Слово в неделю о самаряныне
Глагола Иисусови жена: отцы наши в горе сей поклонишася, и вы глаголете, яко во Иерусалимех есть место, идеже кланятися подобает (Иоан. 4:20).
Вот сущность и различие двух древних вероисповеданий – иудейского и самарянского. Они были столько между собою сходны, что не легко открыть и указать граничную черту, одно от другого отделяющую; и в тоже время – столько одно другому враждебны, что последователи их, взаимно обличая и укоряя себя в уклонении от истины, называли друг друга не иначе, как раскольниками или схизматиками, при всяком случае друг друга поносили и преследовали, и не только избегали взаимного общения, но и одно случайное прикосновение друг к другу почитали для себя за великий грех и осквернение: не прикасаются жидове к самарянам, сказала жена самарянка Иисусу Христу, просившему у нея воды, для утоления жажды.
Между тем как у сих вероисповеданий одно было основание – слово Божие, одна вера во Христа грядудущего, одна надежда спасения, одно учение нравственное, одно упование бессмертия с наградами вечными для праведников и мучениями нескончаемыми для грешников, одне жертвоприношения, и одни обряды, законом Моисеевым предписанные. Различие состояло только в месте богослужения: – самаряне покланялись Богу на горе Гаризин, а иудеи – на горе Сион, в иерусалимском храме.
Только-то, скажут, быть может, мудрецы нашего времени самодельные? – Да, возлюбленные, только, не больше; но это только пред очами небесного Учителя и Судьи вселенные показалось столько великим и важным, что при нем самарянское поклонение Богу истинному превратилось в служение Богу неведомому, следовательно в служение суетное, безполезное и душевредное. Вы кланяетеся, сказал Господь Иисус, егоже не весте, мы кланяемся, егоже вемы, яко спасение от иудей есть (Иоан. 4:22). Так должно быть строгим, осторожным и внимательным в суждении о предметах веры: здесь часто одна черта, самая, по видимому, ничтожная и для простого и неопытного глаза маловажная, изменяет вид всего целого, унижая или возвышая оное, а нередко и вовсе разрушая до основания.
Что, в самом деле, может быть маловажнее и ничтожнее в поклонении Богу вездесущему, как перемена места, которое так же, как и первое, Ему принадлежит и Его присутствием освящается? – Однакожь богослужение самарянское, совершенно законное по предмету, по цели, по внешнему образу и внутреннему содержанию, но незаконное по месту, потеряло пред очами Божиими всю свою цену. Нововведение, кажется, небольшое, но произвело вред безмерно великий, и едва не погубило целый народ многочисленный. Одно безпримерное милосердие Человеколюбца Христа спасло его от сей гибели.
Нововведения и в делах житейских не всегда хороши и безопасны; покрайней мере, при переведении их в жизнь и дело, благоразумие требует большой осмотрительности и строгой постепенности. Но здесь оне еще уместны и иногда выражают и сами в себе совершенство, или некоторую степень совершенства, и в своих последствиях неожиданно приводят к счастливым открытиям и разного рода улучшениям. В делах же веры и Церкви оне вовсе неуместны: вера и Церковь древни, как мир, тверды и неизменны, как Бог, основавший их, который Сам о Себе говорит: Аз Господь Бог ваш, и не изменяюся (Мал. 3:6). Какое же здесь может быть место произвольным переменам и нововведениям?
Смотря с этой точки зрения на себя и на вас, возлюбленные о Господе чада и братия, я не могу не подивиться с прискорбием и не скорбеть с удивлением, как мы в делах и обычаях веры далеко отстали от наших предков, которые, как во многом другом, так особенно в отношении к вере, были тверды, как горы, и непоколебимы, как каменные утесы, вскрай моря стоящие, и как мы в суждениях о предметах веры, которых часто не понимаем, или понимаем, но недостаточно и сбивчиво, стали, на беду свою, уже слишком смелы и отважны, и чрез то нередко губим себя, губим также и новое поколение, среди нас и под влиянием нашим возрастающее!
