты в полы сюртука «старика-буржуя». Все же разбойник кое-чем поживился, и сделав свое страшное дело, принялся спокойно уничтожать съестные припасы беженцев.

Насытившись и глотнув спирту из фляжки найденной в одном из мешков убитых, он собрался в обратный путь, сложив все наиболее ценное имущество беженцев в один мешок. Взвалив к себе на плечи награбленное добро и, закурив трубку, он отправился по той же тропе, в обратную сторону, к востоку, рассчитывая к ночи добраться до фанзы знакомого зверолова на ручье, впадающем в озеро Ханку.

Но расчеты его не оправдались. Тяжелый мешок невыносимо давил плечи, что заставляло его постоянно останавливаться и отдыхать на встречных поваленных стволах деревьев.

Ночь застала его в тайге. Надо было искать места для ночлега. Спустившись по тропе в овраг, по дну которого весело бежал небольшой ручеек, он решил заночевать здесь, т. к. до фанзы оставалось еще не менее десяти верст.

Разложив костер и напившись липового чаю, он тут же прикорнул у огонька, положив около себя заряженную берданку. Вскоре его здоровый храп раздался под сводами дремучего леса; ему вторил ручеек своим неумолчным журчаньем и сонмы жадных до крови комаров пели над ним свои победные песни. Где-то вдалеке ухал филин.

Настала полночь. Узкий серп месяца выглянул из-за лесистого гребня и бросил в глубину дебрей свой серебристый мертвенный свет. Почуяв полночную прохладу из своего логовища, скрытого в каменных россыпях высокого горного кряжа, выползла старая тигрица с двумя тигрятами и направилась с ними в глубокую падь, где так заманчиво журчал веселый ручеек, осторожно пробираясь среди валунов и обломков гранитных скал. Она вела своих детей на охоту, чтобы им самостоятельно добывать себе пищу и показать наилучшие практические приемы в будущей трудной борьбе за существование.

Опытная «таежница» вела их кратчайшим путем через заросли к тому месту, где у тропы образовалась небольшая заводь, в которой ее детки могли бы славно выкупаться в свежих струях ручейка.

Тигры быстро подвигались вперед, неслышно скользя в густой чаще леса и мягко ступая своими широкими, могучими лапами. Тигрята часто отставали, не поспевая за матерью, тогда она останавливалась и, поджидая их, довольно мурлыкала; любуясь своим подрастающим потомством.

Спустившись в падь тигрица услышала необычные звуки, долетавшие до ее чуткого уха из-за прибрежных зарослей. Звуки эти напоминали ей хрюканье свиней и она насторожилась, приглашая взглядом своих детей тихонько следовать за собой. Они и сами насторожились, так как тоже услышали эти звуки, но не знали их происхождения.

Во всем подражая матери, они пригнулись к земле и поползли за ней на эти звуки, стараясь не производить ни малейшего шума. Она извивалась, как змея среди кустов и высокой травы и, оглядываясь по временам на детей, быстро приближалась к цели, т. е. к тому месту, где спал безмятежным сном грабитель – убийца-проводник. Костер погас и бледный луч месяца, пробиваясь сквозь густую хвою старых кедров, освещал фигуру спящего человека.

Выйдя на чистое место из зарослей, звери остановились и замерли в напряженных позах. Светящиеся зрачки их глаз были направлены в одну точку. Ни один мускул их тела не шевелился и только концы хвостов, вытянутых по земле, вздрагивали.

Тихо, тихо было в лесу, только слышался храп спящего и монотонное журчанье ручья. Хищница поняла, что перед ней не кабан, а человек, но решение ее от этого не изменилось. Она по опыту знала, что мясо двуногого зверя также вкусно, как и четвероногого, и в мозгу ее созрела определенная мысль.

Потоптавшись на одном месте и взглянув мельком на детей, она стала быстро приближаться к спящему, не отрывая своего тела от земли. Чуткое ухо старого таежника уловило смертельную опасность в неслышных шагах зверя, и он спросонья схватился было за винтовку, но было поздно: могучая лапа зверя выбила у него из рук оружие, и в одно мгновенье голова его была раскушена, как орех, огромной пастью, вооруженной длинными коническими клыками. Тигрята, также по примеру матери, вцепились в мертвое тело человека зубами и когтями. Слышался только хруст костей и громкое чавканье челюстей насыщавшихся хищников. Они ворчали и мурлыкали от удовольствия, разгрызая члены человеческого тела, а вместе с тем и ветхую одежду его, трещавшую по швам и в местах застежек.

