6 книг о музыке

«Если ты хочешь видеть зрелище, то, оставив тамошнее сатанинское, приходи на это духовное; если хочешь слушать лиру, то, оставив тамошнее пение и напрягши силу своего ума, приходи слушать это, пробуждающее твои мысли, укрепляющее твой ум. Посмотри, как различные звуки и отдельные струны со всех сторон возносят одно и совершенно согласное пение превосходному Художнику – Богу. Как некоторый духовный звук, состоящий из различных звуков, издает одно стройное пение, славословие Создателю, так и эти струны звучат и сами по себе, звучат и одна с другой вместе. А чтобы тебе узнать, как звучат они сами по себе, ударь мыслью в струну неба, и ты услышишь, как она издает великие звуки и воссылает славу Богу. Это уразумел пророк и сказал: небеса поведают о славе Божией, и отворении рук Его возвещает твердь (Пс.18:2). От этой струны перейди к струне дня и ночи, и ты увидишь, как и они издают звуки приятнее всякой лиры и гуслей, особенно тогда, когда будет ударять в эти струны кто-нибудь умеющий. Но как, скажешь, они издают звук? Небо не имеет ни уст, ни языка, ни неба во рту, ни зубов, ни губ; как же оно издает звуки? Как говорит и день? Здесь нет органов, произносящих звуки, но течение солнца и луны, день и ночь, смена времени. Чтобы кто-нибудь из людей, более грубых, слыша это, не усумнился и не смутился, послушай, как пророк сам старается объяснить сказанное. Сказав, что небеса поведают о славе Божией, и что день дню изливает слово, и ночь ночи возвещает знание (Пс.18:3), он не остановился на этом, но прибавил: нет наречий и языков, где не слышны были бы голоса их (ст. 4). Смысл слов его следующий: день и ночь и небо не только имеют голос, но и такой голос, который звучнее, яснее и сильнее голоса человеческого. Как и каким образом? Послушай сами слова его: нет наречий и языков, где не слышны были бы голоса их. Что же это такое? Одобрение голоса, похвала звука. Мой голос понятен для говорящего на одном со мною языке, а для говорящего на другом языке – нет; напр.: когда я говорю на греческом языке, тогда, кто знает этот язык, поймет меня; а скиф, фракиянин, мавр, индиец – нет, потому что различие языка не позволяет моей речи быть для него понятною.

Также, когда говорит скиф или фракиянин, я не могу понимать его, а другой – языка другого. У неба же, дня и ночи – не то, но голос их таков, что он слышен, понятен и ясен для всякого языка, всякого наречия, всякого народа. Потому пророк, сказав, что день дню изливает слово, и ночь ночи возвещает знание, прибавил: нет наречий и языков, где не слышны были бы голоса их. Смысл этих слов следующий: такое имеют наречие, такой имеют голос день, ночь, небо и все твари, что всем языкам, всем народам понятен голос их. Нет наречий, говорит, т.е. нет народа, нет языка, где бы не слышен был голос неба; но и скиф, и фракиянин, и мавр, и индиец, и савромат, и всякое наречие, всякий язык, всякий народ может понимать этот голос. Как и каким образом? Теперь выслушай это, чтобы тебе узнать, как небо говорит молча. Когда ты увидишь эту красоту, величие, положение, постоянство, блеск, и, размыслив о всем этом в самом себе, прославишь Создателя, восхвалишь Творца, тогда небо издало голос и вознесло славу Богу посредством твоего языка. Таков смысл слов: небеса поведают о славе Божией. Как и каким образом? Располагая зрителя красотою своего блеска – удивляться Создателю. Когда ты, увидев такое создание, скажешь: слава Тебе, Боже, какое великое тело Ты создал и поставил в средине! – тогда небеса воздали эту славу, пользуясь твоим языком и возбуждая удивление посредством зрения. Так они молча возносят славу Богу и этот голос слышат все. Так как не посредством слуха можно познавать это, а посредством зрения и созерцания, зрение же у всех одно, хотя язык и различный, то и варвар, и скифы, и фракияне, и мавры, и индийцы слышат этот голос, т.е., взирая на такое чудо, поражаясь красотою, блеском, величием и всем прочим, что есть на небе, возносят славу Создателю, если они здраво мыслят. Тоже надобно сказать и о дне, и о ночи. Как небо, возбуждая в зрителе удивление своею красотою, положением, величием, блеском, постоянством времени, пользою, деятельностью и всем прочим, располагает его прославлять Спасителя, так и ночь, и день. Когда ты заметишь стройный порядок этих времен, как день, исполнив свою меру, не усиливается изгнать ночь из собственных ее пределов, не показывает никакого любостяжания и, хотя он светлее ее, не старается занять все время, но отступает; равным образом и ночь, совершив свое течение, уступает место дню, и это совершается в продолжение столь многих лет, без всякого смешения и смятения, и последняя не прогнала первого и первый не отнял ничего у последней, хотя один светлее, другая темнее, – тогда опять, удивляясь стройному порядку, не воздашь ли ты славы Богу? Как сестры, любящие одна другую, разделяя отцовское наследство мерою и весом, ни малейшей части не отнимают одна от другой, – так точно ночь и день, разделив между собою все время, соблюдают такое равенство, не отнимая друг от друга ни малейшей части, как вы знаете по самому опыту. Пусть выслушают это любостяжатели и лишающие братьев наследства; пусть они постыдятся стройного порядка времен, согласия ночи и дня, и исцелятся от своей болезни. Таким образом день дню изливает слово, и ночь ночи возвещает знание, не издавая голоса, но своим порядком, стройностью, равенством и беспрепятственною соразмерностью громче трубы возвещая Создателя не в одном каком-нибудь углу вселенной, но везде, где только солнце освещает землю. Эти звуки раздаются по всей вселенной, так как везде небо, везде день, везде ночь; и наставление свое простирают они по земле и по морю. Потому пророк не сказал просто: небеса возвещают славу Божию, но: поведают, т.е. научают и других, имеют учениками своими род человеческий и распростерты на виду, как величайшее училище, вместо книг и букв предлагая и простым и мудрым и всем созерцать красоту их природы, преподавая заключающееся в них самих, как бы в книге, учете о премудрости и силе Божией. Так и люди не только словами, но и молча прославляют Бога чрез других: потому и Христос говорил: так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного (Мф.5:16). Как кто-нибудь, видя светлую жизнь другого, хотя бы сам живущий и молчал, воздает славу Богу, так точно и взирая на красоту неба прославляют Творца. Потому пророк и сказал: небеса поведают о славе Божией, и о творении рук Его возвещает твердь. День дню изливает слово, и ночь ночи возвещает знание.

Какое знание?

Разумение о своем Творце.

Августин: Modus (мера) – это какая стопа?

Лиценций : Пиррихий.

Здесь и далее – греческие названия элементов поэзии – стоп, т.е. сочетаний слогов, образующих определенные ритмические последовательности

Августин: Из скольких времен она состоит?

Под количеством временам имеются в виду количество минимальных промежутков времени, которые по-гречески называются «моры».Так, здесь Мо-один промежуток, dus– второй.

Лиценций: Из двух.

Августин: Bonus (добрый) – какая стопа?

Лиценций: Такая же, как modus.

Августин: Это значит, что modus есть то же самое, что bonus?

Лиценций: Нет.

Августин: Почему тогда она такая же?

Лиценций: Потому что она такая же по звучанию, хотя и другая по значению.

Августин:.Ты допускаешь, следовательно, что звучание одно и то же, когда мы говорим modus и bonus?

Лиценций: Я вижу, что они различаются звучанием букв, но все остальное одинаково.

Августин: Ну, а когда мы произносим глагол pone (положи) и наречие pone (сзади), помимо того, что значение различно, разве не кажется тебе, что и в звучании есть разница?

Лиценций: Разница в том, что ударение (acumen) у них находится в разных местах.

Августин: Какому же искусству свойственно распознавать это?

Лиценций: Обычно я слышу об этом от грамматиков, и научился у них этому; впрочем, не знаю, относится ли сказанное к названному искусству или почерпнуто еще откуда-нибудь.

Августин: Это мы увидим впоследствии, а теперь я спрашиваю тебя вот о чем: если я ударю по барабану или струне дважды, столь же проворно и быстро, как и тогда, когда мы произносим modus или bonus, признаешь ли ты, что времена у тебя те же, или нет?

Здесь блаженный Августин показывает нам, что одни и те же принципы лежат в основе и поэзии и музыки. Если заменить звуки и слоги на штрихи, то очевидно, то же самое применимо и к живописи. Если, например, на военные операции – то к управлению армией. Если же – на элементарные действия – то к любой деятельности человека, т.е. к управлению. Если же приложить к мыслям человека, то относится к науке наук – добродетели. Именно в этом раскрывается подлинная глубина учения блаженного Августина в шестой книге.

Лиценций: Признаю.

Августин: Ты назовешь, стало быть, стопу пиррихием?

Лиценций: Назову.

Августин: Название этой стопы ты узнал от кого, как не от грамматика?

Лиценций: От него именно.

Августин: Следовательно, о всех подобного рода звучаниях будет судить грамматик. Или, может быть, ты сам узнал об этих ударениях, но только даваемое им название услышал от грамматика?

Лиценций: Это так.

Августин: И ты отважился название, которое узнал из грамматики, перенести на предмет, который, по твоему же собственному признанию, к грамматике не относится?

Лиценций: Я вижу, что название стопы было дано не на основании чего-либо иного, как продолжительности времени; если я убеждаюсь, что та же самая продолжительность имеется повсюду, почему же мне не осмелиться перенести это слово и на другие предметы? Но даже если и надлежит пользоваться другими словами, хотя бы продолжительность и была у звуков одинаковая, это не значит, что они не имеют отношения к грамматикам; зачем мне заботиться о названиях, если предмет не вызывает сомнений?

Августин: И я этого не хочу; тем не менее, коль скоро ты видишь, что существует бесчисленное множество звуков, в которых могут быть соблюдаемы определенные размеры и которые, по нашему ясному признанию, не должны быть относимы к грамматике, разве ты не признаешь, что существует какая-то другая дисциплина, охватывающая все поддающееся счислению и искусству в подобных звучаниях?

Лиценций: Мне это кажется вероятным.

Августин: Какое же, думаешь ты, название у нее? Ведь, полагаю, для тебя не ново, что некое всемогущество пения обычно приписывают музам и, если не ошибаюсь, оно есть то, что называется музыкой.

Лиценций: И я считаю так.

Комментарий:

Блаженный Августин говорит о том, что в основу речи – и высшего ее проявления – поэзии – заложены те же принципы, что и в музыку. Знаем же, что такие же принципы заложены и в живопись, поскольку многие термины живописи описываются музыкально – гамма, темп, ритм, звучание, тон. Без сомнения то же относится к каллиграфии. Итак, все совершенные виды человеческой деятельности имеют единое основание и принципы, поэтому естественно и бесспорно утверждать, что и всякая благая деятельность имеет эти принципы, т.е. всякая добродетель.

Грехом же, ошибкой называется нарушение этих принципов. Поскольку же грехом называется преступление заповедей Божиих, то единые принципы живописи, поэзии, музыки и каллиграфии есть не что иное как эстетическое выражение заповедей Божиих. Законы гармонии в мудрости и искусствах проистекают от воли Премудрого Творца – и от центра добродетелей, то есть исполнения заповедей.

Святой Иоанн Златоуст пишет: «Во всем, и в глазах, и в одежде, и в ногах, и в походке обнаруживается или целомудрие или распутство. Как живописцы смешивая краски начертывают изображения какие хотят, так точно и движения телесных членов выводя наружу свойства души и представляют их нашим глазам. Потому и другой премудрый (Сирах) сказал «Одеяние мужа и смех зубов и стопа ноги возвестят яже о нем» (Сир. 19,27) (На Исайю, ΙΙΙ, 8)

В качестве исходного слова блаженный взял слово modus – «мера». Это не случайно, поскольку Бог все сотворил числом и мерой по выражению Священного Писания.

И от меры и числа он исследует основы человеческой деятельности.

В самом деле, любая добродетель есть делание меры и числа, и превышение этой меры такой же грех, как и недостаток.

Например, превышение меры в пище – грех чревоугодия, превышение меры раздражения – грех гнева, превышение меры скорби – печаль, превышение меры проявления добра – тщеславие.

В то же время недостаток меры приводит к самоубийственному истощению (чревоугодие), кастрации (блудная страсть), трусости (гнев), рассеянности и непопечительности о других (сребролюбие), глупости (печаль) и неосторожности (уныние), позору (тщеславие) и сознательному валянию в гнусных пороках (гордость).

Первоначальной мерой музыки является время.

Первоначальной мерой живописи, икэбана, каллиграфии является двухмерное пространство

Первоначальной мерой поэзии является смысл.

Первоначальной мерой управления людьми является Христос – вернее, Его образ, который и должен писаться как в отдельном человеке, так и в обществе – через действия управляемых.

Стопа, состоящая из нескольких времен в музыке есть мелодический элемент ( знамя)+

В живописи стопа – это предмет.

В поэзии стопа – это слово

В каллиграфии – это графический элемент.

В икэбана это цветок

В бонсэки и ландшафте – это камень, дерево или другой элемент.

В военном искусстве – это подразделение

В искусстве управления это приказ.

Называется она стопой не просто так, а по соответствию человеческой ходьбе. Духовное делание человека названо Господом Иисусом Христом «Путем». Путь же проходится попеременным движением двух ног. Каждая же нога имеет стопу. В поэзии две стопы образует метр, как два шага образует измерительную единицу длины – милю или метр.

Два знамени в знаменном распеве составляют минимальную попевку

Два графических элемента (ключ и фонетик) составляют иероглиф

Музыкальные инструменты все имеют две части. На два разделено пространство японского кото и гуцинь, две руки пианиста, две руки скрипача и гитариста, две руки флейтиста. Это происходит от строения рук человека.

Таким образом мы видим, что две руки человека появились не просто так, а потому что в них проявляется принцип красоты и гармонии Бога. Не случайно и заповеди даны Богом в двух скрижалях, не случайно и каждое блаженство имеет две части: Блаженни нищие духом (первая часть) яко тии утешатся (вторая часть), и обе они составляют блаженство, а не одна только.

Точно так же и в искусстве управления приказы упорядочивают деятельность двух двум групп людей, осуществляют взаимосвязь самих людей в группы, каковая взаимосвязь и является результатом управления.

Августин: Впрочем, не будем заботиться о названии; исследуем, по возможности, прилежно существо и понятие этой дисциплины, какова бы она ни была.

Лиценций: Исследуем. Ведь мне весьма хочется узнать, что она такое в целом.

Августин: . Определи, в таком случае, музыку.

Лиценций:. Не смею.

Августин: Но ты, конечно, сможешь одобрить мое определение?

Лиценций: Попробую, если ты мне его дашь.

Августин:. Музыка есть наука хорошо модулировать. (или хорошо измерять ) Не так ли?

Лиценций:. Может быть, и так, если мне станет ясным, что же такое модуляция.

Августин: . Разве ты никогда не слышал слово «модулировать» или, если слышал, то лишь в применении к пению и танцу?

Лиценций:. Именно так, Но поскольку я вижу, что «модулировать» происходит от modus (мера), ибо во всем хорошо сделанном должна соблюдаться мера, а многое в пении и танце, хотя и доставляет удовольствие, бывает весьма дурно, постольку мне хотелось бы всесторонне выяснить, что же в конце концов есть модуляция – слово, которое уже почти одно заключает в себе определение такой большой дисциплины. Ведь здесь следует научиться не чему-нибудь такому, что знает любой певец или актер.

Августин: Пусть не смущает тебя сказанное выше, что не только в музыке, но и во всем должно сохранять меру (modus), хотя о модуляции и говорится лишь применительно к музыке. Разве тебе не известно, что и о речи (dictio) говорится в собственном смысле лишь применительно к оратору?

Лиценций:. Мне это известно, но к чему это?

Августин: Вот к чему. Будь твой слуга совсем необразован и прост, разве ты не признаешь, что он что-то изрек, когда хотя бы одним словом ответил на твой вопрос?

Лиценций.Признаю.

Августин: Следовательно, и он оратор?

Лиценций: Нет.

Августин: Стало быть, он не произнес речь, когда что-то сказал, хотя мы и признаем, что речь (dictio) происходит от глагола «изрекать» (dicere)?

в славянском языке обратная связь «рещи» происходит от «речь»

Лиценций: Допустим. Но и в этом случае спрашиваю: к чему это?

Августин: . К тому, чтобы ты понял: модуляция может относиться к одной лишь музыке, хотя мера (modus), от которой слово «модуляция» образовано, может существовать и в других вещах: подобно тому как речь (dictio) в собственном смысле связывается с ораторами, хотя речью пользуется всякий, кто что-либо говорит, и хотя слово dictio происходит от dicere.

Комментарий:

Святой Августин говорит не то, чтобы модуляция относилась только к музыке, и не относилась больше ни к чему. Ибо далее он в нескольких книгах разбирает именно модуляцию в речи на примере поэзии. Он говорит о разнице между модулированной (т.е. поставленной в зависимость от внешней меры и числа) деятельности человека и немодулированной (т.е. совершающейся самовольно ). К первой в общем смысле прилагается название добродетели, ко второй – понятие «греха», то есть дела искажающего меру. Так если токарь исказит размеры детали, говорят о «погрешности» – допустимой и недопустимой. Мера- или «модус»- деятельности человека есть Заповедь Божия. В искусстве же она имеет как свою икону то, о чем говорит Блаженный Августин. Иначе говоря – весь трактат блаженного Августина – на примере музыки и поэзии – есть трактат о Божественной поэзии – совершенном исполнении добродетелей, возводя ее на уровень поэзии и науки наук. В то же время он показывает и общую суть всех искусств.

В искусстве управления модуляцией называется справедливость. Интервалы и ноты музыканта – это справедливость правителя по отношению к обоим соединяемым группам людей.

Лиценций: Теперь я понимаю.

Августин: Стало быть, то, что было сказано тобою вслед за тем, а именно, что в пении и танце бывает много дурного, и потому, если прилагать к ним слово «модуляция», то, едва ли не божественная дисциплина сама становится дурной, – оказано это было тобою весьма осмотрительно.

Итак, исследуем сначала, что же такое «модулировать», а затем, что такое «хорошо модулировать», ибо слово «хорошо» не зря было добавлено к определению.

Наконец, нельзя не обратить внимание и на то, что в определение было введено слово «наука» (scientia), ибо благодаря этим трем словам, если не ошибаюсь, определение оказалось исчерпывающим.

Лиценций: Согласен.

Комментарий: Блаженный Августин под словом «наука» понимает не то, что значит это слово сегодня. Здесь имеется в виду опытность и осведомленность, происходящая принятия в ведение истины через практику. Наука в смысле «научился», а не в смысле сциентизма, который относится к категории фантазмов из шестой главы.

Августин: . Итак, коль скоро мы признаем, что модуляция получила свое название от modus (мера), не кажется ли тебе, что только относительно вещей, находящихся в каком-то движении, можно беспокоиться, что мера будет превзойдена или не достигнута? Иначе говоря, если ничто не движется, можно ли опасаться, что нечто будет происходить вне меры?

Комментарий: Речь о человеке, как вещи, постоянно находящейся в движении, и что поэтому превышение и недостижение меры (т.е. самоволие) находится в его падшей природе само падение которой произошло от лишения меры –т.е. заповеди Божией. Сама изменяемость природы, полученная в грехопадении, побуждает его к разрушению заповедей – т.е. меры. И что точность меры свойственна только неизменяемому – т.е. Богу – и достигшим Его покоя – т.е. неизменности – людям.

В Ветхом Завете Бог дал меру в виде ограничения – не превышать меру. В Новом – в виде Заповеди достигать меры. Апостол Павел: «Если человек знает творить добро и не творит – грех ему есть». Превышение меры страшнее недостижения, поскольку недостижение есть свойство немощи, а превышение – силы и наглости.

Превышение меры в управлении людьми есть несправедливость. недостаток меры – есть попустительство.

Лиценций: Никоим образом.

Комментарий: Никоим образом не будет происходить вне меры то, что не движется.

Августин;. Следовательно, модуляция правильно называется некоторой опытностью (peritia) в движении или, во всяком случае, опытностью, благодаря которой что-либо движется хорошо. Ведь нельзя сказать, что нечто хорошо движется, если оно не соблюдает меру.

Комментарий: познание меры – т.е. добродетель – осуществляется как в жизни человека, так и в его творчестве только через опытность- исполнение заповедей, т.е. совмещения своих действий с мерой. Точно так же художник, чтобы стать опытным, рисует много, и чем больше рисует, тем более получает опытность. Так мастер меча с тренировками получает способность контролировать движение меча, т.е. в любой момент наносить удар нужной силы и на нужное расстояние. В искусстве управления справедливость, т.е. мера рождается от опыта понесения наказаний самому. Ненаказанный не имеет такой меры и не может научиться искусству управления людьми. Поэтому мудрый человек просит не об избавлении от наказания, а о милостивом наказании – т.е. чтобы Бог дал уразуметь нужную меру, но избавил от испытания последствий превышения меры на деле. А это осуществляется через угрозы наказания и запрещения.Ум узнает в угрозах и запретах меру, но делом не испытывает.

Лиценций: Разумеется, нельзя. Но необходимо будет понять в свою очередь, что же такое эта модуляция во всем хорошо совершающемся. Конечно, я вижу, что ничто не совершается хорошо иначе, как тогда, когда хорошо движется.

Комментарий:

Добродетель: исполнение заповедей божиих даже падшим человеком вводит падшего в меру- т.е. в свойство неизменности, т.е. в покой Божий.

Музыка: хорошее движение заключается в точном движении музыканта в нужный момент времени, которое производит звук, как икону этого совершенного движения. Истинная мера –добродетельное движение – в сочетании с движениями других музыкантов воспроизводят множество икон, которые формируют иконостас – – гармонию музыки.

Живопись: хорошее движение – кисти, карандаша – подобно движениям музыканта, но в качестве следа- иконы оставляет не звук, а изображение на доске. Множество согласованных движений нескольких художников образуют сочетающиеся друг с другом картины – иконостас – гармонию живописи

Поэзия: Хорошее движение есть движение смысла. Истинная мера его – истина, заключающаяся в ритме слов и соответствии слов делам. Рассогласование слов и дел –т.е. ложь – подобна музыкальному диссонансу. Поэтому истинная поэзия всегда не только красива и мелодична, правильно составленная по законам поэзии, но и истинна по содержанию.

Каллиграфия: Хорошее движение есть движение кисти как продложения руки. Истинная мера его – точность совмещения формы знака, звучания и значения. Множество согласованных друг с другом знаков образуют каллиграфический свиток- гармонию каллиграфии.Согласуется каллиграфия не только с другими свитками, но и с пространством, представляя собой некий композиционный светильник, проявляющий композицию пространства, как свет проявляет во тьме предметы.

Икэбана: Хорошее движение есть движение глаз вдоль стеблей. Истинная мера его – точность совмещения пространственных форм и цвета в живописно-каллиграфическом ритме Согласование икэбана подобно согласованию каллиграфии.

Бонсэки, ландшафт: Хорошее движение зрителя есть такое движение его между камнями и деревьями, что он испытывает постоянную радость от изменения пейзажа. Истинная мера его – точность совмещения пространственных форм и размеров в поэтическом ритме. Согласование бонсэки – со сторонами света, освещением, пейзажем.

Искусство управления: Хорошее движение есть согласное действие всех групп управления, без задержки и спешки. Истинная мера его – измеряется справедливыми наградами и отсутствием наказаний. Согласуется с иконой Христовой с одной стороны – и с состоянием души (добродетельное, порочное) людей.

Августин: А что, если все это происходит благодаря музыке, хотя термин «модуляция» применяется более широко не без основания к любого рода инструментам? Ведь, думается мне, ты видишь, что одно есть обрабатываемый предмет из дерева, серебра или любого другого вещества, а другое есть движение мастера, когда этот предмет обрабатывают.

Комментарий: Таким образом, любой мастер – вышивки, портной, столяр, токарь, использует в своем мастерстве именно этот единый принцип модуляции.

Лиценций: Согласен, что разница большая.

Августин: . Так неужели мы заключим, что мастер стремится к движению самому по себе, а не ради того, что он хочет обработать?

Лиценций: Явно нет.

Августин: Так. Ну, а если он стал бы двигать свои члены не ради чего-либо иного, а только ради их красивого и подобающего движения, не сказали бы мы, что единственное его дело – танец?

Таким образом, танец – это бессмысленное ремесло. Мастер, стремясь к результату, при этом и двигается гармонично. Недаром о преподобном Паисие Святогорце говорили, что он так чистит апельсин, что засмотришься.

Лиценций: По-видимому, так.

Августин: Когда же, полагаешь ты, вещь выделяется среди других и как бы господствует – тогда ли, когда к ней стремятся ради нее самой, или тогда, когда к ней стремятся ради чего-то другого?

Лиценций: Кто станет отрицать, что тогда, когда к ней стремятся ради нее самой?

Августин: . Повтори теперь то, что мы выше сказали о модуляции: ведь мы положили, что она есть некая опытность в движении, и посмотри потом, где более прилично такое название: там ли, где движение как бы свободно, т. е. там, где оно является предметом стремления само по себе и радует само, или же там, где оно чему-то служит; ведь можно сказать, служит все, что не существует ради самого себя, а соотносится с чем-то другим

Лиценций: : . Там, где оно является предметом стремления само по себе.

Августин: . Следовательно, правдоподобно, что наука модулировать есть наука о хорошем движении, таком, где оно является предметом стремления само по себе, а потому само по себе радует.

Лиценций: Конечно, это, вероятно, так.

Комментарий:

Это не то значит, что мастер, стремясь к результату, тем самым отступает от искусства модуляции. Это означает, что сами движения мастера имеют самостоятельную ценность, хотя и приводят к результату.

Добродетель: Таким образом любое человеческое дело имеет в самом себе блаженство, если совершается по заповедям Божиим, и цель его состоит не в достижении практического результата, а в исполнении заповеди самой по Себе. Поэтому преподобный Антоний Оптинский говорил «Я предпочту провалить дело по совету брата, чем исполнить по своей собственной воле,» а авва Дорофей говорил «в любом деле девять частей в том, чтобы исполнить заповедь Божию, и только одна часть – в том, чтобы достичь результата дела».

Музыка: Цель музыки не в том, чтобы сыграть ее, а в том, чтобы играть ее. Процесс ее и есть результат.

Живопись: Совершенная живопись – это не прекрасная картина. Картина – есть только сохранившийся, застывший след от движений художника, кристаллизированная музыка. Собственно совершенная живопись происходит только во время ее процесса.

Поэзия: Подобно музыке поэзия не преследует получение какого-то объекта, а суть поэзии состоит в ее процессе. При этом подобно живописи в результате движения поэзии остается кристаллизированный, застывший след от нее след – начертание стихов..

Каллиграфия: Будучи между поэзией, живописью и музыкой, она проявляет движение каллиграфа, и смысл ее именно в этом движении, и понимании его при смотрении на нее. Также каллиграфия раскрывает, определяет движение в пространстве, которое композиционно освещает. Подобно светильнику света, показывающему во тьме находящиеся там предметы, каллиграфия показывает композицию пространства.

Икэбана: Сама недолговечность икэбана заставляет признать, что ее цель не в букете, а процессе составления букета,

Стрельба из лука: Как и икэбана, смысл стрельбы из лука состоит не в попадании в мишень, а в ощущении пространства. Расстояния до нее – как струны музыкального инструмента, натяжение лука, как настройки музыкального инструмента, а тетивы – как иконы расстояния до мишени. Выстрел есть воспроизведение точной смодулированной ноты после того, как лук-инструмент был натянут в точности на меру пространства.

ландшафт: Смысл их не в получившемся пейзаже, а в модуляции сознания и впечатлений находящихся в ландшафте зрителей, приведении в чин и меру движения зрителя.

Искусство управления: Смысл искусства управления не в достижении каких-то показателей, прибыли, цифрового благосостояния, а в изменении взаимосвязи между группами управления в христоподобие. Каждый человек и группа целиком искусного управления максимально возможно уподобляются Христу. Благосостояние и благополучие есть необходимое следствие такого уподобления, но не цель.

Августин: Почему же добавлено слово «хорошо», если уже сама модуляция не может существовать иначе, как при условии хорошего движения?

Лиценций: Не знаю. И не понимаю, как это от меня ускользнуло. Ведь я все время собирался об этом спросить.

Августин: Вообще об этом не могло возникнуть никакого спора, если бы мы определили музыку как просто науку модулировать, отбросив слово «хорошо».

Лиценций: Кто же с этим согласится, если ты пожелаешь изъяснить это именно так?

Августин: Музыка есть наука хорошо двигаться. Но «хорошо двигаться» применимо ко всему, что движется в соответствии с числом, соблюдая величины времен и интервалов (ведь уже это доставляет удовольствие и оттого называется не без основания модуляцией); однако может случиться, что такой размер и соответствие числу радуют, когда не нужно; например, если поющий приятнейшим образом или если изящно танцующий хочет резвиться, тогда как, по существу, от него требуется строгость,– в этом случае он нехорошо пользуется модуляцией, хотя бы она сама по себе и соответствовала числу, т. е. он пользуется нехорошо, или несообразно, тем движением, которое само по себе хорошо, соответствуя числу. Вот почему одно – модулировать, а другое – хорошо модулировать. Ведь нужно считать, что модуляция имеет отношение к любому певцу, лишь бы он не погрешал в продолжительности слов и звучаний, между тем хорошая модуляция имеет отношение к указанной свободной дисциплине, т. е. к музыке.

А если тебе указанное движение не покажется хорошим по той причине, что оно нелепо, хотя бы ты и признавал его искусно сложенным в соответствии с числом, мы все же останемся при нашем мнении, и ему надлежит следовать всюду, а именно: спор о словах не должен нас беспокоить, если сам предмет достаточно ясен; в конце концов нам должно быть все равно, определять ли музыку как науку модулировать или как науку хорошо модулировать.

Лиценций: Я также предпочитаю избегать словесных распрей и пренебрегать ими, однако проведенное тобою различие мне нравится.

Комментарий: Мера для модуляции не является чем-то единым и неизменным в любых обстоятельствах.

Добродетель: Некоторые деяния, которые в общем случае являются грехом, например, убийство, по воле Божией является добродетелью, а грехом является невыполнение этих дел. Так Финеес совершил убийство любодействующего с мадианитянкой, но заслужил вечное благословение Божие, а не осуждение.

Музыка: Музыкант не может играть в одном и том же темпе и ритме, и тем более в придуманном собой. Он смотрит на дирижера (певец – на регента), который задает начало и конец,ритм, такт, молчания и вступление. Хорошая модуляция – задаваемая дирижером.

Живопись: Изограф не может постоянно писать в одной модуляции. Он сообразуется с темой, с размером, с местонахождением будущего образа, с требуемой силой образа.

Каллиграфия: Каллиграф не может самопроизвольно писать и придавать знакам любую форму, а должен сообразовываться со смыслом слова, местонахождением его в свитке и тем, где знак будет находиться.

Икэбана: Мастер не может делать «икэбана» в воздухе, в пустоте. Он должен знать, где и когда будет стоять букет, сообразовываться с местом и временем изготовления, даже погодой и особенно с теми, кто будет смотреть на букет.

Бонсэки и ландшафт: Расположение ландшафтных элементов не является самопроизвольным построением, но зависят от назначения, местности, количества людей предполагаемом внутри ландшафта.

Военное искусство: Движение войск не может осуществляться только по мыслям военачальника, оно должно гармонировать с движением противника, с погодой, с движением других войск и т.д.

Искусство управления: Не существует никаких универсальных законов и правил управления. Принятая раз и навсегда методика управления – подобна одному и тому же ритму для всех музыкальных произведений. Это плохая модуляция. Хорошая модуляция – сообразование с обстоятельствами и свойствами людей и изменение этой методики.

Добродетель: Хотя существуют уставы и определения аскезы, однако они не являются жесткими рамками иудейских законников и должны применяться в зависимости от места, времени и состояния людей. Это выразил Господь в знаменитом «суббота ради людей, а не люди ради субботы».

5. Августин: Нам остается выяснить, почему в определение включается слово «наука».

Лиценций: Согласен, ибо я помню, что так это требуется по порядку.

Августин: Ответь же: кажется ли тебе хорошей модуляцией голос соловья в весеннюю пору года? Ведь его пение и соответствует числу, и весьма приятно, и, если не ошибаюсь, отвечает времени.

Лиценций: Вполне.

Августин: Значит ли это, что соловей имеет опыт в названном искусстве?

Лиценций: Нет.

Августин: Ты видишь, слово «наука» совершенно необходимо.

Лиценций: Вижу.

Августин: Скажи мне, следовательно, прошу тебя: разве не кажутся тебе подобными этому соловью все те, кто хорошо поет по чутью, т. е. делает это в соответствии с числом и приятно, хотя на вопрос о числах или интервалах высоких и низких голосов ответить не умеет?

Лиценций: Я считаю их совершенно подобными.

Августин: Так что же? Тех, кто охотно внемлет им без этой науки, разве не следует уподобить скотам, коль скоро мы видим, что слоны, медведи и некоторые другие виды зверей трогаются пением, а птицы радуются своим голосам (ведь без всякой внешней для себя выгоды они не были бы столь расточительны и не пели бы, если бы не испытывали вожделения)?

Лиценций: Согласен. Но тогда это оскорбление распространяется почти на весь род человеческий.

Августин: Нет, это не так, как ты думаешь. Ведь великие мужи, хотя и не знают музыки, либо желают слиться с толпой, недалеко ушедшей от скотов,– и таких огромное число,– и делают они это весьма скромно и благоразумно (впрочем, рассуждать об этом здесь не место), либо вкушают некоторое весьма умеренное наслаждение после великих забот, ради облегчения и освежения души. Хотя вкушать такое наслаждение время от времени и есть нечто весьма скромное, однако находиться даже иногда в его власти – постыдно и непристойно. Но каково твое мнение? Играющих на флейтах, кифарах и тому подобных инструментах разве можно сравнить с соловьем?

Лиценций: Нет.

Августин: В чем же они различаются?

Лиценций: В том, что там я вижу некое искусство, а здесь – одну лишь природу.

Комментарий: Св.Августин указывает в этом важнейшем отрывке, что гармония присутствует в мире независимо от обучения человека. Соловей от рождения словно обучен Богом искусству, которого не имеют многие люди. Но только люди могут понимать, какая сила и смысл в этом искусстве – и тем видеть премудрость Создателя. В понимании гармонии, в разумном восприятии божественной музыки Промысла в творении состоит подлинная наука, которая дает видеть невидимого Бога через рассмотрение видимого творения.

Августин: Твое мнение правдоподобно. Но ты считаешь, что нужно говорить в первом случае об искусстве, хотя бы исполнители это делали путем лишь некоего подражания.

Лиценций: Почему же нет? Ведь я вижу,– в искусствах подражание настолько важно, что без него все они почти совершенно пропадают. В самом деле: учителя делают себя образцом для подражания – и это есть то, что называется «учить».

Комментарий: Догмат об иконопочитании, указывающий соответствие Первообраза (прототипа) и Образа (типа) есть универсальный закон вселенной, и в первую очередь – закон науки, как обучения знанию. Учитель есть Прототип, ученик есть икона учителя, поэтому не бывает ученик выше Учителя, поскольку не может икона быть совершеннее первообраза. Соответственно отвергающие иконы отвергают сами в себя, ибо только благодаря иконам смогли научиться говорить и даже ходить.

Августин: Но не кажется ли тебе, что искусство есть некий разум и что занимающиеся искусством пользуются разумом? Или ты думаешь иначе?

Лиценций: Видимо, так.

Августин: Стало быть, всякий, кто разумом пользоваться не может, не занимается искусством?

Лиценций: И с этим я согласен.

Комментарий: Ни живопись, ни музыка, ни икэбана, никакое другое искусство не могут иметь целью передачу эмоций или самовыражение. Их цель – раскрытие Божественного разума в Промысле о человеке. То же касается и добродетели – никакое дело на этом пути не достигает цели, если не соответствует разуму Божию. То же касается и управления людьми – управление ради самого управления,т.е. ради хорошего состояния системы, не является управлением и даже разумным, ибо и корабль плывет не для того, чтобы плыть, но чтобы достичь цели. Цель же у всех искусств одна – достижение Бога.

Августин: Не считаешь ли ты, что безгласные животные, называемые также неразумными, могут пользоваться разумом?

Лиценций: Отнюдь нет.

Августин. Итак, либо ты назовешь разумными животными сорок, попугаев и воронов, либо ты напрасно назвал подражание искусством. Ведь мы видим, что птицы эти могут многое петь и произносить по-человечески и вместе с тем делают это лишь путем подражания. Или ты думаешь иначе?

Лиценций: Как ты это все вывел и насколько сказанное тобою имеет силу против моего ответа, я еще не совсем понимаю.

Августин: Я тебя спрашивал: кифаристы, флейтисты и подобного рода люди, по-твоему, владеют ли искусством, хотя бы то, что они делают при игре, они и достигают путем подражания? Ты отвечал, что да. И что, по-твоему, тогда, казалось бы, почти всем искусствам угрожает быть вытесненными подражанием. Отсюда можно заключить, что всякий, достигающий чего-либо путем подражания, пользуется искусством, хотя, быть может, не всякий, пользующийся искусством, усвоил его путем подражания. Но если всякое подражание есть искусство, а всякое искусство – разум, то всякое подражание есть разум; между тем, разумом не пользуется неразумное животное, следовательно, оно не имеет искусства; и тем не менее оно способно к подражанию; следовательно, искусство не есть подражание.

Комментарий: Светское искусство и вообще искусство, не поставившее Бога во главу угла, не отоносящееся к Нему Одному как к источнику и подателю и Учителю его, и не стремящееся достичь Его цели – не может называться не только искусством, но и вообще деятельностью разумного существа и подобно скотству. Не случайно и деятели безбожных искусств и деятели безбожных наук и деятели безбожного управления живут крайне скотски.

Лиценций: Я говорил, что многие искусства сводятся к подражанию, но не называя само подражание искусством.

Августин: Итак, те искусства, которые сводятся к подражанию, по-твоему, не сводятся к разуму?

Лиценций: Нет, я полагаю, что они сводятся и к тому и к другому.

Августин: Не спорю, но в чем полагаешь ты науку – в разуме или в подражании?

Лиценций: И ее также я полагаю и в том и в другом.

Августин: Стало быть, ты припишешь науку и тем птицам, которым ты не отказываешь в подражании?

Лиценций: Нет. Ведь наука заключается и в том и в другом, а потому она не может заключаться в одном лишь подражании.

Августин: . А в одном лишь разуме, по-твоему, может?

Лиценций: По-видимому, да.

Лиценций: Одно, стало быть, ты считаешь искусством, другое – наукой, коль скоро наука может заключаться и в одном только разуме, тогда как искусство с разумом сочетает подражание.

Лиценций: Я не вижу, чтобы это следовало. Ведь я сказал, что не все, но многие искусства сводятся одновременно и к разуму и подражанию.

Августин: Так неужели ты назовешь наукой и то, что сводится одновременно к обоим, или же припишешь ей один лишь удел разума?

Лиценций: Что мешает мне называть наукой и тот случай, когда с разумом сочетается подражание?

Августин: Так как теперь мы ведем речь о кифаристе и флейтисте, т. е. предметах, относящихся к музыке, я хочу, чтобы ты мне сказал: нужно ли приписывать телу, т. е. какой-то покорности тела, что эти люди совершают путем подражания?

Лиценций: Полагаю, что подражание следует относить и к душе, и к телу, несмотря на выражение, которое ты уместно употребил, т. е. выражение «покорность тела», ибо покоряться тело может лишь душе.

Комментарий: Св.Августин не просто так заостряет внимание на этой странной дискуссии, и это снова относится к догмату иконопочитания . Образ соотносится с первообразом не сам по себе, а в разуме взирающего на него. Если отсутствует разум, то отсутствует и икона. Более того, отсутствующий разум может правильным образом нанести вред. Так еретики, имеющие неправильный разум, пользуясь Священным Писанием-совершенной иконой Бога Слова -, уничтожали души и были вратами адовыми.

Живопись : обучение живописи строится на неразумном подражании движениям учителей, которые будучи лишенными смысла и составляя только копирование окружающего, делают бессмысленных художников.

Искусство управления: обучение управлению строится на подражании знаменитым главам государств прошлого. Но по большей части их знаменитость оказывается результатом особых условий или скорее наглости и преступности чем мудрости. Понимание же мотивов их поступков вообще невозможно, потому что почти совершенно неизвестно, на основании каких данных предпринимались те или иные решения.

Августин: Я вижу, ты весьма осторожно пожелал приписать подражание не одному только телу. Но разве ты станешь отрицать, что наука имеет отношение к одной лишь душе?

Лиценций: Кто будет это отрицать? Итак, ты отнюдь не допустишь, чтобы наука о звучании струн и флейт была отнесена одновременно и к разуму, и к подражанию. Ведь ты признал, – подражания нет без тела, а наука, по твоим словам, связана с одной лишь душой. Надо признаться, это вытекает из того, в чем я с тобой согласился. Но что из того? Ведь у флейтиста будет в душе наука. Ведь и тогда, когда он подражает, – а это, полагаю, не может происходить без тела – не упраздняется то, что он охватывает душой.

Августин: Не упраздняется, я и также не утверждаю, будто все, что играют на этих инструментах, лишены науки. Но я утверждаю, что не все ее имеют. Ведь этот наш вопрос направлен к тому, чтобы по возможности понять, насколько правильно введено понятие науки в приведенное нами определение музыки. Если ею владеют все играющие на флейте, на лире и любые другие исполнители этого рода, то нет ничего низменнее, ничего презреннее, чем эта дисциплина.

Комментарий: неразумное страстное искусство оскверняет и унижает не только автора, но и само искусство,делая его презренной дисциплиной. Так случилось с театром. Так случилось с политикой, которая в древние времена мудрецов была преимущественным местом действия добродетели и мудрости, а сейчас стало преимущественно грязным и преступным и презираемым делом, так что слово «политик» стало ругательным.

Однако присмотрись самым внимательным образом, чтобы стало, наконец, ясным то, над чем мы уже давно бьемся. Ты, конечно, уже признал, что наука обитает в одной лишь душе.

Лиценций: Разве я это признал?

Августин: Ощущения ушей приписываешь ли ты душе, телу или им обоим?

Лиценций: Им обоим.

Августин: А память?

Лиценций: Полагаю, ее надо приписать душе. Ведь на том основании, что мы ощущаем нечто, потом вверяемое памяти, не следует полагать, будто память находится в теле.

Августин: . Это, пожалуй, большой, особый вопрос, и не место о нем распространяться здесь.

Комментарий: Св.Августин имеет в виду учение св.Макария Александрийского о том, что память человека разрушается вместе со смертью тела, поэтому душа умершего находится в состоянии новорожденного младенца, который ничего не помнит, что было в предыдущей его жизни. При этом же говорит, что есть исключение из правила – святые и особенно мученики, памятью которых является Бог, поэтому они помнят все и после преставления. Также сюда относится беседа в шестой книге о «числах в памяти», которые разрушаются постоянно.

Достаточно, если я скажу, что ты не сможешь отрицать наличие памяти у животных. Ведь и ласточки по прошествии года вновь навещают свои гнезда, и о козах совершенно верно было сказано:

Сами приходят домой, все помня, и младших приводят.

(Вергилий, Георгики, III, 316);

И о псе повествуется («Одиссея», XVII, 291–319). что он узнал своего хозяина, который уже был забыт своими людьми. Можно привести, если угодно, бесчисленные примеры, подтверждающие мною сказанное.

Лиценций: И я этого не отрицаю, и жду с нетерпением, что же говорит в твою пользу.

Августин: Что ты скажешь о том, кто приписывает науку одной лишь душе и отказывает в ней всем неразумным животным, не полагая ее ни в ощущении, ни в памяти (ибо ощущение не бывает без тела, а вместе с тем ощущение и память имеются и у животных)? Полагает же он ее в одном интеллекте?

Лиценций: И в этом отношении я жду, что же говорит в твою пользу.

Августин: A вот что: все, кто следует ощущению и вверяет памяти то, что в нем радует, приводя сообразно этому в движение свое тело, привносят некую способность подражания; и все эти люди науки не имеют, хотя они явно совершают многое на основе своей опытности и обучения, когда выражают в словах или действиях самый предмет, не познавая его, однако, посредством интеллекта. И если разум покажет, что таковы именно эти театральные мастера, не будет, думается мне, сомнений и у тебя, почему надлежит отказать им в науке, а потому и не приписывать им обладание музыкой, которая есть наука модулировать.

Комментарий: все искусства принадлежат в собственном смысле только имеющим истинный разум – Божий, т.е. христианам, очищенным душой и сердцем. Искусство управления принадлежит им исключительно, поскольку нехристианин, управляющий людьми, не ведет их к Богу через христоуподобление, но умерщвляет через скотоуподобление.

Лиценций: Разъясни мне это, посмотрим, какова его суть.

Августин: Подвижность пальцев большую или меньшую, думается мне, ты свяжешь не с наукой, а с привычкой?

Лиценций: Почему так?

Августин: Потому, что раньше ты приписал науку одной лишь душе, а сказанное связано с телом, хотя и повелевает при этом душа. Комментарий:под телом имеется в виду животная, низшая часть человеческого сознания.

Лиценций: Но коль скоро знающая душа повелевает это телу, полагаю, что скорее нужно связать это со знающей душой, чем с повинующимися ей телесными членами.

Августин: Разве ты не согласен: может случиться, что один превосходит другого в науке и тем не менее этот второй, менее в ней искушенный, гораздо легче и проворнее движет пальцами?

Лиценций: Согласен.

Августин: Если быстрое и более проворное движение надлежит связывать с наукой, то человек будет тем более знающим, чем более он преуспевает в таком движении.

Лиценций: Да.

Августин: Теперь вдумайся в следующее. Наверное, ты иногда замечал, что плотники и им подобные ремесленники повторно попадают пилою или топором в то самое место, куда душа намеревается направить удар, а мы, пытаясь достичь того же самого, сделать это не в состоянии, за что они нас нередко и высмеивают.

Лиценций: Да, это так, как ты говоришь.

Августин: Но хоть мы сделать это и нe в состоянии, разве мы не знаем, куда именно следовало ударить или сколько следовало отнять?

Лиценций: Часто не знаем, а часто и знаем.

Августин: Допусти, следовательно,– кто-нибудь знает все, что должны делать плотники, и знает в совершенстве, но на деле менее способен к этому; несмотря на это, он способен гораздо находчивее советовать тем, кто работает с величайшей легкостью, хотя сами они и не способны судить. Не бывает ли так?

Лиценций: Бывает.

Августин: Следовательно, не только быстрота и легкость движения, но и сама мера движения в членах должна быть отнесена скорее к привычке, чем к науке. Ведь в противном случае тот, кто лучше пользуется руками, был бы и более опытным в науке; если применить это к флейтам и кифарам, тогда производимое пальцами и членами, коль скоро оно для нас трудно, мы признали бы совершаемым скорее благодаря науке, чем благодаря привычке и прилежному подражанию и размышлению. Комментарий : наука тела (привычка) отличаются от науки ума (понимание через опыт)

Лиценций: Не имею, что возразить; ведь я привык слышать, что и медики, мужи ученейшие, при рассечении или каком-либо бинтовании членов, совершаемых рукою и железом, часто уступают людям, менее опытным в науке; этот род лечения называют хирургией, и само слово достаточно ясно указывает на существование в руках некоего рабочего навыка врачевания. Переходи же к дальнейшему, исчерпав данный вопрос.

Комментарий: Св.Августин говорит о разнице между разумом в понимании искусства и практикой. Это то самое, о чем говорит и св.Андрей Критский «Лию разумей деяние яко многоплодную, Рахиль же разум яко многотрудную». Разум рождается при усиленной практике, но практика без направления разума бессмысленна. Направление же разума невозможно в пустоте – а только Светом Божиим. Направление разума к Свету Божию называется в Евангелии Путем,Христос говорит, что Путь – это Он, а движение по этому пути называется подражанием Христу.

Августин: Остается, думается мне, найти, если только это для нас возможно, искусства, которые доставляют удовольствие благодаря рукам и которые не следуют всецело науке, а ощущению и памяти, овладевая надлежащей практикой. Впрочем, может быть, ты мне скажешь, что науке возможно существовать без практики и что тогда зачастую ее больше, чем у тех людей, которые отличаются практическим умением, но что и эти люди не могли бы достичь такого умения без всякой науки.

Лиценций: Приступим к делу. Ведь явно, что нужно.

Августин: Не слушал ли ты когда-либо такого рода актеров с особым вниманием?

Лиценций: Пожалуй, даже больше, чем мне этого хотелось.

Августин: Почему, думаешь ты, необразованная толпа часто освистывает флейтиста, исполняющего пустяковые вещи, и, наоборот, рукоплещет хорошо поющему, и чем приятнее он поет, тем больше и глубже она трогается? Нужно ли полагать, что происходит это у простого народа благодаря музыкальному искусству?

Лиценций: Нет.

Августин: Благодаря чему же?

Лиценций: Думаю, происходит это благодаря природе, даровавшей всем чувство слуха, посредством которого и судят об этом.

Комментарий: Св.Августин говорит, что естество человека (природа) имеет как неотъемлемую часть видение и познание разума Творца, вложенного в творение. Благодаря этому любой человек, самый необразованный и невежественный способен отличить плохую музыку от прекрасной.

Августин: Ты прав. Но посмотри теперь, наделен ли этим чувством и сам флейтист. Если да, то вслед за тем его суждение способно приводить в движение пальцы, когда он берется за флейту; и то, что достаточно удачно прозвучало, как ему хотелось, он может замечать и запечатлевать в памяти, приучая пальцы путем повторения попадать в надлежащие места без колебаний и без ошибки,– безразлично, получит ли он от другого то, что исполняет, или придумает сам, руководимый и одобряемый той природой, о которой была речь. Итак, коль скоро память следует за ощущением, а члены – за памятью, будучи вышколены и подготовлены практикой, он исполняет, когда ему захочется, тем лучше и тем приятнее, чем более обнаруживает во всем то, что, как известно из предыдущего рассуждения, является общим у нас с животными, а именно: стремление к подражанию, ощущение и память. Есть у тебя, что ты можешь возразить против этого?

Лиценций: Нет, ничего. И мне не терпится узнать, какова же эта дисциплина, познание которой, очевидно, весьма тонко ограждено от наиболее грубых душ.

Комментарий: Вдохновение и душевные порывы, которые артистические натуры обожествляют, если не имеет источником понимание и видение разума Бога, являются животными инстинктами и чем они сильнее, тем больше оскотинивают человека. Именно поэтому наиболее вдохновенные и артистические натуры страдают от животных пороков блуда и пьянства.

Августин: Сказанного мало, и я не считаю возможным перейти к разъяснению этой дисциплины, прежде чем мы не выясним того, что актеры способны доставлять наслаждение слуху простого народа без этой науки, и того, что актеры отнюдь не могут изучать и знать музыку.

Комментарий: Это относится и к управлению людьми. Политики могут, не имея представления о разуме Божием и науке управления, осуществлять приятное людям правление, но в силу этого они даже не могут начать изучать и знать науку управления.

Лиценций: Удивительно, если ты это сделаешь.

Августин: Нет, это легко, но нужно, чтобы ты был еще внимательнее.

Лиценций: Насколько я сознаю, мое внимание с тех пор, как началась эта беседа, никогда не было столь напряжено, как сейчас, однако должен признать, что ты меня еще гораздо больше насторожил.

Августин: Благодарю тебя, хотя ты больше помогаешь сам себе. Итак, ответь, пожалуйста: кажется ли тебе знающим, что такое золотой солид, такой человек, который, желая продать его за справедливую цену, оценит его в десять мелких монет?

Лиценций: Кто это скажет?

Августин: A теперь ответь, что нужно ценить дороже – то ли, что постигает наше разумение, или то, что нам дает случайное суждение неопытных людей?

Лиценций: Нет сомнения, что первое несравненно выше всего прочего, которое нельзя даже признать за нечто, принадлежащее нам.

Августин: Так, стало быть, ты не будешь отрицать, что вся наука заключена в разумении.

Лиценций: Кто может это отрицать?

Августин: Следовательно, и музыка – там же.

Лиценций: Вижу, что это вытекает из ее определения.

Августин:. A теперь скажи: рукоплескания толпы и все эти театральные награды разве не кажутся тебе чем-то, что находится во власти фортуны и зависит от суждения неопытных людей?

Лиценций: Я считаю, нет ничего более переменчивого и более зависящего от случая, от власти толпы и ее одобрения.

Августин: Так неужели актеры, если бы они знали музыку, продавали бы за такую цену свое исполнение?

Комментарий:Еще сильнее это рассуждение это относится к живописи и к политике.

Однако, здесь надо различать продажу искусства с целью обогащения и искусство как средство к существованию. Сами апостолы, получая за проповедь Евангелия – искусства из искусств – содержание, не продавали Его, потому что поступали так по заповеди Христа – «труждающийся достоин пропитания».

Лиценций: Такой вывод меня тревожит немало, хотя кое-что я и могу возразить. Ведь того продавца солида, о котором была речь, нельзя сравнивать с актером. В самом деле: актер, получив рукоплескания или какое-нибудь денежное вознаграждение, не теряет ту науку, посредством которой он доставлял удовольствие народу, если только он ее имеет; наоборот, обогащенный деньгами и радостный от похвалы людей, он возвращается домой с наукой, той же самой, что и прежде, остающейся в целости и сохранности. А потому он был бы глуп, если бы пренебрегал этими благами; отказавшись от них, он стал бы гораздо презреннее и беднее, а, приняв, он отнюдь не становится от этого менее ученым.

Августин: Смотри же, достигли мы хотя бы в этом отношении того, чего хотели. Ведь я уверен, ты считаешь гораздо более значительным то, ради чего мы что-либо делаем, а не то, что мы делаем.

Лиценций: Несомненно.

Августин: Следовательно, тот, кто исполняет или учится исполнять только для того, чтобы получать похвалы от народа или вообще от любого человека, не ставит ли такую похвалу выше, чем исполнение?

Лиценций: Не могу этого отрицать.

Комментарий: поэтому политик, который руководствуется одобрением и неодобрением людей – не знает ничего об искусстве управления.

Августин: . Ну, а тот, кто судит о какой-нибудь вещи плохо, кажется ли тебе, что он ее знает?

Лиценций: Отнюдь нет, разве только это какой-нибудь развратник.

Августин: Следовательно, тот, кто считает худшее лучшим, вне всякого сомнения не имеет знания о нем.

Лиценций: Да.

Августин: . Итак, если ты меня убедишь или покажешь, что любой из актеров не проявляет свои способности, если он их имеет только для того, чтобы понравиться народу, ради прибыли и славы, тогда я соглашусь, что всякий актер может владеть и наукой музыки, оставаясь актером. Но если, как это весьма вероятно, нет актера, который не полагал бы и не ставил целью своей профессии деньги или славу, необходимо будет признать либо что актеры музыку не знают, либо что искать у других славы или каких-либо иных случайных благ нужно больше, чем в себе самих – разумения.

Лиценций: Я вижу, что коль скоро я согласился с ранее сказанным, то теперь должен согласиться и с этим. Ибо мне кажется, что никак нельзя найти на сцене такого человека, который любил бы свое искусство ради него самого, а не ради внешних благ; ведь и на стадионе едва ли такого найдешь. Впрочем, если такой человек и есть или нашелся бы, на этом основании еще не следует презирать музыкантов, а нужно уважать актеров в виде исключения. Вот почему разъясни мне теперь, пожалуйста, существо столь значительной дисциплины, которая уже не может быть презренной в моих глазах.

Августин: Разъясню. Нет, ты разъяснишь. Действительно, я ничего не делаю, кроме как спрашиваю тебя и выясняю. Ты же обо всем этом – что бы это ни было – и что спрашиваешь ныне, не зная, спрашиваешь чтобы понять. Отвечая, сам же объясняешь. Итак, я тебя спрошу, может ли кто-нибудь одновременно бежать и долго и быстро?

Лиценций: Может.

Августин: А что по поводу медленно и быстро?

Лиценций: Никоим образом.

Августин: Итак, иное – долго, и иное – медленно.

Лиценций: : Иное по всему.

Августин: Теперь спрошу: как ты думаешь, что противоположно долготе, как быстроте – медленность?

