Слова и речи, произнесённые при погребении А.П. Смирнова

Имамы известнейшее пророческое слово, ему же внимающее, яко же светилу сияющу в темном месте, добре творите, дóндеже день озарит и денница воссияет в сердцах наших (2Петр.1:19).

Глубокая скорбь и мрачное уныние невольно овладевающее нами, братия, при виде этого гроба, вмещающего лишь бренные останки мужа, еще на днях – твердого духом даже пред лицом смерти, к нему приближавшейся, – наша скорбь и наше уныние пусть найдут себе некоторое врачевание, некоторое как бы противодействие себе в этих словах Первоверховного Апостола Христова. Самовидец Божественного величия велелепной славы Господа нашего Иисуса Христа с великою похвалою относится к тем, кто внимает пророческому слову: добре творите – говорит он.

Зная жизнь почившего и оставленные им труды, мы можем – верю я – дерзновенно сказать: он уже удостоился сей великой похвалы Апостола Христова; ибо всю жизнь свою был одним из внимавших пророческому слову.

Но внимание пророческому слову – по мысли Апостола – дело не только достохвальное, но и плодоносное: ибо оно приводить из мрака духовного, как бы из темного места, в обитель Божественного света исполняющего сердце уже не земною радостью.

Мы – свидетели жизни почившего должны сказать, что она за немногими светлыми промежутками длилась как почти непрерывная цепь страданий, незатуманивавших только пред взорами его красоту н радости Божьего мира, а застилавших его как бы мраком ночи; мы должны сказать, что почивший внимал пророческому слову – не озаряемый и вдохновляемый красотою и радостями жизни, а устремлялся к нему как светильнику, только и светившему ему в темноте уединения и скорбей жизни, – темноте, как бы в некоем уделе ему доставшемся как будто обделенному сыну милой и дорогой ему земли родной. Мы должны припомнить, как лет уже 17-ть тому назад он молодой, счастливый семьянин, казалось прочно основавший дом свой, подвергся внезапно налетевшему на него такому страшному вихрю, который едва не снес с лица земли весь его дом (Иов. 1:19): совершенно неожиданная смерть унесла из этого дома супругу его – мать малюток – детей и отца их повергла в такую скорбь, для облегчения которой приток слез его собственных мал был ему.… Да, кто видел его тогда, тот, видя его, не мог не вспомнить ״пророка слез», взывавшего: кто даст главе моей воду и очесам моим источник слез? И плачусь день и нощь… Кто даст мне в пустыни виталище последнее? (Иерем. 9:1–2).

Мы должны припомнить, что наступившая за тем жизнь с сиротами – детьми была удалением его в пустыню: ибо хотя и жил он как будто среди нас, но он не открывал нам мук своей жизни, и рассеения слезных туч своих искал не в нашем сочувствии, не в суетных развлечениях мира, рекомендуемых в подобном положении, а, крепко замкнувшись в доме своем и отдавшись детям, освещал мрак уединения вниманием пророческому слову.

Мы должны припомнить, что не далее как два года назад, мы были свидетелями скорби этого отца детей – сирот, – скорби, изливавшейся уже не незримыми только слезами, но и громкими воплями и рыданиями о потере сына первенца, такого сына, который, по нравственно-духовному развитию своему в глазах всех, его знавших, был красою нашего юношества. Но рыдания и вопли были как будто случайны, они послышались как последствия ослабленного организма, начинавшего уже оказывать непослушание твердой воле этого убежденного христианина: они скоро смолкли и дали место снова незримым слезам... Однако исхудалый и пораженный неизлечимым недугом вид этого отца, опечаленного смертью сына, опять вызывал образ пророка слез, взывавшего: кто даст главе моей воду и очесам моим источник слез?... Понеже взыде смерть сквозь окна (мои) и вниде (в дом мой) погубити (и) отрочата (моя) (Иерем. 9:21).

Эти незримые слезы и этот роковой недуг были тою – выражаясь образным нашим народным языком – тою косою смерти, с которою она к нему приближалась с неумолимою, хотя и медленною непреклонностью скосить его, и он пал скошенный ею, как спелый колос, и вот теперь лежит перед нами…

Много можно было бы исповедать о незримом подвиге терпения блаженно-почившего брата нашего! Но боюсь я, зная его, уже не преступил ли я мерам слова и тем, что о нем поведал? Ибо какое право имею я, или другой кто оглашать словом то, что почивший претерпел до конца под непроницаемым для стороннего покровом безмолвия?...

***

Нечто иное должно теперь предстать предметом слова; нечто такое, о чем не только умолчание, но даже и не вполне внятное и не вполне умелое оповещение уже преступно для того, кто дерзает посреди церкви выступать со словом свидетельства о почившем. Это нечто именно и есть то внимание пророческому слову, о котором, как достохвальном деле, говорит Первоверховный Апостол, которое составляет главнейший подвиг почившего, и которое – думаю я – не только не желал и сам почивший покрывать безмолвием, а наоборот усердно желал оповестить возможно многим, – оповестить для подражания ему в этом подвиге.

Приникнем же, братии, не умом только, но и сердцем, и даже более сердцем нежели умом к наставлению Апостола о внимании слову пророческому.

Имамы – говорит он известнейшее пророческое слово.

He просто – пророческое, но известнейшее¹ т.е. никакому сомнению не подлежащее, вернейшее, самое твердое, – то именно, которое произнесено было не мнимыми или мнящими себя пророками, a святыми, божиими людьми, произносившими его не своею волею, но движением Духа Святого².

Имамы – говорит Апостол: значит он одобряет внимание тому пророческому слову, которое уже тогда – 2000 лет тому назад предлежало как предмет внимания христиан, внимания достохвального. Какое же это слово? Какими святыми божиими людьми произнесено оно? – Кажется, об этом и нужды нет входить в изъяснение здесь – в этом храме высшего рассадника духовного света.

Да, нам известно это известнейшее пророческое слово; не может оно быть не известным: ибо оно здесь возвещается и тщательно изучается...

Но в таком случае в чем же достоинство внимания ему? В чем же – не скажу – заслуга, а прямо – подвиг усопшего, когда ведь и мы все внимаем этому пророческому слову?

Внимаем ли?!!..