Через час от человека не осталось ни кусочка, все было съедено проголодавшимися зверями, и только окровавленные лоскутья его одежды свидетельствовали о гибели разумного существа и погребены его в утробах страшных хищников.

Когда бледный месяц поднялся к зениту и созвездие Большой медведицы опустилось к горизонту, тигрица повела своих детей к ручью, где они с жадностью лакали холодную воду и купались в быстрых его стремнинах.

Сытые и довольные возвращались они тем же путем в свое логовище и играли между собой, награждая друг друга увесистыми ударами мягких бархатных лап.

На следующий день по этой же тропе пробиралась другая партия беженцев, направляясь к границе. Ее сопровождали два надежных проводника из Никольска. Они шли впереди каравана на полверсты, чтобы своевременно предупредить об опасности, в случае столкновения с пограничной стражей.

Был полдень и яркое солнце бросало свои горячие лучи, сквозь чащу.

Спустившись в глубокую падь, к ручью, проводники обратили внимание на кровавые лоскутки одежды, разбросанные повсюду, на берданку, лежавшую в стороне, и на большой мешок, наполненный различными вещами, среди которых были найдены драгоценности и деньги.

Осмотр этих вещей, и в особенности остатки одежды, берданка и трубка, убедили проводников в гибели их товарища-промышленника, занимавшегося переводом беженцев через границу. Следы тигров, ясно видневшиеся на прибрежном песке, не оставляли сомнения в причинах гибели человека. Зная, что этот проводник взялся провести через границу двух беженцев из Владивостока, и присутствие в мешке принадлежащих им вещей, делали вполне основательным предположение убийства беженцев и ограбления их.

– Да, – произнес один из старших проводников, высокий чернорабочий-силач, рассматривая ботинки убитого беженца – теперь для меня ясно, что оба беженца убиты Степкой Чернобыльниковым. Вот и вещи их в мешке! Да и сюртук в крови, и дырка на спине от удара ножом. Какой же мерзавец был Степка! Я давно наслышан о его художествах и грабежах беженцев, а теперь, можно сказать, он попался с поличным. Да не в прок пошло ему награбленное! Сам погиб лютой смертью от зверя!

– А знаешь, Ваня, – обратился он после минутного молчания к своему компаньону, такому же, как и сам великану – ведь это сам Господь Бог покарал Степку за его грехи, за его жестокость и неправду. Никто как Бог повелел дикому зверю совершить суд над человеком и убить его, предав лютой казни. Это суд Божий. В этом мудрость и великая справедливость Всевышнего, перед которой, мы, ничтожные твари Его, должны преклоняться.

Сказав это, проводник сел на камень и, закурив трубку, задумался.

– А что с вещами будем делать, Кузьма? – обратился к нему младший, укладывая их в мешки и завязывая их веревкой – ужели же будем бросать их, здесь в тайге?

– Почто бросать! – возразил ему Кузьма, выбивая пепел из трубки – мешок мы заберем с собой, когда будем возвращаться. А пока спрячем его в лесине. Мертвых не воскресишь, а вещи нам пригодятся. Может настанет и наш черед быть беженцами. К тому идет. Почитай скоро вся Рассея в бегах будет, останутся одни коммунисты. Плохие настали времена! Хорошему человеку – могила!

В это время на тропе показался караван беженцев и проводники, прекратив разговор, направились к ним навстречу.

Мешок с вещами был тщательно ими запрятан в дупло дерева, а окровавленные куски одежды погибшего проводника брошены в ручей.

Вскоре недалеко от этого места запылал большой костер и караван беженцев расположился на отдых, после утомительного перехода по горной тайге.

Н. А. Байков

Наступил час для нас, братья-христиане, принести плоды говения, плоды поста и многой молитвы, – пришел час исповеди и покаяния.

– Покайтеся, приблизилось царствие небесное, – так говорит святая Церковь, повторяя и слово Иоанна Крестителя, проповедника покаяния, и слово изначальное из проповеди Самого Сына Божия.