Лиценций: Не могу подобрать нужного слова. Не вижу никакой противоположности долготе, кроме недолготы. Как тому, что называется «долго», противоположно будет «недолго», так и если не хотим сказать «быстро», вместо этого говорим «медленно», которое не обозначает ничего другого.

Августин: Истинно ты сказал. Когда мы так беседуем, ничего истинного не пропадет. Действительно, если и есть слово, которое ты не можешь подобрать, то я о нем или совсем не знаю, или оно сейчас не приходит мне на ум

Комментарий: в латинском языке «кратко» – breve является противоположностью иной «долготы» – longе, как мы увидим в дальнейшем .

По каковой причине будем продвигаться в той последовательности, каким образом назвали эту пару противоположностей – долго и не долго, медленно и быстро. И в начале исследуем о долготе и недолготе, если угодно.

Лиценций: Да будет так.

Комментарий:Важное различие между этими двумя временными понятиями, которые являются характеристикой движения и мерой движения, критически важны в любом искусстве.

Августин: Не очевидно ли для тебя, что так называемое «долго» (diu) – это совершаться на протяжении (longum), а называемое «недолго» – то что совершается короткое (breve) время?

Лиценций: Очевидно.

Августин: Следовательно, движение, которое совершается, например, два часа, разве не имеет двойное время, чем то, которое совершается один час?

Лиценций: Кто же в этом будет сомневаться?

Августин: Сдедовательно,когда мы говорим «долго» и «недолго», принимает это некоторым образом численное измерение, так что одно движение соотносится с другим, как два к одному. То есть иное движение как бы двойное имеет число, а другое же к иному движению относится как три к двум, то есть имеет три части времени, сколько иное – две. Также может совершаться и прочими числами, так что нет пространства бесконечного и неопределенного, но все имеют в себе для движение некое число. Или одно и то же число имеют – например, один и один, два и два, три и три, четыре и четыре. Или не одно и то же – например, один и два, два и три, три и четыре. Или же один и три, два и шесть. И всякое движение могло бы охватывать иное движение через измерение – измерение по отношению к самому себе.

Лиценций: Попонятнее объясни.

Августин: В таком случае вернемся к тем часам,– когда говорили об одном и двух часах – и распространим на все то, что было о них, как считаем, достаточно сказано. Ибо наверняка не сможешь отрицать, что может одно движение совершаться за время в один час, а другое – за два.

Лиценций: Наверняка.

Августин: Что же? Иное за два, а иное – за три не признаешь возможным?

Лиценций: Признаю.

Августин: А иное за три, и иное за четыре часа? И обратно – иное за один, а иное – за три? Или иное за два, а иное – за шесть. Разве не очевидно?

Лиценций: Очевидно.

Августин: Почему, следовательно, и это не было бы очевидно? Я об этом и говорил, когда сказал, что два движения могут иметь в себе некое число, или один к двум, или два к трем, три к четырем, один к трем, два к шести, и если какое иное захочешь перечислить. Зная же это, имеешь возможность и к остальным последовать. Или семь к десяти, или пять к восьми и все, какие бы ни были, в двух движениях имеющих друг к другу измеренные части, так что можно о них сказать «столько и столько», или равные числом они были бы, или одно больше а другое меньше.

Лиценций: Теперь я понимаю и могу с этим согласиться.

Комментарий: Суть искусства суть гармония. Гармония это упорядочивание, составление по определенным признакам или свойствам. Основа же порядка – числа. Применение порядка на меру дает числа, как элементы гармонии. В зависимости от меры и от того, к каким свойствам применяется порядок, происходит то или иное искусство.

Добродетель: мерой является покой Божий, пределы естества, порядок применяется к мере по свойству соответствия Заповедям.

Живопись: мерой является пространство, порядок применяется к пространству по свойству цвета, числа образуются из цветных пятен и линий.

Музыка: мерой является время, порядок к времени применяется по свойству звука, числа образуются из нот.

Поэзия:Мерой является время, порядок к времени применяется по свойству членораздельных звуков- букв, числа образуются из слогов.

Каллиграфия:Мерой является пространство, порядок к пространству применяется по свойству цвета. Числа образуются из черт.

Икэбана: Мерой является трехмерное пространство, порядок к пространству применяется по свойству твердых тел. Числа образуются из цветов.

Бонсэки и ландшафт: Мерой является трехмерное пространство, порядок к пространству применяется по свойству твердых тел. Числа образуются из камней и ландшафтных предметов.

Управление людьми: мерой является человек, как икона Христа, Порядок к человеку – иконе Христа – применяется по Лествице св.Иоанна Лествичника, числа образуются из добродетелей и страстей.

Августин: Полагаю, ты понимаешь, что всякий размер и мера справедливо предпочитается неизмеряемости и неопределенности.

Лиценций: Это очевиднейше.

Августин: Следовательно, два движения, которые, как было сказано, в себе самих имеют некое численное измерение, предпочитаются тем, которые их не имеют.

Лиценций: И это очевидно, как и последующее: те, которые имеют в себе определенную некую меру, а также размер которых состоит в числе, связаны друг с другом. Те же, которым этого не хватает, никаким образом не могут быть соединены разумом.

Искусство управления: Таким образом, надежнее связываются друг с другом группы согласованного числа.

Августин: В таком случае, назовем, если угодно, те, которые между собой соразмерны, рациональными, а те, которым этого измерения не хватает – иррациональными.

Лиценций: Угодно!

Августин: Тогда обрати внимание, не представляется ли тебе большего согласия в тех рациональных движениях, которые равны между собой, чем в тех, которые неравны?

Лиценций: Почему же не представляется?

Августин: Далее – неравные. Разве не иные суть те, о которых мы можем сказать, во сколько раз часть большего из них равна или превосходит меньшее? Как два и четыре. Или шесть или восемь? И те, о которых того же самого сказать нельзя, как в таких числах: три и десять. Или четыре и одиннадцать? Действительно, различишь в двух вышеназванных числах в раздвоении частей равенство большего и меньшего, и далее, в последующих названных мной меньшее от большего отличается в четыре раза. А в этих иных, каковы суть три к десяти или четыре к одиннадцати, не видим никакого соответствия, которое бы имели между собой их части, о которых можно было бы сказать «они совпадают», но ничего такого, что есть в предыдущих?

Действительно, никакая часть меньшего не сравняется никакой части большего, ни во сколько раз большее меньшего не превосходит, чтобы выразить это какой-то мерой. И действительно, ни на три части нельзя разделить число десять, ни на четыре части – одиннадцать- сказал бы кто-нибудь. Когда же я говорю, чтобы ты подумал, какова их часть, говорю о ясных (т.е. целых), без всякого добавления, каковы суть половина, треть, четверть, пятина, шестая и так далее. А не о трех с копейками и все такого рода точности.

Лиценций: Я уже понял.

Августин: Итак, из этих неравных рациональных движений, поскольку я показал их две разновидности с примерами чисел, которое предпочтешь по своему рассуждению? Разве не те, в которых такое кратное деление может быть, а не те, в которых не может?

Лиценций: По рассуждению мне видится справедливо предпочесть те, о которых можно сказать, как показано, во сколько раз большее или равно меньшему или превосходит его – тем, в которых этого нет.

Августин: Правильно. Но не хочешь ли также и им присвоим имена, чтобы при упоминании их был необходимый порядок и мы свободнее говорили?

Лиценций: Конечно, хочу.

Августин: Назовем тогда те, которые мы предпочли – сочисленными (connumeratos),те же, которым мы их предпочли – нечисленными (dinumeratos), ради чего первые не единственным образом исчисляются, но также измеряются и исчисляются – которое из них большее, меньшее или равно – не только частью но и собою. А эти последние единственным образом в себе исчисляются потому что равенство или превосходство их только от части их, но не собой измеряется и вычисляется. Потому что невозможно сказать, или сколько раз имеет в себе меньшего большее, или то, чем большее превышает меньшее, сколько раз включает себя и большее и меньшее.

Лиценций: Принимаю и это название, и насколько смогу, запомню.

Живопись, икэбана, ландшафтный дизайн-бонсэки: Это разделение крайне важно для понимания композиции .

Музыка, поэзия: Сочисленные меры – основа ритмической структуры такта и стихотворного размера.

Искусство управления, искусство войны: По этой самой причине каждое подразделение носит в себе целое число меньших подразделений. Нечисленным движениям соответствует пересекающееся деление групп, когда одна группа может принадлежать нескольким надгруппам.

Августин: Давай ныне посмотрим, какие могут быть деления сочисленных.

И на самом деле, полагаю, оно очевидно. Ибо один род есть сочисленных,в которых меньшее измеряет большее каким-то числом, то есть какое-то число его содержит большее, как мы уже говорили о двух и четырех, потому что видим, что два в четырех два раза имеется, которые же трекратность имеют, если не четыре, то шесть к двум полагаем. Если же четырехкратность- то восемь. Пятикратность – если десять.

Иной же род, в котором та часть, которой превосходит большее меньшее, измеряет оба. То есть некоторое число этих частей имеют и большее и меньшее, что в тех числах, которые мы рассматривали – шесть и восемь. Действительно. Та часть, которая превосходит меньшее – это два, которое, как видишь, в восьмеричном числе четырежды, а в шестеричном – трижды, почему сих также движение от которых совершается, и числа, через которые освещается то, что в движениях мы хотим различить, отметим и обозначим названиями.

Действительно, их различие сейчас же, если я не ошибаюсь, появится. В виду этого, если тебе уже представляется, те, где умножением меньшего получается большее, пусть назовутся сосложенными, те же – сескветорными, понимание которых имя уже опережает. В самом деле, полтора (sesque) называется, когда такую часть составляет меньшее большего, насколько то его превосходит.

Действительно, если три к двум, то третьй частью своей превосходит большее меньшее, если четыре к трем, то четвертой, если пять к четырем, пятой, и так далее. В том же смысле и шесть – к четырем, и восемь к шести и десять к восьми, и откуда можно приложить и исследовать этот смысл и к последовательностям больших чисел. Имени же это происхождение нелегко мне назвать, если не вероятнее всего se-sque (дальше блаженный Августин объясняет непереводимое латинское понятие, которое поэтому оставлено), как бы «se -absque», то есть «без себя», как например, пять к четырем, без пятой части своей большее станет меньшим. Об этих предметах спрошу – как тебе представляется?

Лиценций: Мне же и этот смысл измерений и чисел представляется истиннейшими. И названия, которые ты в них вложил, кажутся мне соответствующими напоминаниям о вещах, которые мы поняли. И происхождение этого имени, которые ты сейчас изложил, не абсурдны, даже если наверняка не та было бы которую последовал который сие имя установил.

Августин: Одобряю и принимаю твою мысль. Но не представляется ли тебе, что все эти рациональные движения, то есть которые в самих себе имеют некоторое измерение чисел, могут через числа растечься в бесконечность, если их в некотором смысле не удержать вспять, и не придать им некий образ и форму? Действительно, как в начале я говорил о самых равных – один к одному, два к двум, три к трем, четыре к четырем, и так далее если последуем, какой конец будет, если у самих чисел конца нет никакого? И действительно, числам свойственна такая сила – что всякое изреченное – конечное, неизреченное же бесконечно.

И то же, что происходит с равными,, обрати внимание, происходит и с неравными, или сосложенными, или сескветорными, или сочисленными, или несчисляемыми. Ибо если составишь один к двум и в этом умножении захочешь оставаться, говоря об одном к трем, одном к четырем, одном к пяти и так далее, не будет этому конца. Или же только удвоение, как один к двум, два к четырем, четыре к восьми, восемь к шестнадцати, и так далее, и им также конца нет. Так и только утроение и только учетверение и какие бы ты не захотел из них испытать, устремляются к бесконечности. Так же и полуторные: действительно, два к трем, три к четырем, четыре к пяти, как мы сказали: увидишь, что ничто препятствует остальной последовательности, ни с каким концом не сталкивается. Или таким образом захочешь упорствовать в том же роде, как два к трем, четыре к шести, восемь к десяти, десять к пятнадцати, и так далее – хоть в том роде, хоть в других, не встречается никакого конца. Если же говорить по поводу неисчисляемых, когда из того, что уже было сказано, всякий понять может, что и в поднимании по этим ступеням нет никакого конца? Тебе не так ли представляется?

Лиценций: Что можно сказать вернее этого? Но уже с нетерпением жду узнать ту причину, которая возвращая из бесконечности, предписывает некий образ и форму, которых преступать не подобает.

Комментарий: Числа не являются бесконечными, хотя кажутся бесконечными. Их производит бесконечность, но сколько бы чисел не было, они являются конечными, ибо конечность – самое главное свойство любого числа.

Августин: И это также, как и прочее, узнаешь от самого себя, когда если я спрошу, ответишь по истине. Итак, первое, что я тебя спрошу – так как мы действуем от численных движений, должны ли мы те рассматривать числа, через которые нам являются определенные и фиксированные законы. Те, в которых, как мы считаем, присутствуют движения, достойные внимания и наблюдения?

Лиценций: Так и есть. Я полагаю, ничего более чинного быть не может.

Августин: Следовательно, от самого принципа чисел, как он представляется, ухватим мысль этого порядка и посмотрим, насколько от сил ума нашего сможем в него вникнуть, какова была бы причина, что сколько бы через бесконечность, как сказано, число ни продвигалось, людям в счете совершаются некие сочленения,от которых вспять обращаются к единому, которое есть начало чисел. Ибо в счете продвигаемся от одного до десяти. И оттуда снова к одному возвращаемся, а также если хочешь последовать за десятичным сложением, таким же образом как только что – пойдешь – десять, двадцать, тридцать, сорок,– прогрессия до сотни. Если же сторичное – сто, двести, триста – четыреста, в тысяче же есть сочленение, от которого возвращается назад. Что же еще нам исследовать? Наверняка видишь, о каких я сочленениях говорю, первое из которых описывается правилом десяти чисел. В самом деле, десять в десятых имеет единицы. Так, сотни имеют в десятых десятки, и тысячи в десятых имеют сотни. И так далее, кто бы ни захотел считать, будет таким образом словно некими сочленениями это делать, как в десяти числах предопределено. Или иное что-нибудь из этого тебе не понятно?

Лиценций: Очевиднейше все и истиннейше.

Св.Августин обращает внимание на то, что бесконечность находится вне всяких чисел. Более того, по самой природе числа, увеличиваясь в росте, проходят некие циклы, ограничивающиеся степенью десяти, которые и составляют пределы чисел, подобно неким концентрическим окружностям. Это циклическое возвращение чисел является причиной некоей цикличности, возвращения к себе всякого творения в нынешнем состоянии, о котором говорит Экклесиаст.

Эти сочленения приводят к масштабированию искусства, т.е.

Добродетель: Исполнение заповедей в малых делах очень важно, поскольку в численных сочленениях оно становится большим и великим.

Живопись: Невозможно написать совершенную картину большими кусками, в масштабе больших объектов. Каждая картина мастера написана не красками, а картинами, которые состоят из картинок, и находятся в совершенной гармонии внутри себя и в отношениях с другими картинками и в целом.

Музыка: Ноты собираются в знамя, знамя собирается в попевки и кулизмы, попевки и кулизмы собираются в подобны, подобны составляют стихиры, стихиры собираются в Богослужение. На каждом уровне, в каждом сочленении, должна быть гармония и сочетание и внутри своих частей, и с общем, и с великим. И эта гармония сродственна на всех уровнях увеличения.

Икэбана: Изящные изгибы формируют лепесток, лепестки формирует венчик цветка, венчик, стебель и листья формируют цветок, цветы собираются в композицию. На каждом уровне, в каждом сочленении, должна быть гармония и сочетание и внутри своих частей, и с общем, и с великим. И эта гармония сродственна на всех уровнях увеличения.

Бонсэки и ландшафт: Песчинки собираются в дюны, камни собираются в скалы, деревья собираются в сад.

Военное искусство: Искусные воины образуются в подразделения, подразделения составляют более крупные соединения, вплоть до армии. Гармоническое соединение искусности воинов производит силу подразделения, гармоническое действие подразделений производит победоносное соединение, дисгармония в одном малом соединении производит панику, рассогласование и приводит к поражению. Много военных тактик строится именно на внесение дисгармонии в подразделения и соединения.

Управление: Управление любым количеством людей мало отличается от управления собой. Гармонизация каждой подструктуры имеет те же принципы, что гармонизация отдельного человека и всей структуры.Руководитель руководит не всей структурой, а только находящимся под нимм слоем своих подчиненных. Гармонизация этого слоя по Закону Божию приводит к тому, что гармонизация словно прорастает во всю иерархическую структуру насквозь.

Эта гармонизация совершается не силами ума и ли талантами человека но единственно благословением Божиим, почему и является главной ценностью человечества. Поэтому перед всяким делом требуется благословение и молитва, отсутствие молитвы и благословения производит не только разрушение гармонии, но часто и саму смерть. Вот как об этом пишет св.Григорий Палама:

«Но, скажут, многие и без того, чтобы часто посещать церковь и предаваться совершаемым в ней молитвам, не только имеют успех в житейских делах, но и наслаждаются богатством и славой и телесным здоровьем. Но рассмотрим, что от этого наша жизнь не становится весьма, весьма полезной, да и много в нашей жизни встречается непостоянств и невзгод: потому что, не призывая Бога при каждом деле и не имея с Его стороны содействия (или «помощи»), мы даем доступ лукавому: и таковой доступ его не только приводит в негодность наши дела, но и приводит к злосчастному концу, и ради незначительных вещей и предлогов он приводит людей в столь великое бешенство друг против друга, что одни стали жертвами братоубийственного меча, а другие жили кровью единоплеменных им, замарав волю и душу или даже и самую руку, пролившую кровь. Потому что ум, отступивший от Бога, становится или скотоподобным или демоноподобным и, выступив за пределы естества, вожделевает вещей чуждых естеству и не знает сытости в своей алчности: всецело отдает себя плотским вожделениям и не знает меры удовольствия. Желает от всех пользоваться честью, а сам себя своими делами бесчестит; хочет, чтобы все льстили и одобряли и содействовали его планам и если по нему они не сбываются (потому что, как бы это и могло быть?), исполняется неукротимой яростью; и гнев в нем и агрессивность по отношению к единоплеменным делает его подобным змее, и таким образом человек становится человекоубийцей, и уподобляется человекоубийце – сатане тот, кто был создан по образу и подобию Божию. И всему этому – одна причина: отступление ума (души) от страха и памяти Божией и допущение доступа к содействию началозлобного врага (диавола). Если же мы заранее укрепим («прокатасфалисомета») душу при каждом деле восхвалениями Бога и молитвами, супостат не возымеет в нас места; вместе же с ним будет отогнана и вся, окружающая его, свора зла. Соответственно сему, и целомудрие также и праведность и кротость и смирение украсят (или: «управят») наши души, и любовью соединенные друг с другом, мы будем жить мирной и неразрываемой междоусобиями жизнью, имея посреди нас, по причине непрестанного общения с Ним, Царя мира Христа.

Поэтому каждое утро, прежде всякого дела, Божия Церковь манит нас к себе священными билами: потому что ежедневное общение с Богом, путем молитвы и псалмопения успокаивает всякие бурные порывы и направляет их по доброму пути, сдерживает плотские страсти, и притупляет корыстолюбивую волю и смывает гордыню, и отъемлет зависть, и овладевает гневом, и сглаживает злопамятство, и всякую горечь и ссору изъяв из среды, вместо этого всякую добродетель и благозаконность и благоденствие приносит и городам и домам и душам и телесам и живущим в супружестве и приявшим монашеский образ жительства; и, одним словом, оно328 является основанием и утверждением всех благ и предотвращением и освобождением от всякого зла и от всякого злого обстояния.» (53 омилия)

Августин: Теперь насколько можно тщательно исследуем то, по какой причине пройдя от одного до десяти, происходит возвращение оттуда назад к единице. В связи с этим спрошу тебя, может ли быть что-то началом всего, если не будет началом чего-то?

Лиценций: Никоим образом не может.

Августин: Тогда, то, что мы называем концом, может ли быть чем-то, кроме конца какой-либо вещи?

Лиценций: Это также невозможно.

Августин: Что же ? Может, действительно полагаешь, что можно перейти от начала чего-либо к концу иначе, чем середину?

Лиценций: Не полагаю.

Августин: Следовательно, если бы нечто было всем, то состояло бы из начала, середины и конца?

Лиценций: Представляется так.

Августин: Итак, скажи теперь ныне: начало, середина и конец – в каком числе содержится, по твоему мнению?

Лиценций: Полагаю, ты хочешь, чтобы я тебе ответил, что троичное число, поскольку три того, о чем ты спрашиваешь.

Августин: Ты правильно рассуждаешь. Почему в третичном числе ты видишь некоторое совершенство? Потому что- оно всё. Ибо имеет начало, середину и конец.

Лиценций: Вижу ясно.

Августин: Что же ? Разве не с самого раннего детства мы учили, что всякое число есть четное или нечетное?

Лиценций: Правду говоришь.

Августин: Тогда вспомни и скажи мне, что мы имеем обычай называть четным, а что – нечетным.

Лиценций: То, что может быть разделенным на две равные части, называется четным, а что не может – нечетным.

Августин: Ты ухватил самую суть дела. Следовательно, когда тройственная единственность совершенно нечетна, ибо состоит из начала, средины и конца, как было сказано, разве не подобает целому быть одновременно и четному и совершенному, чтобы в нем обнаруживались и начало, и середина, и конец?

Лиценций: Подобает по здравому рассуждению.

Августин: Также не может это число, какое бы оно ни было, иметь неделимую средину, как нечетные. Ибо если имеет, не может разделиться на две одинаковые части, что мы назвали свойственным четным числам. Неделимая средина – один, делимая – два. Средина же в числах есть то, от чего обе стороны имеют в себе равенство. Не сказано ли что-нибудь непонятное, чему ты менее склонен последовать?

Лиценций: Нет, мне все очевидно, и в то время как ищу полное число, первым нахожу четыре. Действительно, в двух каким образом можно найти те три, через которые число полно – то есть начало, средину и конец?

Августин: Вот этого ответа я и хотел от тебя всячески, это то, что сам разум обнаруживает. Повтори тогда размышление от самой единицы и размысли. Увидишь конечно, что в единице нет ни средины, ни конца, потому что есть только начало, или же потому начало, что не имеет ни средины ни конца.

Лиценций: Очевидно.

Августин: Что тогда скажем о двух? Не можем в них уразуметь начало и средину, потому что средины быть не может кроме как там, где есть конец- или же не можем уразуметь начало и конец, потому что невозможно прийти к концу как через средину?

Лиценций: Убеждает разум признать это. И что об этом числе мне отвечать, я в совершенном недоумении.

Августин: Посмотри, не может ли и это число также быть началом чисел? Действительно, если ему не хватает середины и конца что, как ты сказал, убеждает разум признать, что остается, если не то, что оно так же было бы началом? Или сомневаешься признать два начала?

Лиценций: Совершенно сомневаюсь.

Августин: Это было бы хорошо, если бы два начала основались друг против друга . Ныне же это иное начало от первого начала. Как то – ни от чего не происходит, а это – от него. Ибо один и один – есть два, и оба эти начала таковы, что всякое число от единицы, но поскольку каждое происходит через умножение и сложение, источник же умножения и сложения прямо разделяется на два числа (т.е. два слагаемых или два множителя), получается что обретаются единица – это первое начало, от которого все числа, сие же (т.е. два) – иное начало, через которое все числа. Если только нет у тебя возражений против.

То, что неких два начала в любом чине-порядке – собственное начальное 1 и производное начальное 2 имеет важную роль в бытии человека, своеобразно выражается в повествовании книги Бытия о сотворении Адама и Евы. Некая единичность Адама выражается в хромосомном наборе мужа – у него одна Υ хромосома и одна Х, в то время как у жены Евы две X хромосомы. Через сочетание производится благословение плодоприношения YX+XX

ΥΧ

ΧΧ

Еврейскоеוּר֣פְּ П по первой букве обозначает «объединение, охват».

Через разделение плода – благословение умножения וּב֗רְוּ Р по первой букве обозначает разделение на головы

Y X

X X

Снова образуются новые люди. По древнему преданию первые люди всегда рождались парой – брат+сестра. Это очевидно происходит из действия этого благословения «плодитесь и размножайтесь» . Эти два действия «плодитесь», «объединяйтесь» – сочетания и «размножайтесь»- разделения имеют в себе некую очевидную крестообразность

ΥХ Υ X

+ = +

ХХ X X

Господь же Иисус Христос будучи истинным Началом и по человеческой природе, производит сыновей не через плодоприношение и разделение (т.е. брак), но через безбрачный рост, как 1 производит все остальные числа через операцию роста (увеличения на 1). Почему и называется у пророка Исайи «Корнем» а в пророчестве Иакова о святом Иосифе Сыном Возрастания, а в каноне на Причащение называется класом прозябшим (проросшим колосом).

Лиценций: Воистинну, ничего не могу возразить, и не могу думать об этом без удивления. Если бы ты меня спросил, я бы сам так ответил.

Августин: Все это тоньше и таинственнее исследуется в учении о числах

. Мы же отсюда как можно скорее двигаемся к установленному предмету. Поэтому спрошу. Если один и два сложить, сколько получится?

Лиценций: Три.

Августин: Следовательно, эти два начала чисел, соединившись с собой, образуют полное и совершенное число.

Лиценций: Так и есть.

Августин: Что же? В счете после одного и двух какое число ставим?

Лиценций: То же самое три.

Августин: Следовательно, то же самое число, которое состоит из одного и двух, после них обоих сорасполагается в порядке, так что никакое иное между ними нельзя вставить.

Лиценций: Вижу так.

Августин: Тогда и то подобает тебе увидеть, что ни на какие оставшиеся числа этого нельзя распространить, чтобы какие нибудь из них, идущие в порядке счета друг с другом, ты получил сложением их, так что им последовало бы то, которое из них двоих составлялось, и между ними никакого иного числа не помещалось.

Лиценций: Вижу так же и то, что два и три, соединившись друг с другом, в сумме пять дают, но после них не пять идет, а четыре. Далее, три и четыре складываются в семь, между четырьмя же и семью в порядке чисел пять и шесть. И чем дальше я захочу продвинуться, тем больше между ними промежуток.

Августин: Итак, великое согласие в первых трех числах. Ибо говорим один, два и три, между которыми ничто не может быть поставлено. Ибо один и два – суть три.

Лиценций: Велико безусловно.

Августин: Что же? Разве не полагаешь это достойным никакого размышления, что это согласие насколько теснее и соединеннее, настолько сильнее простирается к некоему единству, и единое нечто от многих действует?

Лиценций: Много раз да! И не знаю, каким образом, и удивляюсь, и люблю то, которое ты мне показываешь единство.

Августин: Многое покажу, но в любом случае наверняка сочетание и соединение вещей тогда достигает максимального единства, когда и средина – краям, и края – средине соответствуют (букв. сочувствуют, сомыслят)

Лиценций: Совершенно подобает, чтобы так и было.

Августин: Обрати внимание на то, что мы видим в этом соединении. Действительно, когда говорим «один, два и три», разве не насколько два превосходит один, насколько три – два?

Лиценций: Истиннейше.

Августин: Скажи тогда мне, в этом сопоставлении сколько раз я назвал «один»?

Лиценций: Один.

Августин: А три сколько раз?

Лиценций: Один.

Августин: А что – два?

Лиценций: Два раза.

Августин: В таком случае один, два и один сколько будет в сумме?

Лиценций: Четыре.

Августин: Следовательно, прямо за этими тремя последует четвертое число и, разумеется, сопоставление трех чисел делится этой пропорцией.

Это довольно странное для современной математики учение блаженного Августина отражает его целостность его мудрости. Когда числа рассматривает математик, он рассматривает только сами числа, испытывая нечто вроде шизофрении или слепоты. Блаженный Августин, видя числа, видит сразу гармонию и внутри самого числа, и в порядке чисел, и в количестве чисел. В этой тройственной гармонии заключается и тайна поэзии, и тайна живописи, и тайна музыки, поскольку в композиции важны и внутренние свойства объектов (мелодий, предметов, слов), и их порядок (опредяляющий стопы и ритм), и их количество (образующий картину, стих, музыкальное произведение).

Это сопоставление привыкай узнавать, насколько возможно, хотя бы потому, что сие единство, о котором ты сказал, что любишь, может произвести в числах то единство, греческое название которого – «аналогия», а по-нашему (т.е. латыни) называется пропорция, каковое название и будем использовать, если угодно, потому что неудобно, кроме крайней необходимости, греческие термины использовать в латинской речи.

Это основы иконописи. Пропорция, аналогия – это принцип первообраза и образа

Лиценций: Мне совершенно угодно, но продолжай уже то, что собирался сказать.

Августин: Так и сделаю. Действительно, еще тщательнее исследуем, что такое пропорция, и насколько имеется в предмете истину, и какое у пропорции место в этом учении. И насколько будешь продвигаться в познании, настолько сильнее будешь узнавать ее силу и природу. Но наверняка видишь, что в настоящем достаточно этих трех чисел, согласию которых изумляться и соединение между собой исповедать невозможно иначе, кроме как через четверичное число.

Это совершенный намек на догматику Церкви о Троичности Бога в иконе первых трех чисел и четверичность Евангелия. А также – на связанные с этим видения Откровения Иоанна Богослова.

Вследствие чего, они упорядочивают числа после себя так, что через их согласие,, насколько можешь понять, когда они теснейшим образом соединяются, прямо уже достигается, что уже не только один, два и три – но один, два, три и четыре любезнейше соединены в числовой прогрессии.

То есть Тайна Святой Троицы является источником гармонии и существования всего творения, хотя и находится вне его.

Лиценций: Всячески так и понимаю.

Августин: Если всмотреться в прочее, то рассудишь, что четвертое число ничего особенного не имеет, чего бы не хватало прочим числам, что относилось бы к тому соединению, о котором я говорю – как от одного до четырех несомненно было бы число и прекраснейший образ прогрессии. Мы пришли к соглашению, разумеется, что нечто тогда из многих пределов единое составляется, когда пределы середине и середина пределам соответствуют (со-чувствуют).

Лиценций: Так и есть.

Августин: Следовательно, когда мы поставляем рядом один, два и три, скажи, что суть средина и пределы?

Лиценций: Вижу, что один и три – пределы, а два – средина.

Августин: Тогда ответь, из одного и трех что составляется?

Лиценций: Четыре.

Августин: Что же ? Два, которое одно в средине стоит, разве может кроме как само с собой сложиться? Поэтому скажи также, два раза по два что получится?

Лиценций: Четыре.

Августин: Итак, следовательно, средина пределам и пределы средине соответствуют. Откуда настолько возвышается в трех, что после одного и двух помещается, когда из одного и двух составляется, так превосходит в четырех, которое после одного, двух и трех считается, когда состоит из одного и трех или два раза двух, которых пределы со срединой и средина с пределами в том, что по-гречески называется «аналогия», в соответствии пропорции находится. Скажи, понял ли ты оба эти предмета.

Лиценций: Достаточно понял.

Несколько более подробно рассмотрим это рассуждение.

Числа по учению блаженного Августина не являются однородными и монолитными. Каждое из них имеет начало, средину и конец. Ниже он называет средину ядром, а начало и конец –крыльями.

По тому, какое ядро – делимое или неделимое – имеют числа, они относятся к четными или нечетным, то есть сами могут делиться пополам или не делиться.

Если два конца числа, сложенные вместе, дают удвоенную середину, то производят совершенное согласие.

Число один и число два не имеют крыльев – т.е. представляют собой чистое ядро.

Число три словно делится на три части.

Первая единица- начало, вторая единица –средина, ядро, третья единица – конец.

Взятые вместе начало (1) и конец (1) производят совершенное согласие, будучи равными удвоенному ядру(1).

Если взять все три числа, один, два и три, как целое, и в них находим начало – 1, средину( 2)- два, и конец – 3.

И производя складывание концов (1 и 3) мы получим удвоенную середину (2). При этом начало (1),, будучи одним числом, и конец (3), будучи одним числом, при складывании количества чисел дают удвоенную средину (2), которое тоже одно число.

Таким образом, во всем этом происходит тройное – по внутреннему составу, по порядку и по количеству – согласие первых трех чисел, которое выражается через число четыре, которое само по себе не имеет никаких особых свойств, но в нем заключается совершенное согласие трех первых чисел.

Августин: Тогда затронем остальные числа, не найдется ли в них тех двух свойств, о которых мы говорили, как об особенностях четырех?

Лиценций: Давай. Действительно. Если сопоставим два, три и четыре, то сложив крайние, получим шесть. Это же будет и средина сложенная с собой, однако после них не шесть, а пять последует. Далее, три, четыре и пять сопоставлю. Крайние образуют восемь, к этому также приводит двойная средина, но между пятью и восемью уже не одно, а два числа вижу находящиеся – шесть и семь. Также в этом смысле насколько продвинусь, настолько больше увеличится интервал.

Августин: Вижу, что ты понял и усвоил все сказанное. Но чтобы мы не задерживались, обрати ясное внимание на совершеннейшую прогрессию от одного до четырех, или с точки зрения нечетных и четных чисел, поскольку первое нечетное это три, а первое четное – четыре, о каковом предмете мы перед этим немного беседовали, или потому что один и два –суть начала и некие семена чисел, из которых третье составляется, чтобы уже было три числа, из собрания которых через пропорцию(аналогию), рождается и сияет четверица и по этой причине к ним прямо присоединяется, так что даже этим (четырьмя) становятся они, в чем мы и находим конец прогрессии меры.

Прогрессия блаженного Августина имеет совсем другой смысл школьной прогрессии. Это не одинаковое соотношение двух пар чисел, а соотношение внутренней гармонии чисел и их последовательности в ряду чисел.

Лиценций: Понимаю.

Августин: Очень хорошо. Но разве ты не запомнил, что мы постановили выяснить в конце концов? Действительно, было предположено,как я думаю, можем ли мы каким-нибудь образом найти, когда в сей бесконечности чисел были определены сочленения (т.е. основания счетной системы), из которых состояли бы числа, в чем заключается причина, почему самое первое сочленение находится в десятом числе, которое через все остальные усиливается многократно, то есть, почему числа, продвигаясь от одного до десяти, возвращаются обратно до одного.

Лиценций: Я запомнил ясно, что по причине этого вопроса мы столько прошли, но и не нахожу до сих пор, что мы могли бы сделать к разрешению сего вопроса. Если действительно все наши эти размышления к этому сводятся, то не только к десяти, но к пяти должна быть обращена подлинная и прямая прогрессия.

Августин: Значит, ты не видишь, что из одного, двух, трех и четырех, какая сумма составляется?

Лиценций: Вижу, уже вижу, и удивляюсь всячески, и признаюсь, что внезапно получил разрешение вопроса. Ибо один, два, три и четыре вместе будут десять.

Августин: Следовательно, обнаруживается, что эти четыре первых числа имеют более почетную, чем другие числа, последовательность и соединение.

Здесь блаженный Августин обращает внимание еще на одну гармонизацию чисел – через сумму. В данном случае четвертая гармонизация четырех чисел дает число десять.

Августин: Пора вернуться теперь к рассмотрению и обсуждению тех движений, которые, собственно, относятся к нашей дисциплине и ради которых мы рассмотрели то, что нам показалось нужным из области чисел, т. е. из другой дисциплины. Итак, теперь я у тебя спрашиваю, почему для уяснения мы брали те движения в пределах часа, которые, как показывал разум, стоят друг к другу в каком-то числовом соотношении. Если кто-нибудь бежит в продолжение часа, а другой затем – в продолжение двух, можешь ли ты, не глядя на часы или на Клепсидру или как-нибудь иначе отмечая время, ощутить, что одно из этих движений – простое, а другое – вдвое большее? И даже если ты этого и не смог бы сказать, такое соответствие тебя все же радует и доставляет тебе некое наслаждение.

Лиценций: Я никак не могу ощутить, что одно вдвое больше другого.

Августин: А если кто-нибудь ритмично хлопает в ладоши, так это один звук берет одно простое время, а другой звук – вдвое большее (такие стопы называют ямбами), и если этот человек продолжает сочетать подобные звуки таким же образом, тогда как кто-нибудь другой при тех же звуках пляшет, т. е. движет свои члены в соответствии с этими временами, разве ты не скажешь: мера этих времен, т. е. чередования простых и двойных промежутков при движениях, заключена либо в самом хлопанье ладош, нами слышимом, либо в пляске, нами видимой? И не наслаждаешься ли ты ощущаемым числовым соответствием, хотя бы ты и не способен был узнать числа этой соразмерности

Лиценций: Это так, как ты говоришь: ведь даже те, кто такие числа знает, ощущают их в ударах ладош и в пляске, без труда распознавая их, а те, кто эти числа не знает и не может их назвать, все же не отрицают, что получают от них какое-то удовольствие.

Августин: Коль скоро, следовательно, нельзя отрицать, что к самому существу нашей дисциплины, т. е. науки хорошо модулировать, принадлежат все хорошо модулированные движения, в особенности же те, которые не соотносятся с чем-то иным, а в самих себе таят цель красоты и удовольствия, тогда как упомянутые движения – ты правильно и верно ответил на мой вопрос – не могут прийти в соответствие с нашими ощущениями, если происходят на протяжении долгого времени, сохраняя изящную соразмерность между отрезками времени, равными часу или больше, – коль скоро это так, не будет ли правильно сказать, что музыка, как бы выходя из сокровеннейших тайников, запечатлела свои следы в наших ощущениях или в вещах, нами ощущаемых, а потому не будет ли правильным сначала изучить эти следы, чтобы затем удобнее, без всякой ошибки, дойти до того, что я назвал тайниками, если только это для нас возможно?

Лиценций: Правильно, и я настаиваю, чтобы мы это сделали.

Августин: Оставим же эти расставленные за пределами нашей ощущающей способности вехи и будем рассуждать лишь о тех кратких промежутках, которые нас тешат в пении и плясках, насколько то позволит нам наш разум. Или ты полагаешь, что можно иначе исследовать те следы, которые эта дисциплина по сказанному оставила в наших ощущениях и в вещах, доступных нашему ощущению?

Лиценций: Полагаю, что иначе этого сделать нельзя.

Августин: Итак, обрати тщательное внимание, и прими ныне словно другое начало для нашего обсуждения. И для начала ответь, хорошо ли ты обучился тому, чему учат грамматики – различию кратких и долгих слогов, знаешь их или не знаешь, или ты предпочитаешь, независимо от знания или не знания, чтобы мы исследовали этот предмет, как если бы мы вовсе не знали его? Чтобы мы могли иметь основание прийти к необходимому заключению ? Что лучше, чем если бы мы приняли его по привычке, или нас принуждал авторитет чужого умозаключения?

Лиценций: Предпочти для меня простоту, ибо к этому принуждает не только разум, но также и невежество в самих слогах ( в чем я осмелился бы сомневаться? )

Августин: Тогда скажи мне, не замечал ли ты сам, что некоторые слоги произносятся быстро и кратко, а другие медленнее и дольше?

Лиценций: Отрицать не могу, я ведь не глухой.

Августин: Тогда я хочу чтобы ты знал, что вся та наука, которая называется по гречески «грамматика», а по латински «литература», строится на сохранении обычая, или только потому, что так тонко учит разум, или, по большей части, что так считает много глупцов. Так, например, когда скажешь cano (т.е. пою) или, скорее – поставишь это слово в стихе, – то или так произнесешь, чтобы первый слог продлился, или в стихе поставишь на то место, где подобает быть этому продлению – удержит тебя от этого грамматик. Очевидно – потому что он страж истории, не сообщая никакого основания, почему сей слог подобало бы укоротить, кроме того, что так было прежде нас. Из чего грамматики составляют книги и обсуждают, как должны употребляться эти слоги долгие или краткие. Поэтому, кто бы из них ни победил – победил авторитет. В понимании же музыки, к которому относится само измерение логики и исчисления голоса, не заботимся ни о чем, только чтобы слог сокращался и удлинялся в том или ином месте согласно причины по своей модуляции.

Действительно, если в то место, где подобает поставить два длинных слога, ты поставил бы такое слово, в котором первый слог краткий, и через произношение сделал бы его длинным, музыка никак не гневается, ибо до ушей дошли те времена голоса, которые должны были по числу. Грамматик же повелевает это исправить, и то слово говорит тебе поставить, которого первый слог был бы долгий, по авторитету древних, писания которых он хранит, как было сказано.

Долгота и краткость являются ключевыми музыкальными и поэтическими характеристиками слога всех древних языков. Это различие сохраняется в языках восточных – например, японском, но в большинстве европейских языков утрачено, так что оставляются только немногие следы вроде различий men-man fit-feet в английском.

Долгие и краткие слоги были и в церковнославянском языке св.Кирилла и Мефодия. В качестве кратких гласных использовались гласные Ъ (как краткое О) и Ь (как краткое Е), долготой и краткостью различались Большие и Малые Юсы. Хотя это различие в долготе не оказало влияния на литературу и язык русского народа, однако в своей сути – и особенно по отношению к живописи, музыке и поэзии, оно сохраняет свое критическое значение.

Это соотношение имеется даже и в Богослужении, где существуют простая и «сугубая», т.е. двойная ектенья (в переводе «протяжность») В Священном Писании мы также находим одиночный и двойной интервал времени в исчислении дней недели.

Так первый день седмицы – воскресенье- является также и восьмым, тем самым представляя собой некий долгий слог после шести кратких слогов седмицы, составленный из восьмого и первого дня. Это двойное и одинарное мы находим и в искусстве искусств – добродетели, где в таинственной форме долгий и краткий слог выражаются в двух важных добродетелях души – долготерпении (долгий слог) и терпении (краткий слог), первое из которых является способностью без смущения переносить продолжительность скорби, а второе – перемену приятных обстоятельств на неприятные.

В более широком плане краткий и долгий слог представляют собой некий вселенский чин, который мы видим на всех уровнях. Большая часть процессов в мире имеют эту парность – из сильной и слабой половин, – не противоположные и борющиеся друг с другом, как даосское инь-янь, а сочетающиеся словно в христианском браке, где муж представляет собой сильную половину (долгий слог), жена – же слабую (краткий слог). Волны в море, порывы ветра, звуковые «атаки» и «спады», даже шаги правой (сильной) и левой (слабой) ногой, представляют собой сочетание некоего долгого и краткого интервала. Здесь можно усмотреть связь и со словами св. Иоанна Дамаскина в «Источнике знаний»

«Сущее ον есть имя для всего существующего.

Оно разделяется на подлещащее ουςια (сущность) и сказуемое συμβεβηκος (букв.сведенное )».

Сущность есть нечто главнейшее, так как она имеет существование в себе самом, а не в другом.

Прилагаемое же есть то, что не может существовать в самом себе, а усматривается в сведении с сущностью. Сущность есть подлежащее, как вещество. Прилагаемое же есть то,что усматривается в сущности, как в подлежащем. Например, мед и воск – это сущности, а фигура, форма и цвет – прилагаемые. Тело – сущность, а его цвет – прилагаемое. Душа – сущность, а знание – прилагаемое. Не тело находится в цвете, а цвет в теле, не душа – в знании, а знание- в душе. И не медь и воск – в образе, а образ –в воске и меди. Не говорят – тело цвета, но цвет тела. Не душа знания, а знание души. Не воск образа, но образ воска. И цвет, и знание, и образ изменяются, тело же, душа и воск остаются теми же самыми, так как сущность не меняется. Кроме того, сущность и вещество тела – одно, цветов же много. Подобным образом и со всем остальным. Подлежащее есть сущность, то же, что усматривается в подлежащем, т.е. в сущности, есть прилагаемое».

Пример чего можно найти в самом слов ον. Где буква о – некое изображение сущности, окончание ν – опредляющее грамматическую форму – некое «сведенное, прилагательное».

В живописи соотношение одиночного и двойного интервала задает ритм картины. Конечно, возможно еще и утроение, и учетверение (как в музыке), но база ритма – это краткие и удвоенные интервалы.

В музыке удвоение и утроение интервалов – основа ритма.

В математике:

Вспомним, что говорил блаженный Августин о 1 и 2 как основах-ядрах для всех чисел. Очевидно, что долгий и краткий слоги – это выражения этих двух основ. Краткий слог гармонизиурет все ростом, долгий слог – умножением. (через возможность разделения на два). Сравним благословение Бога при творении всем живым существам – «растите и множитеся»

В воинском искусстве краткий слог есть нападение, долгий слог есть защита, и из них состоит все воинское искусство.

В искусстве управления краткий слог есть действия, направленные на установление чина, долгий слог есть действия, направленные на сохранение и поддержание чина.

Августин: Вот почему мы, когда предпринимаем исследование сути музыки, даже если ты не знаешь какие слоги краткие, а какие долгие, можем все же не иметь препятствия в этом твоем неведении, а довольствоваться тем, что ты обратил внимание и сказал, что иные слоги краткие, а другие долгие. Почему ныне спрошу вот что: услаждал ли тебя когда нибудь каким-нибудь образом звук стихов?

Лиценций: Совершенно и постоянно, так как без удовольствия я почти никогда бы не слушал стихов.

Августин: Следовательно, если бы в слышанном стихе, которым ты наслаждался,на том месте, в котором не происходило бы разницы в смысле, ты или удлинял бы слог, или бы сокращал, смог бы ты таким же образом наслаждаться?

Лиценций Напротив, даже слушать бы без возмущения не мог.

Августин: Следовательно, никак нельзя сомневаться, что в тех звуках, которые, как ты говоришь, тебе доставляют наслаждение, удовольствие приносит некая числовая размерность. И когда она приходит в смятение, то не может доставить наслаждение ушам.

Предмет трактата – исследование вложенного в человеческую природу часто неосознаваемого восприятия мироздания как творения Божественного разума, который все сотворил числом и мерой.

Лиценций Очевидно.

Августин: Скажи мне в таком случае, по поводу звучания стихов, какая разница между двумя, которые скажу:

Arma virumque cano, Troiae qui primus ab oris

(первый стих «Энеиды» Вергилия:

«Битвы и мужа пою, кто первый от берегов Трои»)

И

Troiae qui primis ab oris?

( Стих слегка изменен в «кто первым от берегов Трои». На латинском языке и так и так правильно, но есть разница в ритмической структуре, о которой сам св.Августин скажет.)

Лиценций Для меня оба одинаково звучат, поскольку совпадают с одним размером.

Августин: Это из-за моего произношения. А точнее – из-за нарушения, которое грамматики называют «варваризм». В самом деле, в primus – долгий и короткий слоги. В primis же оба долгих слога. Но я укоротил окончания в обоих, так что никакое нарушение не пришло в твои уши. По каковой причине, надлежит также и вот что испытать: когда я произношу стих, ощущаешь ли ты, какие слоги краткие и долгие, чтобы мог продолжаться наш установленный чин обсуждения – я спрашиваю, а ты отвечаешь. Итак, снова повторю тот же самый стих, в который я вложил варваризм, и теперь продлю, как повелевают грамматики, тот слог, который раньше сократил,, чтобы твои уши не оскорбились. Ты же мне откликнись, будет ли доставлять такое же удовольствие твоему чувству размерность сего стиха.

Вот, произношу:

Arma virumque cano, Troiae qui pri=mi=s ab oris

Лиценций Теперь не могу отрицать, не знаю почему, что деформация звука мне неприятна.

Августин: Не несправедливо. Хотя уже варваризма уже нет, однако есть то нарушение, которое и грамматика запрещает и музыка. Грамматика – потому что то слово, которого последний слог долгий, поставлено в то место, где должен располагаться краткий. Музыка же таким же образом, поскольку какой-то долгий слог находится на месте, где подобает быть краткому, и не выполняется должный ритм, который поставляет числовая размерность. Ввиду этого, если уже достаточно различаешь, что чувство следует за тем, что постулировал авторитет посмотрим на то самое, почему в одном случае доставляет удовольствие звучание или долгих или кратких слогов, а в другом случае неприятно, то что относится к долготе и недолготе. Думаю, что ты помнишь, что мы обещали предпринять изъяснение этой части.

Лиценций: Я же и это различил, и то помню, и уже внимательнейшим образом ожидаю, что за этим последует.

Сбои в долготе и краткости в музыке и стихах вызывают неприятные ощущения, сбои в долготе и краткости в живописи вызывают отвращение и скуку к картине. Сбои в долготе и краткости ландшафта и интерьеров вызывают тягостные ощущения обитателей. Сбои в долготе и краткости Богослужения и богоугождения вызывают уныние и усталость. Сбои в долготе- действия на поддержании чина – и краткости –действиях на установлении чина- в управлении вызывает разрушение человеческих взаимоотношений, и ощущаются независимо от того, понимают ли это люди. Сбои в обороне и нападении на войне вызывают нарушение взаимодействия между разными частями и в конечном итоге поражение или большие потери среди людей.

Августин Как ты полагаешь, не начать ли нам сравнивать слоги друг с другом, и смотреть, какие числа в содержат себе самих, как между нами уже было столь долгое рассуждение о движениях? Ибо все, что звучит, находится в движении. А слоги – звучат. Или что-то из этого можно отвергнуть?

Лиценций Никоим образом.

Августин: Следовательно, когда между собой сопоставляются слоги, сопоставляются между собой некие движения, в которых могут быть исследованы мерой продолжительности времен некие числа.

Лиценций Так и есть.

Августин: Тогда следовательно, может ли сравниваться с собой один слог? Действительно, всякое сравнение, стремится к один-аковости, если ты не полагаешь что-то иное.

Т.е. равности. Когда мы сравниваем, мы смотрим насколько отличается сравниваемое от одинаковости.

Лиценций Не полагаю ничего иного.

Августин: Что же? Один с одним, или один или два с двумя или тремя и так далее во множестве почему же не могли бы между собой сопоставиться? Будешь ли отрицать?

Даже когда речь идет о неравных объектах, сравнение по самому определению – это выяснение равности, один-аковости. Интересно, что русское слово «раз-ница» происходит от слова «раз»- синоним «единицы».

Лиценций Кто же это будет отрицать?

Августин: Тогда снова взгляни, какой либо слог краткий и наималейший по продолжительности звучания и прекращающийся сразу после начала, однако занимает во времени некое пространство и имеет некую свою меру.

Лиценций То, что ты говоришь, представляется необходимым.

Сравнение ведет к определению минимальной меры – «единицы измерения» в научной терминологии. Эта мера является источником и наполнением всего.

Августин: Скажи тогда, откуда мы ведем счет.

Лиценций От одного, конечно.

Августин: Следовательно, не абсурдно что,это словно минимальное пространство во времени, которое занимает краткий слог, древние назвали единичный темпом. И отсюда перейдем от краткого к долгому.

Лиценций Это истинно.

Августин: Следовательно, обрати внимание уже также и на то, что как в числах от одного до двух – единичная прогрессия, так и в слогах. А именно, когда переходим от краткого слога к долгому, долгий должен иметь двойное время. А также если правильно называется единичным временем пространство, которое занимает краткий слог, тогда пространство, которое долгий занимает, правильно называть двойным временем.

Лиценций: Безусловно, это правильно. В самом деле, считаю, что это разумно установлено.

кажущиеся элементарно-школьными рассуждения очень важны для понимания дальнейшего.

Августин: Двигаемся дальше. Теперь посмотрим на их сочетание. В самом деле, спрошу, как тебе представляется, по какой логике один краткий слог к другому краткому слогу присоединяется, и как назывались бы эти движения сами по себе. Ибо, если я не ошибаюсь, ты помнишь, что в прежней речи мы положили наименования всем движениям, которые между собой сочетаются разными числами.

Лиценций: Помню, что мы их назвали равными. Ибо одинаковое в сравнении друг с другом имеют время.

Блаженный Августин обращает внимание на важнейший момент всех человеческих дел. Когда мы что-то присоединяем к единичному, мы сравниваем с ним. Вольно или невольно. Сочетание и композиция – это сравнение с уже существующим.

Поскольку же единичное заведомо меньше всех остальных, то сравнение представляет собой некий путь, движение, стремление всего к единице. Любой объект самим своим существованием словно образует этот путь.

Сначала является единица, как мера всех вещей.

Потом является два и другие числа, и образуется путь, как сравнение с единицей путем умаления двух до единицы.

В живописи это проявляется как перспектива.

Сначала является единица – точка схода, затем любой предмет сравнивается с этой точкой схода и как бы устремляется к ней – умаляется- образуя путь для взгляда и для мысли.

В музыке это проявляется как мелодия.

Сначала является единица – тоника-, затем идет мелодическое развитие, которое обязательно должно вернуться к этой же ноте (тонике), если оно к ней не вернется, то мелодия кажется незаконченной.

В управлении государством это проявляется в Евангелии, как Основном Законе и цели движения общества. Любое действие правителя должно направлять общество к Евангелию, а людей – ко Христу.

В ландшафте это проявляется как краеугольный камень («гора-господин» в терминах китайских живописцев), который сам по себе в бескрайнем просторе являет цель стремления чувства и мыслей зрителя. Все остальные камни и объекты устремляются к нему через сравнение, образуя пути или путь.

Августин: Но то, где это сочетание слогов сравнивается и имеет в себе некое численное взаимоотношение, неужели должно остаться без названия?

Лиценций: Не думаю.

Августин: Как ты знаешь, древние назвали такое сочетание звуков стопой.

Очевидно, по сравнению с двумя шагами. Один шаг – первый слог, второй шаг – второй слог. Здесь св.Августин словно комментирует первую книгу, более глубоко раскрывая основы, и в этих основах открывая новые скрытые основания гармонии и порядка. Интересно, что это соотношение единичного и двойственного характерно и для китайских иероглифов. На уровне самого иероглифа он может быть одинарным (заключать в себе только один знак) или двойным (включать в себя два знака, один из которых является «ключом», второй – «фонетиком). На уровне слов китайские слова состоят преимущественно или из одной морфемы, соответствующей одному иероглифу, или из двух, соответствующей двум. Трех- или четырех-составные слова являются новоделом, в основном передающими европейские технические термины вроде «гидроэлектростанция» или «термостатический резистор».

Но нужно внимательно исследовать, до каких пор разум позволяет увеличивать стопу. По этой причине, скажи сначала, в каком смысле сравниваются долгие и краткие слоги?

Лиценций: Думаю, это сочетание проистекает из того рода чисел, который мы назвали сложенными (компликаторными). Поскольку в них вижу простое и двойное сочетание, то есть один временной интервал в кратком слоге к двум временным интервалам в долгом.

Августин: Что же, если так упорядочить, что первым произносится долгий слог, а потом краткий слог? Неужели поскольку изменен порядок, поэтому смысл сочетания чисел не годится? Действительно, если в той стопе обретаются простой и двойной интервалы, то в этой двойной и простой.

Лиценций: Так и есть.

т.е. хотя бы первенствовал долгий слог, все равно по своей природе он стремится к краткому и краткий представляет собой фундамент, базу.

Августин: Что же? В стопе двух долгих слогов разве не соотносятся два двойных интервала времени?

Лиценций: Очевидно.

Августин: Тогда из какого соотношения выводится это сочетание?

Лиценций: Из тех, которые мы назвали эквивалентными (равными)

Двух слогов четыре суть стопы

Августин: Продолжим. Теперь скажи мне сначала, из двух кратких и двух длинных слогов сколько сочетаний стоп мы сможем произвести?

Здесь и далее для простоты понимания краткий слог обозначается цифрой 1, долгий цифрой 2.

Лиценций: Четыре. Действительно. Первый из двух кратких слогов 11, второй из краткого и длинного 12, третий из длинного и краткого 21, четвертый из двух длинных 22.

хотя это кажется примитивной комбинаторикой, дальнейшее покажет, что на этом надо остановить напряженное внимание.

Августин: Разве не могут получиться больше четырех времен, когда два слога друг с другом составляются?

Лиценций: Никоим образом. В самом деле, когда слоги принимают сей образ, что краткий – один временной интервал, а долгий – два имеют, и когда все слоги могут быть или долгим или кратким, каким соглашением могут два слога друг с другом сравниться и сочетаться, чтобы образовать стопу, если не как краткий и краткий, или краткий и долгий, или долгий и краткий, или долгий и долгий?

Августин: Скажи также, сколько временных интервалов должна иметь минимальная стопа из двух слогов, а затем – сколько максимальная.

Лиценций: Та – два, а эта – четыре.

Августин: Не видишь ли, как прогрессия не может не перейти к четверичному числу, или по стопам, или по временным интервалам?

Блаженный Августин снова возвращается к идее о том, что четыре – совершенное число, заключающее в себе свойства трех.