Есть двоякого рода внимание слову вообще: внимание одним умом – бессердечное и внимание умом и сердцем. И то, и другое внимание пророческому слову глубоко различны и по существу, и по тем последствиям, которыми сопровождается подвиг внимания. Ибо иное совершенно – только внимать пророческому слову, т. е. познавать его, не прилагая, однако сердца к нему, и иное – познавать и любить его. Подлинное – известнейшее пророческое слово содержит откровение истинной Божественной Воли и истинного Божественного закона, которыми освещается жизнь и деетельность отдельного человека, отдельных народов и всего человеческого рода. Но что пользы, если я только знаю закон, хотя бы и Божественный, но не прилагаю сердца к нему, не люблю его? Польза некоторая и в том есть, конечно, если я только знаю закон даже без любви к нему – польза моя личная, питающая мое тщеславие, как и всякое знание; – питающая мое самолюбие, как по праву превозносящееся в кругу невежд закона. Но плодоносно ли такое знание для меня лично и для тех, перед кем я превозношусь им? Что пользы мне, если я только хвалюсь перед ними, как хвалится богатый богатством своим перед бедными, уничижающимся, озлобляемыми убожеством своим?! Веселит ли их сердце богатство только хвалящегося перед ними богатством своим богатого? Веселится ли и сердце богатого видом бедных и скорбных от бедности своей? He омрачает ли оно их скорбями, как омрачается и самое золото его сыростью и мраком подвалов, в которых он тщательно скрывает его? А между тем – по Апостолу – плод духовного богатства – ведения Божественного закона есть мир, любовь и радость сердца, предвкушающего радость озарения непосредственно-божественного света: итак, есть ли плод в знании бессердечном? Нет его!

Напротив, там – где познавание закона соединяется с любовью к нему, там сердце познающего услаждается радостью; хотя бы внешняя жизнь устремила против любящего закона Божественный все орудия, пронзающие сердце, они тогда говорят с пророком: скорьп скорби и нужды обретоша мя: заповеди Твоя поучение мое (Ис. 118:143); возрадуюся аз о словесах Твоих, яко обретай корысть многу (ст. 162); возлюбих заповеди Твои паче злата и топазы (ст. 127).

He внешняя история древнего Израиля, среди которого возвещалось известнейшее пророческое слово, привязывала к себе ум и сердце почившего. Не древности иудейские, не многоразличные и оригинальные формы государственного устройства, чередовавшиеся на протяжении тысячелетнего существования этой нации, не оригинальная ее культура, ее искусство, быт частный и общественный, не самые даже политически превратные судьбы ее, выступавшей то, как бедный номад, то, как цивилизованное государство, поражающее блеском культуры и богатства; то как представительница мощной силы, преклоняющая в рабство себе соседние народы, то как несчастнейший изжившийся народ-пленник, с позором отводимый в рабство победителю, то как преданный истинному Богу – народ-священник, то как гнуснейшая прелюбодейка – изменница – жена, погрязавшая в мерзостях Ваала... не это все привлекало сердце почившего, хотя и ко всему этому он должен был приложить умственные усилия свои по долгу звания своего. Привлекала всецело его ум и сердце внутренняя сторона жизни этого народа, – смысл его истории, раскрытый святыми иудейскими пророками, истинными органами Духа Божия.

В той мере как древний Израиль под влиянием проповеди своих пророков вступал на истинный путь своего призвания – история его получала всемирное значение и он выступал в среде народов как священник-народ, как избранный, возлюбленный Божий и смысл его истории получал общечеловеческое, a не узко-национальное значение.

Вдохновенные речи и гадания этих пророков Иеговы, раскрывавшие глубокий смысл истории целого народа иудейского, даже глубокий смысл деений лишь единиц – деетелей среди него, раскрывали вместе с тем и глубочайший смысл истории всего человечества и вот это-то пророческое слово и было излюбленным предметом внимания почившего.

Оно было для него не только предметом знания, но и глубокой веры. Оно было для него светочем в разрешении задачи и смысла собственной личной жизни, критерием для оценки собственной деетельности; оно же было светочем и критерием, с которыми приступал он к уяснению смысла и оценке действий других.

***

Углубившись по долгу учительства в созерцание судеб древнего Израиля, почивший оставался вернейшим сыном своей родной земли, отдаваясь всем сердцем своим ее настоящему состоянию, – радуясь ее радостями и скорбя ее скорбями, – и с этой же любовью относясь к минувшим ее судьбам, и сослужил ей свою верную службу, принес ей ценную дань.

Какая это служба и какая это дань?

He о служении учительском в этом высшем училище Богословия будет теперь слово наше, хотя почивший отдавал ему свои силы до крайнего их истощения: ибо на это служение он смотрел сам, как на свой священный долг.

Наше слово прострется теперь к его сверх должной службе отечеству, проистекавшей из любви к нему, службе добровольной.

В дань родной земле он принес плод своей просвещенной любви к ней – свои литературные произведения. Они – ценная дань, ценная не по количеству, не по мимолетной занимательности, но по глубокой своей назидательности, по силе и ясности убеждения, по своеобразной строгой красоте речи, исполненной выражениями и образами пророческого слова. Это должно сказать о тех именно произведениях почившего, которые имеют своим предметом явления отечественной жизни за последнюю четверть века.

Исполняя долг службы, перенося в уединении скорби личной жизни, почивший пристально присматривается к явлениям отечественной жизни, прислушивался к речам лиц выдававших себя за руководителей современного общественного сознания, едва не за пророков (ведь в каждом народе есть, a иногда бывает даже и очень много таких мнящих себя быть руководителями-пророками!) и отзывался, руководясь подлинным пророческим словом, по поводу этих явлений и по поводу этих речей или своим восторженно-радостным приветствием, или же негодованием и осуждением.

Два великие явления отечественной жизни последней четверти века в особенности привлекали к себе внимание почившего: первое из этих явлений – освобождение русского крестьянства от крепостной зависимости, – второе – усиленные меры правительства и инициатива частных лиц и общества к «просвещению» «освобожденного», но "темного« народа. Великая разноголосица мнений, печатно выражаемых по поводу этих явлений, служили для почившего побуждением высказать свой голос, звучавший сколько тоном искренней любви к родине и русскому народу, столько же и тоном глубокого убеждения. Великие и светлые имена Государей Александра II-го и Александра III-го, как вождей великого народа, самоотверженно служивших благу его, мученическая кончина первого и черная неблагодарность разных деятелей и ценителей всего делания этого великого Царя-освободителя народов; непонимание того истинного света, которого ищет чутьем своим наш освобожденный, но темный народ со стороны разных просветителей народа и разъяснение именно этого «народного» искания света³ – все это было раскрываемо почившим со свойственной ему своеобразной красотой речи, ясностью и глубиной искреннего убеждения.