Не раз, конечно, вам приходилось приступать к этому великому и важнейшему таинству, которое открывает вход к Чаше Жизни и к соединению со Христом в Пречистом Теле Его и Святейшей Крови. И вы, поэтому несомненно хорошо знаете, как до́лжно по-христиански отнестись к исповеди: знаете, что не священник принимает исповедь, а Сам Господь; знаете, что потребна кающемуся сердечная и живая вера в Искупителя, Который един дал и дает нам очищение греха; знаете, что нужно сокрушенное сознание и открытое исповедание своих неправд пред священником, свидетелем, от Христа поставленным, – исповедание без утайки, без лукавого желания извинить себя и смягчить самый грех; знает, что нужно крайнее желание не возвращаться на прежний путь порока, решимость не брать за порогом храма вновь той тяжкой и гибельной ноши греховной, которую мы сложим в храме на исповеди, и которая до исповеди обременяла дух, тяготила совесть, отравляла жизнь.

Аще сия весте, блаженни есте, аще творите я: если все это знаете, то блаженны будете, если исполните. Так говорит Евангелие. Ежегодное повторение исповеди дает нам спасительное знание того, что требуется от кающегося. Но здесь же таится и великая нравственная опасность: страшно, если исповедь, при частом, но совершенно необходимом повторении, обратится только в обряд; страшно и ужасно, если таинство обратится в какую-то привычку, которая исполняется бессознательно, ради отбывания какой-то повинности.

Нам, пастырям, к сожалению, весьма часто приходится наблюдать такое именно отношение к исповеди. Подойдет говельник к аналою: грешен и грешен; снова поклоны, крестное знамение, безучастное выслушивание великой разрешительной молитвы – и конец… Холодным подошел он к таинству; холодным оставался в беседе с отцом духовным, и таким же холодным отошел от Евангелия и святого креста, на котором изображен пред ним распятый Искупитель.

Вот, апостолы и мироносицы у креста Господня; вот, кающийся и спасенный разбойник, распятый с Иисусом; вот, сотник, стерегущий Распятого и уверовавший в Него; вот, на Голгофе народы, которые, видяще бывающая, биюще перси своя, возвращахуся, по изображению Евангелиста. Но не эти примеры применимы к таким исповедникам и говельщикам: к ним подходят воины, стоявшие у креста, привычные к жестокости, к крови и казням, а потому равнодушные к смерти Сына Божия, Искупителя грешных людей!

Бывают, однако, случаи, когда пастыри являются свидетелями искреннего, глубокого, сокрушенного раскаяния, огненной скорби, горючих слез, пламенной веры, спасающей надежды, огненного молитвенного порыва. Это – случаи исповеди предсмертной. Когда воочию близок конец, когда повеет холодом могилы, когда пред очами предстоит вечность, когда неизмеримо-грозною стоит мысль о смерти, суде, отчете; тогда вопль покаяния и сокрушения сердечного срывается с уст грешника; тогда раскрывается вся жизнь без утайки; тогда бичуется грех, бичуется и сам грешник без пощады; тогда смирение захватывает всю душу; тогда пламенеет молитва о помиловании; тогда с отрадою и благодарностью, Богу спасающему, выслушивается великое слово из уст священника о том, что «Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатью и щедротами Своего человеколюбия, простит ти, чадо, вся согрешения твоя, и аз, недостойный иерей, властью Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих…»

Каждое слово этой молитвы падает тогда как дождь, на землю иссохшую и жаждущую, как целебный бальзам на больное сердце!

Хочешь ли ты, брать мой, пережить этот высокий подъем духа и покаянного настроения? В таком случае прими совет мужей духовного опыта: принеси ныне исповедь так, как бы приносил ты ее в последний раз в жизни; исповедуйся так, как бы ты исповедовался на смертном одре.

Разве не читаем мы в молитве: «се ми смерть предстоит, се ми гроб предлежит»? Разве, в самом деле, ты уверен в продолжении жизни на многие годы? Разве, в самом деле, так далеко отстоят от нас смерть и могила? Разве не каждый день ты убеждаешься, как непрочна жизнь и как, наоборот, верна, и близка, и неизбежна для нас смерть?

Посмотри же в очи вечности! Стань, как‚в предсмертной исповеди, пред лицом Святого и Всевидящего! Проникнись полным омерзением ко греху. Не обинуяся, рцы вся, елика содеял еси; скажи деяния без утайки, – все тайны страстей и духовных вожделений. Сознай всю гнилость твоего внутреннего человека, всю пагубу твоего нравственного падения!

