VII Вселенский собор 787 г.

Вопрос об иконопочитании как будто не в духе греческого богословского теоретизма и гносиса. Как будто это вопрос чисто практический. Но у греков он получил очень углубленную, подлинно богословскую постановку. Логическую связь с прежними ересями для возникновения иконоборчества устанавливать было бы искусственно. И сами иконоборцы как-то неуклюже и бранчливо старались укорять православных иконопоклонников то в несторианстве, то в монофизитстве, не противополагая им ничего принципиально нового.

Иконоборчество просто вскрыло и выдвинуло один из назревших и давно существовавших вопросов. Вопрос этот подошел по духу к той очередной культурной и политической программе, которую поставила на очередь новая, исаврийская, династия. Она и сделала его боевым.

Отрицание икон существовало издавна. И принятие христианства от иудеев и период гонений не располагали к пышному развитию внешних воплощений христианства. Но и в первый катакомбный период гонений не могло не появиться преднамеренно скрытной символики. И скульптурно, и живописно изображались четырехконечный крест (иногда как буква X), голубь, рыба, корабль – все понятные христианам символы, даже взятые из мифологии, как, например, Орфей со своей лирой или крылатые гении, ставшие затем столь типичными образами ангелов. IV век, век свободы, приводит в христианские храмы уже общепринятые орнаменты стен целыми библейскими картинами и иллюстрациями новых христианских героев, мучеников и подвижников. Св. Василий Великий приглашает в слове, посвященном памяти мученика Варлаама, живописцев зарисовать его подвиги, как дело обычное. Иоанн Златоуст сообщает нам о распространении изображений – портретов св. Мелетия Антиохийского. Блаж. Феодорит рассказывает нам о портретах Симеона Столпника, продаваемых в Риме. Григорий Нисский умиляется до слез картиной принесения Исаака в жертву. Астерий Амасийский восторгается изображением мученицы Евфимии. Обычай становится всеобщим. От символики, достаточно отвлеченной, иконография в IV в. решительно переходит к конкретным иллюстрациям деяний и изображению лиц церковной истории.

Новейшие раскопки (1932 г.) профессора М. И. Ростовцева на Евфрате в римском городе Дура дают документальные доказательства, что уже в половине III в. христианские церкви и даже иудейские синагоги (!!), следуя моде римских зданий, расписывались сценами из Ветхого завета, а в христианских церквах – и из евангельской истории.

Но мы узнаем также, что в VI в. Не всем учителям церкви это нравилось. Кое-кого эти иконы соблазняли.

Евсевий Кесарийский отвечает отрицательно на желание сестры императора Констанции иметь икону Христа. Божественная природа неизобразима, «но мы научены, что и плоть его растворена славой Божества, и смертное поглощено жизнью... Итак, кто же в состоянии изобразить мертвыми и бездушными красками и тенями издающий сияние и испускающий блистающие лучи свет славы и достоинства Его?» Тем более Христа, прославленного одесную Отца.

Св. Епифаний Кипрский в Анаблате (Палестина), не в своей епархии, увидел в церкви завесу с изображением человека (?). Епифаний разорвал эту завесу и отдал ее на покрытие гроба какого-то нищего, а в церковь подарил новый кусок материи. На Западе, в Испании, на Эльвирском (Гренада) соборе (ок. 300 г.) было принято постановление против стенной живописи в церквах. Правило 36: «Placuit picturas in ecclesiis esse non debere, ne quod colitur aut adoratur, in parietibus depingatur».

Это постановление против икон пытались истолковать в смысле предохранения икон то от кощунств гонителей христианства и разрушителей храмов, то от карикатуристов и насмешников из иудеев и язычников. Но ведь мотив канона совсем не тот, а явно иконоборческий. Поэтому теперь принято объяснять это постановление прямой борьбой с ложным иконопоклонением, т.е. с языческими крайностями, вторжения которых в христианскую среду испугались отцы собора. Следовательно, уже с самого начала была чисто внутренняя и церковная дисциплинарная борьба с иконопоклонением.

В монофизитстве, по его спиритуалистической тенденции умаления человеческой природы во Христе, давно намечалось иконоборческое течение. Еще в царствование Зинона в конце V в. монофизитствующий епископ сирийского Иераполя (Мабуга) Филоксен (Ксенайя) хотел отменить у себя в епархии иконы. Севир Антиохийский тоже отрицал иконы Христа, ангелов и изображение Духа Святого в виде голубя. Анастасий Синаит (VI век) защищает иконы против каких-то отрицателей. Симеон Столпник Младший жалуется императору Юстиниану II на оскорбителей «икон Сына Божия и Всесвятой Преславной Богородицы».

На Западе, в Марселе, епископ Серен в 598 г. сорвал со стен церкви и выбросил вон иконы, которые, по его наблюдению, суеверно почитались его паствой. Папа Григорий Великий писал Серену, похваляя его за inconsideratum zelum, но порицая за уничтожение икон, которые служат простым людям вместо книги. Папа требовал, чтобы Серен восстановил иконы и объяснил пастве и свой поступок, и истинный способ почитания икон.

В VII в. На острове Крит перед епископом Неапольским выступает уже большая группа борющихся с иконами христиан, которые ссылались при этом на Ветхий Завет и осуждали христиан, почитающих святые места и камни, а также мощи святых.

Иоанн, епископ Фессалоникский, защищает иконы от христиан-возражателей, которые, придираясь, говорят, что если даже и можно изображать Бога, явившегося во плоти, то на каком же основании изображать бесплотных духов, ангелов?

Один паломник на Восток с Запада, Аркульф, в конце VII в. сообщает, что он встречался на пути с иконоборческими течениями. В самом Константинополе он видел, как один свирепый фанатик сорвал со стены дома резное по дереву изображение Богоматери и бросил его в отхожее место. Об императоре Филиппике-Вардане известно, что перед своим свержением в 713 г. он собирался издать закон против поклонения иконам. Он был так настроен и по своей монофелитской идеологии, и по своему местному армяно-павликианскому (еретическому) воспитанию, враждебному церковному культу.

Появившийся с VII в. ислам с его враждой ко всякого рода изображениям (живописным и скульптурным) человеческих и сверхчеловеческих лиц (безличные картины мира и животных не отрицались) заново оживил сомнения в законности икон; далеко не везде, но в районах, соседних с арабами: Малая Азия, Армения. Само население этих районов было в расовом отношении отлично от эллинских районов Мореи, Аттики, Македонии. Там, в центре Малой Азии, исконно жили и таились древние антицерковные ереси: монтанизм, маркионитство, павликианство – антикультурные и антииконные по духу доктрины. В этом пункте ислам им был понятнее и представлялся как бы совершеннее, «духовнее» христианства. В этой атмосфере императоры, выдерживавшие вековой напор фанатичного ислама, не могли не соблазняться устранить лишнее препятствие к мирному соседству с религией Магомета. Недаром защитники икон называли императоров-иконоборцев «σαρακηνοφρονοι – сарацински мудрствующими».

Такое вероучительное угодничество врагу и конкуренту христианской империи само по себе не могло бы объяснить того извращенческого энтузиазма, который характерен для программы иконоборцев. Иконы – только часть, деталь их реформаторской программы. Да, всё дело в этой государственной и культурной программе данного периода. Что же это за программа?

Все исторические источники времени иконоборчества принадлежат гонимым и оскорбленным православным и потому рисуют царей-иконоборцев в самых мрачных чертах.

Историческая объективность тут требовала поправок, но поправки вскоре превратились в противоположную крайность. Симпатии немецких протестантских историков и восточных историков, как, например, Папарригопуло («История эллинского народа»), склонны к полному оправданию императоров-иконоборцев, как просто реформаторов-прогрессистов. Наш профессор Терновский сопоставляет эту оценку с оценкой в нашей истории реформ Петра Великого. Как было бы трудно, говорит он, сформулировать объективно оценку реформ Петра, если были бы уничтожены все исторические источники, кроме обличительных слов Стефана Яворского.

Действительно, при спокойной оценке деятельности императоров-иконоборцев они обрисовываются, как искусные правители, восстановители целостности силы государства, организаторы армии, собиратели казны, гуманные законодатели. Православные летописцы рисуют дело так, что эти императоры гнали иконы по своей вандальской грубости и разрушали просвещение и школы. Но это надо принимать с поправкой. Если даже иконоборцы и сжигали враждебные им книги и закрывали православные школы, то одновременно они поощряли другую литературу и поддерживали другие школы.

Но верность этой черты «варварства» иконоборцев надо понимать тоньше. Просвещение Византии и умственная культура значительно понизились со времени Юстиниана Великого (527–565 гг.). Прежние тонкие проблемы догматики стали непосильны большинству богословских умов. Новые поколения могли ухватиться только за вопрос более доступный упрощенному мышлению. Императоры VII в. были выходцами из варварских Исаврии и Армении. Они бывали иногда и на высоте просвещения своего времени, но тон их умствований был варварски рационалистичен. Затронули они вопрос общепонятный и для народных масс и довели дело до кровавых гонений. В этом их ошибка и непопулярность в истории.

В общем императорское иконоборчество вырисовывается теперь в истории, как направление, аналогичное духу эпохи Возрождения. Таково было восстание мирского духа против клерикального духа средневековья. В том же духе восставал против клерикализма светский дух германского Kulturkampf, а во времена Бисмарка и лаический фанатизм третьей Французской Республики, отделявшейся от католической церкви. Это – дух, сродный и нашему русскому либеральному, и радикальному «просветительству», принявшему уже варварскую безбрежность в большевистском деспотизме.

Государи-иконоборцы находили, что для блага государства нужно и людские силы, и денежные средства отвлечь от монашества и церкви и направить все в государственное казначейство и на армию, вымести «клерикализм» из государства. И действительно, в конкретной жизни государства замечались патологические крайности. При Юстиниане II в 695 г. министром финансов был назначен авва Феодот. Он оказался жестоким и несправедливым в сборе податей, за что в 696 г. был убит чернью. При императрице Анастасии II в 715 г. главнокомандующим армиями был назначен диакон Софийского храма Иоанн, также убитый солдатами. Два монаха в 696 г. явились главными заговорщиками при свержении Юстиниана II.

Императоры-иконоборцы боролись с монастырями и монахами не менее, чем с иконами, проповедуя секуляризацию не только монастырских имений, но и всей их жизни, культуры и литературы. Монастыри не только поглощали человеческий материал, нужный для армии, но и владели большими материальными ценностями в форме поместий. Императоры-иконоборцы попутно вдвойне ожесточались против икон, защищаемых монахами, а в сущности, истребляли самое монашество. Иначе говоря, сама по себе затея упразднить иконы, может быть, и не разгорелась бы в такую упорную борьбу светской власти, ибо сами по себе иконы не были так связаны с материальными интересами.

Вдохновляясь светскими государственными интересами против монашеского стиля народного благочестия, императоры увлекались новым для того времени «лаическим» духом. Они бранили монахов «одетыми мраком, ничего не помнящими».

Вместо мрака аскезы и покаянного плача императоры подчеркнуто рекомендовали светский образ жизни, кутежи и амуры. A людей прежнего обрядового благочестия объявляли политически неблагонадежными. Из императорского титула выбрасывали словечко «ά άγιος». Петр Великий в последующие времена с восторгом приветствовал, повторял и доводил до крайности эту кощунственную жизнерадостность.

Вообще, государственный интерес в православных царствах не раз в этом смысле сталкивался с церковным бытом и переходил в борьбу с так называемым «клерикализмом». Разумеется, каждый раз в стиле своей эпохи. Например, у нас даже благочестивый Иван Грозный говорил: «Нигде же обрящеши, еже не раззоритися царству, от попов владому». – «Когда греческие императоры, – говорил Петр Великий, – оставя свое звание, ханжить начали, а наипаче их жены, тогда некоторые плуты к ним подошли и в городах монастыри строить испросили. Так на одном канале от Черного моря до Цареграда не меньше 300 монастырей было, а от сего, когда турки подошли к Цареграду, ниже 6 тысяч воинов взыскать могли».

Лев был родом исавриец. По семье собственно сириец-семит (συρογενης). Родина его – Германикия (Мараш) на границе Киликии и Сирии. По должности он был «восточным главнокомандующим», т.е. военным губернатором двух провинций Фригии. Он вырос и привык там к понятиям иконоборческим, общепринятым, как среди возникшего в Армении павликианства, так и у наполнявших Фригию монтанистов и новатиан. Лев узурпаторски отнял власть у слабого Феодосия III и сразу оправдал себя спасением Константинополя от грозной осады арабов. Спасительное для империи дело Льва Исавра было выдающимся историческим подвигом. Византия находилась в положении аналогичном последующему грозному моменту перед 1453 г. Если бы Лев не победил сарацин, то уже с 717 г. Константинополь был бы под арабской мусульманской властью, на 700 лет раньше власти турок. С Запада славяне теснили греков. Болгары были уже в Эносе, а арабы обложили Константинополь кругом. Таким образом Византийская империя свелась к одной столице. Лев одолел арабов. После года осады (с августа 717 по август 718 г.) арабы отступили, потеряв до 150 тысяч, и только с жалкими пятью судами вернулись в Сирию. Однако вскоре оправились и опять отобрали у греков Армению, Каппадокию и Вифинию. Но Лев окончательно разбил их во Фригии под Акроиносом. Это произошло уже в 740 г. Эта победа была не случайной. Ее добился Лев путем полной реорганизации старой армии, соединенной с экономическими реформами. Военные нужды побудили Льва быть и религиозным реформатором. В этом аналогия с реформами Петра Великого.

Лев поднял дисциплину в армии. Он издал Кодекс законов (так называемый Эклога, Εκλογη) и специальный «Земледельческий закон – Νομος Γεωργικος». последний – в защиту свободы земледельцев против кабалы. Вопреки 78-му правилу Трулльского собора Лев издал либеральный закон о смешанных браках, лишь бы обе стороны были христианами.

Прошло десять лет от начала правления Льва, пока он решился выступить против икон. Он достаточно осмотрелся и нашел себе опору в части иерархии. Не случайно, что сравнительно скоро, в 754 г., почти весь византийский епископат соборно в числе 338 высказался против икон. Особого насилия в этом случае не было. Епископы могли думать, что эта мера возвысит духовность народного благочестия и избавит иерархию от борьбы с бытовыми крайностями. Позднее (около 825 г.) император Михаил Травль жаловался, что византийцы берут иконы в восприемники своих детей при крещении. Другие не берут в уста святого Тела прежде, чем не положат его на святые иконы. Священники соскабливают краски с икон и примешивают их к святой Крови. Иные предпочитают служить литургии по домам на святых иконах вместо церковных престолов.

Сначала среди малоазийских иерархов наметился целый кружок противников икон. Самым активным явился епископ города Наколии Константин в Синнадской митрополии (Фригия), человек малообразованный, фанатичный. Он восстал против «поклонения рукотворным» вещам – προσκυνησις τοις χειροποιητοις, чем вызвал протест митрополита Синнадского.

Тот писал Константинопольскому патриарху Герману о своем бунтующем епископе. Но Константин был не одинок. Фома, епископ Клавдиопольский (в Понте), еще решительнее воспламенился против «идолопоклонства», запрещенного Ветхим заветом (Исх. 20:4–5). Константин и Фома отправились в Константинополь к патриарху Герману. Он их разубеждал и, казалось ему, разубедил. Но это было наивностью Германа. Вернувшись к себе в Клавдиополь, Фома решительно запретил иконы. Константин Наколийский также. Третьим их единомышленником был митрополит Ефесский Феодосий, сын низложенного императора Тиверия. Митрополит Феодосий по своим связям был доверенным лицом и Льва III Исавра. Еще значительнее то обстоятельство, что синкел самого патриарха Германа Анастасий также примкнул к иконоборцам.

Движение передалось во дворец к императору Льву еще и другим путем, через временного его фаворита и соплеменника по крови, сирийца Висира, который, попав в плен к арабскому калифу Иезиду II, принял ислам и делал там карьеру. Висир дружил в Палестине с главным Тивериадским раввином. Он свел последнего с калифом, и раввин внушил Иезиду изгнать идолопоклонничество, вносимое в Палестину и Сирию христианами. Иезид издал в 723 г. указ уничтожить всякие человеческие изображения на улицах, площадях и зданиях. Исполнение указа проведено было строго и опустошительно. Молва об этом пришла и в Малую Азию. И как будто иконоборческая зараза эта как-то передалась указанной группе епископов. Но что всего интереснее – это приближение Львом III к себе Висира, вернувшегося из плена и вновь ставшего христианином. Император сделал его патрицием. Мнения их об иконах совпали. На их общей родине (Исаврии – Сирии) издавна процветало чуждое икон мессалианство и иконоборческое павликианство. Да, может быть, у обоих было и расовое семитическое отвращение к пластическим искусствам.

Начавшееся среди иерархии иконоборческое движение нашло благодарный отклик в сердце Льва III. Он возревновал об этом, как о долге своей религиозной совести. Когда в 726 г. случилось извержение вулкана на морском дне к северо-западу от Крита и среди Цикладских островов образовался новый остров, император Лев увидел в этом знамение гнева Божия. За что? За «идолопоклонство». Таково было придворное толкование. Император созвал Тайный совет (так называемый Silentium) и высказал свое отрицательное мнение об иконах. Так как патриарх Герман не считал возможным решать такой вопрос без вселенского собора, то и император решил действовать без резкостей, постепенно. Внимательное чтение первоисточников (главным образом хронографа Феофана) не подтверждает того, что император издал указ в 726 г. или 729 г. Но, несомненно, сделан был опыт начать некую «чистку»: удалять иконы с видных наружных мест и, как говорили, поднимать их в церквах повыше, чтобы народ не лобызал и не кланялся им. Из храма св. Софии во все царствование Льва III иконы не убирались. Этим компромиссным методом и объясняется, что целых три с половиной года после этого патриарх Герман оставался на своем посту. Император Лев будто бы обращался и к народу с увещаниями отстать от поклонения иконам. Но успеха не имел и в конце концов перешел к грубым солдатским мерам. Свой грубый (обычный для его времени) взгляд на эти дела Лев фактически уже применил в первые же годы своего царствования. В 723 г. по неясным причинам приказал всех иудеев империи и монтанистов насильственно крестить. Такой жест, бесспорно, свидетельствует, что «просвещенство» исаврийцев не было тождественно со свободолюбием эпохи Возрождения или XIX в. Это было просвещенство варваров-деспотов. Хитрые иудеи сговорились принять крещение («обмануть безумного гоя»), но фанатичные, искренно безумные монтанисты во Фригии собрались в одном своем храме и сами себя сожгли.

Этот эпизод, между прочим, не подтверждает того, что, например, Лев якобы особенно симпатизировал иудейству (как врагу икон) или монтанизму и потому-де додумался до иконоборчества. Но Лев, конечно, между прочим, и этим путем мог думать о завлечении иудеев в рамки церкви.

Дело началось со своего рода эксперимента – удаления с видного места, с ворот на дворцовой площади, называвшихся «Халкопратия», образа Спасителя, известного под именем Αντιφωνητής (т.е. «ответчик» в смысле денежного гаранта, «поручителя»), по церковно-славянски «споручник». Его воздвиг византийский купец-моряк в благодарность за чудесное избавление от трудного долгового обязательства, причем Спаситель (или Его святое имя) явился как бы поручителем за должника. Образ этот папа Григорий II называет «statua», Зонара – εκτυπωμα, «κованое изображение», Кодин – στηλη χαλκη, »μедный столб». Это была не плоская икона в красках, а скульптура.