В чем же заключается эта своеобразность произведений почившего, сообщающая им великую ценность? Разрешение этого вопроса стоит в связи с разрешением другого: в чем сам он находил опору для своего убеждения, – и где искал света для истинного уразумения смысла явлений жизни и руководства для суждения о достоинстве общественных деятелей? A на этот вопрос отвечать не трудно: все это он находил, проникая и вникая в смысл истории народа Божия под руководством истинного пророческого слова. Вникая в смысл явлений жизни этого народа и в оценку деятельности разных вождей и руководителей его, то отвечавших, то противоречивших Божественному призванию и назначению народа Божия, почивший освещал этим светом пророческого слова явления и деятелей отечественной жизни, сопоставляя их, как сходные и сродные, a иногда и прямо заимствуя для вторых образы ветхозаветных явлений и лиц. A когда путем такого сопоставления явлений настоящего с явлениями давно минувшего обнаруживалась со всей ясностью серьезность первых: тогда искренно-патриотическая любовь вдохновляла речь его до высоты молитвенного обращения к Богу за любимый родной народ: «Уже замечено – писал он по поводу приближавшегося нового (1894) года – и сознано нами, что нашу виноградную лозу в течение немалого времени обрывали все, проходящие по пути, кому только хотелось: лесной вепрь надрывал ее и полевой зверь объедал ее. Замечено и сознано, что после того как лисицами ограды, осталось много мусора и виноградник оказался подожженным огнем, обсеченным. Естествен после этого призывной голос: вы видите бедствие, в каком мы находимся... Пойдем, построим стену! Благовременна и молитва к Богу сил: призри с неба и воззри, и посети виноград сей; охрани то, что насадила десница Твоя и отрасли, которые Ты укрепил Себе (Пс. 74:13–17). С восходом солнца нового года, когда выходит человек на дело свое и на работу свою до вечера (Пс. 103:22, 23) да взойдет к Солнцу правды и наша пламенная молитва: ублажи Господи благоволением Твоим Сиона и да созиждутся стены Иерусалимские (Пc. 50:20)»⁴.

Такова ценная дань твоя, блаженно почивший брат наш, родной земле! Таково молитвенное твое обращение о ней к Солнцу правды!

Да воссияет же и тебе невечерний свет Христов присещением Лица Божия в обителях Отца Небесного! И да будет тебе вечная память в родной земле, особенно в сердцах тех, кто последует тобою указанному и пройденному пути служения долгу и родной земле при свете истинного пророческого слова. Аминь.

Посмотрите, посмотрите на это исхудалое, бездыханное тело!.. Посмотрите на этот гроб – вместилище бренных останков угасшего светильника науки!.. Это ли – все, что осталось от всеми уважаемого, всеми почитаемого и любимого раба Божия Андрея!? В этом ли – весь покой неутомимого труженика в том звании, с которым едва ли равняться может еще другое какое, соединяя – в одно и то же время – такую же скромность и такую достопочтенность, такую же тяжесть и такую плодотворность, такую же непритязательность, но и такое широкое, непреходящее никогда, значение!?..

Нет!.. Слишком безотрадна и горька была бы жизнь, если бы все в ней этим только и кончалось!.. Большим безумием было бы жить, если бы последним актом этой жизни, последним ее явлением был лишь гроб!..

Итак, не все кончилось!.. He в этом – покой твой, – мало сказать, труженик, но: – страдалец священной науки! Твоя жизнь погасла здесь, но – возожглась в новом, нам неведомом мире, звуков которого не только «заменить», но и хоть сколько нибудь приблизить к нашему понятию не могут «скучные песни земли!».. Слово священной науки замерло на твоих устах, но воскресает и не исчезнет y нас в сердцах! Безмолвствует твоя любовь к близким и знаемым, тебя окружающим, но это грустное безмолвие тем сильнее трогает и заставляет говорить нашу любовь! Ты недвижим, Ты – бессилен, но не престаешь воздвигать нас на усиленные выражения всеобщей к тебе любви и уважения! Вот навсегда скроются скоро от наших взоров и самые останки твои, но никогда не изгладится бесследно образ твой, и молитвенная о тебе память в наших признательных сердцах!..

He возьму назад своего слова, назвав тебя не только «тружеником», но и «страдальцем», науки!.. Многие и из успевших пресытиться жизнью, «аще и в силах» всего живут на земле не более, – или разве немногим только более того числа лет, в течении которых ты, жертвовал неутомимому служению науки все свои силы и здоровье! Кто бы не оценил по достоинству все благородство и возвышенность этой жертвы, видя, как доблестный труженик науки, едва превозмогая тягчайший недуг, но не любовь к ней, до последней возможности неопустительно несет огромную ей службу, отказывая себе даже в необходимом покое!? От всей души ценим и мы, – второй курс, – столь благородную и возвышенную жертву твою, высокоуважаемый Андрей Петрович! Если для кого, то для нас именно более всего и должна быть дорога и ценна эта жертва, потому что мы – уже, к сожалению, последние твои слушатели, которым и были посвящены последние же слабые вспышки твоих догоравших сил, последние остатки твоего таявшего и разъедаемого мучительным недугом здоровья!..

Да будет же с праведными покой твой, наш Благодетель! Удержусь от дальнейших, – томительно-многословных и менее всего тебе теперь нужных, – похвал твоему любомудрию! Лишь еще раз хочу дать волю выражением нашей признательности, которая не с насилием заставила и еще раз заставляет наименовать тебя нашим «Благодетелем!» Пусть в этом наименовании увидят и достодолжную оценку твоего благоплодного служения, и достойную похвалу твоего имени – почтение твоей памяти, и достойнейшее, наконец, выражение глубоких чувств нашей признательности к тебе за твои труды и заботы в деле нашего просвещения!..

Твоя жизнь была служением не просто науке, но науке, особенно близкой и дорогой, особенно священной сердцу нашему и сердцу всякого христианина! В строго православном и строго благочестивом духе ты раскрывал нам историю царства Божия на земле, историю возвращения и водворения человека на небо! Да водворит же и тебя Господь-Праведный Судия в этом вожделенном отечестве нашем, и да упокоить в недрах праведных – Авраама. Исаака и Иакова и других святых мужей, близко соприкосновенных дорогой твоему сердцу до гроба – священной науке! Уже не «зерцалом в гадании», но верим – «лицом к лицу» увидишь и познаешь их!

Вот – желательная для всех твоя кончина! Вот – вожделенный для всякого покой твой после настоящей, многотрудной и многострадальной жизни!.. Вечная тебе память!..

Люди всегда были поверхностны в оценке отдельных личностей; они требуют от последних громких подвигов и недюжинных талантов; они ищут шума, который бы оглушал их, блеска, который бы ослеплял их; они преклоняются лишь пред знаменитыми учеными, художниками, философами, поэтами, изобретателями, полководцами и героями; но они мало обращают внимания на тех скромных тружеников, безвестных деятелей, которые в тиши работают на избранном ими поприще, отдают ему все свои силы и всю свою жизнь и не хотят знать никакой другой награды, кроме сознания исполненного долга. A между тем в общем строе жизни эти последние так же необходимы, как и первые. Можно сказать даже более: на них-то собственно и опирается мир; они-то, именно, определяют ход и направление его жизни подобно тому, как маленькие и незаметные колеса часто управляют движением большой и сложной машины.