Но не отчайся; но помни, что милосерд Спаситель. И разбойника помяни, и блудницу, и Закхея, и мытаря, и сына блудного, и овцу заблудшую, и драхму потерянную, и должника прощеного, и гонителя покаявшегося: то – образы истинного покаяния, то – предупреждение от отчаяния, то – указание веры и надежды; то – образы спасения и восстания: то – светлые проповедники милосердия Божия.

Кайся, как будто перед смертью. Если же даст тебе Господь еще продление жизни, то не вред, не худое что принесет тебе такая исповедь: она освятит, очистит, осмыслит все дни твои; она будет для тебя источником самых чистых вдохновений, самых глубоких дум, самых возвышенных и радостных чувств.

В этих мыслях и настроениях приступите, братия, к слушанию умилительных молитв пред исповедью, приступите и к самой исповеди.

Церковь Божия вам говорит: «Се, чада, Христос, – Сам Христос невидимо стоит, приемля исповедание ваше!» Аминь.

Св. пророк Моисей однажды на горе увидел купину, которая горела и не сгорала. Он хотел подойти к ней поближе, чтобы рассмотреть столь чудное явление, но вдруг услышал голос, из купины к нему говорящий:

– Моисее, Моисее, не приближайся семо; иззуй прежде сапоги от ног твоих (Исх. 3:4–5).

Слушатели благочестивые! Купина, виденная Моисеем, подлинно была явление чудное и страшное: ибо горела и не сгорала, ибо из купины говорил Сам Бог. Не столь же ли чудна и страшна св. чаша, который вы предстоите и к которой приступаете? Здесь, в этой св. чаше, под видом хлеба, преподается истинное тело Господа нашего Иисуса Христа, а под видом вина – истинная кровь Его. Здесь в этой св. чаше, он божественный – «… чудный, страшный огонь, достойных очищающий и оживляющий, а недостойных попаляющий и ожигающий». И потому от лица Бога, некогда говорившего из купины и теперь таинственно здесь присутствующего, говорю всякому, приближающемуся к св. чаше: не приближайся семо: иззуй прежде сапоги от ног твоих; развяжи прежде все греховные узы, связующие твою душу.

Время еще не ушло; еще можно сделать то, чего ты не мог или не хотел, а должен бы сделать прежде. Благоразумный разбойник, и на кресте вися, успел приготовить себя в рай. Не удерживай в душе твоей болезненных вздохов; с этими вздохами вылетают грехи. Не стыдись твоих сердечных слез: это бальзам на раны греховные. Забудь все земное, тебя окружающее: на тебя теперь смотрит Иисус Христос; на тебя теперь смотрит твой ангел-хранитель; на тебя теперь смотрит все воинство небесное. Ты теперь как бы на страшном суде; теперь решается твоя участь на целую вечность; ты причастишься или в жизнь вечную, или в осуждение вечное.

Итак, скажи в душе своей: я грешник, первый в мире грешник, но я вперед уже не хочу быть таковым; я хочу исправиться, хочу бросить худые дела, оставить порочные намерения; только сподоби, меня Господи, теперь достойно причаститься пречистых Твоих тайн. Верую, Господи, только помози моему неверию, верую, яко Ты воистину Христос Сын Бога живаго; пришедший в мир грешных спасти; еще верую – и еще молю Тебя, помози моему неверию – еще верую, яко сие есть самое пречистое тело Твое и сия есть самая честная кровь Твоя!» Не даю я тебе лобзания Иудина – нет, я уже не променяю тебя ни на какие удовольствия, не продам Тебя ни за какую цену, только помилуй меня и сподоби неосужденно причаститися пречистых Твоих тайн!

С такою верою, с таким намерением приступающий к сей св. чаше – чист от грехов; он разрешается от греховных уз, связующих его душу, и потому причастится пречистых тайн «не в суд или осуждение, но в отпущение грехов и жизнь вечную». Дай, Господи, так причаститься всем нам не только ныне, но и всегда. Аминь.

Прочитаны трогательные и умилительные молитвы пред причащением. Приготовились вы в духе, и приблизились к алтарю Господню, и возвели очи ваши к Богу? Еще несколько минут: и отнимется завеса, отделяющая нас от тайны святаго святых; и отверсты будут врата; и откроется вход к горнему престолу; и предстанет Господь в Чаше жизни; и слово нам скажет святая Церковь:

– Со страхом Божиим и Верою приступите!

Да, страшно приступить к Чаше Господней, но еще страшнее совсем не приступать к ней, ибо это значит не иметь части со Христом. Страшно сену и тернию коснуться огня Божества: но пусть заранее в огне покаяния сгорит в нас и испепелится все худое, все греховное, все нечистое, лишь бы нам не удалиться от Господа.