Предки наши, и какие предки? – не такие, которых память погибе с шумом или без шума в мертвой и безплодной деятельности, не оставив по себе следов бытия их, кроме позорного имени, – но такие, которых память с похвалами пребывает доселе, и которых нетленные мощи, во свидетельство истинно богоугодной их жизни, источают до ныне в мере обильной чудесные исцеления недугов душевных и телесных, – эти, говорю, предки, бывало, говаривали: «кто хвалит чужую веру, тот хулит свою; хуля же свою веру, теряет свое спасение», и имели полное право говорить таким образом и сообразно с тем поступать, помня слова Спасителя: иже несть со Мною, глаголет Он, на Мя есть, и иже не собирает со Мною, расточает (Лук. 11:23).
Ну, скажите, по совести, положив руку на сердце, пред лицем Бога Сердцеведца, так ли мы поступаем ныне, как они поступали, в разговорах наших с иноверцами и об иноверцах? Не хвалим ли мы иногда у них, по своему ли убеждению превратному, или по снисхождению к ним преступному, то того, то другого? Не говорим ли мы, например, или не слушаем ли с приятной миной одобрения других говорящими: «католический пост, с его многочисленными и всегда готовыми изъятиями и разрешениями для некоторых и с допущением сливок и коровьего масла для всех, есть вещь недурная: его легко можно исполнить, а наша Церковь в этом отношении уже слишком строга?» – Как будто православная Церковь для своих духовных чад есть не мать, а мачиха, и как будто бы она не желала облегчить и усладить для них горький и прискорбный путь креста, если бы только могла! Но к сожалению, не может сего сделать, не изменив своему званию, и не подвергнув опасности их спасение. В посте главное дело состоит в том, чтобы наш пост, сколько возможно, более приблизить к посту Христову и Апостольскому; а этом пост исключал даже всякую пищу и питие: как же тут сделать, чтобы наш пост, хотя сколько-нибудь походил на пост Христов и Апостольский, и между тем не имел в себе тех лишений и строгостей, на которые обрекает, или вернее сказать, приглашает нас Церковь? Думаю, что и ваша изобретательность не нашла бы другого к тому средства, нежели какое предлагает нам Церковь.
Други мои! Путь легкий и пространный, по словам Христовым, есть путь вводяй в пагубу (Матф. 7:13); в царствие же Божие можно войти только путем тесным, тяжким и нуждным, путем креста и поста: Царствие Божие, говорит Господь, нудится, и нуждницы восхищают е (Матф. 11:12). Посему-то все святые мужи, искренно желавшие стяжать наследие живота вечного, и действительно стяжавшие оное, не только не обременялись страстями, и лишениями поста, которые предписывала им Церковь, но еще сами для себя добровольно умножали и увеличивали оные, уверенные в обильной от того жатве, которую надеялись пожать во время свое. «В юг сеяй скорби постные со слезами», воспевает святый Иоанн Дамаскин, «сей радостию пожнет рукояти присноживопитания». К чему же после сего может быть годен ваш легкий пост католический? Разве к утучнению тела? Но не сказал ли нам Апостол, что брашна чреву, и чрево брашном; Бог же и сие и сия упразднит (1Кор. 6:13)? Не есть ли такой пост только обман чувств, только пустое имя?
А вот у лютеран и протестантов, прибавляем, даже совсем не соблюдается постов... Не ужь-то и им мы, православные, должны подражать? – Никто из верных чад Церкви – этого не скажет и не сделает.