Да не оскорбится твоя память, досточтимый наставник, если я причислю тебя к людям этой второй категории! Со вне в твоей жизни не было ничего необыкновенного: на твою долю не выпало сделать новые открытия в науке; ты не оставил после себе многотомных трудов – этих живых памятников для ученых; твои аудитории не были переполнены слушателями, боявшимися проронить каждое твое слово; но тем не менее, когда тебя не стало, мы сразу почувствовали невознаградимую утрату, незаполнимый пробел и пустоту. В чем же заключаются твои заслуги и твое значение для нас? В тех скрытых внутренних достоинствах, в тех незримых добродетелях, которые составляют истинное украшение каждого ученого и которые нашли свое полное воплощение в твоей личности. Эти добродетели – безукоризненная честность и скромность. Да, честность и скромность – вот что заставляло многих преклоняться пред тобою при жизни и что соединило нас всех в чувстве безутешной скорби после твоей смерти! В настоящую минуту, когда мы стоим пред твоим гробом, пред нами невольно восстает твой образ, полный какого-то торжественного величия и невольно вызывает в нашей памяти другие великие образы Голубинских, Горских, Кудрявцевых, которым ты был так близок по духу. Взявши на себя высокое звание профессора, ты всю жизнь служил ему свято. Ты более чем кто-либо, сознавал всю ответственность твоего поста. Ты знал, что на тебя устремлены тысячи глаз, что каждый твой поступок, каждое твое слово отразится в сотнях молодых сердец и произведет влияние на их характер и миросозерцание. И вот, чтобы быть достойным наставником и руководителем юношества, ты постарался прежде всего выработать себе правильные и ясные взгляды на вещи. Выработав их, ты уже не отступал от них во всю жизнь. Так называемое приспособление к среде было чуждо тебе. Ты всегда и везде был один и тот же. Это все знали и ценили в тебе. Тот же высокий взгляд на свое звание заставлял тебя всегда со строгою серьезностью относиться к твоим непосредственным обязанностям – обязанностям учителя. Аудитория была для тебя святилищем, кафедра – истинным научным трибуналом. Посещая твои лекции на самых первых порах по поступлении в академию, когда мы так глубоко благоговели пред профессорами и каждую высказанную ими мысль считали чуть не за откровение свыше, мы никогда не слышали из твоих уст ни одного легкомысленного слова, рассчитанного на эффект; мы слышали лишь голос науки серьезный, правдивый и искренний. Всегда глубокомысленные и тщательно отделанные, полные здравой критики и красивых образов, твои чтения производили неизгладимое впечатление и могли быть названы образцовыми.

Насаждая, таким образом, чистые семена науки в умах юношества, ты хотел в тоже время служить последней и печатным словом. К сожалению, ты не мог здесь сделать многого… Житейское море, которое ты переплыл, редко бывало спокойно. Тяжелые семейные несчастья часто заставляли тебя оставлять перо, которое ты, может быть, готов был бы не выпускать из рук. Но зато то небольшое литературное наследие, которое осталось после тебя, по истине драгоценно. Твои произведения одинаково прекрасны со вне, как и изнутри. Глубина содержания и искренность тона в них вполне соответствуют ясности изложения и изяществу стиля. Предъявляя к писателю самые строгие требования, ты взвешивал каждое слово и вверял печатному станку лишь самое чистое, отборное зерно. Но для нас твои сочинения дороги еще и потому, что они вскрывают твое глубокое ученое смирение. Ты не хотел обозначить под ними даже своего имени. Ты не хотел передать потомству ничего, кроме тех истин, которые тебе удалось открыть или осветить. Погоню за суетною славой ты считал недостойной истинного ученого. Сидя в твоем кабинете, ты не мечтал ни о рукотворных памятниках. Один только светлый лик истины сиял пред тобою, и сознание, что ты служишь этой последней, вливало в тебя энергию и наполняло твое сердце чистыми восторгами.

Так, дорогой наставник, не совершив, по-видимому, ничего блестящего и славного, ты однако не прошел свой жизненный путь бесследно. Ты многому научил нас своим примером. Ты оставил нам великие заветы, и как ученый, и как человек. И мы не забудем этих заветов, мы будем осуществлять их в своей жизни, мы передадим их своим потомкам. Таким образом, ты не умрешь весь для земли: высокие правила, которым ты следовал в своей жизни, переживут тебя; они пройдут чрез несколько веков и поколений и принесут свою долю в сокровищницу блага, накопляемого человечеством. Твое имя не перейдет славным в историю, но в нее перейдут твои дела, твои мысли, твой дух и будут жить в ней вечно.

Почивший профессор, рассуждая в своей последней печатной статье о погребении иудейских царей Иосии и Иоакима, говорил следующее: «Суд человеческий в большей или меньшей мере пристрастен: и много осуждают и много оправдывают под влиянием подавляющего, часто условного впечатления. Не то-же ли должны мы подразумевать, когда читаем сказания о похоронах Иосии и Иоакима»⁵? Из этих слов почившего можно заключать, что он также отнесся бы и ко всем речам, произносимым y его гроба; можно думать, что он, если бы мог, постарался бы отклонить их. И быть может наши речи, хотя и внушаемые нам долгом признательности к своему профессору и чувством глубокого уважения к нему, не согласуются с его всеми известной скромностью и смирением? Быть может у этого гроба надо только молиться и молиться, a не говорить речей в похвалу почившего?..

Прилична более молитва, но необходимо и слово. Имеет и оно свое глубокое основание. – В упомянутой статье говорится далее, что «правда – раз она бывает высказана – остается жить, не смотря ни на какие попытки уничтожить ее»⁶. Почивший, сам – человек в высшей степени прямой и правдивый, был истинным провозвестником правды. Он часто говорит о ней и в печати, научая отличать истину от лжи, правду от неправды. Высказанная им правда о тех или иных явлениях нашей общественной жизни никогда не умрет. Она будет жить дотоле, доколе живы будут благочестивые любители душеполезного чтения. Суд об этой правде составился не под влиянием минутного впечатления, составился за много лет до настоящего времени; был не раз после проверен и испытан; в нем нет ничего фальшивого, неискреннего, ложного. Высказывать его – говорить правду почившего. Он же никогда не был противником правды, будучи ее носителем. И то, что хотим сказать мы, будет не наше слово. Нашими устами будет говорить литературно-публицистическая деятельность почившего.