Может быть, это была статуя, наподобие тех золоченных статуй, какие ставят на южнофранцузских и итальянских куполах вместо крестов, а может, это было горельефное распятие на фоне креста. Ведь офицер, посланный его снять (σπαθαροκανδιδατος Ιουβινος), не просто убирал его, а, поднявшись по лестнице, почему-то трижды ударил топориком по лицу изображения Спасителя – τρις ετυψε μετα της αξινης εις το προσωπον του χαρακτηρος του Σωτηρος, т.е. как бы хотел срубить с креста только рельеф тела Христа, а крест оставить, поскольку иконоборцы крест демонстративно чтили. Кощуннику-офицеру толпа не дала докончить издевательство. Его сбросили и линчевали, забив палками. Особенно отличились женщины – γυναικες ξηλωτριαι και μυροφοροι. Убили и нескольких солдат. За это были казнены 9 человек и один инок, Феодосий. Это – первые мученики за иконы. На место снятого Лев поставил крест и под ним надпись: «Не терпя, чтобы Христос изображался в безгласном и бездыханном образе из землевидного материала, воспрещаемого в Писании, Лев с сыном юным Константином начертывает на вратах трисолнечный образ Креста – похвалу верных».

В июне того же 726 г. Новое иконоборческое настроение армии демонстративно проявило себя в новом вызывающем инциденте. Арабы осадили Никею. Осажденные жители толпились около образа Богоматери с молитвами. Один солдат швырнул в икону камнем и разбил у нее ногу. По-видимому, икона была скульптурная. На другой же день, гласит предание, солдат был сам убит камнем в сражении с арабами. Город спасся от арабов. Православные увидели в этом знамение и еще больше стали чтить иконы.

По-видимому, власти все-таки уничтожили все иконные изображения, стоявшие в городах наружно. Число мучеников и исповедников за иконы при Льве Исавре этими случаями и ограничилось. Лев не посмел раздувать гонение, учитывая реакцию. Острова и Южная Эллада даже восстали и выдвинули претендента на трон – Косьму. На Константинополь шел уже флот повстанцев. Но войска и флот Льва разбили его при помощи знаменитого «греческого огня».

На Западе узнали об иконоборчестве от очевидцев – западных купцов, бывших при народном возмущении по поводу снятия образа Спасителя на бронзовых воротах Халкопратии. «Тут находились, – читаем в письме папы Григория II императору, – коммерсанты из Рима, Галлии, из вандалов, из Мавритании, из готов – словом, из всех внутренних стран Запада. Прибыв на родину, они рассказали каждый в своей стране о твоих ребяческих поступках. Тогда всюду стали бросать твои портреты на землю, попирать их ногами и уродовать твое лицо». Папа собрал в Риме собор в 727 г. И подтвердил на нем законность иконопочитания.

Если забунтовала уже Эллада, то тем более оснований к волнению, помимо богословских, было у Запада. Посягательство византийских василевсов на церковь и догму было отсрочено ввиду настроения пап, обостренного опасениями секуляризации церковных имуществ со стороны Льва. В воздухе Италии чувствовалось настроение восстания и отпадения от Византии под власть новых западных королей. Папа Григорий II был символом таких настроений. И императору Льву трудно было вступать в прямую борьбу с Западом из-за икон, когда в самом Константинополе патриарх Герман был на стороне икон. Иконы оставались внутри церквей, и лишь постепенно нарастало в иерархии иконоборческое настроение. Лев высматривал и приближал к себе подходящих иерархов. Таковым оказался протосинкел патриарха Германа Анастасий. Лев наметил его в заместители Германа и решил сделать на последнего прямой нажим. В 729 г. император пригласил к себе св. Германа для «дружеского» сговора. Успеха не было. После этого Анастасий начал почти открытую агитацию против Германа, который ему сказал: «Не слишком спеши, еще успеешь попасть на ипподром». Это значило впутаться в рискованную политику и быть публично казненным. Действительно, через 15 лет мы увидим Анастасия посаженным на осла и возимым позорно по ипподрому.

Наконец, император 17 января 729 г. снова пригласил патриарха на закрытое совещание верховного совета (σιλεντιον) и на нем решительно поставил вопрос об иконах. Патриарх пространно возражал, но, видя свою безуспешность, сложил с себя знаки сана и сказал: «Если я Иона, бросьте меня в море, но, Государь, без вселенского собора не подобает ничего менять в вере». Св. Герман удалился в свое имение Платанион и там прожил до скорой своей смерти в преклонном возрасте старше 90 лет.

Еще пред этими решающими моментами св. Герман писал папе Григорию II о своем сопротивлении императору. Сохранился ответ Григория II, в котором папа приветствует св. Германа, как своего собрата и борца за церковь. Действительно, св. Герман при всей тихости своего нрава был плотиной, сдерживавшей назревшее иконоборчество в церкви.

Возведенный тотчас после его смерти на патриаршество Анастасий издал свое циркулярное послание (συγγραφήν), в котором дал церковную санкцию на борьбу против икон. Никакого другого указа самого императора Льва в 730 г. против икон не было. Одна эта воля патриарха открыла новую страницу иконоборчества внутри иерархии. Многие рабски пошли по модной официальной дороге. На Востоке опять распространилась мода на еретичество.

Общеизвестно выступление выдающегося по образованности грека Иоанна, ставшего статс-секретарем при калифе Дамасском, в защиту икон. В этом некий парадокс. Высокопоставленный министр в державе, враждующей со всякого рода иконами, выступает защитником икон, тогда как в самой православной греческой державе открывается война против них с высот трона и верхушки иерархии. Знамениты послания Иоанна Дамаскина в защиту икон. Первое из них было написано вскоре после 726 г., а два следующие – после водворения на патриаршестве Анастасия, т.е. после 730 г.

Желая отомстить Иоанну, Лев писал калифу, что Иоанн – изменник калифу. Позднейшее житие (XI в.) рассказывает по этому случаю о чуде воссоединения руки Иоанна, отсеченной калифом. Напротив, злобствовавший против Иоанна иконоборческий собор 754 г. изображает Иоанна врагом Византийской империи и арабским патриотом. Некоторые новые историки считают, что выступления Иоанна против Льва могли считаться полезными арабским державам, ибо в укор Иоанну византийцы ставили его арабское фамильное прозвище «Мансур», т.е. «помощник в победе». Так прозван был один грек, помогший арабам взять Дамаск. Может быть, от него и происходил Иоанн Дамаскин. То есть фамилия Иоанна и он сам считались друзьями калифов и пользовались их доверием, вопреки рассказу жития.

Оно типично изображается в неподлинной полемической переписке императора Льва с папой Григорием II. Но в основе ее лежат какие-то и подлинные письма, и, главное, ходячие в ту пору мысли и доводы.

Император Лев будто бы пишет: «Иконы – это идолы, запрещенные второй заповедью. Народ суеверно чтит материю и святых считает за богов. Как израильский царь Езекия, после 800-летнего почитания Моисеева медного змея из-за суеверия народного убрал его из храма, так и я теперь по истечении 700 лет по Христе вынужден сокрушить накопившееся суеверие христианского народа. Да я имею на то и право, и это – мой долг, ибо я царь и иерей».

Это изречение часто цитируется при характеристике византийского кесаро-папизма. Но по букве оно не подходит к светской идеологии императоров-иконоборцев. Однако в пылу полемики люди не всегда бывают последовательны. И в глазах Запада именно в таких идеях были повинны все византийские василевсы. Обвинение – типическое.

Папа Григорий II осуждает этот царский произвол и возражает Льву между прочим будто бы и следующими грубоватыми аргументами: «Если ты не научился от разумных, то научись от глупых. Пойди в школу, и дети тебя научат. Если ты там скажешь непочтительно о Христе и Божией Матери, то дети закидают тебя учебными досками».

Сопротивление папы еретичеству императора не могло не поднять всех паров недовольства византийским режимом, скоплявшихся в Италии. Усиленные налоги Льва возбуждали острое недовольство. A нажимавшие с севера лангобарды пользовались такими моментами, чтобы захватить всю Италию – и греческую Равенну, и папский Рим.

При этих данных безумие новой ереси отрывало и церковно и политически Италию от Византии. Прежние ереси оторвали Восток, а новая ересь помогла оторваться и Западу. Еретичество византийских императоров, таким образом, было пагубным и в политическом смысле и глубоко виновато в подготовке разделения церквей. Вассальная зависимость папы от Византии переходила в вассальную зависимость от новых покровителей. Ломбардские короли, ставшие христианами, и сделали вскоре римских пап светскими владетелями.

Еще прежде, чем первое распоряжение Льва III от 726 г. дошло до Рима, лангобарды уже взяли Равенну и другие города. A византийские наместники обложили усиленными налогами Южную Италию, и на церкви в частности. Папа встал на защиту обремененных. Но византийские чиновники, считая его при данных обстоятельствах государственным преступником, позволили образоваться заговору для убийства папы. На поддержку заговорщикам из Византии прибыл новый экзарх Павел с инструкциями от императора убрать (?) Григория II и на его место провести другого. Но римляне соединились с лангобардами, окружили Рим и не позволили тронуть папу. Венецианская армия, население Пентаполя и все итальянцы заявили, что они отложатся от Византии, если экзарх посягнет на папу. И папе Григорию II самому пришлось утихомиривать восстание и удалось возвратиться на линию лояльности. Но усердие в пользу Константинополя не прекращалось. На жизнь папы хотел посягнуть византийский губернатор Неаполя. Его римляне убили. Убила папская партия и самого экзарха Павла в Равенне. И со стороны византийцев последовал еще ряд посягательств на папу. Тем временем лангобарды занимали город за городом. И опять-таки папа убеждал римлян не увлекаться враждой, ne desisterent ab amore vel fide Romani imperii.

Из этого видно, насколько «пораженчество» римлян, т.е. соединение с варварами-лангобардами против Византии, противоречило их патриотическому римскому чувству и насколько оно было вызвано безумным еретичеством императоров.

Когда дошло до Григория II, συγγραφη, послание патриарха Анастасия, папа отверг эпитет «брата и сослужителя», который прилагал к нему Анастасий, обличил Анастасия в ереси и написал, что отлучит его, если он не вернется к православию. Григорий II умер в 731 г. Преемник его, Григорий III, взял ту же твердую линию. На соборе в Риме из 93 епископов папа постановил: «Впредь кто изымет, уничтожит или обесчестит и поругает иконы Спасителя, Его Пречистой Матери, Честнейшей и Непорочной Девы, или св. апостолов и прочих святых, да лишится Тела и Крови Господа и да будет отлучен от церкви». Но все послания папы об этом к императору и патриарху были арестованы в пути и не допущены до адресатов. Арестованы подобные письма, отправленные и по разным городам Италии. Император решил покончить с сопротивлением Рима. В 732 г. в Италию направлен был флот, но он погиб от бури в Адриатике. Озлобленный император наложил большую контрибуцию на Сицилию и Калабрию, в том числе и на «наследие апостолов», т.е. на владение римской кафедры.

Но кроме этой междоусобной войны с римским Западом, государственной и материальной, иконоборческое безумие заложило на века прочный камень и для войны церковной, для раздора, борьбы и распада церквей, римской и греческой. Подсознательно тут проявилась и разделяющая роль в церкви национального начала. До сих пор древняя «Великая Греция», т.е. юг Италии (Апулия, Калабрия, Сицилия), где жили греки и говорили в эту эпоху на своем греческом языке, а также почти весь Балканский полуостров (Ахаия, Эпир, Фессалия, Иллирия, Македония, Дакия, Мэзия, Дардания) соответственно старому имперскому делению считались провинциями Западной Римской империи и потому церковно принадлежали к Римскому патриархату. В них, однако, церковная жизнь по богослужебному языку, обрядам и обычаям текла не по латинскому, а по греческому руслу. Латинская каноника и латинский обряд только еще начинали поглощать обряд греческий на крайнем Западе, на юге Италии. Чем далее на Восток (в Ахаии, Македонии), тем незначительнее было влияние римского обряда. Но при греческом языке и греческом богослужебном чине греки этих областей считали себя церковно лояльными чадами римского патриарха – папы. Сейчас этому полагается конец. Император Лев в гневе на пап без собора, своей властью производит передел границ патриархатов Римского и Константинопольского. Он отнимает силой церковную юрисдикцию у пап над этой обширной территорией с сотнями епархий и епископов и подчиняет ее церковной, патриаршей власти Константинопольского архиепископа. Константинопольские патриархи и все византийцы не могли не увлечься выгодами этой их национальной «победы». A римская церковь (папы) не могла не отнестись к этому, как к неканоническому насилию, грабежу «наследия – патримонии» апостола Петра. Именно этот раздор из-за власти при патриархе Фотии (IX в.) и повел к печальному разделению церквей.

A римские папы этим актом императора Льва как бы выбрасывались из пределов окончательно отреченной империи, отрывались от ее духа и интересов и толкались в объятия новых западных «варваров». Иконоборческое безумие углубляло разделение Востока и Запада.

Император Лев умер 18 июня 741 г. после славного со светской точки зрения царствования и укрепления мощи своей империи. A церковь в неделю православия анафематствовала Льва так: «Первому злейшему иконоборцу, паче же христоборцу, зверю зловредному, прельщенному от двух псов евреев, демонскому слуге, богопротивному ратнику Божия Церкве, мучителю, а не царю, Льву Исавренину и его лжепатриарху Анастасию, гонителю Христова стада, а не пастырю, и с таинники их – анафема!»

Продолжателем всей политики Льва был сын его Константин, доведший иконоборчество до ужасов жестокого гонения. Личность, столь же противоположно оцениваемая светскими византологами и церковными. У церковных историков к Константину пристало прозвище Копроним (Κοπρωνυμος, Γноетезный, т.е. по-церковно-славянски тезоименитый гною, навозу, калу), Летописец Феофан сообщает, будто он назван так потому, что обмарался в самой купели крещения. Но вернее, что так назвали его православные по другим основаниям. Он был маниакальный любитель лошадей, возился с ними, обмазывался навозом и уверял своих близких и семейных, что это и приятно и полезно для здоровья. Назывался он обыкновенно Καβαλλινος – "Λошадиный» – «Константин Лошадник», церковные люди только усилили это прозвище – «Навозник».

Константина некоторые историки превозносят до небес за победы и поднятие экономического благосостояния империи. Но никто не может отрицать его варварской жестокости и садизма в религиозных преследованиях и его личной развратности. Он был мужеложник, закончивший свои дни в злейшей гнилостной болезни. На оргиях Константина присутствовал (ради элемента кощунства) его собутыльник из сбросивших с себя сан монахов, некто с прозвищем της χαρας παπας – «веселый батька». Религиозный цинизм Константина доходил до того, что, казалось, он враг не православия, а всякой религии. Летописец рассказывает: «Царь дошел до такого безумия и маньячества, что предписал не называть всенародно святым никого из угодников Божиих; обретаемые мощи оплевать, заступничества их не требовать, ибо они ничего не могут. Вдобавок к этому всескверный нечестивец приказал: да не призывает никто предстательства Марии, ибо она ничего не может, и запрещал называть ее Богородицей. Держа в руке кошелек, полный золота, и показывая всем, царь спрашивал: чего стоит кошелек? Отвечали: стоит дорого. Вытряхнув золото, спрашивал опять: чего стоит теперь? Отвечали: ничего. Так и Мария, сказал царь, не удостаивая, окаянный, ее даже имени Богоматери, пока имела в себе Христа, была достойна чести. A как только родила Христа, ничем уже не отличается от других женщин. От такой хулы пощади нас, Господи!»

Константину в самом начале царствования пришлось пережить испытание, которое показало, что его политика – ненадежная база для власти. Его зять, женатый на его сестре Анне, армянин Артавазд, главнокомандующий на территории Армении против арабов, воспользовался отъездом Константина на восточный фронт. Опираясь на иконопочитателей, Артавазд решил явиться в Константинополь и захватить власть. Ему это удалось. Он объявил о смерти Константина. В этом случае он был бы законным преемником. Артавазд объявил иконопочитание. Трусливый патриарх Анастасий признал Артавазда, признал иконы и объявил всенародно, что Константин был еретиком, который «бесстыдно отрицал даже Божество Иисуса Христа». Целый год (742–743 гг.) длилось двоевластие. Наконец, Константин пришел с войсками в Константинополь, низверг Артавазда и ослепил его вместе с его сыном. Вероломный патриарх Анастасий был подвергнут осмеянию, но оставлен на кафедре за новое раскаяние и готовность служить иконоборчеству.

Эта катастрофа была для Константина предостережением – не торопиться с истязанием религиозной совести своих подданных. И действителыю, целых 11 лет не слышно было о новых переменах по вопросу об иконах. Но после передышки и тайной подготовки Константин надумал двинуть дело путем придания иконоборчеству авторитета канонического соборного освящения. За эти годы происходили перемещения и подбор на епископские кафедры и другие церковные посты нужных лиц. Когда все было подготовлено, Константин распорядился провести по всем городам silentia, т.е. совещания посвященных в заговор духовных и мирян, и уже после этого вся иерархия открыто была созвана на собор в столицу. Это знаменитый иконоборческий собор 754 г. (некоторые исследователи указывают 753 г.).

Насколько упорно император Константин был сосредоточен на созыве этого собора видно из того, что он буквально бросил на произвол судьбы Италию, которую пядь за пядью захватывали лангобарды. Риму грозила оккупация. Папа Стефан II умолял Константина исполнить обещание и послать в Италию войска и искусных генералов, чтобы остановить наступление короля Астольфа. Но Константин отказал, всецело занятый своим иконоборческим безумием. Тогда папа вынужден был обратиться к королю франков Пипину, просить его помощи и венчать его царским венцом. Так потом и вышло. Франкские короли отняли у лангобардов Италию и подарили ее папе. Так родилась светская власть папы. Еретическое безумие византийских царей само гнало от себя прочь римскую церковь.

Собору был отведен дворец Иериа на другом берегу Босфора, между Хрисополем и Халкидоном. Замышлялся он, как вселенский. Но ни Рим, ни Александрия, ни Антиохия, ни Иерусалим на нем не были представлены. Всего собралось 338 епископов (!). Патриарх Анастасий перед тем умер. Председателем собора был Феодосий Ефесский, незаконный сын императора Тиверия III Апсимара (698–705 гг.). Столпами собора были: митрополит Антиохии Писидийской Василий Трикокав и митрополит Перги Памфилийской Сисиний Пастилла. Заседания продолжались с 10 февраля по 8 августа. 8 августа собор перешел во Влахернский храм в Константинополе. Император в преемники Анастасию избрал монаха Константина, епископа Силлейского из Пергской митрополии, и сам возвел его на патриарший престол.

27 августа на ипподроме провозглашен был и орос собора, и анафема защитникам икон: Герману Константинопольскому, св. Иоанну Дамаскину и Георгию Кипрскому.

A императора Константина отцы собора величали 13-м апостолом и возглашали: «Днесь спасение миру бысть, ибо ты, царь, искупил нас от идолов!»

Ряд мыслей и формул ороса таков: «Под личиной христианства диавол ввел поклонение идолам, убедив своими лжемудрованиями христиан не отпадать от твари, но поклоняться ей, чтить ее и почитать тварь Богом под именем Христа. Ввиду этого император собрал собор, чтобы исследовать Писание о соблазнительных обычаях делать изображения, отвлекающие человеческий ум от высокого и угодного Богу служения к земному и вещественному почитанию твари, и по Божию указанию изречь то, что будет определено епископами».

Иконоборческие богословы принадлежали к эпохе после VI в., когда сильно распространилось влияние так называемых Ареопагитик, т.е. мистических сочинений неизвестного автора, философствующего в духе неоплатонизма и ярко популяризировавшего между прочим идею абсолютной неопределимости Божества в категориях человеческого разума. Так называемое «апофатическое» богословие. Идея невыразимости и неизобразимости Божества была самой навязчивой, модной идеей времени. Этой идеей иконоборцы и били по мышлению православных.

A так как догмат о Боге воплотившемся тоже был после монофизитских и монофелитских споров выяснен в смысле нераздельности Божества от человечества, то иконоборцы и христологию обращали этой мистической стороной и не позволяли православным просто ссылаться на факт человечества Христа. Видимое человечество было видимо и для неверующих. А то, что должны видеть верующие, т.е. Божество в человечестве Христа, – это нельзя отделить от видимого просто: выйдет или арианство, или несторианство, или монофизитство. Иконоборцы аргументировали так:

«Употребление икон противно основному догмату христианства – учению о Богочеловеке.