Лиценций: Вижу ясно, и вспоминаю смысл сказанного о числовой прогрессии, и причину этого понимаю с удовольствием

Августин: Следовательно, неужели не присудишь, что поскольку стопы состоят из слогов, то есть разделенных и словно артикулированных движений, присущих звукам, слоги же тянутся временами, подобает также быть прогрессии стоп до четырех слогов, чтобы как уже дошло до четверичного числа, и о самих стопах и временах ты так же судил?

Т.е. Поскольку есть четыре времени в двух долгих слогах, то они вполне могут быть четырьмя краткими слогами. Далее блаженный Августин покажет, где останавливается этот принцип.

Лиценций: Так ясно, как говоришь, чувствую, и то познаю совершенным разумом, и требую вернуть долг.

Стопа из трех слогов четырех времен

Августин: Итак, первое, что установляет сам порядок, посмотрим, сколько может быть стоп из трех слогов,, как мы уже вместе выяснили, что из двух – четыре.

Лиценций: Да будет так.

Августин: Вспомни, почему мы начали порядок от одного краткого слога, то есть самого единичного интервала времени.

Лиценций: Помню, что нам не подобает отступать от того угодного нам закона счисления, в котором мы начали от единицы

Августин: В таком случае, когда в стопах двойных слогов поставлен первым тот, который состоит из двух кратких (потому что по смыслу подобает сначала один временной интервал сочетать, прежде чем два ), какой в таком случае, по твоему мнению, должен быть первым из трехсложных стоп?

Лиценций: Какой же, если не тот, который состоит из трех кратких слогов 111?

Августин: И он сколько временных интервалов занимает?

Лиценций:: Три конечно

Августин: Каким образом тогда соотносятся его части друг с другом? Действительно, всякая стопа ради сего сложения чисел имеет две части, которые в себе соотносятся в некоем отношении. Необходимо, чтобы мы вспомнили вышесказанное – неужели мы можем сию стопу из трех кратких слогов разделить на две равные части?

Лиценций: Никоим образом.

Августин: как же она разделяется?

Лиценций: Ничего иного не вижу, только если одна часть будет иметь один слог, а вторая – два

1–11, или первая – два, а вторая – один 11–1.

здесь и далее для удобства понимания дефисом показано разделение стоп пополам.

Августин: Скажи также, это от какого правила чисел происходит?

Лиценций: Думаю, это порождается сосложенными числами (complicatorum)

Сказанное о числах четных и нечетных, т.е. о существовании делимого и неделимого ядра, относится и к сочетанию слогов в стопе, в которых краткий слог играет роль единицы.

Августин: Далее, ныне обрати внимание на следующее: сколько могут иметь вариантов три слога, в которых один долгий, а остальные краткие, то есть сколько они образуют стоп – и ответь, если найдешь.

Лиценций Вижу, что одна стопа, которая из долгого и двух кратких состоит 211, а иную не обнаруживаю.

Августин: Разве тебе также не представляется, что имеет долготу тот из трех слогов, который занимает первое место?

Лиценций: Мы же никакого соглашения не заключали, что могут два кратких слога быть первыми, а долгий последним 112?

Августин: Подумай, может ли быть еще третий вариант?

Лиценций Очевидно, есть. Действительно, этот долгий слог может располагаться среди двух кратких 121.

Августин: Посмотри также, может ли быть четвертый?

Лиценций Совершенно не может.

Августин: Можешь ли уже ответить, сколько вариантов могут образовывать три слога, имеющих в составе один долгий и два кратких, то есть сколько стоп образуют?

Лиценций: Очевидно, могу. Действительно, три варианта, и образуют три стопы.

Августин: Что же? Не можешь ли сам увязать, каким образом эти три стопы могут быть упорядочены, или к этому тоже надо постепенно привести?

Лиценций: Значит, тебе не нравится тот порядок, из которого познается сама вариативность? Я ведь в начале поставил один долгий слог и два кратких211, откуда два кратких и один долгий 112, а после – краткий и долгий и краткий.

Августин: А разве тебе самому не неприятен порядок, при котором от первого к третьему переходит, а от третьего ко второму? Разве не лучше когда от первого ко второму, а от второго к третьему?

Лиценций: Конечно, не нравится, но на что же в таком случае обращать внимание?

Августин: На то, что когда в сем трехчастном различии ты поставил первой стопу, которая на первом месте имеет долгий слог 211, ты почувствовал единичность самого длинного слога, удерживающего первенство (поскольку он сам здесь один) и поэтому должно порождать тот порядок, чтобы первая стопа была там, где слог первый. Также, очевидно, ты должен был второй стопой сделать ту, где сей долгий слог второй 121, а третьей – где третьим 112. Или все еще думаешь, что надо оставаться в названном тобой порядке?

Лиценций: напротив, без колебаний отвергу его, а этот порядок лучше его, разве что нет еще лучшего порядка, который я не знаю.

Несколько поясним важнейшее рассуждение, о котором нет представления в современной математике. В качестве «единицы» может выступать не только самое маленькое в размерах, но и самое маленькое в количестве. И при множественности количество имеет приоритет над размером. В стопе из одного долгого и двух кратких слогов 211 «краеугольным камнем» является долгий слог, потому что хотя он в два раза больше краткого, но он один, а кратких – два. Поэтому чин Божественной мудрости упорядочивает стопы такого рода не по краткому, а по долгому слогу.

В живописи это проявляется наиболее ярко.Если на картине большой и маленький объект, то путь начинается от большого к маленькому. Глаз сначала обращает внимание на большой объект, потом уже замечает маленький – и во времени образуется путь. Если один маленький объект окружен большими, то большие образуют путь к нему. Если один большой объект окружен маленькими, то маленькие объекты образуют путь к нему, потому что глаз автоматически выделяет прежде много объектов – потом только один.

В добродетели это тоже проявляется в том, что Евангелие одновременно крайне мало, поэтому и является мерой, и сравнение с ним – путь умаления. Но это умаление происходит необыкновенным способом. Каждая великая вещь и великий человек сравнивает себя с Евангелием, находит Евангелие беспредельно больше и величественнее себя, и от этого сравнения умаляет себя, тем самым приближаясь к Евангелию как к малому (по латыни малый – pavlus, Павел), но поскольку Евангелие при этом беспредельно велико, – то, умалясь по-Евангельски, он и увеличивается по Евангельски. В учении Августина о преимуществе долгого слога таким образом можно обрести и Евангельское «Всяк возносяй себе смирится, смиряяй же себе вознесется».

Августин: Следовательно, ныне скажи, правилом каких чисел также разделяются сии стопы, которые складываются из этих частей.

Далее блаженный обращает особое внимание на «четность» и «нечетность» стоп, т.е. наличие делимого и неделимого ядра. Это критично для понимания всей остальной, поскольку основу гармонии составляют не стопы, а полустопы, в которых эти ядра играют ключевую ритмическую и гармоническую роль.

Лиценций: Полагаю, первая 2–11 и последняя 11–2 делятся правилом равных, поскольку и эта на долгий и два кратких, и та на два кратких и долгий слоги могут разделиться, так чтобы в каждой части было по два временных интервала, и от этого они стали бы равными.

Во второй же стопе, поскольку средний слог имеет долготу, рассекается или в первой или в последней части- делится или на три и один 12–1, или на один и три временных 1–21интервала, а также через это по своему разделению имеет отношение сосложенных (компликаторных) чисел.

Напомним, что компликаторные числа – это два числа, где большее содержит целое число меньших.

Августин: Желаю, чтобы ты уже сам по себе упорядочил, какие стопы должны идти после тех, которые мы обсудили. Ибо мы обсудили сначала четыре двухсложные стопы, порядок которых производится от числа один, как мы и упорядочили короткие слоги. Откуда уже принялись обсуждать более производительные по числу стоп трехсложные стопы. И мы начали с трех кратких слогов, что легко было по вышеизложенному отношению двух кратких. Откуда и что могло последовать, как не то, что мы увидели, сколько форм образуют один долгий слог и два кратких? Мы и увидели. И как подобает, упорядочили три стопы по той первой.

Что же идет далее, ты сам уже видеть должен по самому чину, если отбросить все незначительное и ничтожное.

Лиценций: Правильно ты говоришь. Действительно, кто не увидит, что уже идут те стопы, в которых один краткий слог, а остальные два долгие. В которых краткий слог, поскольку единственный, по вышеупомянутой причине определяет первенство, так что первой стопой делает ту, где он первый 122, второй – где второй 212, третьей – где третий и последний 221.

В этих стопах краткий слог снова становится мерной единицей, но на этот раз и как меньший по количеству и как меньший по размеру. Обратим внимание, что при переходе от одного типа стоп к другому, мы словно переключаемся в мерной единице с краткого на долгий слог, причем эта мерность движется циклически по трем свойствам: мера по краткости, мера по количеству, мера по краткости и количеству.

Августин: Разбери, как я предполагаю, какими отношениями они разделяются, из каких частей складываются.

Лиценций: Конечно разсмотрю. Действительно, тот, который из одного краткого и двух долгих слогов состоит, разделиться не может иначе, чтобы первая часть имела три временных интервала, и которая состояла бы из краткого и долгого слога, а последняя – два интервала, которые состоят в одном долгом слоге.12–2

Почему нельзя разделить на две части так, чтобы первая часть имела 1 краткий слог, а вторая – два долгих 1–22? Потому что здесь речь идет не о всех возможных частях стопы, а важнейшей для гармонии – четных и нечетных делений по четным и нечетным ядрам. Здесь происходит некое взаимное стремление двух половин к максимальному равенству, которое возможно только при 12–2, а при 1–22 крайне «несправедливо».

Так же и третья стопа 221 пара для первой в том, что имеет единственное деление, а отличается в том, что когда та на три и два, а эта на два и три интервала времени рассекается2–21. Действительно, долгий слог, который занимает первое место, продолжается два интервала, остается долгий и краткий, что составляет три временных пространства. Что же касается средней стопы,, которая имеет средний краткий слог, претерпевает двойственное разделение, поскольку тот же краткий слог и к первой 21–2 и к последней части 2–12 может относиться. По этой причине и на два с тремя и на три с двумя делится временных интервала. По каковой причине отношение сескветорных чисел может прилагаться к этим трем стопам.

Напомним, что сескветорные числа – это где большее отличается от меньшего на единицу. Например, 2 и 3, 3 и 4, 4 и 5.

Августин: И мы рассмотрели уже все стопы из трех слогов или что-то еще осталось?

Лиценций: Вижу, осталась одна – которая состоит из трех долгих слогов222.

Августин: Тогда разъясни разделение и ее.

Лиценций: Деление ее на один слог и два 2–22 – или на два и один 22–2. Временных интервалов то есть два и четыре или четыре и два. По этой причине в этой стопе части складываются по отношениям сосложенных (компликаторных) чисел

Такие стопы с двойным делением далее обозначаются с обоими вариантами деления – 2–2–2. Хотя стопа 2–2–2 имеет долгий слог в середине, который сам по себе является «четным», т.е. способным к делению ядром, однако на уровне стопы мы не можем делить слоги, которые, будь они долгие или краткие, остаются неделимыми. По этой причине разделение стопы 2–2–2 совершенно такое же, как стопы 1–1–1, разница в том, какова мерная единица. В последней стопе это краткий слог, в стопе 2–2–2 – долгий.

Августин: Ныне последовательно посмотрим на стопы из четырех слогов и их чин, и скажи теперь сам, какой из них подобает поставить первым, и приложи отношение их деления.

Лиценций: Очевидно, четыре кратких слога 11–11, которые делятся на две бинарные части, отношением равных чисел могут составлять два и два временных интервала.

Августин: Ты схватил суть. Тогда дальше продвигайся сам, и следуй за остальным. Уже полагаю нет никакой пользы спрашивать тебя каждый раз, когда должен удаляться по одному краткий слог и вместо него добавляться долгий, пока не дойдет до стоп, состоящих из всех долгих слогов. А вот когда истощатся краткие и наполнятся долгие, сколько вариантов образуют, и сколько стоп породят, надо обдумать. А именно – как слоги составляют чин, когда или долгий или краткий слог будет единственный среди других, об этом всем ты уже выше все изложил. А вот там, где два кратких и два долгих, чего еще не было, по какой оценке должны иметь первенство?

Итак, некая суть всего обсуждения о стопах – состоит в поиске Краеугольного Камня, мерной единицы, некий фундамент наслаждения, на которую завязана гармония. Поэтому блаженный особо обращает внимание на новый случай – где долгий и краткий слог имеют равную численность большую одной. Но решается этот случай очень просто.

Лиценций: Это уже очевидно из вышеизложенного. Потому что уже удерживал большее единство краткий слог, поскольку имеет один временной интервал, чем долгий, который имеет два. И по этой причине во главу и начало всего ту стопу поставим, которая из кратких слогов состоит.

В тех случаях, когда несколько разных слогов, снова мерность единицы определяет минимальность.

Так при многих монахах в монастыре игуменом должно поставлять самого смиренного из них. Недаром древнее византийское почтительное отношение к начальствующему – «твоя мерность».

Если есть минимальность по количеству, то она в приоритете. Если по количеству равны, то минимальность по размеру. В тех же случаях когда все слоги одинаковы (1–1–1 и 2–2–2) нет никакой разницы, какой из них ставить.

Августин: Следовательно, тебя не затруднит перечислить сколько этих последовательных стоп, а я буду не спрашивать, а слушать и судить.

Лиценций: Сделаю, если смогу. Итак, во-первых, из четырех кратких слогов должно убрать один краткий и вместо него на первое место поставить долгий ради достоинства единственности.

2–1–11 Минимальность по количеству.

Эта стопа делится на двое двумя способами: или на долгий и три кратких,

2– 111

или на долгий с кратким и два кратких.

21–11

То есть, или на два и три, или на три и два временных интервала.

Очевидно, что при одном долгом слоге с тремя краткими все стопы имеют «неделимое» ядро, которое однако разнится от стопы к стопе – и результаты деления стоп так же уникальны по сочетанию состава и положения.

Поставленный же на вторую позицию долгий слог образует иную стопу,

12–11

которая единственным образом делится – то есть на три и два временных интервала, так что первая часть содержит краткий и долгий слог, а вторая – два кратких.

Далее, на третье место поставленный долгий слог производит такую стопу

11–21

которая обратным образом единственно делится – так, чтобы первая часть имела два временных интервала в двух кратких слогах, а вторая – три в долгом и кратком.

Четвертую стопу образует последний долгий слог,

11–1–2

она делится двумя способами, так же как и первая. То есть или на два кратких слога и краткий с долгим, или на три кратких и долгий слог позволяет так делить, то есть на два и три или на три и два временных интервала.

Все же эти четыре стопы, где с тремя краткими слогами один долгий составляется, имеют пропорцию отношением сескветорных чисел.

напомню, что «пропорцией» блаженный Августин называет не школьную пропорцию, а гармонию, образующуюся от разных взаимоотношений двух чисел, в данном случае- характеризующим две половины стопы.

Далее следует, что от четырех кратких слогов убираются два и мы вместо них получаем два долгих. И посмотрим, сколько форм и стоп могут быть от двух кратких и двух долгих слогов. Первым вижу, следовательно, что нужно положить два кратких и два долгих слога, поскольку порядок правильнее начинать с кратких.

11–2–2

Эта же стопа имеет двойное разделение., так чтобы или два кратких слога удерживали первую часть, и последнию – долгие, или чтобы первыми были два кратких и один долгий, а в последней части был один долгий.

Такое «несправедливое» деление опять происходит от «неделимости» центрального двойного слога.

Иная стопа будет, когда два этих кратких слога, которые мы до этого ставили во главе, как сам порядок постановляет, чтобы в середине вместе помещались,

21–12

Почему не 1212 или 1221 или не 2211?

Все тот же принцип «краеугольного камня» и минимальной мерности. Здесь мерную единицу образует не один, а два кратких слога.Причина этого ниже.

и сей стопы деление – на три и три временных интервала, действительно, первая часть занимает долгий и краткий слог, а последняя краткий и долгий.

Когда же они полагаются в конце, как следует по порядку, образуют стопу с двойным разделением,

2–2–11

при котором первая часть имела бы два временных интервала и один долгий слог, а последняя – четыре и долгий с двумя краткими, или же первая часть – четыре интервала в двух долгих слогах, а последняя в двух кратких – два.

Из этих трех стоп части первой и третьей соотносятся друг с другом по отношению компликаторных (сослагательных) чисел, а средняя имеет равные числа.

Затем уже те два кратких слога, которые полагались соединенными, разделяются, из которых минимальное разъединение, с которого должно начать, чтобы между собой имели один долгий слог, а максимальное разъединение – два долгих слога.

Здесь блаженный Августин вводит еще один принцип гармонии – приоритет сочетания сродного от его разделения, хотя не объясняет его. Причем чем больше расстояние между подобными и схожими, тем меньший приоритет, меньшую гармонию имеет это сочетание.

Это особенно заметно в управлении, где достаточно очевидно, что люди схожих нравов и обычаев и чувствуют себя лучше вместе, и достигают успехов в своей деятельности быстрее – будь то монахи в монастыре или убийцы и насильники. Собственно рай и ад – в этом смысле одинаково гармоничные места – для святых и погубивших себя соответственно.

Но когда между ними один долгий, это может быть двумя способами, и порождает две стопы. Первый из этих способов, чтобы во главе был краткий слог, а затем долгий, затем краткий и остается долгий.

12–12

Иной же способ – чтобы во втором и последнем были краткие, а на первом и третьем месте – долгие. Тогда будет долгий и краткий, долгий и краткий.

21–21

Максимальное же разъединение то, при котором два долгих слога посредине, краткие же один в начале, а второй в самом конце.

12–21

Обратим внимание, что 2–1–1–2 находится во втором по высоте чине гармонии, а 1221 – в последнем.

И делятся эти три стопы, в которых краткие слоги полагаются разъединенными, на три и три временных интервала, то есть первая из них на краткий и долгий и краткий и долгий,

12–12

вторая на долгий с кратким и долгий с кратким,

21–21

третий на краткий с долгим и долгий с кратким.

12–21

Так образуются шесть стоп из двух кратких и двух долгих слогов, различаясь между собой местом, где будут поставлены.

Остается от четырех кратких слогов убрать три, и вместо них три долгих поставить. И будет один краткий слог. И поскольку один краткий во главе, которому последуют долгие, будет одна стопа.

1222

А на второе место поставленный – вторая.

2122

На третье- третья.

2212

На четвертое – четвертая.

2221

Из каковых четырех стоп две первые на три и четыре временных интервала разделяются,

12–22

21–22

две же последние на четыре и три

22–12

22–21

и все они в основании своего разделения на части имеют отношение сескветорных чисел. Действительно у первой стопы начало имеет краткий и долгий слог, захватывая три интервала, а последняя- два долгих в четыре интервала. А у второй первая часть – долгий и краткий слог, то есть три интервала, последняя – два долгих, четыре интервала. У третьей в первой части имеет два долгих слога, четыре интервала, в последней своей части охватывает краткий и долгий слог, то есть три интервала. В четвертой же стопе подобным образом первую часть образуют два долгих слога, четыре интервала, а последняя – долгий и краткий слог, три интервала.

Остается стопа из четырех слогов, в которой все краткие слоги убраны, так что стопа состоит из четырех долгих.

2222

Она на два и два долгих слога по отношению равных чисел делится, то есть, очевидно, на четыре и четыре временных интервала.

22–22

Вот то, что я сам от себя хотел объяснить. Теперь продолжи спрашивать остальное.

Августин: И спрошу. Достаточно ли ты обдумал эту прогрессию до четверичного числа, которая насколько показывается в самих числах, настолько и в этих стопах имеет силу?

Имеется в виду размышление блаженного Августина в первой книге о совершенной прогрессии от числа один до числа четыре.

Лиценций: Я испытал, что так же верно эта прогрессия действует в стопах, как и в числах.

Августин: Что же ? Как от связывания друг с другом слогов образуются стопы, так и от связывания стоп разве не должно существовать нечто иное, что уже ни слогами, ни стопами не может называться?

Лиценций: По-всякому существует.

Августин: Что же это по твоему может быть?

Лиценций: Думаю, стихи.

На этом число стоп заканчивается. Стоп из пяти слогов не существует, причина этого заключается в том, что числа не бесконечны, а заканчиваются на самом деле на четырех, как совершенном числе, раскрывающем силу и гармонию первых трех. Следующий этап гармонизации – это уже образование из этих стоп метра и стиха. Видимым проявлением этого принципа является абак – счетная доска, в которой в каждом разряде находятся только по четыре счетных камня. Также сам древний латинский счет считал числа Ι ΙΙ ΙΙΙ ΙΙΙΙ,а дальше было иное- V для пяти, как знак окончания счета. Это же можно видеть на руке человека, где четыре пальца находятся вместе,а пятый – отделен от них.

Августин: А что если кто нибудь захочет бесконечно какие-то стопы связывать, так чтобы их мера к концу не приходила? Разве что очередь должно будет перейти к иному от охрипшего голоса или какого-нибудь прерывающего происшествия или от истечения времени? Назовешь ли и стихами, имеющее по двадцать, тридцать или даже сто и больше стоп, как захочет или сможет связывающий их какой захочет бесконечностью?

Лиценций: Нет, не так. Ни там, где любая стопа с любой смешиваются, не буду обращать внимания, ни назову стихом то, где множество стоп соединяются в бесконечную длину. Но, последуя некоему учению, буду смотреть на вид и число стоп, то есть какие и сколько стоп составляют стих, и еще из этого буду судить, угодно ли это ушам.

Августин: Но это некое учение полагает стихам правило и меру не как кому нравится, но составлено по некоторому разуму.

Лиценций: Не иначе. Поскольку это учение. Оно и должно и может быть составлено по разуму.

Августин: Тогда исследуем эту причину и последуем за ней, если угодно. Действительно, если будем смотреть только на авторитет, то получится стих, который стихом называть захотел неизвестно кто. Асклепиад, или Архилох – поэты древние, или Сапфо поэтесса, и прочие, именами которых тоже называются разновидности стихов, и которые погибли, прежде чем стали известны . Действительно, и «Асклепиадическим» называется стих, и «Архилохическим», и «Сапфическим», и имена иных шестьсот авторов греки дали различным родам стихов. Из чего не абсурдно увидеть грех в том, что кто как хочет и сколько хочет стоп в какой хочет порядок поставит. Потому что поскольку никто перед ним не составил такой порядок и меру стоп, прямо и справедливо называется основоположником и распространителем нового рода стихов . Или такое позволение есть у людей, тогда должно исследовать через вопросы, чем, наконец, они заслужили, что за соединение стоп, как им было угодно, стихи получили их имена и словно находятся в их обладании. Или тебе иначе представляется?

Лиценций: Так и есть как ты говоришь, и совершенно согласен, что стихи были порождены разумом прежде авторитета. Прошу, чтобы мы это уже увидели.

Августин: Посмотрим тогда, какие стопы друг с другом сочетаются, отсюда – что и из этих сочетаний выходит (ибо не бывает один стих), после же обсудим весь смысл стихов.

Но неужели думаешь, что мы сможем подобающе последовать за стопами, если не получим их имена? Хотя они почтены от нас тем чином, что могли бы принимать имена от самого своего порядка, ибо могут называться первый, второй, третий и так далее таким же образом. Но поскольку не должно презирать древних названий, и не легко отказаться от обычая, если нет какой либо веской причины, будем пользоваться теми названиями стоп, которые установили греки, и наши уже использовали вместо латинских. Которые и мы будем использовать, не исследуя происхождения их названий. Ибо последняя тема имеет много болтовни, а пользы мало. Ибо немного потеряешь в речи, называя хлеб, дерево или камень, если не будешь знать, почему они так называются.

Лиценций: Прямо как ты говоришь, я и сам думаю.

Августин:

Первая стопа называется Пиррихий (1–1), из двух кратких слогов и двух временных интервалов, как в слове «fuga».

Поскольку мы не живем в культурной атмосфере блаженного Августина, и эти названия для нас не так обычны, как для него – как дерево, камень или хлеб – то приведем некоторые сведения о них, чтобы их легче было запомнить.

Пиррихий происходит от «πυρριχη»- военный танец спартанцев, который представлял собой прыжки,скачки, поэтому и мог бы быть переведен как «прыжки», что соответствует ритму 1–1, но имеет более глубокую этимологию, потому что πυρ это огонь, а πυρριχος – гнедой, огненно-рыжий.

Второй – Ямб (1–2), из краткого и долгого, как в parens – три временных интервала.

Происходит от греческого ιαμβος, значение которого производят от непристойной греческой мифологии, о которой св.Августин специально не захотел говорить в трактате о Божественной мудрости. Мы же предположим подлинную этимологию от ιαμα – исцеление, лекарство

Третий –Трохей или Хорей (2–1), из долгого и краткого как в “meta”, три временных интервала.

Трохей имеет два синонимичных названия. Τροχος означает круг, колесо, быстрое вращение по кругу. Χορος означает «хор», расположенных и двигающихся по кругу людей (ср. наше «хоровод»). К этому также относится χορτον – круглое место для выпаса скота, от которого произошло теннисное «корт».

Четвертый – Спондий (2–2), из двух долгих слогов, как в ‘aestas”, четыре временных интервала

Греческое σπονδη это чаша для ритуальных возлияний, а также примирение, мирный договор, завет – и само возлияние.

Пятый – Трибрахий (1–1–1), из трех кратких, как в ‘’macula”, три временных интервала

Буквально τρίβραχυς означает «три кратких» – т.е. три кратких слога, а также «три недолговечных, три быстропроходящих».

Шестой – Дактиль (211), из долгого и двух кратких, как в “Maenalus”, четыре временных интервала.

Греческое δάκτυλος «палец». Это взято из анатомической структуры самого пальца,или же потому, что из трех фаланг-частей пальца- одна длиннее двух других, или потому, что последняя фаланга имеет ноготь, поэтому представляет собой нечто двойное.

Седьмой – Амфибрахий (1–2–1), из краткого, долгого и краткого, как в “carina”, четыре интервала

В переводе с греческого «краткий с двух сторон», что отражает структуру.

Восьмой – Анапест (1–1–2), из двух кратких и долгого, как в, “Erato” четыре интервала

Это название производят от αναπαιστος – обратный, возвращенный, поскольку его структура обратна дактилю, но поскольку παις это дитя, то αναπαιδευω – перевоспитание.

Девятый – Вакхий(1–2–2), из краткого и двух долгих, “Achates” пять интервалов

Еще одна стопа, название которой производят от языческого бога Вакха –Диониса, но вполне возможно происходит от βακτιριον – палка, жезл, по форме острого наконечника 1 на древке 2–2.

Десятый – Кретик или Амфимакрий (2–1–2), из долгого, краткого и долгого, как в “insula”, пять интервалов

Κρητικος – «критский» размер, или от κρηςερα – сито для просеивания, по форме. Амфимакрий означает буквально «долгий с двух сторон»

Одиннадцатый – Палимвакхий (2–2–1), из двух долгих и краткого, как в “natura”, пять интервалов

Παλιν-βακχιος буквально «вакхий задом на перед» или «вакхий наоборот», или же «другой конец жезла»

Двенадцатый – Молосс (2–2–2), из трех долгих, как в “Aeneas”, шесть интервалов

Молосс – это династия древнего греческого царства Эпир, по которому названа стопа.

Тринадцатый – Прокелевматик (11–11), из четырех кратких, как в “avicula”, четыре интервала

Или происходит от προ+κελευμα (вперед+приказ) или от προκελευθος (предводитель), отображает воинственный характер, ср. со значением пиррихия

Четырнадцатый – Пеон первый (2–1–11), из первого длинного и трех кратких, как в “legitimus”, пять интервалов.

Или от παιω – бить, жалить или от παιωνιος – целительный, врач.

Пятнадцатый – Пеон второй(12–11 ), из второго длинного и трех кратких, как в “colonia”, пять интервалов

Шестнадцатый – Пеон третий (11–21 ), из третьего длинного и трех кратких, как в “Menedemus”, пять интервалов

Семнадцатый – Пеон четвертый (11–1–2 ), из четвертого длинного и трех кратких, как в “celeritas”, пять интервалов

Восемнадцатый –Ионийский от малого (от минора) или нисходящий (11–2–2), из двух кратких и двух долгих,как «Diomedes», шесть временных интервалов

Очевидно, от названия греческой области Ιωνα. Ион – основатель Афин и вообще греческой цивилизации в общем смысле. Означает «фиалка» и имеет фиолетовый цвет.

Девятнадцатый – Хориамб (21–12), из долгого, двух кратких и долгого, как в “armipotens”, шесть интервалов.

Очевидно, состоит из соединения названий хорея и ямба,

Двадцатый – Ионийский от великого (от мажора) или восходящий (2–2–11), из двух долгих и двух кратких, как в “Iunonius”, шесть интервалов.

Очевидно, по названию местности – Ионической Греции.

Двадцать первый – Диямб (12–12), из краткого и долгого, краткого и долгого, как в “propinquitas”, шесть интервалов

По названию и по сути «два ямба»

Двадцать второй – Дихорей или Дитрохей (21–21), из долгого и краткого, долгого и краткого, как cantilena, шесть интервалов.

По названию и по сути два хорея-два трохея.

Двадцать третий – Антиспаст (12–21), из краткого, двух долгих и краткого, как Saloninus – шесть интервалов.

Σπαστος – тяга, растягивание. Отсюда спазм – судорога. Антиспаст – это растягивающий в разные стороны или прямо от греческого αντισπαστος – судорожный или хромающий.

Двадцать четвертый – Эпитрит первый (12–22), из первого краткого и трех долгих, как sacerdotes, интервалов семь.

Буквально означает «на трех», т.е. стопа состоящая из трех одинаковых слогов + сверху

Двадцать пятый – Эпитрит второй (21–22), из второго краткого и трех долгих, как conditores, интервалов семь

Двадцать шестой – эпитрит третий (22–12), из третьего краткого и трех долгих, как Demosthenes,семь интервалов

Двадцать седьмой – Эпитрит четвертый (22–21), из четвертого краткого и трех долгих, как Fescenninus,семь интервалов

Двадцать восьмой – Диспондий (22–22) – из четырех долгих, как oratores, восемь интервалов.

И по названию и по смыслу это «два спондия».

Великий Иоанн Дамаскин разделил все добродетели на некие ступени – ступы-стопы. Каждая из них имеет свою ритмическую структуру, выражающуюся в духовном делании.

В управлении стопа это человек или предмет, которым управляют.

Всех поэтических стоп 28 (хотя не все они считаются пригодными именно для стихов).

С двумя «протостопами», состоящими из одного слога – долгого или краткого – их 30.

Вот список (т.е. копия) «Лествицы» св.Киприана Московского, с иконным представлением ее содержания:

30 ступеней.

Ступень-ступать-стопа.

30 стоп поэзии.

Итак, то, что в книжной поэзии является поэтической стопой, в Искусстве искусств – есть добродетель.

Как из сочетания письменных стоп происходит стихотворение, так из сочетания ступеней св.Иоанна Лествичника происходит спасение.

И там, и там эти сочетания не произвольны и не хаотичны, а представляют собой задачу искусства – поэзии или аскетики.

Какие же стихи писал св.Иоанн Лествичник?

Он писал вечную жизнь, святость и спасение – причем не просто как нечто данное, как некое состояние – именно как стихи, как величайшую и прекраснейшую поэму, потому что Бог по Символу Веры – Поэт неба и земли, видимым же всем и невидимым.

Лиценций: – Вот и все. Теперь, исследуй, какие с какой стопой сочетаются.

Августин: Ты сам с легкостью это поймешь, если будешь отличать равность и одинаковость от неравности и неодинаковости.

Лиценций: Нет такого судьи, который бы это не различал.

Августин: Следовательно, сему первому подобает последовать больше всего в сочетании стоп, и всячески не должно от этого уклоняться, если не будет справедливейшая причина.

Лиценций: Согласен.

Августин: Следовательно, ты не будешь колебаться связывать друг с другом стопы пиррихия 1–1, и ямбы 1–2, и трохеи 2–1, которые также хореи называются, ни спондии 2–2. И также будешь совершенно сочетать с собой без всякого сомнения каждый из остальных родов. Ибо это вершина равенства, когда стопы одного и того же рода и имени последуют друг за другом. Или тебе иначе представляется?

Лиценций: Никак иначе мне не представляется.

Августин: Что же? Разве не одобришь того, чтобы разные стопы смешивались при помощи равенства? Ибо что ушам может быть радостнее, когда и разнообразие в них стучится, и не отнимается несправедливо равность?

Важнейший принцип гармонии – полная идентичность идеально сохраняет равность но разрушает гармонию. Поэтому даже Лица Святой Троицы, совершенно равны, и Единосущны, но при этом неидентичны, что прекрасно изобразил св.Андрей Рублев и позами, и местами и цветами риз.

Лиценций: Достаточно одобряю.

Августин: Какое же равенство могут иметь разные стопы, если не одну и ту же меру ?

Лиценций: Предпологаю, что так.

Августин: Что же? Какой же мерой они должны сравниваться, если не одинаковым временем, которое они занимают?

Лиценций: Истинно.

Августин: Какие же тогда ты найдешь стопы одинакового времени, которые свяжешь без ущерба ушам ?

Лиценций: Мне кажется, это следующие друг за другом стопы.

Это важнейшая тема во всей человеческой деятельности. И живопись, и музыка и поэзия, и управление людьми, и искусство искусств – добродетель – имея дело с объектами-стопами, состоят не в чем ином, как в гармоническом и достигающем цели соединении этих объектов.

И именно в том, КАК это делается, и состоит ядро, сердцевина суть гармонии. Ниже, в шестой книге блаженный Августин раскрывает то, что блаженство состоит в стремлении к равному. Поэтому равные по времени стопы, будучи разными по ритмической структуры,находят свое блаженство в сочетании с равными, и это блаженство производит и наслаждение стихами.

Августин: Верно. Но до сих пор предмет содержит некоторые вопросы.

Действительно, в то время как стопа Амфибрахия 1–2–1 имеет четыре временных интервала, для него отрицается возможность смешиваться с дактилем 2–1–1, или анапестом 1–1–2, или спондием 2–2, или прокелевматиком 1–1–1–1. В самом деле, это все стопы четырех интервалов, и ни один из них не допускается к смешению с ним, но даже он один, если повторять и связывать его с собой, не считается что правильно и законно следует счислению. Подобает нам это мнение обсудить, имеет ли под собой причину, чтобы нам пристало его подтвердить и последовать.

Лиценций: Желаю и очень хочу услышать, что дальше последует. Ибо не спроста я чувствую, что когда из обнаруженных разумом тридцати стоп без двух, она одна единственная исключена из порядка чисел, хотя на такое же простирается пространство во времени, как дактиль 2–1–1 и иные, которые по ряду ты перечислил, и которые соединять никто не запрещает.

Августин: К этому предмету относится и то,чтобы ты был бы в состоянии различать, обдумав прочие стопы, каким образом их части (т.е. половины) соотносятся сами с собой. Ибо от этого ты увидишь, что не напрасно присуждено, что сей один и странный минимально должен прикрепляться к остальным числам. Но когда мы это обдумываем, прежде нужно положить на память два вот такие названия: «поднятие» (арсис) и «опускание» (тесис). Ибо когда в отбивании ритма поднимается и опускается рука, часть стопы присваивает себе поднятие, а часть – опускается. Я говорю сейчас про те части, о которых было достаточно сказано выше, когда мы проходили их порядок. По каковой причине если ты это хочешь исследовать, начни оценивать кратко меры частей во всех стопах, так чтобы ты понял почему на эту одну падает отлучение.

Это важно и в живописи (поднятие – свет, опускание- тень), и в музыке (поднятие- форте, опускание – пиано), и в добродетели, и в управлении, гда поднятие – это период силы и активности, а опускание – период слабости и отдыха. Человек по природе своей нуждается в таких периодах, поэтому ритмическая структура задается не только терпением и долготерпением, но и активностью и отдыхом. Нарушение их производит такой же сбой, как и нарушение заповедей.

Лиценций: Прежде всего вижу, что пиррихий 1–1 имеет поднятий столько же, сколько в опускании.

Спондий 2–2 а также дактиль 2–1–1, анапест 1–1–2, прокелевматик 1–1–1–1, хориямб 2–1–1–2, диямб 1–2–1–2, дихорей 2–1–2–1, антиспаст 1–2–2–1 и диспондей 2–2–2–2 по тому же принципу делятся. Действительно, столько же раз в них опускается ударение, сколько и поднимается. Далее вижу, ямб 1–2–2 имеет отношение одиночного и двойного, каковое отношение наблюдается и в хорее 2–1 и в трибрахии 1–1–1 и в молоссе 2–2–2 и в обоих иониках (1–1–2–2 2–2–1–1) А уже сего амфибрахия 1–2–1 подъем и опускание (в самом деле, мне по порядку приходится уже ему другую пару подыскать) поставляет отношение одного и трех. Но не нахожу иной стопы далее, части которой бы соотносились таким образом.

Здесь измеряются поднятие и опускание не в целом в стопе, а в каждой половине, на которую делится стопа. Например, дактиль делится на 2 и 1–1, поэтому как в долгом слоге 2 имеется по одному подниманию и опусканию, так и в двух кратких 1–1. Молосс делится или 2/2–2 или 2–2/2, поэтому имеет один цикл опускания и поднимания в маленькой части и два в большой.

То же и в иониках.

Амфибрахий же не может делиться пополам долгого слога, поэтому вынуждено делится или как 1/2–1 или как 1–2/1, поэтому имеет два варианта:

Арсис – арсис-тесис- арсис

Арсис-тесис-арсис-арсис.

Т.е. на одно поднятие три опускания или на одно опускание три поднятия.

Это и имеется в виду под отношением одного и трех.

В самом деле, когда думаю о тех, где есть один краткий и два долгих, то есть вакхий (1–2–2), кретик 2–1–2 и палимвакхий 2–21-, вижу в них отношение сескваторных чисел в поднимании и опускании. Такое же отношение есть в тех четырех, в которых есть один долгий слог и три кратких, которые четырьмя пеонами по порядку называются. И остаются четыре эпитрития, подобным же образом по порядку называются, подъем и опускание которых содержит сескватерные (полуторные) числа.

Стоит отметить, что далее блаженный Августин говорит, что эпитриты непригодны к поэзии и подходят только к ораторскому искусству.

Августин: Следовательно действительно тебе представляется довольно справедливой причина, по которой не причисляется сия стопа к последовательности численных гласов, что только ее части настолько отличаются друг от друга, что одна единичная, а вторая тройная? Ибо настолько удостаиваю одобрением соседство тех частей, насколько они близки к равенству. Итак, в этом чине чисел, когда мы переходим от одного до четырех, нет ближе для каждой стопы, чем она сама. Поэтому должно быть одобрено прежде всего в стопах то, когда имеют равные друг другу части, откуда сочетание простого и двойного проистекало бы в одно и два. Сесквиальтерное же сочетание проявляется в двух и трех, а уже сесквитерция – в трех и четырех.

Сескви- это приставка, означающая пару чисел, одно из которых больше другого на единицу. К этой приставке прибавляется слово, обозначающее меньшее число. Альтер- два, терция- три и т.д.

Здесь блаженный Августин затрагивает принципы гармонии числового чина. Каждое из четырех первых чисел порождает свой спектр гармоний, которые и образуют правила, по которым сочетаются стопы, образуя стихи.

Простое же и тройное, хотя законно содержится компликаторными числами, однако в себе не удерживает чина, потому что мы не считаем после одного три, но от одного до трех требуется вставить два. Такова причина, по которой считается, что стопа амфибрахия 121 должна быть исключена из сочетаний с другими, о которых мы говорили, и если тобой будет одобрено, то посмотрим на остальное.

Лиценций: Совершенно одобряю, потому что очевиднейше и справедливейше.

Августин: Следовательно, угодно будет, что какие бы слоги ни имели у себя равные стопы, но если занимают те же временные интервалы,то прямо и без всякого вреда могут смешиваться друг с другом, исключая единственно амфибрахий 1–2–1. Однако, может быть, не недостойно спросить – одинаково ли правильно смешиваются те стопы, которые хотя имеют одинаковое число интервалов, но однако не согласуются в том же ударении, которые образуются путем поднимания и опускания частей стопы. Действительно, дактиль 2–1–1 и анапест 1–1–2 и спондий 2–2 не только одинаковое занимают число интервалов, но и одинаково ударяются, ибо во всех них поднятие занимает столько же, сколько и опускание. Итак, они друг с другом смешиваются справедливее, чем любой ионик11–22 22–11 с прочими шестиинтервальными стопами. И оба ионика, конечно, получают ударение на простую часть и двойную, а именно два интервала соотносятся с четырьмя интервалами. По этому правилу с ними сочетается молосс 2–2–2. У прочих же, действительно, в поднятии и опускании требуются тройственные интервалы. Следовательно, даже если бы во всех были законные ударения, действительно эти три произносятся простым и двойным отношением (т.е. делятся на две части, из которых одна занимает 2 интервала времени (называемого морой), а вторая четыре), и иные четыре – равными частями (т.е. делятся на две части по три моры). Однако поскольку неравный ритм совершает это смешение, не знаю, не справедливее ли отказаться от этого смешения. Может быть, у тебя есть что добавить?

Лиценций: Еще менее затруднюсь присоединиться к сему. В самом деле, не представляю, как может неравный ритм не ранить чувство. Если же ранит, в любом случае не может быть принятым без раздражения это смешение.

Августин: Однако тебе следует ведать, что древние рассудили, что и эти стопы могут смешиваться, и из их смешения составлением творятся стихи. Но чтобы тебе не показалось это давлением авторитета, послушай один из этих стихов, и посмотри, оскорбляет ли он слух. Ибо если никоим образом не оскорбляет, но даже доставляет удовольствие, не будет никакой причины неодобрять такое смешение.

Стихи же, на которые я хочу обратить твое внимание, суть следующие:

«At consona quae sunt, nisi vocalibus aptes,

Pars dimidium vocis opus proferet ex se:

Pars muta soni comprimet ora molientum:

Illis sonus obscurior impeditiorque,

Utcumque tamen promitur ore semicluso»

(Теренциан Мавр, «О буквах» (De litteris ), 89–93

«А также созвучия, которые суть, если не приятны в произношении

Часть разделенная пополам голосом дело приносил бы из себя

Часть безмолвная звука сожмет уста колеблющиеся

Его звук темнее и затруднительнее

Однако же посылается устами полузакрытыми.»

Достаточно для вынесения суждения того, что я процитировал. Спрашиваю, скажи, действительно ли строки эти не приносят никакой гладкости твоим ушам?

Лиценций: Напротив, мне не представляется, чтобы можно было легче и течь и звучать.

Августин: Обдумай в таком случае стопы, не находишь ли в самом деле в этих пяти строках, относительно стоп, что две первые имеют один ионик 2–2–11, а три последние имеют примешанный дихорей 21–21, хотя наше чувство наслаждается равенством их соединения.

Лиценций: Поскольку ты на это внимание обратил, тебе легче и объяснить.

Августин: Почему же мы сомневаемся соглашаться с древними не за их авторитет, но по самой той причине, по каковой они оценивали те стопы, которые могут смешиваться разумнейше по одинаковому времени, даже если бы имели различное ударение.

Лиценций: Двигаемся уже дальше. Действительно, мне это звучание не позволяет противоречить как-нибудь.

Августин: Тогда обрати внимание на следующие стихи:

Volo tandem tibi parcas, labor est in chartis,

Et apertum ire per auras animum permittas.

Placet hoc nam sapienter, remittere interdum

Aciem rebus agendis decenter intentam.

(автор этого стиха сам блаженный Августин)

Хочу наконец тебе предостеречь, труд есть в хартиях (т.е. стихах)

И Духу чтобы ты позволил войти в открытые уши

Угодно сие действительно премудро, отпустить-вернуть иногда

Остроту делам которые нужно сделать тщательной ревностью

Лиценций: Также сего достаточно.

Августин: Особенно по той причине, что эти стихи незавершены, поскольку я их сам сочинил по необходимости. Однако и в этих четырех строках ищу суждения твоего чувства.

Лиценций: Что же иное и здесь можно сказать, как не то, что они прекрасно и созвучно друг другу подходят?

Августин: Не понимаешь ли также, что две первые строки написаны иоником, который называется «от минора» 11–2–2, две же другие имеют примешение диямба 12–12?

Лиценций: И это, когда ты говоришь, совершенно понимаю, когда вникаю.

Августин: Что же? Разве это тебя ни на что не наталкивает, что в тех стихах Теренция ионик, который называется «от мажора» 2–2–11 и дихорей 21–21? А в этих наших стихах другой ионик, который называется «от минора», смешан с диямбом 12–12? Не видишь ли чего между ними?

Лиценций: Напротив, имеется здесь нечто, и причина этого мне видится в следующем. Действительно, ведь ионик от мажора 2–2–11 начинается с двух долгих слогов, его с собой лучше желал бы сочетать тот, где долгий слог первый – то есть дихорей 21–21. Диямб12–12 же, поскольку начинается с кратких, соответствует ему в смешении другой ионик, который начинается с двух кратких11–2–2.

Августин: Добре ты рассудил. Поэтому также и то должно удержать, что подобает иметь немалое значение, помимо равности временных интервалов, и этому соответствию в стопах, которые должны быть смешаны. Ибо это имеет вес если не всеобщий, то по-крайней мере не ничтожный.

Действительно во всех этих стопах шесть интервалов, всякой стопе можно положить шесть времен, так что подобает спросить у судей – у чувств:

первый да будет нам пример молосса: vir-tu-tes,

ионик от минора mode-ra-tas

хориямба – perci-pies

Ионика от мажора – con-ce-dere

Диямба – beni-gnitas

Дихорея – civi-tasque

Антиспаста – volet iusta

Лиценций: Принято.

Августин: Тогда свяжи все это с произношением . А лучше прими мое произношение, поскольку чувство будет не занято речью для свободнейшего суждения. Чтобы представить равность продолжаемого числа времен без оскорбления твоих ушей я произнесу все сочетание три раза, этого будет достаточно.

Virtutes moderatas percipies, concedere benignitas civitasque volet iusta.

Virtutes moderatas percipies, concedere benignitas civitasque volet iusta.

Virtutes moderatas percipies, concedere benignitas civitasque volet iusta.

Претыкаются ли твои уши в равности и приятности чем-нибудь при течении этих стоп?

Лиценций: Никоим образом.

Августин: Разве нечто не услаждает? Хотя, с другой стороны, тут происходит по пословице, что услаждает все, что не оскорбляет.

Лиценций: Не могу сказать, что ощущаю иное, чем ты.

Августин: То есть, ты подтверждаешь, что все эти стопы шести временных интервалов между собой прямо могут соединяться и смешиваться.

Лиценций: Подтверждаю.

Эти три главы содержат важные принципы частных гармоний связанных с шестиричными стопами, которые являются основой стихосложения и как следствие – любой гармонии

Августин: Разве не боишься, что кто либо подумает, что эти стопы могут звучать такой равностью, только если они составлены в этом конкретном порядке, если же порядок изменишь, уже не смогут?

Лиценций: Нечто такое приходит на ум, но выяснить это нетрудно.

Августин: Тогда сделай это, когда будет свободное время. Не иное обретешь, что твое чувство ласкает одна и та же равность во множестве форм.

Лиценций: Так и сделаю. Хотя никого нет, кто бы от этого примера не предвидел, что так получится по необходимости.

Августин: Ты выражаешься точно. Но уже нужно, чтобы я устремился к предложенной теме, с присоединением отбивания такта, чтобы ты также мог рассудить, не хромает ли нечто. А чтобы ты нечто испытал в изменении сего порядка – в чем мы предположили, что не найдется никакого хромания, ныне сей порядок измени, и те же составленные мной стопы соедини как угодно, а мне позволь их произнести и отхлопать такт.

Лиценций: Хочу чтобы первым был ионик от минора 11–2–2, вторым ионик от мажора 2–2–11, третим хориямб 21–12, четвертым диямб 12–12, пятым антиспаст 12–21,шестым дихорей 21–21, седьмым молосс 2–2–2

Августин: Тогда привлеки уши к звучанию, а глаза к хлопанию рукой, потому что дело движущейся руки не слышится, а видится. И обрати крайнее внимание, сколько временных интервалов – мор в подъеме, а сколько в опускании.

Лиценций: Ко всему этому готов, насколько буду в силах.

Августин: Прими тогда это сочетание с твоим отбиванием ритма:

Moderatas, concedere, percipies, benignitas, volet iusta, civitasque, virtutes.

Лиценций: Ощущаю, что в этом хлопании рукой есть какое-то хромание, и настолько же в поднятии, сколько в опускании. Но для меня довольно удивительно, каким образом могут быть приведены в такт те строки, которых деление состоит в отношении простого и двойного, как это в обоих иониках и молоссе.

Августин: Почему так судишь, ведь в них трижды поднимаются временные интервалы и столько же поставляются?

Лиценций: По единственной причине, что тот долгий слог, который в ионике от мажора 2–2–11 и молоссе 2–2–2 второй, в ионике же от минора 11–2–2 третий, самим хлопаньем разделяется,так что словно два имеет временных интервала, в одной из своих частей для поднятия, в другой для опускания делил бы, а также в этих трех интервалах чередуются поднятие и опускание.

Это и последующее рассуждение несколько трудно уловить, как и все касающееся отбивания ритма- поднимания и опускания. Иначе можно сказать, что речь идет о необходимости внутренней симметрии во временных интервалах-морах. Т.е. правильного чередования, как если бы одна мора была черной, а другая – белой. Соответственно, наиболее гармоничны те сочетания стоп, где это чередование исполняется, а там,где словно вынуждены рядом оказываться две черные или две белые моры, происходит болезненное разрушение гармонии, хотя бы временные промежутки и совпадали в количестве. Эта симметрия появляется не просто так, а очевидно, тесно связана с первым днем творения, когда Сам Бог создал эту симметрию времени, разделив день и ночь (через утро и вечер)

Августин: Никто ничего иного об этом ни сказать, ни рассудить не может. Но почему так не действует же тот амфибрахий 1–2–1, которого мы, словно наказав, исключили от своей числовой последовательности, сим же условием смешанный со спондием 2–2 дактилем 2–11 и анапестом 11–2 или же с самим собой счисляемый и соединяемый в музыке? Мог бы таким же рассуждением средний слог этой стопы, который долгий, разделяться тактом, так что хотя одним интервалом поднимание и опускание носятся, но уже не не одним и тремя временными интервалами, а в двух представлялись бы в себе, если не имеешь нечто возразить.

Т.е. амфибрахий вроде бы выполняет это чередование, когда его средний долгий слог разделяется тактом на две симметричные моры – но в обратном порядке.

Лиценций: Ничего здравого не имею сказать, если не то, что сие также нужно принять.

Августин: Тогда давай еще раз отобьем ритмом упорядоченные стопы четырех временных интервалов с включением сего амфибрахия и той же мерой чувства исследуем, не оскорбляет ли что-нибудь неравностью. И посему обрати внимание на сию последовательность, которая будет трижды повторена, чтобы легче было понять.

Sumas optima, facias honesta. Sumas optima, facias honesta, Sumas optima, facias honesta.

Лиценций: Уже умоляю, пожалей мои уши. Действительно, даже если не присоединять отбивание такта, само по себе течение этих стоп в сем амфибрахии сильнейше хромает.

Августин: Следовательно, что мы должны думать о причине того, почему в нем не может случиться то, что может в молоссе и ионике? Или это потому, что в них середина равна сторонам? Ибо в числе пар, где середина равна своим сторонам, первая встречается в числе шестеричных стоп. Следовательно, поскольку два интервала в тех шестислоговых стопах могут быть в средине и два в краях, некоторым образом свободно сей средний распадается на крылья, с которыми соединяется в любезнейшем равенстве. Но такого не случится в амфибрахии 1–2–1, где неравны средина и края, ибо если в тех по одному интервалу, в этой – два. Это производит, что в иониках 11–2–2 2–2–11 и молоссе 2–2–2 средина, разрешаясь в края, образует три временных интервала, в каковых обратно средина равная равными краями образуется, чего нет в амфибрахии 1–2–1.

Лиценций: Дело так и обстоит, как ты говоришь. И не незаслуженно амфибрахий в этой серии оскорбляет слух, а они услаждают.

Т.е. в стопах ионика и молосса симметрия временных интервалов сохраняется в среднем слоге, а в амфибрахии инвертируется.

Августин: Идем дальше. Теперь ты сам начиная от пиррихия1–1 и следуя вышесказанному ходу мыслей, кратко изъясни, насколько можешь, какие стопы с какими подобает смешивать.

Лиценций: Пиррихий1–1 ни с какой, потому что никакой иной стопы не обретается того же интервала.

Ямб 1–2 может сочетаться с хореем 2–1, но ради неравного отбивания такта должно избегать, поскольку один начинается с простого, а другой с двойного слога.

И при этом нарушается симметрия мор и у них разные ядра – и в результирующем сочтеании два ядра с нарушенной симметрией.

Следовательно, трибрахий 1–1–1 может с обоими соединяться.

Т.е. или с ямбом или с хореем, поскольку может делиться и после 1 и после 2.

Спондий 2–2 и дактиль 2–11 и анапест 11–2 и прокелевматик 11–11 вижу также способными к сочетанию между собой друзьями, ибо не только интервалами, но и тактом друг с другом согласуются.

Поскольку делятся все после 2 мор.

Исключенный же амфибрахий 1–2–1 никаким способом вернуть невозможно, потому что тождество его интервалов не помогает, когда диссонирует различие хлопаний такта.

Вакхий12–2 с кретиком 21–2 и пеоном первым 21–11, вторым12–11 и четвертым 111–2.

Поскольку все могут быть разделенными после 3 временных интервалов-мор.

Палимвакхий 2–21 интервалами и ритмом очевидно согласны же с тем же кретиком 2–12 и пеонами первым 2–111, третьим11–21 и четвертым 11–12.

Поскольку все могут быть разделены после двух мор.

Следовательно, кретик 2–1–2 пеону первому 2–1–1–1 и четвертому 1–1–1–2, поскольку и на два, и на три интервала их можно разделить, а остальные пятиинтервальные ямбы все могут с собой без всякой хромоты сочетаться.

Что до тех, которые состоят из шести интервалов, все между собой состоят в каком-то чудном некоем согласиии, об этом достаточно уже было обсуждено. Поскольку они друг от друга не диссонируют в такте, хотя местоположение слогов предполагает некое разделение – настолько большую роль играет равенство сторон с серединой.

Это равенство создает невозможность сбоя симметрии временных интервалов.

Дальше стопы семи интервалов из которых четыре, называемые эпитриты, нахожу, что

первый 12–22 и второй 21–22 с собой могут сочетаться, ибо у обоих разделение начинается от трех интервалов, и посему ни в пространстве времени, ни в ритме не разногласят.

Далее, свободно друг с другом соединяются третий 22–12 и четвертый 22–21, поскольку точно так же начинают разделяться после четырех интервалов, поэтому и измеряются и ритмизируются одинаково. Остается восьмиинтервальная стопа, которая называется диспондий 22–22,у которой, как у пиррихия, нет равной. Вот, то, что ты от меня желал, сколько мог, я совершил. Продолжай остальное.

Августин: Продолжу. Но после такой продолжительное беседы давай отдохнем немного, и вспомним о тех стихах, которые мне немного случайно сама усталость предложила.

Volo tandem tibi parcas, labor est in chartis,

Et apertum ire per auras animum permittas.

Placet hoc nam sapienter, remittere interdum

Aciem rebus agendis decenter intentam.

Хочу наконец тебя предупредить, труд есть в писаниях,

И чтобы позволил ты через уши духу открыть входить

Хорошо же и мудро изредка и отдохнуть

Внимание чтобы заострить в соответствии с предметом.

Лиценций : Совершенно угодно, и свободно последую.

Приведенные принципы совершенно очевидно распространяются на всю человеческую деятеьлность. В живописи, где предметы являются аналогами стоп поэзии, это сочетание стоп составляет сочетание форм и размеров предметов, а также композиционных решений.

В музыке это без сомнения, сочетания ритмов.

В ландшафте и интерьере это сочетание разных пространств с предметами, при этом сами пространства и предметы могут соотноситься между собой как стопы.

В управлении это без сомнения касается совмещения ритмов разных процессов, как происходящих одновременно, так и последующих друг за другом.