На современной литературно-богословской ниве сочинения почившего профессора (разумею преимущественно его статьи библейско-публицистического характера) цвели пышным цветком, служили одним из ее лучших украшений. Среди безжизненных, a часто и весьма чахлых растений, сплошь и рядом прозябающих на этой ниве, сочинения покойного представляют одно из приятнейших и к тому ж оригинальнейших исключений. В них нет той сухости и отвлеченности изложения, которая запугивает читателя. Они говорят человеку живым, близким его сердцу языком, привлекают к себе глубиною чистобиблейских образов, поражают величественностью сравнений и параллелей. Но самое важное и неоценимое их качество – жизненность. Они – самая жизнь, для которой указан истинный смысл по суду слова Божия. He обинуясь можно сказать, что в них автор подобен древнему пророку, дающему оценку того или иного явления из современной жизни и произносящемѵ свое вещее слово об этой последней. Редкий, смею сказать: исключительный знаток Библии – почивший был всецело проникнут библейским духом и всегда отзывался своей пророчески-вдохновенной речью на все более или менее замечательные явления нашей государственной, общественной и культурной жизни, на все господствующие течения современной мысли. И те и другие находили в нем своего верного ценителя и лучшего истолкователя. Приведу несколько примеров. По случаю мученической кончины Царя-Освободителя (1 Марта 1881 года) из-под пера Андрея Петровича изливается весьма трогательная «Плачевная песнь»⁷. Проделки революционной партии дают почившему повод сказать свое веское слово о так называемой «Народной воле⁸». На голод в Черногории (1889 г.) он отзывается своей сочувственной статьей: «Мольба Моавитянки Руфи»⁹. Открывается в Париже всемирная выставка со своей знаменитой Эйфелевой башней, – почивший библейски освещает и это явление культурно-промышленной жизни современного человечества, и пишет «Три завещания»¹⁰. Оповещается читающему миру о зверском поступке Скублинской, – он и об этом произносит свой приговор в статье: «Рахиль и дети»¹¹. Слово правды о голоде в России высказано в статье: «Спорительница хлебов»¹². Постигает Россию холера, усопший пишет статью по поводу холерных мероприятий¹³. Появляются в нашем отечестве дерзкие ругатели св. таинства брака, обозначаются в политическом миросозерцании современного общества течения мысли, клонящиеся к разрушению основ государственной жизни, – тех и других он поражает своей пламенной речью. Прочтите его статью: «У пламенного костра»¹⁴. Указывал он также недостатки в воспитании детей, давал надлежащие вразумления и современной кичливой учености. Я имею в виду следующие статьи: «Легкомысленная игра и кощунственная оргия¹⁵» и «Муж высокой учености Фотин и простец Серапион»¹⁶. Но всего не перечесть. Скажу только одно, что в лице почившего богословская наука теряет одного из лучших своих представителей, который нелицемерно выполнял жизненную задачу этой высшей отрасли ведения. В лице Андрея Петровича сходит в могилу крупная ученая сила, которая наилучшим образом разрешала общественную задачу богословия. Стать почившего в среде благочестивых читателей духовных журналов не проходили незамеченными. Их читали, ими восхищались, y них поучались. Общественно-нравственная заслуга почившего несомненна. И было бы несправедливо умолчать о ней в эти скорбные часы. Не стану говорить о других родах деятельности покойного. Об этом говорили и еще скажут другие. Скажу только еще о том, что как это, так и всякое другое свое дело покойный совершал с глубочайшим смирением и полным бескорыстием. Он не кичился ни своим умом, ни своей ученостью, всегда ставя себя ниже того, чем он был на деле. Никогда также он не делал своей науки и своих познаний предметом торгашества. Избегая суетной славы человеческой, он обычно не подписывался под своими статьями. И случалось то, что многие, знавшие и чтившие его статьи, не знали их автора. Но те, которые его знали, всегда глубоко почитали и ценили. Велико вообще было уважение к Андрею Петровичу от всех знавших его. В нем всегда видели носителя заветнейших традиций академии, лучшего воплотителя ее духа...

И вот одни бренные останки его перед нами; да и те могила скоро скроет от взоров наших. Мы потеряли сокровищницу библейски-вдохновенной мудрости. Пред нами труп, в котором для живого человека нет уже человека. «Сердце ищет настойчиво: где же он – этот человек, что простерся трупом? Гроб не дает ответа. Разгадать тайну смерти при всех своих усилиях бессилен человек»¹⁷. Тем естественнее и тем глубже скорбь о почившем, тем живее и чувствительнее незаменимость утраты богослова – публициста. He будем однако безнадежно скорбеть о нем, подобно неимущим упования (1Сол. 4:13). Послушаем самого почившего, который говорил в своей последней статье, что «тихой теплой молитвой мы можем заменить ветхозаветные песни и рыдания»¹⁸. Горячо примем к сердцу это, можно сказать, прощальное завещание умершего и усердно помолимся о упокоении его в селениях праведных. Помолимся о том, чтобы блажен был тот путь, на который вступил ныне почивший, и чтобы концом этого пути был вожделенный глас небесного Владыки: «рабе благий и верный! вниди в радость Господа твоего» (Мф. 25:21). – Утешимся и в скорби своей о тяжелой утрате учителя – писателя. Он не зарыл в землю данный ему Богом талант, с любовью возрастил в себе семя слова Божия. Последнее явило в нем плод мног. Таким образом он не всецело ушел от нас. С нами остались те печатные труды, в которых содержатся его думы и чувства, его убеждения и наставления. Мы можем питаться от них и находить для себя не малую духовную пользу и утешение. И самым лучшим выражением нашего почтения к памяти почившего будет усвоение его творений, проникновение его идеалами, следование его заветам. Аминь.

Мир праху твоему, наставник-страдалец!

Вот ты и y тихой пристани! Безмятежным сном завершилась твоя земная подвижническая жизнь. Только в гробе суждено было найти тебе покой, к которому при жизни тебе пришлось лишь стремиться, ибо она слагалась для тебя так печально, так тяжело, как редко для кого слагается. Светлые дни выпадали в ней так же часто, как часто солнышко показывается на осеннем, задернутом густыми облаками, небе. Смерть безжалостно похищает у тебя самых дорогих и любезных твоему сердцу лиц. Семейные горя давно согнали с лица твоего улыбку радости, давно иссушили твое тело; они, думается, внедрили в нем и тот недуг, от которого ты сошел в могилу. Вместе с телом сугубо страдал и твой дух. Можно представить, как тяжело было тебе нести обязанности профессора, при терзании твоего сердца семейными потерями, при упадке телесных сил. Труд профессора и при добром здоровье духа и тела не легок… Можно представить, как тяжело было тебе оставить службу в родной Академии, которую ты любил, и, живя вблизи ее, все же чувствовать, что сам ты уже не тот близкий и непосредственный член академической семьи, каким был прежде. Но порадуйся духом из-за своего гроба: академическая семья вся около тебя, как своего, родного человека, вовсе и не отлучавшегося от нее. Она собралась отдать тебе свой глубокий поклон за твои труды, подъятые тобой для нее, за явленные в них тобой добродетели, дарования и познания.