Если икона изображает только Божество, то получается Божество ограниченное, «описуемое» (т.е. арианство). Если Божество, слитое с плотию, – то евтихианство, монофизитство. Если одно человеческое, – то несторианство.

Да постыдятся иконочитатели впадать в богохульство и нечестие, да обратятся и перестанут изображать, любить и почитать икону Христа, которая ошибочно называется именем Христовым.

Есть единственная икона Христова – это евхаристия. Из всего, находящегося под небом, не названо другого вида или образа, который мог бы изображать Его воплощение. Итак, вот что служит иконой животворящей плоти Его!

Икона эта должна быть приготовляема с молитвой и благоговением. Что же хотел сделать этим Премудрый Бог? Ничего другого, как только наглядно показать и объяснить нам, людям, то, что сделано Им в таинстве домостроительства. Христос преднамеренно для образа своего воплощения избрал хлеб, не представляющий собой подобия человека, чтобы не ввелось идолопоклонства».

«Но может быть, можно изображать изобразимое, т.е. писать иконы Богородицы и святых? Но поскольку отвергнуто, как ненужное, первое, то не нужно и это. Христианству чужды и иудейство, и язычество, т.е. И «жертвы», и «идолы». Итак, если в церкви нет ничего чуждого (иудейского и языческого), то нужно извергнуть из нее и иконопочитание, как чуждое ей и как изобретение людей, преданных демонам».

Христианству чуждо наплодившее идолов языческое искусство. «Как можно даже осмелиться посредством низкого эллинского искусства изображать православную Матерь Божию, в которой вместилась полнота Божества и которая выше небес и славней херувимов? Или еще: как не стыдятся посредством языческого искусства изображать святых, имеющих царствовать со Христом, стать сопрестольниками Ему, судить вселенную и уподобиться образу славы Его, когда их, как говорит Писание, не был достоин весь мир (Евр. 11:38). Вообще, искусство не прилично церкви, унижает ее. Недостойно христианам, получившим надежду воскресения, пользоваться обычаями народов, преданных идолослужению, и оскорблять бессловесным и мертвым веществом святых, имеющих возблистать такой славой». Затем следовали ссылки на запрещение икон в Писаниях Ветхого и Нового заветов и отцов церкви. Между прочим, приводились неизвестные теперь нам строки Феодота Анкирского (V в.). Вот они: «Мы получили наставление не лица святых изображать на иконах вещественными красками, а подражать указанным в Писаниях добродетелям их. Пусть скажут устраивающие иконы, какой пользы они достигли через это и к какому духовному созерцанию приходят от такого напоминания? Очевидно, что это выдумка и изобретение пустого ухищрения».

По всем этим мотивам иконоборческий собор опубликовал нижеследующий орос:

«Итак, будучи твердо наставлены из богодухновенных Писаний и отцов, а также утвердив свои ноги на камне божественного служения духом, все мы, облеченные саном священства, во имя Св. Троицы пришли к одному убеждению и единогласно определяем, что всякая икона, сделанная из какого угодно вещества, а равно и писанная красками при помощи нечестивого искусства живописцев, должна быть извергаема из христианских церквей. Она чужда им и заслуживает презрения».

«Никакой человек да не дерзает заниматься таким нечестивым и неблагоприличным делом. Если же кто-нибудь с этого времени дерзнет устроить икону или поклоняться ей или поставит ее в церкви или в собственном доме или же скрывать ее, таковой, если это будет епископ или пресвитер или диакон то да будет низложен, а если монах или мирянин, то да будет предан анафеме и да будет виновен и пред царскими законами, так как он противник Божиих предписаний и враг отеческих догматов».

Но... за этим следует логически неожиданная оговорка: «Чтобы никто из предстоятелей церквей не дерзал под предлогом устранения икон налагать свои руки на посвященные Богу вещи (сосуды, одежды, завесы), на которых есть иконные изображения (είναι αυτά ενζωδα). Κто желает переделать их, пусть не дерзает на это без ведома вселенского патриарха и разрешения императора, дабы диавол под этим предлогом не уничижил церквей Божиих. И из мирских властей и подначальных мирян пусть никто не налагает рук на храмы Божии и не пленяет их, как бывало прежде от некоторых бесчинников». Очевидно, это необходимо было оговорить при наличности крайних светских иконоборцев – секуляризаторов церковных имуществ.

В заключение следовал детальный анафематизм во многих пунктах:

«Если кто замыслит представить божественный образ Бога-Слова, как воплотившегося посредством вещественных красок, вместо того чтобы от всего сердца умственными очами поклоняться Ему, превыше светлости солнечной одесную Бога в вышних на престоле славы сидящему, – анафема.

Кто неизобразимые сущность и ипостась Слова ради Его вочеловечения осмелится изображать в формах человекообразных и не захочет разуметь, что Слово и по воплощении неизобразимо, – анафема.

Кто осмелится начертывать на иконе ипостасное соединение двух природ и станет называть изображенное Христом и таким образом смешивать две природы – анафема.

Кто захочет изображать плоть Христа, соединившуюся с лицом Слова Божия разделенно и отлученно от Самого Слова, – анафема.

Кто будет изображать Бога-Слово на том основании, что он принял на себя рабский образ, изображать вещественными красками, как если бы Он был простым человеком, и будет отделять Его от нераздельного с Ним Божества, вводя таким образом четверичность в Св. Троицу, тому – анафема.

Кто лики святых будет изображать вещественными красками на бездушных иконах, которые не приносят ровно никакой пользы (!), ибо эта мысль лжива и произошла от диавола, а не будет отображать на себе самом их добродетелей – этих живых икон, тому – анафема.

Анафема от Отца и Сына и Святого Духа и святых вселенских соборов на того, кто не приемлет наш святый сей и Вселенский седьмый собор, но в каком-либо смысле отвергает его и не лобызает с полной готовностью его определений, основанных на учении богодухновенного Писания».

* * *

Таким образом, вопрос о почитании (в данном случае об отвержении) икон ставился восточными богословами по-восточному, т.е. богословско-метафизически, и связывался с триадологией и христологией. Выводы из православного учения о троичном и воплотившемся Боге иконоборцы делали неправильные. Но самого учения о боговоплощении они не искажали. Их ересь не была следствием какого-нибудь повреждения в христологии. Упреки этого рода суть полемические крайности.

Равным образом иконоборцы не тронули и почитания Богоматери, как части догмата христологического, и почитания святых. Собор 754 г. эти догматы ясно утверждает. Ничего прямо не говорит собор и о почитании мощей святых. Но ему и нечего было возразить с точки зрения его теорий. Иконоборцы, ссылаясь на ветхозаветную заповедь, все время протестовали против поклонения вещам «рукотворным, χειροποιητα».

Этот термин – конек иконоборческой полемики с церковью. A мощи не были рукотворными. В чем иконоборцы морально повинны, так это в фальсификации исторических документов и доказательств. Когда впоследствии на VII Вселенском соборе (787 г.) допрашивали иерархов – участников иконоборческого собора, как их могли убедить в, якобы, отеческом отвержении икон, то обнаружилась нижеследующая фальшь.

На вопрос «Читаны ли были на этом лжесоборе подлинные книги?» Григoрий Неокесарийский и Феодосий Аморийский отвечали: «Нет, вот Бог! там и не видывали книг, а нас обманывали карточками» (μη, ξ Θεος εκει βιβλος ουκ εφανη, αλλα δια ψευδοπιττακιων εξηπατον ημας).

A как мало точности было в этих карточках (τπιτακια), видно из того, что сделали на соборе с посланием св. Нила к Олимпиодору, епарху. Тот хотел в создаваемом им мученическом храме «поставить иконы и изобразить различные охотничьи и рыболовные сцены». Но св. Нил, осудив это ребячество (νηπιωδες αν ειη και βρεφοπρεπες), советовал «изобразить в алтаре на восточной стороне храма один только крест, ибо через один спасительный крест спасается род человеческий. A стены храма по ту и другую стороны рукой искусного живописца наполнить изображениями священной истории Ветхого и Нового заветов.

Бывшие участники Копронимова собора говорили потом на VII Вселенском соборе: «Если бы мы услышали, как отец говорит: здесь и там изобрази в храме картины Ветхого и Нового завета, – то мы не были бы до такой степени одурачены, чтобы поверить. Ведь они вместо «изобрази здесь и там» подставили «выбели – λευκανον«, что сильно и обмануло нас».

Кроме прямых подделок вообще, отрывочные фразы, вырванные из контекста, легко воспринимались в тенденциозном толковании иконоборцев. Это места из отцов против языческих идолов, места, требующие почитания святых путем деятельного подражания им, т.е. места, икон вовсе не касающиеся.

Но самых решающих доказательств иконоборческие отцы ищут в высотах богословия. Они слышали и от иконопочитателей весьма убедительный психологический довод, что мы же не можем не почитать портретов чтимых нами лиц, и почему же икона Иисуса Христа не есть Его портрет? Чтобы избежать утвердительного ответа, иконоборцы впадали в максимализм. Требовали не только не изображать невидимое (Бога Отца), но и Самого Иисуса Христа, ибо в Нем – тайна неизобразимого, Божества-Логоса.

Внутренний самоподрыв этого максимализма заключается в том, что, отвергнув право на условное и частичное изображение вочеловечившегося Господа техническими средствами искусства, иконоборцы логически должны были бы отвергнуть и всякое другое отображение тайн боговедения. Например, в человеческом слове (мысли), ибо таинство Боговоплощения и «неизобразимо», и «несказанно». И надо было бы отвергнуть всякое «слово» и «богословие» и даже «слова» Священного Писания. И уж во всяком случае, этим отвергалось всякое положительное религиозное служение всей человеческой культуры. A это было сугубым абсурдом для иконоборцев, как, якобы, просветителей и «прогрессистов». Иными словами, православные богословы должны были бы вскрыть абсурдность агностицизма, ссылаясь на примитивно-антропоморфические средства всего библейского откровения о Боге.

Православные полемисты не смогли гносеологически радикально вскрыть ложь максимализма иконоборцев. Но они строили свои возражения в этом направлении – в направлении относительности средств и орудий, данных земной церкви в ее богопознании в человеческих формах. Однако при всей относительности этих человеческих форм все-таки они приоткрывают и тайны божественные и каким-то образом причастны к абсолютному. Этот образ и метод познания, однако, не был раскрыт тогда православным богословием с достаточной философской убедительностью.

Православные сильно и тонко отвечали иконоборцам, указывая на меру догматической адекватности иконы своему первообразу. Указывали на то, что в иконе они видят не только исторический облик Христа по человеческой Его плоти, но отчасти (по мере вместимости) и отображение славы Его Божества. Православные, таким образом, не отказывались и от идеала иконы, на чем думали их «срезать» иконоборцы как на абсурде. Вот рассуждения православных, рассеянные по актам VII Вселенского собора:

«Христиане, ведая Единого Иммануила, Христа Господа, изображают Его, ибо «Слово плоть бысть». Ибо, как, изображая человека, не представляют человека бездушного, но изображенный (материально) остается одуховленным, и изображение его называется иконой (εικων) от слова «быть похожим» (παρα το εοικεναι), так точно и делая икону Господа, мы исповедуем плоть Господа обожествленной (τεθεωμενην). И все-таки икону признаем не чем иным, как только иконой, являющей собою только подражание прообразу – πρωτοτυπου.

Откуда икона приобретает Его имя и через имя приобщается к Нему и благодаря этому становится чтимой и святой (σεπτη και αγια). Ибо иное есть икона, и иное – первообраз. И никто из здравомыслящих не ищет в иконе ничего иного, как только приобщаться через имя к тому, чья эта икона, но еще не общаться по сущности. Поклоняющиеся Богу в духе и истине и иконные изображения имеют только для истолкования и для памяти (και τας εικονοκας αναζωγραφησεις εις εξηησιν και αωαμνησιν μονον εχοντες)».

В первой части этого рассуждения православные тонко подходят к мысли, что разговоры об изображении даже в человеческом портрете только одной плоти (без души) грубы и неумны. A потому и в иконе Иисуса Христа отражается отчасти и Его Божественность.

A во второй части и еще тоньше они подходят к вскрытию духовности и божественности иконы через имя Христово, ей присущее. A имя Его «приобщает» к Нему молящегося.

Эти тонкие соображения отцы собора, однако, ослабляют своими оговорками: «и все-таки», «но не по сущности», «только для истолкования и воспоминания». Все это уже в целях апологетики в атмосфере момента. Между тем в XIV в. в богословии св. Григория Паламы именно это-то сущностное общение с божественными энергиями и раскрывается. Этим уничтожаются все остатки иконоборческого рационализма и позитивизма, которые прокрались в православное богословие и давили на умы защитников икон.

Итак, раболепная греческая иерархия предала иконы и по инерции покорилась воле своего кесаря. Однако полугодовая длительность собора косвенно свидетельствует о скрытой борьбе мнений за кулисами этого собора. Теперь Константин считал, что его руки развязаны для насильственного проведения в жизни определений «вселенского собора».

Началось с очистки церквей от икон. Характерно, что собор 754 г. кончался не в храме св. Софии, блиставшем мозаическими иконами и монументально свидетельствовавшем о вере прежней церкви, а во Влахернском храме, который был раньше расписан картинами евангельской истории. Эти фрески приказано было замазать и по новому грунту наскоро расписать арабесками и виньетками из птиц и растений, так что, к великому огорчению православных, церковь стала похожей «на зеленную лавку и птичью выставку» (οπωροφυλακειον και ορνεοσκοπειον).

В разных общественных зданиях и дворцах священные изображеция закрашивались, а, по житию св. Стефана Нового, «сатанинские изображения всадников, охоты, театральных сцен, конских бегов оставались в почете и сохранялись».

Усердствовали некоторые епископы, и церкви оголялись и лишались икон. Истреблялись и калечились книги, украшенные иконными миниатюрами. По каталогу Софийской библиотеки, оказались две такие книги сожженными. Иллюстрированные жития всех святых мучеников оказались с вырезанными листами. В других книгах вырезались листы со свидетельствами об иконах. Эти искалеченные иконоборцами экземпляры и теперь фигурируют пред нами на византологических выставках. Многое истреблялось целиком. В Ефесском округе, например, в городе Фокии было сожжено более 30 книг.

Хотя собор и не отверг мощей, но крайняя светская партия и сам император были противниками и мощей. Под всякими предлогами старались их устранять. Так Константин приказал закрыть чтимый храм св. Евфимии в Халкидоне (место IV Вселенского собора) и мощи мученицы утопить в море, а церковь превратить в арсенал.

* * *

Главную оппозицию в деле иконопочитания императоры-иконоборцы встретили в среде монахов, и потому на монашестве сосредоточилась их особая вражда и борьба. Монахов Константин осыпал всякими бранными кличками. Объявил самое их звание неблагонадежным политически и подверг их остракизму, запретив знакомство с ними. И лакействующие публично гнали, поносили монахов и кидали в них камнями. Так что в Константинополе «и следа монашеской одежды нельзя было увидеть: все скрылись с глаз». Строптивые попадали под суд и оказывались мучениками. Монах Андрей Каливит, назвавший Константина новым Валентом и Юлианом, был засечен бичами на ипподроме (762 г.). Игумен Иоанн, отказавшийся топтать икону Богоматери, был просто казнен. Но особо глубокое впечатление произвели казни св. Стефана Нового и его учеников. Именно они заставили сравнить времена Копронима с временем Диоклетиана.

Св. Стефан подвизался на горе св. Авксентия в виду Константинополя, на другом берегу, в десяти милях от Халкидона. Напрасно пытались иконоборцы сломить его стойкость. Он был скалой для всего Константинопольского монашества. Советовал монахам не поддаваться на провокацию, скрываться и пассивно сопротивляться. Он рекомендовал в качестве главного средства спасения и эмиграцию: 1) на окраины, на северный берег Эвксинского Понта, в Крым, в Херсонес, на Кавказское побережье, 2) во владения арабов, начиная с восточных берегов Средиземного моря (Кипр, Ликия), и в патриархаты Антиохийский и Александрийский, где не было гонений, 3) в Рим и Италию. И монашество массовым образом эмигрировало по его совету.

Стефан не подписал иконоборческих постановлений и был за это вытащен насильно из своего затвора (из пещеры) и заперт с другими монахами на шесть суток без пищи. Но был выпущен, ибо император отвлекся войной с болгарами. За это время патриций Каллист подготовил в угоду императору двух лжесвидетелей. За подкуп один доносил об анафеме Стефана против императора, другой – о преступной связи Стефана с его духовной дочерью. Лжесвидетельства не удались. Придумали заменить их провокацией. Так как император запретил новые пострижения в монашество, то с ведома императора молодой чиновник двора Георгий, придя к Стефану, прикинулся жаждущим монашества по каким-то исключительным мотивам. И был пострижен.

Через три дня Георгий бежал к императору, и тот поднял дело с демагогическим шумом. Сам перед толпой держал речь против монахов, которые-де похищают у императора любимых слуг и т. д. Возбудив часть толпы, император назначил публичную кощунственную церемонию «расстрижения» Георгия. Монашеская одежда снималась с Георгия и бросалась черни для разрывания в клочки. A Георгий, одеваемый в офицерский наряд и получая шпагу, кричал: «Вот сегодня, владыко, я одеваюсь во свет!» – «σημερον, Δεσποτα, το φως ενδεδυμαι».

Подняв толпу против монахов, император послал вооруженный отряд арестовать Стефана. Монастырь и храм были сожжены, ученики Стефана разогнаны, а сам он был истязательски бит. 17 дней его продержали в одном монастыре в Хрисополе. Сюда император послал главарей ереси Феодосия Ефесского, Константина Николийского, Сисиния Писидийского и Василия Трикокава убеждать Стефана. Но тот отвечал им словами пророка Илии к царю Ахаву. Житие рассказывает, что приведенный к самому императору Стефан вынул из своего клобука монету и спросил: «Какого наказания достоин буду я, если эту монету с изображением императора брошу на землю и стану топтать? Отсюда ты можешь видеть, какого наказания заслуживают те, кто Христа и Его Святую Матерь оскорбляют на иконах». При этом Стефан бросил монету и топтал ее. Стефан был сослан на один из островов Пропонтиды. Здесь около него собралось много монахов и чтителей икон. Через два года Стефана в цепях привезли в столицу и бросили в тюрьму претории, где оказались сидящими 342 монаха из разных мест, страдающих за иконы. У многих были урезаны носы и уши, у других выколоты глаза и отсечены руки, у иных были сожжены бороды и лица. Их тюрьма обратилась в монастырь: они молились, пели, привлекая тем народ и проповедуя иконопочитание. Стефан обратил в православие даже двух императорских посланцев. После этого его участь была решена. Стефан отдан был на растерзание специально взвинченной толпе. 28 ноября 767 г. явились в тюрьму солдаты, схватили св. Стефана, привязали веревку к ноге и потащили его по улицам, подвергая избиению и побиению камнями. Даже школьники освобождены были от уроков и выпущены на улицу, чтобы бросать камни в какого-то преступника. Тело таким образом убитого мученика было брошено в общий ров, куда кидались трупы казненных преступников, без погребения.

Обвинительный акт Стефана умалчивал об иконах и мотивировал казнь тем, что «он многих обольщает, научая презирать настоящую славу, пренебрегать домами и родством, отвращаться от царских дворцов и вступать в монашескую жизнь». Таким образом монашество объявлялось преступлением!