Братия возлюбленные, ученики Христовы! Братия святая, звания Христова причастники! В настоящие минуты наше собрание во всем подобно той горнице, в которой Иисус Христос некогда совершил Тайную Вечерю с учениками Своими. Совершает Он ее ныне и с нами. «Желанием возжелал Он сию паску ясти с нами; возлюбив сущя Своя в мире, Он до конца возлюбил их», даже до креста и смерти, даже до приобщения нас Телу и Крови Его. Но вспомним: на Тайной Вечери были Апостолы, был среди них и Иуда. Все говорили: «Не я ли, Господи», все были поражены страхом и ужасом при словах Учителя:

– Се есть Тело Мое…! Се есть Кровь Моя…!

Все прискорбны были и трепетны, когда узнали из слов Господа, что кто-то, один из них, предаст Христа: но все приняли Тело и Кровь. И потом все они пошли за Христом даже в Гефсиманию, и только один, сын гибельный, ушел во тьму ночную на темное дело, на гнусное предательство.

На все века Церковь перед каждым причащением верующих ограждает их этим страшным напоминанием о предателе:

– … ни лобзанья ти дам, яко Иуда…

Да будет оно и теперь перед нами. От Тела и Крови Спасителя, по выходе из Храма, не пойдем на путь предательства Его греху и миру – это значило бы, что здесь мы лобызали Его притворно и лицемерно. Нет, приступим к Нему, как Апостолы, приступим со страхом, но вместе с тем примем Святые Тайны с желанием и верою, и потом пойдем за Христом по пути жизни, и не оставим Христа, хотя бы из-за Него, из-за верности Ему, Его учению, наша жизнь обратилась в муку Гефсимании или Голгофы! Лучше все скорби, но со Христом, чем все радости, но без Христа.

Вот Он исходит сейчас к нам в Чаше Жизни. Вонмем! Станем добре, станем со страхом! Слухом духовным, слухом веры слышим мы шелест риз Христовых и трепетанье крил Ангельских. Благоговей, христианин!

Со страхом Божиим и верою проступите. Благословен грядый во имя Господне! Аминь.

Молитва св. Ефрема Сирина

Владыко дней моих, дух праздности, уныния,

любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Но дух смирения, терпенья и любви

И целомудрия мне в сердце оживи.

И дай мне зреть мои, о Боже, согрешенья.

Да брат мой от меня не примет осужденья.

А. Пушкин

Благовещение Пресвятой Богородицы

Кто Он? Кто этот юноша крылатый,

С душистой веткой лилии в руках,

В сиянье чудном, в ризе златотканой

И с радостным приветом на устах?!

Кто эта Дева в белом одеяньи:

Прекрасная, как юная весна,

И нежная, как роза Назарета

Стоит пред Ним, смущения полна?

И с робостью девической внимает

Глаголу сокровенному Его.

И шепчет кротко, чистыми устами:

«Да будет воля Бога моего!»

Кто Он, кто этот юноша крылатый,

Спустившийся с лазури голубой?

Кем послан Он к Отроковице юной?

Какую весть Он Ей принес с собой?

Он – Гавриил, святой Архангел Божий,

Великий вестник тайны Рождества,

А перед Ним, стоящая в смущеньи –

Мария Дева – Матерь Божества.

Е. Болтова

Некто, по имени Симон, богатый человек, охотно принимавший у себя знатных людей, охотно игравший роль хлебосола, приглашает Его в свой дом. Богато, расточительно накрыт стол под сводом открытой галереи.

Гости, по обычаю страны, сидят с необутыми ногами. Вдруг в дверях происходит смятение. Бедная девушка из городского простонародья, мучимая совестью вследствие своей легкомысленной жизни, услышала, что Он здесь, Он с Которым, как рассказывали в народе, пребывает милость Бога. Она остановилась и ищет Его, и узнает Его по глубоким, добрым глазам. Она падает на колени, и стоя на коленях, плача, она моет Его ноги своими слезами и, низко наклоняясь, вытирает их длинными прядями своих волос. Под сводом стихло, слышен только ее неутешный плач.

Когда Иисус Христос поднял свои глаза, Он увидел лицо хозяина и в нем скрытую насмешку:

– Если бы ты в самом деле был святой, о, тогда ты бы знал, что это – блудница…

Божественный огонь вспыхнул в Его глазах:

– Симон, я хочу сказать тебе нечто.