Нам дорога твоя любовь к Академии. Тридцать лет ты дышал одной с ней жизнью. Наш храм, в котором мы видим тебя в последний раз и – увы! – в таком печальном виде, – имел в тебе своего постоянного богомольца. Среди присутствующих здесь есть свидетель твоей невыразимо-глубокой скорби в один из светлых праздников, который по болезни ты не мог встретить в академической семье: «всегда был в этот день за академической службой, – тяжело оставаться дома» – говорил ты; и слова любви твоей тронули нас. – Это не тайна, что ты со студенческих лет вел дневник своей и академической жизни: страницы из этого дневника ты по временам, с назидательной целью, предавал гласности и печатно и устно; печатно, напр., о рабе Божием протоиерее Александре¹⁹ устно, на лекции, – о рабе Божьем Викторе²⁰. О них, этих дорогих Академии лицах – ты умел говорить тепло, к сердцу читателей и слушателей, увлекая их светлым обликом двух великих людей и ученых, живо воскресавшим под твоим пером. Так внимателен был ты к родной тебе Академии и ее деятелям! Но этого мало: свои силы ты щедро уделял еще на дело религиозно-нравственного просвещения нашего общества, служить которому призвана наша alma mater. Ты чуток к этому ее призванию и с любовью отдался ему. Твои библейско-исторические и нравоучительные статьи рассеяны во множестве и по многим нашим духовным журналам. В них ты просвещаешь читателей светом веры, знаний и доброй нравственности, сорадуешься им в дни общей народной радости, соскорбишь в годины испытаний, будишь чувство преданности Богу и Царю. – Сам трудясь, ты и от своих студентов требовал труда же. Иногда тяжело нами чувствовалась твоя требовательность; но дорога была и есть в ней твоя вера в нас – в благородство наших стремлений, в нашу способность к труду. Ты был требователен к студентам и любил студенчество, для блага которого – мы знаем – жертвовал многим своим.

Так, ты не допустил печалям убить в тебе «живую душу», не пал духом, – и жизнь твоя, и труды твои показывают, каким орудием ты спас себя от уныния. Это орудие – твоя христианская бдительность над собою. Ты был верующий христианин. Из публицистических статей твоих видно, что перед сознанием твоих всегда как живые стояли величественные образы библейских мужей; на их личностях ты с любовью останавливал свое и других внимание; y них брал уроки веры, смирения, терпения, мужества, трудолюбия, правдивого и честного отношения к людям и делу; в духе и силе писаний их ты говорил и писал. Этими чертами так резко характеризовалась твоя личность, что, выражаясь на языке св. отца (Амвросия Медиоланского), при одном уже приближении к тебе чувствовалось, какого духа ты человек. Удивительна и привлекательна твоя скромность. Ты почти не ставишь своего авторского имени под своими произведениями. Разве нет в них того, чем могло бы питаться авторское самолюбие, что могло бы производить впечатление на читателей? Но мы знаем лиц, которые зачитывались этими произведениями; знаем таких, на которых произведения скромного автора решающим образом повлияли на выбор нашей Академии для продолжения в ней своего образования. Твои произведения, почивший, плод даровитого ума, серьезной и проницательной мысли. Тот, кто внимательно слушал твои лекции, находил их интересными и содержательными – остроумно, научно и полно отображавшими характеры библейских лиц, событий и эпох. Ты отказывался от своего авторского имени, очевидно, потому, что решился принести свои дарования и познания на алтарь Богу, ради славы имени Его... И скромность твоя, при твоей даровитости, тем симпатичнее и поучительнее...

Вот труд твой, которым ты не напрасно трудился, ибо дела твоего верующего духа «идут вслед за тобою» (Апок. 14:13) и, как непостыдная жертва твоей любви к Богу, к нам и своему спасению, найдут доступ y престола нелицеприятного Судии и исходатайствуют тебе прощение твоих согрешении. А твое исстрадавшееся тело с любовью примет земля и бережно и нежно упокоит его, как мать покоит дитя в своих объятиях.

Да будет покой твой в честь!

Вечная, вечная тебе память!

Дорогой и глубокочтимый наставник!

Вот и вновь собираешь ты нас вокруг себя, так еще недавно покинутых тобою, вновь как будто желаешь обратить слово свое к нам. Но увы! Не слышатся памятные звуки твоего голоса, сомкнулись уста, погас острый взгляд очей, – и тесной толпой окружая твой гроб, мы в молчании внимаем лишь скорбным урокам таинства смерти и безмолвно созерцаем лишь холодный отблеск мыслей твоих на твоем открытом челе. – Какая скорбная печальная аудитория, как горько отзывается в сердце это последнее появление твое перед нами! Бесконечная жалость невольно овладевает нами при мысли, что уже навеки приходите разлучаться с тобою, что скоро и этот печальный, так и хватающий за душу похоронный напев отзвучит и замрет над могилой твоей, и уже одни без тебя возвратимся мы в дом молитвы и жилища живых. Как-то сразу осиротевшей кажется наша дружная академическая семья, так любовно относящаяся к каждому своему сочлену, чувствуется, как что-то родное и близкое оторвалось от нас, что перестало биться еще одно доброе и хорошее сердце. И тоскует душа, и ноет сердце, и сжимается грудь при виде этого смертного ложа, a под сводами храма все льются и льются печальные, жалобные звуки, – «Господи, упокой душу раба Твоего!».

Как живые, встают теперь в памяти скромные картинки недавнего прошлого, мимолетные образы кратких и случайных встреч, разговоров. Припоминается наша большая аудитория, вся залитая лучами утреннего солнца. Звуки лаврских колоколов, звонящих к обедне, врываются в комнату сквозь окна, a с кафедры раздается скромная, уверенная и спокойно-энергичная речь почившего наставника, заботливо отчеканившего всякое слово, но смотря на всю слабость своего голоса, порой как бы поглощаемого дыханием. Какой серьезностью и вдумчивостью веет от его сосредоточенной фигуры, какая полная достоинства деловитость сквозит во всяком его движении, в каждом звуке его голоса! – Его лекции были первыми, какие мы начинали слушать в Академии, он первый знакомил нас с тем, какова эта еще неведомая нам академическая наука, – и это впечатление строгой и серьезной деловитости, добросовестно внимательного и вдумчивого отношения к предмету науки, отчасти несколько отвлеченного, академического тона ее изложения – всего прежде западало в душу. В этих впечатлениях впервые зарождались в нас чувства любви к академическим занятиям, уважения к серьезному труду и авторитету наставника, первые симпатии к науке и преклонение не пред одним только внешним ее величием, – и образ труженика-профессора, всецело преданного своему долгу, невольно таким образом, воспитывал нас в лучших академических традициях. – Сами по себе, по своим внутренним достоинствам, характерные чтения почившего, как и его ученые статьи, заслуживали полного внимания и высоко ценились теми, кто наиболее старательно знакомился с ними. Он был редкий знаток Библии и Священной Истории; как никто другой, он умел ценить эту сокровищницу знания и обильной рукой черпал из нее уроки мудрости, так что слово Писания изливалось с уст его, как мед из переполненного сота. He мертвой буквой, a словом, исполненным духа и силы, являлось для него Писание, – словом, в котором равно отразились и опыты, и наблюдения человечества за различные периоды его исторического существования, и веяние Божественного Духа. И то, и другое одинаково было дорого почившему – с одной стороны, – как историку, с другой – как христианскому мыслителю, призванному живописать пути Божьего промышления в судьбах народов. Потребности веры и запросы и требования науки, уважение к авторитету Писания и стремление к трезвой научной критике, свободному исследованию таким образом прекрасно сочетались в его многосторонней и отзывчивой натуре. Потому-то почивший никогда не боялся свободного мнения, никогда не был рабом чужого, всюду любил вносить в изучение предмета свой личный талант, собственный оригинальный взгляд, нередко поразительный и меткий, везде оставлял следы собственного творчества и самостоятельной вдумчивости, которую так ценил и в других. Отсюда самый стиль его речи получал особенную своеобразность; оригинальность мысли и построения доказательств сквозила и в самой фразе его – всегда закругленной и изящной, образной и выразительной, блещущей искрами остроумия и порой возвышающейся до настоящего художнического пафоса.