Еще раньше этого, 25 августа 766 г., казнено было 19 высокопоставленных лиц за одно сочувствие Стефану. Константин Копроним попытался совсем уничтожить монашество, осмеять его, унизить перед народом и вырвать у массы благоговение и уважение к аскезе. Придумано было кощунственное издевательство. Хронист Феофан сообщает о Копрониме: «21 августа (766 г.) обесчестил монашеский образ, приказал каждому авве на ипподроме держать за руку женщину (Никифор – «водить под руку монахиню») и проходить таким образом по ипподрому, подвергаясь оплеванию и поруганиям от всего народа». После этого проведены были закрытие и конфискация монастырей в Константинополе в 768 г. вот что более подробно сообщает летописец: «Монастыри обратили в казармы для единомысленных с ним воинов. Обитель Далмата, первейшую среди монастырей Византии, отдал для жилья солдатам. A так называемую Каллистратову и обитель Дия и Максимина и другие священные дома монашествующих и женские обители разрушил до основания. Тех же, кто принял монашество, из числа занимавших видные места в войске, или в управлении, и особенно приближенных к нему, подверг смертной казни. Неистовым усердием в издевательствах над монашествующими отличился правитель Фракийской провинции Михаил Лахондракон (прозванный просто «Драконом»). Лахондракон, подражая своему учителю (т.е. императору), всех монахов и монахинь, бывших во Фракийской Феме, собрал в Ефес и, выйдя на равнину, называемую Τςουκανηστήριν, сказал им: «Желающий повиноваться царю и нам да облечется в светлую одежду и женится немедленно. A кто так не сделает, те будут ослеплены и сосланы на Кипр». И заканчивает летописец: «...слово завершено было делом, και αμα τω λογω το εργον ετελεσθη».

В тот день многие стали мучениками, а многие, изменив прежнему обету, погубили души. Этих «Дракон» приблизил к себе». После этого монастыри были отобраны со всеми сосудами, книгами, землями, живым и мертвым инвентарем. Все это продано с молотка, и деньги, как дар, поднесены императору.

Монахов секли, калечили, убивали. В 765 г. при сжигании монастыря Пелекиты Лахондракон загнал 38 человек из братии в развалины древних терм и там живыми засыпал землей. Во всей Фракийской провинции не сыскать было ни одной монашеской фигуры. Император был в восторге, благодарил Лахондракона и ставил в пример другим. Получив рапорт о подвигах Михаила Лахондракона и вырученные им деньги, Константин издал милостивый рескрипт: «Я обрел в тебе мужа по сердцу моему, исполняющего все желания мои».

После этого нашлись, конечно, и подражатели Лахондракону.

Епископат шел за кесарем в вопросе и об иконах, и особенно в «сокращении» очень независимого монашества. Но «работа меча» была так груба и шла настолько дальше убеждений иерархии, не отвергавшей в принципе монашества, что реакция должна была проявиться. «Сокрушался» сам патриарх Константин, ставленник императора. Константин Копроним придумал для Константинополя и его окрестностей «вселенскую клятву, καθολικον ορκον».

На площади перед крестом, евангелием и святой евхаристией все должны были поклясться, что никто из подданных василевса не будет поклоняться иконам. Неизвестно, проводилась ли на деле такая присяга и вне столицы. Но патриарху Константину пришлось принять личное участие в этом грубом обряде с особым унизительным обещанием с его патриаршей стороны. Это привело патриарха Константина в состояние духовного надлома и отчаяния. После этого момента он временно как бы покатился по наклонной плоскости. Феофан сообщает об императоре: «Он заставил и Константина, лжеименного патриарха, подняться на амвон, воздвигнуть честное и животворящее древо и поклясться, что он не принадлежит к числу почитателей икон. Патриарх Константин все это исполнил». Но царь-иконоборец садистски неистовствовал. По словам летописца, он «побудил патриарха из монаха превратиться в пирующего, украшенного венком, есть мясо и слушать кифардов на царском обеде». Однако такого размонашивания не вынесла душа епископа. Издевательства над монахами на ипподроме и казнь 19 архонтов вызвали его стоны и ропот. Доносчики еще выдумали прибавки, и император отослал Константина в ссылку. На его место поставлен еще более безликий и послушный человек из «варваров» – Никита (о από Σκλαβων – наш земляк?) «ευνούχος».

Патриарх из варваров без жалости доканчивал истребление икон и даже мозаик в патриарших палатах. Император Константин продолжал неистовствовать. Сосланного патриарха Константина вновь вызвал 6 октября 767 г. в Константинополь. Вот что рассказывает летописец: «И истязал его тиран Константин так, что он не мог ходить. Император приказал его нести на носилках и посадить на солею великой церкви, а один из секретарей был тут, держа в руке свиток с обвинениями против бывшего патриарха. По приказу царя хартия прочитывалась собранному народу, и после каждого пункта секретарь бил патриарха Константина по лицу, в то время как новый патриарх Никита сидел на кафедре и смотрел. Потом Никита руками других епископов снял с осуждаемого омофор, анафематствовал патр. Константина, обозвал его «мракозрачным» и указал вытолкать его из церкви задом наперед. На другой день несчастного ждали поругания на ипподроме. Напрасно на вопрос царя «Что ты скажешь о вере нашей и собора, который мы собрали?» несчастный сокрушившийся патриарх Константин сказал: «Хорошо и веруешь, и собор собрал». На это с жестокостью император заявил: «Вот это мы и хотели услышать из твоих скверных уст. A теперь ступай во мрак и к анафеме». После этого бывший патриарх был обезглавлен на обычном месте казней, на «собачьей площадке – κυνηγιον». Труп казненного стащили в яму.

Монашеская греческая эмиграция была огромна. В. Г. Васильевский за весь период иконоборчества дает такие цифры. К X в. в Калабрии образовалось 200 греческих монастырей. Около Бари уже в 733 г. собралось до тысячи греческих монахов. Папы ласково встречали их. Папа Григорий III (ум. В 741 г.) основал монастырь св. Хрисогона. Папа Захарий (ум. В 752 г.) отдал один монастырь греческим монахиням. Папа Павел I (ум. В 767 г.) подарил греческим эмигрантам-монахам собственный наследственный дом и основал в нем монастырь св. Сильвестра. Папа Пасхалий I (ум. В 824 г.) отдал грекам тоже один монастырь. Всего греческих монахов-эмигрантов в Италии было не менее 50 тысяч.

14 сентября 775 г. Константин Копроним умер во время похода на болгар εν πυρετω – в жару и воспалении. Хронисты прибавляют и подробности этой болезни и, вообще, характеризуют Константина в полном контрасте с мнением армии, которая хоронила его, как своего вождя и патриота. A чин недели православия так анафематствует Константина Копронима: «Сего львоименного злого зверя (т.е. Льва III) сыну, второму иконоборцу, скверному от его рода тирану, а не царю, хульнику на Вышнего, ругателю церковному, окаянному человеку, глаголю Константину Гноетезному и с таинники его всеми – анафема». В том же духе отзывы и древних хронистов. Феофан пишет: «Царь кончил жизнь, запятнав себя кровью многих христиан и призыванием демонов и жертвами им (это намеки на кощунственные пиры) и преследованием святых церквей и правой и непорочной Девы, а также истреблением монахов и опустошением монастырей. Всякою злобою преуспевал он не хуже Диоклетиана и древних тиранов». У Амартола читаем: «Царь ополчился на болгар, но, дойдя до Аркадиополя, был поражен чрезмерно сильной и жгучей огневицей так, что и голени его странно обуглились, и он слег в постель. Довезенный до Селимврии и потом – водой до крепости Стронгилла, царь умирает и душевно и телесно с такими воплями: «Еще живой я предан неугасаемому огню из-за Богородицы Марии. Но отныне да будет Она чтима и воспеваема, как истинная Богоматерь». И когда он так вопиял и призывал Богородицу Марию и, догматствуя, заповедовал, что Ее должно почитать, как истинную Богородицу, Приснодеву, среди таких воплей со страшными и тяжкими усилиями он изверг свою окаянную душу».

Такое политическое гонение на иконы, к счастью, было бессильно за рубежом «православного царства».

В других восточных патриархатах совершенно спокойно относились к искусственно возбуждаемому в Византии спору и при случае твердо реагировали на попытки внести иконоборчество в их пределы.

Так, в 764 г. Косьма, епископ, Сирийского города Епифании Апамейской, обвинялся пред Антиохийским патриархом Феодором в том, что он захватил церковную собственность в виде священных сосудов в свою пользу. Косьма не отдавал сосуды под предлогом отрицания икон, на них изображенных. Но патриарх Феодор, стремясь к пресечению в корне этой «заграничной» ереси, сговорился со своим тезоименником патриархом Иерусалимским Феодором и Александрийским Косьмой. Все они трое в один день – 13 мая 764 г. – на литургии в Пятидесятницу по прочтении евангелия по одной согласованной формуле анафематствовали Косьму Епифанийского. Выступление это делалось явно в противовес иконоборческому собору Константина Копронима.

Патриархи были настороже против ереси и в свои послания – синодики по случаю своего вступления на кафедры вставляли особые пункты в защиту икон. Этим и объясняется чтение впоследствии на VII Вселенском соборе синодики Феодора Иерусалимского.

По-видимому, эта синодика была затем в особых целях защиты икон дополнена доводами в пользу их почитания и рассылалась тремя восточными патриархами солидарно по другим автокефальным церквам. Так 12 августа 767 г. она была получена в Риме, как свидетельство согласия патриархов с римской церковью в вопросе об иконах. Занимавший в этот момент папскую кафедру антипапа Константин II (767–768 гг.) переслал синодику к франкскому королю Пипину, «чтобы знали в Галлии о ревности, проявляемой на Востоке в пользу икон».

Отвержение здесь иконоборчества во время Константина Копронима было вызвано отношениями василевса с франкским королем Пипином. Константин требовал у Пипина возвращения ему потерянных им (по иконоборческому безумию) владений в Южной Италии, сознательно отданных Пипином папе. Византийские послы давали Пипину какие-то «ложные обещания».

Пипин собрал особое совещание своих ноблей и епископов (concilium mixtum) и от лица совещания была заявлена верность папе. A по поводу вопроса об иконах, тоже поставленного послами василевса, Пипин не хотел даже и разговаривать без легатов папы. За ними послали. Когда легаты прибыли, – это было на Пасху 767 г., – Пипин отмечал Пасху в предместьях Парижа, на королевской даче в Gentiliacum (Жантийи – Gentilly), там, где теперь много унылых и грязных фабричных зданий по речке Виèvre. На соборе были споры «de sanctorum imaginibus et de Trinitate» («о священных изображениях и о Троице»).

По-видимому, на обвинение греков легатами в еретичестве иконоборчества греки упрекали латинян, в свою очередь, в ереси filioque. Хронологически это самый ранний прецедент существующего и до сего дня спора о filioque. Собор высказался за иконы, и это очень обрадовало папу Павла. Полученное около этого времени послание восточных патриархов об иконах, может быть, свидетельствует о том, что папы и Пипин запасли контрмину для византийцев в этом протесте их греческих собратьев.

Поскольку иконоборчество было ересью, порожденной династической политикой, постольку и перемены на троне резко изменяли судьбы вопроса об иконах. Образовалось две борющихся партии как бы «консерваторов» (иконопочитателей) и «либералов» (иконоборцев). Малейшая борьба за трон сейчас же переходила в игру церковным вопросом в угоду задачам политическим. Представители царствующей династии ставили ставку то на ту, то на другую партию. Жестокости Константина V Копронима, конечно, не уничтожили моральной силы ушедших «в катакомбы» иконопочитателей.

На этой почве рассорилась между собой большая и сложная семья Константина V Копронима. Он был трижды женат. Первая его жена была хазарка Ирина, дочь кагана. Она крестилась для брака (в 732 г.). От Ирины-хазарки и родился в 750 г. сын, наследник трона Лев IV, прозванный Хазаром. Этого Льва IV в 20-летнем возрасте (770 г.) женили на красивой и умной афинянке по имени тоже Ирина.

Эта Ирина в 771 г. родила Льву IV Хазару сына Константина, тоже будущего императора. Но династическое преемство Константина Копронима осложнялось тем, что после скорой смерти второй бездетной жены его он женился в третий раз. Она родила пять сыновей, старшим из которых был Никифор. Дети первой и третьей жен Копронима разделились между собой по партиям. Ирина-афинянка вела своего мужа Льва IV Хазара за «консерваторами». В пику им Никифор с братьями оперлись на «либералов». «Консерватизм» означал принятие икон, «либерализм» – их отрицание. Жестокий иконоборец Константин V Копроним перед женитьбой своего сына Льва Хазара на афинянке Ирине взял с нее клятву, что она не будет поклоняться иконам, к чему она привыкла в Афинах. Ирина клятву дала, но сердца своего не изменила. Как только муж ее, Лев IV Хазар, стал василевсом (775 г.), она уговорила его исправить ошибки правления отца его, Константина V. Тактика состояла в том, чтобы, не разрывая с иконоборцами, от которых Лев IV и получил власть, он позволил, однако, свободно существовать и иконопочитателям без открытого изменения действующих иконоборческих законов. Чтобы приобрести независимый от партии авторитет у народа (тут явно видны советы Ирины), Лев IV, пользуясь накоплениями государственного казначейства, сделанными еще его отцом, уменьшил подати и раздал много денежных пожалований. Молчаливое позволение монахам возвращаться на свои места и чтителям икон продвигаться на епископские кафедры стяжало Льву IV новые симпатии гонимых. Так накопился взрыв признательности, вылившийся в народную демонстрацию на ипподроме (776 г.), когда толпа требовала, чтобы Лев IV заранее провозгласил своего единственного от Ирины сына, пятилетнего Константина (имя любимое), василевсом. Лев не верил в устойчивость симпатий толпы и особенно не верил в прочность наследственных прав на престол. Он откровенно говорил толпе: Когда я умру, вы найдете себе друтого правителя, а сына моего убьете, именно за то, что он претендент. Лев предпочитал, чтобы его сын-первенец остался жив, хотя бы и частным лицом, чем лишился головы за имя наследника. Но в конце концов он решился на это и короновал сына, Константина VI. Это было торжеством Ирины и началом злобы братьев Льва IV от мачехи. Хотя они и получили титулы кесарей, но старший из них – Никифор – все-таки вскоре вовлекся в заговор партии иконоборцев против Льва Хазара, был в этом уличен и сослан в Херсонес. Может быть, этот заговор все-таки запугал Льва и толкнул его несколько угождать партии иконоборцев. A это, в свою очередь, расстраивало его отношения с супругой Ириной, которая как раз наоборот – все более сближалась с партией противной. Очень показательным симптомом наступившего неустойчивого равновесия этих двух расходящихся устремлений мужа и жены был их выбор нового патриарха на место умершего в 780 г. иконоборческого патриарха Никиты. Ирине был угоден Павел. Но и Лев согласился на него, ибо Павел после некоторой заминки дал Льву письменную клятву, что икон он почитать не будет. Хронист Феофан пишет: «Павел, честный чтец, родом кипрянин, блистающий словом и делом, после многих отказов, ввиду господства ереси, насильно рукополагается в патриарха Константинопольского». Он дал подписку при хиротонии «не поклоняться иконам – μη προσκυνειν εικονας».

Все было двойственно и ненадежно. Иконоборческая партия вела свой сыск и внушала Льву, что жена его предает, что около нее организуется партия иконопочитателей. Произведен был обыск, и у Ирины в постели найдены две иконы, в чем обвинены были шесть высокопоставленных чинов двора. Ирина обвинена была в нарушении клятвы своему покойному свекру Константину Копрониму и удалена от двора, а шесть сановников – обриты, заключены в тюрьму и потом пострижены в монашество (род издевательского наказания). Это было в великом посту 780 г. Осенью того же года Лев IV скоропостижно умер от злокачественных опухолей (ανθρακες, κарбункулы?). Феофан рассказывает: «Будучи большим любителем драгоценных камней, Лев возгорелся желанием иметь корону Маврикия, взял ее из Софийского храма и надел на себя при царском выходе. Но на возвратном пути у него страшно почернела голова. Будучи охвачен и поражен сильнейшим воспалением, он изверг свою душу, поплатившись за святотатство». Есть предположение, что корона лежала на голове мертвого императора Ираклия (Дорофей Монемвасийский так и называет ее короной Ираклия) и была снята с головы покойника много недель спустя после похорон, при вскрытии гроба, с частью кожи разложившегося трупа. Вот откуда трупный яд.

Новые историки, рисуя в самых мрачных тонах характер Ирины, делают предположение, ничем, впрочем, документально не подтвержденное, что этим Ирина сознательно отравила мужа.

Ирина была провозглашена регентшей при сыне Константине VI. Это было вызовом иконоборческой партии, и партия решила вновь путем переворота воцарить Никифора. Но Ирина открыла заговор, сослала заговорщиков, а Никифора и братьев постригла в монашество, посвятила в сан диаконов и священников и заставила их в ближайшее Рождество того же 780 г. служить в Св. Софии напоказ народу, чтобы впредь расстались с мыслию выдвигать в императоры этих сыновей Константина Копронима от третьей жены.

Но никогда в Византии не прекращавшаяся серия дворцовых и армейских заговоров и впредь не давала покоя постриженным лицам. В 792 г. Новый заговор выдвинул иеромонаха принца Никифора в претенденты. За это Константин VI ослепил своего дядю и вырезал языки двум другим его братьям черноризцам-кесарям. «Если не будет созван вселенский собор и не будет искоренено господствующее заблуждение, то не надейтесь получить спасение». Когда ему заметили посланные: «Зачем же ты при поставлении дал письменное клятвенное обещание, что никогда не будешь почитать икон?» – на это патриарх ответил: «Это-то и есть настоящая причина моих слез, это-то и побудило меня наложить на себя покаяние и молить Бога о прощении». Павел вскоре умер. С этих пор, говорит летописец, все начали открыто обсуждать вопрос о почитании святых икон.

Ирина, одержав эту победу, начала смелее выявлять свое расположение к «древнему благочестию». Было устроено торжественное возвращение из скрытого места на острове Лемносе «изгнанных» Константином Копронимом мощей святой мученицы Евфимии на их прежнее место в Халкидон. Монахи стали возвращаться из ссылок. Частные люди стали открыто почитать иконы. Этот ощутимый поворот к ликвидации иконоборчества Ирина вела пока осторожно, ибо шли войны с арабами и славянами. Опасно было раздражать большинство военных «копронимовского» духа. Ирина ускорила очень неславный мир с арабами, правда, уравновесив его победой над славянами. В эти же годы Ирина своего еще несовершеннолетнего (13 лет) сына Константина VI обручила с еще более малолетней (8 лет) дочерью Карла Великого Ротрудой. По-гречески созвучно называли ее Еритро. Ирине нужен был ввиду этого религиозный мир и со всем Западом.

Патриарх Константинопольский Павел не мог быть вождем нового течения. Его прежнее компромиссное поведение мешало ему не только внешне, но мучило его и внутренне. В 784 г. он удалился в монастырь св. Флора и заявил о своем отречении от патриаршего трона. Ирина с сыном отправились к нему в монастырь. Но Павел заявил им: «О, если бы я никогда не восходил на Константинопольский трон, ибо церковь Божия была насилуема, оторвана от других церквей и анафематствована ими». Присланным Ириной сановникам Павел вновь повторил свои мотивы и прибавил пожелание созыва собора и отмены иконоборчества.

Для выбора нового патриарха было организовано Ириной большое общественное собрание в Мангаврском дворце. Нужна была предварительная проверка общественного настроения для нахождение твердой почвы. Невольно создается впечатление, что все роли на этом собрании были заранее распределены. На вопрос императрицы о кандидате в патриархи раздались дружные крики: асикрит Тарасий! Παντες αμοφρονως ειπον: μη είναι αλλον, ει μη Ταρασιον τον ασηκρητην

«И мы, – сказала Ирина, – уже обращались мыслью к его кандидатуре, но он сам не желает патриаршества. Пусть он сам объяснится». Тарасий выступил с обширной речью. В ней он описал трудное положение церкви из-за разрыва с Западом и анафем, произнесенных со всех сторон на византийскую церковь. «Если защитники православия – императоры (т.е. Ирина и Константин VI) повелят внять моей справедливой просьбе о созвании вселенского собора, то уступлю и я и исполню их повеление и приму ваш выбор. Если же не так, я считаю невозможным это сделать, чтобы не подпасть анафеме и не быть осужденным в день праведного Судии всех, когда не выручат меня ни императоры, ни иереи, ни начальники, ни толпы народа». Подавляющее большинство приветствовало Тарасия и его мысль о вселенском соборе. Но из военной среды не могли не раздаться и возражения. «Птенцы гнезда Копронимова» заявили, что собор излишен. Вселенский собор уже был при Константине V, и церковь на нем уже выразила свое суждение об иконах. Тарасий возразил, что собор 754 г. был созван в условиях стесненной свободы суждений, ибо иконы уже были низвержены со времени Льва Исавра. A кроме того, разве истину может связывать какое бы то ни было предшествующее суждение? Оппозиция была приглушена волей большинства, и Тарасий из светского состояния был быстро проведен по степеням священства и в Рождество 784 г. поставлен в патриархи.