Под сводом стало еще тише.

– Богатый человек дал двум простым людям взаймы денег: одному пятьдесят, другому пятьсот серебренников. Они оба не могли уплатить ему, и он простил им долг. Скажи: кто больше будет благодарен богачу?

Симон с широкой улыбкой отвечает:

– Тот, кому больше прощено!

– Видишь ли, Симон, – возразил Он тогда – во всей нашей стране существует обычай, что гостя, который с пыльной дороги заходит в дом, встречают рукопожатием и предлагают ему воды для омовения. Ты не сделал ни того, ни другого. Ты думаешь, что для тебя нет необходимости быть добрым; ты думаешь что ты не должен никому даже пятидесяти серебренников. Ты думаешь: «Ах, эта погибшая, падшая женщина!» Эта женщина, Симон? Да, она в большом долгу перед Богом и людьми, она великая грешница! Но все ее грехи прощены и забыты, потому что она Мне, страннику и Богу, Которого она узнала пребывающим во мне, оказала столько горячей любви… Любовь к Богу и людям, Симон, искупает много прегрешений. Симон, прощен ли ты?

И Он ласково разговаривал с нею:

– Бог в небесах также и твой Отец, Он любит тебя… Люби и ты Его всегда. Люби Его и тогда, если ты не найдешь выхода из объявшего тебя греха. Теперь иди и перестань плакать и грешить!

Густав Франсен

Напоминание

Несчастного от твоего порога

Не отгоняй,

И у тебя просящим ради Бога

Всегда подай

От Бога все, что человек имеет…

Завет ему:

«Дающего рука не оскудеет»,

И – верь сему.

Умирающего старика спросили, сколько ему лет.

– Два года, – отвечал спрошенный, – потому что восемьдесят лет, проведенных мною без Христа, я считаю состоянием смерти.

Многие из христиан своею безнравственною жизнью и полным отвращением ко всему, напоминающему о религии, представляют страшное доказательство того, что они – не христиане. Чтобы быть христианином необходимо родиться Духом, жить и ходить в Духе, ибо, кто не имеет Духа Христова, тот не есть Его.

«Живущие во грехах ничем не различаются от мертвых» (Златоуст).

«Нечестивые, хотя, по-видимому, и живут, но они несчастнее умерших… Тело умирает, если оно теряет душу; душа умирает, если она теряет Бога» (Бл. Августин).

Посмотрите на мертвеца во гробе. Холодный и бледный лежит. Всякая красота исчезла с его лица; все силы вышли из его членов. Тело уже начало тлеть и разлагаться… Он имеет глаза, но не видит; он имеет уши, но не слышит; он имеет сердце, но не чувствует ничего; одним словом, он перестал существовать и жить для сего мира; и все это только потому, что душа вышла из его тела.

В таком же состоянии находится каждый человек, который живет без Христа, оставил добродетельную жизнь и избрал жизнь грехов и пороков. Душа его имеет разум, но не понимает того, чему нас учит Слово Божие, – как говорит апостол Павел:

– Естественный человек не понимает того, что принадлежит Духу Божию; оно для него безумие, и он не может разуметь его.

Душа его имеет волю, но человек ничего не делает из того, что доставляет ему мир – духовную радость и блаженство.

Душа его имеет память, но он не помнит предстоящего Страшного Суда и вечности осуждения.

Душа его работает еще для настоящей жизни, но она ничего не может сделать для жизни вечной.

Такой человек находится в состоянии духовной смерти. Он изгнал из своего сердца Христа, изгнал освящающую благодать Духа Божия. Что душа для тела, то благодать для души; как тело без души мертво, так душа без Христа, без благодати – мертва.

Только тот живет, кто живет со Христом и во Христе; только тот постигал и чувствовал в себе откровение вечных тайн бытия, только тот вкусил от бессмертного хлеба божественной истины, – кто отрекался от самого себя, от своих личных интересов, кто погружался в сущность Божества до уничтожения своей личности, и свою личность, как жертву, добровольно приносил Богу… Только тот воскреснет в Боге, кто умер в Нем… А благодать дается только тому, кто, смирив порывы буйного рассудка и, с корнем вырвав из сердца своего семена гордости и самообольщения, бил себя в грудь и повторял с мытарем:

– Боже, милостив буди мне грешному!!!