Но не одни слушатели и читатели ученых произведений покойного могут хвалиться тем, что имели удовольствие знать его. Это был человек, который умел дать жизнь своей науке и вне стен ученой аудитории, завоевать гораздо больше и более полного внимания на другом поприще своей деятельности – деятельности церковно – или библейски-публицистической. Целая гирлянда блестящих статей по разнообразным вопросам современности, автором по скромности никогда не подписанных, но резко выдававших его своим своеобразным стилем, – эта гирлянда – лучшее украшение в надгробном венке почившего, лучший памятник его таланта и его любви к родине и народу. Глубокое знание Библии и здесь прежде всего привлекало внимание. Автор как будто в кровь и плоть свою претворил все содержание книг священных, как будто мыслил и чувствовал по библейски. Оттого-то его слово порою приобретало такую силу и мощь, его обличения казались столь-же грозными, как пророческие речи, и в строках его писаний оживали – как будто навсегда уже умолкнувшие чувства, пробуждались звуки давно угаснувшей и как будто совсем слышной жизни древних библейских времен. Каждое слово Писания, каждая буква Библии вещали его чуткому сердцу свою собственную повесть, – как живые, развертывались перед ним страницы человеческой истории, словно силой своей мысли вызывал он к жизни давнее прошлое, – и это настолько изощрило его духовный взор, что и на события современные он не мог смотреть иначе, как только в библейски-исторической, так сказать, перспективе в сопоставлении с дорогим минувшим. И здесь, в изучении жизни современной, почивший следил главным образом за одним центральным ее течением – борьбой царства света и добра с царством тьмы и зла, борьбой, которая яркой нитью проходит через всю историю, особенно библейских времен, – всюду старался отмечать одно наиболее общее стремление человечества – искание правды Божественной, то стремление к идеалам и заветам добра в его борьбе со злом и грехом, которое создает и самую историю. И как умело вскрывал он эту драматическую подкладку жизни обычной, как картинно освещал все самые темные ее закоулки; с какой смелостью выступал он на путь обличения и как сильно и неотразимо действовало слово его в защиту уже забытых почти идеалов нравственного совершенствования и самопросвещения! Нечего уже я говорить о поразительно широкой отзывчивости покойного на современные события, благодаря которой почти ни одно из крупных явлений современности не прошло мимо его внимания и нашло тот или иной отклик в душе его, ту или другую оценку в его статьях. И сколько светлого, гуманного, хорошего сказано было им здесь, как много глубоких и метких мыслей, прекрасных убеждений и высоких чувств рассеяно им щедрой рукой, как прекрасно отразился здесь нравственный облик почившего библеиста!

Досточтимый наставник! Твой образ и сейчас как будто стоит перед нашим умственным взором, как бы живая, смотрит на нас твоя светлая личность. Сколько было скрыто здесь ценных сокровищ духа! Глубокий и острый ум, сила убеждения, крепкая воля, кристальная чистота сердца не знавшего лукавства и мести – были отличительными чертами твоего характера, воспитавшими в тебе и прямоту воззрений, и необыкновенную нравственную цельность. С этой своей прямотой, со строгостью своих нравственных правил ты, правда, казался как бы суровым, слишком строгим и сухо требовательным, но не был таким на самом деле. Под покровом внешней суровости в тебе таилась и мягкость сердечная, и самая теплая гуманность, умевшая делать снисходительными и самые требования справедливости и беспристрастия. Суров и требователен ты был лишь в отношении к самому себе, и твоя редкая исполнительность – лучшее свидетельство тому. He менее же замечательна была твоя последовательность во всем, непреклонность и цельность твоих убеждений. Ты никогда нс допускал какого-либо изменения своих коренных воззрений, никогда не был доступен каким-либо компромиссам и колебаниям и, как гранитная скала, возвышался среди столь обычного шатания современной общественной мысли. Эта безусловная твоя честность и нелицемерная добросовестность сообщала всей твоей личности какой-то особенный рыцарско-блогородный характер, твоим намерениям – чистоту, твоим правилам и действиям – твердость, убежденность и стойкую прямоту, – и не мудрено, что все эти качества снискали тебе особенное уважение и полную доверчивость, – награду, которая выше всякой популярности. Да ты и не искал последней. Скромность особенно была присуща твоему сердцу, и в жертву этой целомудренной скромности ты приносил свое имя и ученого профессора и блестящего публициста. He славы человеческой, a угождения Богу и пользы делу искал ты в своей деятельности, и ничего выше не было для тебя в жизни, как строгое исполнение своего святого долга. Чувство нравственной ответственности за свое великое служение никогда не давало покоя твоему бедному сердцу, с одной мыслью о своих великих обязанностях ты безмолвно труженически переносишь все болезни и подвиги, какие возлагало на тебя призвание, напрягал все свои силы и все усердие и, сходя в могилу, как бы завещал нам этот образец самой искренней и нелицемерной преданности долгу. И хотя бы слово ропота или укоризны сорвалось с твоих уст при исполнении этого долга, хотя бы один упрек вырвал из твоего сердца и этот тяжелый губительный недуг, заключивший твою деятельность! – С раннего утра ты вышел на делание свое, в скорби и терпении без устали трудился ты, но дневной труд, зной печали и разочарований, горечь утрат и потерь надломили, истощили твои силы, истомили тебя даже до смертной болезни, – и как жаль, бесконечно жаль, что дни твои закатились так рано, что так скоро настал вечер твоей жизни. Нам остается утешаться только тем, что этот вечер был и тих, и ясен, и мирен, что самый призрак смерти не мог нарушить покоя души, с улыбкой прощавшейся с жизнью, что сладкое сознание честно исполненного долга должно было высокой радостью наполнить твое многострадальное сердце подвижника на одре смерти, и с умиренной совестью и надеждой на вечный покой сошел ты в могилу. Пусть же ярким светом заблестит для тебя день твоей новой радостной жизни, почивший наставник, пусть, как солнце, просияют твои добродетели, и милость Божия почиет над главою твоею, пусть и для тебя как в тот великий день суда, так и теперь, раздается блаженный голос Отца – «рабе благий и верный! вниди в радость Господа твоего!»

Глубокочтимый ваш наставник!...

Но нет знакомого ответа на привычный призыв!... Путь странствования твоего, на котором раздавался то ободряющий, то наставляющий голос твой, совершен... Время испытаний, с которыми сроднила тебя многострадальная жизнь, миновало... Борьба со страданиями прекращена... Ты замолк на веки!