В своей синодике Тарасий по обычаю свидетельствует свое православие. Между прочим упоминает и свою анафему на папу Гонория и делает обстоятельную ссылку на 82-е правило «Пято-шестого» собора 692 г.: «В некоторых начертаниях святых икон встречается фигура агнца. Мы хотим, чтобы Христос изображался в своем человеческом образе». Это было веским аргументом вселенского признания церковью икон в VII в. Тарасий далее отвергал «все то, что было выдумано и напутано (т.е. в 754 г.)». В заключение патриархи приглашались послать своих представителей на вселенский собор.

В Рим к папе Адриану I (772–795 гг.) были отправлены особые послы от патриарха и от императоров с особым письмом к папе, приглашавшим его приехать лично на вселенский собор. Ирина излагала папе печальные факты иконоборчества ее предшественников на троне и свое решение «поддержать предание святых апостолов и древних учителей» посредством вселенского собора. «Просим Ваше отеческое блаженство посвятить себя делу провозглашения истины, прибыть в Константинополь для установления древнего предания о почитании святых икон. Сделать это есть долг Вашего блаженства. Итак, да приидет первый священник, председательствующий на кафедре, и, вместо всехвального Петра, да явится в кругу всех находящихся здесь священников».

«Мы примем Ваше святейшество со всеми почестями и предоставим Вам все необходимое, а по окончании дела позаботимся о достойном возвращении Вашего святейшества. Если Вы не можете прибыть лично, пошлите по крайней мере достойных и знающих представителей, чтобы предание святых отцов было утверждено, плевелы исторгнуты, и чтобы не было впредь разделения в церкви». Насколько легко было примирить с собой папу видно из того, как папы, дорожа своим римско-имперским патриотизмом, все время иконоборчества датировали свои акты именами отлученных за ересь императоров римских (Константинопольских) и на монетах Рима чеканили их портреты.

На обращение 27 октября 785 г. папа Адриан I ответил достопримечательным письмом по-латыни, греческий перевод которого (с купюрами) читан был на втором заседании VII Вселенского собора. Это письмо свидетельствовало, что за завесой ряда ссор и разрывов Востока и Запада за весь период вселенских соборов и особенно за последнее иконоборческое время в Риме сформировалось твердое самосознание своего догматически обязательного для всей церкви первенства власти, вытекающего из преемства ее от князя апостолов – Петра. Греческому Востоку нельзя было долго закрывать на это глаза и не отвечать ни да, ни нет. Самой нуждой своего обращения греческая церковь косвенно подкрепляла эти претензии Рима и не смела вступать в прямой спор в минуту искания соединения. Не видеть этого греки не могли. В предшествующие века им помогала дипломатия общих слов и комплиментарное красноречие. Теперь они пока прибегали к тому же испытанному средству. Но атмосфера была уже более наэлектризована, и из уст папы Адриана греки должны были выслушать несколько требований, и неприятных, и неисполнимых. Анастасий Библиотекарь, переводчик актов VII Вселенского собора на латинский язык, давший нам полный латинский оригинал письма папы, одновременно приводит и его греческий перевод с греческими изменениями против оригинала и с пропуском почти четверти письма. При этом он поясняет нам, что тогда ради мира и пользы дела греки сговорились об этом с легатами папы. Упреки Тарасию в этом папском письме считались невыгодными для престижа собора и подали бы повод врагам его – иконоборцам – подрывать все дело. Но другие характерные поправки в тексте доказывают, что греки не хотели, чтобы папские претензии прозвучали на соборе (конечно, без возражений) во всей их обнаженной римской догматической форме.

Содержание письма папы было таким:

Папа Адриан выражает радость по поводу ревности о православии и императрицы, и патриарха Тарасия, хотя и предпочитал бы восстановить иконопочитание просто на основании святоотеческого предания, ссылка на которое и составляет часть письма папы. Если императоры восстановят православие, они уподобятся новому Константину и новой Елене, особенно, если по их примеру они будут чтить папу и римскую церковь, ибо, говорит Адриан, Константин и Елена sanctam catholicam et apostolicam spiritualem matrem vestram, romanam ecclesiam exalteverunt et cum coeteris orthodoxis imperatoribus utpote caput omnium ecclesiarum venerati sunt (почитали последнюю, как главу всех церквей).

Эти слова опущены в греческом переводе, читанном на VII Вселенском соборе⁵⁸.

«И князь апостолов, которому Бог дал власть вязать и разрешать, вознаградит благочестивых императоров и даст им победу над всеми варварами, si orthodoxae fidei sequentes traditiones ecclesiae beati Petri (греки прибавляли και Παύλου) apostolorum principis (κορυφαιων) amplexi fueritis censuram et ejus (αυτων) vicarium ex intimo dilexeritis corde».

Тут подробно и настойчиво развивается мысль, что само Священное Писание дает понять величие достоинства Римского епископа и почет, который все христиане должны проявлять к верховной кафедре Петра. Господь учредил его князем всех и хранителем ключей Царства Небесного. Петр затем по повелению Божию оставил свое первенство своим преемникам. Но предание этих преемников свидетельствует в пользу почитания икон. Римская церковь называется «irreprehensibilis – την ακαταληπτον», т.е. безупречной, непорочной, «неопутываемой заблуждением».

Этой частью с поправками единого князя апостолов на двоицу Петра и Павла и ограничено было прочтение на соборе текста письма.

Но в нем были еще другие мысли: а) папа требовал начать дело с торжественной анафемы в присутствии его легатов, налагаемой на собор 754 г., б) затем папа требовал присылки ему, папе, от лица императоров, патриарха и Сената письменного акта с клятвенным ручательством, что на предстоящем соборе будет сохранено полное беспристрастие, не будет никаких насилий над папскими легатами, честь их будет гарантирована, а в случае неудачи дела они благополучно будут отпущены домой, в) если императоры возвращаются к православной вере, то они должны целиком возвратить папам patrimonia Pétri, (т.е. области Южной Италии, отобранные Львом Исавром в ведение Константинопольского патриарха), и также возвратить папам древнее право поставления там епископов. «Римская церковь имела первенство над всеми церквами вселенной, ей принадлежало утверждение соборов»; г) папа резко возражает и против обычного титула Константинопольского патриарха – «икуменикос»: «sed utrum per imperitiam aut schisma vel haeresim iniquorum scriptum est (οικουμενικός) – universalis».

«Мы не знаем, написан ли титул «вселенский» [в императорском указе] по неведению или же вследствие схизмы или ереси нечестивых. Во всяком случае, мы убедительно просим Ваше императорское могущество, чтобы титул «universalis» не употреблялся в его писаниях, ибо он является противоречащим постановлениям святых канонов и решениям святых отцов. Ведь если кто-нибудь пишет себя «вселенским», поставляя себя выше превосходящей его святой римской церкви, которая есть глава всех церквей Божиих, то, очевидно, он объявляет себя противником святых соборов и еретиком. Потому что, если он «вселенский», то он имеет первенство пред кафедрой даже и нашей церкви. A это является для всех верных христиан смешным, так как во всей вселенной Самим Искупителем мира даны главенство и власть (principatus ас potestas) блаженному апостолу Петру и через этого апостола, заместителями которого, хотя и недостойными, являемся мы, святая кафолическая и апостольская римская церковь постоянно до сего дня и вовеки содержит главенство и авторитет власти». – «Эта заповедь Господа апостолу Петру об управлении церковью никакой другой кафедрой вселенской церкви не должна быть осуществляема в большей степени, чем первенствующей римской, которая каждый собор и утверждает своим авторитетом, и охраняет непрерывным руководительством».

«Поэтому, – заключает папа, – если бы кто стал, чему мы даже не верим, называть Константинопольского патриарха вселенским или соглашаться на это, пусть знает, что он чужд православной вере и противник нашей святой кафолической и апостольской церкви».

Недаром весь этот отдел оставлен греками без перевода. Без перевода также оставлена и критика кандидатуры Тарасия. Вот как она сформулирована папой: «Слишком мы встревожены и смущены, что принадлежавший к сословию мирян и находившийся на государственной службе внезапно возведен на высоту патриаршества; бывший солдат (apocaligus, т.е. как бы «вчера еще обутый в солдатские ботфорты»), вопреки суду святых канонов, сделан патриархом. И что стыдно сказать, но и тяжело промолчать: те, которые должны быть руководимыми и учимыми, не стыдятся казаться учителями, не боятся без стыда принимать на себя руководительство душами. A им путь учителя во всех отношениях не известен. Они не знают, куда им самим идти», – и папа не утвердил бы посвящения Тарасия, если бы тот не был верным сотрудником по восстановлению иконопочитания. Но папа не учитывал, что Тарасий, именно как мирянин, не был связан, подобно всем другим епископам, прежними обязательствами и клятвами – отвергать иконы.

В заключение папа Адриан поощряет императора к восстановлению православия обещанием милостей апостола Петра (πρωτοπρεσβυτερος του θρονου του αγιου αποστολου Πετρου), κоторые дадут императорам победы над варварами, как даны были победы за почитание Римской кафедры королю франков и лангобардов Карлу. Кончается письмо назначением на собор двух легатов папы, причем тот и другой носили имя Петр: пресвитер Петр и игумен греческого монастыря в Риме Петр (πρεσβυτερος και ηγουμενος του αγ. Πατρος ημων Σαββα).

Другое письмо папы было адресовано Тарасию. В нем делаются те же упреки в неканоничности возведения Тарасия на патриарший трон, искупаемой в глазах папы лишь синодикой Тарасия за ее правую веру. Эта синодика была послана и восточным патриархам. Ирина, заключившая перед тем бесславный мир с арабами (782 г.), этим открыла возможность для посланцев с синодикой Тарасия быть допущенными за арабскую границу. Однако там содержание миссии этих посланцев должно было быть замаскировано и проходить конспиративно. Посланцев задержала и скрыла у себя братия одного монастыря (не ясно, в Палестине или в Египте). Послы говорили, что они ничего не боятся и готовы головы положить за свое дело – за доведение до сведения патриархов данного им поручения. Монахи говорили, что дело не в личном геройстве посланцев, а в благополучии и целости церквей, состоящих у мусульман под острым подозрением в их «изменничестве» и любви к византийскому императору. Ссылались на факт, что вот только что Иерусалимский патриарх по ничтожному поводу был выслан арабскими властями из Иерусалима. Монахи сами конспиративно устроили совещание иерархов и оформили постановление для отсылки в Константинополь. В нем не упомянуто ни одного имени из числа местных епископов. В тот момент патриархами Востока были следующие лица: Илия Иерусалимский, Феодорит Антиохийский и, вероятно, Политиан Александрийский. Постановление гласило просто: «Архиереи Востока приветствуют святейшего владыку и архиепископа Константинополя Тарасия, патриарха вселенского». Под термином «архиереи» разумеются ли здесь патриархи? Очень вероятно, ибо уполномоченные ими лица затем на соборе подписались от имени патриархов.

Постановление гласит, что по получении осведомительного доклада от византийских посланцев пишущие его убоялись, но и возрадовались. Убоялись новых бед от неверных (очевидно, за сношения с Византией). И возрадовались, ибо увидели, что истина православия воссияла паче солнца. За это православие они приветствуют патриарха Тарасия и «благочестивых императоров, которые занимают второе место в церкви. Премудрый и святый император (очевидно, Юстиниан I) говорил: «Величайшие дары, которые дал Бог людям, есть священство и царство, ибо одно управляет духовными делами, а другое посредством справедливых законов – временными». Священство и царство ныне находятся в добром согласии. И мы, которые до сих пор были предметом презрения со стороны наших соседей (очевидно, за разделение с единоверными греками Византии), можем радостно поднять наши головы к небу... Мы прислали наших боголюбезных братьев Иоанна и Фому, синкелов двух святых патриархов..., отправиться в Константинополь вместе с нашими посланцами, чтобы изложить живым голосом то, чего нельзя доверить письму... Иоанн и Фома знают предания трех апостольских кафедр, которые приемлют шесть вселенских соборов и определенно отвергают мнимый седьмой, собранный для уничтожения икон. Если вы соберетесь на собор, не смущайтесь отсутствием патриархов и подчиненных им епископов. Отсутствие их невольное, из-за угроз и насилий сарацин. Они уже по той же причине не были и на VI соборе. Но их отсутствие не повредило их авторитету, тем более что и римский папа был представлен на соборе только его апокрисиариями. Чтобы придать больше весу нашему письму, мы прилагаем синодику блаженной памяти Феодора патриарха Иерусалимского, посланную к Косьме Александрийскому и Феодору Антиохийскому». (Это та синодика, которая в 767 г. была получена в Риме и переслана в Галлию.) В данном случае синодика недавно почившего Феодора Иерусалимского заменяла живой голос восточных патриархов и в то же время не подвергала никого из них арабскому гонению, ибо Феодора Иерусалимского уже не было в живых.

Синодика была написана не для этого собора. Поэтому она, признавая шесть вселенских соборов, считает, что всякий другой собор излишен, ибо «эти шесть соборов исчерпали предание отцов и не остается ничего более ни постановлять, ни улучшать». Характерно, что заграничные патриархи, лишенные покровительства государства, обедневшие и захиревшие культурно, приходят к мысли, что и соборов более не нужно, что и раскрывать и улучшать больше нечего. Им остается один подвиг добродетели – сохранение ранее переданного. Это не лишено символизма и для всей восточной церкви последующего времени вплоть до наших дней. Свое творческое изнеможение и бессилие сваливать на плечи церкви, «николи же стареющей, но присно юнеющейся....»

Спокойный, рассудительный (μετριοπαθης) Тарасий и дипломатичная Ирина сделали все, что могли, для подготовки собора. Когда иерархи съехались, надо было собор открыть. Но сделать просто это не удалось. Если и соответствовал план Ирины и Тарасия вкусам народной и монашеской массы, то правящий класс к этому еще был не готов. Он состоял из поколения, выросшего в атмосфере иконоборчества. Уже 50 лет протекло от начала этого византийского «либерализма». Старое поколение сошло со сцены. Войско, чиновники, даже епископат были воспитаны в понятиях этого либерализма и в приверженности к нему. Неудивительно, что это поколение правящего класса не осталось безгласным при виде надвигающегося на него идейного переворота. Им несносно было и подумать, что над ними могут вновь вознестись гонимые ими и озлобленные на них монахи. Военная среда нашла себе опору в среде епископской, и агитация началась.

Открытие собора было назначено на 7 августа 786 г. Иконоборческая часть епископата, пользуясь съездом, повела оживленные сепаратные совещания с военными. Видя это, патриарх Тарасий предупредил, что такие параллельные совещания епископов (παρασυναγωγας) без ведома правящего городом иерарха получат кару канонического запрещения. Наиболее пассивные иерархи присмирели. Но, как говорит патриарх Тарасий, «некоторые из выдающихся епископов (ευαριθμητους), имена которых я охотно обойду молчанием, ибо они всем известны», продолжали агитировать среди военных и интеллигентов (σχιλαριων). Агитаторы накануне предположенного открытия собора назначили под вечер воскресенья 6 августа митинг в преддверии храма св. Софии, ελθοντες εν τω λουτηρι της αγ. Καθολικης εκκλησιας.

Сойдясь, кричали кто во что горазд (άλλο τις άλλο εκραζε), но все сошлись на одном: не допускать, чтобы собор состоялся – μη καταδεχεσθαι γενεσθαι συνοδον.

Императрица Ирина, однако, решила на следующий день (7 августа) собор открыть. Заседание было назначено в храме святых апостолов. Сама императрица находилась на хорах храма. Собор открылся. Патриарх и некоторые епископы высказались в пользу иконопочитания. Приступили к вопросу оценки собора 754 г. Подчеркнули его невселенский характер, ибо на нем не было представителей никаких других патриархатов, в том числе и папы римского. Как только дошло до этого пункта, толпа военных (конечно, не без предварительного сговора) явилась к дверям храма с тем, чтобы защитить свободу суждений своих единомышленников из среды епископата. Начались крики, волнение. Иконоборческие епископы открыто встали на сторону военных, вторгающихся с саблями наголо. Страсти закипели. Военные грозили смертью патриарху и всем сопротивляющимся. Императрица выслала для переговоров своих приближенных (οικιειαων ανθρωπων).

Переговоры не удались. Императрица благоразумно решила отступить. Послала сказать Тарасию через кубикулярия (камерюнкера), чтобы отцы расходились. «Отступление» Тарасия с православными в алтарь было не безопасным. Вооруженные победители пришли в яростный восторг и угрожали побежденным. A иконоборствующие епископы бросились в толпу военных и смешались с ними с криками: «Мы победили!» Долго еще митинговали победители под крики: «Да здравствует VII Вселенский собор», т.е. собор 754 г. Наконец, около полудня, намитинговавшись досыта и проголодавшись, разошлись по домам (ωρας ουσης προσπεινοι, ωσει εκτης γενομενοι οικαδε επορευοντο).

Ирина разрядила бескровно этот натиск благовременной уступкой, но от цели не отступила.

Надо отдать должное ее хитрости и искусству, с какими она смогла скоро удалить из столицы и разоружить бунтующие элементы армии. Двор под предлогом войны с арабами как бы из предосторожности эвакуировался из столицы в европейский тыл, во Фракию. Одновременно из Константинополя в глубь Малой Азии уведены были ненадежные полки. Там ввиду наступившего мира мобилизованные ветераны «копронимовской марки» были «осчастливлены» милостивыми рескриптами, отставками и отпусками со щедрыми выплатами жалованья. На освободившиеся места навербованы были новые молодые люди. Константинополь оказался под охраной другой по составу гвардии... Так стало возможным, наконец, собрание и проведение до благополучного завершения VII Вселенского собора.

Местом нового созыва собора была намечена Никея. Город, недалекий от столицы, и все же это была не сама вечно бурлившая и делавшая дворцовые перевороты столица. Город, славный по воспоминаниям о Ι-м Вселенском соборе. Так как епископы прежнего созыва разъехались и папские легаты были уже в Сицилии, императрица в мае 787 г. Начала рассылку приглашений по всей империи к прежним делегатам на новый съезд в Никею. Папа откликнулся одобрением этого нового созыва собора. В своем письме к Карлу Великому он пишет в западном стиле: et sic synodum istam secundum nostram ordinationem (!) fecerunt.

Вот образец западных иллюзий о смысле действий Востока.

Делегаты были в большинстве своем прежние: те же два пресвитера Петра от Рима; те же формально прикрытые представители трех арабских патриархатов – Иоанн и Фома. На первом месте подписывались римляне, затем патриарх Константинопольский, и за ними – уже представители прочих патриархов, Иоанн и Фома. Фактическим председателем и руководителем прений был Тарасий, о προκαθεμονος, как зовут его оба римских Петра. Ирина и Константин лично не присутствовали в Никее. Их представляли: комит (граф) Петрона и начальник штаба Иоанн. Впоследствии патриарх Никифор в письме к папе Льву III называет этот собор «собором 350 отцов».

Никифор был молодым секретарем на соборе и знал положение дел. Число присутствовавших на соборе действительно доходило и до 350, и даже до 368. Но список максимум полноправно подписавшихся не превысил 308. Заранее позаботились, чтоб собор был не малочисленнее иконоборческого собора 754 г., на котором было не меньше 338 человек. Особенностью собора было привлечение на него множества монахов – πλαθυς μοναχων, открывших 131 подписью деяния собора под главенством Саввы, игумена Των Στουδίων, и Платона, игумена Σακκουδεώνος.