В добродетели это очевидно относится к чину как Богослужения, так и личной духовной жизни, где короткий слог представляет периоды напряжения, а долгий – периоды отдыха,без которого человек не может быть. Периоды напряжения называются «терпением», а периоды отдыха – «утешение», а сам Бог, по слову апостола Павла- «Бог терпения и утешения», т.е. Поэт, пишущий вместе с человеком его собственную жизнь, как стихи. Понимание этих принципов и применение их, очевидно и называется «царским путем», который столь же разнообразен для разных людей, как разнообразны сочетания стоп, метров и стихов (см. ниже)

Августин: Третья речь постановляет, раз достаточно сказано о дружбе и согласии стоп, чтобы мы теперь увидели, что рождается из их соединения и продолжения. Спрошу поэтому у тебя. во-первых, при сочетании тех стоп, какие подобает сочетать, смог бы ты их соединить в некое ограниченное число, в котором не появляется никакого определенного конца, как бывает когда отбивают симфонические скабеллы (ножные кастаньеты для отбивания ритма) и цимбалы, соединяются с собой неким определеннным числом с усладой ушей, но однако, так что если не услышишь флейт, никаким образом нигде не сможешь заметить, как проистекает сложение стоп, и где конец возвращается к главе. Или если ты захочешь сто раз или больше, как долго угодно можно продолжать непрерывным соединением друг с другом пиррихий или иные дружелюбные стопы.

Лиценций: Я уже понимаю, и признаю возможность соединения некоторых стоп, в котором определено до скольки стоп оно может прогрессировать и оттуда возвращаться назад.

Августин: Значит сомневаешься в последнем роде сложения стоп, и признаешь, что он далек от первого, когда не отрицаешь, что в сотворении стихов должна быть определенная дисциплина, и признаешь, какой из этих родов ты всегда с наслаждением слушаешь?

Лиценций : Очевидно и это, и то, что от того вышеизложенного рода отличается.

Августин: Следовательно, поскольку подобает различать через определения то, что в реальности разделено, узнай, что этот превосходный род сочетания называется по гречески – ритм, а этот первый – метр. По латыни же может называться тот «число», а этот «измерение» или «мера». Но поскольку у нас эти названия широко распространены, и должно поостеречься, чтобы не было раздвоения в терминах, будем использовать привычные греческие.

Св.Августин настоятельно не рекомендует то, что сделали сциентисты в своем переводе – смешивать ритм и число.

Уже понимаешь, как я предполагаю, как оба имени истинно отображают свою суть. Действительно, поскольку этот вращается в определенных стопах и, если примешиваются диссонирующие стопы, то появляется в нем ошибка, правильно называется ритмом, то есть числом. Но поскольку само обращение стоп не имеет меры, и не определено, в скольких стопах некий конец испустит, ради отсутствия меры в продолжении не должно называться метром. Этот же имеет и то и другое: действительно и определенными стопами течет, и определенной мерой ограничивается. Итак, он есть не только метр – ради обозначения конца, но так же и ритм – ради разумного соединения стоп. Посему всякий метр есть ритм, но не всякий ритм и метр . Ибо имя ритма в музыке также широко распространено и вся его эта часть, которая относится к долгому и недолгому слогам,, должна называться ритмом. Но об именах если говорить, то невозможно сказать достаточно, чтобы понравилось ученым и разумным. Или нечто противоречивое или сомнительное полагаешь о том, что сказано мной?

Лиценций: Нет, совершенно согласен.

Таким образом, все то, что рассматривалось до сих пор – относилось к ритму, т.е. каким образом сочетаются между собой стопы и соответствующие им объекты и явления другой человеческой деятельности. Т.е. это было неким «числом».

Премудрый Соломон говорит, что Бог сотворил все мерой и числом.

Очевидно, что поэзия, музыка и другие аспекты человеческой деятельности, в том числе и аскетика, как искусство искусств, соотносятся с этим Божественным принципом.

Посему сказав о числе-ритме, надо рассмотреть и меру-метр.

Августин: Следовательно, теперь давай обдумаем вдвоем вот что: является ли всякий стих метром, так что всякий метр также есть и стих?

Лиценций: Думаю так, но как это объяснить, не нахожу.

Августин: Откуда в тебе взялось это ощущение? И почему появляется вопрос о названиях? Потому что мы не можем отвечать спрашивающему так же уверенно, как в отношении сути предмета, поскольку дела насаждены во всех вместе умах, имена же вносятся как кому угодно, и чаще всего используются по обычаю или каким хочешь авторитетом, откуда также может быть и различие языков, а различие бытия вещей в действительности быть не может. В таком случае, приими от меня то, на что сам никаким основанием ответить не можешь, что не только стих но и метр древние назвали по названию стоп. Итак, обрати внимание, и ответь,– что уже к тебе относится, ибо уже дело не в именах,– есть ли разница между следующими двумя вещами:

В первом случае некое определенное число стоп так заканчивается четким концом, что ничего не остается, где было бы некое произношение прежде конца. Во втором же не только заключается определенным концом, но также прежде определенного конца испускает в некоем месте некое его разделение, словно образуясь из двух членов.

Т.е. – есть ли разница между неким целостным сочетанием стоп и таким, которое имеет разделение на две части, называемых членами. Тот же вселенский принцип сочетания стопы из двух половин,но на другом уровне организации.

Лиценций : Я не понимаю.

Августин: Следовательно, обрати внимание на этот пример.

Ite igitur,/ Camoenae

Fonticolae/ puellae,

Quae canitis /sub antris

Mellifluos /sonores

Quae lavitis/ capillum

Purpureum Hyppocrene

Fonte, ubi fusus olim

Spumea lavit almus

Ora iubis / aquosis

Pegasus, in nitentem

Pervolaturus aethram.

Итак, грядите Камонеи,

Дочери родника

Поющие под дубами

Медоточными голосами

Покрывающие пурпурны волосы

Гиппокреновым источником,

Где издревле тек

Пеной покрывает живительной

Уста-берега струями водными

Пегас, в эфир сияющий

прекрыло взлетая.

Наверняка заметишь, что в пяти вышеизложенных строках две части речи имеют разграничение в одном и том же месте, то есть в стопе хориямба 21–12, с которым соединяется вакхий 12–2, заключающий стих (и действительно, хориямб 21–12 и вакхий 12–2 одиннадцать стоп составляют), остальные же – за исключением одного, а именно Ora iubis aquosis – имеют не ту же границу частей речи.

Лиценций: Я это вижу, но к чему относится – не понимаю.

Августин: К тому, что ты понимаешь, что этот метр словно не имеет законного места, где бы оканчивалась часть речи прежде конца стиха. Действительно, если бы так было, вся строки также имели бы сочленение в том же месте, или же редко встречались бы строки, которые не имели бы. Ныне же в этих одиннадцати, шесть таких, пять же не таких.

Блаженный Августин здесь затрагивает важнейшую тему свободной композиции, т.е. композиции, не имеющей строго определенных гармонических структур, гармония в которых образуется только от целого, но которую невозможно четко разделить на пропорциональные части.

Лиценций: Я это понял, и жду, по какой причине это проистекает.

Августин: Обрати внимание тогда всем известнейшие стихи:

Arma virumque cano, Troiae qui primus ab oris.

первый стих «Энеиды» Вергилия:

«Битвы и мужа пою, кто первый от берегов Трои»

И чтобы не задерживаться, поскольку песнь известнейшая, от сего стиха исследуй по одному до какого хочешь, найдешь конец первой части речи в пятой полустопе, то есть в двух стопах и половине. Действительно, эти стихи состоят из стоп четверичных времен, почему сей конец движения части речи словно по закону ставится в десятом времени .

Лиценций: Это очевидно

Августин: Следовательно, уже понимаешь, что есть некоторая разница между сими двумя родами которые мы предложили в тех примерах,. А именно, что иной метр прежде замыкания не имеет определенного и какого-то статичного сочленения, как мы обнаружили в этих одиннадцати строках. Иной же имеет, как достаточно показывает пятая полустопа в героическом метре.

Лиценций: Сейчас я понял, о чем ты говоришь.

Августин: Так же подобает, чтобы ты знал, что древними учеными, которые имеют величайший авторитет, сей первый род не называется стихом, но тот определяется и называется стихом, который словно состоит из двух членов, соединенных определенной мерой и смыслом. Но не трудись много о названиях, о которых, если не услышишь от меня или от кого-либо иного, никоим образом не сможешь отвечать спрашивающему о них. Но особенно и больше всего обрати внимание на то, чему учит разум, как например то самое, что мы ныне имеем в виду. Ибо разум учит, что между этих двух родов, какими бы названиями они не назывались, есть разница, и таким образом если тебя спросят, сможешь прекрасно отвечать, убежденный самой истиной. На то же – если не последуешь авторитету – не сможешь.

Лиценций: Я это уже понимаю, как открытую книгу, и столько бы ты ни обсуждал то, в чем меня столь многократно убеждаешь, я уже принял.

Августин: Вот следовательно, три названия, которые я хочу чтобы ты запомнил и которыми нам необходимо пользоваться для исследования причин : ритм, метр, стих. Каковые так различаются, что всякий метр также есть и ритм, но не всякий ритм – также метр. Затем, всякий стих также метр есть, но также не всякий метр – стих. Следовательно, всякий стих есть ритм и метр. Как я думаю, ты уже видишь последовательность.

Лиценций: Разумно вижу. Действительно. Яснее света.

Августин: Итак, начнем исследовать сколько сможем во-первых, если угодно, ритм, в котором нет никакого метра, откуда – метр, где нет стиха, а после – сам стих.

Лиценций: Воистину угодно.

Августин: Итак, возьми саму главу стоп – пиррихий 1–1, и создай от него ритм.

Лиценций: Чтобы я мог так сделать, какова должна быть мера?

Августин: Достаточно, чтобы ты протянул его (ибо делаем это для примера) до десяти стоп. Действительно, даже это число стоп больше стиха, что в своем месте будет подробнее обсуждаться.

Стих не может превышать восьми стоп.

Лиценций: Хорошо, что ты предложил мне не многие стопы для сочетания. Но кажется, ты не думаешь, что я помню, как ты совершенно показал разницу между грамматикой и музыкой, когда я тебе отвечал давно, что не имею познаний в долгих и кратких слогах, которое от грамматиков передается, если только не разрешишь, чтобы не стихами, а неким отбиванием такта я произвел этот ритм. Действительно, не отрицаю возможности моих ушей судить об измерении момента времени, а какие же слоги удлинять или укорачивать надо, что устанавливается авторитетом- совершенно не знаю.

Августин: Признаю, что ты исповедал свое неведение в своем роде в том, как ты говоришь, в чем грамматика от музыки различается. Поэтому прими от меня пример такого рода:

Ago celeriter agile quod ago tibi quod anima velit

То что я делаю- делаю быстро, подвижно, и делаю то для тебя, что душа пожелает.

(стих самого блаженного Августина )

Лиценций: Принято.

Августин:

Вот, значит, повторяя это несколько раз, ты можешь достичь длины ритма какой хочешь, хотя для примера будет достаточно десяти стоп. Но вот что спрошу. Если тебе кто-нибудь скажет, что этот ритм состоит не из пиррихия 1–1, но прокелевматика 11–11, что ты ответишь?

Лиценций: Совершенно не знаю. Действительно, там, где десять пиррихиев 1–1, должно быть пять прокелевматиков 11–11. И тем больше сомнений от того, что мы обсуждаем ритм, который течет вечно. Ибо одиннадцать пиррихиев 1–1 или тринадцать и любое другое нечетное число не могут иметь целое число прокелевматиков 11–11. Следовательно, если в том, где движется ритм, есть определенный конец, там, по крайней мере, мы можем говорить о пиррихии 1–1, а не прокелевматике 11–11, когда он течет так, что целых прокелевматиков не обретается. Ныне же и само бесконечное течение нам смущает суждение, и даже если и действительно сосчитать стопы, то их предлагается нам четное число, так и их десять.

Августин: Даже при нечетном количестве пиррихиев 1–1 не так очевидно, как тебе представляется. Ибо что, если одиннадцать предложенных стоп пиррихия назовут ритмом, имеющим пять с половиной прокелевматиков? Неужели кто может возразить, что мы много обретаем в стихах строф, которые оканчиваются на полстопы?

Лиценций: Я уже сказал, что не знаю, что могу сказать об этой проблеме .

Августин: Правда? даже то не знаешь, что пиррихий первее прокелевматика? Поскольку прокелевматик состоит из двух пиррихиев, как один идет прежде двух, а два прежде четырех, так пиррихий прежде прокелевматика.

Снова блаженный Августин обращает внимание на принцип единичности – первым идет минимальный по количеству, затем – по размеру. На уровне стоп речь шла о слогах. На уровне ритма речь идет о стопах. Один и тот же принцип универсален на всех уровнях составности.

Лиценций: Точно.

Августин: Следовательно, когда мы впадаем в эту двойственность, что могут быть в ритме и метре и пиррихий и прокелевматик, кому мы должны отдать первенство? Первому, из которого тот состоит, или последнему, из которого сей не состоит?

Лиценций: Никто не будет колебаться, чтобы отдать первому.

Августин: Что же ты тогда колеблешься ответить на обсуждение этого предмета, что должно назвать сей ритм больше пиррихием чем прокелевматиком?

Лиценций: Уже совершенно не сомневаюсь. Стыдно, что на такую очевидную причину я сразу не обратил внимания.

Августин: Не видишь ли, что по этой причине мы узнаем, что есть некие стопы, которые не в состоянии непрерывно продолжать ритм? Действительно, что найдено о прокелевматике, которого подвигает первенство пиррихия, то же и о диямбе 12–12, и о дихорее 21–21 и о диспондие 22–22, думается, обретено. Если тебе не представляется иначе.

Лиценций: Что мне может представляться иначе, когда по доказанной причине не могу отвергнуть то, что из нее следует?

Августин: Тогда посмотри вот на что, и сравни, а также рассуди. Действительно, оказывается, что иногда происходит такая неопределенность, что уже скорее отбиванием такта приходится различать – какой стопой течет ритм.

Т.е. рассмотрением внутренней симметрии мор.

Так, если хочешь течь пиррихием 1–1, у тебя будет одно восхождение и одно нисхождение, если прокелевматиком 11–11, два и два, так стопа и оканчивается, и ничто не будет отделять стопу от продолжения ритма.

Лиценций: Я сильнее хочу услышать о причине, по которой некоторые стопы неспособны к сему продолжению.

Августин: И правильно делаешь. И чтобы лучше это понять, поразмысли о стопе трибрахия 1–1–1. Что мы можем ответить, если кто-то утверждает тем не менее, что сей ритм течет не пиррихием 1–1 или прокелевматиком11–11, но трибрахием 1–1–1.

Лиценций: Вижу, что суждение здесь основывается на отбивании такта, так как ритм называется трибрахием, если есть один раз в подъеме, а два в поставлении, то есть один и два слога, или напротив, два в подъеме, один в поставлении.

Августин: Правильно понимаешь. Тогда скажи мне, может ли и по какой причине сочетаться с ритмом пиррихия 1–1 стопа спондий 2–2 ?

Лиценций: Никоим образом, ибо нет равенства в продолжительности хлопания такта, поскольку подъем и поставление в пиррихии 1–1 будут удерживать одиночное время, в спондии же – двойное 2–2.

Хотя симметрия времени не нарушается и не сбивается в целом, однако, поскольку основой гармонии являются половина стопы, то внутри этих половин идет критический разлад. В пиррихии симметрия распределяется на две разные полустопы, а в спондии она завершается внутри каждой из них.

Августин: Может ли тогда спондий 2–2 сочетаться с прокелевматиком 11–11?

Лиценций: Может.

Августин: Что же если они соединятся? И спросят, это ритм прокелевматика или спондия, что ты ответишь?

Лиценций: Что же могу присудить, кроме как спондию отдать первенство? Ибо когда это противоречие не разрешает отбивание такта, потому что в двойное время и поднимается и опускается, то что иное остается, чтобы царствовал тот, кто первый в самом чине стоп?

Августин: Думаю, что ты достаточно последуешь разуму, и уже сам видишь, и судишь, что из этого следует.

Опять тот же принцип – минимальное является первенствующим.Два слога первенствуют над четырьмя, хотя краткие слоги первенствуют над долгими.

Лиценций: Что следует?

Августин: Что иное, если не то, что ритм прокелевматика 11–11 ни с какой иной стопой не может смешиваться? Поскольку всякая стопа может смешиваться только в том же времени, и по иному смешиваться не может, по необходимости передает ритму свое название. А все те стопы, которые состоят в таком же числе времени, первее его (прокелевматика11–11).

Т.е. ритм спондия2–2 может смешиваться с ритмом прокелевматика11–11, а ритм прокелевматика не может смешиваться ни с чем, поскольку он последний в своем роде. И как только в ритме прокелевматика появляется спондий, то ритм становится ритмом спондия, поскольку спондий «смиреннее» прокелевматика за минимальность количества слогов.

И поскольку тем, которые обретаются первые, разум учит отдавать первенство, и из них уже называется ритм, уже не может ритм прокелевматика ни с каким иным четырехвременным смешиваться, но остаются только ритмы спондия 2–2, или дактиля 2–11 или анапеста 11–2. Ибо амфибрахий 1–2–1 правильно удаляется от сего сочетания чисел.

Потому что сам внутри себя имеет некоторый сбой в симметрии мор,

Лиценций: Думаю, так и есть.

Августин: Следовательно, теперь по порядку обдумай ямбический 1–2 ритм, поскольку пиррихий 1–1 и прокелевматик 11–11, который порождается удвоением пиррихия, мы уже достаточно обсудили. Поэтому хочу, чтобы ты сказал, какую, по твоему мнению, должно примешать к нему стопу, чтобы ямбический 1–2 ритм сохранил свое имя.

Лиценций: Какую же, если не трибрахий, с которым совпадает и временем и отбиванием такта, и который, будучи после него, царством управлять не может?

Опять тот же принцип Божественной гармонии: кто смиреннее, и меньше, тот и правит.

Конечно, хорей2–1 тоже после него, и занимает то же самое время, но не той же мерой отбивается такт.

Т.е. у них разная симметрия в полустопах.

Августин: Вперед, уже рассмотри ритм трохея 2–1, и о нем так же ответь.

напомним, что хорей и трохей – два названия одной стопы.

Лиценций: Так же и отвечу. Действительно, может и сему также сочетаться трибрахий 1–1–1 не только пространством времени, но и отбиванием такта. Кто же не видит, что должно уклониться ямба 1–2? Который если и одинаково отбивается тактом, однако выделяется в начале смешения?

Имеется в виду, что последовательности идентичны, но разница в первом слоге.

2121212121212

12121212121212

Августин: Что же?А спондический 2–2 ритм с какой мы можем сочетать стопой?

Лиценций: Очевидно, у него самое большое воинство . В самом деле, и дактиль 11–2 и анапест 2–11 и прокелевматик 11–11 ни в какой неравности времен, ни в какой хромоте такта, ни в каком спутывании в начале, не имеют препятствия к смешиванию в ритм.

Упоминание о воинстве и царстве в составлении ритмов – не красивая риторическая фигура, а прямое указание на области практического применения этой гармонии – что его учение одинаково полезно и для составления стихов, написания картин и музыки – так и для государственных дел, военного дела – и искусства всех искусств – добродетели, которая есть не что иное, как воинство – брань против духов зла.

Августин: Вижу уже, что ты легко можешь последовать остальному порядку. По каковой причине убери мои вопросы. Или лучше – словно я спросил тебя обо всем -, ответь кратко и ясно насколько можешь, каким способом каждая стопа сохраняет свое имя в ритме, будучи смешиваема с иными.

Лиценций: Отвечу. Ибо не составляет никакого труда, когда прежде посылается свет разума. Действительно,

трибрахий1–1–1 ни с чем не смешивается, поскольку все равные ему по времени находятся прежде него.

Анапест 2–11 может с дактилем 11–2, поскольку тот и находится после него, и по времени и по такту течет равно с ним.

И оба же сочетаются с прокелевматиком 11–11 по той же причине .

Уже кретик 2–1–2 с вакхием 12–2 и от пеонов с первым 2–1–11, вторым 12–11 и четвертым 111–2 может смешиваться. Имею в виду, что сам кретик 212 законно смешивается с находящимися после него стопами пяти времен, но не все имеют то же разделение. Потому что некоторые разделяются на два и три, иные на три и два времени. Сам же кретик 212 обоими способами может быть разделен, поскольку краткая средина присоединяется к любой части.

Таким образом двойственное деление стопы делает возможным сочетание с любой стопой, поскольку они не делятся иначе, чем она.

Палимвакхий 2–21 же, поскольку его деление с двух времен начинается, тремя же заканчивается, имеет совпадение и сочетание со всеми пеонами, кроме второго 12–11.

Молосс 2–2–2 же состоит из трехсложия, с него первого начинаются шестивременные стопы, которые так же все между собой могут сочетаться, отчасти ради соотношения одинарного и двойного, отчасти ради того, что нам открывает отбивание такта через разделением долгих слогов, которые одинаковостью временем отчасти совпадают с каждым, поскольку в шестеричном числе равные крылья состоят по обеим сторонам от средины. По какой причине и молосс2–2–2, и оба ионика (1–1–2–2 и 2–2–1–1) не только в одиночном и двойном, но так же и в равных частях ударяются через третье время. Отсюда происходит, что все следующие после молосса шестивременные стопы могут сочитаться со всеми находящимися после них стопами того же времени .

И единственный остается антиспаст12–21, который ни с чем, кроме себя, не может смешиваться.

Поскольку внутрення симметрия полустоп уникальна.

За ними следуют четыре эпитрита, из которых

первый 12–22 принимает второй 21–22,

второй 21–22 – никакой,

третий 22–12 – четвертый 22–21,

четвертый 22–21– никакой.

Остается диспондий 22–22, так же и единственный ритм, который не имеет ни последующего, ни предыдущего.

Итак, из всех стоп суть восемь, которые ни с кем иным не творят смешивания: пиррихий 1–1, трибрахий 1–1–1, прокелевматик 11–11, пеон четвертый 111–2, антиспаст 12–21, эпитрит второй 21–22 и четвертый 22–21 и диспондий 22–22. Остальные с теми, которые идут после них, принимают смешение с собой, так как ритм удерживает имя меньшего в последовательности, которой исчисляется. Вот то, что как полагаю, от меня ты хотел, я достаточно раскрыл и уяснил. Тебе же остается сказать что осталось.

Августин: Нет, не мне только, но также и тебе. Ибо эти вопросы – к нам обоим. Но что ты, однако, считаешь оставшимся из того, что относится к ритму? Разве не должно обдумать то, есть ли некое измерение стоп, которые хотя не превышают восемь времен, которые удерживает диспондий 22–22, однако превышают число четырех слогов?

Лиценций: Спрошу – почему?

Августин: Почему ты меня, а не себя спрашиваешь? Или ты не видишь, что без какой-либо ошибки или оскорбения ушей, или в том, что относится к отбиванию такта и разделению стоп или что к протяжению времен, что вместо одного долгого слога можно поставить два кратких?

Лиценций:: Кто же это отрицает?

Августин: Поэтому, следовательно, вместо ямба 1–2 или хорея 2–1 полагаем трибрахий1–1–1. И вместо спондия 2–2 дактиль 2–11 анапест 11–2 или прокелевматик 11–11, когда или вместо второго его долгого слога, или вместо первого – два коротких слога положим, или четыре вместо обоих.

Лиценций: Думаю так же.

Августин: Следовательно, примени это также к какому-нибудь ионику, или другому какому-нибудь четырехсложному из шестивременных стоп, и вместо одного какого-нибудь долгого слога два кратких поставить? Действительно, разрушает ли какую-нибудь меру, или сопротивляется отбиванию ритма?

Лиценций: Никак с любой стороны.

Августин: Тогда подумай, сколько будет слогов.

Лиценций: Вижу, что станет пять.

Августин: Наверняка, видишь, что превосходит число четырех слогов.

Лиценций: Очевидно вижу.

Августин: Что же, если вместо двух длинных четыре кратких ты поставишь? Разве не в одной стопе будет необходимый метр шести слогов?

Лиценций: Так и есть.

Августин: Что же, если какого-либо эпитрита все долгие слоги разрешим в краткие, разве должно сомневаться, что получится семь слогов?

Лиценций: Никоим образом.

Августин: А что сам диспондий? Разве не восемь будет, если вместо всех долгих мы расположим по два кратких?

Лиценций: Истиннейше есть.

Августин: В чем же тогда причина, что мы понуждаемся выделять столь многосложные стопы по вышеизложенным причинам, но признаем только стопу, которая умещается в число, не превосходящее четырех слогов,? Разве не представляется тебе в этом противоречие ?

Лиценций: Напротив, большое, и не понимаю каким образом можно примирить.

Августин: Это тоже легко, если спросишь опять себя самого, разумно ли между нами было установлено незадолго до этого, по той причине пиррихий и прокелевматик хлопаньем должно различать и разделять, и не существует никакая стопа законного деления, которая бы не образовывала ритм, то есть от которой бы ритм назывался.

Лиценций: Это я помню, и не обретаю, почему мне угодно было бы об этом сожалеть. Но почему так?

Августин: Потому что именно все эти стопы четырех слогов, за исключением амфибрахия, образуют ритм, то есть держат начало в ритме, и производят его применение и имя. Эти же стопы, которые имеют больше чем четыре слога, действительно многие могут быть поставлены вместо тех, но сами от себя ритм образовать или дать имя ритму не могут. Поэтому и не считаем, что их можно действительно назвать стопами. По каковой причине противоречие это, которое нас подвигнуло, как полагаю, уже совмещено и утешено, поскольку позволяет полагать и больше слогов, чем четыре, вместо иных стоп, и стопой это не называть, однако, кроме той, которая образует ритм. Ибо подобает стопе быть составленной из слогов некоей мерой прогрессии. Сей же образ составления принимается за лучшее, который состоит в переводе четверицы от самого понимания чисел .

Ограничение в восемь стоп происходит от того, что на самом деле все числа оканчиваются на четырех, как исполняющем тайну Святой Троицы. Число пять является некоей внечисловой границей чисел, замыканием круга четверицы, как это прекрасно видно на руке человека и на абаке. Восемь стоп стиха происходит из сложения двух частей по четыре стопы.

Итак, стопа может иметь максимальное количество слогов – четыре долгих. Когда же вместо него мы составим кратких восемь, посколько такое пространство имеет во времени, могут быть положены вместо иной стопы. Но поскольку они превосходят законную прогрессию, то есть четверичное число, запрещается их ставить вместе и порождать ритм – не чувством ушей, а законом учения. Если не готов ты что-нибудь возразить.

Лиценций: Готов по веской причине и уже возражаю. Действительно, что препятствует прогрессии стопы до восьми слогов, когда мы видим, что такое же число может быть принятым в ритме? Ибо меня не убеждает, что ты говоришь, что прежде них иные принимаются. Нет, это еще больше меня побуждает спросить или выяснить вернее, почему и они не принимают также своих имен не принимают и не ставятся прежде иных.

Августин: Не удивительно, что ты этим обманулся, но истину легко выяснить. Действительно, когда я пропущу все, что прежде обсуждалось о четверичном числе, почему только до него подобает быть прогрессии слогов, то позволь мне уже тогда согласиться с тобой и распространить длину стопы даже до восьми долгих слогов. Действительно, сможешь ли сопротивляться уже возможности быть стопе восьми долгих слогов? Ибо неизбежно к сему числу дойдет стопа. Ибо не только через те проходит, которые состоят только из кратких слогов, но также и которые состоят из долгих слогов. Откуда следует, что если будешь опять прилагать к нему закон, которого отказаться невозможно, по которому можно положить два кратких слога вместо одного долгого, мы должны простираться уже к шестнадцати слогам. Где если опять постановить захочешь увеличение стоп, мы достигнем в тридцать два кратких слога. По такому рассуждению твоему стопы тебя заставят бесконечно производить, и опять полагать закон сего удвоения числа кратких вместо длинных. И так никакой меры не будет.

Лиценций: Вот сейчас я вижу причину, по которой мы продвигаем стопу только до четверичного числа слогов. Вместо же тех законных стоп подобает положить стопы многих слогов,в то время как не отказываю в праве кратким двум слогам занимать место одного долгого.

Августин: Следовательно, тебе легко тебе видеть то и согласиться с тем, что иные стопы бывают вместо тех, которые полагают начало ритма, иные же – которые совмещаются с ними. Действительно, где вместо одного долгого слога порождаются краткие, вместо той стопы, которая владеет ритмом, мы полагаем иную. Захочешь ли вместо ямба1–2 или трохея 2–1 трибрахий 1–1–1 или вместо спондея 2–2 дактиль 11–2 или анапест 2–11 или прокелевматик11–11. Где же не совпадает, то не вместо него, но вместе с ним смешиваются внутри стопы. С дактилем 11–2 – анапест2–11, с любым иоником 11–22 22–11 или диямб 12–12 или дихорей 21–21, и остальные подобным образом по своим свойствам – с прочими. Так ты думаешь, или представляется ложным?

Лиценций: Все принимаю.

Августин: Ответь тогда: Те стопы, которые поставляются вместо других, могут ли также сами от себя сотворить ритм?

Лиценций: Могут.

Августин: Все ли?

Лиценций: Все.

Августин: Следовательно и пятисложная стопа 11111 может своим именем ритм создавать, потому что может быть положена вместо вакхия 12–2 или кретика2–1–2 или какого либо пеона 2–1–11 12–11 11–21 11–1–2.

Лиценций: Действительно, не может. Ведь уже ее не называем стопой, если эта прогрессия допускается только до четверичного числа, как я помню. Я же говорю, что все те стопы могут быть положены, которые могут быть положены.

Августин: Хвалю твои тщательность и бодрствование в точности имен. Но чтобы ты знал, многие говорят, что можно именовать и шестисложные стопы, но больше, как я знаю, не угодно никому. И даже те, которым это угодно, этим долгим стопам в ритме или к метре отказывают в праве рождать через свои долгие слоги новые ритмы и метры. Итак, даже имена им не даются. По каковой причине вернейший образ прогрессии тот, который только до четырех слогов доходит. Поскольку все эти стопы, которые не могут разделиться на два, в соединении образуют стопу, и таким образом те, которые достигают шести слогов, получают имя переносом от стоп четырех слогов.

Очевидно – через замену двух долгих слогов на четыре кратких.

К первенству же в ритме и метре никоим образом им не позволили благоприятствовать . Но когда вместо долгих краткие слоги удваиваются и слоги увеличиваются даже до семи и до восьми, как уже явил разум, к такому числу никто стопу не простирает. Но поскольку вижу, что появляется перед нами любое количество слогов большее четырех, когда вместо длинного слога полагаем два кратких, не вместе с законными стопами, но вместо них можно их полагать. И возможность творить ритм через самих себя, и устремление их в бесконечность разум ограничивает. И достаточно нам этого обсуждения о ритме, перейдем уже, если угодно, к метру.

Лиценций: Воистину угодно.

Августин: В таком случае скажи, как тебе кажется – метр происходит от стоп, или стопы от метра?

Лиценций: Не знаю.

Августин: Стопы ли, будучи соединяемы, образуют метр, или метры, будучи соединяемы, образуют стопы?

Лиценций: Уже понял я что ты хочешь сказать, и полагаю, что метр образуется от соединения стоп.

Августин: Почему же ты так полагаешь?

Лиценций: Потому что ты сказал, что стопа находится между ритмом и метром. Что в ритме соединение стоп не может иметь определенный конец, в метре же имеет. Так что известно, что такое соединение стоп является и ритмом и метром. Но там – бесконечное, здесь же составляется конечное.

Августин: Следовательно, в одной стопе метра нет?

Лиценций: Конечно.

Августин: А что насчет полутора стоп?

Лиценций: И здесь тоже.

Августин: Почему? Может, потому, что поскольку метр состоит из стоп, и нельзя назвать «стопами»,то, что меньше двух.

Лиценций: Так и есть.

Августин: Всмотримся в таком случае в те метры, которые я напомнил немного ранее, и посмотрим, из каких стоп они состоят, ибо не подобает тебе до сих пор оставаться в невежестве этого рода, на который должно обратить внимание. Они таковы:

Ite igitur, Camoenae

Fonticolae puellae,

Quae canitis sub antris

Mellifluos sonores

Полагаю, этого достаточно для наших целей.Ты же измерь их, и возвести, какие бы они могли иметь стопы.

Лиценций: Совершенно не могу. По крайней мере из тех, которые, как я полагаю, должны быть измерены, которые между собой законно способны сочетаться. И не могу их исследовать. Ибо если первый поставлю хорей 2–1, то за ним последует ямб 1–2, который по времени ему равен, но не так отбивается такт. Если же дактиль 2–11, то за ним не последует никакого, который был бы равен ему временем, если хориямб 21–12 – та же трудность . Ибо то, что остается, ни по времени, ни по отбиванию такта не соответствует. Поэтому или это не метр, или ложно то, что между нами было исследовано о сочетании стоп. Действительно, не нахожу что иное могу сказать,.

Августин: Это – настоящий метр. Потому, что он больше, чем стопа, и имеет определенный конец, и свидетельствует об этом вердикт самых ушей. Ибо не звучал столь приятной равностью, и не отбивался бы столь точно такт движения, если бы не было в нем числовой последовательности. Которая не была бы совершенной, если бы не было музыки в оставшейся части. Изумляюсь же, что ты думаешь, будто обсуждавшееся между нами было ложно, ибо нет ничего более определенного, чем числа, и чиннее, чем это воспоминание и составление стоп. Действительно, из самого разумения чисел, которое никаким образом не согрешает, выражено то, что в них мы здраво увидели – и к услаждению ушей и к удержанию в начале ритма. Но лучше послушай, как я буду часто повторять Quae canitis sub antris , и ритмичностью его услаждаю твое чувство. А чем будет отличаться, если мы добавим к концу его некий краткий слог, и этот таким же образом буду повторять: Quae canitis sub antrisve?

Лиценций: Оба они приятны для ушей, однако этот последний заставляет меня предпочесть его. Тот, к которому ты прибавил короткий слог, занимает большее пространство и время, поскольку стал длиннее.

Августин: Что же, если сей вышереченный Quae canitis sub antris так повторяю, чтобы после конца не было никакой паузы? Приведет ли тебя к той же приятности?

Лиценций: Напротив, меня оскорбляет не знаю какая хромота, если не сделаешь последний слог большим, чем остальные долгие.

Августин: Следовательно, если он или дольше произносится, или молчится, не кажется ли тебе что занимает одинаковое пространство времени?

Лиценций: Что же иное может быть?

Августин: Право рассудил ты. Но скажи мне также, как ты полагаешь, каково это пространство?

Лиценций: Измерить его очень трудно.

Августин: Правда. Скажи же, не кажется ли тебе, что измеряет его тот краткий слог? Если его добавим, то не хочется ни удлинять последний слог, ни какую-то паузу делать в повторении этого метра?

Лиценций: Совершенно согласен. Действительно и когда ты произносил и повторял первый, я в себе самом повторял вместе с тобой сей последний, так по ощущениям оба совпадают протяжением времени, когда в конце пауза совпадает с моими двумя краткими слогами.

Августин: Следовательно, подобает тебе удерживать такое пространство молчания, чтобы оно обязательно было в метре. Поэтому, когда обретешь нечто отсутствующее в законной стопе, тебе подобает понять, что недостача должна компенсироваться или размером, или паузой по числу.

Лиценций: Это я уже понял, проследуй к остальному.

Августин: Вижу уже, что мы должны спросить о мере самого молчания. И действительно, в этом метре, где после хориямба 21–12 мы узнаем вакхий12–2, но не достает одной моры, чтобы шесть времен было бы у хориямба, это легче всего уши чувствуют, и при повторении заставляют вложить такое же пространство молчания, сколько занимал бы краткий слог. Также если после хориямба 21–12 поставить спондий 2–2, то два у нас времени молчания, которое должно быть доведено до конца, когда к началу возвращается, например, здесь: quae canitis fontem. Действительно, думаю, ты уже чувствуешь, что необходимо молчание, чтобы при возвращении к голове, не хромало отбивание такта. Но если бы я захотел испытать, какова мера сего молчания, и добавил один долгий слог, чтобы стало «quae canitis fontem vos» а также повторять это с отбиванием такта, то увидишь, что это отбивание занимает столько же времени, сколько занимало в предыдущем, когда к тем двум долгим слогам после хориямба был бы помещен этот третий. Откуда и является необходимость вставить молчание двойного времени. А если после хориямба 21–12 помещается ямб 1–2, как здесь: «quae canitis locos», мы понимаем, что молчать надо три времени, что как исследовано, добавляется или через иной ямб 1–2, или через хорей 2–1 или трибрахий 1–1–1. Так что было бы так: «quae canitis locos bonos» или «quae canitis locos monte» или «quae canitis locos nemore». Когда они добавятся, тогда угодны ушам и без молчания и двигаются равным повторением, и когда присоединим отбивание такта, обнаруживается, что эти три стопы занимают такое же пространство, сколько в молчании. Отсюда очевидно, что молчание занимает три времени. Может после хориямба 21–12 поставиться даже один долгий слог, чтобы молчалось четыре времени. Действительно, и хориямб 21–12 может разделить так, чтобы обреталось простое и двойное отношение в поднимании и поставлении такта. Пример этого метра – «quae canitis res». Если к нему добавишь

или два длинных слога

или долгий и два кратких,

или краткий и долгий, и краткий,

или два кратких и долгий,

или четыре кратких,

то восполнишь стопу шести времен, в которой нет желания включать в повторение паузу.

Таковы суть:

Quae canitis res pulchras, Quae canitis res in bona, Quae canitis res bonumve, Quae canitis res teneras, Quae canitis res modo bene.

Из познания и подтверждения этого, надеюсь, тебе уже достаточно очевидно, что молчание не может быть меньше одного времени, и не подобает молчать больше четырех времен. Действительно, эта та самая прогрессия, о которой уже было много сказано

т.е. чисел от одного до четырех.

И во всех стопах никакое время поднятий или поставлений такта не занимает больше четырех времен.

и не бывает больше больше четырех поднятий и четырех поставлений-завершение чисел на четверке – универсальный закон гармонии.

Итак, когда нечто поется или провозглашается, при этом имеет определенный конец и больше чем одну стопу и его движение услаждает по природе прежде рассмотренного понятия чисел, это уже метр. А если что имеет меньше чем две стопы, то поскольку превосходит одну, и молчание домысливается не без меры, но слушающий вместо двух стоп получает от молчания долг, который должна ему стопа, чтобы восполнить время. Потому что занимает время двух стоп, пока не возвратится к главе, т.е. началу, поскольку причисляется к звуку также определенное и измеренным интервалом молчание. Но уже мне скажи хочешь ли это понять и согласиться? Лиценций: Познал и согласен.

Августин: Мне ли веришь, или через самого себя видишь, что это истина?

Лиценций: Понимаю сам по себе совершенно, что это истина, хотя и говоришь мне ты.

Таково учение на самом деле всех святых отцов. Говорят они, вдохновляемые Божественным Духом, но внутреннее удостоверение в истинности сказанного в душе человека происходит от Бога напрямую. Здесь тайна того кажущегося противоречия, что св.Августин говорит о том, что между Богом и человеком нет никакой посредничающей природы, а св.Дионисий Ареопагит пишет, что невозможно человеку получить просвещение от Бога иначе, чем через небесную и церковную иерархию. Само действие, инициирующее это просвещение и познание происходит от иерархии, но внутреннее действие просвещения уразумения происходит непосредственно от Бога без посредников. Таковы все таинства. Священник служит Литургию, и без этого невозможно Причащение, однако само действие Причащения происходит непосредственно между Богом и человеком, без посредства священника. Сам блаженный Августин говорит об этом, что когда он говорит, то как сеятель – не знает, какое действие окажут его слова, а все действие совершает только Бог.

Августин: Итак, теперь, поскольку мы нашли, с чего начинается метр, перейдем дальше, чтобы найти, докуда он простирается. Действительно, метр начинается от двух стоп, или в полном звучании или с молчанием, которое исполняет недостающее число. Поэтому снова подобает тебе воззреть к той четверичной прогрессии и возвестить мне, докуда и сколько стоп мы должны протягивать метр?

Лиценций: Это же легко. Действительно, разум достаточно учит, что восемь стоп.

Августин: Что? Неужели не помнишь то, что мы говорили что ученые называют стихом то, что составлено из двух членов, определенным способом измеренных и сочетанных ?

Лиценций: Хорошо помню.

Августин: Следовательно, когда не сказано, что из двух стоп, но что из двух членов состоит стих, и когда очевидно, что не из одной стопы состоит стих, но из многих, разве не само дело показывает, что член, который образует стих, длиннее чем стопа?

Лиценций: Так и есть.

Августин: А если члены в стихе будут равны, разве не может быть обращено, чтобы первая часть без дискриминации стала последней, а последняя первой?

Лиценций: Думаю, так.

Августин: Следовательно когда это не происходит, и достаточно в стихе обнаруживается и различается иной член, которым начинается,а иной – которым заканчивается, не можем мы найти иной причины, кроме того что члены неравны.

Лиценций: Никоим образом.

Августин: Об этом же мы прежде в пиррихие говорили, если угодно, в котором, надеюсь, тебе уже очевидно, что не может быть член меньше трех времен (мор), поскольку эта стопа прежде всех других.

Поскольку пиррихий 1–1 занимает два времени, член стиха должен быть больше стопы, то отсюда вытекает три времени.

Лиценций: Согласен.

Августин: Следовательно, минимальный стих сколько времен может быть?

Лиценций: Я бы сказал «шесть», если бы я не вспомнил сказанное об обращении.

Т.е. что два члена стиха не могут быть взаимнозаменяемы и поэтому равными.

Следовательно, имеет семь времен. Поскольку член не может иметь меньше чем три времени, но разве запрещено иметь больше?

Августин: Правильно думаешь. Но скажи, сколько стоп пиррихия составляют семь времен.

Лиценций: Три с половиной.

Августин: Следовательно, нужно одно время молчания при возвращении к началу, чтобы могло восполниться пространство стопы.

Лиценций: По разуму – нужно.

Августин: Это пересчитанное сколько времени будет?

Лиценций: Восемь.

Августин: И следовательно- минимальная и также первая стопа занимает два времени. Так и минимальный и первый стих не может иметь меньше времени чем восемь.

Лиценций: Так и есть.

Августин: А какой максимальный стих, больше которого быть не подобает? Скольки также времен должен быть? Не увидишь ли немедленно, если обратишь внимание на ту прогрессию четырех чисел, о которой мы столько раз уже говорили?

Лиценций: Уже понимаю, что не может быть стих больше чем тридцать два времени.

Августин: Что о длине метра? Считаешь, что должен быть больше стиха, когда минимальный метр меньше чем минимальный стих?

Лиценций: Не считаю.

Августин: Следовательно, когда метр начинается с двух стоп, а стих с четырех, или же этот занимает пространство двух стоп, а тот – четырех с присоединением молчания, метр же восемь стоп не превосходит, разве не необходимо – раз стих и метр есть -, и ему столько же стоп не превосходить?

Лиценций: Так и есть.

Августин: С другой стороны, когда стих не был бы длиннее чем тридцать два времени, и метр это длина стиха, если соединение двух членов таковое не имел бы сколько в стихе заповедуется, но до такой степени наверняка концом заключается и не должен длиннее быть чем стих, разве не очевидно есть, как стиху восемь стоп, так и метру – тридцать два времени не подобает превосходить?

Лиценций: Согласен.

Августин: Следовательно, это пространство времени и это число стоп для метру и для стиха – некая общая граница, свыше которой ни один не должен продвинуться, любой метр заканчивается в учетверенных стопам от которых получает начало, а стих – в учетверенном времени. Так что при сохранении этого отношения меры четверичного увеличения метр со стихом сообщаются в стопах, стих же с метром во временах.

Лиценций: Понимаю и одобряю, а соглашаюсь и наслаждаюсь их согласием и гармонией.

Августин: Итак, вернемся к обсуждению метра, от прогрессии и длины которого мы достигнем вместе с тобой некоего свойства стиха, обсудить которое нам будет нужно в своем месте. Но сначала вот что спрошу – отвергнешь ли мнение поэтов, а также их судей – грамматиков, что не имеет никакого значения, является ли долгим или кратким последний слог, который является границей метра.

Лиценций: Совершенно отвергаю, поскольку не вижу в этом разума.

Августин: Скажи же мне, прошу, какой метр в пиррихии минимальный.

Лиценций: Три кратких слога.

Августин: Если же повторяется, сколько времени должно быть молчания?

Лиценций: Одно время, то есть пространство одного краткого слога.

Августин: Теперь, уже отбей этот метр не голосом, но тактом.

Лиценций: Вот, я сделал.

Августин: Отбей таким же образом анапест (11–2)

Лиценций: И это сделал.

Августин: В чем видишь разницу?

Лиценций: Совершенно никакой.

Августин: Что же? Можешь ли назвать причину, по которой так получилось?

Лиценций: Это представляется достаточно очевидным. Действительно, что в том (метре пиррихия) относится к молчанию, здесь относится к произведению крайнего слога. Действительно, там той же мерой последний слог, как и здесь долгий ударяется тактом, и после такого же интервала возвращается к главе. Но там покоится, пока не выполнится пространство стопы пиррихия, а этот – пока не выполнится долгий слог. Так, в обоих одинаковое замедление, после которого мы возвращаемся к началу.

Августин: Значит, не абсурдно говорят, что не относится к сути дела,краткий или долгий слог последний слог метра . Ибо там конец есть, и последует молчание, сколько в сем метре нужно чтобы дойти до конца.

Не неуместно тут будет вспомнить о том молчании, яко на полчаса, о котором говорит святой Иоанн Богослов в Откровении Господнем. Действительно, Бог поэт во всем – и в судьбах человечества также. Поэтому словно какой-то метр исполняя, Он постанавливает в конце времен некое молчание яко на полчаса, как в стихе молчание на время краткого слога.

Или ты думаешь, что в этом случае они должны обсуждать некое повторение и возвращение к началу, а не только то, что оно заканчивается, словно после него ничего не будет сказано?

Лиценций: Уже согласен.Должно принять, что крайний слог может быть безразличным. Августин: Правильно. Но если это связано с паузой, то это считается концом, как будто нет звука, который следует за ним, чтобы закончить его. И если из-за большого пространства времени нет никакой разницы между слогами, которые его занимают, разве не следует из этого само безразличие последнего слога, который ради большого пространства времени словно пропадает, так что и короткий и долгий слог уши тебе одинаково показывают долгим.

Лиценций: Вижу, что это последствие.

Августин: Не видишь ли также что, когда мы говорим, минимальный метр пиррихия – это три кратких слога, когда пространство времени одного краткого слога занимает молчание, после чего возвращаемся к началу, то нет никакой разницы, или мы повторяем этот метр, или стопы анапеста 11–2 ?

Лиценций: Я уже прежде получил это раньше, когда отбивал такт.

Августин: Следовательно, разве не должно быть здесь некоторое смущение, каким разумом их надо различать?

Лиценций: Мне тоже так кажется.

Августин: Скажи видишь ли иной разум, который смог бы их различить, кроме как в том, что минимальный метр пиррихия не таков, как тебе представлялось – не в трех кратких слогах, но в пяти. Ибо после стопы а также полустопы, должна исполнять меру стопы мора (т.е. временной интервал) величиной в его полстопы и так возвращаться к началу. И тот минимальный метр в пиррихии поставить нам не позволит равность с анапестом, как уже продемонстрировано, поэтому после двух стоп и полустопы должно молчать это одно время, если мы хотим быть без смущения .

Лиценций: Почему тогда не два пиррихия – минимальный метр в пиррихии? И не лучше ли четыре кратких слога, после которых не было бы нужды в молчании, чем пять после которых оно нужно?

Августин: Будь внимателен, а то выкопаешь себе тут прокелевматик, как от того вышел анапест.

Лиценций: Правду говоришь.

Августин: Угодна, значит, эта мера в пяти кратких слогах и одно время молчания?

Лиценций: Угодно же.

Августин: Мне показалось, что ты забыл, как мы говорили – каким образом в ритме различить течение пиррихия 1–1 или прокелевматика 11–11.

Лиценций: Хорошо, что ты обратил внимание. Действительно мы выясняем отбиванием такта различие этих последовательностей друг от друга, поэтому уже не боюсь того прокелевматика 11–11, который могу отличить от пиррихия отбиванием такта.

Августин: Почему тогда ты не увидел что должно снова присоединить это отбивание такта к этим трем кратким слогам, то есть пиррихию 1–1 и полстопы, после которого подобает одно время молчания, от чего отличается анапест 11–2?

Различие здесь в том, что в метре пиррихия будут движения ↑↓↑[пауза] , а в анапесте ↑↓↑↓, т.е. разница опять в симметрии времени.

Лиценций: Уже понимаю, возврашаюсь обратно, и подтверждаю, что минимальный метр в пиррихии – три кратких слога, которые с причисленным молчанием, занимают двух пиррихиев время.

Августин: Пусть тогда твои уши испытают сей род последовательности: Si aliqua, Bene vis, Bene dic, Bene fac, Animus, Si aliquid, Male vis, Male dic, Male fac, Animus, Medium est.

(Если нечто благо хочешь, благо говори благо делай, душа, если нечто злое хочешь, злое говори, злое делай, душа средина есть. )

Лиценций: Достаточно уши испытали бы, особенно когда я уже вспомнил, каким образом им подобает отбивать такт, и не перепутал анапест с метром пиррихия.

Августин: Посмотри и на это: Si aliquid es, Age bene, Male qui agit,/ Nihil agit, Et ideo, Miser erit. (Если нечто еси, действуй благо, зле который действует, ничего не действует, и посему будет жалок)

Лиценций: Приятно и эти звучат, кроме одного места, где конец третьего с началом четвертого сочетаются.

отмечено чертой

Августин: Это именно то, чего я ждал от твоих ушей. Ибо ненапрасно оскорбляется чувство, когда ожидает, что ни между какими слогами не будет вставляться молчание, каковое ожидание при продвижении спотыкается обо встречу двух согласных – t и n, которые предыдущий гласный делают длинным, и превращают в два времени. Сей род грамматики называют «долгий позиционный слог». Но ради того безразличия крайнего слога никто не осуждает этот метр, хотя он чистые и строгие уши оскорбляет, хотя без вины. Действительно, смотри, прошу, какая разница, если вместо этого «Male qui agit, Nihil agit» я скажу «Male qui agit, Homo perit». (Тот кто злое делает, человек погибает).

Лиценций: Это совершенно гладко и цело.

Августин: Давай тогда ради музыкальной чистоты рассмотрим то, что поэты не соблюдают ради легкости пения: сколько раз мы должны компенсировать паузой метр, где не хватает слогов стопы, столько слогов паузы мы должны поставить в конце, по закону чисел, который абсолютно требует исполнения, так, чтобы не возвращаться с конца к началу с оскорблением ушей или ложностью меры. Но мы уступаем конечно, что есть метры, заканчивающиеся так,словно ничего не должно быть сказано после них, и в этом случае они могут безопасно доставлять удовольствие последним слогом – и кратким и долгим. Ибо в последовательности метров они ясно обвиняются в ошибке судом ушей, что нет слога который должен быть положен последним исключая того, который по закону и разуму должен быть положен.

Это же продолжение случилось бы, когда у стопы не будет долга, ради которого мы добираем его.

Лиценций: Понимаю, и весьма ценю, что такими примерами сопровождаешь, что чувство не ощущает никакой неверности.

Августин: Тогда идем ныне к порядку, в котором поведай мне о пиррихии:

Quid erit homo

Qui amat hominem,

Si amet in eo

Fragile quod est?

Amet igitur

Animum hominis,

Et erit homo

Aliquid amans.

Что будет человек

Который любит человека

Если бы любил в нем

Хрупкое что есть?

Да любит следовательно

Душу человека

И будет человек

Нечто любящий.

Что тебе представляется?

Лиценций: Что же, если не то, что приятнейше и целостнейше течет?

Августин: А как насчет этих?

Bonus erit amor,

Anima bona sit:

Amor inhabitat,

Et anima domus.

Ita bene habitat,

Ubi bona domus;

Ubi mala, male.

Блага будет любовь

Если душа блага

Любовь вселяется

А душа – дом

Так благо обитает

Где благой дома

Где злой – зле.

Лиценций: И это продолжение с удовольствием принимаю.

Августин: Теперь посмотри на три с половиной стопы:

Animus hominis est

Mala bonave agitans.

Bona voluit, habet;

Mala voluit, habet.

Душа людям есть

Злая или благая действуя

Добрая хочет – творит

Злая хочет – творит.

Лиценций: Эти тоже приятны, если вставить молчание одного времени.

Августин: Далее следуют четыре полных пиррихия. Прими их и рассуди:

Animus hominis agit

Ut habeat ea bona,

Quibus inhabitet homo,

Nihil ibi metuitur.

Душа человека действует

Чтобы имела она блага

Которыми обитала бы в человеке

Ничего там не боялась бы

Лиценций: В этих также мера определенна и приятна .

Августин: Послушай ныне девять кратких слогов. Слушай и рассуди:

Homo malus amat et eget;

Malus etenim ea bona amat,

Nihil ubi satiat eum.

Человек злой любит и деет

Злой ибо та блага любит

Ничто где да насытит его

Лиценций: А теперь пять пиррихиев?

Августин: Levicula fragilia bona,

Qui amat homo, similiter habet.

Незначительными хрупкими благами

Который любит человек, точно так же и обладает.

Лиценций: Уже этого достаточно, теперь добавь полустопу.

Августин: Добавлю.

Vaga levia fragilia bona,

Qui amat homo, similis erit eis.

Блуждающие легкие хрупкие блага

Кто любит из людей, такой же будет.

Лиценций: Достаточно досюда. И уже шесть ожидаю пиррихиев.

Лиценций: И их услыши:

Vaga levicula fragilia bona,

Qui adamat homo, similis erit eis.

В блуждающие, незначительные легкие блага,

Влюблен кто из людей, такой же будет.

Лиценций: Достаточно. Добавь полустопу.

Августин:

Fluida levicula fragilia bona

Quae adamat anima, similis erit eis

Утекающие легчайшие хрупкие блага

Какая любит душа – такой же будет для них.

Лиценций: Довольно, и хорошо. Добавь еще полпиррихия.

Августин: Levicula fragilia gracilia bona,

Quae adamat animula, similis erit eis.

Незначительные хрупкие худосочные блага

Какая душонка влюблена, подобная будет им.

Лиценций: Добавляет сим полустопу, уже сей элегантнее себя имеет.

Августин: Vaga fluida levicula fragilia bona,

Quae adamat animula, fit ea similis eis.

В пустые утекающие легчайшие хрупкие блага

Которая из душонок влюблена, да будет она подобная им.

Этот стих не случаен, он предвосхищает содержание шестой книги – самой важной.

Лиценций: Вижу,осталось восемь стоп, так что уклонимся от этих меньших. Хотя бы уши утвердили неким измерением природным то, что ты произносишь, однако, не хочу, чтобы ты искал столько кратких слогов. Которые, если не ошибаюсь, находить соединенными в слове труднее, чем если им можно было бы примешивать долгие.

Августин: Ты ни в чем не ошибаешься, но чтобы тебе подтвердить мою радость, что мы смогли добраться так далеко, с большим удовольствием составлю метр, который остался из этого рода пиррихиев

Solida bona bonus amat, et ea qui amat habet.

Itaque nec eget amor, et ea bona Deus est.

Твердые блага любит блокой и то чем любит владеет

Итак если не и любви нехватает, и этим благам Бог есть

Лиценций: Вот исполнение совершенного метра пиррихия. Дальше последуют ямбические метры, из которых мне достаточно одного или двух примеров, в которых желаю найти отсутствие прерывания.

Августин: Окажу тебе послушание. Но сколько уже тех, которые мы уже прошли,?

Лиценций: Четырнадцать.

Августин: Сколько же, думаешь, будет тех ямбических?

Лиценций: Также четырнадцать.

Августин: Что же, если в них хочу поставить вместо ямба (1–2) трибрахий (1–1–1), разве не многообразнее будут вариации?

Лиценций: Это очевидно, но я желаю услышать примеры эти в одних ямбах, чтобы мы не теряли времени, ибо вместо долгого слога легко можно поставить два кратких, как наставляет учение.

Августин: Поступлю как хочешь, и высоко ценю, что пониманием уменьшаешь последующий труд мой. Но приготовь ухо к ямбическому метру.

Лиценций: Готов, начинай.

Августин: Bonus vir

beatus.

Malus miser,

sibi est malum.

Bonus beatus,

Deus bonum eius.

Bonus beatus est,

Deus bonum eius est.

Bonus vir est beatus,

videt Deum beate.

Bonus vir et sapit bonum,

videns Deum beatus est.