Не говорим ли опять: «введение в католические храмы седалищ и музыки есть учреждение, если не совсем хорошее, то по крайней мере довольно сносное, а главное, для приходящих во храмы очень выгодное: музыка возбуждает дух к молитве и избавляет от скуки, а седалища предохраняют от излишнего труда и утомления». Как будто во храме, где Сам Бог в сонме Ангелов невидимо присутствует, – посреди молитвы, которая есть собеседование с Богом, время и место думать о труде и утомлении, опасаться скуки, прибегать к искусственным средствам возбуждения, и как будто в сем случае труд, сколько бы он тяжек и продолжителен ни был, может быть излишен и обременителен? Боже мой! Такою ли честию хотят почтить Тебя твари Твои, именуемые человеками? Не самые ли причины учреждения осуждают оное, как недостойное и богопротивное? Но если бы причины сии и были сами в себе нисколько не предосудительны и вполне благовидны, то и в таком случае разве можно было вводить что-нибудь в Церковь, не имея на то основания в слове Божием?
Учреждение же в храме седалищ и музыки прямо противно слову и примеру Начальника нашея веры и Совершителя спасения Иисуса. Не сидя молился Он Человеколюбец, но стоя и с коленопреклонением, многократно падая лицем Своим на землю и утруждаясь до изнеможения и даже до пота кровавого. Не сидение также в молитве, но благоговейное с сокрушенным и покаянным сердцем стояние заповедал Он и ученикам своим: вы же, вещал Он им, егда стоите молящеся, отпущайте, аще что имате на кого (Марк. 11:25). Не музыка слышна была на Сионе, при первом собственно христианском богослужении, долженствующем быть образцом и для всех последующих до скончания века, но богохвалебное пение Самого Иисуса Христа, и с Ним единонадесяти учеников Его, хотя голоса последних, без сомнения, были не слишком звучны и стройны и нисколько не образованны, но тем не менее благоугодны Богу: Они же, повествует Евангелист Матфей, воспевше, изыдоша в гору Елеонскую (Матф. 26:30).
Не видим мы также ни начала, ни следов музыки и в молитвенных собраниях апостольских, и в богослужебных постановлениях вселенской Церкви, не исключая даже и древней римской, а видим только нечто подобное в Церкви иудейской, а еще более языческой; но все иудейския обрядовые действия вместе с храмом и священством, с жертвоприношениями и музыкою должны быть, по воле Божией, упразднены: как же сметь восстановлять их? И почему одно из них восстановлять, а другое оставлять? Притом же, какая огромная разность между музыкою еврейскою и католическою! Первая, и по внешнему устройству, и по внутреннему значению, исключительно посвящена и приспособлена была ко храму, и ни на какое уже другое житейское употребление не была обращаема; а последняя сегодня играет, и часто – одне и теже пиесы, на бале для танцев, а завтра во храме на молитву. Не правда ли, что такой быстрый и неестественный переход музыки от одной крайности к другой дает не очень выгодное понятие о нравственном достоинстве молящихся под ея звуками? А вы готовы бы были, пожалуй, и подражать им? Что же касается до музыки капищ языческих, то недовольно ли и одного этого имени, чтобы устрашить и удалить от себя всякого, носящего на себе имя христианина?
Теперь осмотритесь же вокруг себя, где вы очутились с своим неосторожным и легкомысленным словом одобрения седалищам и музыкам храмов католических? – В ряду жидов богоотверженных и язычников богоненавистных, и прямо против Христа и Апостолов и всей христианской Церкви первых десяти веков. Думаю, что вы такого незавидного соседства, ни такого открытого противления Христу Спасителю с Его Апостолами и первородною Его Церковию – никак не желали и никак не ожидали, между тем как тому и другому пришлось по неволе подвергнуться!
Не говорим ли также, – или лучше сказать, чего не говорим мы в пользу иноверия для того только, чтобы предупредить и отвратить от себя роковое имя ханжества и фанатизма, и стать под почетную хоругвь веротерпимости – многознаменательный символ духа высокого, ума необычайного, образования всестороннего? – Не спорю, возлюбленные, что веротерпимость есть дело доброе, имени и звания христиан достойное, а ханжество и фанатизм – пороки тяжкие, с христианством несовместные. Но, чтобы обладать, первым и избежать последних, надобно прежде всего иметь об них точное и определенное понятие, и ни на одну черту не выступать из пределов оного: ибо один шаг за сию черту превращает уже добродетель в порок, и порок – в добродетель.