Хотя и говорится во вступлении к протоколам собора, что монахи вместе с императорскими чиновниками не были решающими членами – καθεσθέντες, а лишь συμπαρόντες κai άκροώμενοι, но на втором заседании постановили, что они имеют право голоса. Монахи спросили сами: имеют ли они право подавать свои голоса? И получили через Тарасия утвердительный ответ, что «таков порядок, что каждый из присутствующих на соборе голосует свое убеждение, η ταξις εστιν, εκαστω των ευρισκομενων εις συνοδον εκφωνειν την εαυτου ομολογιαν».

Таким образом, монахи были «в своем чину», но с правом решающего голоса. Еще на «разбойничий собор» 449 г. Диоскор вызвал сирского авву Бар-Цауму (Варсуму), и тот полноправно подписал его акты. На IV и V соборах монахов в члены соборов не приглашали. На VI их было 6, а здесь – уже масса. В этом доказательство того, что участие на соборе и право в церкви рождается из моральной силы. На апостольском соборе под председательством апостола Иакова участвовали «в своем чину» все братия, т.е. решительно все, ибо «у всех верующих была одна душа». Так и теперь у собора с монахами-исповедниками икон «была одна душа». Благодаря участию в соборе множества монахов одобрение его деяний обеспечивалось во всей толще церковного мнения.

Всего было 8 заседаний собора: первое – в Никее (в церкви св. Софии) 24 сентября 787 г. И последнее – в присутствии императоров в Константинополе 23 октября. Таким образом, собор был сравнительно кратким. Посредине между сидящими по обычаю положено было евангелие. Лишь на пятом заседании по предложению римских легатов постановлено было на следующий раз принести икону и поклониться ей, – настолько отвыкли от употребления икон.

Тарасий открыл заседание собора краткой речью и всех пригласил к такой же краткости.

Начали с вопроса о приеме в общение епископов, запутавшихся в иконоборчестве. Вопрос интересный в том смысле, что мы в первый раз видим формально каноническое исследование его по древним образцам в обстановке вселенского собора. Древность решала вопрос проще, в духе церковного учения. Здесь выступают на сцену история и археология. Сверх того, решение затруднялось тем, что в соборе вскрылась наличность двух ясно выраженных течений. Одно воплощал собой Тарасий: течение умеренное, снисходительное, искавшее мира гражданского и церковного. Эти люди государственного интереса и государственной опытности понимали историческую и психологическую природу иконоборчества, как заразительное общественное переживание и увлечение. Понимали, что его надо изжить постепенно и не без компромисса в отношении отдельных лиц. Это течение руководилось византийской «икономией», грубее – политикой.

Другое воплощалось в монахах. Их интересовала только церковная сторона и ревность о чистоте канонов. Отсечение больных членов им казалось безусловно необходимым. Склонности лечить больных силами здоровых у них не было. При соглашении этих разнохарактерных тенденций самый вопрос был освещен с придирчивой строгостью.

Испытуемые епископы разделены были на три категории. В первую вошли самые «нетрудные» для решения персонажи. Во вторую – более трудные и в третью – еще более. Испытуемые, видимо, отнюдь не добровольно явились сюда, ибо технический термин говорит, что они были в судебном порядке «приведены – προσηχθησαν, παρηχθησαν». Санкцией была императорская власть. Но арестованы они не были и в собор входили по вызову без судебных приставов, кроме епископа из последней категории.

На первое же заседание введены были трое епископов первой степени: Василий, митрополит Анкирский, Феодор, митрополит Марликийский, и Феодосий, епископ Амморийский (Фригия). Суждение о них, по видимости было так благоприятно подготовлено, что только выслушали из их уст прочтение их λιβελλοι, т.е. покаянных заявлений, и они сразу приняты были в сущем сане и посажены на места своих кафедр на соборе. Покаянные заявления этих епископов состояли в исповедании своих ошибок. Феодосий Амморийский, например, признавался, что, заблуждаясь, он много худого говорил о чтимых иконах. A теперь он говорил положительно и более определенно: «Что касается до изображения в церквах, то, я полагаю, прежде всего изображать икону Спасителя и Богородицы из всякого вещества: золота, серебра или различными красками; чтобы всем было доступно домостроительство спасения. Считаю также полезным изображать жизнь святых, чтобы труды и подвиги их были известны народу, в особенности простому, кратко обрисовались в его сознании и поучали его. Если царским портретам и фигурам, отправляемым в города и села, навстречу выходит народ со свечами и кадильницами, оказывая почтение не изображению на облитой воском доске, но самому императору, то насколько более следует изображать икону Спасителя, Его Матери и святых!» Один из епископов по заслушании такой речи даже воскликнул: «Речь почтенного епископа Амморийского вызвала у нас даже слезы».

Умеренные устами Тарасия просто констатировали, что вот «некогда бывшие обвинителями – κατηγοροι православия, ныне стали его исповедниками – συωηγοροι. Великое сокрушение сердечное показал Феодосий!». Согласились с этим и монахи, но просили отметить в протоколах, что они в этом случае приемлют покаявшихся, как «обратившихся из ереси – τους εξ αιρεσεως επιστρεφοντας».

Вслед за тем на то же первое заседание введены были 7 епископов второй степени: Ипатий – митрополит Никейский, Лев – митрополит Родосский, Григорий – митрополит Писсунитский (Галатия); Лев – митрополит Иконийский, Георгий – митрополит Антиохии Писидийской; Николай – епископ Иерапольский; Лев – епископ острова Карпаф. Суждения о них затянулись и были перенесены на следующее заседание.

Именно эти епископы обвинялись в том, что они в прошлом году вели в Константинополе особые агитационные собрания (παρασυναγωγας) и срывали собор. Теперь они заявляют, что из чтения святых отцов они убедились в истине иконопочитания, а в прошлом году действовали «по неведению и неразумию – κατά αγωοιαω και αφροσυνην».

Странновато было это признание своего невежества со стороны епископов, да еще активных бунтовщиков. Искренно ли было их обращение? Сам Тарасий ставил им довольно скептические вопросы. Льву Родосскому: «Ну и как же это ты, батюшка мой, до сих пор восемь или десять лет проепископствовал и только нынче убедился?» Допрашиваемые объясняли дело привычкой и создавшимся новым воспитанием: уже укоренилось давно новое учение и они из школы вынесли его. Тарасий не без язвительности заметил: «Тем труднее поддаются излечению застарелые болезни». И «церкви не полезно принимать священнослужителей от худых учителей». На это Ипатий Никейский заметил: «И все-таки совесть взяла верх!»

Тарасию казалось, что покаяния достаточно. И Савва Студийский верил, что Бог привел этих епископов на путь истины. Но представитель «восточных» Иоанн заявил, что им, монахам, еще трудно решить вопрос, ибо не ясно: по какой же норме нужно произвести прием этих лиц? С правом ли священства и в сущем ли сане?

Началось чтение правил:

Апостольское – 51, Никейское – 9, Ефесское – 3 (2, 4), Василия Великого к Амфилохию – 188, Василия письмо – 251, 263, 99, 240, Ефесский собор о мессалианах, Кирилла Александрийского письмо – 57, 56, св. Афанасия к Руфиниану, примеры из «Истории» Сократа, Феодора Чтеца, из Деяний Халкидонского соб., из жития св. Саввы – о приеме поставленных в священство еретиками.

Все данные говорили о приятии. Но о возвращении прав епископства можно было спорить в зависимости от степени участия в иконоборчестве, т.е. от степени еретичности. Епископы из Сицилии (а их было много на соборе из числа греческой монашеской эмиграции) устами их ученого диакона Епифания Катанского предлагали отожествить новых еретиков с какой-нибудь прежней ересью и тогда делать выводы. Епифаний спрашивал: «Новоизмышленная ересь меньше или больше прежних ересей?» Тарасий сказал: «Зло есть зло», т.е. склонен был уравнивать ереси. Монах Иоанн, заместитель патриарха Антиохийского, усилил квалификацию: «Эта ересь худшая из всех ересей, как ниспровергающая домостроительство Спасителя». Ряд отеческих мнений и исторических аналогий говорил в пользу умеренности. Так Василий Великий считал справедливым энкратитов перекрещивать, но не желал отпугивать и этим от церкви и не возражал против тех случаев, когда некоторые энкратиты были уже приняты в сущем епископском сане. Третий Вселенский собор постановил принимать мессалиан в сущем сане. Кирилл Александрийский советовал ревнителям не очень придираться к кающимся несторианам, «ибо дело нуждается в великой икономии».

Но монахам больше понравилось письмо св. Афанасия к Руфиниану. В нем излагается его практика, установленная Александрийским собором 362 г. по отношению к арианским клирикам: «предстоятелей нечестия» прощать, но не давать им места в клире, «а завлеченных нуждой и насилием» прощать и допускать в клир. Монахи предложили этот вопрос испытуемым: можно ли и о них сказать, что их вовлекли в иконоборчество насилием? Ипатий Никейский начисто отверг это. Он сказал: «Ведь мы же родились, выросли и все время вращались в этой ереси».

В дальнейшем было признано, что за учителей ереси данных епископов признать нельзя (они еретики, так сказать, по инерции) и потому их можно принять в сане. Но если они неискренни, то Бог им судья.

Монахов приходилось еще убеждать рядом примеров о принятии еретиков в сущем сане: Маркелл Анкирский, а на IV Вселенском соборе – Ювеналий Иерусалимский, Фаласий Кесарие-Каппадокийский, Евсевий Анкирский, Евстафий Виритский. Признавалась и хиротония еретиков: Мелетий Антиохийский поставлен был арианами, Кирилл Иерусалимский – также Акакием Кесарийским и Патрофилом Скифопольским – ярыми арианами; Анатолий Константинопольский – Диоскором, Иоанн Иерусалимский – севирианами, большинство отцов VI Вселенского собора – монофелитами.

Монахи сослались на 240-е письмо Василия Великого, где он пишет: «Я не признаю епископом и не считал бы во иереях Христовых выдвинутого на предстоятельство нечистыми руками на разрушение веры». Поэтому и хиротонисованные им пусть не дерзают «причислять себя к священнической плироме». «Тут, – говорили монахи, – святой отец отвергает хиротонию еретиков». Патриарх Тарасий объяснил, что здесь Василий Великий не говорит, что таковые, вообще, неприемлемы, а только то, что они не должны безусловно требовать вхождения в православный клир как бы по праву. Практика при Василии Великом объяснялась обстоятельствами того времени. «И преемники Василия в церкви последующего времени, конечно, знали мнение святого отца и тем не менее покаявшихся принимали с их хиротонией от еретиков».

Наконец, все признали вопрос правильно разъясненным ακριβως εξετασθεν, дали прочитать испытуемым покаянные заявления и приняли в их сане на их кафедры.

Третья степень подсудимых представлена была всего одним митрополитом Неокесарийским Григорием. Он был уже буквально «приведен» под конвоем «царского человека» – μανδατωρ, κоторый, вводя Григория в собор, заявил: «Я послан Благостными Государями, чтобы привести почтеннейшего епископа Неокесарии на богочестный и святый ваш собор, пред каковым и стою ныне». Григорий не обвинялся в прошлогоднем бунте, но он был старый иконоборец, участник собора 754 г. и, видимо, был из упорных. Однако и он предстал перед собором с готовностью переубедиться и понять непривычную для него до сих пор точку зрения на иконы – θρλω μετα παντων και φωτισθεναι και διδαχθηναι.

Единомыслие собора произвело на него большое впечатление, и он просил простить его.

Разъяснены были два сомнения о возможности принятия Григория в сан. Тарасий напомнил, что Григорий епископствовал при Константине Копрониме во время гонения. Тогда епископы могли быть причастными к избиению благочестивых иконопочитателей, а за побои других клирики низвергаются из сана по 26-му и 28-му апостольским правилам. Но Тарасий оговорился: никого не следует обвинять без фактических доказательств. Сам Григорий решительно заявил: «Ни один человек не осмелится обвинить меня в том, что я бил или ударил кого-нибудь. Никто от меня не потерпел такой обиды». Савва Студит спросил: «Григория считали представителем ереси – εξαρχον της αιρεσεως? Не придется ли его судить по правилу св. Афанасия в послании к Руфиниану, как вождя ереси?» Тарасий и на это возразил фактами: Ювеналий Иерусалимский и Евстафий Севастийский были вождями ереси (εξαρχον αιρεσεως) и, однако, были приняты. Наконец, и Григорий был возвращен на свою кафедру.

* * *

С четвертого заседания начался разбор библейских, богословских, отеческих и исторических данных в пользу иконопочитания. Не входя в подробности, отметим только несколько мыслей собора, которые он противопоставил идеологии иконоборческого собора 754 г.

После библейских данных (херувимы скинии и храма) собор доказывал цитатами из отцов психологическую естественность и ценность икон в религии. На этом пути собор очень заботливо отбросил ханжеский и фальшивый аргумент иконоборцев, направленный против искусства вообще в области религии. Собор рассуждал: «Значит, искусство живописца есть занятие священное и совсем не таково, чтобы его осмеивать». – «Святые отцы представляют живописца человеком, творящим благочестивое дело». – «И к каким странным выводам мы придем, если, подобно иконоборцам, будем отвергать религиозное искусство? Значит, и плотник, вытачивающий крест, должен называться жалким плотником? И каменщик, высекающий и формирующий святую трапезу, есть также жалкий каменщик? И золотых, и серебряных дел мастера, и ткач тоже? Не следует ли, по их мнению, бросить всякое знание и художество, дарованное Богом ради славы Его. Неужели иконоборцы не знают, что Сам Бог в Ветхом завете освятил искусство, повелев Веселиилу приготовить все нужные украшения для Скинии?»

Как мы уже говорили о соборе 754 г., его ханжеский поход против искусства отвергал в принципе и всякое знание, и всякое богословие, и всякую мысль и слово человеческое, как орудия выражения догматов. Это было не только лицемерное напускное варварство, но и просто дуализм, отвергающий святость всего материального. VII собор православно восстает против этой скрытой ереси монофизитства и дуализма и защищает вместе с искусством и «всякое знание и художество, как дарованные Богом ради славы Его». Просветительский либерализм иконоборцев таким образом оказывается мракобесием, а богословие VII собора – благословением науки и культуры, самым глубоким и непререкаемым.

Самое ходячее выражение иконоборцев против «рукотворных» икон – ссылку на образ евхаристии, собор также победоносно отвергает: «Ни один из апостолов и евангелистов не называет нигде бескровную жертву образом плоти Христовой. Если некоторые отцы, например, Василий Великий и Евстафий Антиохийский, и называют бескровную жертву – хлеб и вино – «вместообразными», то так они называют только до момента преложения их в истинную Кровь и Плоть Господа. Учить, как учат иконоборцы, значит отрицать преложение Святых Даров».

Собор уточняет и образ почитания икон: только ли почтительное, благоговейное лобызание или же и поклонение? Собор точно установил, что не только лобызание, но и поклонение – προσκυνησις, однако не λατρεια, т.е. служение, приличествующее одному только божественному естеству. Для пояснения ссылались на одно место из св. Анастасия, епископа Феопольского: «Мы поклоняемся и святым людям, и ангелам, но не служим им, как богам, ибо Моисей говорит: Господу Богу твоему поклонишися и Тому Единому послужиши. Смотри, при слове «послужиши» прибавлено «Единому», а к слову «поклонишися» не прибавлено. Значит, поклоняться можно и не Богу, потому что поклонение есть выражение почтения, служить же нельзя никому, кроме Бога».

Помня о злоупотреблениях собора 754 г. вырванными цитатами на отдельных «фишах» (πιττακια, κарточках), VII собор педантически соблюдал форму вычитывания всех цитат из принесенных полных книг. Когда пресвитер Влахернский Илия начал читать правило Трулльского собора по хартии, то Савва Студийский прямо спросил его, почему это читается не по книге. Тогда Тарасий объяснил, что эта хартия в данном случае и составляет подлинник актов.

Не лишены исторического интереса и еще несколько деталей.

На третьем заседании (28 сентября) епископ города Констанции на Кипре Константин выразился так («и с ним согласны были прочие»): «Приемлю и лобызаю с глубоким почитанием святые иконы, но что касается поклонения в смысле служения (προσκυνησις κατά λατρειαν), то я воздаю его исключительно Св. Троице». Эту правильную формулу враждебный Византии и невежественный в греческом языке Франкфуртский собор 794 г. Карла Великого истолковывал как раз наоборот, будто собор 787 г. приписывал иконам именно adorationem – λατρειαν, поклонение в смысле служения, которое подобает только Св. Троице.

На четвертом заседании (1 октября) патриарх Тарасий, ссылаясь на 82-е правило «Пято-шестого» Трулльского собора, назвал его собором тех же отцов VI Вселенского собора, и папские легаты подписались под этим протоколом, как бы не считая его противоречащим факту неприятия римской церковью Трулльского собора.

На седьмом заседании (13 октября) пред своим оросом VII собор приводит текст Никео-Цареградского символа, конечно, без fïlioque. Когда на Флорентийском соборе 16 октября 1438 г. латиняне показали грекам греческую рукопись деяний VII Вселенского собора со вставкой слов «και εκ του Yιού», то Гемист Плитон правильно возразил им, что если бы так было писано от начала с момента VII собора 787 г., то латинские богословы, как, например, великий Фома Аквинат, не цитировали бы в полемике с греками для их «посрамления» целого ряда других и писателей, и второстепенных соборов. Стало быть, данная рукопись интерполирована.

* * *

Заключительный орос собора, прочитанный и принятый на 7-м общем заседании (13 октября), имел такой вид:

«И кратко сказать, мы храним ненововводно все церковные предания, установленные для нас письменно или без писания. Одно из них есть изображение иконной живописью, как согласное с рассказом о евангельской проповеди, служащее нам удостоверением подлинного, а не призрачного воплощения Бога-Слова; ибо вещи, которые указывают взаимно друг на друга, без сомнения, и уясняют друг друга.

Поэтому мы, шествуя как бы царским путем и следуя богоглаголивому учению святых отцов и преданию кафолической церкви и Духу Святому, в ней живущему, со всяким тщанием и осмотрительностью определяем:

подобно изображению честного и животворящего Креста, полагать во святых Божиих церквах, на священных сосудах и одеждах, на стенах и на досках, в домах и на путях, честные и святые иконы, написанные красками и сделанные из мозаики и из другого пригодного к этому вещества, иконы Господа и Бога и Спаса Нашего Иисуса Христа, непорочные Владычицы нашея Святыя Богородицы, также и честных ангелов и всех святых и преподобных мужей.

Ибо, чем чаще через изображение на иконах они бывают видимы, тем более взирающие на них побуждаются к воспоминанию о самих первообразах и к любви к ним

и к тому, чтобы чествовать их лобызанием и почитательным поклонением (τιμιτικην προσκυνησιν), не тем истинным по нашей вере служением (λατρειαν), которое приличествует одному только Божескому естеству, но почитанием по тому же образцу, как оно воздается изображению честного и животворящего Креста и святому евангелию, и прочим святыням, фимиамом и поставлением свечей, как делалось это по благочестивому обычаю и древними.

Ибо честь, воздаваемая образу, восходит к первообразу, и поклоняющийся иконе поклоняется ипостаси изображенного на ней.

Вот таково учение святых отцов наших, т.е. предание кафолической церкви, от конца до конца земли приявшей евангелие.

Осмеливающихся же иначе думать или учить или согласно с нечестивыми еретиками отвергать церковные предания и измышлять какое-то нововведение или отвергать что-нибудь из посвященного церкви, Евангелие или изображение Креста или иконное живописание или святые останки мученика, или замышлять что-либо с хитростью и коварством для ниспровержения какого-либо из принятых в кафолической церкви преданий или давать профанное употребление священным сосудам или святым монастырям постановляем:

если это будут епископы или клирики – извергать из сана, если же монахи или миряне – отлучать от общения».