Deum videre qui cupiscit,

bonusque vivit, hic videbit.

Bonum videre qui cupit diem,

bonus sit hic, videbit et Deum.

Bonum videre qui cupit diem illum,

bonus sit hic, videbit et Deum illic.

Beatus est bonus, fruens enim est Deo;

malus miser, sed ipse poena fit sua.

Beatus est videns Deum, nihil cupit plus;

malus bonum foris requirit, hinc egestas.

Beatus est videns Deum, nihil boni amplius;

malus bonum foris requirit, hinc eget miser.

Beatus est videns Deum, nihil boni amplius vult;

malus foris bonum requirit, hinc egenus errat.

Beatus est videns Deum, nihil boni amplius volet;

malus foris bonum requirit, hinc eget miser bono.

Благой муж

Блаженый

Злой жалок

Для себя только злой

Благой блаженный

Бог благо его

Благой блажен есть

Бог благо его есть

Благой муж есть блажен

Видит Бога блаженно.

Благой муж и мыслит благо

Видя Бога блажен есть.

Бога видеть кто жаждет,

И благо живет, Сего увидит.

Благой видеть кто желает день

Благ да будет сей, узрит и Бога.

Благой видеть кто желает день тот,

Благ да будет сей, узрит и Бога тот.

Блажен и благ, ибо наслаждается Богом

Злой жалок но сам наказанием будет своим

Блажен есть видящий Бога, ничего больше не желает

Злой благо снаружи ищет, поэтому вечно нуждается.

Блажен есть видяй Бога, ничего больше сего блага.

Злой блага снаружи ищет, поэтому нищий в нужде.

Блажен есть видяй Бога, не хочет никакого большего блага.

Злой снаружи благо ищет, поэтому в нищете заблуждается.

Блажен есть видяй Бога, никого блага большего не хочет

Злой снаружи благо ищет, поэтому заблуждается, нищий от блага.

Лиценций : За этим следует трохей (2–1). Покажи трохеический метр, уже эти звучат великолепнейше.

Августин: Сотворю и таким же образом, как ямбический.

Optimi

non egent.

Veritate,

non egetur.

Veritas sat est,

semper haec manet.

Veritas vocatur

ars Dei supremi.

Veritate factus est

mundus iste quem vides.

Veritate facta cuncta

quaeque gignier videmus.

Veritate facta cuncta sunt

omniumque forma veritas.

Veritate cuncta facta cerno.

veritas manet, moventur ista.

Veritate facta cernis omnia,

veritas manet, moventur omnia.

Veritate facta cernis ista cuncta,

veritas tamen manet, moventur ista.

Veritate facta cuncta cernis optime,

veritas manet, moventur haec, sed ordine.

Veritate facta cuncta cernis ordinata,

veritas manet, novans movet quod innovatur.

Veritate facta cuncta sunt, et ordinata sunt,

veritas novat manens, moventur ut noventur haec.

Veritate facta cuncta sunt, et ordinata cuncta,

veritas manens novat, moventur ut noventur ista.

Наилучшие

не нуждаются

В истине

не будут нуждаться.

Истина достаточна есть

Всегда сия пребывает.

Истина зовется

Искусство Бога всевышнего.

Истиной сотворен есть

Мир сей который ты видишь.

Истиной сотворено все

Что живет мы видим.

Истиной сотворены вся суть

И всего форма истинна.

Истиной всякую тварь различаетсся.

Истина пребывает и движет ее.

Истиной всякую рассматриваешь тварь.

Истина пребывает, двигает всяческая

Истиной всю сию тварь различаешь

Истина однако пребывает, двигает сия

Истиной сотворена вся различаешь наилучше,

Истина пребывает, двигает сию, но в чине.

Истиной сотворенная вся различаешь чином

Истина пребывает, обновляя двигает что будет обновлено

Истинной тварь вся суть, и порядком суть,

Истина обновляет пребывая, двигать будет чтобы обновить сию.

Истиной тварь вся суть, и упорядочена вся,

Истина пребывая обновляет, двигать будет и обновлять сия.

Лиценций: Вижу, что уже дальше следует спондий 2–2. Действительно, и трохей (2–1) доставил довольствие ушам.

Августин: Вот метры спондия:

Magnorum est,

libertas.

Magnum est munus

libertatis.

Solus liber fit,

qui errorem vincit.

Solus liber vivit,

qui errorem iam vicit.

Solus liber vere fit

qui erroris vinclum vicit.

Solus liber vere vivit

qui erroris vinclum iam vicit.

Solus liber non falso vivit

qui erroris vinclum iam devicit.

Solus liber iure ac vere vivit

qui erroris vinclum magnus devicit.

Solus liber iure ac non falso vivit

qui erroris vinclum funestum devicit.

Solus liber iure ac vere magnus vivit

qui erroris vinclum funestum iam devicit.

Solus liber iure ac non falso magnus vivit

qui erroris vinclum funestum prudens devicit.

Solus liber iure ac non falso securus vivit

qui erroris vinclum funestum prudens iam devicit.

Solus liber iure ac non falso securus iam vivit

qui erroris vinclum tetrum ac funestum prudens devicit

Solus liber iure ac non falso securam vitam vivit

qui erroris vinclum tetrum ac funestum

prudens iam devicit.

Великих есть

Свобода

Велик есть дар

Свободы

Един свободен будет

Кто грех побеждает.

Един свободен живет

Кто грех уже победил.

Един свободен истинно станет

Кто греха оковы побеждает

Един свободен истинно живет

Кто греха оковы уже победил.

Един свободно не лживо живет

Кто греха оковы уже совлек.

Елин свободен правдой и истинной живет

Кто греха оковы великие совлек.

Един свободно правдой и неложно живет

Кто греха оковы погребальные совлек.

Един свободный правдой и истиной великий живет

Кто греха оковы погребальные уже совлек.

Един свободный правдой и не ложно великий живет,

Кто греха оковы погребальные благоразумно совлек.

Един свободно правдой и не лживо безопасно живет,

Кто греха оковы погребальные благоразумно уже совлек.

Един свободно правдой и неложно безопасно уже живет

Кто греха оковы мучительные и погребальные благоразумно совлек.

Един свободно правдой и неложно безопаной жизнью живет

Кто греха оковы мучительные и погребальные благоразумно уже совлек.

Лиценций: О спондии 2–2 мне также нечего спросить. Пойдем к трибрахию 1–1–1.

Августин: Да будет так. Но когда все четыре вышеизложенные стопы, о которых сказано есть, производили четырнадцать метров, которые собираются в пятьдесят шесть, от трибрахия должно ожидать больше. Ибо когда в метре спатия полстопы – в молчании, пауза никогда не длится дольше одного слога. Здесь же (в трибрахии) когда мы молчим, думаешь ли, что подобает и здесь таким же образом молчать пространство одного краткого слога, или пауза может продолжаться до двух кратких слогов? Поскольку никто не будет сомневаться, что у него двойное может быть деление. И действительно или от одного начинается и заканчивается к двум (1–11), или напротив, начиная от двух, одним заканчивается (11–1). Почему сей необходимо будет производить двадцать и один метр .

Лиценций: Совершенно верно. Действительно, начинаются метры трибрахия с четырех кратких слогов, чтобы мы молчали два времени. Откуда уже суть пять, где один молчим. Третье – шесть, где ничего не должно молчать, четвертое семь, где опять два времени нужно молчать, откуда восемь, где одно, шестое девять, где никакого. Продолжая так добавлять по одному, пока не дойдем до двадцати четырех слогов, которые суть восемь трибрахиев, по-всякому двадцать один метр будет.

Августин: Ты последовал наибыстрейшему рассуждению. Но не судишь ли, что мне надо предоставить примеры каждого, или по поводу тех, которые мы получаем прибавлением к этим четырем первым стопам, достаточно предложить рассуждение?

Лиценций: Мне уже рассуждения достаточно.

Августин: Мне тоже не нужно ничего иного, как и тебе. Однако же поскольку ты уже превосходно знаешь, что в метрах пиррихия 1–1 может отбиваться измененный такт трибрахия, то спрашиваю, первый метр пиррихия 1–1 может ли иметь также и метр трибрахия 1–1–1.

Лиценций: Не может, ибо метру подобает быть больше чем стопа.

Августин: А по поводу второго метра пиррихия?

Лиценций: Действительно, может.Четыре кратких слога суть два пиррихия,а трибрахия- стопа и полстопы, только там никакой паузы, здесь же нам нужно молчать два времени.

Августин: Следовательно, при измененном отбивании такта, в метрах пиррихия также найдешь метры трибрахия вплоть до шестнадцати слогов, то есть до пяти трибрахиев и полстопы, котороми должен и оканчиваться. Остальные же можешь или голосом или иным отбиванием такта сконструировать сам собой. Если, впрочем, судишь, что и сейчас должно исследовать числа чувством ушей.

Лиценций: Сделаю и посмотрю, а сейчас давай посмотрим на остальное.

Августин: Затем идет дактиль 2–11, который делится пополам. Или иное полагаешь?

Лиценций: Напротив, так и есть.

Августин: Какая тогда его часть может быть в молчании?

Лиценций: Конечно, половина.

Августин: А что, если после дактиля 2–11 приложить трохей 2–1, и захочет кто нибудь молчать одно время, которое должно быть восполнено в кратком слоге дактиля? Что отвечаем? Потому что мы не можем сказать, что невозможно иметь меньше чем полстопы молчания. Потому что причина которую мы обсудили, касается предмета, что не может быть паузы больше, а не меньше половины стопы. Поэтому, определенно бывает пауза меньше, чем полстопы в хориямбе, когда последует за ним вакхий, и в пример этого в стихе Fonticolae puellae. Потому что, как ты знаешь, мы имеем паузу короткого слога, чтобы исполнить шесть времен.

Лиценций: Это правда.

Августин: Тогда если трохей 2–1 приставлен к дактилю2–11, разве не позволит нам молчать одно время?

Лиценций: Принужден признать.

Августин: Что бы тебя принуждало, если бы ты помнил вышеизложенное? Ты в этом положении, потому что ты забыл демонстрацию о безразличии последнего слога, и как уши принимают на себя последний долгий слог, даже если он короткий, когда есть интервал продолжить его.

Лиценций: Уже понимаю. Действительно по-всякому, если крайний слог краткий, то когда остается молчание, уши воспринимают его как долгий слог, так по вышеизложенной причине и в примере мы узнали . Ничто не препятствует после дактиля 2–11 трохей 2–1 или спондий 2–2 поместить. Таким образом когда повторение должно разрушить молчание, один долгий слог подобает после дактиля2–11 полагать, в котором мы молчим пространство двойного времени.

Августин: Что же если пиррихий 1–1 положится после дактиля 2–11, правильно ли это будет, как ты считаешь?

Лиценций: Не правильно. Действительно, или его, или ямб1–2 – никакой разницы, хотя его можно принять вместо ямба, ради того, что уши делают его последний слог долгим. Ямб 1–2 же не подобает ставить после дактиля 2–11, ради различения подниманий и опусканий такта, из которых ни тому, ни другому не подобает в дактиле иметь три времени. Кто этого не поймет?

Августин: Всячески превосходно и последовательно. Но что тебе кажется по поводу анапеста? Тот же в нем разум?

Лиценций: Совершенно тот же.

Августин: Значит, тогда, если угодно, рассмотрим вакхий 1–2–2. И скажи, каков у него первый метр .

Лиценций: Полагаю, что у него четыре слога, один краткий, и три долгих, из них два первых относятся к вакхию, один же последний – к началу той стопы, которая может быть положена с вакхием, чтобы то, что ему остается должно, было бы в молчании. Однако, хочу проверить своими ушами это в другом примере.

Августин: Пример предложить легко, однако думаю, что я мог бы доставить тебе удовольствие этим метром, как могли вышеизложенные. Действительно, эти стопы пяти, а также а также семи времен не столь приятно движутся, как те, которые или в равные части делятся на единичную и двойную, или на двойную и единичную, такова разница между сескветорными движениями и равными или компликатными-сосложенными, которые мы достаточно обсуждали в первой книге. Итак, эти стопы, а именно пяти и семи времен поскольку отвержены поэтами, и поскольку свободно принимает красноречие, постольку и представляется легче представить тебе в примере то, что ты постулировал. Действительно, таковы суть: Laborat magister docens tardos (Трудится учитель, уча тупиц). Когда замкнем его в круг и вставим молчание тройного времени, настолько чувствуешь легче, поэтому после трех стоп я поставил долгий слог, от начала кретика 2–1–2, который может быть положен с вакхием 1–2–2. Но не дал я тебе примера к первому метру, то есть четырех слогов, потому что одна стопа не будет достаточна к утешению твоего чувства, поскольку и после нее ты должен был бы молчать долгий слог. Ныне же отдам что должен, а также сам и повторю, чтобы ты почувствовал в моем молчании три времени:

Labor nullus, Amor magnus _ _ _

Labor nullus, Amor magnus

(Никакого труда, когда любовь велика)

Лиценций: Достаточно очевидно, что эти стопы подходят только для красноречия, и нет смысла дальше простираться в примерах.

Августин: Ты говоришь истинно. Но кажется ли тебе, что когда молчание, то нужно поставить после вакхия только один слог?

Лиценций: Это не так, но также краткий и долгий, что суть первая полустопа того же вакхия. Потому что, если нам позволено начинать критик на основании, что он может быть положен с вакхием, насколько больше нам позволено делать это с самим вакхием, и особенно поскольку мы даже не полагаем всю часть критика равной во времени первой части вакхия.

Августин: Уже, следовательно, если угодно, я буду слушать и судить, а ты уже сам пробеги по прочему, и исследуй во всех оставшихся стопах, что присоединяется к полной стопе, и каким молчанием восполняется последнее.

Лиценций: Думаю, осталось кратчайшее и легчайшее. Действительно, то, что сказано о вакхие, это может быть сказано также о втором пеоне 12–11. После критика 2–1–2 же подобает положить и один долгий слог, и ямб1–2, и спондий2–2, так чтобы молчалось или три времени, или два или одно. Что же сказано о том, то в первый 2–1–11 и в последний пеон 11–1–2 падает (ради двойственного деления). Уже после палимвакхия 2–21 подобает составлять или один слог или спондий, по этой причине в сем метре молчится или три времени или одно. То же условие для пеона третьего 11–21. Где здраво спондий, и анапест по закону сочетаются. После же молосса 2–2–2, что относится к его делению, или один долгий присоединяем к четырем, или два полагаем, чтобы два времени молчалось. Но поскольку и чувством и разумом исследовано, что он по чину присоединяется ко все шестивременным стопам, то после него будет место и ямбу 1–2, и три тогда останется должного молчания три времени, будет и кретик 2–1–2 и одно время безмолвия.То же условие будет и вакхию 12–2. А если мы первый долгий слог кретика 2–1–2, и второй долгий вакхия 1–2–2 мы разрешим в два коротких слога, то же будет и пеону четвертому 11–1–2. Что же сказано о молоссе 2–2–2, это же я скажу и о прочих шестивременных стопах.Уже прокелевматик, думаю, снова возвращается к прочим стопам четырех времен, кроме того, как если после него мы поместим три кратких слога. И это то же самое, если мы поставим анапест 1–2–1, поскольку последний краткий слог перед паузой воспринимается как долгий. Первый же эпитрит 12–22 прямо сопрягается с ямбом 1–2, и вакхием 12–2 и с кретиком 2–1–2 и с пеоном четвертым 11–1–2. Это же сказано и о втором эпитрите, когда должно молчать времена четыре или два. Двум же оставшимся эпитритам 22–12 и 22–21 прямо могут последовать спондий2–2 и молосс 2–2–2. Так как первый долгий слог спондия, и первый или второй слоги молосса2–2–2 позволяет разрешать в два кратких слога. Следовательно, в тех метрах будет молчаться или три времени или одно. Диспондий 22–22 остается, после которого если положим спондий 2–2, нужно будет молчать четыре времени, если молосс 2–2–2 –то два, при этом остается возможность разрешать долгий слог в два кратких, или в спондии2–2 или в молоссе 2–2–2, кроме последнего сдлша. Вот то, что хотел, чтобы я прошел. Если не нужно что-нибудь наверняка исправить.

Рассуждение, которое кажется крайне специфически поэтическим – касающимся исключительно давно мертвого искусства писать латинские и греческие стихи. Однако из всего вышесказанного следует общность принципов гармонии для всех видов человеческой деятельности. И этот достаточно скучный на первый взгляд перечень метров открывает путь к глубокому и содержательному размышлению и о живописной композиции, и о музыкальной ритмической структуре, и об архитектурных формах, и, конечно же – об искусстве управления и – чине Богослужения, и наконец – самой «ритмии» аскетической жизни.

Августин:Нет, не я исправлю, а ты сам, когда ухо присоединишь к рассуждению.

Действительно, спрашиваю у тебя, или когда говорю и отбиваю сей метр:

Verus optimus

(Истинный Превосходный)

и сей:

Verus optimorum; (Истинный превосходных)

и сей:

Veritatis inops: (истины лишенный):

Столь ли радостно твое чувство примет третий, как первые ? И легко будет судить об этом если будешь повторять и отбивать необходимые паузы.

Лиценций: Очевидно, что те с радостью, а последний нерадостно принимает.

Августин:Следовательно, неправильно после дихорея 21–21 полагать ямб 1–2.

Лиценций: Так и есть.

Августин:Но согласно чувству правильно может быть положено после прочих стоп каждого сего метра, когда с чином вставляемых пауз молчания, будем повторять

Fallacem cave.

Male castum cave.

Multiloquium cave.

Fallaciam cave.

Et invidum cave.

Et infirmum cave.

Обмана берегись.

Зле чистого берегись.

Многоречивого берегись.

Лжущего берегись.

И ненависти берегись.

И немощи берегись.

Лиценций: Чувствую то, что ты говоришь, и подтверждаю.

Августин:Смотри также, не оскорбляет ли тебя что-нибудь, когда при вставлении молчания двух времен этот метр повторяется спотыкаясь. Действительно ли так же звучат, как эти?

Veraces regnant.

Sapientes regnant.

Veriloqui regnant.

Prudentia regnat.

Boni in bonis regnant.

Pura cuncta regnant.

Правдивые царствовуют.

Мудрые царствуют.

Истинноречные царствуют.

Благоразумие царствует.

Благие в благих царствуют.

Чистые всячески царствуют.

Лиценций: Нет, эти и гладко и приятно, тот же – абсурдно.

Августин:Следовательно, будем знать о метрах шести временных стоп – что дихорией 21–21 для ямба1–2, и антиспаст 12–21 для спондия 2–2 зло хромают.

Лиценций: Разумно примем.

Августин:Что же? Разве не подтвердишь причину, почему это так, если обратишь внимание на поднятие и поставление при отбивании такта в двух частях разделенной стопы, так что если которая в том слоге середина – или один, или два -, или к одной половине присоединяется- к первой или последней, или делится на обе?

Здесь блаженный Августин снова возвращается к важной теме взаимоотношения ядер чисел – – четного и нечетного- с симметрией временных мор.. В данном случае центральный слог слова выступает как «ядро» числа, соответствующего числу времен стопы. Как уже было сказано, если это ядро не делится –т.е. равно 1, то оно может присоединяться к любой половине стопы. Если же делится, то две его части раздаются обоим половинам.

Лиценций: Я это знаю, и это истинно так, но какое это имеет отношение к делу?

Августин: Продумай дальше, о чем я говорю, и тогда легче увидишь то, что ищешь. Думаю, для тебя очевидно, что иные стопы бывают без средних слогов, как пиррихий 1–1, и прочие бинарные слоги, иные же – в которых средняя часть совпалает по протяжению времени или первой части, или последней, или обоих, или никакой. Первой, как в анапесте 11–2, или в палимвакхие 2–2–1, или в первом пеоне 2–1–11.

Последней – как в дактиле 2–11 или в вакхие 1–2–2 или в четвертом пеоне 11–1–2.

Или в обоих, как в трибрахие 1–1–1, или в молоссе 2–2–2, или в хориямбе 21–12, или в любом ионике 11–2–2, 2–2–11

ни в каком – как в кретике 2–1–2 или в пеониях втором 1–2–11и третьем 11–2–1, или в диямбе 12–12, дихорее21–21, антиспасте 12–21. Действительно, если стопы могут быть разделены на три равные части, средняя часть в них совпадает с первой и последней. Которые же не могут, или с первой только, или с последней, или с никакой.

Лиценций: Это тоже знаю, и ожидаю – куда это приведет.

Августин: Куда же еще, если не к тому, чтобы ты увидел, что именно поэтому ямб 1–2 после дихорея 21–21 с молчанием плохо здесь совмещаются, потому что у него (дихорея) есть средина и ни с первой частью ни равна, ни с последней, а поэтому рассогласуется в поднятии и опускании такта?

т.е. в симметрии времени.

Это тоже можно понять и о спондии2–2, который подобным образом после антиспаста 12–21 с молчанием не любит сочетаться. Или у тебя есть что сказать против этого?

Лиценций: Мне? Совершенно нечего. Кроме того, что это оскорбление, которое причиняется ушам, при таком совмещении этих стоп, превращалось бы в приятность, услаждающую слух, когда бы после прочих шести времен стоп эти стопы поставлялись с молчанием. Действительно утешаешь меня примерами прочих стоп с молчанием как бы ни звучали, пусть даже после дихорея ямб, или после антиспаста спондий, когда полагается молчание, – по извещению чувства вернейше подтверждаю и хвалю.

Августин:Не буду тебе возражать. Достаточно мне однако, что это совмещение при сравнении одинаковых чисел, но худшего звучания, оскорбляет слух, как ты говоришь, ибо отвергается им, хотя суть стопы такого же рода, которые если окончить теми полустопами, признаем, что приятнее производят, и от них отказываться не должно. Но разве не кажется тебе, что согласно этому рассуждению не подобает полагать и ямб 1–2 с молчанием после второго эпитрита 21–22 ? Действительно, и в этой стопе ямб таким образом занимает среднее место, что не равен временем ни первой ни последней части как ни первой ни последней части.

Лиценций: Думаю, что последую этому размышлению.

Августин:Тогда дальше возвести мне, если угодно, число всех метров, которые мы уже обсуждали, то есть тех, которые от своих полных стоп начинаются, заключаются же или своими полными стопами, так что молчание при возвращении к началу не вставляем, – или неполными стопами с молчанием, которых однако разум учит так приводить в соответствие, чтобы их было числом от двух неполных стоп даже до восьми полных, но не превышая тридцать два времени.

Лиценций: Великий труд на меня возлагаешь, есть, однако, и награда труда. Но, помню,мы немного раньше уже прошли до семидесяти семи метров от пиррихия до трибрахия, когда стопы двойных слогов каждая рождала по четырнадцать, которых в сумме будет пятьдесят шесть. Трибрахий же – двадцать и один, ради одинакового деления. К этим, следовательно, семидесяти семим метрам прибавим двадцать четыре метра дактиля, и такое же число анапеста. Ибо они полны, если говорятся без паузы, когда метр начинается от двух и идет даже до восьми стоп, рождают семь метров. Если же прибавить стопы с молчанием, когда метр начинается от одной стопы и полустопы вплоть до семи с половиной – по семь метров на стопу. И будут уже сто пять. Вакхий же не может метр свой произвести до восьми стоп, и при этом не превысить тридцать два времени, и никакая стопа пяти времен, но могут они дойти до шести. Значит, вакхий и второй пеон, равные не только временем, но и делением, каждый производят по пять метров от двух до шести стоп, когда полные стопы без молчания. С молчанием же также начиная с одной стопы и половины, и доходя до пяти с половиной стоп, они производят по пять метров с последним долгим слогом и с последним долгим с кратким. Итого каждый производит по пятнадцать стоп, а вместе, следовательно, тридцать. И будет уже всех метров сто и тридцать пять. Кретик2–1–2 же и стопы, которые одинаково с ним делятся, пеон первый и четвертый, поскольку после них могут полагаться и один долгий слог, и ямб и спондий и анапест, доходят до семидесяти пяти метров. Ибо каждая из трех стоп без молчания рождает по пять метров, с молчанием же – еще по двадцать, которые в сумме, как сказано, составляют семьдесят и пять. Которые после добавления к предыдущей сумме, производят двести десять. Палимвакхий 2–2–1 и соответствуюший ему делением третий пеон, рождают по пять метров цельные, без молчания, с молчнием же – по пять с одним долгим слогом в конце, по пять – со спондием, по пять – с анапестом. Их добавим к большой сумме и получим всех метров двести пятьдесят.

Молосс и прочие стопы шести времен, которых вместе с ним семь,целыми стопами образуют сорок метров, при молчании же, поскольку после каждого из них можно поставить и один долгий слог, или ямб, или спондий, или анапест, или вакхий, или кретик2–1–2, или пеон четвертый,каждый производит по двадцать и восемь метров, которых всех вместе будет сто девяносто шесть, которые с предыдущими метрами производят всего двести двадцать четыре метра, но из них надо вычесть восемь, поскольку после дихорея ямб и после антиспаста спондий злочинствуют. Остальные суть двести шестьдесят, которые прибавленные к великой сумме, производят четыреста шестьдесят шесть метров.

Чин прокелевматика не имеет других стоп, которые ему соответствуют, из-за полустопы которая должна полагаться после него. Действительно, после него может поставиться и один слог долгий с молчанием, – как после дактиля и его сродных стоп – и два долгих слога, или три кратких слога и одно время должно молчать, что происходит от того, что крайний краткий вместо долгого принимается.Целые эпитриты порождают по три метра каждый, начиная метром из двух стоп, и заканчиваясь четырьмя, ибо если добавишь пятую, превысишь тридцать два времени, что не подобает. С молчанием же первый и второй эпитрит производят по три метра с последним ямбом, по три с вакхием, по три с кретиком2–1–2, по три с пеоном четвертом, которых будут с с теми тремя, кторые без молчания, тридцать. Третий же и четвертый эпитриты с молчанием порождают по три метра, со спондием – три, и три – с анапестом, три – с молоссом, три – с иоником минором, три – с хориямбом, которых всего будет с теми, которые порождаются без молчания, тридцать и шесть. Следовательно, все эпитриты производят шестьдесят и шесть метров. Которые с двадцать одним метром прокелевматика, прибавленные к вышеизложенной сумме, производят пятьсот пятьдесят и три. Остается диспондий, порождющий целый три, с молчанием же – со спондием три, и три- с анапестом, и три с молоссом, три с иоником минором, три с хориямбом, которые в сумме с теми тремя целыми метрами составят восемнадцать. Итого будет всех метров пятьсот семьдесят и один.

Таким образом все многообразие гармонических композиций имеет в основе 571 метр, которые образуя сочетания между собой в стихе, приводят к практически неисчислимым вариантам, но все таки ограниченным

Августин: Были бы действительно, если бы не было нужно убрать те три метра, в которых после второго эпитрита плохо ставится добавленный ямб . Но ты хорошо справился, почему уже скажи мне, как к твоим ушам прикасается этот метр:

Triplici vides, ut ortu

Triviae rotetur ignis

Трижды видишь, как на востоке

Перекрестка вращается огонь.

Лиценций: Приятнейше

Августин: Можешь ли сказать, из каких стоп состоит?

Лиценций: Не могу, и даже не нахожу, каким образом соответствует моему измерению. Потому что во главе поставлю или пиррихий,или анапест, или пеон третий, то оставшееся не соответствует метру,

B нахожу также и то, что если поставить кретик2–1–2 после третьего пеона, останется долгий слог, который кретик2–1–2 после себя не позволяет ставить, но и сей метр из этих стоп не может правильно состоять, даже если вставить молчание трех времен, а теперь никакого молчания нет, но при повторении все равно услаждает слух.

Августин: Значит, посмотри, не подобает ли начать от пиррихия1–1, откуда меряем дихорей21–21, затем спондий2–2, который завершает времена, которых два в начале. Может также начало содержать анапест 11–2, откуда измеряется диямб12–12, чтобы последний долгий слог совмещенный с четырьмя временами анапеста11–2 восполнял шесть времен, которые согласуются с диямбом, из чего можешь понять, что части стоп полагаются не только в конце, но и в начале метра.

Лиценций: Уже понимаю.

Августин:Что же? Если уберу один крайний долгий слог и так будет метр:

Segetes meus labor

Посев – мой труд

разве не обратишь внимание что молчание повторяется два раза? Из чего очевидно, что и некоторая часть стопы может полагаться в начале метра, некая – в конце, а некая – в молчании?

Лиценций: И это очевидно.

Августин:Но может статься, что если измеришь целость дихорея21–21 в сем метре,– действительно, если сначала поставятся диямб и анапест, и считаешь, что отца стопы нужно ставить в начало ее, которое уже имеет четыре времени, два же остаются в долгу и поэтому молчатся в конце. Из чего мы научаемся, что метр может начинаться с части стопы и заканчиваеться полной стопой, но никогда без молчания.

Лиценций: И это я уже увидел.

Августин:Что же? Можешь ли измерить этот метр и сказать, из каких стоп он состоит?

Iam satis terris nivis, atque dirae

Grandinis misit Pater, et rubente

Dextera sacras iaculatus arces

Уже довольно земли снегами а также

страшного града послал отец и

Красным справа брошен священные стены (Гораций, вторая ода 1–3)

Лиценций: Могу поставить во главе кретик2–1–2, и два оставшихся измерить шестивременными стопами, одну иоником от мажора 22–11, другой дихорей21–21, и молчать одно время, которое присоединяется к кретику2–1–2, чтобы восполнились шесть времен.

Августин:Нечто не хватает в твоем рассуждении. Действительно, когда дихорей стоит в конце, оставшееся молчание, крайний слог которого краток, принимается вместо долгого.

Лиценций: Напротив, подтверждаю.

Августин:Следовательно, не должно ставить в конце дихорея, если нет в повторении последовательности никакого молчан, разве не чувствуется уже эпитрит второй 21–22, а не дихорей21–21?

Лиценций: Очевидно, так. Тогда каким образом измеряется этот метр? Я не знаю.

Августин:Обрати внимание, следовательно, хорошо ли звучит, когда так произношу, что после трех первых слогов одно время молчания. Ибо так в конце ничего не остается, чтобы по правилам там мог быть дихорей.

Блаженный Августин здесь имеет в виду паузу в средине стиха. А именно:

Iam satis _ terris nivis, atque dirae

Лиценций: Приятнейше звучит.

Августин:Значит, уже прибавляем к искусству то, что не только в конце, но и прежде конца можно молчать, когда подобает. Тогда же это подобает, когда то, что должно восполнять время стопы, или неправильно молчать в конце из-за краткого последнего слога, как в том, что я произнес, или когда составляются две неполные стопы, и одна в начале,а другая – в конце, каково сие есть:

Gentiles nostros_ inter oberrat equos_

Близкие наши блуждают между коней. (Теренциан, «О метре», 6, 379)

Ты почувствовал, как я полагаю, что я сделал паузу в два времени после пяти долгих слогов, и точно также в конце нужно молчать, когда метр возвращается к началу. Ибо если этот метр измеряешь по закону шести времен, будет у тебя первым спондий2–2, второй молосс2–2–2, третий хориямб21–12, четвертый анапест1–2–1. Спондию2–2 следовательно нужно два времени, чтобы он восполнился до стопы шести времен, и анапесту1–2–1 так же, и таким образом после молосса перед концом будут два молчания и два после анапеста в конце. Если же измеряешь по закону четырех времен, один долгий слог будет в начале, откуда измеряем два спондия 2–2, откуда два дактиля2–11, и заключает метр один долгий слог. Тогда будем молчать два времени после близнецов-спондиев2–2, перед концом, и два в конце, чтобы обе стопы исполнились, которых две части мы поставили в начале и в конце.

Иногда же то, что у двух неполных стоп должно быть в начале и в конце, столько отдается молчанию в конце, только бы не переступало разделения на два пространства стопы, как в этих двух стихах:

Silvae laborantes, geluque

Flumina constiterint acuto

Леса с трудом стоят, а реки

Скованы прочно морозом лютым.

(Гораций, оды 1, 9, 3–4)

Из них первый начинается с палимвакхия2–21, откуда вытекает в молосс2–2–2, и вакхием12–2 завершается. Следовательно, молчится два времени, из которых когда одно отдашь вакхию12–2, а второе палимвакхию2–21, восполнятся и там и там по шесть времен. Второй же стих начинаеся дактилем 2–11, откуда продвигается в хориямб21–12, оканчивается же вакхием12–2, следовательно, нужно молчать три времени, из которых мы присваиваем одно вакхию12–2, а два дактилю2–11, чтобы во всех было по шесть времен.

Но то, что должно исполнять последнюю стопу, ставится в начале. Поступить по иному не позволят уши. И не удивительно, потому что при повторении к началу присоединяется то, что прежде было последнее.

Здесь уместно вспомнить Евангельское «Первии будут последнии и последнии первии», что говорит о том, что мудрость блаженного Августина и его величественный ум не созерцает ничего, кроме Евангельского света.

И так в сем метре когда говорится «Flumina constiterint acuto» поскольку в любом случае должно три времени восполнить шеть, если не хочешь их молчать, но отдать голосу, могли бы воздаться и через ямб1–2, и через хорей2–1, и через трибрахий1–1–1, поскольку они все обладают тремя временами. Но никаким образом их через вернуть через хорей не позволит само чувство, поскольку в хорее первый слог долгий, последний же краткий. Первому же должно звучать так, как вакхие последний – т.е. кратко, а не долго, который первый у дактиля. Это можно пояснить через такой пример:

Flumina constiterint acuto gelu.

Flumina constiterint acute gelida.

Flumina constiterint in alta nocte.

Потоки скованы острым морозом

Потоки скованы остро льдом

Потоки скованы в высоте ночи

Кто будет сомневаться, что первые два приятно повторяются, сей же третий никоим образом?

Также, если каждой стопе недостает одного времени для полноты, если захочешь отдать их голосу, не позволит чувство их соединить в один долгий слог, воистину чудное правосудие. Ибо не совмещается то, что должно вернуть раздельно, и даже нельзя просто поставить вместе. По какой причине в сем метре: Silvae laborantes, geluque если один долгий вместо молчания в конце добавишь, как здесь: Silvae laborantes gelu duro (Леса устали от сурового мороза) уши не одобрят так, как одобряют, когда говорим «Silvae laborantes gelu et frigore» (Леса устали от мороза и стужи). Что ты достаточнейше почувствуешь, если будешь каждую фразу повторять в отдельности.

Также не подобает, когда полагаются две неполные стопы, большую полагать в начале, а не в конце. Действительно, и это осуждает слух, как если бы ты сказал Optimum tempus adest tandem Лучшее время добавляет в конце, в которой первая стопа была бы кретик2–1–2, вторая хориямб21–12, третий спондей2–2, а три времени будем молчать, из которых два должны восполнить до шести времен последний спондий, и одно – первый кретик 2–1–2. А если так произнести «Tandem tempus adest optimum» В конце время добавляет лучшее, то кто не почувствует, что если вставить ту же паузу трех времен, повторяется это приятнейше? Поэтому или подобает в конце не полной стопы быть такому же пространству, сколько есть в начале, как в: Silvae laborantes, geluque, или меньшее ставить в начало, и в конце же большее – как это: Flumina constiterint acuto. И это не несправедливо, потому что где равность, там никакого несогласия, а где число непарно, если мы двигаемся от меньшего к большему, как это имеет место в счете, сам порядок производит согласие.

Из чего последовательно происходит и то, что стопы, от которых мы начинаем движение, оказываются меньше полной, если вставляется тишина в двух местах, то есть перед концом и в конце. Перед концом же молчится столько, сколько подобает быть последней стопе. Столько же и в конце – сколько и в начале, поскольку средина простирается к концу, от конца же должно вернуться к началу. Если же обе паузы должны быть одинаковы, нет никакого противоречия молчать столько же перед концом, сколько и в конце. Молчать же подобает только если где-то не разрушается пара речи. В тех же числах которые не словами образуются, но или неким пульсом или дыханием или даже самим языком, никакой разницы в этом случае нет, чтобы после этого должно было бы еще молчать голосом или ударением. Ныне же только по вышесказанным причинам как по закону вставляется тишина. По каковой причине метр может начинаться и двумя неполными стопами, только если в обоих соединенных пространствах не будет меньше чем полтороы стопы. Действительно выше мы сказали, что тогда правильно полагаются две неполные стопы, когда то, что должно быть у обоих, не переходит пространство разделения стопы пополам, чему пример : Montes acuti Горы острые, где или в конце три времени нам нужно молчать, или одно время после спондия и два в конце. Ибо иначе сей метр не может совпасть с измерением.

Да будет также в нашем учении и то, что когда мы молчим перед концом, чтобы не разрушалось парность речи коротким слогом, чтобы по сему часто вспоминаемому правилу, не воспринимало его чувство за долгий, когда наступает тишина. Итак, в сем метре Montibus acutis (Горам острым) , не можем молчать одно время после дактиля 2–11, что мы могли после спондия2–2 в предыдущем метре, потому что уже не дактиль слышится, но кретик 2–1–2, а также уже сам метр представляется состоящим не из двух неполных стоп, как показали мы мерой, но из полного дихория с последним спондием, возвращая два времени молчания в конце.

Но должно заметить и то, что в начальных неполных стопах, или там же в начале возмещается должное через молчание, как в Iam satis terris nivis atque dirae (Уже насытившейся земле снега и инея) или в конце, как в «segetes meus labor» (сеяния мой труд ). В неполных же стопах, которые полагаются в конце,или там же ставится нужная пауза, как в Ite igitur Camoenae , или в каком-нибудь среднем месте, как в Ver blandum viget arvis, adest hospes hirundo ( VARRONE, Sat. Men. fr. 89.) (весна приятная живит полям, доставляет гостеприимство ласточке). Ибо одно время, которое нехватает в последнем вакхие 12–2, должно молчать или после всех чисел, или после первой по порядку стопе молосса2–2–2, или после второго ионика от минора 11–2–2. Что же касается неполных стоп, поставленных в середине, кроме как там же нехватку молчанием вернуть нельзя, как в:

Tuba terribilem sonitum dedit aere curvo

Труба ужасный звук издала воздуху скривившуся.

Ибо если так измерим сей метр, что первым поставим анапест11–2, вторым любой ионик в пяти слогах, а именно – разрешается долгий или первый или последний в два кратких, третий хориямб21–12, последний – вакхий12–2, будет не хватать три времени. Одно нужно вернуть в конце вакхия, и два первому анапесту, чтобы получилось шесть . Но все это пространство трех времен можно молчать в конце. А если начнешь от целой стопы ты начнешь, пять слогов первых измеришь каким-либо иоником, последует хориямб21–12, откуда уже стопы целой не найдешь, поэтому будет должно молчать время одного долгого слога, который если сосчитать, то получится иной хориямб 21–12, и останется заключающий метр вакхий12–2, которому должно молчать в конце одно время.

Теперь думаю, время обозреть, когда должно молчать в средних местах, или для восстановления времени, которое должно быть в конце, или же потому что там и должно быть молчанию. Но иногда нет необходимости молчать в средине, когда можно просто измерить иным метром, как в том, который мы только что привели в пример. Но иногда это необходимо, как здесь:

Vernat temperies, aurae tepent, sunt deliciae

Оживает с весной тепло, воздуси греют, суть нежны.

Уже очевидно, что это число можно пройти стопами или четверичных времен или шестиричных . Если четверичных, то нужно молчать одно время после восьмого слога и в конце два. Ибо измеряется так: первый спондий2–2, второй дактиль2–11, третий спондий2–2, четвертый дактиль2–11 с молчанием помлн долгого слога, поскольку после краткого не подобает, пятый спондий2–2, шестой дактиль2–11, после которого число заканчивает долгий слог, два времени которого должно молчать в конце. Если же измерить метр стопами шести времен, то первый будет молосс2–2–2, второй ионик от минора11–2–2, третий кретик2–1–2, который стал бы дихореем 21–21,если приложить молчание одного времени, четвертый ионик от мажора 2–2–11 и долгий слог в конце, после которого должно молчать четыре времени . Могло бы быть по иному, чтобы один долгий слог в начале ставился, которому последует ионик от мажора 2–2–11, откуда молосс2–2–2, откуда вакхий12–2, который стал бы антиспастом 12–21 с приложением одного молчания времени,в конце метр замыкался бы хориямбом 21–12, так что четыре времени молчания в конце воздавалось, когда один долгий слог стоит в начале. Но ушами это измерение отвергается, потому что пара стоп, помещенная в начале, хотя и не переходит через медиану (средину метра), но неправильно им воздается молчание после полной стопы. И хотя мы знаем, сколько осталось нужно, но это не схватывается чувством, чтобы молчалось такое пространство, чтобы не меньше было в молчании, чем в звуке. Потому что когда большую часть стопы голос пройдет, меньшая которая осталась, повсюду легко течется.

По каковой причине измерь, что мы положили в этом примере:

Vernat temperies, aurae tepent, sunt deliciae

Есть одно необходимое, как мы сказали бы, измерение, если после десятого его слога молчится одно время, и четыре в конце, а есть иное, если захочешь молчать два времени после шестого слога, одно- после одиннадцатого, и два в конце, так что в начале был бы спондий2–2, последовал бы ему хориямб21–12, к третьему спондию2–2 причислялось бы молчание двух времен, так что получился бы или молосс или ионик от минора, четвертый вакхий12–2 с присоединенным ему молчанием одного времени образовывал антиспаст12–21, после пятого хориямба21–12 число оканчивалось бы в голосе, а два времени молчания в конце воздаются спондию2–2 помещенному в начале.

Есть также иное. Ибо если хочешь, будешь молчать одно время после шестого слога, и одно после десятого, после одиннадцатого таким же образом, и два в конце, так что получится первый спондий2–2, второй хоримб21–12, третий палимвакхий2–21, который стал бы антиспастом 12–21 с причислением к нему одного времени молачния, четвертый спондий 2–2 да будет дихореем21–21, с присоединенным одним временем, и одно время с замыкающим молчанием, замыкает же число последний хориямб 21–12, так что молчим два времени в конце, которые принадлежат первому спондию2–2.

Есть еще и третье измерение, если после превого спондия2–2 молчится одно время, а остальное последует как в предыдущем случае, кроме того, что конце этого метра будет молчаться одно время, поскольку тот спондий, который остается помещенным в начале, с последующим ему одним временем молчания становится палимвакхием 2–21, так что молчание в конце не должно ему больше одного времени. Откуда уже можешь обозреть виды молчаний, вставляемых в метр, какое из них же необходимо, какое же по выбору. Необходимое молчание -когда нечто должно восполняться у стоп. По выбору же, когда полны суть стопы и целы.

И то, что сказано выше, что не должно быть паузы более четырех времен, сказано о необходимом молчании, где исполняется долг времен. Действительно, в тех паузах, которые мы назвали «по выбору», позволено и звучать стопе, и молчать,так что если мы это сделаем с одинаковыми интервалами, то уже не будет метр, но ритм, ибо никакого не появляется конца, от которого надо возвратиться к началу. Откуда если для примера молчание хочешь изменить, чтобы после первой стопы была пауза другой стопы, это не сохранится при постоянном обращении метра. Позволено же вариативностью производить какие захочешь сочисленные молчания вплоть до законного времени метра, как в этом пирмере:

Nobis verum in promptu est, tu si verum dicis.

Нам воистину принимать, тебе если истинну глаголешь.

Позволено здесь после первого спондия2–2 молчать четыре времени, и иные четыре после последующих двух: после трех же финальных ничего не будет молчаться, ибо уже тридцать два времени (максимальный размер метра) закончены. Но намного лучше, и настолько же справедливее, чтобы или в конце, или же в середине и конце, молчалось столько времен что извлеченное могло бы составить одну стопу, как здесь:

Nobis verum in promptu est, tu dic verum.

Это должно удерживать и в метрах других стоп, то есть воздавать должное необходимым молчанием или в конце или в средине, чтобы восполнялись стопы, но не подобает молчать больше чем часть стопы, которую занимают поднятие и поставление (в отбивании такта). Молчание же по выбору может совпадать и с частями стоп и с целыми стопами, как мы показали выше приведенными примерами. Но на этом пусть закончится обсуждение причин вставления пауз.

Это сложное и малопонятное на первый взгляд учение о месте пауз в метрах имеет связь с живописью, говоря об осмысленном гармоничном месте открытых пространств в картине, с музыкой – говоря о паузах в партиях и взаимоотношениях их между собой, в управлении – говоря об необходимом отдыхе и выходных, в каллиграфии – говоря о взаимоотношении пространств чистого листа и черт иероглифа.

А теперь немного поговорим о смешении стоп и сочетании их метров . Ибоу же много сказано об этом, когда мы исследовали, какие стопы могут между собой смешиваться. А кое-что о том, что относится к сочетанию метров, было сказано, когда мы начали рассуждать о стихах. Ибо стопы с собой соединяются и смешиваются по правилам, которые мы открыли во второй речи (книге). Здесь же нам нужно выяснить, метры какого рода уже славятся поэтами, имеют своих авторов и изобретателей своих, от которых отступать словно запрещают нам какие то определенные законы. Ибо не подобает,говорят, чтобы когда они по некоей причине создали их, нечто в них изменять, хотя бы мы могли по своему разуму и без оскорбления ушей. Причина же сего не искусством, но историей передается, поэтому больше принимается на веру, чем познается умом. Ибо если Фалиск – незнаю кто это – составил такие метры, как звучит вот это:

Quando flagella ligas, ita liga,

Vitis et ulmus uti simul eant

Когда бичи связываешь, так связывай,

Чтобы были как единое прутья и лозы.

7 – SETTIMIO SERENO, attr. Terenziano, De metris 2001; G.L. 6, 385; MARIO VITTORINO, Ars gramm., in G.L. 6, 122, 16–17; SERVIO, In Verg. Aen. 4, 291.

мы не можем знать, почему, однако таким образом должны веровать слышимому и читаемому. Здесь есть относящееся к нашему учению, полагать ли что этот метр состоит из трех дактилей2–11, и последнего пиррихия1–1, как и думают многие невежды в музыке, ибо не понимают, что пиррихий1–1 нельзя ставить после дактиля2–11, или – как разум учит -,что первая стопа в сем метре будет хориямб 21–12, второй – ионик, где долгий слог в любом из них разрешается на краткие, последний же ямб 1–2, после которого три времени молчится, что и полуученые люди почувствовать могут, если от ученого по закону провозглашается и хлопается. Ибо так природа и общее чувство судят о том, что предписывало бы норма учения.

Однако же то, что тот поэт захотел – чтобы эти числа оставались неподвижными, когда мы пользуемся этим метром, – должно соблюдать, ибо не обманывает слух, хотя точно так же он не обманывал бы, если бы вместо хориямба21–12 мы бы положили диямб12–12, или сам ионик 11–2–2 2–2–11 никак не разрешенный в краткие слоги, или что бы то ни было иное, что совпадет. Следовательно, в этом метре ничего не изменится, ибо не по этой причине избегаем неравенства, но потому что соблюдаем авторитет. Разум учит здраво, что иные метры должны быть неподвижны, то есть в них изменять ничего не подобает, как этот самый и есть, о котором мы довольно сказали, иные же подвижные, в которых позволено помещать иные стопы вместо иных. Как здесь:

Troiae qui primus ab oris, arma virumque cano.

Действительно, здесь вместо спондия2–2 может поставиться в любое место анапест2–11. Иные же метры не совсем неподвижные и не совсем подвижные,как здесь:

Pendeat ex humeris dulcis chelys

Et numeros edat varios, quibus

Assonet omne virens late nemus,

Et tortis errans qui flexibus

Да свисает с плеч сладкий хелис (род лиры)

И числа да издает различные, которыми

Да созвучен будет всем зеленеющим вдали рощам

и изгибаемым блуждая который гибкими

8 – POMPONIO, attr. Terenziano, De metris 2135–41: G.L. 6, 389; MARIO VITTORINO, Ars gramm., in G.L. 6, 115, 15–17.

Ибо видишь, что здесь можно положить везде и спондии и дактили, кроме последней стопы, которую автор метра желает всегда быть дактилем. И в тех же трех родах нечто здравое видишь в авторитете. Что же относится только к разуму в смешении стоп о том, что чувствет судящий,, должно знать, что есть те части стоп, которые приятнее помещаются после определенных стоп с оставшимся молчанием, как ямб1–2 после дихорея21–21 а также второго эпитрита21–22, и спондий2–2 после антиспаста12–21. А после иных стоп – зло сочетаются, если их с ними смешать. Действительно, очевидно, что ямб1–2 после молосса 2–2–2 благо полагается, как показывает сей пример, с повторением молчания в конце на три времени:

Ver blandum viret floribus

Весна приятная зеленеет цветами

А если вместо молосса2–2–2 первым дихорей21–21 поставишь, чтобы было

Vere terra viret floribus

Весной земля зеленеет цветами

слух отвергает это и осуждает. Это и в других примерах при исследовании чувством легко открыть . Смысл есть и он действительно определеннейший в том, что когда с собой совокупляются сочетающиеся между собой стопы, должно в конце присоединять только те части стоп, которые совпадают со всеми стопами в той последовательности совмещений, чтобы между друзьями не поднялось неким образом несогласие.

Но больше то достойно удивления, что хотя спондий2–2 и диямб12–12, и дихорей21–21 вместе приятно оканчивают метр, однако когда две стопы из этих трех будут в одной последовательности или одни или будут сочетаться с иными подходящими, как свидетельствует чувство, не может полагаться в конце спондий2–2. Ибо кто будет сомневаться что уши свободно принимают повторение этой строки:

Timenda res non est

Нет вещи, которую нужно бояться.

И отдельно этой:

Iam timere noli

уже не бойся

Если же их соединишь:

Timenda res, iam timere noli

Вещь которую нужно бояться, уже не бойся,

то я не хочу слышать это нигде кроме прозы. И не менее абсурдно, если в любом месте что иное присоединишь, как, например, молосс2–2–2 таким образом:

Vir fortis, timenda res, iam timere noli

Муж крепкий дела страшного не бойся

Или так:

Timenda res, vir fortis, iam timere noli

Или так:

Timenda res, iam timere vir fortis noli

Причина этой абсурдности в том, что стопа диямб12–12 может отбиваться ритмом и в пропорции два к одному, как дихорей21–21 – и как один к двум. Две же части спондия 2–2 равны суть, но когда его половины притягивает к первой, и к последней, возникает некоторое несогласие, и по этой причине отталкивает восхищение.

Не меньшее чудо выдает антиспаст, который если не смешивается ни с какой иной стопой или только с одним диямбом смешивается,то позволяет ямбу оканчивать метр, а если сочетается с иными – никоим образом. И когда вместо диямба – дихорей – также ради самого дихорея, чему я совершенно не удивляюсь. Но почему с другими шестистопными стопами он отказываться позволять те же трех временные стопы, я не знаю. Причина этого может быть намного глубже, чем мы можем сами открыть или извлечь, но попробую примерами показать, что это так. Действительно, эти два метра:

Potestate placet,

Могуществом угоден

potestate potentium placet

Могуществом могущества угоден.

Никто не будет двоиться в мыслях, что каждый в отдельности приятно повторяется с молчанием трех времен в конце. А эти с тем же молчанием – неприятно:

Potestate praeclara placet.

Могуществом преясным угоден

Potestate tibi multum placet.

Могуществом тебе много угоден

Potestate iam tibi sic placet.

Могуществом уже тебе так угоден

Potestate multum tibi placet.

Могуществом много тебе угоден

Potestatis magnitudo placet.

Могущества величием угоден.

То, что относится к чувству, в этом вопросе исполнило свою службу и показало, что оно принимает, а что отвергает, но о причине, почему так, надо посоветоваться с разумом. А мне в такой тьме не видится ничего иного, как то, что антиспаст12–21 с диямбом12–12 разделенную пополам часть первую имеет общую. Действительно, оба от краткого и долгого начинаются (12). Последнюю (21) же с дихореем 21–21, ибо долгим и кратким оба оканчиваются. Итак антиспаст или сам с собой совмещаясь первой половиной или с диямбом, с которым такое же сообщество имеет, допускает в конце метра ямб, и с дихореем допускал бы,если бы дихорей с таким окончанием совмещался, с прочими же не терпит, поскольку не соединяется с ними подобным совпадением.

Что же относится к сочетанию метров, достаточно видеть в настоящем, что сочетаться могут с собой разные метры, которые только совпадают друг с другом отбиванием такта, то есть подниманием и опусканием.

Таким образом – симметрия времени является ключевой для сочетания между собой различных метров. Именно она наподобие неких соединительных элементов словно притягивает метры, позволяя сочетаться, или отталкивает – по некоему подобию полюсов магнитов.

Различаются же или количеством – когда большие сочетаются с меньшими, каковы суть стихи:

Iam satis terris nivis atque dirae

Grandinis misit Pater, et rubente

Dextera sacras iaculatus arces,

Terruit urbem

9 – ORAZIO, Odi 1, 2, 1–4.

Действительно видишь, что внизу идет четвертый стих, что заканчивается одним хориямбом и одним долгим слогом в конце, и он меньше трех первых, равных между собой, . Или стопами как здесь:

Grato Pyrrha sub antro,

Cui flavam religas comam

10 – ORAZIO, Odi 1, 5, 3–4.

Наверняка определишь, что из этих двух верхний состоит из спондия2–2 и хориямба21–12, и долгого последнего слога, который должен быть для восполнения шести времен спондия, сей же последний из спондия2–2 и хориямба21–12, и двух последних кратких слогов, которые так же с первым спондием исполняют шесть времен. Следовательно, они равны временами, но в стопах удерживают некоторое различие.

Есть и иное различие в их сочетании, что иная так сочетаются, что никакого молчания между собой не позволяют вставить,как два последние, а другие между собой предписывают некое молчание, как эти:

Vides ut alta stet nive candidum

Soracte, nec iam sustineant onus

Silvae laborantes, geluque

Flumina constiterint acuto

11 – ORAZIO, Odi 1, 9, 1–4.

Действительно, если они по одному повторяются, первые два в конце требуют молчать одно время, третий- два, четвертый -три. В сочетании же побуждают молчать,переходя от первого ко второму одно время, от второго к третьему – два, от третьего к четвертому – три. От четвертого же если к первому возвратишься будешь молчать одно время. Но каков смысл возвращения к первому, тот же есть к иному такому сочетанию переходу. Сей род сочетания прямо мы называем «кружение» (циркуляция), которое по гречески периодом называется. Кружение следовательно меньше быть не может, чем состоять из двух членов, то есть двух метров. И ни быть больше желают тем, который даже до четырех членов проходит. Следовательно, позволяет минимум два члена, средина – три члена, и максимальное количество в четыре члена. Они называются по гречески διχωλος τριχωλος τετρααχωλος (двухромой, трихромой и четвернохромой). Поскольку об этом роде мы будем тщательно обсуждать в беседе о стихах, ныне – достаточно.

Уже здраво сужу, что ты понимаешь, что метров – бесчисленные роды, которых пятьсот шестьдесят восемь мы нашли, когда были даны примеры метров с паузой не в конце, и мы не учитывали при счете разрешения одного долгого слога в два кратких, что увеличивает их число в четыре раза

Поскольку метр состоит минимум из двух стоп, а в каждой стопе может быть долгий слог, и этот долгий слог может превращаться в два кратких, то получится сочетание вариантов при удвоении слога:

11 – 11

11– 2

2–11

2–2

И таким образом – увеличение в 4 раза.

. А если еще захочешь добавить все метры с вставленным молчанием, и все со смешением стоп, и все разрешения долгих слогов в краткие объединить числом, то получится стоьлко, что наверняка и названия этому числу не найдешь.

Таким образом ритмическая структура гармонии во всех человеческих делах необъятна – хотя имеет свои строгие и определенные внутренние законы. Когда же к этому добавляются цвет в живописи и мелодия (высота тона) в музыке, роспись и свойства поверхностей в архитектуре, внутренняя гармония деревьев, камней и прудов в ландшафте, боевое искусство подразделений и самих воинов в военном деле, личные качества и свойства сотрудников в теории управления, стили письма в каллиграфии – и Божественные заповеди в искусстве искусств – доброделании – то ничего, кроме восклицания «Вся премудростию сотворил еси» – произойти не может.

Но эти примеры, предложенные нами и те, которые мы могли бы еще предложить, хотя их и поэты в применение одобрили, и соединялись со слухом природой, однако если не рекомендуешь их ушам наученного и опытного человека произношением, чувство и слух не было бы тверже чем человеческая природа постулирует, не смогут они истинно судить о том, что мы обсуждали. Но отдохнем от частностей, и отсюда начнем говорить о самих стихах.

Лиценций: Да будет так.