Позволь же, если ты не говоришь, нам сказать тебе о себе – о своих благодарных чувствах, о которых, верь, заявляет послушный единодушному желанию своих сотоварищей, один из многих слушателей – твоих почитателей... И в самом деле, можно ли обойти молчанием жизнь, но бесцельно прожитую! Можно ли оставлять нераскрытой замкнутость души, когда чувство признательности настойчиво требует своего заявления! И ты, незабвенный наставник, вызвал это чувство в сердцах твоих бывших слушателей, которые умеют ценить серьезность мысли и твердость убеждений. Если о ком, то о тебе можно сказать, не лицемеря, что ты, во исполнение слова Божия испытывал писания (Ин. 5:39), ибо в этом главным образом была твоя задача и, испытывая его, доброго держался (1Сол. 5:21), ибо так Ты понимал свою задачу. Ты не был младенцем, колеблемым всяким ветром учения (Ефес. 4:14). Нет, ты был мужем мудрым, который и при близком знакомстве с современными направлениями мятущейся и нередко уклоняющейся с истинного пути мысли, сумел сохранить цельность своего христианского мировоззрения, так ценного в наш век тревожных мыслей и гнетущих душу сомнений. Вот этот-то поучительный образ серьезного, но неподкупно честного труженика на ниве высшего богословского просвещения и вызывает слово благодарности в тех, кои охотно внимают голосу убежденного человека, поверяя с ним свои мысли и чувства...

Но если мы оставим храм науки – рассадник духовного просвещения и перенесемся мыслию в еще более широкий храм жизни, то и здесь, поскольку нам нужно не только знание и мысль, но и жизнь, то и здесь, говорим, ты не оставил нас без своего назидания! И здесь ты являешься нашим общим наставником! Мы не скажем, что твоя жизнь за последние годы боролась со смертью как с нежеланным врагом... Нет и нет! Ты, как истинный христианин, не жил для одной только жизни... Ты не отказывался от смерти во имя благ жизни.. Ты не боролся со смертью, отстаивая права на жизнь… Борется со смертью, как с недругом, тот, кто мало страдает в жизни. Но ты страдал, много страдал и, страдая, ждал смерти как доброго друга.. Ты знал бесполезность борьбы с медленно, но неуклонно приближающейся смертью, поэтому ты и не боролся с ней.. Но ты знал, что не тщетна христианская борьба со страданиями – и ты вел эту борьбу, вел как может вести ее человек, убежденный в изменчивости бытия: ты страдал не презирая или избегая страданий, но побеждал их, возвышаясь над ними. Вот еще новый урок, который оставил ты, незабвенный наставник, своим почитателям...

Нужно ли говорить более... Добродетель едва ли нуждается в цветистых похвалах. Где дела, там излишне слово; где очевидный пример, там нет нужды в разъяснении; где жизнь по истине во имя веры в бессмертие, там остается только возвестить эту христианскую веру в спасительную истину...

На гробницах первохристиан нередки надписи: «он умер для того, чтобы жить», «он не умер, но жив"… И о тебе, глубокочтимый наставник, можно сказать, что ты умер для того чтобы жить – ты не умер, но жив, ибо ты всегда лелеял надежду на эту новую жизнь и она – эта надежда, как ангел, осеняет теперь твой прах и указывает тебе путь на небо… Вниди-же, душе, в покой твой...

Аминь.

Дорогой и незабвенный наставник!

Длинный ряд речей, произнесенных y твоего гроба, начался приветствием от родной тебе семинарии. Позволь мне в эту печально-торжественную минуту последнего прощания с тобой сказать тебе еще краткое слово от лица твоей родины, которую ты всегда нежно любил и охотно навещал и с которой через несколько мгновений ты будешь разлучен навеки.

Печальная весть о твоей кончине будет встречена на твоей родине с глубокой и непритворной горестью всеми, кто имел счастье знать тебя лично. Соединяя в себе с высокими душевными качествами хорошее воспитание и всегда присущее тебе чувство деликатности, ты еще будучи воспитанником семинарии, сумел внушить своим товарищам и знакомым чувство прочной любви к себе и глубокого уважения. Знавшие тебя по семинарии отзываются о тебе как о человеке редкой душевной доброты, выдающемся по своим способностям, отзывчивом на всякое доброе дело, всегда готовом на товарищескую услугу. Не даром твои товарищи по семинарии до сих пор хранят о тебе благодарную память. Нам, твоим землякам, по возвращении из Академии на каникулы, нередко приходилось слышать дома вопросы твоих многочисленных почитателей о том, «как поживаешь ты, что делаешь?» Неудивительно потому, что известие о твоей опасной и трудно излечимой болезни всеми знавшими тебя было встречено с искренним и единодушным сожалением...

Еще на семинарской скамье со слов твоих почитателей и учеников, мы научились уважать в тебе талантливого профессора и прекрасного человека. Наше личное знакомство с тобой лишь укрепило нас в этом мнении. По счастливой случайности первая лекция, выслушанная нами в Академии, была прочитана Андреем Петровичем. Живо припоминаю тот интерес, с каким мы приготовились слушать вошедшего в аудиторию профессора. Помню и впечатление от первой лекции: нас приятно удивили в ней оригинальность плана, остроумное название Моисея «нянькой» еврейского народа и неожиданное для нас поставление событий из истории богоизбранного народа в связь с современными событиями в жизни евреев. Таким образом одно из первых светлых впечатлений нашей студенческой жизни неразрывно связано с твоей личностью, дорогой наставник.

В год нашего поступления в Академию почивший уже страдал сильными приступами болезни, сведшей его в могилу. Об этом свидетельствовали и нездоровый вид его серьезно-вдумчивого лица и видимое усилие, с каким он иногда выговаривал фразы. Но неутомимый труженик и неуклонный исполнитель дела, покойный профессор жертвовал для студентов своим здоровьем: в течение всего учебного года он аккуратно читал нам свои талантливые и глубоко-интересные лекции, с обычным вниманием просматривал наши письменные работы и присутствовал на нашем переходном экзамене по библейской истории. Мог ли кто из нас тогда думать, что это последний экзамен в твоей жизни и что через полтора года любимый нами профессор, в полном расцвете своих богатых духовных дарований, сойдет в могилу?!.

Снискав себе любовь и уважение на родине, как прекрасный человек и образцовый товарищ, покойный профессор внушал точно такие же чувства и своим многочисленным слушателям в качестве преподавателя Академии. И думается, что святая память о нем долго будет жить как на его родине, так и в стенах нашей дорогой alma mater, на служение которой он отдал свои лучшие силы и свое небогатое здоровье... Прими же от нас наш последний привет тебе, дорогой и незабвенный наставник!.. Пусть твой светлый образ всегда хранится в наших сердцах, поддерживая в нас благородство нравственных стремлений, возбуждая любовь к труду и вызывая готовность, подобно тебе, честно и благородно служить тому делу, к которому каждый из нас будет призван в жизни.