Значит, здесь указаны:

основание для почитания икон – это предание церкви, как бесспорный образец, почитание креста, места, где полагается изображать иконы, материалы для святых икон; объекты изображения, нравственный смысл почитания, догматическая норма его, церковные кары на непослушных.

Подписав протокол, отцы восклицали: «Такова наша вера, таково учение апостолов! Анафема не примыкающим к нему, не чтущим икон, которые они называют идолами и обвиняют за них христиан в идолослужении. Многая лета императорам! Вечная память новому Константину и новой Елене! Да благословит Бог их правление! Анафема всем еретикам, Феодосию – лжеепископу Ефесскому, Сисинию Пастилле и Василию Трикокаву. Анафема Анастасию, Константину и Никите, которые были последовательно патриархами Константинополя. Они суть Арий II, Несторий II, Диоскор II! Анафема ересиархам Иоанну Никомидийскому и Константину Наколийскому! Вечная память Герману (Константинопольскому), Иоанну (Дамаскину), Георгию (Кипрскому) – этим героям истины!» Эти трое были анафематствованы иконоборческим собором 754 г.

Особым приказом, данным Тарасию, императоры пригласили членов собора прибыть в Константинополь. Императрица любезно приняла их и назначила на 23 октября последнее, 8-е торжественное заседание в Мангаврском дворце. На этом заседании в присутствии императоров, чинов империи и армии были прочитаны определения собора, подтверждены одобрительными восклицаниями всех, включая и военных, и подписаны императорами, начиная с Ирины. После этого епископы, одаренные царицей подарками, были распущены по епархиям. Ирина заказала заранее изготовить образ Спасителя над воротами Халкопратии, откуда он был свергнут 60 лет тому назад при Льве Исавре. Теперь была сделана к нему надпись: «ην καθειλε πάλαι Λέων ό δεσπόζων, ενταύθα άνεστήλωσεν Ειρήνη». Тут игра слов «Лев» и «Ирина». Судя по термину, «άναστηλόω» образ был скульптурным или просто крестом с распятием.

Собор издал еще 22 канона, главным образом против симонии и беспорядков в жизни монахов.

Исполнила ли иерархия постановления собора об иконах? Летописцы говорят, что иконы были восстановлены императорами в церквах и во дворцах. Тарасий, как человек компромисса («икономии»), конечно, вел дело так, чтобы не доводить до крайности. К иерархии, более чем обычно попорченной за время иконоборчества симонией, ибо выдвигалась иконоборческими властями, он относился довольно мягко, вопреки ревнивым придиркам монашествующих. Иконы восстановлялись, вообще, мирно.

Но иконоборчество было явлением не только церковным, а более – политическим. Политические страсти бурлили. Все это время царила атмосфера дворцовых переворотов и соединенной с ними игры борющихся партийных крайностей. Знамя Константина Копронима все время соблазняло дворцовых переворотчиков. Правительство Ирины во главе с евнухом Ставракием упраздняло одну за другой политические реформы Льва III и Константина V Копронима. Противники Ирины начали вбивать клин вражды между ней и сыном. Повод был острый. Ирина в свое время, нуждаясь в нейтралитете победоносного франкского короля Карла Великого, для более спокойной войны со славянами и сарацинами устроила помолвку своего сына Константина с дочерью Карла Ротрудой. В Риме в 781 г. в присутствии Карла Великого совершено было заочное (для невесты) обручение с ней маленького Константина. Ко двору Карла в Аахен посланы были для Ротруды учителя греческого языка и других наук. Она научилась по-гречески. Шла переписка с Константином. Он был заочно влюблен в Ротруду (по-гречески – «Еритро»). Она уже собиралась ехать в Константинополь. Но Ирина с течением времени потеряла политическую нужду в Карле Великом. Мир с Западом через мир с папой на соборе 787 г. был восстановлен. Ротруда оказалась способной и властной девочкой. Ирина видела, что она будет командовать Константином и внушать ему мысль освободиться от опеки матери. A за молодой царицей придет и влияние на византийский трон самого Карла Великого. Через несколько месяцев после Вселенского собора (в 788 г.) Ирина решила разлучить 18-летнего Константина с невестой и женила его против его воли на армянке Марии, внучке св. Филарета Милостивого. K добру этот брак не повел. Пошли ссоры. Ирина, фактически, устранила сына от дел и этим отдала его сердце в руки заговорщиков. Властолюбивая Ирина на императорских указах ставила свое имя на первом месте. Сын требовал его для себя. По всем этим основаниям сын соблазнился предложенным ему планом свержения матери и ссылки ее в Сицилию. Ставракий вовремя открыл заговор, и Ирина посадила сына под арест, а сама стала ставить на государственных актах только свое имя. Но в армии еще жили иконоборческие настроения и желание превратить поссорившегося с матерью Константина VI в нового Константина Копронима. Спустя несколько месяцев по многим военным округам империи (фемам) прокатилась волна бунтов, провозглашавших Константина VI единодержавным. Ирина вынуждена была освободить сына и стала бессильной зрительницей того, как Ставракий и ее приближенные с обритыми головами отправлялись в ссылку. Константин был воцарен, а Ирина устранена от дел и помещена на жительство во дворец, носивший по иронии судьбы название Ελευθερία.

Через два года между сыном и матерью произошло некоторое сближение. С 792 г. имя Ирины, но уже после имени Константина, снова появляется на государственных актах. Даже Ставракий получает амнистию. Но не прошло и года, как происходит новый военный бунт. Провозглашается императором дядя Константина, сын Копронима Никифор. Однако Константин овладевает положением и жестоко мстит Никифору и его брату Христофору, другому своему дяде, и их сообщникам. Одни были ослеплены, у других отрезаны языки. Эти жестокости вызвали даже восстание в Армении(793 г.).

В 795 г. брак не по любви у Константина VI распадается. Он прогоняет Марию-армянку, насильно постригая ее в монашество, а сам женится на фрейлине Феодоте. Феофан Хронист довольно вычурно объясняет это советом Ирины. Будто бы та желала всем этим скомпрометировать сына, чтобы вновь самой прийти к власти. Другой хронист, Кедрин, рассказывает, что патриарх Тарасий противился этому неканоническому браку. Но император Константин будто бы утрожал ему «восстановить идольские храмы», т.е. иконоборчество. Очевидно, так в народе назывались храмы, расписанные при иконоборцах сюжетами языческой мифологии. Но Тарасий из «икономии» попустил развод и брак. Дозволил авве Иосифу, игумену των Καθαρών, венчать новый брак. И это явное беззаконие и политика Тарасия были не по вкусу монашеской партии, почуявшей, кроме того, в Константине VI возможного иконоборца. Может быть, не без сочувствия Ирины зилоты-монахи выступили с обличением «нового Ирода». Игумен Сакудионского монастыря Платон и его племянники, два брата – Иосиф и Феодор Студиты, вместе со всеми саккудиотами разорвали церковное общение с Тарасием за «прелюбодейный» брак.

Отсюда началось монашеское зилотское движение, обвинявшее православную церковь с Тарасием во главе в «прелюбодейной ереси» (мехианстве – μοιχος, μοιχικος). Но Тарасий боялся быть строгим, чтобы не подняла голову иконоборческая партия при дворе.

Новая Августа Феодота была родственницей Феодора Студита, послала ему подарки, но он отверг их. Император Константин хотел побывать в Саккудийском монастыре, проезжая поблизости. Но монахи не вышли ему навстречу. За это «оскорбление Величества» игумен Платон был посажен под арест в Константинополе, а братья Иосиф и Феодор были биты плетьми и высланы в Фессалонику. Однако такая пропаганда монахов и словом и делом широко порочила императора в глазах народа. Грех императора преподносился, как выдающееся беззаконие, грозящее гневом Божиим византийскому царству. Все это роняло Константина и выдвигало Ирину. Замышлялся заговор «справа» в ее пользу. Ирина сама его направляла. Когда в 797 г. Константин возвращался с игр на ипподроме к церкви св. Маманта во Влахернах, на него напали заговорщики из военных. Однако он сумел вырваться, вскочить на царский корабль, который и увез его на азиатский берег. Народ заволновался. Ирине пришлось опасаться за себя. Она послала письмо к спутникам сына, которые были тайно причастны к заговору. Ирина припугнула их тем, что откроет этот секрет, и тогда Константин не пощадит их. Устрашась такой перспективы, лжедрузья Константина решили его предать. Они привезли Константина в Константинополь, во дворец рано утром в день Успения – 15 августа, заперли его в Пурпуровой палате, той самой, где он родился. И здесь в 9-м часу утра он был варварски, с жестокостью ослеплен, после чего вскоре и умер. Сделано было это, по словам летописца, «γνωμη της μητρος αυτου και των συμβουλων αυτης – по решению его матери и ее советников».

В это же время патриарх Тарасий освободился от политической необходимости покрывать грешный брак Константина с Феодотой и наложил для успокоения зилотов запрещение на совершителя его, авву-иконома Иосифа. Ирина воцарилась снова единодержавно (797–802 гг.). Это был первый, но не единственный случай единодержавия женщины на византийском троне. В этот момент возник проект: Ирине соединиться браком с Карлом Великим и создать вновь единую Корону объединенной Империи Востока и Запада. Папы еще мыслили себя политическими подданными византийских императоров, но реальную помощь получали все более и более от новых королей Запада. И в данном случае папа Лев III (795–816 гг.), переживавший в Риме большие смуты, не получал помощи от Константинополя, а только от Карла Великого. Понятно, что он уступил просьбам Карла венчать его титулом императора. Это и состоялось в Риме 25 декабря 800 г.

Это мыслилось, не как создание Западной Римской империи, а как введение Карла Великого во власть над единой Римской империей. Ведь и древние (IV – V вв.) разделения императорской власти мыслились в единой империи. В настоящий момент, при свержении в 797 г. Константина VI, папа и Карл считали царский трон единой империи вакантным, ибо единовластие женщины – Ирины – считалось незаконным. Карл Великий, таким образом, становился претендентом на трон и в Константинополе, и на всем Востоке. В западных летописях после имени императора Константина VI стали ставить имя Карла Великого. И в Константинополе относились к этому однозначно: Карл Великий рассматривался, как бунтовщик из западных провинций против законных василевсов. В Константинополе после Ирины все равно избрали бы своего императора, не обращая внимания на Карла. И потому Карлу пришлось подумать, как реализовать «свою, римскую», власть на Востоке. Возник план Карлу жениться на Ирине. В Константинополь едет от папы Льва III и Карла посольство с предложением Ирине вступить с Карлом в брак и «соединить восточные и западные области». Таким путем Карл надеялся добиться признания его со стороны Византии. И Ирине показалось соблазнительным восстановить реально границы империи в широте эпохи Константина Великого. И могло бы случиться так, что в Константинополь прибыла бы франкская династия. Но самозамкнувшееся и сузившееся греческое самосознание не вместило этой, может быть, победоносной возможности. Махнув рукой на Запад, византийцы загипнотизировали себя только своими греческими интересами.

Свергнувший Ставракия временщик, евнух Аэций, уже наметил на место бездетной Ирины своего брата Льва. Это, в свою очередь, возбудило соревнование других патрициев. Дело дошло до заговора против Ирины. В 802 г. она была свергнута с престола патрицием логофетом (министром финансов) Никифором (802–811 гг.). Ирина была лишена всего имущества и сослана на остров Лесбос, где вскоре и скончалась (9 августа 803 г.) печальной инокиней, хотя и без пострига, предавшись аскезе⁵⁹.

Характер и судьба Ирины поражают не только нас, смотрящих из исторической дали, но и ее современников. Хронист Феофан пишет, что по свержении Ирины «одни удивлялись, как Бог допустил, чтобы исповедница веры подпала такому искушению. Другие как бы не верили своим глазам и думали, что они видят это во сне. Третьи, наконец, плакали, вспоминая ее благодеяния к ним. И все вместе проклинали, как нового василевса, так и венчавшего его», т.е. патриарха Тарасия. Тарасий, как и все патриархи, как и все византийское общество, считал долгом своей гражданской лояльности мириться с фактической властью и благословлять ее. Иначе говоря, шли по путям будничной «аполитичности».

В других же редких случаях без всякой строгой логики восставали против «узурпаторов», «не признавали» их и бичевали с точки зрения христианской морали и за это прославлялись героями. Таково, например, в XIII в. отношение патриарха Арсения к императору Михаилу Палеологу за свержение им законного наследника Иоанна Ласкариса.

Сторонники императрицы Ирины, признательные ей за восстановление православия, не были требовательны к ней со стороны моральной, смотрели как бы поверх ее вражды к сыну и, вообще, поверх ее политики. Считали, очевидно, что некривыми эти пути быть не могут. Например, в 801 г. преподобный Феодор Студит в письме к императрице хвалит ее за льготный закон о податях. Он пишет: «Скажи нам, государыня, откуда вселилась в тебя такая любовь к благочестию, что ты ненасытно возжелала благоугождать Богу и до чрезвычайности расширила попечение о душевной и телесной пользе христиан? Все царство твое исполнилось радостью и веселием... Хвалите ее все народы. Величайте ее с нами начальники и подчиненные, священники и монахи и весь христианский род. Ты угождаешь Богу, и ты радуешь избранных ангелов Божиих и людей, живущих преподобно и праведно, богоименитая Ирина! За это все уста и всякий язык прославляют тебя. Это поистине слава церкви, ревнительница по Боге и поборница истины!»

Вскоре после смерти Ирина была канонизована. Ее печальный и подвижнический конец вселил убеждение в ее покаянии. Но летописцы не забывали трагедий ее жизни и вспоминали их, подчеркивая контраст с ее репутацией вообще. Так, например, Георгий Амартол передает ходячую версию об ослеплении сына: «Мать царя приласкала всех и, склонив на свою сторону дарами, выжидала удобного случая, чтобы воцариться самой. И вот, когда царь прибыл во дворец (15 августа 797 г.), вельможи, сторонники его матери, в ее отсутствие в той комнате, где он родился, ослепляют его страшно и немилостиво. Тогда померкло солнце на 17 дней, так что корабли блуждали по морю и все говорили, что солнце затмилось из-за ослепления царя». Дорофей Монемвасийский удивляется контрастам в личности Ирины: «О чудо! Одна женщина с ребенком восстановила благочестие! Но она же стала и «детоубийцей»!

Старый историк Шлоссер выражается так: «Ирина была религиозна, но у неё, как и у всех женских и избалованных блестящей обстановкой натур, религия была более средством, чем целью». И по этому случаю он вспоминает даже злые слова Вольтера: «Набожность у женщин соединяется с любовью, с политикой, даже с жестокостью».

Низвержение Ирины удалось потому, что чисто политические элементы аристократии нашли ее правление неудачным. Монастыри были облагодетельствованы, но казначейство из-за уменьшения налогов опустело. Арабы заняли большую часть Малой Азии, а болгары – Фракию. Переход патриарха Тарасия на сторону Никифора объясняется именно этим.

Восточные источники сообщают, что Никифор был из семьи арабов, селившихся в пограничных областях и натурализовавшихся в византийском духе. Таким происхождением Никифора, может быть, объясняется и его особый интерес к деньгам и накоплению государственной казны. Он происходил не из военных, а из гражданских финансовых чиновников. Перегрузка византийского государства монастырями с их экономическими привилегиями была бесспорна. По соображениям профессора И. Д. Андреева, монахов было тогда в империи до 100 тысяч.

Первый период длился более 50 лет. Второй – около 30 лет (813–843 гг.). Но он наступил не сразу по смерти императрицы Ирины. Этот второй период иконоборческих смут как бы вкратце повторяет все перипетии первого периода. Повторяются даже роли императоров-новых иконоборцев (также в связи с успешной «прогрессивной» государственной деятельностью) и противостоявшей им императрицы-регентши с малолетним сыном, достигшей торжества православия. Эта аналогия доказывает глубокую органичность и неслучайность в государственной истории Византии иконоборческого движения.

С момента свержения Ирины (802 г.) и до воцарения Василия I Македонянина (860 г.) после исаврийцев струя восточной крови еще более усилилась на троне. Впервые явились на троне даже семиты-арабы: два араба, один грек, женатый на арабке, один армянин и три инородца-фригийца. Иконопочитание, родное для более западных «эллинских» провинций (Сицилия, Южная Италия, Ахаия-Афины), было им чуждо. Войско вербовалось все более из восточных армянских элементов. На них, по выражению одного историка, «православный культ производит впечатление чужой религии; им казались законными насилия над теми, кого они называли идолопоклонниками».

Император Никифор, прозванный Геником по его должности, ибо он был πατρικιος και γενικος Λογοθετης, т.е. από γενικου ταμειου, иначе – государственным казначеем. Как ревнитель казны, он возмущался бесхозяйственной щедростью Ирины, особенно по отношению к монастырям. Сам он был иконопоклонником, но с точки зрения государственных интересов разделял взгляды иконоборческой партии о повышении налогов и увеличении государственных финансов. Врагами их сделались монахи, на сторону которых встал и народ, ибо усиление государственного тягла всегда непопулярно. Никифор отобрал в государственное управление лучшие части имуществ церквей, монастырей и их учреждений, а налоги оставил прежними, т.е., фактически, почти удвоил их. Конечно, это было тяжким ударом для монастырских хозяйств, которые широко развернулись при Ирине. Один Студийский монастырь, например, с двенадцати человек братии разросся до тысячи. Никифор ввел немало и других экономических мер, навел экономию и в бюрократии, и в войске.

Противники Никифора организовали восстание во главе с благочестивым генералом Варданом. Но Никифор вступил с ним в переговоры, склонил его отречься от претендентства и постричься в монахи с именем Саввы. Вскоре Савва был ослеплен группой военных, вероятно, недовольных его изменой их авантюре. Но пущен был слух, что виновник этой жестокости – сам Никифор. Императору пришлось приносить присягу в том, что это не его рук дело.

Иночество под водительством Платона и Феодора Студита не переставало осуждать Никифора. Прежде всего за то, что император по смерти Тарасия возвел в патриархи тоже светского человека, государственного секретаря по имени также Никифор (806 г.). Монашеской группе были несимпатичны эти «политики» из государственной среды, имевшие запах светского иконоборчества и антимонашества. По смерти Тарасия первым авторитетом Константинопольской церкви был студийский игумен Феодор. Его прочили в патриархи. Император Никифор этого не хотел и хитро предложил Феодору указать ему «достойнейшего» кандидата. Феодор уклонился от предложения и указал только на каноническую норму свободного выбора собором епископов. После поставления светского Никифора игумены готовы были даже канонически разорвать с ним. Но новый патриарх Никифор был благочестивым, почитал иконы, и иноки стали возносить его имя в церкви. Однако патриарх Никифор по желанию императора Никифора снял в 806 г. запрещение со злополучного аввы Иосифа, венчавшего неканонический брак Константина VI с Феодотой. Именно Иосифу удалось уговорить вовлеченного в бунт и смиренного Вардана превратиться в Савву. Конечно, император Никифор должен был оценить такую политическую услугу Иосифа, но Феодор Студит называл Иосифа «паршивой овцой» в стаде. И другим монахам это казалось заражением всей церкви грехом прелюбодеяния. Трехлетняя борьба монахов с царем из-за Иосифа кончилась тем, что на соборе 809 г. Иосиф был утвержден в сане, а авва Платон, Феодор Студит и его брат Иосиф, в ту пору архиепископ Солунский, были отправлены в ссылку.