Августин: Что такое стих, между древними учеными был спор с немалой борьбой, но не без плода. Действительно, значение было найдено, и записано к сведению последующих поколений, будучи утверждено не только серьезным и ясным авторитетом, но и разумом. Следует между тем обратить внимание на некую разницу между ритмом и метром, что всякий метр есть ритм, но не всякий ритм – метр есть. Ибо всякое законное соединение стоп исчисляемо, так как имеет метр, и не может не иметь числа никаким образом – то есть не быть ритмом. Но поскольку не есть то же самое, – двигаться без определенного конца,хотя бы и теми же стопами, – или также теми же законными стопами продвигаться но к определенному концу, эти два рода должны были и в названиях различаться, чтобы сей первый ритмом отдельным уже по имени, сей же иной как ритмом так и метром назывался. С другой стороны, поскольку из чисел, которые заключаются определенным концом, то есть из метров, иные суть, в которых не имеется какого-либо разумного разделения, иные же – в которых определенно имеется, необходимо, чтобы было отмечено названиями это различие. Поэтому тот род ритма, где не имеется сего разума, в собственном смысле называется метром . А тот, где имеется –назван стихом. Происхождение этого названия нам покажет сам разум, скорее всего, когда мы продвинемся дальше. Но не думай, что предписано так, будто бы и эти стихи не позволялось бы называть метром. Но иное – когда имя используется по одобрению сходства, иное – когда провозвещаем это название по сути. Но закончим на настоящий момент воспоминание имен, в которых, как уже мы сказали, совершенно царствует состязание спорщиков и авторитет старины.

Это рассуждение блаженного Августина о названиях – ритма, метра и стиха, в которых стих есть и ритм и метр, метр – и ритм, но не стих, а ритм не является ни метром ни стихом, совершенно совпадает с учением св.Дионисия Ареопагита о трех небесных иерархиях – которые все называются ангелами (как все называется ритмом),хотя ангелы относятся к третьей небесной иерархии, а также небесными силами (хотя в собственном смысле Силы относится к второй небесной иерархии), но не все ангелы имеют название Серафимов, Престолов и т.д.. Это совпадение очевидно не случайно, и восхождение от менее совершенных к более совершенным иерархиям св.Дионисия совершенно подобно восхождению в совершенстве от ритма к стиху.

Прочее время, если угодно, по нашему обычаю исследуем в поисках смысла по указанию разума. Поскольку даже те древние авторы не постановили так, как будто стихи не имеют по природе целостности и совершенства, но от размышлений обрели и названиями отметили, чтобы и мы знали.

Поэтому первое, что спрошу у тебя – не такая ли стопа услаждает ухо, в которой две те части,из которых одна – в поднимании, другая – в опускании, отвечали бы изящностью чисел?

Лиценций: Уже я в этом заранее убежден и обнаружил.

Августин: Что же? Метр, возникающий в результате соединения стоп, разве должен считаться принадлежащим к классу вещей, неспособных к делению? Ведь неделимая вещь не может простираться во времени, и было бы абсурдом, не правда ли, думать, что то, что состоит из делимых стоп –неделимо?

Лиценций:Никак не могу не принять такого разделения.

Августин: И всё, что принимает разделение, разве не прекраснее, когда его части согласуются некоей равностью, которую если разрушишь, то диссонируют?

Лиценций: Никакого сомнения.

Августин: Что же? Самого равного разделения чисел кто автор ? Не два ли?

Лиценций: Так и есть.

Блаженный Августин указывает на то, что числа порождают особые некие гармонические принципы, которые воспринимаются нами как красота.Здесь же важный принцип – число два по своему чину порождает операцию деления. Таким образом числа существуют не отдельно от операций над ними, но каждое число порождает свою операцию, которое словно входит в его семью. Можно сказать даже, что числа могут порождать несколько операций. Например,если число два порождает одновременно и деление пополам, и принцип деления вообще (поскольку вообще позволяет делить числа).

Августин: Тогда, если мы нашли стопу, разделенную на две гармоничные части и таким образом услаждает уши, если мы обретем и метр сего рода, разве не правильно будет предпочесть его тем, которые сего не имеют?

Лиценций: Признаю.

Августин: Совершенно здраво. Почему уже ответь на следующее: Когда во всех измеримых временем в своих частях, нечто предшествует, нечто последует, нечто начинает, нечто завершает, разве не видится тебе нечто между частью предшествующей и начинающей – и той, которая последует и которой подобает завершить вставку?

Лиценций: Признаю, что нужно вставить.

Августин: Скажи тогда, что вставляется между сими двумя частями стиха, из которых одна есть:

Cornua velatarum

Рога покрытых

Иная же

vertimus antennarum

Мы поворачиваем реи

(Вергилий, Энеида, книга 3, ст. 549 cornua velatarum obvertimus antemnarum «Реи груз парусов несущие, мы повернули)

Ибо если не как у поэта obvertimus, но если так произнести стих: Cornua velatarum vertimus antennarum, разве не чаще повторением производится начало? какая часть была бы первая и какая последняя? Ибо стих не станет меньше если так произнести:

Vertimus antennarum cornua velatarum.

Лиценций: Ясно вижу как начало само образуется.

Августин: Понимаешь ли чего надо избегать?

Лиценций : Понимаю.

Лиценций: Тогда смотри, достаточно ли сего мы избежали. Одна часть стиха есть и предшествующая : Arma virumque cano, иная последующая: «Troiae qui primus ab oris» которые очень сильно разнятся между собой, так что если обратишь порядок, и сим образом произнесешь: «Troiae qui primus ab oris, arma virumque cano» , необходимо уже измерять иными стопами.

Лиценций: Я понимаю.

Августин: Также посмотри, полезно ли это рассуждение в других случаях. Действительно, как измерена первая часть в «Arma virumque cano,» ее же узнаешь и здесь: Italiam fato. Littora multum ille et. Vi superum saevae. Multa quoque et bello. Inferretque deos. Albanique patres.» (блаженный Августин перечисляет следующие стихи по порядку)

И сколько бы ты ни захотел последовать за остальными, обнаружишь, что все первые части каждого стиха того же измерения, то есть сочленяются пятой полустопой. Очень редко, когда не так. Так что и последние части не менее равны между собой:

roiae qui primus ab oris.

Profugus Lavinaque venit.

Terris iactatus et alto.

Memorem Iunonis ob iram.

Passus dum conderet urbem.

Latio genus unde Latinum.

Atque altae moenia Romae

Лиценций: Это очевидно.

Августин: Итак, героический стих делится на два члена – в пять и семь полустоп, которые, надо заметить, в сумме состоят из шести стоп четверичного времени. И без гармонического сочетания двух членов, без того или без иного, не будет никакого стиха. Во всех из них разум уже показал что должно соблюдать, что нельзя было первую часть вместо последней положить и последнюю вместо первой. Если же будет нечто иное,то уже не стихом называется, но непотребством (абьюзом). Есть также и ритм и метр, такого рода, их крайне редко в длинные песни вставляют в подходящие по структуре стихи, и это нельзя сказать чтобы не украшало, каково то самое, что я привел чуть раньше:

Cornua velatarum vertimus antennarum.

(Блаженный Августин имеет в виду возможность менять местами первую и вторую часть стиха)

По каковой причине мне представляется, что не потому стих называется стихом, как полагают некоторые, что от определенного конца возвращается к главе в одинаковом числе. Потому что это название относилось бы и к тем, которые сами себя повторяют и возвращаются к началу. Действительно, это общее и для тех метров, которые не суть стихи. Но более вероятно, что имя обретает себе от противоположного, как грамматики называют, полагая слово, где буква r не полагается, как lucror или conqueror. Так те метры, которые соответствуют двум членам, из которых никакой по доброму закону не ставится вместо другого, поэтому не может переставляться, называются стихами. Но одобришь ли ты происхождение названия или отвергнешь или иное найдешь или вместе со мной пренебрежешь сей род вопросов, сейчас на этом закончиим. Ибо когда предмет достаточно ясно обозначается своим именем, не должно трудиться о его источнике. Если не хочешь нечто добавить к этому.

Лиценций: Я – совершенно ничего, но пойдем дальше.

Стих, состоящий из двух членов, совершенно подобен видению преподобному Антонию Великому, когда Ангел показал ему монашеский чин, состоящий из чередования молитвы (больший член стиха) и труда (меньший член стиха). Такое же деление можно усмотреть и в Богослужении (богослужебный чин до Литургии и Литургия), в самой Литургии (Проскомидия и собственно Литургия), в собственно Литургии (Литургия оглашенных и Литургия верных). Такое же деление усматривается и в Священном Писании – Ветхий Завет (больший член стиха ) и Новый Завет (меньший член стиха), в иконописи (эскизы и подготовка к иконописи с замешиванием красок, грунтованием и т.д. – и собственно живопись), в инженерии (проектирование- первая часть стиха, изготовление конструкции – вторая часть стиха) и во всем прочем.

Августин: Тогда нам следует отыскать границы стиха. В самом деле, и они должны быть отмеченными и обозначенными неким различием, или скорее, этого хочет сам разум. Или ты не предпочитаешь, чтобы конец появлялся после некоторого числа вращений метра без возмущения равности времен, чем сели бы смешивался с иными частями, не производящими конца?

Лиценций: Кто сомневается, что так лучше ? Что очевиднее этого?

Августин: Подумай, следовательно, справедливо ли поэты также хотели, чтобы спондий2–2 был обязательным окончанием героического стиха ? Действительно, в некоторых пяти местах можно на выбор поставить или его или дактиль 2–11, в конце же – ничего, кроме спондия. Действительно, когда вместо спондия 2–2 в конце ставят трохей 2–1 потому что последний краткий слог не отличим от долгого, об этом мы достаточно сказали в метре. Но согласно им шестикратный ямб1–2 или не будет стихом, или будет без конца. И то, и другое – абсурдно. Действительно, никто из ученейших людей или из средних или даже начинающих эрудитов не сомневался в том, что это стих:

Phaselus ille quem videtis hospites

3 – CATULLO, Carm. 4, 1.

– и все что есть в словах такого же числового формата. И серьезнейшие авторитеты – потому что опытнейшие – считали, что нельзя полагать в стихе неопределенного конца.

Лиценций: Правду ты говоришь. Поэтому одобряю, что надо искать иную отметку для это границы, и не подтверждаю ту, которая полагается в спондии.

Августин: Что же? Разве будешь сомневаться, что она по любому должна быть или в стопе, или в различии времен, или в них обоих?

Лиценций: И как это выяснить?

Августин: Что же ты выберешь из этих трех? Я же, поскольку то самое, что стих не должен оканчиваться позже, чем подобает, относится к мере времени, считаю, что не иначе эту отметку границы стиха должно взять, чем от времени. Или тебе угодно иное?

Лиценций: Нет,я согласен.

Августин: Видишь ли также то, что когда это время не может давать иного различия, чем что одно дольше,а другое короче, а конец стиха состоит в том, чтобы он не продолжался дальше, отметка конца стиха должна ставиться в самом коротком времени?

Лиценций: Вижу, но к чему относится «это время» ?

Августин: К тому, что не всегда под разницей во времени понимается только краткость и долгота. Не будешь же ты отрицать, что лето и зима- разные времена, или же будешь их различие ставить в пролжительности, а не в теплоте и холоде, или влажности и сухости, или в чем ином такого де рода?

Лиценций: Это я понял, и согласен, что ту отметку границы стиха, которую мы ищем, должно производить от краткости времени.

Августин: Тогда обрати внимание на этот стих:

Roma, Roma, cerne quanta sit deum benignitas,

который называется трохеем, и измерь его, а также ответь, что ты можешь сказать о его членах и числе стоп.

Лиценций : О стопах я сразу легко отвечу, ибо очевидно, что их семь с половиной. О членах же мне не достаточно ясно, ибо во вижу, что период речи ограничивается во многих местах. Однако же думаю, что это деление – в восьмой полустопе, так что предшествующий член это Roma, Roma, cerne quanta, а последующий sit deum benignitas.

Августин: И сколько полустоп имеет?

Лиценций: Семь.

Августин: Тебя ведет сам разум. Ибо поскольку нет ничего лучше равенства, его и подобает схватывать в разделении по полам, если же может быть меньше, нужно разыскать ее соседку, чтобы недалеко уклониться от равенства.

т.е. если количество полустоп не делится пополам, то берется соседнее – этот вид деления, напомню, порождается чином числа три.

Итак, поскольку этот стих имеет всего пятнадцать полустоп, не может быть равнее, чем разделить на восемь и семь. Действительно, такое же соседство мы видим в семи и восьми. Но так не сохраняется отметка конца в более коротком времени, как ее предписал беречь сам разум.

Т.е. первый член стиха всегда должен быть больше по времени, чем второй, потому что при циклическом повторении метра сознание само поставит метку стиха после более короткого члена.

Действительно, если бы стих таков:

Roma cerne quanta sit tibi deum benignitas

Так, чтобы начинался член в сих семи полустопах: Roma cerne quanta sit и заканчивался бы в этих восьми – tibi deum benignitas, не могла бы завершить полустопа стих, ибо восемь полустоп производят четыре целых стопы. Так что начиналась бы некая деформация, что мы бы измерили в последнем члене не те же стопы, которые в первом, и первый член больше оканчивался бы метой кратчайшего времени, то есть полустопой, чем последний, которого сей конец должен бы быть по правде. Действительно, в этих было бы три трохея(хорея2–1) с половиной: Roma (2–1) cerne (2–1) quanta(2–1) sit (2) , а в этом бы доходило бы до четырех ямбов(1–2) – tibi(1–2) deum (1–2) benignitas (1–2 1–2) . Ныне же мы получаем и трохеи в обоих членах и стих оканчивается полустопой, так что кратчайшая протяженность удерживает отметку конца.. Действительно, суть в первом четыре Roma, Roma cerne quanta 2–1 2–1 2–1 2–1, в последнем же три с половиной sit deum benignitas . Или готов ты что-нибудь возразить?

Лиценций: Совершенно нечего, и охотно соглашаюсь.

Августин: Тогда, если угодно, будем считать непоколебимыми те законы, чтобы ни в одном из двух членов, относящихся к разделению стиха, не было недостачи, как нехватает здесь:

Cornua velatarum obvertimus antennarum

И чтобы сама равность членов не производило бы обратимое, так назову, разделение на части, как делает здесь: Cornua velatarum vertimus antennarum . И чтобы когда мы избежим этой обратимости, не отличались слишком сильно члены друг от друга, но насколько возможно уравнивались ближайшими числами в ряду, чтобы мы не говорили, что можно так разделить, что в начале восемь полустоп идут в первом члене: Cornua velatarum vertimus

И потом идут четыре полустопы в последнем, т.е. antennarum . И чтобы последний из членов не имел парное число полустоп, как этот: tibi deum benignitas , чтобы при окончании стиха полной стопой, не пропадала бы отметка конца стиха в кратком времени.

Лиценций: Принимаю все это, и насколько могу предам памяти.

Августин: Итак, поскольку мы следим, чтобы стих не оканчивался полной стопой, по твоему мнению, каким образом мы должны измерять героический стих, чтобы мы исполнили и этот закон членов и сохранили эту отметку границы?

Лиценций: Вижу что всего двенадцать полустоп. И поскольку из-за обращения, которого должно избегать члены не могут иметь по шесть полустоп, и нельзя сильно друг от друга отличаться, чтобы было три и девять или девять и три, – и нельзя дать парного числа полустопы последнему члену, чтобы получилось восемь и четыре или четыре и восемь, чтобы не оканчивался стих полной стопой, необходимо разделить на пять и семь или на семь и пять полустоп. Действительно эти числа суть и ближайшие непарные и наверняка ближе эти члены к себе подходят, чем подходили бы в четверичном и восьмеричном числе. В подтверждение этому, вижу, что отделение речи всегда заканчивается в пятой полустопе как в первом стихе Вергилия: Arma virumque cano и во втором: Italiam fato и в третьем: Littora multum ille et и в четвертом также: Vi superum saevae: а также отсюда до самого конца песни.

Августин: Истину говоришь. Но должно тебе и посмотреть, какими стопами измерять, чтобы не произошло разрушения ничего и из уже непоколебимо установленныого закона.

Лиценций: Хотя разум достаточно это открывает, однако меня смущает новизна. Ибо не можем достичь в сем роде ничего кроме стопы спондия 2–2 и дактиля2–1–1, и нет почти никого даже самых необразованных кто бы не слышал об этом, даже если бы мог сделать меньше этого. Следовательно, если ныне я захочу последовать этому обыкновению, тот закон окончания нужно отменить, ибо первый член заканчивается полустопой, последующий же – полной стопой. А должно быть наоборот. Но поскольку нечестивейше отбрасывать этот сей закон, и я уже научился в числах, что можно начинать от неполной стопы, остается чтобы мы признали, что здесь располагается не дактиль2–11 со спондием2–2, а анапест1–2–1. Так что начинается стих от долгого одного слога, откуда две стопы или спондия2–2 или анапеста1–2–1 – или оба вместе – составляют первый. Затем опять три иных стопы или анапеста1–2–1 или какая другая подходящая вместо спондия2–2 или всеми и в конце один слог, которым стих законно оканчивается. Подтвердишь ли это?

Августин: Я также сужу, что это правильнее, но не так легко в этом убедить людей. Ибо такова сила обычая, что когда станет древним, то даже если порождено ложным мнением, ничего не может быть враждебнее истине. Действительно, в стихе, который должно составить, нет никакой разницы что помещать в сей род – анапест 1–2–1с дактилем2–11 или спондием 2–2. Для измерения же разумнее не то, что ближе ушам, но что ближе уму, истинно и определено разумом, а не учиться у неразумного мнения, да и не мы ныне это первые изобрели, но многие в древности обращали внимание на этот укоренившийся обычай. Поэтому, если читать тех, кто в греческом или в латинском языке стали ученейшими в этой дисциплине, наверняка не удивятся услышавшие, хотя отвергнет имбецилльность, когда это взыскивается по ожестелой причине человеческого обычая то,что не принимается разумом и авторитетом истины, что совершеннее для всякого человека и ничего не может быть предпочтительнее. Поэтому мы не ищем у авторитета древних как продолжать или укорачивать слоги, и каким образом используются слова, которыми ныне говорим, так мы и употребляем их. Поскольку в таком роде вещей есть некая доля лени, чтобы последовать старому правилу, и разрешение устанавливать новое, так и об измерении стиха должно думать как об укорененном обычае человеческом, а не о вечном законе, поскольку мы впервые воспринимаем его измеренную длину природно, ушами, и только затем обосновываем это рациональным размышлением над числами, и каждый признает, что лучше, чтобы конец оканчивался отметкой, чем другими метрами, и что такой конец должно отмечать кратким временем, который его делает очевидным, поскольку определяет долготу времени и каким-то образом замораживает.

Августин: И когда это так, как может его последний член ограничиваться если не полной стопой? Первый же член должен быть или полной стопой как в этом трохеическом: Roma, Roma, cerne quanta sit deum benignitas или подобает часть стопы, как в героическом: «Arma virumque cano, Troiae qui primus ab oris.» Поэтому, поскольку уже все сомнения убраны, если угодно, измерь и этот стих, и мне ответь мне о его членах его и стопах: Phaselus ille quem videtis, hospites.

Лиценций: Уже вижу, что члены его распределяются в пять и семь полустоп. Так что первый был бы Phaselus ille, последний же quem videtis, hospites. Стопы же считаю ямбами.

Августин: Но я спрошу – разве тебя не заботит, вовсе, что стих не оканчивается полной стопой?

Лиценций: Правду говоришь, и как быть не знаю. Ибо кто не видит что в героическом стихе нужно начинать с полустопы? А если так будет, то чтобы его законно оканчивала полустопа, мы уже имеряем стих не ямбом1–2, но трохеем2–1.

Августин: Так и есть, как ты говоришь, но посмотри, что ты по твоему мнению должен ответить о стихе, который называют асклепиадическим:

Maecenas atavis edite regibus/

Гораций, Оды 1, 1, 1.

Действительно, разделение речи в шестом слоге оканчивается, и не непостоянно, но сохраняется почти во всех стихах этого рода. Итак, его первый член – Maecenas atavis: второй – edite regibus, о причине этого невозможно сомневаться. Ибо если измеришь в нем стопы четверичного времени, будет пять в первом в последнем же члене четыре полустопы. Закон же запрещает последнему члену пары состоять из полустоп, а не то, чтобы стих оканчивался полной стопой. Остается нам считать, что стопы шести времен, откуда будет что оба члена включают по три полустопы. Действительно, когда предшествующий член оканчивается целой стопой, то должен начинаться с двух долгих слогов. Поэтому весь стих делится хориямбом 21–12, как последующим а также иным хориямбом последний член начинается, заключается стих полустопой в двух кратких слогах, ибо столько времен вместе со спондием, поставленным во главе, исполнят стопу шести времен стопу. Если не имеешь что-нибудь добавить.

Лиценций: Напротив, ничего.

Августин: Ты, значит, согласен, что оба члена состоят из одинакового числа полустоп?

Лиценций: Почему мне не соглашаться? Ибо здесь нельзя говорить об обращении, когда последний член можно поставить вместо предшествующего, так что первый станет последним, потому что не останется тот же закон стопы. Поэтому нет никакой причины отрицать равное число полустоп в членах стиха такого рода, когда без всякого насилия обращения эта равность может удерживаться, при этом и закон обозначения конца исполняется, когда стих не полной стопой оканчивается, что непременно должно исполнять. Совершенно согласен.

Августин: Ты смотришь в самую суть дела,поэтому разум открывает уже, что есть два рода стихов, один – в котором у членов одинаковое число полустоп, иной –в котором есть непарность в членах. Если угодно, тщательно исследуем, каким образом эта непарность стоп соотносится с той же парностью, что достаточно темно, но разъяснятеся довольно тончайшим смыслом чисел. Действительно, спрошу у тебя, когда я говорю «два» и «три» сколько чисел я назвал?

Дальнейшие рассуждения блаженного Августина крайне и важны, потому что раскрывают принцип составления композиций из композиций, гармоний из гармоний, армий из армий, стихов из стихов, картин из картин, дел из дел, управления из управлений. Эта область практически недоступна человеческому пониманию и на практике практически не встречается, поэтому требует особого напряжения человеческого ума даже в своих основах.

Лиценций: Два без сомнения.

Августин: Следовательно, и два – одно число, и три – одно число, и любое другое если назовем. Лиценций: Так и есть.

Августин: Разве не видится тебе из сего что одно число может быть соотнесено без абсурда с любым числом? Потому что никто не может сказать, что число «один» это два, но наверняка, что «два» – это одно число. Подобным образом можно то же справедливо можно сказать, что и три – один, и четыре – один.

Лиценций: Я согласен.

Августин: Обрати внимание также на иное: скажи мне, три взятое два раза, сколько дают?

Лиценций: Шесть.

Августин: Тогда шесть и три – одно и то же суть?

Лиценций: Никоим образом.

Августин: Ныне хочу, чтобы ты ответил, сколько будет четыре взятое трижды.

Лиценций: Двенадцать.

Августин: Видишь также двенадцать больше чем четыре.

Лиценций: И намного, очевидно.

Августин: Чтобы не задерживаться, должно уже указать правило: из двух и отсюда каких угодно чисел если составишь два, меньшее, умноженное через большее, по необходимости его превосходит.

Лиценций: Кто же в этом будет сомневаться? Ибо что столь мало во множестве чисел, чем два? Однако если умножишь на него тысячу, то так превзойдет тысячу, что вдвойне станет.

Августин: Правду говоришь, но поставь единицу, и какое угодно отсюда большее число, и сколькко бы ты ни трудился, меньшее через большее умножая, разве таким образом превзойдет большее?

Лиценций: Не так, но меньшее с большим сравнится. Действительно, если взять единицу два раза, то станет двумя. И единицу удесятерив получим десять. И одну взяв тысячу раз – тысячу. И через какое угодно иное число умножив, необходимо они сравнятся.

Августин: Итак, единица имеет с остальными числами закон некоторого равенства, не так, что любое число есть, но также что с любым перемноженное, то же самое производит.

Лиценций: Это совершенно очевидно.

Августин: Двигаемся далее. Обрати внимание на число полустоп, которыми в стихах образуются неравные члены, и на некую чудную равность, о которой мы уже трактовали, обнаружишь тем же разумом. Действительно, как думаю, минимальный неравный стих в двух членах имеет полустоп четыре и три, как здесь: Hospes ille quem vides , которого первый член сей есть: Hospes ille , может рассекаться на две равные части по две полустопы. Второй же есть quem vides , так разделяется, что одна часть две полустопы имеет, другая же – одну. Что так есть, словно две и две было бы, законом той равности, о которой достаточно мы говорили, которую имеет единица со всеми числами. Из которой станется, что одинаковым образом делится первый член, как и последующий. Итак где будет четыре и пять полустоп, как в сем: Roma, Roma, cerne quanta sit , не так одобряется, и поэтому считается скорее метром, чем стихом, поскольку такие неравные члены и никак не могут относиться к закону деления равных членов. Согласишься, как думаю, что четыре полустопы первого члена Roma, Roma можно на два разделить, пять же последних cerne quanta sit в два и три полустопы делятся, где никакой справедливостью не появится равность.

Т.е. в первом виде деления единица может заместить собой двойку, по некоему сродству со всеми числами, во втором же ни два – три ни три – два не могут заместить.

Ибо пять полустоп никаким образом не могут из-за двух и трех стать такими же, сколько четыре. Как мы нашли в более кратком стихе что три полустопы, ради одного и двух, удерживают такое же пространство, насколько распространяются четыре. Или ты чего-нибудь не уследил или не согласен?

Лиценций: Напротив, и ясно все и обосновано.

Августин: Двигаемся дальше. Теперь подумаем о пяти и трех полустопах, каковы суть стихи: Phaselus ille quem vides, и посмотрим, каким образом эта неравность законно удерживает некую равность. Действительно, все согласны что сей род не только метр, но также есть и стих. Итак, когда первый член рассечешь на две и три полустопы, а второй на два и один, и соединишь части, в обоих обретешь равность, поскольку в первом члене мы имеем два, и во втором остаются две части, одна в три полустопы, от первого члена, иная же – один от последнего. Их следовательно и общительнее соединяем, поскольку один со всеми имеет сообщество. И в сумме один и три четыре суть. Что есть столько же, сколько два и два. Итак, через такое деление также пять и три полустоп приходят к согласию. Но отвечай, понял ли ты это?

Лиценций: Так истинно и утверждаю.

Важнейшая мысль блаженного Августина здесь в том, что стих, хотя имеет одномерное пространственное и временное исполнение, однако в каждой своей части соотносится как с предыдущими, так и последующими, словно бы взаимодействия и гармонируя с уже отзвучавшими, но остающимися в памяти стопами,и даже с будущими, еще не звучавшими, будто бы при прикосновении к струне звучали уже отзвучавшие звуки и приходили из будущего еще не существующие. Это касается и музыки, и живописи, и военного искусства, и искусства управления и добродетели. Это взаимодействие происходит, конечно, не на холсте, не в воздухе, не в ландшафте- а внутри человеческой души и сознания.

Августин: Тогда следующие на очереди в исследовании пять и семь полустоп, каковы суть те два знаменитейших стиха, которые народом называются героическим и ямбическим, также оба шестеричные. Действительно,

Arma virumque cano, Troiae qui primus ab oris

так делится,чтобы первый его член был Arma virumque cano,который суть пять полустоп

а второй – Troiae qui primus ab oris который суть семь полустоп.

И Phaselus ille quem videtis, hospites, первый член имеет Phaselus ille, в пять полустоп, второй же в семь –quem videtis, hospites. Но такова та благородность, которая трудится в этом законе равности. Ибо когда вышеизложенные пять полустоп разделим в две и три, последние же семь – в три и четыре, согласуются с собой три части, равные тремя полустопам. Но если бы две оставшиеся так совпадали, чтобы одна из них состояла из одной полустопы, а другая из пяти, то соединились бы этим законом, по которому единица со всеми числами может соединяться, и в сумме дали бы шесть, чему равны также три и три. Ныне же поскольку обнаруживаются два и четыре, также воздадут шестеричную сумму, но никаким законом равности не силили бы столько же два, сколько четыре, когда здесь словно необходимостью сочетаются. Если не скажет кто, наверняка, что достаточно выполняться правилу равности, чтобы три и три, как и два и четыре образовывали шесть. И не считаю, что такую мысль надо прогонять, ибо и в этом есть некая равность. Но совершенное ничто, что пять и три полустопы соответствуют большим согласием, чем пять и семь. Ибо даже имя у этого стиха не такое, как у тех, и все же ты видишь, что не только такую же сумму дают сочетания одного и трех, сколько есть в двух и двух, но также части во многом более согласные, когда соединяются один и три, ради этой дружбы единицы со всеми прочими числами, – чем когда два и четыре сочетаются, как в этих стихах. Или тебе нечто непонятно ?

Лиценций: Все совершенно понятно. Но не знаю по какой-то причине мне неприятно, что эти шестеричные стихи, будучи известнее прочих разновидностей, еше и называются занимающими некое первенство в стихах, при этом имеют в своих членах меньшее согласие, чем те стихи с более темной славой.

Выражение о более светлой и темной славе разных стихов соответствует учению св.Дионисия Ареопагита о более светлой и темной славе небесных сил в зависимости от иерархии и даже внутри самой иерархии. Соответствие иерархии стихов, о которой говорит далее блаженный Августин и иерархии небесных сил – и иерархии Церковной – совершенно очевидно. Посвящение же в церковную иерархию происходит в зависимости от дел человека – служившие добре степень себе снискают – по словам Апостола Павла. Таким образом, упорядочивание собственной жизни и приведение ее в гармонию с Божественными заповедями словно перестраивают душу человека, меняя ее чин, и повышая в иерархии, делая неким более славным и гармоничным стихом.

Августин: Будь благодушен, потому что я тебе такое явлю согласие в них, какое единственные из всех удостоились иметь, чтобы ты видел, что не несправедливо их предпочитают. Но поскольку обсуждать это надо дольше, хотя и приятнее, оставим это на конец, чтобы когда мы побеседовали достаточно, как нам покажется, о прочем, уже освободившись от всякой заботы, мы преешли к глубине того, что нам нужно исследовать

Лиценций: Я с этим согласен. Но уже хочу чтобы уже разъяснилось то, с чего мы начинали, чтобы я уже с легкостью слышал остальное.

Августин: По сравнению с тем, что мы уже обсудили,это будет приятнее, чем ты ожидаешь.

Августин: Итак, подумай ныне, открывается ли равность, требуемая от стиха в двух членах, из которых первый имел бы шесть полустоп, иной же – семь. Действительно, после пяти и семи полустоп, очевидно, нужно обсудить это. Пример же сего :

Roma, cerne quanta sit deum benignitas

( MARIO VITTORINO, Ars gramm., in G.L. 52, 34.)

Лиценций: Вижу что первый член можно разделить на две части, которые имели бы по три полустопы, второй же – в три и четыре. Почему соединенным равным будет шесть полустоп, три же и четыре будут семь, и не равенствует им число. Но если мы будем считать, что часть с четырьмя полустопами делится на две и две, а части с тремя – на две и одну, будем считать, соединяя части с двумя получим в сумме четыре, соединяя же те, где в одной две, в другой – одна, примем, как будто они тоже дают четыре, ради согласия единицы с прочими числами. И вместе будет восемь, что еще больше превосходит сумму шестеричную, чем когда было семь.

Августин: Так и есть, как ты говоришь. И посему когда отделится сей род сочетания от закона стихов, обрати внимание, что чин постанавливает уже о тех членах, которые первый, имеет восемь полустоп, а второй – семь. Вот это сочетание имеет то, что мы ищем. Действительно, соединяя первую часть первого члена часть с большей частью последнего, деление которого ближе, то поскольку и там и там по четыре полустопы, получаю в сумме восемь. Остается, значит, четыре полустопы в первом, три же – в последнем члене. Соединив две там и две здесь – будет четыре. Остаются опять две – там, и одна – здесь, которые по закону совпадения, поскольку оставшаяся часть есть единица, некоторым образом суммируются вместо четырех. И так уже своей общей восьмеричностью соответствуют первой восьмеричности.

Лиценций: Но почему я не слышал пример такого стиха?

Августин: Потому что редко вспоминается. Однако чтобы ты не полагал, что в этом месте ты не думал об упущении, вот:

Roma, Roma, cerne quanta sit deum benignitas

, или сие также:

Optimus beatus ille qui procul negotio.

Почему уже посмотри и на соединение девяти и семи полустоп, которого пример :

Vir optimus beatus ille qui procul negotio.

Лиценций: Его согласие легче понять: Ибо первый член делится на четыре и пять, последний же –на три и четыре полустопы. Отсюда меньшая часть первого с большей частью последнего в соединении образуют число восемь. И большая часть первого с меньшей второго также восемь. Действительно, в том соединении – четыре и четыре, в сем же пять и три полустопы. Из чего следует, что если пять разделить в две и три полустопы, три же – в две и одну если разделить, является иное совпадение двух с двумя и одного с тремя, почему один совмещается с прочими числами по вышеупомянутому закону. Но если мне не изменяет разум, больше ничего не осталось нам исследовать в сочетании стоп.Ибо мы уже дошли до восьми стоп, какового числа стихам не позволено превосходить, как мы достаточно познали. Почему уже прошу, чтобы ты раскрыл секрет тех шестиричных стихов героического и ямбического и трахеического, к которым ты мое внимание и привлек и восхитил.

Августин: Так и сделаю. Нет, это сделает сам разум, который у нас общий с тобой. Но спрошу – не вспомнишь ли, что говорили мы, когда мы обсуждали метр, – и само чувство нам подтверждало, что те стопы, которых части сескветорны (т.е. отличаются на единицу), или два и три, как кретик или пеоны, или три и четыре, как эпитриты, исключаются поэтами ради меньшей красоты звучания, оставляя их как более пригодные для украшения суровости прозы, когда ими как бы завязывается заключение ?

Лиценций: Помню, но что из этого следует?

Августин: Я хочу, чтобы первое, что мы поняли, – что в стопах этого рода, отделенным по учению поэтов, ничего не остается, кроме тех, которые соответствуют таким же (т.е. один к одному), как спондий2–2, или тех,которые к двум (т.е. один к двум), или те, которые соответствуют обоим частям, как хориямб 21–12.

Лиценций: Так и есть.

Августин: Но если это есть материал для поэтов и привязанное к красноречию враждебно для стихов, то нет никакого стиха, кроме тех, которые составлены из сего рода стоп.

Лиценций: Согласен. Ибо я вижу, что великие поэмы пишутся иными стихами, чем лирические стихи, но по какой причине, не знаю.

Т.е. гармония великих и масштабных дел хотя и строится по тому же принципу, что и гармония малых дел, однако имеет иные ритмические формы.

Августин: Не спеши. Мы уже обсуждаем превосходство шестиричных сттихов, и первое, что я хочу тебе показать, если смогу, что нет в шестеричных стихах более пригодных, чем эти знаменитейшие, из которых один есть героический

Arma virumque cano, Troiae qui primus ab oris

который измеряется спондием 2–2 и дактилем 2–11, по точнейшему же разуму – спондием2–2 и анапестом1–2–1. Иной же называется ямбическим и в таком же смысле является и трохеический. Действительно, думаю, что тебе очевидно, что, если не вставляются краткие слоги, то пространство звука некоторым образом поражается долгими слогами. Также если и краткие не разбавляются долгими, становятся обрезаными и словно дрожащими, и ни в одном случае не сплавляются, хотя бы угождали ушам равностью времени.

По этой же причине равномерные ритмические структуры вроде опор моста параллельно плоскости горизонта в живописи считаются грубейшей ошибкой композиции.

По какой причине те стихи, которые имеют шесть пиррихиев или шесть прокелевматиков,не достигают достоинства героического, ни те, которые имеют шесть трибрахиев – трохеического. Сюда относится и то, почему в этих стихах, которые сам разум предпочитает всем прочим, что если члены его по другому соединятся, поменявшись местами, то весь стих мы должны будем измерять другими стопами. Итак они более необратимы – назову так – чем те, которые состоят или из всех кратких или из всех долгих слогов. И посему в этом сплаве членов упорядочиваются либо пять и семь полустоп либо семь и пять – и ничего нет между ними. Ибо никаким порядком в них не может перевернуться стих без такого соединения, что уже будет течь иными стопами. В тех же случаях, если начало песни будет такими стихами, которые первые члены имели бы пять полустоп, не подобает им смешиваться с теми, в которых первые – семь полустоп, ибо это привело к необходимости вывернуть все. Ибо не вызывает любая перестановка соединение стоп.. Но однако героические стихи позволяют очень редко вставить спондиии, что в наше последнее время практически не применяется . Трохеический или ямбический, когда позволяет вставить в какое-либо место стопу, однако имеет в песнях сего рода разрешение во все краткие слоги, что считается тупейшим.

Поскольку снова возвращает к равномерным ритмическим структурам а-ля все пиррихии.

Следовательно, когда от закона шестиричных стоп будут удалены стопы эпитрита, не только потому что более пригодны для красноречия, но и потому, что если их шесть будет, превзойдут тридцать два времени, как и диспондий. Когда же мы удалим стопы пяти времен, потому что и их себе свободнее и ближе пленяет риторика, так же молосс и иные стопы шести времен, хотя очаровательнейше процветали бы в поэме, от сего числа времен, о котором мы ныне беседуем, исключаются. Остаются стихи всех кратких слогов, которые или пиррихии1–1, или прокелевматики11–11 или трибрахии 1–1–1 имеют. И всех долгих – которые состоят из спондиев2–2. Которые хотя причисляются к шестиричной мере, однако по достоинству и способности к сплаву отличаются от тех, которые состоят из кратких и долгих слогов, и поэтому от тех, которые намного меньше могут переставляться, удаляются по необходимости.

Но можно спросить: Почему считается, что лучшие стихи – шестиричные, в которых при тонком исследовании измеряется анапест1–2–1, и те, в которых трохей, – чем если бы там обнаруживался дактиль или ямб . Это умозаключение без предубеждения, поскольку мы сейчас исходим оит чисел. Если стих будет такой: «Troiae qui primus ab oris arma virumque cano или сего рода: Qui procul malo pius beatus ille, и оба они не теряют шестиричности, в них нет недостатка сплава долгих и кратких слогов, и переставляться не могут, и в них обоих члены так упорядочены, что части речи разграничиваются в пятой и седьмой полустопе. Почему тогда считается, что они лучше в таком виде:

Arma virumque cano, Troiae qui primus ab oris.

И

Beatus ille qui procul pius malo?

Легче и понятнее я бы ответил на этот вопрос, что наверняка так вышло, что они первые обратили на себя внимание и чаще вспоминаются, или если это не случайно, думаю, что лучше выглядит,когда героический стих оканчивается двумя долгими слогами, чем двумя краткими и долгим, так как уши удобнее в долгих слогах успокаиваются. Этот же второй стих в последней полустопе предпочтительнее имел бы долгий слог чем краткий. Вопрос же в том состоит, что какой бы из них ни избрался бы первым, по необходимости забрал бы у другого место, которое тот мог занимать за свою структуру.

По каковой причине если лучшим считается тот, которого пример

Arma virumque cano, Troiae qui primus ab oris

Было бы глупо превращать его в иной род, как например Troiae qui primus ab oris, arma virumque cano., то же самое должно думать о трохеическом виде. Действительно, если больше почитается «Beatus ille qui procul negotio» 6 – ΗORAZIO, Epod. 2, 1. , кто бы предпочитал такой род, как Qui procul negotio beatus ille . Чему совершенно не подобает быть. Однако если бы кто услышал бы и сотворил такие стихи, очевидно, что сотворил бы иные виды шестиричных стихов, которых эти лучше.

Они, значит, прекраснейшие из всех шестиричных, не смогли оба удержать свою целостность против мнения людей. Действительно, в трохеическом роде, не только в шестиричном, но начиная с самого малого даже до максимальной величины, которая имеет восемь стоп, поэты установили, что можно смешивать все стопы четырех времен, которые подходят к числу. И греки также совмещают стопы длиннее упомянутых то на первом и третьем местах и так далее, если от полустопы стих начинается, а если от целого трохея, то на втором и четвертом месте, и так далее, соблюдая интвервалы. И чтобы искажение стало терпимо, не каждую стопу должно отбиванием такта разделять на две части, из которых одна есть восхождение, а вторая поставление, но одну стопу восходящую – иную поставляющуюся, откуда и называется шестиричным триметром, и отбивание такта возвратилось к разделению эпитритов.

Т.е. в обычном стихе стоп одинакового времени стопа делится на две части – восходящего такта и нисходящего. Когда же примешиваются стопы разных времен, при разделении самих стоп так не получится, поэтому сами стопы считают восходящими и нисходящими. И метр становится не шести тактов,в каждом из которых по полстопы опускания и поднимания, а только трех, где стопа поднимается, стопа опускается три раза. В отношении симметрии времени это означает не что иное, как случившиеся при Иисусе Навине и царе Езекии остановка солнца и движение его назад – т.е. и такие невероятные и нарушающие общее правило симметрии события тоже оказываются чинными и мелодическими – на более высоком уровне.

Но если бы он, по крайней мере, постоянно удерживался, хотя стопы эпитрита больше к красноречию, чем к поэзии относятся, то уже бы оказалось, что это не шестиричный стих, а третичный, чтобы не разрушилась каким либо образом эта равность чисел. Ныне же стопы четырех времен, сколько в упомянутых местах полагаются, позволено уже не только в каждом стихе полагать, но где их кто хочет и сколько хочет. Наши же древние не смогли сохранить даже сами интервалы мест, где должно быть примешанным стопам сего рода. Поэтому в сем роде стихов и в самих искажениеях и в правильном законном сложении последовали поэтам, что должно присуждать по их желанию, чтобы стихи подобные привязанным к красноречию были бы только в баснях. Но понеже достаточно сказано,почему между шестиричных стихов эти более благородны, посмотрим ныне и увидим, почему сами шестиричные стихи лучше, чем прочие в каком либо ином числе стоп составленные. Если не имеешь что-нибудь против того, что мы обсудили.

Лиценций: Напротив, согласен. И уже очень хочу узнать о той равности членов, которую ты мне несколько прежде обещал, если ныне это по пути.

Августин: Значит, пусть так и будет. Итак ответь, представляется ли тебе, что любую долготу можно резать на сколько угодно частей?

Лиценций: Для меня это достаточно убедительно. И считаю, что даже сомневаться в этом нельзя, потому что всякая долгота, которая называется линией, имеет свое разделение на две части, а также через это самое разделяется на две линии. И поскольку сами эти две лини также имеют сие разделение, каждая линия удваивается, и них это же самое происходит – совершенно очевидно. Итак, сколько бы мало ни было длины в какой либо части, может рассекаться.

Здесь уже речь идет об обращении гармонии – не минимальная единица ростом чисел открывает гармонию, но единичная линия открывает числа через разделения себя на части – что имеет прямое отношение к музыке, поскольку именно так строятся музыкальные интервалы –через деление на части единичной струны.

Августин: Быстро и точно. Почему ныне усмотри и то, правильно ли показалось бы тебе, если бы я растянул всякую долготу к широте, которая от нее самой восстает, чтобы иметь такое значение, сколько широтой квадрат занимает. Ибо если ширина последует меньше или больше в, чем длина линии, от которой происходит, не будет,а если не так, ничем иным станет, чем квадратом.

Лиценций: Понимаю и согласен – ибо что истиннее?

Августин: Уже то последует,как думаю, сам видишь, что если вместо линии в длину положатся упорядоченные ряды счетных камней, не достигнет ли сей длиной в форму квадрата иначе, если не через то же число, которым счетные камни будут перемножены, как например если два камня положишь, квадрат не образуешь, пока не добавишь в ширину иные два. Если три, то шесть надо добавить, но при этом разделить на три части чтобы два ряда подобных в широту было, если же к длине добавилены будут, никакой фигуры не образуется. Ибо долготой без широты фигура не получится . Такой же пропорцией подобает думать об иных числах, ибо как два удвоенные и три утроенные образуют фигуру квадрата, так четыре – учетверенные, пять – упятеренные, шесть ушестеренные, точно так же в прочих не ограниченно.

Лиценций: Также это разумно и очевидно.

Августин: Обрати внимание ныне, есть ли у времени какая-нибудь длина.

Лиценций: Кто сомневается, что нет никакого времени без какой-либо длины?

Августин: Что же ? Стих может ли быть, если не удерживает какую-либо долготу времени?

Лиценций: Напротив, необходимо, чтобы удерживал.

Августин: Что же в этой длине нам лучше положить вместо камешков? Стопы ли, которые по необходимости делятся на две части, или лучше сами полустопы, которые приходятся на одно поднятие или поставление?

Лиценций: Считаю, что полустопы более подходят вместо камешков.

Августин: Двигаемся дальше. Теперь напомни краткий член героического стиха, сколько имеет полустоп?

Лиценций: Пять.

Августин: Приведи пример.

Лиценций: Arma virumque cano.

Августин: Что же иное желаешь, как не то, чтобы иные семь полустоп с этими пятью стопами некоей равностью совпали?

Лиценций: Именно это.

Августин: Что? Семь полустоп не могут ли некий стих исполнить сами собой?

Лиценций: Воистину могут. Действительно, столько же имеет полустоп первый и минимальный стих, сосчитанный с конечным молчанием.

Августин: Правильно говоришь. Но как этот стих может быть разделен на два члена?

Лиценций: Думаю, на четыре и три полустопы.

Августин: Веди, значит, к закону квадрата эти части по одной, и смотри, что образует четырежды четыре.

Лиценций: Шестнадцать.

Августин: Что трижды три?

Лиценций: Девять.

Августин: Сколько в сумме?

Лиценций: Двадцать пять.

Августин: Следовательно, семь полустоп, поскольку могут иметь два члена, по каждому члену своему в отношении квадратов, образуют число двадцать пять, и это есть одна часть героического стиха.

Лиценций: Так и есть.

Августин: В таком случае иная часть, которая имеет пять полустоп, поскольку не может разделяться в два члена, и должно некоей равностью гармонизироваться, разве не должно ее привести в квадрат целиком?

Речь идет о том, что по первым поверхностным правилам и нормам несоответствующее друг другу и негармоничное, оказывается намного более гармоничным и соответствующим на более глубоких уровнях взаимодействия и сочетания частей. Это важно не только для понимания музыки, поэзии, гармонии и т.д. но и для уразумения того, почему подобает покорность Промыслу Божию не смотря на то, что на поверхностный взгляд происходящее представляется скорбным, диссонансным, внезапным и даже бессмысленным. Человеческие желания и ожидания похожи на простые гармонические и мелодические связи, которые хотя и действительно существуют, но совершенно не таковы, каковы более глубокие внутренние связи, доступные, скажем, ангелам. Пример чего безусловное превосходство ангельского пения над тем, что в состоянии придумать когда-либо человек. Глубина же Промысла бесконечна в своей силе, имея только ограничение созерцания в конечности самого созерцателя. Поэтому Промысел Божий это наполняющие и пронизывающие собой мироздание стихи, написанные совершенно непостижимыми для людей метрами, связанные совершенно невместимыми человеческим умом глубокими гармоническими связями. Единственное, что в них постижимо – это некая доступность их красоты, тем огромнее, тем глубже и тем мелодичнее, чем чище и скромнее взирающее на них око ума. У многоочитых херувимов сама природа предназначена для беспрерывного созерцания этих непостижимых красот и гармоничности, справедливости и милости судеб Божиих, разворачивание которых перед этими умами и вызывает у них словно непроизвольные и неизбежные восклицания «Свят! Свят! Свят Господь Бог Саваоф!», и покоя не имеют день и ночь, потому что день и ночь непрерывно совершаются гармоничнейшие события Промысла и раскрываются со все новой для созерцателей глубиной.

Лиценций: Ничего иного я не могу считать, и уже понимаю такое чудное равенство. Ибо пять умноженное на пять, то же в итоге дают двадцать пять. И следовательно, эти стихи не незаслуженно примечательнее и знаменитее прочих шестиричных стихов, ибо затруднительно сказать сколько и какая между них лежала бы равность в неравных членах.

Августин: Следовательно, тебя не разочаровало мое обещание? Или лучше не разочаровал нас сам разум, которому мы оба последовали. Пэтому, посколкьу нам уже надо заканчивать как-то эту беседу, наверняка различаешь, что если бы были метры концом неисчислимы, стих также не мог бы существовать, если бы, сочинившись из двух членов, себя ограничил или из одинакового числа полустоп, но не обратимых, как в: Maecenas atavis edite regibus , или же неравного числа полустоп, но также соединенных некоей равностью, как было бы четыре и три, или пять и три, или пять и семь, или шесть и семь, или восемь и семь, или семь и девять. Ибо от полной стопы трохеический стих типа

Optimus beatus ille qui procul negotio

может стихом и неполным упорядочиться, как :

Vir optimus beatus ille qui procul negotio

Ограничиться же иначе, чем неполным отнюдь не может. Но эти неполные стопы, или целые полустопы должны иметь, как тот, который я ныне поставил, или поделенную меньше чем пополам стопу, как в том хориямбическом с двумя последними краткими слогами:

Maecenas atavis edite regibus ,

Либо разделенную больше чем пополам, как в его главе, два первых долгих слога, или в конце иной вакхий хориямбика, которого пример есть:

Te domus Evandri, te sedes celsa Latini

7 – ENNIO, Ann. fr. inc. sedis.

Итак, все эти неполные стопы называются полустопами.

Ныне же не только поэмы такими стихами пишутся, в которых один род удерживается, каковы стихи эпических поэтов, или даже комических, но и лирические поэты делают циклические, которые по гречески называются периодами περιοδοι, не только теми метрами, которые не управляются законом стиха,, но также и стихами. Действительно, этот стих Флакка (Горация):

Nox erat, et coelo fulgebat luna sereno

Inter minora sidera

8 – ORAZIO, Epod. 15, 1–2.

Двустишие зациклено, и состоит из стихов. В которых два стиха сами с собой совпасть не могут, если не будут оба относиться к стопам шестиричных времен. Действительно, мера героического стиха с мерой ямбического или трохеического не гармонирует, потому что те стопы делятся на столько же частей, а эти на двойные . Следовательно, оба будут зациклены или со всяким метром, который не стих, как те, о которых обсуждалось выше, когда мы говорили о самих метрах, или только со стихами, о которых ныне говорится, или и со стихами и с метрами сплавленными, каково сие :

Diffugere nives, redeunt iam gramina campis,

Arboribusque comae

9 – ORAZIO, Odi 4, 7, 1–2.

Каким бы порядком ни помещались стих с иными метрами, или большие члены с меньшими, ничто не препятствует к удовольствию слуха, пока не будет короче, чем цикл,и не будет зациклено больше,чем четыре члена. Но уже, у тебя нет какого-нибудь возражения, пусть будет конец сему рассуждению, чтобы мы могли в следующий раз мудро, насколько сможем, перейти к той части музыки, которая относится к числу времен, от тех следов ее которые можно пощупать, к самому ложу, где она чужда всякой телесности .

Августин: Мы достаточно долго и даже довольно по-детски пробыли в пяти книгах, двигаясь по следам чисел в продолжительности времени мор. Эту нашу игривость наверняка извинит благорасположенный человек ради труда, который совершил свою службу. Мы полагали, что его необходимо предпринять не для чего иного, чтобы юные или люди любого возраста, которым Бог дал благой ум, не поспешно, но словно некими ступенями, от чувственных ощущений и плотских букв возводились водительством разума к тому, что нелегко ухватить, к тому, чтобы ухватиться неизменной истинностью любви за Единого Бога и Господа всего сущего, Который предстоит умам человеческим без всякого промежуточного вмешательства какой-либо природы.

Здесь не противоречие с св.Дионисием Ареопагитом, который учит о том, что в иерархии низшие существа получают Божественное ведение – очишение, просвещение и освящение через высших, и не противоречие с св.Григорием Паламой, который учит о том, что вся тварь, включая самих высших небесных сил, получает все Божественные дары через Единственную Небесную Дверь – Пресвятую Деву. Сама книга св.Августина как раз и является этим просвещением низших – читаталей, через высших – блаженного Августина, как епископа и богослова, т.е. действием иерархии. Но получая просвещение через иерархию, дух прилепляется любовью к Самому Богу непосредственно. Иерархия производит некое «замыкание» духа на Бога, подобно тому, как кто-то бы слепого котенка поднес к сосцам матери. Сам слепой котенок не мог бы найти их и умер бы с голоду, но питается он сам непосредственно от матери, а не от того, кто его принес. Поэтому и самый великий грешник при обращении сочетается непосредственно с Богом, как говорит Давид «Тебе Единому согреших и лукавое пред Тобою сотворих», и нечестивый Ахав, плакавший после получения приговора тут же получил утешение через пророка о том, что Бог увидел его слезы – но узнал об этом через пророка. Так и слезы Езекии увидел Сам Бог и Сам же Бог приложил ему лета живота, но просвещение и утешение и очищение св.Езекия получил через иерархию – т.е. пророка Исайю.

И те, кто читают эти книги, обнаружат, что мы друзья и поэтам и грамматикам, не по причине избрания, но по необходимости идти.

Когда же достигнет до этой книги, если, как я надеюсь и сугубо молюсь, Бог и Господь наш управит наше намерение и волю, перейдет к тому, что напряженно и интенсивно, то поймет, какое недешевое стяжание дает дешевый путь. Поэтому мы, сами будучи не особо сильны, предпочли проделать этот путь с немощными умом, чем с малыми крыльями постоянно падать в свободнейшем воздухе. Таким образом, или ни в чем, или в немногом обвинит нас судящий, если только он будет из числа мужей духовных. Действительно, если на эти книги случайно наткнутся внешние толпы из школ глупейших языков, носимые грохочущими апплодисментами вульгарного веселья, или все отвергнут, или решат, что с них достаточно тех пяти книг. Эту же книгу, в которой – плод тех, или отбросит, как ненужную, или отложит, как излишнюю. Остальных же, которые не научены этим нужнейшим вещам, если напоены чистотой христианских таинств, сияя высочайшей любовью к Единому и Истинному Богу, перелетев через все детское, умоляю по братски- чтобы не спускались снова к нему (т.е. детскому), и когда начнут здесь трудиться, оплакивая свою тугость, не зная, что утрудившись на пути и утомив ноги, могут перелететь непонятное, воскриляя себя.

Т.е. христиане могут не понимать стоп, мор, чисел и арифметики, но через молитву и добрую жизнь намного быстрее окажутся в пункте назначения, т.е. в царстве Божественного чина и безмятежного порядка в блаженном покое, чем те, кто идет размышлением о числах и музыки. Но блаженный Августин предпочел идти вторым путем, чтобы немощным (т.е. слабым в вере) показать, что любимые ими числа, законы и красоты стихов имеют Один Источник – Бога.

Если же читающие и по немощности или необученности по ступеням сим пройти не могут, и не имеют никаких крыльев благочестия, которыми непонятное могли бы перелететь, – пусть не всеивают в себя непонятных бесед, но выращивают свои крылья заповедями спасительнейшей религии в гнезде Христовой веры, каковыми крыльями перенесенные, избегнут труда и пыли этой дороги, больше подстегиваемые любовью к самому отечеству, чем к извилистым путям к нему. Ибо это написано для тех, кто обучены мирской грамоте и великими опутаны заблуждениями, и благой талант тратят на чушь, не зная, что в ней любят. Если бы обратили на это внимание, увидели бы, как избежать этих силков, и где находится прекраснейшее и безопасное место.

Августин: Итак, друг мой и собеседник, если тебе угодно, отвечай мне теперь, чтобы от телесного мы могли перейти к бестелесному: когда мы произносим стих «Deus creator omnium» ( Начальные слова духовного гимна Амвросия Медиоланского) – те четыре ямба, из которых он состоит, где, считаешь, находятся его двенадцать времен – только ли в слышимом звуке, или также в чувстве слушающего, которое относится к ушам, или также в действии произносящего, или, наконец, поскольку это стих общеизвестный, также в нашей памяти? где нам должно признавать существование этого числа «двенадцать»?

Лиценций: Полагаю, что во всем этом.

Августин: И больше нигде?

Лиценций: Не вижу, что еще оставалось бы, разве только какая-то внутренняя и высшая сила, которая бы их производила.

Августин: Я спрашиваю не о том, о чем надо гадать. Потому, если указанные четыре вида тебе представляются так, что ты не видишь никакого другого вида, столь же явного, давай различим их друг от друга и посмотрим, может ли каждый из них в отдельности существовать без других.