Хотите ли видеть истинную веротерпимость в лицах? Это есть Иисус Христос в кроткой и назидательной беседе с самарянкою, которую вы ныне слышали, хотя она и сделала ему колкий упрек за предрассудок иудейский: не прикасаются жидове к самарянам, и в беседе Его с учениками Своими о самарянах, нехотевших принять Его, грядущего к ним, на которых первые хотели, было, низвести огнь небесный (Лук. 9:54). Это есть добрый самарянин в человеколюбивом поступке его с иудеянином, впадшим в разбойники. Это суть Апостолы, и верным и неверным равно и всеми способами благодеявшие, не распри и раздоры, не ожесточение и ненависть первым против последних внушавшие, но кротость и терпение, любовь и благожелание, не бунты и измены, не хитрости и козни, не клеветы и злословия против языческих властей, непрестанно и всюду их гнавших и преследовавших, озлоблявших и умерщвлявших, заповедавшие, но покорность и повиновение не точию за страх, но и за совесть. Но все сии качества не воспрепятствовали однакоже Иисусу Христу неоднократно и жестоко порицать и поносить иудеев за ожесточение и неверие их, – изгнать из храма нарушителей святости храма бичем, от вервий силетенным; а Апостолам – благовременне и безвременне вразумлять и наставлять уклоняющихся от преданные истины, обличать и запрещать и даже отсекать мечом слова Божия непослушных и нераскаянных от сообщества верных, даже до запрещения вкушать с ними пищу и, при случайных встречах, говорить им обычное приветствие (1Кор. 5:11; 2Иоан. 1:10).
Хотите ли с другой стороны видеть олицетворенными и ханжество и фанатизм? – Это суть современные Иисусу Христу книжники и фарисеи лицемеры, весь образ благочестия имущии, силы же его отвергшиися (2Тим. 3:5), или, по выражению Христову, гробы повапленные, иже внеуду убо являются красны, внутрьуду же полны суть костей мертвых и всякия нечистоты (Матф. 23:27), представляющие себя ревнителями закона, но закон и превратными своими толкованиями, и беззаконными поступками искажающие и оскверняющие, но тем не менее готовые всех с ними разномыслящих – огнем и мечом стереть с лица земли.
Что же после сего должно разуметь под именем христианской веротерпимости? – Не больше, как великодушное терпение в соседстве у себя чужой веры, без уничижения своей, – без гонения и преследования первой, но и без преграждения путей увещания и обличения, вразумления и побуждения мерами любви и мудрости для второй.
Что же должно разуметь под именем ханжества и фанатизма? – Фарисейское лицемерие, извне облеченное мнимою праведностию, а внутри исполненное всякой злобы и лукавства, самолюбивой раздражительности и безрассудной ревности по своей славе, под видом славы Божией, дышущих гневом и мщением против разномыслящих, и все противодействующее им стремящихся подавить, сокрушить и до конца истребить.
Теперь примените же сии понятия к нашей веротерпимости и ко всему тому, что мы обыкновенно называем ныне ханжеством и фанатизмом: то ли это подлинно, чем должно быть, по указанию слова Божия? Увы! Для нашей веротерпимости надобно придумать другое имя, ни в чем не похожее на первое. Она, для ока безпристрастного, есть не что иное, как только холодность и невнимательность, равнодушие и пренебрежение ко всякой вере, в том числе и к своей, а иногда предпочтительнее к своей, нежели к чужим; именем же ханжества и фанатизма мы клеймим слабые останки благочестия предков, уцелевшие в некоторых из нас. Таков ли подлинно образ здравых словес, преданный нам Апостолом, которого верно и неуклонно держаться должны (2Тим. 1:13)? Таково ли совершенство, которому поучал и к которому желал возвести нас Христос Господь, указуя на высоту богоподобия и воспрещая нам не только студное дело, но и всякое праздное слово и всякий легкомысленный, а тем более нечестивый взгляд? – Имеяй очи видети, да видит и уши слышати, да слышит и сердцем да уразумеет. Аминь.