Ведь, думается мне, ты не сможешь отрицать, что в каком-нибудь месте может существовать звук, который с такими же морами и мерами колеблет воздух – благодаря ли падению капли или какому-нибудь иному удару тел – там, где нет никого, кто бы его слышал. Если это так, поскольку сам звук имеет эти числа, существует ли там какой-либо иной из четырех видов чисел, кроме первого?

Лиценций: Не вижу, чтобы там был какой-нибудь другой.

Здесь блаженный Августин поднимает одну важную тему- существуют ли числа без считающего, т.е. без разума?

Августин:. А что представляет собою второй вид чисел, находящийся в ощущении слышащего? Может ли он существовать, если ничего не звучит? Я не спрашиваю, обладают ли уши способностью воспринимать, когда нечто прозвучит, – ибо не вызывает заботы отсутствие звука; ведь и при отсутствии звука они отличаются от глухих.

Второй важный вопрос – существует ли звук без слышащего? Ведь движение воздуха, которое состоит в перемене давления – существует, но является ли это звуком, если нет никого, кто слышит?

Я спрашиваю: имеют ли уши эти числа, когда ничего не звучит? Ведь одно – иметь числа, другое – слышать численный звук.

Обратный вопрос к предыдущему, вместе с которым они составляют единое целое.

В самом деле: если ты будешь пальцем касаться чувствительного места тела, то при каждом прикосновении благодаря осязанию будет ощущаться число, и коль скоро оно ощущается, ощущающий его не лишен; однако, если нет никакого прикосновения, есть ли в наличии в ощущающем не способность ощущения, а число, – об этом ставится вопрос.

Лиценций: Мне нелегко признать, что ощущающая способность лишена таких находящихся в ней чисел даже тогда, когда нечто еще не прозвучало. Ведь иначе она не радовалась бы их согласию и не поражалась бы неприятно их бессвязностью. Иначе говоря, то самое, благодаря чему мы, основываясь не на разуме, а на природе, одобряем или отвращаемся, когда нечто звучит, я называю числом той ощущающей способности. Ведь эта способность одобрения и неодобрения возникает в ушах моих не тогда, когда я слышу звук, так как уши одинаково испытывают воздействия как хороших, так и дурных звуков.

Августин: Постарайся чтобы эти две вещи минимально смешивались. Если один и тот же стих произносится то быстрее, то протяжнее, он по необходимости занимает не один и тот же промежуток времени, хотя соотношение стоп и сохраняется. Если он сам по себе услаждает наши уши, то это делает та же сила, благодаря которой мы принимаем согласное и отвергаем нелепое. Краткость времени ощущаемая в разнице между быстрым и долгим стихом существует лишь, пока звук воздействует на уши.

Еще один важный аспект – числа существуют не в явлениях самих по себе, а в их отношениях между собой. И это справедливо, поскольку числа есть мера количества и порядка, а и то и другое предполагает существование взаимодействующего множества. Ниже святой говорит, что сами числа рождаются от единицы через любовь. Соответственно числа определяют взаимодействие многих друг с другом, и без такого взаимодействия их нет. Иными словами, численные меры краткого и долгого слога производится любовью краткого к долгому и долгого к краткому и соединением их с любовью слышащего.

Следовательно, когда звук воздействует на уши, такое их состояние никак не может быть тем же, которое бывает тогда, когда звук на уши не воздействует. Ведь «слышать» и «не слышать» различаются так же, как различаются «слышать вот этот голос» и «слышать другой». Итак, это состояние не распространяется за пределы данного звучания и не сокращается внутри этих пределов, ибо оно есть мера того именно звука, который его вызывает. Иная, стало быть, мера в ямбе, иная – в трибрахии; более протяжная – в более протяжном ямбе, более короткая – в более коротком, и вовсе никакая – при молчании. И так как это состояние порождается числами в голосе, оно и само должно быть численным. И существовать оно не может без наличия производящего его звука, так как оно подобно следу, запечатлеваемому в воде, – такой след не образуется раньше, чем ты приложишь данное тело, и он не сохраняется, если ты это тело отнимешь.

Здесь надо вспомнить, что когда св.Кириллу и Мефодию предложили создать славянскую азбуку, они усиленно отказывались, говоря, что подобная затея должна называться «воздушноголовой», т.е. глупостью, потому что то же самое, что писать на воде. Блаженный Августин раскрывает эти глубокие слова, показывая, в чем сложность – сложность в создании этой самой меры, изображаемой буквой, чтобы она четко соотносилась со звуком. Буква является своеобразной душой или смыслом произносимого звука. Точно так же связаны иероглифическая каллиграфия с икэбана – иероглиф является следом, смыслом, душой слов,и самих предметов, который пишется на воде – т.е. на сознании, влитом в форму листа во время взгляда, как цветы ставятся в воду.

Напротив, та натуральная – так сказать, судящая – способность, наличная в ушах, не перестает существовать и в тишине, и ее в нас вселяет не звук, скорее он воспринимается ею, одобряемый или неодобряемый. Вот почему, если не ошибаюсь, и надлежит различать эти две вещи, признав, что числа, находящиеся в указанной способности ушей, звуком вносятся и молчанием уносятся. Молчание тишины играет роль воды, которая очищает и омывает все. Так тишина и молчание очишают душу и сознание от нанесенных в нее чисел восприятия. Поэтому святые аскеты удалялись от шума и мира и даже шума физического выше всего любили тишину до такой степени, что св.Арсений Великий почитал нестерпимым нарушением ее шелест камыша под ветром, а преподобный Даниил Скитский всю аскетику составлял в молчании и нестяжании.

Отсюда вывод, что числа, находящиеся в самом звуке, могут существовать без тех, которые находятся в слышащей способности, тогда как эти последние существовать без первых не могут.

Лиценций: Я согласен.

Итак, первая сфера гармонии – взаимотношение-любовь творения между собой, выраженная в сочетании порядка и количества и воспринимаемая сознанием как отношения чисел.

Вторая сфера гармонии- находящаяся внутри человека способность узнавать и распознавать первую сферу гармонии.

Августин: Обрати также внимание на тот третий род чисел, который находится в самом употреблении и в действии произносящего, и посмотри, могут ли существовать такие числа без тех, которые существуют в памяти. Ведь и молча, про себя, мы можем порождать в мыслях некоторые числа в те же интервалы времени, в которые они порождаются голосом. Эти числа, как очевидно, заключены в каком-то действии души; поскольку этот третий вид чисел не производит никакого звука вовне и не воздействует на уши, постольку ясно, что этот вид чисел может существовать без первых двух, один из которых находится в звуке, а другой – в слышащем, когда он его слышит. Но существует ли этот вид чисел без содействия памяти, об этом мы ставим вопрос.

Впрочем, если те числа, которые мы находим в биениях пульса, порождает душа, вопрос уже решен; ведь явно, что они существуют в действии, а память здесь ни при чем. Если же в этом случае имеется сомнение, являются ли указанные числа действительно порождением действующей души, то уже, конечно, сомнения нет относительно тех, которые мы порождаем при вздохах, – они являются числами для интервалов времени, и душа производит их так, что они способны многообразно варьироваться в зависимости от нашей воли, а вместе с тем для своего осуществления не требуют содействия памяти.

Лиценций: Мне кажется, что этот вид чисел может существовать без указанных прочих трех. Хотя я и не сомневаюсь, что, в зависимости от телосложения, могут получаться разнообразные биения пульса, а также интервалы дыхания, тем не менее, кто осмелится отрицать, что они происходят в результате действия души? Хотя бы, в зависимости от различия тел, движение и было у одних быстрее, у других медленнее, оно есть ничто без присутствия действующей души.

Третья сфера гармонии находится в глубинах души человека и способна сама производить численные отношения количества и порядка – т.е. образовывать любовь в предметах.

Августин: Рассмотри, следовательно, и четвертый вид, т. е. те числа, которые находятся в памяти: ведь если мы их извлекаем на свет путем воспоминания, а предавшись другим размышлениям, вновь оставляем как бы в сокровенных их тайниках, думается мне, не секрет, что они могут существовать без прочих.

Лиценций: У меня нет сомнений, что они существуют без прочих; однако, если они не были бы услышаны, их нельзя было бы и передавать памяти, а потому хотя они и сохраняются, когда те пропадают, но запечатлеваются они в памяти благодаря тому, что те им предшествуют.

Августин: Не возражаю тебе и готов был бы тебя спросить, какой из этих четырех видов ты считаешь стоящим впереди всех, если бы не заметил, что в ходе нашей беседы, не знаю, откуда появился у нас еще пятый вид чисел, заключающийся в натуральном суждении ощущающей способности, – когда нас радует равенство чисел и оскорбляет его нарушение. Ибо я не отвергаю увиденное тобой, что наше чувство без каких-то чисел внутри него никак не способно было бы действовать. Или ты полагаешь, что такая великая сила принадлежит одному из указанных четырех видов?

Лиценций: Я считаю, что этот пятый вид нужно отличать от всех других. Таким образом,

одно есть – звучание, которое даруется телом,

другое – слышание, которое душа под действием звуков испытывает в теле,

третье – порождение чисел более протяжное или краткое,

четвертое – память о них

пятое – суждение обо всех них как бы по некоему естественному закону.

Августин: А теперь скажи мне: какой из пяти видов занимает первое место?

Лиценций: Думается, пятый.

Здесь блаженный Августин являет некую крестообразность и даже самой души, говоря ниже о соответствии пяти чувств. Четыре рода чисел соединяются в центре – внутренней судящей способностью. Из самих чувств зрение является словно бы самым важным для прочих, потому что услышав что-то или почувствовав или обоняв, мы сразу устремляем туда глаза, и глазами судим о предмете.

Августин: Ты полагаешь правильно: ведь этот вид не мог бы судить о других, если бы он не занимал первого места. Но тогда я спрошу дальше, какой же из остальных четырех ты одобряешь всего более?

Лиценций: Конечно, тот, который заключается в памяти, ибо я вижу, что там числа долговечнее, чем те, которые звучат, слышимы или создаваемы в действии.

Августин: Ты ставишь, следовательно, созданные числа выше созидающих, ибо недавно ты сказал, что числа, находящиеся в памяти, запечатлеваются в ней прочими числами.

Лиценций: Я бы не хотел ставить их выше . Но вместе с тем я не вижу, как можно не ставить выше более долговечное по сравнению с менее долговечным.

Августин: Пусть это тебя не смущает. Ведь то, что дольше не уничтожается, не следует предпочитать тому, что уничтожается в более короткое время, как это делают в отношении вечного и временного. В самом деле: здоровье, продолжающееся один день, конечно, лучше, чем многодневная немощь. И если сравнивать желательное, то лучше один день чтения, чем много дней писания, ведь одну и ту же вещь прочитывают за день, а пишут на протяжении многих. Так и числа, находящиеся в памяти, хотя они и пребывают дольше, чем те, посредством которых они запечатлеваются, не должны ставиться выше тех, которые мы сами порождаем, – не в теле, а в душе. Те и другие проходят: одни – прекращаясь, другие – будучи забываемы. Те, которые мы сами создаем, даже тогда, когда мы еще не прекратили свою деятельность, упраздняются последовательностью тех, которые идут за ними: первые, исчезая, уступают место вторым, вторые – третьим и так далее, предшествующие – последующим, пока, наконец, прекращение самой деятельности не уничтожит последние. При забвении же многие числа изглаживаются из памяти сразу, хотя и постепенно; ибо они недолго остаются невредимыми. К примеру сказать, то, что не остается в памяти по прошествии года, уже по прошествии года умаляется, хотя такое умаление и не ощущается. И не без основания заключают отсюда: поскольку не раньше, чем через год, исчезает целое, постольку это служит указанием, что исчезновение начинается уже с того самого момента, как это целое запечатлелось в памяти. Отсюда часто повторяемое выражение – «tenuite memini» («смутно помню»), – когда мы что-либо повторяем по прошествии известного времени, припоминая, прежде чем целое уже совершенно ускользнет из нашей памяти. Вот почему и тот и другой вид чисел – смертный. Тем не менее созидающие числа по праву ставятся выше создаваемых.

Лиценций: Согласен и одобряю.

Августин: Остается теперь рассмотреть прочие три вида чисел и выяснить, какой из них лучший, который нужно предпочесть прочим.

Этот порядок не является признаком линейности взаимоотношений, а скорее временным порядком. Четыре точки крестного знамения не являются прямой линии, однако во времени совершаются в строгом порядке, который отчасти соответствует четырем родам чисел блаженного Августина

Лиценций: Это нелегко. Ведь если придерживаться правила, что созидающие числа надлежит поставить перед созидаемыми, я вынужден отдать пальму первенства звучащим числам, ибо мы их ощущаем, слыша, и, ощущая, испытываем их воздействие. Стало быть, они создают те числа, которые находятся в способности слуха, когда мы их слышим, и, в свою очередь, числа, которые мы имеем в ощущении, создают другие, находящиеся в памяти; по сравнению с этими, ими созданными, им правильно отдается предпочтение.

Но здесь, поскольку и ощущение, и память принадлежат душе, меня не смущает то, что одно, находящееся в душе, можно предпочесть другому, находящемуся в душе же. Меня затрудняет другое: каким образом звучащие числа, явно телесные или каким-то образом существующие в теле, должны быть оцениваемы выше, чем те, которые находятся в душе, когда мы ощущаем. И далее меня затрудняет, почему их не следует оценивать выше, коль скоро они созидают, а те созидаются ими.

Августин: Тут удивительнее то, что тело в состоянии произвести что-то в душе. Быть может, оно и не было бы в состоянии это произвести, если бы под действием первого греха тело, которое душа без всякой усталости и с величайшей легкостью одушевляла и направляла, не изменилось к худшему, подпав тлению и смерти, хотя оно и имеет красоту своего рода и тем самым достаточно возвещает достоинство души, где ни скорбь, ни болезнь не остаются без заслуженной чести какой-то красоты. И эту рану вышняя Премудрость Божия удостоила подъять посредством удивительнейшего и невыразимого таинства, когда Он принял на себя человека без греха, но не без состояния грешников, ибо пожелал родиться, пострадать и умереть согласно человеческой природе. Ничто – ради их заслуг, но превосходнейшей благостью, чтобы мы остерегались скорее гордыни, которой совершенно заслуженно впали с свое состояние, чем унижения которое Он незаслуженно принял, и чтобы спокойной душой воздавали свой долг смерти, раз уж Он, не будучи должным, ради нас смог вынести это (объяснения же всего более сокровенного и глубокого в этом таинстве можно найти у святых и лучших, нежели я, учителей). Вот по-чему неудивительно, что душа, действующая в смертной плоти, ощущает телесные воздействия. Стало быть, не удивительно, если душа, действующая в смертном теле, испытывает воздействия от тел. И не следует думать, что, так как она лучше тела, все, что в ней происходит, лучше, чем то, что происходит в теле. Ведь я думаю, истину, по-твоему, нужно предпочитать лжи?

Лиценций: Кто в этом сомневается?

Августин: И неужели истинно дерево, видимое во сне?

Лиценций: Отнюдь нет.

Августин: А между тем его форма находится в душе, тогда как форма дерева, которое мы в действительности видим, возникла в теле. Вот почему, хотя бы истина была лучше, чем ложь, и душа лучше, чем тело, тем не менее истина в теле лучше, чем ложь в душе. Но лучше она потому, что есть истина, а не потому – что в теле. Так и ложное хуже, поскольку оно есть ложь, а не поскольку оно находится в душе. Имеешь ли ты что-нибудь возразить на это?

Лиценций: Ничего.

Августин: Выслушай еще другое, что еще ближе относится к делу. Ты не будешь отрицать, что подобающее лучше, чем неподобающее.

Лиценций: Я в этом убежден.

Августин: Но одежда, подобающая женщине, может оказаться неподобающей мужчине. Кто будет колебаться в отношении этого?

Лиценций: Это тоже очевидно.

Августин: А что, если эта форма чисел является подобающей в звуках, доходящих до ушей, и является неподобающей в душе, когда она их ощущает и испытывает их воздействие? Не будет ли это весьма удивительным?

Лиценций: Не думаю.

Августин: Почему же мы колеблемся предпочесть звучащие и телесные числа тем, которые получаются от них, хотя они и возникают в душе, которая лучше тела? Ведь мы оказываем предпочтение одним числам перед другими, созидающим перед созданными, а не телу перед душой. Ведь тела тем лучше, чем больше они пронизаны этими числами. Душа же, будучи лишена тех чисел, которые она получает от тела, становится лучше, так как отвращается от телесных ощущений и преобразуется божественными числами мудрости.

Здесь очень важно делать различие между учением блаженного Августина о божественных числах мудрости и каббалистическим о цифрах, как средоточии пантеистических сил, управляющих вселенной, включая Бога. У блаженного Августина во внутренних свойствах и взаимоотношениях чисел для человека раскрываются порядок и гармония Божественного Промысла. Это некие внешние проявления порядка, которые соответствуют Божественной заботе Промысла, но не являются Им, и сами по себе не имеют никакого значения ни сил ни смысла. Как стопы, метры и стихи являются некими «детскими игрушками» для понимания неких внутренних чисел, по признанию блаженного Августина же, так и сами числа по себе являются детскими игрушками для человеческого ума, в которых он разумом логики познает чин и последовательность Промысла и учится красоте и гармонии,в чем состоит здравие и блаженство.

Так и в священном писании говорится: «Обратился я сердцем моим к тому, чтобы узнать, исследовать и изыскать мудрость и число» (Екклезиаст, 7, 26). Эти слова отнюдь нельзя относить к тем числам, которыми оглашаются позорища театров; их, как я уверен, нужно относить к тем числам, которые душа получает не от тела, но скорее сама запечатлевает в теле, получив от Всевышнею Бога. Как же это бывает, не место здесь обсуждать.

Числа в театре и в его трактате одни и те же по величине, но разные по смыслу.

Тем не менее, чтобы не получилось, чтобы древесная жизнь оказалось лучше чем наше, потому что не принимает чисел, которые необходимо почувствовать от тела (ибо у него никаких чувств нет), должно тщательно обдумать действительно ли «слышать» – это не что иное, как принимать нечто от тела в душу? Но было бы совершенным безумием превращать душу в материал для тела-ремесленника. Разве душа не ценнее тела? И всячески ремесленник ценнее материала. Следовательно, никоим образом душа не отдается как материя для тела-ремесленника. Но так было бы, если бы тело действовало на нее некими числами. Следовательно, когда мы слышим, не производятся в душе числа из тех, которые мы узнаем в звуке. Или что-нибудь отвергнешь?

Лиценций: Что же тогда происходит в слухе?

Августин: Что бы это ни было, мы это скорее всего ныне не можем ни объяснить, ни даже открыть. Но неужели же это будет вызывать сомнения в том, что душа лучше тела? Или если это признаем, не могли бы мы при действии тела и внесению чисел – подчинить ей душу, поскольку оно производит, а она – материя, от которой и в которую производится некая численность? Если будем верить в это, по необходимости будем верить, что душа хуже тела. И кто может придумать более жалкую и презренную веру? И в таком положении вещей, я попытаюсь все же, насколько Бог удостоит судить, догадаться и различить, что находится в глубине. Но если из-за немощи одного из нас или обоих, результат будет меньше, чем мы желали бы, тогда или мы сами снова исследуем это в более безмятежном состоянии, или оставим то, что должно исследовать, более умным людям, или со спокойным сердцем оставим это скрытым. Но мы не можем по этой причине выпустить из рук более определенное.

Лиценций: Я буду удерживать это без колебания, если смогу, но однако не хочу, чтобы скрытое осталось для нас непроницаемым.

Августин: Скажу сразу то, что ощущаю я. Ты же или последуй за мной, или даже иди вперед,если сможешь, когда обратишь внимание на то, что я медлю и колеблюсь. Ибо я думаю, что душа не может оживлять тело иначе, как намеренным действием. И полагаю, что ничего не терпит от него, но творит им и в нем, словно слугой, подвластным божественному господству. Иногда, однако, действует с легкостью, иногда же – с трудностью, насколько ему дает большее или меньшее достоинство телесной природы. Следовательно, все телесное, что в это тело вносится или выносится наружу, – не в душе, но в самом теле нечто совершается, что действию души или противится или согласуется. И поэтому когда сталкивается с враждебностью, и труднейше тянет подвластную себе материю на путь своих дел, то привлекает больше внимания из-за трудности в действии, каковая трудность ради внимания, когда его не может скрыть, и называется скорбью или трудом. Когда же тело соглашается на то, что вносится, или направлено в ту же сторону, легче прокладывает путь в своем действии. И это ее действие,которое совпадает с телесным, направляется наружу тела, поскольку сподвигается к вниманию ради чего-то привходящего снаружи, ради совпадения чувствует наслаждение. А когда отсутствует то, чем обновляются потребности тела, то последует нужда. И трудность сего действия когда вызывает больше внимания, тогда такое действие тела уже не скрывается и обнаруживается как голод и жажда. Когда же вносится сверх требуемого, от их веса рождается трудность действия, и это не остается без внимания, и когда такое действие уже не скрывается, чувствуется тяжесть .

Речь идет о страданиях, которые вызывает и недостача еды, и объедение .

Внимание действует и когда извергается переполнение – если мягко, то с наслаждением, если резко – с болью. Также и болезненное смятение в теле сопровождается вниманием, стремясь помочь в расторжении и растекании, и когда это действие не скрывается, говорят, что терпит боль и страдания. И чтобы долго не рассуждать об этом, мне представляется, что когда душа чувствует в теле, не от иного чего страдает, как от приковывания внимания своими страстями к действию, и не скрывает этих действий, делая легкими из-за совпадения, или трудными из-за несовпадения, и это все называется «чувствовать». Но сие чувство в то время, когда мы ничего не чувствуем, все же находится внутри нас, инструмент его – тело, которое сплавлено с душой так, что она со вниманием к страданию тела наготове действовать, чтобы подобное присоединялось к подобному, и отгоняла то, что вредно. Далее производит, как думаю, некое свечение в очах, некую чистейшую и подвижнейшую воздушность в ушах, некое испарение в ноздрях, влажность в устах, в прикосновениях некую земленость, словно бы брение.

В любом случае соединения – или в этом или в ином распределении, душа действует тогда с тишиной, если все, что внутри нее, шествует в единстве целостности,словно в семейном согласии. Когда же к нему прилепляется нечто, что, как я уже сказал, инаковостью (т.е. иной гармонией, дисгармонией, например, когда присоединяется иная мелодия ) влияют на тело, вызывая действия внимания, в соответствующих местах, как бы инструментах. Тогда говорится, что мы видим или слышим или обоняем или вкушаем или осязаем. Каковыми действиями при согласии свободно сочетается, а при несогласии охватывается скорбью. Думаю, что эти действия телесных страстей проявляют душу, когда она чувствует, но она не принимает этих страстей. Поэтому, когда в настоящем задается вопрос о числах звучания и оглашается в сомнении чувство ушей, не подобает далее странствовать через продолжительные рассуждения. Итак, обратимся снова к предмету речи и посмотрим, творит ли звук нечто в ушах. Или ты сие отвергнешь?

Лиценций: Ничего не отвергну.

Августин: Что же? Разве не согласишься, что уши – одушевленные члены тела?

Лиценций:: Соглашусь.

Августин: Следоватально, когда то, что в этом члене подобно воздуху, двигалось бы ударением воздуха, ту душу, которая проращало в тишине тело ушное движением жизни до сего звука, полагаем ли, что может или остановиться от дела движения, которым одушевляет, или таким же образом двигать сподвигнутый наружный воздух своим ушам, которым двигала прежде, чем звук проник внутрь?

Лиценций: Не представляется ничего, кроме иного движения.

Августин: Следовательно это «иначе двигаться», разве не должно признать «производить», а не «терпеть»?

Лиценций: Так и есть

Августин: Следовательно, не абсурдно веруем что особое движение души, или действие или совершение или каким иным угодно более удобным именем можно обозначить, могут, не скрывается хотя чувствует. Эти же действия прикладываются или к предшествующим страданиям тела, как бывает, когда те формы прерывают свет наших глаз, или в уши втекает звук, или в ноздри обоняние, в нёбо вкусы, прочему телу какие либо твердые и телесные предметы придвигаются с наружи, или в самом теле с место на место мигрирует нечто или переходит, или все само тело движется под своей тяжестью неудобства, все это суть действия, которыми душа прилепляется к предшествующим страстям тела, которые любят душу сочувствущую и оскорбляют сопротивляющуюся. Когда же нечто терпит от этих действий, от себя самой терпит, а не от тела. Но обустраивает себя гладко к телу, и посему меньше самой себя, потому что тело всегда меньше, чем она.

Когда отворачивается от Господа своего к своему рабу, по необходимости теряет. Когда отворачивается от своего раба к Господу своему, по необходимости приобретает, и предлагает тому же слуге легчайшую жизнь, и ради этого минимальные труды и попечительность, к которой ради высшего покоя никаким не мучается вниманием, – как нормальное состояние тела есть здоровье. Никакого тогда наша душа внимание на тело не обращает не потому, что ничего не происходит, но потому что нет ничего легче. Действительно,во всех делах наших настолько обращаем на них внимание, насколько труднее они совершаются. Это же здравие тогда будет твердейше и наверняка, когда это тело будет восстановлено к прежней стабильности без сомнения в свое время и в своем порядке, каковое его воскресение уже сейчас спасительно веруем и полнейше познаем. Ибо подобает душе и быть подвластной Высшему, и властвовать над нижним.

Выше же ее Один Бог есть, ниже же ее только тело, если иметь в виду всякую и вообще душу. И следовательно вообще существовать без Господа, как и превосходить без слуги не сможет. И поскольку Господь ее больше ее, так слуга – меньше. Почему устремленная в Господа, познает, что она вечна и выше чем думает, и что через нее и сам слуга ее выше в своем роде. Отвергая же Господа и устремленная в плотского слугу, водимая похотью, сочувствует движение свое, которые ему показывает и уменьшается, хотя и не настолько, насколько сам слуга, хотя бы максимально ниспала, по причине высоты природы. И само тело после соблазнения госпожи становится намного меньше, чем было, поскольку она прежде соблазнения была больше. По этой причине став смертным и тленным, уже тело управляется с великой трудностью и вниманием. Это вносит ему грех, что он ценит наслаждение плоти, поскольку привлекает внимание к материи, чем само здоровье, поскольку оно действует без привлечения внимания. И не удивительно, если приобщается лишениям, раз предпочитает заботу безмятежию. Когда же обратится ко Господу, восстает еще большая забота, чтобы не быть отвергнутой, пока не успокоится от побуждения к телесным попечениям, обуздывая ежедневной привычкой, и беспокойными воспоминаниями обращения к Нему сама себя засеивая, и такими своими успокоительными движениями которыми выводится от внешнего, производит покой внутренней свободы, который обозначается субботой,и так познает, что только Бог – Господь ее, Которому Единому в высочайшей свободе служит. Плотские же эти движения может начать, когда хочет, но не может уничтожить, когда захочет. Ибо не находится в его власти наказание за грех, как находится сам грех. Великая действительно вещь – сама душа – и не остается уже в силах подавить в себе распутные свои движения. Ибо здравее, когда грешит, а после греха по Божественному закону став немощнейшей, меньше способна вынести то, что натворила. «Окая́ненъ а́зъ человѣ́къ: кто́ мя изба́витъ отъ тѣ́ла сме́рти сея́? Благодарю́ Бо́га моего́ Иису́съ Христо́мъ Го́сподемъ на́шимъ.» (Рим.7:24–25).

Следовательно, движение души, сохраняющей свое устремление, и не исчезающее, называется находящимся в памяти. И когда ум направлен на что-то еще, это как если бы предыдущее движение не было в уме, и если прежде не будет уничтожено, то обновляется по подобию в некоем соседстве.

Т.е. движения ума производят в памяти некие подобия черт, которые разрушаются с течением времени, если не будут возобновляться подобными движениями.

Но хочу знать, не сподвигает ли тебя что-нибудь быть против?

Лиценций: Мне представляется правдоподобным сказанное тобой и не рискнул бы я сопротивляться.

Августин: Следовательно, поскольку самочувствие – это движение тела против движения которое на него действует, разве не сделаешь вывод, что мы не чувствуем рассекания костей, ногтей и волос не по тому, будто бы они во всех нас не обладали жизнью, ибо не отличаясь от прочих членов продолжают бытие, и питаются, и растут, и показывают свою силу в сеянии своих ответвлений.

Сказанное блаженным идентично современному учению об обратной связи в автоматических системах.

Но поскольку они пронизаны воздухом, то есть элементом подвижности, менее свободно, чем необходимо для того, чтобы душа причиняла движение столь же быстрое, чем то, против которого оно чувствуется. И хотя ту же жизнь мы уразумеваем в деревьях и прочих растениях, никоим образом мы не можем предпочитать ее не только нашей собственной, превосходящей ее разумом, но и тех же животных. Ибо иное есть – ничего не чувствовать от высочайшей твердости, а иное – от совершеннейшего здоровья. Действительно, там отсутствуют инструменты, которые двигаются против страданий тела, а здесь – сами страдания.

Лиценций: Одобряю и согласен.

Августин: Вернись со мною к предмету нашего исследования и ответь; мне о трех видах чисел, из коих один находится в памяти, другой – в том, что должно быть почувствовано и третий – в звуке. Какой из них, по-твоему, превосходнее?

Лиценций: Звук я ставлю ниже двух других, находящихся и как бы живущих в душе. Но относительно этих двух последних видов, какой из них выше, я не уверен. Разве только признать, что числа, которые заключены в деятельности [души], нужно предпочесть тем, которые, как мы сказали, находятся в памяти, ибо одни – создающие, а другие – создаваемые ими; на том же основании и числа, которые находятся в душе, пока мы слышим звук, нужно поставить выше тех, которые получаются от них в памяти, как это мне уже давно казалось.

Августин: Я не считаю твой ответ абсурдным, но, так как была речь о том, что и те числа, которые должны быть почувствованы, суть действия души, я спрошу тебя, каким образом отличаешь ты их от тех чисел, которые мы замечаем в деятельности [души], даже когда в тишине, не отдавая себе отчета о прежнем, душа порождает что-то сообразное числам в определенные промежутки времени? Не так ли, что первые суть числа души, движущейся к своему телу, а те, которые должны быть услышаны – числа движения души вопреки страстям своего тела?

Лиценций: Я принимаю это различение.

Августин: Как? Ты полагаешь возможным остаться при мнении, что более превосходными считаются те числа, которые суть к телу, нежели те, которые движутся вопреки страстям тела?

Лиценций: Более знатными кажутся мне те, которые существуют в тишине, нежели те, которые возникают не только в связи с телом, но и в связи со страдательными состояниями тела.

Августин: Я вижу, что мы различили пять видов чисел и упорядочили их по степеням их достоинства. Теперь, если угодно, дадим каждому подходящие названия, чтобы в дальнейшем нам не пришлось пользоваться количеством слов большим, чем количество вещей.

Лиценций: Давай дадим.

Августин: Пусть первые числа назовутся судящими (judiciales), вторые – движущимися вперед (progressores), третьи – движущимися навстречу(occursores), четвертые – содержимыми в памяти (recordabiles), пятые – звучащими (sonantes).

В этих названиях и сути этих чисел заключается образ, воспроизводимый крестным знамением. Движение руки ко лбу – числа, содержимые в памяти. Движение руки к чреву – звучащие (чувственные) числа. Движение руки к правому плечу- движущиеся вперед . Движение руки к левому плечу – движущиеся навстречу. Пятые – судящие числа – поскольку скрыты, не производятся касанием, но находятся в центре креста. Разумеется, это не означает, что крестное знамение производится ради этих чисел. Крестное знамение – это образ Креста Христова. Но Сам Крест Христов, исцеляющий падшую человеческую природу, без всякого сомнения своим формой и действием соответствует этой природе, частью которой и являются упоминаемые св.Августином числа.

Лиценций: Запомнил и буду свободно ими пользоваться.

Августин: Теперь будь внимателен и скажи, какие из этих чисел кажутся тебе бессмертными. Или ты считаешь, что все они в свои сроки пропадают и умирают?

Лиценций: Бессмертными я признаю только судящие; прочие же, как я вижу, либо проходят, поскольку они возникают, либо уничтожаются забвением в памяти.

Августин: Ты уверен в бессмертии первых, как и в бренности прочих? Или, может быть, нам постараться поприлежнее выяснить, действительно ли они бессмертны?

Лиценций: Конечно, надо это выяснить.

Августин: Итак, скажи: когда я произношу стих несколько быстрее или протяжнее, соблюдая, однако, закон соответствия между простыми и двойными стопами, не оскорбляю ли я суждение твоего ощущения некой неправильностью?

Лиценций:: Вовсе нет.

Августин: Значит ли это, что звук, порождаемый более быстрыми и беглыми слогами, может занимать больше времени, чем он звучит?

Лиценций: Как это возможно!

Августин: Стало быть, если бы эти судящие числа удерживались уздою времени в тех самых пределах, в каких заключались числа звучащие, могли ли бы они притязать на суждение о тех звучащих числах, которые при большей своей продолжительности все-таки основаны на том же самом законе ямба?

Лиценций: Отнюдь нет.

Августин: Следовательно, те числа, которые играют первенствующую роль при суждении, не подчиняются длительности времени?

Лиценций: Вполне ясно, что нет.

Августин: Ты прав. Но если они не подчиняются, то, сколько бы протяжны ни были звуки ямба с надлежащими интервалами, эти числа все-таки были бы приложимы к ним при суждении о них; между тем, если я произнесу слог, длящийся (не буду брать большую величину!) столько же времени, сколько требуется для совершения трех шагов, а затем другой слог, длящийся вдвое больше, и так далее строил бы я столь же растянутые ямбы, закон простой и двойной стопы соблюдался бы по-прежнему, однако естественное суждение, о котором была речь, мы уже не в состоянии были бы применить при оценке подобных величин. Не так ли?

Лиценций: Не могу отрицать, что так; ведь моя точка зрения ясна.

Августин: Охватываются ли, следовательно, эти судящие числа какими-то временными границами, за которые они выйти не могут, а обо всем, что за эти границы выходит, они судить не способны? А если они охватываются, то, каким образом могут они быть бессмертными, я не вижу.

Подобное явление происходит и в живописи – человек легко внутренним чувством меры найдет середину небольшого отрезка или даже треть, но если отрезок превышает поле зрения, то найти его середину уже невозможно. То же касается и управления – легко составить бюджет небольшой суммы, но при увеличении сумм резко увеличивается недоумение. Это происходит, как было уже сказано, не просто от ограниченности природы, но от природного свойства человеческой души – любовью к малому и скромному, так что малое везде и всегда более сродно человеку, чем грандиозное. По той же причине маленькие животные и дети вызывают особо трогательные чувства и эмоции, а большие – даже страх.

Лиценций: И я не вижу, что мне ответить. Но хотя я теперь уже не так уверен в их бессмертии, все же я не понимаю, как выводится отсюда их смертность. Ведь может статься, что о любых промежутках времени, о которых они могут судить, они способны всегда судить, поскольку, в отличие от прочих чисел, я не могу сказать, что они изглаживаются забвением, или существуют, пока существует звук, или простираются настолько, насколько простираются те числа, которые называются occursores, или пока действуют, или насколько простираются те числа, которые мы назвали progressores; ведь те и другие исчезают вместе со временем своего действия, а эти судящие числа, хотя я не знаю, пребывают ли они в душе, однако, наверное, пребывают в самой природе человека, готовые судить о предлагаемом, пусть даже они и меняются, начиная с определенной краткости до определенной долготы, одобряя сообразное числу и осуждая нестройное.

Августин: Ты, конечно, признаешь, что одни люди быстрее оскорбляются неустойчивыми числами, другие – медленнее, и большинство может судить о дурных только путем сопоставления с совершенными, услышав как согласные, так и несогласные.

Лиценций: Да.

Августин: Откуда же, думаешь ты, берется эта разница, как не от природы или упражнения или от того и другого?

Лиценций: Ты прав.

Августин: Я спрашиваю, стало быть, может ли случиться, что один человек способен судить о больших промежутках времени, одобряя их, а другой нет?

Лиценций: Думаю, что это может случиться.

Августин: Ну, а если тот, кто не способен, станет упражняться и преуспеет, то тогда сумеет ли он? Лиценций:. Сумеет.

Августин: А могут ли такие люди дойти до того, чтобы оценивать еще более продолжительные промежутки времени, часов, дней, или даже месяцев, или годов, относящихся друг к другу как 1:2, если, конечно, им не будет мешать сон, т. е. постигать их указанной судящей способностью и отсчитывать их подобно ямбам, отбивая такт?

Лиценций: Нет, не могут.

Августин: Почему же они не могут, как не потому, что каждое одушевленное существо в его собственном роде, в соответствии со всеобщей пропорцией, наделено своим собственным ощущением места и времени, так что если тело его в сравнении со вселенной имеет такую-то величину и составляет такую-то ее часть, то и долговечность его в сравнении с мировым веком такова же и составляет такую же его часть?

Блаженный Августин говорит о единстве пространства и времени и связь их с природой человека.

Аналогичным образом и ощущающая способность соответствует своему действию, и в соответствующей пропорции действует движение вселенной, по отношению к которой эта способность является частью. Так мир, вмещая все, велик – в божественных писаниях он часто именуется небом и землей; если все его части пропорционально уменьшатся от такой-то величины или если пропорционально увеличатся, – тем не менее он останется такой же величины, ибо ни один отрезок пространства и времени не велик сам по себе, но велик по сравнению с чем-то меньшим; и, наоборот, ничто не мало само то себе, а по сравнению с чем-то большим.

Вот почему, если человеческая природа для действий в плотской жизни одарена такою ощущающей способностью, которая не в состоянии судить о промежутках времени больших, чем то требуется для практической жизни, то, поскольку такая природа человека смертна, я полагаю, что и ощущающая способность смертна. Ведь не напрасно привычка называется как бы второй или искусственно созданной природой. И мы видим при суждении о такого рода вещах словно некие новые ощущающие способности, получившиеся благодаря привычке и пропадающие при появлении другой привычки.

Августин: Но какие бы свойства эти судящие числа ни имели, они, конечно, являются причиной, почему мы сомневаемся или с трудом выясняем, смертны ли они. О прочих четырех видах даже и вопроса нет, что они смертны; даже если судящие числа и не охватывают некоторые числа, выходящие за пределы их юрисдикции, все же сами виды этих чисел подвергаются их исследованию. Ведь и числа, называемые продвигающиеся (progressores), когда стремятся к какому-нибудь численно выразимому действию в теле, модифицируются под скрытым воздействием чисел судящих. В самом деле: то, что нас удерживает при хождении от неравных шагов, или при заколачивании от неравных интервалов между ударами, или при еде и питье от неравномерных движений челюстей, или, наконец, при ваянии от неодинаковых движений пальцев, – чтобы не перечислять многочисленные другие действия, – то, что нас сдерживает, понуждая нас при намерении осуществить что-либо посредством телесных членов избегать неравных движений и молчаливо внушая нам некое равенство, – это есть нечто судящее, внушающее мысль о Создателе живого существа, Боге, которого подобает считать причиной всяческого соответствия и согласия.

А числа, называемые встречными ( occursores), которые, конечно, действуют не сами по себе, но в зависимости от страдательных состояний тела, они предстают на суд судящих чисел и бывают судимы ими в ту меру, в какую память способна сохранять их интервалы. Ведь то число, которое заключено в интервалах времени, никак не может быть судимо нами, если не поможет нам в этом память. В самом деле: в любом коротком слоге, поскольку он и начинается и кончается, начало его звучит в одно время, а конец – в другое. Следовательно, и самый слог растягивается на какой-то малый промежуток времени и от начала своего через свою середину направляется к концу. Так разум обнаруживает, что и пространственные, и временные промежутки способны к бесконечному делению, а потому ни в одном слоге не слышен конец вместе с его началом. При слышании, стало быть, даже самого краткого слога, если бы не приходила нам на помощь память и если бы в тот момент, когда звучит уже не начало, а конец слога, не оставалось в душе это движение, возникшее, когда звучало самое начало, мы ни о чем не могли бы сказать, что мы его услышали.

Вот почему, когда весьма часто мы заняты другими помышлениями, нам кажется, что мы и не слышали разговаривающих в нашем присутствии, – не потому, чтобы душа не порождала тогда числа, называемые occursores, по потому, что вследствие внимания к другому тотчас же угасает импульс движения.

Когда же на протяжении более долгого времени ударяет звук, не подразделяемый никакими членениями, и с ним сочетается другой, вдвое больше или такой же продолжительности, тогда внимание к непрерывно следующему звуку подавляет то движение души, которое получалось от внимания к прошедшему и пропадающему звуку, когда он прекращался, т. е. оно не остается в памяти. Вот почему эти судящие числа (за исключением чисел, называемых progressores) не могут судить о числах, заключенных в определенных промежутках времени иначе, как в том случае, если память поднесет их, подобно служанке. Но неужели нужно полагать, что сами судящие числа простираются на известный промежуток времени? Впрочем, есть разница, в какие промежутки времени мы забываем или держим в памяти то, о чем эти числа судят. Ведь и в самих телесных формах, видимых глазом, мы не можем судить о круглом и четырехугольном, ни о любом другом определенном объеме и вообще не можем ощущать их, не вращая их перед глазами; но если забывается виденное с одной стороны, когда смотрят на другую, то намерение смотрящего вовсе не достигает цели, ибо и здесь есть некая длительность времени, за изменением которой должна бдительно следить память.

Само движение есть память. Исходная точка – это начало памяти, конечная точка – сохранение памяти. Если нет в памяти начала, движение не происходит (для человека), даже если конец его в памяти. И тот момент, когда внимание заносит в память движение – является его началом. Итак начало – это соединение трех – внимания, предмета и памяти. Предмет есть кисть, внимание есть тушь, память есть доска. След остается только при соединении их трех. Подобным образом душа человека взирая на доску (память) краска-тушь привлекает внимание, через это внимание формирует в душе образ изображенного.

Что касается чисел, хранимых в памяти, то здесь гораздо очевиднее, что мы судим о них посредством чисел судящих, когда их выносит на суд сама память.

Ведь если числа, называемые occursores, бывают судимы, когда они предлагаются памятью, тем более оказываются живущими в самой памяти те числа, к которым, как к покоящимся, мы возвращаемся воспоминанием после рассмотрения других предметов.

Когда человек смотрит на некий предмет, то его память – т.е. доска с начертанными числами, сочетаясь с этим изображением, возвращает словно некий звук – некий тон струн, к которым изображение прикасается подобно пальцу, и сознание воспринимает эти тоны, сравнивая с уже слышанными некогда и хранящимися в других слоях памяти, которые соединяются друг с другом, как листы в книге.

Ведь что иное делаем мы, вспоминая, как не ищем некоторым образом то, что отложили в сторону?

Воспоминание – это перелистывание листов книги – не по чтению букв, но по гармониям звуков, которые производят эти листы по записанным на столпах гласов камням. При гармоничном сочетании воспоминание происходит. При диссонансе – нет. Отсюда все ассоциативные методики запоминания.

По поводу чего-то сходного возвращается в сознание движение души, которое не вполне угасло, и это есть то, что называют припоминанием.

Листы книги со временем словно очищаются,написанное выцветает и стирается, струны со временем теряют свое натяжение. И припоминание – это частный консонанс, нечто близкое, но тихое и неуверенное.

Так мы порождаем числа либо в одном лишь помышлении, либо в тех движениях членов, которые мы некогда порождали.

Сами движения наших членов записываются на листах внутренней книги памяти и звучат консонансами или диссонансами.

И мы знаем, что они не пришли впервые, а вернулись в мысли, потому что, когда их вверяют памяти, они отыскиваются с трудом, и нам нужно некое предуказание, которому можно было бы следовать: когда эта трудность преодолена, числа сами надлежащим образом открываются воле, в соответствии со своими временами и порядком, – и с такою легкостью, что даже тогда, когда мы помышляем о другом, более сильно запечатлевшиеся осуществляются как бы по собственному почину, и мы их не ощущаем как новые.

Есть и нечто другое, почему, думается мне, мы ощущаем, что нынешнее движение души уже когда-то было, т. е. имеет место воспоминание: когда мы вспоминаем недавние движения того действия, которое у нас имеется теперь, они, конечно, живее, если сравнивать их с более отдаленными, припоминаемыми во внутреннем свете, и такое признание есть узнавание и припоминание. Следовательно, и об этих числах, хранимых в памяти, судят те же самые судящие числа, но никогда одни, но при участии действующих, или тех, которые называются occursores, либо тех и других, выводя их на свет словно из тайников их и вновь вспоминая их, как бы восстанавливая уже разрушенное. Таким образом, если числа, называемые occursores, оказываются предметом суждения в ту меру, в какую память приблизила их к числам судящим, то и числа, хранимые в памяти, могут быть предметом суждения посредством чисел, называемых occursores и их обнаруживающих, с тою разницей, что для чисел ощущаемых (occursores) нужно, чтобы память представляла как бы свежие следы этих ускользающих чисел, а числа, хранимые в памяти, когда мы судим о них, слыша их, восстанавливают как бы в их свежести те же следы при пропадании чисел, называемых occursores.

К чему далее говорить о звучащих числах, коль скоро о них судят посредством чисел ощущаемых (occursores)? Кто их слышит? А если они звучат там, где их не слышат, кто будет сомневаться, что мы о них судить не можем? Разумеется, при содействии той же памяти на основании судящих чисел мы судим и о звуках, достигающих нас при посредстве ушей, и о видимых движениях в плясках.

Августин: И раз это так, попробуем, если сможем, пройти сквозь судящие числа и поищем,нет ли еще больших. Ибо в них хотя пространство времени мы и не видим, однако присоединяются к тем, которые должны быть судимы и занимают пространство времени. Не все таковы, но те, которые могут артикулироваться (т.е. различаться) в сердце. Если у тебя нет что сказать против.

Лиценций: Меня впечатляет многа сила и мощь этих судящих чисел. Ибо представляются мне как относящиеся к служению всем чувствам. Тогда уже не знаю, возможно ли найти в числах превосходнейшие им.

Августин: Хуже не будет, если тщательнейше исследуем. Или найдем в душе человека более высокие, или подтвердим, что эти в ней самые лучшие, если только осветится то, что, никакие числа в ней не заслоняют другие. Ибо одно дело – не существовать, а другое – не быть возможным найтись, или нами или любым человеков. Но я полагаю, что когда поется предложенный нами стих «Deus Creator Omnium», мы слышим его теми встречными (occursores) числами, а узнаем воспоминаемыми (recordabili) и провозглашается прогрессорными и доставляется наслаждение теми судящими, и иными неизвестными оцениваются и о самом наслаждении выносят те судящие числа словно некое суждение, в то время как иные таинственнейшие числа выносят более определенное мнение. Или тебе представляется, что одно и то же – услаждаться чувством, и судить разумом?

Лиценций: Это разные вещи, определенно. Но прежде всего меня смущает название. Почему лучше не назвать судящими те числа, в которых разум, чем те, в которых наслаждение? И отсюда я боюсь, что эта оценка разума есть только более внимательное суждение их же (судящих чисел) о себе самих. Что не иные суть числа в наслаждении, иные в разуме, но одни и те же судят о тех, которые действуют в теле, когда их, как выше продемонстрировано, предлагает память. По другому же – о себе самих, более удаленно от тела и чище.

Августин: Не переживай по поводу имен. Ибо дело в сути. В них влагается угодное, а не природное. Насчет второго, то просто не хочешь принимать двух чисел. Если не ошибаюсь, тебя удерживает то, что и их движет душа . Но обрати внимание, на то, что в движущихся вперед числах (прогрессивных)та же душа движет телом и движется телом, и во встречных (оккурсивных) она идет навстречу в страстях, и в воспоминаемых, пока не пропадут каким-то образом, словно сама она течет в движениях . Мы же во всем этом, должном быть исчисляемым и различаемым произраем единую природу, то есть движение и действия души. Почему если как одно – терпеть движение от тела, что становится чувством, иное – двигать себя к телу, что становится движением, иное – что от самых движений в душе совершилось и продолжается, иное – помнить, иное иное -одобрять, иное – отвергать эти движения,или когда впервые открываются, или когда воспринимаются воспоминанием, что соответствует в услаждении совпадением таких действий и в оскорблении абсурдностью. И иное – выносить суждение добро ли услаждают, что производится разумом. Необходимо, чтобы мы поняли – так ли существуют эти два рода, как те три? И если правильно нам представляется, если бы само чувство наслаждения не было пронизано какими-нибудь числами, никоим образом не могло бы одобрить равные интервалы, и отвергнуть смятение. Ясно же представляется причина, по которой об этом налагаемом наслаждении мы не могли бы судить никаким образом без каких-то чисел еще более живительных, находящихся внутри себя. Если это истинно, то уже получается, чтонайдены в душе пять родов чисел, к которым если добавишь телесные, которые мы называем звучащими, будешь знать шесть родов чисел, упорядоченных в иерархии. Теперь, если угодно, те, которые нам представлялись занимающими первое место, чувственными (sensuales) будем называть, а имя судящих, как почетнейшее, принимают те, которые открыты как высочайшие.

Этот новый самый почетный чин внутренних чисел, поскольку происходит непосредственно от Бога, очевидно, соответствует в крестном знамении поклону

Полагаю также, что должно быть изменено и название звучащих, поскольку если будут называться телесными, очевиднее будут обозначать, что они и в танцах присутствуют и в прочем видимом движении. Если, конечно, ты одобряешь сказанное.

Лиценций: Совершенно одобряю. Мне все это представляется и истинным и очевидным. Исправления же этих названий охотно принимаю.

Августин: Идем дальше. Теперь воззри на силу и способность разума, насколько мы можем видеть из дел его. Ибо он, скажу самое могущественное, что относится к делу его восприяия, во первых, должен сам о себе благой модуляцией (мерой) размышлять, и в некоем свободном движении проницать в обращении к концу своей красоты. Откуда он видит в движении тела иное – что варьируется краткостью и продолжительностью времени, и насколько оно было бы больше или меньше, иное – ритмом (перкуссией) локальных пространств в некоторых ступенях скорости и и медленности. Когда же это разделение произведено на временные интервалы – интервалы меры, то в человеческом чувстве точной подгонкой производит различные числа, и их родом и порядком последует даже до размерности стихов . Наконец, разум обращает внимание на то, чтобы во всем этом, должном быть измеренным, совершенным, почувствованным, удержанным – действовала бы душа, глава которой – сам разум, и все эти душевные числа отделила от телесных. И самой собой, не смог бы разум на все это ни обратить внимание, ни различить, ни даже прямо исчислить без каких-либо своих внутренних чисел, и их судилище внутреннего чина предпоставляет прочим числам. И ныне, когда самим своим наслаждением, которое в нужные моменты времени тщательно взвешивает, и такими числами, должными быть приведенными в меру, выражает свои желания, и спрашивает – «Что мы любим в чувственных числах?» Разве иное что, кроме парности и одинаково измеренных интервалов? Или та стопа пиррихия, или спондия, или анапеста, или дактиля, или прокелевматика, или диспондия, нас услаждала бы, если бы не соответствовали их разделения бы равностью одной своей части -другой части ? Какую же красоту имеют ямб, трохей, трибрахий, как не ту, что меньшей своей частью большую свою часть делят на такие же две равные? А дальше стопы шести времен, разве не от другого источника звучат ласковее и праздничнее прочих, как не от законного деления на два? А именно – или на две одинаковые части, обладающие тремя временами, или на одну простую часть из равных, и другую двойную, то есть так, чтобы большая имела бы две меньших. И той же мерой ею делится на равные, двумя временами четыре времени на два рассекая и измеря ? А что же – те стопы пятиричных и семиричных времен? Откуда оказываются более подходящими к ораторскому искусству, чем к стихам, если не от того, что их меньшая часть не делит большую одинаково? И они сами почему в своем чине принимаются к численности времен, если не потому, что в пяти временах столько же две части имеет меньшая пара, как большие три? И в семи – столько же половин имеет меньшая три, как и большая четыре? Так во всех стопах нет никакой самой маленькой части, отмеченной делением какой-нибудь меры, которая бы не могла какой-нибудь равностью соответствовать прочим.

Далее, в соединении стоп – или когда это соединение распространяется в свободную неограниченность, как в ритме, – или прекращается в каком-то определенном конце, как в метре, или же распределяется в два члена, соизмеримых друг другу некоторым законом, как в стихах, каким же иным образом стопа дружит со стопой, если не равностью? Откуда и молосс, и средние долгие слоги ионика, не сечением, но самим мановением произнесения и отбивания такта могут распределяться на два парных движения, когда так же вся стопа соответствует трем временам, когда присоединяется к прочим, разделяемым той же мерой, почему, если не господствующим законом равности? А именно – что равны своими крыльями двух времен, когда и сама стопа была бы двух времен? Почему не может того же быть с амфибрахием, когда сочетается с прочими стопами четырех времен, если не потому, что там не наблюдается равности при двойной середине и одинарным крыльям? Почему в интервалах молчания чувство не оскорбляется никаким переломом, если не по тому же самому закону равности, поскольку хотя и звука нет, но исполняется должное пространство времени? Почему последний краткий слог с молчанием воспринимается как долгий – не по установлению ума, но экзаменом природы, председательствующей в ушах? Почему, если не потому, что в пространстве времени звук распространяется дольше по тому же закону равенства? Итак природа слышания и молчания позволяет производить слог сверх двух времен, а также восполнять звуком, что способно восполняться молчанием? Когда же слог занимает меньше двух времен, хотя остается пространство молчания, происходит некое ломание равенства, потому что не может быть равности, меньше чем в двух. Уже же в самом равенстве членов которые изменяются в том кольце, который греки называют периодом, и которым формируется стих, каким образом к той же равности возвращается таинственнее, если так, чтобы в кольце более краткий член соответствовал большему равными стопами и отбиванием такта, и в стихе являлось таинственнейшее со-разумение чисел, так что хотя неравные члены соединяются, однако обретается, что они имеют силу равенства?

Итак, разум задает вопрос, а плотское услаждение души, которое защищало свой жребий судить, отвечает – когда ее в пространстве времени гладит равенство чисел, или услышала бы что два какие-то слога равны, или могло бы статься, что один из них произнесся бы протяжнее, не до меры долгого слога, но сколько-нибудь сверх ее, чем также превосходит своего друга. Можно ли отрицать, что вполне может быть, что она этого в наслаждении не чувствует, и может радоваться неравному, как равному? Что глупее этой ошибки и неравенства? Из чего нас и увещают отвратиться от радости о том, что только имитирует равность, и если бы исполнили бы равенство, мы бы не смогли понять. Нет, напротив мы наверняка можем понять то, что не исполняют. И однако мы не можем отрицать, что насколько имитируют равенство, то прекрасны в своем роде и своем чине.

Следовательно, мы не должны взирать ко злу на то, что ниже нас, и на нас самих, ибо мы находимся между тем, что ниже нас, и тем, – что выше нас. Так что подчинимся Богу и Господу нашему Помощнику. Чтобы нас не оскорбляло низкое, будем наслаждаться только высоким. Удовольствие же есть словно некий вес, то, что душа считает важным. Наслаждение настраивает душу. Идеже будет сокровище ваше, тамо будет и сердце ваше. А где наслаждение, там и сокровище. А где сердце – там блаженство или несчастье. Что же есть превосходнейшего, если не то, в чем пребывает высочайшее, непоколебимое и неизменяемое равенство? Где нет никакого времени, потому что нет никакой изменчивости? И откуда времена производятся и упорядочиваются и модифицируются являнием вечности, в то время как вращением небес возвращаются к себе и небесные тела возвращает в свое состояние, днями и месяцами и годами и пятилетиями и прочими звездными сферами, подчиняются законам равности и единства и упорядоченности. Так принадлежащее земле ассоциируются с небесными, а круги их времен с последовательностью чисел – словно песни вселенной.

В них нам многое видится неупорядоченным и смятенным, потому что к их порядкам мы пришиваем наши умозаключения, не зная, что вносит в них Божественное Провидение в заботе о нас. Так, если кто, для примера, в превосходнейших и прекраснейших чертогах в один некий угол станет в качестве статуи, то не может почувствовать красоту всего произведения, которой и сама является частью. И порядок стратегического расположения вселенной не в состоянии увидеть воин в построении. И в какой-либо поэме сколько времени слоги звучат, столько живут и чувствуют, и никаким образом их число и красота сочетания дел не может быть угодна, поскольку всю целиком обозреть и одобрить не могут, поскольку из прохождения их самих произведена и совершена. Так грешащего человека упорядочил Бог в позор, но не позорно. Позор есть дело воли, и разрушая вселенную, которой обладал послушанием заповедям Бога, грешник участью своею приводится в порядок, чтобы тот, кто не хочет двигаться по закону, сам приводился в движение законом. Что же законно, во всяком случае справедливо, и что справедливо, во всяком случае не безобразно совершается. Потому что и в злых наших делах Божии дела благи. Действительно, человек – насколько человек, настолько благ. Прелюбодеяние же зло – насколько оно прелюбодеяние. Многие же люди рождаются от прелюбодеяния, и вот так – от злых человеческих дел благое дело Божие.

Сходное рассуждение обнаруживается и в другом сочинении Августина – «Об истинной религии»: «Таким образом, все по своему замыслу и предназначению упорядочивается в красоте вселенского. Поэтому то, чему мы ужасаемся в части, будучи рассмотренным в целом, весьма угодно. Ибо нельзя судить о здании, рассмотрев лишь один его угол, о человеке – лишь по волосам, о правильно говорящем – лишь по его жестам, о фазах луны – лишь по тому, как она изменилась за три дня. Так что если мы хотим су-дить правильно, то мы должны рассматривать в целом то, что потому низ-шее, что совершенно в целом, складываясь из несовершенных частей (вне зависимости от того, воспринимается ли прекрасное в положении, или же в движении)» (De vera religione. 40, 76). 2 Размышляя над стихами псалма (Пс. CXXXVIII. 7), ту же мысль высказывает Августин в «Исповеди» (V. 2, 2): «Ты видишь их (грешников. – А.Т.) и упорядочиваешь [даже эти] тени. И вот: все прекрасно и с ними, хоть они и безобразны»; ее мы обнаруживаем и в его крупнейшем сочине-нии «О граде Божием» (XI. 23, 1): «…ибо как прекрасна картина с черным цветом, положенным на свое место, так прекрасен и весь мир (если бы кто-нибудь мог охватить его взором) даже с грешниками, хотя, рассмотренные сами по себе, они в своем позоре безобразны». (Комментарий Тащиана

Таким образом мы вернемся к предложенному, ради чего и все это сказано. Эти числа разума превосходят прочие красотой. Если мы от них далее отмежимся, когда уклонимся к телу, числа движущиеся вперед (progressores) уже не модифицируют числа чувственные, которые обратно, движениями тела совершают чувственные (т.е. доступные чувству) красоты времен, которым во время звучания на пути производятся встречные (occursores) числа, каковые все импульсы душа изымая, словно умножает в себе самой и творит воспоминаемые числа, каковая ее сила называется памятью – некоей великой помощью в хлопотнейших делах сей жизни. Итак, эти движения души, какие бы из них ни удерживала память, которые двигаются против страстей тела, по гречески называются «фантазии», и я не обретаю, как их лучше назвать по-латыни. И мнимая жизнь состоит в том, чтобы удерживать их вместо познанных и воспринятых, и такая жизнь есть вход греха. Но когда эти движения сталкиваются друг с другом и можно сказать вскипают, с различными и противоборствующими ветрами намерений, они производят одно движение за другим, не в действительности напечатленные от чувства и данные от реакций на телесные страсти, но как образы образов – которым мы даем имя фантазмов. Потому что моего отца, которого я часто видел, я знаю одним образом, а моего деда – которого я никогда не видел – иным образом. Первое из этого фантазия, второе – фантазм. Первое я нахожу в моей памяти, последнее в движении моего ума, рожденного тем, что хранит память. Но трудно и выяснить, и объяснить, как они рождаются. Все же, я думаю, если бы я никогда не видел человеческого тела, я бы не мог никаким образом вообразить его обдумывая видимые формы. Но что я делаю из увиденного, я делаю памятью. И опять же – одна вещь найти фантазию в памяти и иная – сотворить фантазм из памяти. И сила души также может делать все это.

Аналогичное рассуждение Августина мы обнаруживаем также и в его трактате «О Троице»: «…когда я желаю говорить о Карфагене, я ищу в себе, что говорить, и в себе я обнаруживаю фантазию Карфагена. Но я воспринял ее посредством тела, т.е. через телесное ощущение, поскольку я присутствовал в Карфагене телом, и я видел его, и воспринимал, и запом-нил так, чтобы я мог обнаружить в себе соответствующее ему слово, когда бы я ни пожелал говорить о нем. Ибо сама фантазия его в моей памяти и есть это слово (не то трехсложное звучание, когда называется Карфаген, или же когда я время от времени мыслю само название про себя, но то, что я различаю в душе, когда я произношу вслух это трехсложие, и даже преж-де, чем я произношу). Так же и тогда, когда я желаю говорить об Алексан-дрии, которую я никогда не видел, у меня тут же возникает ее фантазм. Ибо поскольку я слышал от многих и уверился по поводу того, что это – великий город (насколько об этом было возможным мне рассказать), я, на-сколько мог, создал в душе его образ; и прежде, чем я произношу пять сло-гов, что составляют название, известное почти всем, во мне уже есть слово, соответствующее ему. И, однако же, если бы я мог произвести этот образ пред глазами людей, которые знают Александрию, то, несомненно, что все сказали бы: «Нет, это – не Александрия». Если же они сказали бы: «Да, это – Александрия»; я бы сильно удивился, ведь, созерцая его в своей душе, т.е. его образ или картину, я все же не знал его, и лишь верил тем, кто ви-дел этот город» (De Trinitate. VIII. 6, 9)

Таким образом, в отношении к страстям фантазия – это ложные ощущения, ложные удовольствия, порождаемые предметами страсти, ложность которых заключается в неправильной оценке и сбое судящего чувства. Фантазмы же порождаются в самой душе по поводу хранимого в памяти. Так, удовольствие от поедания пищи это фантазия, а стремление к чревоугодию – фантазм. Удовольствие от чревоугодия рождает стремление к чревоугодию, а стремление к чревоугодию производит удовольствие от чревоугодия, (как неправильную оценку ощущений при поедании пищи). Эти две формы лжи словно зациклены друг на друга и погружают душу в бесконечный водоворот лжи и беспрестанной генерации греха.

Но величайшая ошибка – принимать даже истинные фантазмы за познание,

Сциентизм весь состоит из фантазмов, потому что неизвестные явления объясняет через воображение – например, электрический ток как поток шариков-электронов.

Хотя в обоих родах мы не абсурдно говорим, что знаем, то есть чувствовали ли мы такое или воображали. В конце концов, я не боюсь сказать, что у меня есть отец и дедушка. Но я был бы безумен, если бы сказал, что они в действительности удерживаются в моем уме фантазией или фантазмом.

Так сциентисты, воображая себе фантазмы, считают, что удерживают в себе законы мироздания в виде теорий и формул.

Но некоторые следуют им столь опрометчиво, что единственное основание для их ложных мнений – это фантазии или фантазмы – вместо вещей, познаваемых чувством.

Это суть цифрового виртуального мира.

Итак, мы должны сопротивляться им сколько можно, и не подгонять наш разум под них так, чтобы наше обдумывание их мы воспринимали за понимание.

Сопротивление сциентическим теориям, а не усердное их выдумывание – путь к истине.

Поэтому если числа этого рода,, производимые временными вещами, появляясь в душе, имеют свою собственную красоту, пусть они продолжаются после того, как произведшее их ушло, все же эта красота презирается Божественным Провидением, потому что формируется нашей смертностью, данной в качестве наказания, которое мы справедливейше заслужили по Божиему Закону. В котором, однако Оно нас не забрасывает так, чтобы мы не могли исцелиться и обратиться от наслаждений плотских чувств к простертой деснице Его милосердия.

Потому что такое удовольствие сильно фиксирует в памяти то, что приносят склизкие чувства. И этот обычай души, сотворенный с плотью через плотские страсти, Священное Писание называет «плотью». «Умом служу закону Божию, плотью же закону греха» (Rom 7, 25.) Но когда ум поднимается к духовному и там фиксируется и пребывает, стремление этого обычая ломается, и мало по малу ослабевая, уничтожается. Ибо когда мы ему последуем, становится больше, и не совсем, конечно, исчезает, но уменьшается, когда мы его сдерживаем. Итак, с решительным отступлением от всякого распущенного движения, где лежит дефект душевного существа, и с восстановлением наслаждения числами разума, вся наша жизнь обращается к Богу, давая числа здравия телу, не принимая удовольствия от него. Что происходит, когда внешний человек тлеет, хотя в нем произошло изменение к лучшему.

Августин: Но память записывает не только плотские движения души, о числах которых мы уже говорили выше, но и духовные, о которых я немного скажу. Насколько они проще, настолько меньше требуют слов, но больше безмятежности ума. Та определенная и постоянная равность, которую мы не находили в чувственных числах, но познавали затененной и преходящей, и в них не захватывала бы дух, если бы не была замечена где-то еще. Это же «где-то еще» не в пространстве мест и времен. Действительно, одни расползаются, а те- проходят. Значит, как ты считаешь – «Где?» – спрашиваю. Ответь, если можешь.Ибо не в формах тел, которые ты никогда не осмелишься назвать равными из-за постоянной текучести, или во временных интервалах, в которых мы не знаем, было бы нечто, убегающее от чувства, сколько нибудь длиннее или короче чем подобает. Итак, спрошу, где ты считаешь, должна быть эта равность, что при рассмотрении желаем, чтобы были равными некие тела или движения тел, но при тщательном размышлении им верить не осмеливаемся?

Лиценций: Полагаю, что там, где превосходство над телом. Но в самой ли душе или выше нее- не знаю.

Августин: Следовательно, если мы будем искать то ритмическое или метрическое искусство, которое используется когда делают стихи, имеются ли некие чистые числа, по которым производятся стихи?

Лиценций: Ничего иного не могу считать.

Августин: Каковы бы были эти числа, по твоему представлению – преходящими вместе со стихами, или пребывающими в постоянстве?

Лиценций: Пребывающими очевидно.

Августин: Следовательно, должно согласиться, от неких пребывающих в постоянстве чисел формируются некие преходящие?

Лиценций: Убеждает меня с этим согласиться разум.

Августин: Что же ? Думаешь ли иначе, что это искусство есть искусственное воздействие на душу?

Лиценций: Полагаю, так.

Августин: Веришь ли что такое действие есть также и в том, который в сем искусстве неопытен?

Лиценций: Никоим образом.

Августин: Что же? А в том, который забыл его?

Лиценций: И в нем то же нет, потому что и сей неискусен, хотя бы и был некогда искусен.

Августин: Что же? Если ему кто-нибудь напомнит через расспросы? Думаешь, перейдут к нему эти числа от того, кто спрашивает, или от себя самого внутри в своем уме двигается, возвращаясь к потерянному?

Лиценций: Полагаю, что это действует от себя самого.

Августин: А о тех слогах, которые сокращаются или продлеваются, если конец выйдет за пределы, напомнится ли ему это через расспросы, как ты считаешь? Ведь одни слоги краткие, а другие долгие даны по старинному обычаю и согласию людей? Действительно, если бы по природе или науке это было совершенно зафиксировано и стабильно, то настоящее время ученые люди не удлинняли бы некоторые слоги, которые древние сокращали, или не сокращали бы, которые продлевали.

Лиценций: Полагаю и это может быть, поскольку сколько бы и чего ни выпало, воспоминание может восстановить в памяни через вопросы.

Августин: ЧуднО, если ты полагаешь, что если кто тебя начнет расспрашивать, то напомнит тебе, что ты ел год назад.

Лиценций: Признаю, что не смогу вспомнить, и уже не думаю о слогах, внутренннее пространство которых, что это можно вопросами вернуть.

Августин: Почему же так? если не потому, что в том имени, которое называется «Италия» первый слог сокращался по воле неких людей, и ныне вместо этого продолжается волей других? А чтобы один и два не стали бы три, и как дважды один не становилось бы два, не мог сделать никто из мертвых, и не может никто из живых, и никто из последующих не сможет сотворить.

Лиценций: Нет ничего очевиднее.

Августин: Что же тогда, если таким же образом как об одном или двух яснейше исследовали, мы бы спросили обо всем прочем, что относится к этим числам, того, кто несведущ не потому что забыл, но потому, что никогда не учился, ? Разве не посчитаешь, что он также может знать все это искусство – за исключением долготы слогов?

Лиценций: Кто же сомневается в этом?

Августин: Следовательно, как ты полагаешь, он сам по себе бы продвигался так, что эти числа впечатлятся в его уме и произведут действие, называемое искусством? Или это спрашивающий дал ему их?

Лиценций: Считаю, что он таким же образом действует от себя самого, как и от спрашивающего, ибо осознает истину, когда отвечает.

Августин: Тогда скажи мне дальше, эти числа, о которых так спрашивается, представляются ли тебе изменяемыми?

Лиценций: Никоим образом.

Августин: Следовательно, не будешь отрицать, что они вечные?

Лиценций: Полагаю, что так.

Августин: Что же? Нет ли никакого внутреннего страха какого-то неравенства?

Лиценций: Нет ничего безопаснее их равенства.

Августин: Тогда откуда, следует верить, душе даровано вечное и неизменное, если не от Единого вечного и неизменного Бога?

Лиценций: Не вижу, во что иное подобало бы верить.

Августин: Что же? Следовательно, разве не очевидно,что тот, кто вопросами двигает самого себя к Богу, чтобы знать неизменяемую правду, если не удержит это самое движение свое в памяти, не сможет в нее всмотреться?

Лиценций: Это очевидно.

Августин: Тогда мне интересно, каким образом он так нисходит от созерцания предметов сего рода, что ему необходим другой для восстановления памяти? Или скорее нужно полагать, что духу нужно всматриваться в нечто для возвращения к нему созерцанию?

Лиценций: Думаю, что так.

Августин: Посмотрим, если угодно, что бы это такое могло захватывать внимание, чтобы оно отворачивалось от созерцания не изменной и высшей равности. Действительно, не вижу больше трех вариантов. Или дух обращается к чему-то равному тому, от чего отвращается, или к высшему или к нижнему.

Лиценций: Должно исследовать два других варианта, ибо не представляю, что могло бы быть выше вечной равности.

Августин: То есть, ты представляешь нечто равное этой равности ? И при этом иное?

Лиценций: И этого не представляю .

Августин: Остается, следовательно,чтобы мы исследовали низшее. Но разве первой тебя не встречает сама душа, которая определенно признает ту равность и неизменяемость, а себя признает изменчивой тем самым, что всматривается то в одно, то в другое? И тем самым, последуя то одному, то другому, действует изменчивостью времени, которой нет в вечности и неизменности?

Лиценций: Согласен.

Августин: Следовательно, это действие или движение души, которым она уразумевает вечное, а все временное считает низшим – даже в самой себе -и признает, что должно стремиться к высшему, а не к низшему, не кажется ли тебе оно благоразумным?

Лиценций: Не вижу иного.

Августин: Что же ? Разве не меньше нужно задуматься о том что одновременно она не вселена в вечные вещи, но имеет знание о том, что должна быть вселённой?

Лиценций: Уже прошу, чтобы мы как можно лучше обдумали это и узнали, откуда происходит эта жажда.

Августин: Ты легко это увидишь, если обратишь внимание на то, какими предметами мы имеем обыкновение больше всего направлять душу и выводить великое попечение. Думаю, о тех, которые мы много любим. Или ты считаешь по другому?

Лиценций: Ничего иного не считаю.

Августин: Скажи, прошу тебя, можем ли мы любить что-либо, кроме красивого? Действительно, если и некто представляется любящим гнусное, что на греческом народном называется «сапрофилия» (гнилолюбие), здесь содержится однако тот смысл, насколько менее прекрасно это гнилое, чем то, что угодно многим. Очевидно, что никто не будет любить то, что оскорбляет чувство уродливостью.

Лиценций: Так и есть, как ты говоришь.

Августин: Следовательно, угодны за красоту числа, желание равности в которых мы уже показали желание . Ибо это не только в той красоте, которая относится к ушам, и обретается в движении тела, но в самих также видимых формах, в которых уже привычнее говорится о красоте. Или полагаешь, что есть иная равность, чем численная, когда парные парным соответствуют двойными членами, которые взятые по одиночке, занимают среднее место, чтобы служить тем, которые в обоих крыльях составляют равные интервалы?

Лиценций: Не полагаю ничего иного.

Августин: Что же к чему мы стремися в самом видимом свете, котрый имеет начало всех цветов, – действительно и цвет нас услаждает в форме тел, – что следовательно иное в свете и цветах прекрасного, если не к тому, что соответствует нашим очам? Ибо и от крайнего сияния отвращаемся, и в крайнюю темноту не хотим всматриваться, как также в звуках от сильно громких отшатываемся, и словно бормочущие не любим. Что состоит не во временных интервалах, но в самой силе звука, где свет словно такие числа, которых есть противоположность молчание, как цветам – темнота. Следовательно, когда устремляемся к согласному мере нашей природы и несогласное выплевываем, которое, однако признаем сответствующим иным животным, разве не радуемся законно также той некоей равности, когда таинственнейшими мерами узнаем распределения равного равному? На то же самое подобает обращать внимание в ароматах и зловонии, и в чувстве осязания, что долго ясно выражать, но легче испытать. Ибо в этих чувстваж нам ничто, кроме равности и подобия, не может угодить. Где же равность или подобие, там численность. Нет же ничего столь равного или подобного, чем один и один – разве не имеешь что к сему добавить.

Нечто известное ныне об органах чувств человека совершенно подтверждает это учение св.Августина. Так, глаз человека имеет два вида светочувствительных элементов – «колбочки» и «палочки», каждый из которых действует по принципу равенства некоему уровню освещенности. Обоняние человека действует по принципу выбора из потока вдыхаемых молекул совпадению этих молекул неким формам и рецепторам, которые и производят чувство. Аналогичным образом действуют вкусовые рецепторы. Звук же воспринимается ушной спиральной улиткой, участки которой работают по резонансу (т.е. равенству) с той или иной звуковой частотой.

Лиценций: Всячески согласен.

Августин: Что же? Вышеизложенное рассуждение разве не убеждает нас что действует в себе душа, а не от тела страдает (подчиняется телу)

Лиценций: Убеждает здраво,

Августин: Следовательно, любовь движения навстречу восстающим страстям своего тела отвращает душу от созерцания вечных предметов, отвлекая ее внимание заботой о чувственных наслаждениях.

Истинное состояние человека – полная гармония тела и души, словно некий оркестр, имеющий единый настрой и производящий единую симфонию. В грехопадении телесные инструменты этого оркестра получили иную настройку – на мелодию смерти. И теперь в человеке играют две мелодии, духовная – в вечную жизнь, телесная – в вечную смерть, вместе производя какофонию – злозвучие. Человек выбирает, какую мелодию слушать – и чтобы услышать одну из них необходимо должен заставить молчать другую. Так святые, чтобы слышать духовную музыку вечной жизни, заставляли молчать телесную. Выбравшие удовольствия сего мира заставляют молчать духовную музыку, которая им неприятна и ненавистна, поскольку диссонирует с любимой музыкой телесных удовольствий- финал которой – вечная смерть.

И это производится встречными (оккурсорными) числами. Отворачивает же душу стремлением действовать на тела и творит беспокойство, это производится прогрессорными числами. Отворачивают фантазии, а также фантазмы, и сие производится воспоминаемыми числами. Отвращает от вечного пустейшая любовь к познанию таких дел

т.е. сциентизм – лжеименное знание суеты.

И сие производится чувственными числами, которыми вводятся внутрь словно некие правила ликования искусства подражания,

это о светском искусстве – живописи, скульптуре и театре, составлющие свое ликование в степени подделки реальности.

и из них рождается любопытство самим именем пытки показывая враждебность покою

в оригинале этимология curiositas – любопытство – от cura – забота, попечение, тревога

– и суетой помрачается истина.

Любовь к самочинию, которое отворачивается от истины, происходит от гордости, каковым пороком душа предпочитает имитировать Бога, а не служить Богу. Правильно сказано в Писании Нача́ло горды́ни человѣ́ку отступле́нiе отъ Го́спода (Сир, 10,14) и Начало всякого греха гордость (Сир.10,15). И не возможно лучше продемонстрировать, что такое гордость, как сказанное там же Почто́ горди́тся земля́ и пе́пелъ? Я́ко въ животѣ́ изверго́хъ утро́бу его́ (Сир 10,9–10). Ибо когда душа сама по себе – ничто, (иначе бы она не была изменяемой и не терпела бы изъянов в бытии), то чем бы ни была – такова от Бога, Которым пребывает в своем чине, и Его присутствием прорастая в уме и совести. Это и есть «благая утроба» души. Когда же раздувается гордостью, то распространяется наружу- и лучше сказать – опустошается, то есть становится все меньше и меньше. Выходить же наружу есть не что иное, как извергать свои внутренности, то есть далеко ставить себя от Бога – не пространством места, но действием ума.»

Иуда и Арий расселись вывалив внутренности наружу именно поэтому. Точно так же именно поэтому славолюбцы и гордые люди выставляют наружу то, что обычные люди сохраняют – тайны своей семьи, тайны своей личной жизни. Отсюда и идет мания метать свой бисер перед свиньями.

Отсюда же аппетит души – иметь под собой во власти другие души. Не домашних животных, что разрешено божественным судом, но разумные души, то есть ближних своих, и под тем де законом общников и имеющих единый жребий. На них жаждет влиять гордая душа и настолько превосходнее представляется ей сие действие, чем воздействие на тела, насколько всякая душа лучше всякого тела. Но действовать на разумные души не через тела а через себя самого – только Бог может. Однако грешники находятся в таком состоянии, что хотят, чтобы было возможно для их души действовать неким образом на другие души, обозначением движений или через тела или через природные знаки, каковы выражение лица или жестикуляция или через восприятие, каковы суть слова.

Это о актерах, политиках, сектантах и психологах.

Действительно, и повелевающие и подчиняющиеся действуют знаками, и если что есть иное прежде повеления и подчинения, то душа на душу или с души на нее действуют некоторым образом. Справедливо же последует этому, чтобы те, которые гордостью желают превосходить прочих, ни своими частями души, ни телами не повелевали без труда и страданий, и отягощались отчасти своей глупостью, отчасти смертными членами. И следовательно, сими числами и движениями, которыми души воздействуют на души, от отворачиваются желанием чести и славы от воззрения на Его чистоту и подлинную истину. Ибо Один Бог почитает душу, творя в тайне перед Собой блаженной ту, которая праведно и благочестиво живет.

Итак, действия, которые выдает душа о прилепленных к ней и подчиненных душах, подобны прогрессорным числам, ибо действует на них как на свое тело. Те же движения которые выявляет, желая присоединить и подчинить себе иные – полагается в оккурсорных числах. Ибо действует, словно в своих чувствах, стремясь, чтобы они стали едиными с ней те, кто снаружи придвигаются, а что не может присоединить – отгоняется. И в обоих этих движениях участвует память, и делает их воспоминаемыми или записываемыми подобным образом в фантазиях и фантазмах, действуя подобно беспорядоченнейшему вскипанию дрожжей.

Поэтому Господь в Евангелии назвал состояние фарисеев и книжников закваской.

Не отсутствует и подобные судящим числа, которые чувствуют – что в этих действиях двигается удобно или неудобно, которых также чувственными не отвергся бы я назвать, поскольку именно чувственными знаками души воздействуют на души. Когда же столькими и такими намерениями наполнена душа, удивительно ли, что она отворачивается от созерцания истины ? И действительно – насколько оживает от них – видит ее, но поскольку еще не победила их, не остается пребывать в ней. Из чего и происходит, что одновременно душа не может знать, в чем ей подобает пребывать – и пребывать. Но у тебя наверняка есть возражения?

Лиценций: Ничто что осмелился бы противоречить.

Августин: Что тогда остается? Поскольку мы, как смогли, исследовали осквернение или отяжеление души, посмотрим теперь, какое ее действие заповедуется Богом, чтобы очищенная и прощенная, она обратилась к покою и вошла в радость Господа своего.

Лиценций: Да будет так.

Августин: Что же, считаешь, мне еще надо говорить, когда Божественные Писания столькими книгами и такой властью и святостью проповедуют, что ничего от нас не требуют, кроме того, чтобы мы возлюбили Бога и Господа нашего от всего сердца и от всей души и от всего ума, и возлюбили ближнего нашего как самих себя? Следовательно, если к этому концу отнесем движение и числа всех человеческих действий, то без сомнения очистимся. Или считаешь иное?

Лиценций: Ничего иного в самом деле. Но насколько слышать это кратко, настолько сделать трудно и тяжко.

Августин: Что же тогда легко? Или любить цвета и голоса, и печенья, и розы, и тела гибкие и мягкие? Их ли любить душе легко, в которых не ищет ничего, кроме равности и подобия, и немного тщательно обдумав, в них едва край тени и следа этого подобия познает. А Бога любить трудно ? В котором, сколько бы ни думала – к тому же ущербно и немощно помышляя – не предположит ничего неравного, ничто Себе неподобного, ничто заключающегося местом, ничто изменяющегося со временем? Или легко возводить каменные здания и радоваться продолжению бытия дел сего рода, в которых если угодны числа (ибо иного не нахожу) – что же в них равного и подобного можно назвать, чтобы не издевалось над учением разума? А если это так, то почему от той вернейшей равности ниспадает кривизной к этой псевдоравности и на своих руинах воздвигает земные машины? Не это обещано Тем, Кто не ведает падения. «Иго бо Мое благо и бремя Мое легко есть» Итак, любовь к земному требует больших трудов и попечений. Ибо то, что в нем ищет душа – то есть постоянства и вечности – не обретает, поскольку нижайшая красота совершается через прехождение дел, а что в ней имитируется постоянство, -это от Высшего Бога ниспосылается через душу, поскольку красота такого же рода прежде изменяется временем, и потому – временем и местом. Итак, поскольку есть заповедь от Господа через Иоанна апостола – что должно любить, а что не должно. Не любите, говорит, мира, понеже вся что в мире суть похоть плоти, похоть очей и гордость житейская (букв. амбиция мирская) (1ИН 2,15–16).

Но каков тебе представляется человек, который все те числа, которые суть от тела, против страстей тела и которые из них памятью содержатся – не к плотскому наслаждению, но только к здравию тела относит,а все те, которые действуют от сочетания душ, или которые проявляются в присоединении, и которые из тех, которые вселяются памяти, – не к гордому возношению своему, но к самой души пользе возвращает ? Также и те, которые в обоих родах словно измерители и исследователи прочих председательствуют над чувствами- применяет не для гордости или к разрушительного любопытства, но для необходимого одобрения или неодобрения? Разве не действует во всех этих числах, и при этом не попадается ни в какие ловушки ? Откуда и здравие тела избирает для того, чтобы не спотыкаться, и все те действия душ на души призывает к пользе ближнего, которую ему повелено ради уз общего закона природы любить, словно саму себя.

Лиценций: Проповедуешь некоего великого и человеколюбнейшего мужа.

Августин: Следовательно, не числа, которые внутри разума и в своем роде прекрасны, оскверняют душу, но любовь к низкому. Которая, когда ныне в низком не равность, о которой в предыдущем труде довольно сказано, но ее порядок любит, и теряет сама порядок свой, но однако не выступает порядок творения, поскольку там находится, и в таком состоянии находится там, где есть, и каким образом она там находится – все от Бога упорядоченнейше. Ибо одно дело – сохранять порядок, а иное – удерживаться порядком. Сохраняет порядок душа, когда всей собой любит то, что выше себя, то есть Бога, а дружеские души – как саму себя. И этой добродетелью несомненно упорядочивает то, что ни же ее, и не загрязняется от нижних. То же, что ее загрязняет, не есть зло, потому что и тело – творение Бога, и украшается своей красотой хотя и нижайшей. Но эта красота презирается ради достоинства души, как и достоинство золота загрязняется смешением хотя бы и чистейшего серебра. Поэтому какие бы из нашей наказательной смертности ни возникали числа, мы не отвергаем их от строительства Божественного Промысла, поскольку в своем роде они прекрасны. Но и не будем любить их, как будто через наслаждение таковыми мы становились бы блаженными. Поэтому их, поскольку временны суть, подобно доске в потоке, ни отбрасывать будем, словно тягостные, ни лелеять не будем, словно утвержденные во век, но будем хранить воздержание в благом использовании. От любви же к ближнему столько, сколько заповедано, нам произойдет определеннейшая ступень чтобы ухватиться за Бога, чтобы мы не только удерживались Его чинопоследованием, но также непоколебимо и определеннейше удерживали свой чин.

Неужели не любит наверняка душа порядка, о чем даже те чувственные числа свидетельствуют? Почему же тогда первая стопа есть пиррихий, вторая – ямб, третья – трохей, и так далее прочие? Но правильно ты скажешь, что этот порядок последует больше разуму, чем чувству. Что же тогда, разве не дан он чувственными числами,что когда столько же времени занимают, например, восемь долгих слогов, сколько шестнадцать кратких, однако в одинаковом пространстве больше ожидаем больше, что будут смешиваться краткие, чем долгие? Когда разум судит об этом чувстве и возвещает, что стопы прокелевматика равны стопам спондия, ничего иного он здраво не обретает, кроме мощи порядка, поскольку долгие слоги, если не сравнятся с краткими, – не долги суть. Ни наоборот – краткие без сравнения с долгими не коротки, и поэтому ямбический стих сколько хочешь протяжно произносимый, не потеряет правило простого и двойного, ни имени не потеряет. Если же к тому же стиху, который состоит из стоп пиррихия 1–1, продлевать времена звучания слогов, то по размеру станет спондиаком2–2, если бы ты советовался не с грамматикой, а с музыкой. Также если бы был стих дактиля 2–11 или анапеста 1–2–1, поскольку они воспринимаются от сравнения смешанных долгих и кратких слогов, с каким бы протяжением времени ни произносились, сохраняют свое имя.

И почему добавления полустоп в начале сохраняются не по тому же закону, что и в конце, и не любая полустопа подходит к завершению, хотя бы и соответствовала бы отбиванию ритма? Почему чаще в конце два кратких слога чем один долгий? Разве не самим чувством это измеряется? Ведь в этой равности число не теряется, но то или иное удерживается узами порядка. И долго проходить через прочее к тому же смыслу, простираясь в числах времен. Но без сомнения чувство само отвращается и самих видимых форм, когда или сгибание не в ту сторону, или голова вниз или подобное какое неравенство, при сохранении равности частей, отвергается извращенность. Наконец, во всех наших чувствах и делах, когда они многие и непривычные, и поэтому неприятны, восходим нашим желанием, словно некими ступенями, и так сначала терпимо, затем свободно принимаем, разве не порядком удерживаем наслаждение, а далее получаем развращение не порядком-чином удерживаем наслаждение, и наоборот – отвращаемся, если первое со средним, а среднее с последним не соединено согласно?

По какой причине не будем полагать нашу радость ни в наслаждении плоти, ни в почестях и хвалах человеческих, ниже в исследовании того, что снаружи соприкасается к нашим телам, имея внутри себя Бога, где без сомнения есть и неизменяемо все, что мы любим. И да будет так, что когда и прибудет к нам временное, мы не опутываемся им, и когда отойдет все, что снаружи тела, – без чувства скорби. Само же тело или вовсе без скорби, или без чувства тяжкой скорби отнимется и предастся смерти для переформирования своей природы. Действительно, внимание души к части тела притягивает беспокойные дела, и пренебрегает вселенским законом любовь к частному некоему делу, которое, однако, само не может отчуждиться от всеобщности, которой царствует Бог. Итак предается законам тот, который не любит законы.

Но если о делах нетелесных и и пребывающих в одной и той же мере, много и внимательно размышляя, и тем временем мы приводим в движение временные числа в каком угодно движении тела, легко, здраво и полезнейше или прогуливаясь или псалмопоя, они проходят мимо нас в неведении, хотя не были бы при бездействии нашем. Если же мы захвачены нашими внутренними фантазмами, проходят они подобным образом, при нашем действовании нечувствии, насколько больше и насколько постояннее это будет, когда тленное сие облечется в нетление и мертвенное сие облечется в бессмертие» (1Кор 15,33), то есть, как скажу это же проще, когда Бог оживит мертвенные тела наши, как говорит Апостол, ради духа пребывающего в нас (Рим 8,11). Сколько, следовательно, тогда больше внимая Единому Богу и чистейшей истине,как сказано «лицом к лицу» (1Кор 13,12), никакого беспокойства не будем чувствовать от чисел, которыми двигаем тела, и радоваться? Если не должно верить наверняка, что душа, будучи в состоянии радоваться о том,что благо через нее, о том, из чего сама – блага, не может радоваться.

Но это действие, которым душа сама себя, при помощи Бога и Господа своего извлекает из любви к нижайшим красотам, воюя против внутренних вооруженных обычаев своих и убивая их,в той триумфальной победе в самой себе над теми властями воздушными, которые ненавидят и препинают жаждущих, прелетает к своей стабильности и твердости Божией, разве не кажется тебе, что это тот самый процесс, который называется выковыванием? (второй вариант перевода – это добродетель, которая называется умеренностью)

Лиценций: Признаю и понимаю.

Августин: Что же ? Когда усовершится в сем пути,и уже присутствует в ней вечная радость и схвачена за край, конечно, разве потеря дел временных или любая смерть любая еще страшна тому, кто здраво говорит ближайшим друзьям «Благо есть мне разрешиться и быти со Христом, пребывать же во плоти, необходимее ради вас» (Фил 1,23–24)

Лиценций: Так и думаю.

Августин: А также это его действие, которому не вредит никакая противность или смерть, чем иным может быть названа, кроме твердости (fortitudo)?

Лиценций: И это признаю

Августин: Уже тогда сам его порядок, в котором уже никому не служит, кроме Единого Бога, ни с чем не сравнивается, кроме чистейших душ, и ничем не жаждет господствовать, кроме животности природы и тела, что это за добродетель, как тебе кажется?

Лиценций: Кто не подумает, что это и есть праведность?

Августин: Право отвечаешь.

Августин: И уже тебя спрошу, когда мы установили между нами выше то благоразумие, которым душа понимает, где ей надлежит состоять, которым она сама себя привлекает к Богу через выковывание (умеренность), то есть обращение к Богу любви, которая называется caritas(чистая любовь-стремление в отличие от amor – любви-жажды обладания), и через отвращение к сему миру, чем сопровождаются также крепость и правда, считаешь ли ты, что когда душа перейдет к плоду своего влечения и покушения – совершенной святости, когда также совершится оживление ее тела и удаление из памяти толп фантазмов, и начнет жить Единым Богом и будет наполнена Одним Богом, что Божественный обещает нам таким образом: «Возлюбленные, ныне сыны Божии есмы, и еще не открылось что будем. Знаем же егда открыет, подобны Ему будем, понеже увидим Его якоже есть» 1Ин 3,2. Спрашиваю, значит, считаешь ли что эти упомянутые нами сущие добродетели будут и там?

Лиценций: Не вижу, когда то, чему сопротивляется благоразумие, протекло, как могло бы остаться благоразумие. Которое не избирает, чему следовать, иначе, чем от противоположного. Или выковывание-воздержание, поскольку любовь не может отвратить, если не от противоположного Или крепость, которая не переносит – если не противоположное. Или праведность, которая не открывает жажды равенства блаженнейшим душам и господства над низшей природой, если не в противоположных явлениях, то есть если еще не достигла того самого, чего жаждет.

Августин: Совершенно не абсурден твой ответ, и я не неведаю, что некоторые ученые так и утверждали. Но я по совету Книг, которые не превосходит никакой авторитет, обретаю сказанное так: – «Вкусите и видете, яко благ Господь» (Пс 33,9). Что и апостол Петр также представляет: «Понеже вкусисте яко благ Господь» (1Пет 2,3) Думаю, что это то, что совершается в этих добродетелях, которые самим обращением очищают душу. Ибо не изгналась бы любовь к временным вещам иначе, чем некоей приятностью вечных. Когда же совершится пришествие к тому, что поется «Сынове же человечеснии в крове крилу твоею надеятися имут, упиются от тука дому твоего и потоком сладости твоея напоишия, яко у тебе источник живота» (Пс. 35,8–10) уже говорит не о вкушении благого Господа снаружи, но видишь что, проповедуется наводнение и истечение вечного источника, которому последует и некое упоение, каковым именем, как мне представляется, обозначается забвение тех мирских сует и фантазмов. Запечатывает же прочее и говорит: «Во свете твоем узрим свет, пробави милость Твою ведущим Тя» (Пс. 35,10–11). Во свете, т.е. – в принятии Христа, Который есть Премудрость Божия, и Светом столько раз называется. Где следовательно говорится «узрим» и «ведущим тя», отрицать нельзя будущее, где существует благоразумие. Или можно видеть и познать истинное благо души там, где никакого благоразумия нет?

Лиценций: Уже принимаю.

Августин: Что же? Правии сердцем могут ли быть без праведности.

Лиценций: Признаю, что сим именем точнее обзначается праведность.

Августин: На что же тогда обращает внимание пророк когда дальше поет «И правду твою правым сердцем?»(Пс. 35,11)

Лиценций: Это очевидно.

Августин: Здесь снова давай вспомним, если угодно, что выше мы достаточно обсуждали, как гордостью душа утруждается к неким действиям своей власти и, пренебрегая вселенским законом в том, что должно делать, падает в некие свои собственные действия, что называется «отступить от Бога».

Лиценций: Помню воистину.

Августин: Когда следовательно, так действует, чтобы больше никогда не любить этого, разве не представляется тебе пригвоздившей свою любовь в Боге, и от всякой нечистоты умереннейше и твердейше и безопаснейше живет ?

Лиценций: Прекрасно представляется.

Августин: Тогда посмотри, каким образом прибавляет прородк и это, говоря- «Да не приидет мне стопа гордыни» (Пс. 35,22). Ибо называет стопой само схождение или обозначает падение, от какового душа терпением переселяясь к Богу, живет во веки.

Лиценций: Принимаю и последую.

Августин: Значит, остается только крепость. Но как выковывание-умеренность действует против падения которое состоит в в свободной воле, так крепость действует против силы, которая также познается, когда менее крепкий переворачивался бы кем-нибудь и жалким образом отбрасывался . Сию же силу Писание справедливо имеет обыкновение обозначать именем руки.. Но кто, в таком случае,пытается внести сию силу, если не грешники? Тогда, когда через это самое укрепляется душа и сохраняет Божию твердость, и ее никоим образом откуда бы то ни было не может убить, то носит некую силу устойчиваую и, так скажу – непревосходимую, которую, если тебе не неугодно, правильно назвать крепостью или твердостью. И именно она, думаю, называется тогда, когда далее присоединяется «ниже рука грешнича да подвижит мене» (Пс 35,12)

Но что бы ни должно было понимать под этими словами – или сие или иное, будешь ли ты отрицать, что в том совершенстве и блаженстве душа составлена взирать на истину и пребывать в незапятнанности, и не может терпеть никакого беспокойства, и подчинена Одному Богу, властвует же над прочей природой?

Лиценций: Напротив, не вижу, что может быть иное более совершенное и блаженное.

(здесь блаженный Августин отредактировал свое сочинение и удалил весьма высокий написанный им самим ранее отрывок. Св.Августин писал эту книгу всю жизнь, закончив ее едва перед самым переходом в вечность и поэтому вполне естественно ожидать, что эта часть написана святителем, уже созерцающим эту вечность и уже ухватившим ту вечную радость, о которой он говорит выше. Мы можем догадаться, что речь идет о соответствии благоразумия, умеренности, праведности и крепости добродетелям созерцания, освящения, бесстрастия и порядка. То, что эти добродетели даже по названию совпадают с тем, что говорит св. Дионисий Ареопагит в «Небесной иерархии», как о содержании и сути вечной жизни через таинства небесной иерархии, неизвестные никому, кроме принадлежащих к этому чину иерархии, говорит и о том, что блаженный Августин был участником таких же Божиих откровений, как св.Дионисий Ареопагит и просто закрыл их для читателей своей книги по зрелом размышлении. И естественно, не иначе, как по Божественному указанию- по подобию св.Иоанна Богослова – «а это скрой, не пиши». Это подтверждает и резкий внезапный обрыв книги – «нам надо не говорить,а делать»)

Августин: Следовательно, эти ее добродетели – созерцание, освящение, бесстрастие, порядок – суть или четыре совершенные и наивысшие добродетели, или таковы некие силы вечности и вечной жизни, которые должно чаять. Впрочем, нам надо трудиться не об именах, когда совпадают дела, вместо самих сих добродетелей, утвержденная в которых душа через труды приобретает пользу.

Августин: Вспомним то, что больше всего относится к пониманию настоящей беседы, что все происходит через Промысел Божий, Которым Он все сотворил и над всем царствует, так что хотя грешная и оскверненная душа двигается числами и двигает числа глубочайшему разложению плоти, числа которой наверняка могут быть все менее и менее прекрасны, но в глубине лишенными красоты быть не могут. Бог же крайне благ и крайне праведен. И никакой не ненавидит красоты, которая даже или осуждением души или отступлением или непокаянностью производится. Число же и начинается от единого, и равностью и подобием прекрасно и соединяется порядком. Поэтому всякий признает, что нет никакой природы, которая не была бы тем, что есть, не желала бы единства, и соединения с подобными ей насколько может, а также соблюдать свой чин в пространстве и времени, либо в тяжести тела здравие свое удерживать.

Подобает исповедать, что все, что бы ни было, и сколько бы ни было, сотворено и составлено от единого начала через равность Его и подобный образ Божественной благости, которой между Ним Единым и от Единого к единому любовнейшей, так скажу, любовью соединяются.

Поэтому и предложен нами сей стих:

Deus creator omnium

Бог Творец наш,

изречение ценное не только звуковыми числами для ушей, но намного больше спасением и истиной для души . Если, конечно не колеблет тебя упорство (скажу мягко) тех, которые отрицают возможность стать нечто из ничего, когда говорится, что это сотворил всемогущий Бог. Или же плотник может рациональными числами, которые заключаются в его искусстве, произвести чувственные числа, которые заключаются в навыке его делания, и чувственными прогрессорными числами движения – чувственные числа, к которым уже относятся интервалы времени, и и уже ими создаются видимые формы дерева, а когда природа Богу численными интервалами мест и дел служит питающему Богу, само древо от земли и прочих элементов произойти не может, да и сама последняя не может быть из ничего? Наоборот и числам места дерева необходимо предшествовать временным числам. Ибо нет никакого рода растений, которые бы через определенное измерение времени не образовалось бы вместо своего семени и не прорастало бы и в атмосферу бы не выходило и листья не изводило бы и далее не отвердевало бы и или плодом или тайнейшими числами самого дерева обратно силу своему семени возвращало, насколько больше тогда тела животных, в которых интервалы членов равную численность намного больше приносят взорам? Или все это из небытия может произойти от элементов элементов, а сами элементы из небытия – не могут быть сотворены? И среди них всех словно отверженнее и незначительнее – земля. Которая,во-первых, имеет общий вид тела, в котором сочетаются некие числа и единство порядок сочетается.

Здесь имеется в виду не только земля, как планета или формы земли – горы, холмы, но в первую очередь человек, который есть не что иное, как земля, самый словно смиренный и униженный элемент. Поэтому и говорится Адаму – «Яко земля еси и в землю отыдеши». Человек есть не что иное, как самое смиренное и последнее по виду и сути естество – прах земной, которому смиренный Бог, призирающий на смирение, даровал высочайшее – Свой Образ и Подобие.

Затем, от некоей неделимой отметки необходимо ей растягиваться какой бы малой ни была частица и сколько бы их ни было, в третьих- собирается в ширину, и в четвертых – в высоту, которой совершается тело. Откуда, значит, этот модус прогрессии от первого до четвертого? Откуда и равность также частей, которые соотносятся в долготе и широти и высоте?

Т.е. почему они измеряются одной, а не разной мерой?

Откуда некая соразумнасть (ибо так предпочитаю назвать аналогию) который длина имеет отношение к неделимой отметке, и так же широта к долготе и к высота к широте имеет? Откуда, спрашиваю, все это приходит в порядке, если не от той высшего а также вечного начала чисел и подобия и равности ? А также если все это у земли заберешь, но не останется ничего. Таким образом, всемогущий Бог землю сотворил, и земля сотворена из ничего.

Что же далее? Сами образы, которыми земля отличается также от прочих элементов, разве не показывают и нечто единое, и никакая его часть не отрешена от общего, и соединением и согласием тех же частей занимает своего рода самое нижнее основание?

Интересно, что в иероглифической системе элементов

Огонь火 Вода 水 Дерево木 Металл金 Земля土

Все иероглифы, кроме земли土имеют в своем составе знак «человек» 人. И только «земля» не имеет –очевидно, потому что человек – «яко земля еси». И форма знака 土 тоже имеет некое самое низкое основание.

Поверх которой основана природа вод, и сама сияя единством, прекраснейшим и светлейшим ради большего подобия частей, и этим сохранет место порядка и своего благостояния. Что сказать о природе воздуха, намного легче блистая единством в соединении, и столько же красивейшей воды, насколько та – земли, и столько же выше ко благостоянию ? Что же сказать о высочайшем окружающем небе, которым ограничивается вся вселенная видимых тел и есть вершина созерцания их а также превосходящее благостоянием места? Таково все то, что мы исчисляем служением плотского чувства, и что бы в них ни не виделось в некоем состоянии, происходящим от локальных чисел, если не будут предшествовать внутренние и безмолвные числа времени, которые находятся в движении,не могут не принимать те числа, ни иметь.

Именно поэтому является фантасмагорическим бредом «путешествие во времени» и квантовые скачки якобы назад во времени, поскольку числа времени определяют числа места. И изменение чисел времени привело бы к изменению чисел места – т.е. разрушению самой природы.

Жизненная сила, служа Господу всех дел, предшествует и модифицирует те движения временных интервалов, не имея временные численные интервалы в качестве своих чисел, но мощью служащего ей времени. Сверх которой рациональные и умственные числа блаженных и святых душ, закон Самого Бога, без которого лист с дерева не отпадет и Которым волосы нашей головы все сосчитаны, без вмешательства иной природы, даже до земных и адских (внутренних) законно посылаются

Тех и таких же времен интервалами подвижные предшествует и модифицирует жизненная сила, служа Господу дел всех, не временные имя отделенные интервалы чисел своих, но временем служашим власть, выше чем «рациональные и умные числа блаженных душ и святых прямо, без посредства какой-нибудь иной природы, посылают даже до земли и ада Сам Закон Божий, без которого не упадет лист с дерева, и наши волосы на голове пересчитаны.

Вот сколько я смог и сколько смог я принес вместе с тобой. Если кто прочитает нашу беседу, переданную буквам, пусть знают, что написана она скорее для многих немощных, чем для тех, которые последуя авторитету Двух Заветов благоговеют перед Единым Высшим Богом, Со-существенной и неизменяемой Троице, и кланяются Ей верой, надеждой и любовью. Ибо они не мерцанием человеческих предрассудков, но обжигающим и твердейшим огнем любви очищаются. Мы же, хотя не находимся в неведениии, как еретики своим умом и осквернением ложной науки заманивают людей, тверже помышлением вступаем на те пути, которыми святые мужи не удостоили внимания их парения. Однако, не осмелились бы сделать и это, если бы не видели многих лучших дети Матери- Кафолической Церкви, которые детской учебой, беседой и исследованиями, произвели достаточное мастерство, и сотворили по необходимости должное отогнание еретиков.

ПРИЛОЖЕНИЕ.

Из сочинения «Переосмысление» («Ретрактации» )о «Шести книгах о музыке» (Retractationes. 1 книга, 11 глава)

1. Откуда, как выше я упомянул, я написал «Шесть книг о музыке»,из которых считаю самой лучшей шестую, поскольку в ней предмет поворачивается по достоинству к тому, каким образом от телесных и духовных, но изменяемых чисел, можно достичь к неизменным, которые сами находятся уже в самой неизменяемой Истине, и суть то «невидимое Божие», которое становится познаваемым через рассмотрение видимой твари. Кто же этого не сможет понять, но однако живут от веры Христовой, к этому все равно более определенно и более счастливо перейдут после сей жизни. Кто же может понять, если не будут иметь веры Христовой, который Един Ходатай Бога и человеков, со всей своей мудростью погибнет.

2. В этой книге то, что я сказал « Телесные же числа настолько лучше суть, насколько числительнее такими числами, душа же теми которые через тело принимает должное заботиться становится лучше, когда сама себя отвращает от плотских ощущений, и преобразуется числами Премудрости» не так должно это принимать, словно не были бы будущие числа телесные и в телах неразрушимыми и духовными, когда будут намного более подходящими и прекраснейшими, или что душа их не будет чувствовать, когда будет намного лучшей, и заботиться о них будет лучше. Ибо ее нынешняя задача отвращаться от плотских чувств к тому, что должно воспринимать умом происходит от того, что она ныне немощна, и не способна прилепляться и к тому и к другому всматриваясь. И ныне в тех телесных чувствах находится скрытая приманка, как долго душа способна соблазняться к безобразнейшему наслаждению. Тогда же она будет столь крепка и совершенна, что и телесными числами не отвратится от созерцания Премудрости, и так будет чувствовать их, что не будет соблазняться ими, и не станет лучше от удаления от них, но будет так блага и пряма, что не смогут ни утаиться от нее, ни захватить ее.

3. Также, что я сказал «Это же здравие тогда будет твердейше и наверняка, когда это тело будет восстановлено к прежней стабильности без сомнения в свое время и в своем порядке» не так надо думать при чтении, словно бы не было в будущем тела лучшего, чем прежде в раю у людей, так что оно уже не будет нуждаться в поддержке телесными снабдениями, которыми она питается, но оно должно быть воспринято прежней стабильностью, и так не будет страдать никакими болезнями от тела, как не могла страдать прежде греха.

4. В ином месте: «Итак, любовь к земному требует больших трудов и попечений. Ибо то, что в нем ищет душа – то есть постоянства и вечности – не обретает, поскольку нижайшая красота совершается через прехождение дел, а что в ней имитируется постоянство, -это от Высшего Бога ниспосылается через душу, поскольку красота такого же рода прежде изменяется временем, и потому – временем и местом.» Эти слова в том же смысле надо понимать, что нельзя уразуметь низшую красоту, кроме как в телах всех людей и животных, которые когда живут чувством тела, то разум явно помрачается.

Это помрачение разума чувственными числами, низшими красотами и составляет суть светской живописи и музыки. Это, конечно, не отрицает существования хороших светских картин и музыки, которые через чувственные числа способны передавать вечные, но они в этом действии не таковы, каковы иконы и Богослужебное пение.

В этой же чувственной красоте так имитируется постоянство, что одни и те же тела пребывают в своей связи. А вот насколько пребывают в этой связи – это нисходит в них от высочайшего Бога через душу. Душа же сама удерживает связь, чтобы не разрешилась, и она не излилась, что мы видим в телах животных при исходе души.

Т.е. сохранение тела внутренними связями праха, составляющего тело, является имитацией постоянства. Имитацией, потому что из-за постоянного разрушения и необходимости его восполнения через еду и питье, прах постоянно находится в движении, а постоянство только имитируется. Ср. динамическую и статическую устойчивость в физике. Возможно, именно с этим связан невероятный для современного человека пост преподобных отцов древности, которые могли не есть по сорок дней или по одной просфоре в неделю, каковой пост все признавали исключительно делом Бога. Освящение, приводящее через душу само тело в неизменность состава, уменьшало потребность в постоянном притоке нового праха. Именно с этим связана странная просьба старцу преподобного Симеона Дивногорца – благословить его вообще не есть земной пищи. Сюда же относится и то, что Пресвятая Дева во Святая Святых была питаема не земной, но ангельской пищей. Нетление святых мощей также соответствует этому чину прекращения изменения тела, стабилизации его состава- предвестника будущей вечной нетленной жизни.

Если же уразумевается низшая красота во всех телах, то это изречение подразумевает уже что сам мир весь живой, поскольку и в нем самом, как и в тех, имитируется постоянство, нисходящее через душу от верховного Бога. Но чтобы этот мир был жив, как считает Платон и иные многие философы, я определенно не смог найти ни через разум, ни познать через убеждение авторитета Божественных Писаний.

В этом он согласен с Дионисием Ареопагитом

«Посему-то и все неодушевленные вещи по своему бытию причастны сей сущности, потому что бытие всего заключается в бытии Божества; существа одушевленные причастны животворной и превышающей всякую жизнь силы Божества; словесные же и духовные существа причастны самосовершенной и пресовершенной мудрости Его, превосходящей всякое слово и понятие.» (О небесной иерархии, 4,1)

Что же Св.Григорий Палама говорит, что все творение живо, поскольку Бог Животворец и не творит ничего мертвого, то это соответствует сказанному и св. Дионисием и блаженным Августином, поскольку блаженный Августин имеет в виду под «живым»(анималиум) обладание душой(анима), и в этом отношении мир не живой, как неодушевленный, но как творение Божие и как имеющий иерархическую связь с бытием Божиим по св.Дионисию, он живет, т.е. существует.Впрочем, св.Августин здесь осторожно ни признает мир одушевленным, ни отрицает его, показывая тем свою осторожность и недоверчивость к самому себе, что составляет отличительный признак святости и является удостоверением надежности его мыслей.

Поэтому мной сказано нечто такое, что могло бы быть принятым за это, как в книге «О бессмертии души» ненамеренно сказано, как я заметил («О бессмертии души», 15,24)

Т.е. что мир одушевлен.

Не то, чтобы я признаю это ложью, но поскольку невозможно наверняка понять – одушевлен ли этот мир. Но здраво и непоколебимо и несомненно должно отвергнуть, что Бог наш не является Богом этого мира, была бы у него душа,или нет. Потому что если бы была некая – то Сотворивший ее есть Бог наш. Если же никакой нет, то никаким богом не может быть, а тем более нашим.

Блаженный Августин имеет в виду, что языческие философы представляли языческих богов разными действиями этой всемирной души, а саму мировую душу объявляли Богом, о чем он подробно говорит в «Граде Божием».

Однако истиннейше верим, даже если кем-то и не познается, что существует, однако, духовная и одушевленная сила, пусть даже мир не был бы живым. Каковая сила служит Богу в святых ангелах для украшения и управления мира. Именем же святых ангелов мы провозглашаем все святое духовное творение, установленное Богом тайным и скрытым таинством.

ср. св.Дионисия Ареопагита – « Теперь, по моему мнению, должно исследовать, почему богословы называют Ангелами все вообще небесные существа (Пс. 102:20; Мф. XXV, 31), тогда как они при изъяснении чиноначалия премирных оных существ, чином Ангельским собственно называют чин последний, который окончательно заключает Божественную небесную Иерархию, а выше оного поставляют чины Архангелов, Начала, Власти, Силы, и другие высшие существа, упоминаемые в Св. Писании. Я думаю, что во всякой степени Священного чиноначалия чины высшие имеют свет и силы чинов низших, а последние не имеют того, что принадлежит высшим. Потому богословы называют Ангелами и святейшие чины высших существ; ибо и сии открывают и сообщают также нам первоначальный Божественный свет. Напротив, нет причины последний чин небесных умов называть Началами, или Престолами, или Серафимами: потому что он не имеет того, что принадлежит сим высшим силам. Как тот возводит наших Святейших Иерархов к свету, восприятому им самим от Бога, так и сии высшие его всесвятые силы возводят к Богу последний чин Ангельской Иерархии.

Может быть, кто-нибудь скажет, что имя Ангела есть обще всем небесным силам потому, что все они более или менее причастны Божеству, и сообщаемому от Него свету, но дабы наше учение было яснее, то мы благоговейно рассмотрим высокие свойства каждого небесного чина, как они открыты в Писании.» ( «О небесной иерархии, гл. 5). Аналогичное суждение его же о названии Небесных Сил – общим для всех небесных иерархий.

Вообще учение блаженного Августина настолько точно соответствует св.Дионисию Ареопагиту, что невозможно не признать одного из двух – или блаженный Августин прекрасно знаком с его сочинениями – или был созерцателем тех же таинств. Впрочем, одно не исключает другое.

Но Священное Писание не имеет обыкновения именем «души» обозначать духи ангельские. Откуда в том месте, которое в конце книги этой я сказал, «рациональные и умные числа блаженных и святых душ прямо, без посредства какой-нибудь иной природы, передают даже до земли и ада Сам Закон Божий, без которого не упадет лист с дерева, и наши волосы на голове пересчитаны» , не вижу, каким образом согласно Святым Писаниям можно поставить название духов, поскольку оно принадлежит лишь святым ангелам, а о том, что они имеют души, насколько я помню, мне нигде не приходилось читать в божественных беседах.