Против императора Никифора в 808 г. было поднято второе восстание претендентом Арсавиром. Оно не удалось. Арсавир был сослан в монастырь в Вифинии. Но в заговоре оказались замешанными и епископы, и монахи, и синкел с сакелларием и хартофилаксом Св. Софии. Эти восстания показывают, как легко расшатать ножки византийского трона и как легко любой носитель царского венца мог прийти к мысли опять опереться на иконоборческую партию. Ведь даже против такого православного царя, как Никифор, восстают те же иконопоклонники и монахи. Умеренная средняя политика не удовлетворяла. Значит, прежняя, «крайняя левая», иконоборческая не была абсурдна. Неудивительна поэтому новая полоса иконоборчества. Какой-то лжепустынник Николай из эксокиона (т.е. предместий Константинополя εξω κιονων, за столбами Феодосия Великого) хулил иконы, за что и был отрезан ему язык в следующее царствование Михаила I. Но это лишь вспыхнувшая искра тлевшего под пеплом политического огня противоправославной партии.

Православные и вольно, и невольно становились чем-то вроде политической партии. Масса толковала замысел этой партии, как возврат к порядкам до 716 г., т.е. до исаврийской династии. A православным власть имущим (патриарху, игуменам монастырей) приходилось участвовать в решении текущих государственных вопросов, давать по ним соборные ответы и нести ответственность перед скрытой революционной оппозицией «иконоборцев».

Император Никифор погиб 25 июля 811 г. в войне с болгарами, хотя он одержал над ними победу. Как человек скупой, он не сговорился с вождем болгар Крумом из-за выкупной цены за пленных. Ожесточил тем и болгар, и своих греков. Крум устроил Никифору ловушку и захватил царскую ставку. Никифор был убит, причем тут сами греки добили его, а Крум отсек ему голову, носил ее на копье, а затем сделал из черепа чашу «и приказал пить болгарским начальникам, похваляясь над византийским царем, как над ненасытным и нежелавшим мира».

Тяжело раненный болгарами сын Никифора Ставракий носил титул царя всего 68 дней. Он ушел в монастырь и вскоре скончался. Воцарился зять Никифора, женатый на его дочери, сестре Ставракия.

Михаил Рангаве демонстративно поддерживал дружбу с монахами, как и императрица Ирина. Он возвратил из ссылки и авву Платона, и Феодора Студита, и брата его Иосифа и других сосланных в 809 г. Но возвратившиеся вновь потребовали снять сан, возвращенный авве Иосифу, т.е. потребовали, как и раньше, запрещения аввы Иосифа за его неканонический акт, т.е. браковенчание Константина VI с Феодотой. Патриарх Никифор повиновался. Наложил запрещение священства на Иосифа. И преподобный Феодор Студит стал другом и советником патриарха.

Характерны случаи советничества и участия преподобного Феодора в делах государственной политики. В делах церковных преподобный Феодор оказывался мудрым советником, а в чуждой ему чисто политической области – наоборот.

Первый случай стоит в связи с затеянным благочестивым Михаилом I гонением против еретиков-павликиан (во Фригии и Лиаконии), по-видимому, по совету патриарха Никифора. Павликиане обвинялись «во всякой душевной и телесной нечистоте и в служении демонам». Крайние «ревнители», окружавшие трон, убедили императора издать закон о смертной казни павликиан. Павликиане были протестантами той эпохи, врагами церковного культа, в том числе и икон. Можно было считать их первоисточником иконоборчества. Отсюда вражда к ним монахов-иконопоклонников. В оправдание казни еретиков «ревнители» ссылались на Деян. 5:3–10; Рим. 1:32; Числ. 25:7–8; 3Цар. 18:40 и на патриарха Иоанна Постника, который будто бы убедил в 583 г. императора Маврикия казнить волхва Павлина. Со всей силой убеждения против этих фанатиков монашеского лагеря восстал преподобный Феодор Студит и добился отмены императорского закона. «Не угодно Богу такое убийство», – писал он императору, а патриарху сказал: «Церковь не мстит мечом». Против всех ссылок на Ветхий завет Феодор ссылался на дух Евангелия (Мф. 5:21; Лк. 9:54–56): «Не знаете, какого вы духа». Указывал на запрещение Христово выдергивать плевелы до жатвы (Мф. 13:29), на долг пастырской кротости (2Тим. 2:24–26). «Ревнители» роптали, называли Феодора «злокачественным советником».

Второй случай относится к области чисто государственной. Болгары победоносно напирали на греков. В 812 г. они предложили мир под условием выдачи им перебежчиков, с обменом на перебежчиков от греков. Такие же условия в свое время, в 715 г., были приняты по совету патриарха Германа. Император Михаил I спросил совета у патриарха Никифора, двух митрополитов и Феодора Студита. Патриарх и митрополиты признали условия приемлемыми, а Феодор Студит с друзьями отверг. Он говорил, будто слова Евангелия Иоанна (6:37) «грядущего ко Мне не изжену вон» применимы к взятым в плен. И будто бы изречение апостола (1Тим. 5:8) «кто о своих, паче же о присных не радит, тот веры отвергся и хуже неверного» – нарушается расплатой за них головами возвращаемых греков. Логика спорная. Однако благочестивый Михаил I внял голосу Феодора, порвал с болгарами и продолжил войну, которая привела его к потере короны. Даже летописец Феофан, враг иконоборцев и друг монахов, но более искушенный политически, осуждает за это Феодора Студита, называет его «злым советником». Этот случай показывает, что самый высокий богословский ценз не дает право быть судьей в чужой, политической области. Недаром мудрость восточной церкви отрицает два меча в руках одного папы и благословляет разделение служений – священнического и царского.

Михаила I низвергли с престола неудачи именно этой войны. Победителей не судят, но горе побежденным. Армия, все еще дышавшая идеалами иконоборцев, не любила Михаила I за его монахолюбие. И вот, раздраженные неудачами войны, иконоборцы учинили демонстрацию. Ворвались в церковь, к гробнице их незабвенного Константина Копронима и раскрыли ее с криками: «Восстань и помоги гибнущему государству!» – αναστηθι και βοηθησον τη πολιτεια απολλυμενη!

Молва разнесла по толпе слух, что гроб открылся сам и Константин выехал из него на коне и отправился на фронт против болгар. Демонстрантов переловили, и виновники самочиния сознались. И все-таки, хоть на время, уста военных агитаторов раскрылись. Они сваливали причину военных поражений «на православную отцепреданную веру и на священное монашеское сословие, ублажая Константина как пророка и победителя, и лобызая его злословие – κακοδοξιαν».

Знамя иконоборчества опять взвилось над смущенной столицей. Взявшие верх армейские круги избрали спасителем государства патриция и командующего восточным округом Льва Армянина, зятя Арсавира, претендента 808 г., а Михаила понудили отречься от престола, что он и сделал, уйдя в монастырь. Забегая вперед, можно тут сказать, что будущий вскоре громко известный патриарх Игнатий был сыном отрекшегося и облекшегося в черные ризы императора Михаила.

Был выдвинут сторонниками Константина Копронима и должен был стать новым Копронимом, т.е. ожесточенным иконоборцем. Таким он и стал. Он оправдал надежды военных. Отогнал от стен Константинополя Крума, а затем после 818г. Нанес болгарам решительное поражение. Иконоборцы ждали с нетерпением немедленного гонения на иконы, но Лев Армянин был осторожен. Он был, кроме того, церковен: очень любил петь и канонархать⁶⁰ в церкви, щеголяя своим громким голосом. Но армейский дух еще увлекал его. В интимном кругу он высказывался совершенно по-иконоборчески: что все беды постигают империю »δια το προσκυνεισθαι τας εικόνας και αλλο ούδέν«, а доказательство – это благополучие императоров-иконоборцев и жалкая судьба иконопоклонников. Венчал на царство Льва патриарх Никифор, и, по-видимому, Лев произнес обычное исповедание православия. Но вскоре повел с патриархом такие речи: «Народ (войско) возмущается против икон, говоря, что мы неправильно почитаем их, за то нас и одолевают враги. Сделай уступку, убери кое-что с глаз долой». Патриарх, как бывший министр двора, понимал политику царя, но за спиной патриарха стояла другая партия, и свободно пойти на компромисс он не мог. На сторону императора опять встали некоторые иерархи: Антоний, епископ Силлейский из монахов; Иоанн Грамматик, ученый профессор богословия (ему Лев и поручил собирать свидетельства против икон) и даже придворный чтец с особым выражением читавший в церкви обличения пророка Исаии против выделки идолов (40:18–19). В декабре 814 г. Лев счел полезным столкнуть лбами самих богословов. Он устроил диспут своих вышеупомянутых сторонников с патриархом Никифором, Феодором Студитом и др. Вульгарным резонансом этого соблазнительного диспута было бросание камнями со стороны солдат в знаменитый образ Спасителя на медных воротах дворца (Халкопратия). Идя к причащению в день Рождества 814 г., Лев V поклонился иконе, а 6 января 815 г. уже не сделал этого и велел икону убрать под предлогом оберегания ее от оскорблений. Об этом с возмущением писал Феодор Студит к папе в Рим. Туда снова во имя православия обратилось сердце монахов и их вождя Феодора. И как бесхитростно ошибался преподобный Феодор в области политики, так же без хитрости он превозносил высоко честь кафедры апостола Петра. Этим до сих пор пользуются римские богословы для укора греков в измене древнему православию.

Действительно, не надо забывать, что вся древность и в практике, и в выражениях канонов, номоканонов, отцов и писателей церковных сохраняла традицию почитания первенства римской кафедры, ее главенства в церкви, но еще не власти в строгом юридическом смысле. Еще Никто из отцов церкви ни ранее, ни после не выражался о преимуществах и главенстве римских епископов так сильно, как преподобный Феодор Студит. Он говорил прямо римским языком и договаривался до верховенства власти пап.

Не в том дело, что Феодор Студит следовал чрезмерно комплиментарному стилю византийского эпистолярного и дипломатического языка. И не в том, что он отрицал византийский взгляд на достоинство Константинопольской кафедры или других восточных патриархов. Он и их величал неумеренными титулами, как, например: «святая, апостолическая, божественная глава», «всех святейший отец отцов», «светило светил». Иерусалимскому писал: «ты первый из патриархов». Константинопольского Никифора он именует «первейший у нас, главнейший у нас архиерей, Божественная и верховная из священных глав вершина, великое солнце православия».

Феодор Студит считает пять патриархов равными по чину – ομοταγεις. Высшую власть в церкви он мыслит пятиглавой (το πεντακορυφον), а церковь – пятиглавым церковным телом (το πεντακορυφον εκκλισιαστικον σωμα).

A эпитеты, прилагаемые Феодором к папе, имеют в себе и нечто добавочное и в смысле чести, и в смысле первенства, и в смысле главенства, и, наконец, в смысле власти (!).

Он по-римски выводит все это из понимания первенства апостола Петра: Петр был «первостоятелем апостолов, первоначальником, первопрестольником» – «των αποστολων πρωτοστατος, πρωταρχος, πρωτοθρονος».

Ему дарованы ключи Царствия Небесного и достоинство пастыреначальства (το ποιμνιαρχιας αξιωμα). Посему Римская церковь есть главнейшая из Божиих церквей, первейшая всех церквей, первошествующая (χορυφαοτατη των εκκλησιων του Θεου, πρωτιστη, πασων εκκλησιων πρωτοβαθρουσα).

Римский епископ, как преемник апостола Петра, есть «пастыреначальник церкви поднебесной, первопрестольный, главнейший между патриархами, божественная глава всех глав».

A что еще важнее: «К нему следует обращаться за разрешением сомнительных и спорных вопросов, как делалось издревле и от начала по отеческому преданию, ибо там верховнейшая из церквей Божиих.

Ему, как преемнику апостола Петра, необходимо сообщать обо всем вновь вводимом в кафолическую церковь отступниками от истины».

«По издревле установившемуся обычаю без его ведома нельзя составлять собора».

И (наконец, всего сильнее!!) «от него [папы римского] зависит авторитет вселенского собора – ω το κρατος αναφερεται της οικουμενικης συνοδου«. (Epist. II, 129, col. 1420. A. Migne.)

В последнем изречении содержится, несомненно, римское понимание власти папы над соборами.

Недаром римские богословы высоко превозносят за это Феодора Студита, а восточные безуспешно стараются свести доктрину Феодора к обычным размерам общей восточной традиции. Некоторые, впрочем, причисляют преподобного Феодора к партии меньшинства, которая действительно существовала, усваивала эту римскую теорию от легатов Рима, но победить на Востоке не могла. Однако история не знает такой партии. История знает только монашескую дружбу Константинополя с Римом с V в., закрепившуюся в эпоху иконоборчества. Вот она и представлена ярко Феодором Студитом. A затем в 60-е гг. IX в. она превратилась в ромофильскую партию «игнатиан», противников Фотия. Игнатиане и практически признали главенство Рима. Это было бы необъяснимо, если бы римская доктрина главенства папы не имела корней в традиции константинопольских монахов. Феодор Студит и является ее первым и ясным выразителем. Конечно, это еще не «ватиканская непогрешимость», но и не византийское учение только о первенстве чести. Самому Феодору Студиту нам тоже нет нужды приписывать какую бы то нибыло «непогрешимость». И, как другим святым отцам, надо позволить в чем-нибудь ошибиться. Св. Афанасий ошибался в Маркелле и в св. Мелетии. Св. Василий Великий – в Аполлинарии. Св. Епифаний и св. Кирилл – в Иоанне Златоусте. Блаж. Феодорит – в Нестории. Почему же не допустить и у преподобного Феодора неумеренного увлечения Римом?

Это только показывает, что римский догмат о папе не есть «дикое мясо» на теле церкви. Для его развития на Западе были основания. На Западе он вместо того, чтобы остановиться в терпимых границах «теологуменов», перешел в гипертрофию. И понятно, ибо это вопрос практический, ежедневный, ежечасный, неизбежно развивающийся. Даже и на Востоке от времени до времени (например, в IX в. у игнатиан, в XI в. у патриарха Антиохийского Петра) он понимался, как никого не удивляющее «особое мнение», как «теологуменон».

* * *

Предвидя гонение, патриарх Никифор собрал около себя единомышленников-епископов и отслужил с ними всенощное бдение. Император Лев счел это за демонстрацию и сделал ряд придирок к Никифору. Назначил ревизию и потребовал от патриарха отчета в церковном имуществе; принял ряд жалоб на него и вызвал его на суд нескольких епископов и клириков. Никифор от явки на этот незаконный и унизительный суд (без патриархов римского, александрийского и др.) отказался. Послал императору письменное отречение от патриаршества и в полночь 20 марта 815г., помолившись в Св. Софии, сам отправился в ссылку в свой монастырь.

Преподобный Феодор Студит приготовился к решительной борьбе. «В неделю Ваий (25 марта 815 г.), – читаем в житии преподобного Феодора, – отец наш Феодор, совершая обычное сретение Христа с собравшимся к нему народом, повелел братиям, несшим честные иконы, высоко поднять их и таким образом обойти прилежащий к обители виноградник. Такое действие перед глазами нечестивых соседей и торжественно совершавшееся среди города дошло и до слуха жестокого властителя». Льва V Армянина это только раздражило. Он закусил удила, готовя гонение, превзошедшее по жестокостям гонение Копронимово. Лев V действовал систематически через иерархию и собор.

1 апреля 815 г., в самую Пасху, был поставлен патриархом Феодот из фамилии Мелиссинос. Он происходил из Кассигеры, был родственником Константина V Копронима со стороны жены. Исконный солдат и иконоборец в душе, протоспафарий, т.е. начальник лейбгвардии, без всякого научного образования, «безгласнее рыбы, – по словам хрониста, – ιχθυων αφωνοτερος, бессловесный, скотоподобный и, кроме нечестия, ничего не знающий».

Вскоре после Пасхи под водительством такого «главы церкви» Лев собрал собор в Св. Софии. На него не пошли иерархи и монахи-иконопочитатели. Но... опять нашлись иерархи-угодники. Эта кучка вызвала православных иерархов для увещания, но встретила в их лице обличителей. Смельчаки были лишены своих епископских одежд и брошены в тюрьмы. Через несколько дней они были вновь вызваны на увещания, вновь обличали иконоборчество, а за это опять были биты, анафематствованы и отправлены в ссылки.

Этот собор 815 г. объявил вновь восстановленной силу решений иконоборческого собора 754 г., а Вселенский собор 787 г. – потерявшим силу. Определения иконоборческого собора 815 г. впоследствии были основательно истреблены православными. Лишь очень недавно они открыты в рукописном, еще не изданном полемическом сочинении патриарха Никифора, в греческой рукописи Парижской национальной библиотеки № 1250.

Как было известно и ранее, собор 815 г., будучи грубо иконоборческим и жестоким по последствиям, в своем оросе старается провести некоторые смягчения в доктрине иконоборчества. Сливаясь по существу с собором 754 г., этот собор, однако, заявил, что он следует «шести святым вселенским соборам», т. е, не объявляет Копронимова собора 754 г. седьмым вселенским. Равным образом этот собор 815 г. Не считает правильным называть иконы идолами («ибо одно зло отличается от другого»). Даже позволяет оставить иконы на высоких местах взамен назидательных надписей, но без возможности возжигания перед ними свечей, лампад и курения благовоний. Однако осуждает «несогласное с преданием или, еще вернее, бесполезное производство лжеименных икон кафолической церкви и поклонение им, предпочитая этому служение в духе и истине». Орос обвиняет императрицу Ирину, что она по женскому слабоумию восстановила иконы и их незаконное почитание. Отныне восстанавливаются определения Влахернского собора императоров Константина и Льва.

Не подписывавшие орос епископы и игумены ссылались и наказывались. Феодор Студит написал этому собору послание, где заявил о непризнании монахами Феодота в чине патриарха при наличии подлинного патриарха Никифора, о разрыве общения с епископами-иконоборцами и о признании VII Вселенским собором только Никейского собора 787 г. Конечно, это было достаточным основанием для ареста, битья воловьими жилами (βουνευροις), пытки голодом и ссылки вместе со множеством монахов. Но и из ссылки Феодор своими письмами руководил борьбой с иконоборцами, подчеркивая принципиально насилие государства над церковью. Конфликт со Львом Армянином дал Феодору повод сказать царю такие слова: «Слушай, царь, что сказал божественный апостол: положи Бога в церкви первее апостолов, второе – пророков, третие – пастырей и учителей, а не сказал: царей. Тебе вверено гражданство и войско; об этом заботься, а церковь оставь».

Этому же разделению Божьего от кесарева Феодор поучает и робкое рядовое монашество. «Где, – говорит он, – слова: глаголах пред царя и не стыдяхся? Где слава и честь нашего сословия?» – «Ты говоришь, – пишет Феодор игумену Василию, уговаривая его противиться царю Льву V Армянину, – что никогда не видел императора, не представлялся начальникам и оттого чувствуешь страх. Нет, отец!.. пусть он боится тебя так же, как и бесы... Обличай его, если он пустословит, ведь Ахава обличал Илья, а Ирода – Иоанн, других – другие».

Игуменов, подписавшихся под оросом 815 г., Феодор обличает беспощадно: «Господа игумены, слышно, как говорят: кто мы такие, чтобы оказывать сопротивление? Во-первых, – говорит Феодор, – вы – христиане, которые теперь непременно должны говорить. Потом – монашествующие, которым не следует увлекаться ничем как непривязанным к миру. Затем игумены, которые должны отклонять соблазны от других и никому не давать повода к искушению. A какой соблазн и искушение или, вернее, унижение произвели они собственноручной подпиской, надо ли об этом говорить? Ибо если молчание есть отчасти согласие, то утверждение этого согласия подписью пред целой церковью – какой это позор?» «Но что сказал Христос? Всяк, иже исповесть Мя пред человеки, исповем его и Аз пред Отцем Моим. A в случае отказа от исповедания? A если они дали собственноручную подписку не сходиться друг с другом, то ведь это – отказ. Ибо как они будут соблюдать сказанное Христом: грядущего ко Мне не изжену вон? Приходит к ним кто-нибудь, спрашивая и желая узнать истину, – что же ответит ему игумен? Вот что: я получил приказ не говорить. Итак, они дали подписку повиноваться императору вопреки Христу».

«Если ты скажешь при подписке: я восклицал, что я поклоняюсь святым иконам, то прости, брат, и Пилат, устами выдавая себя за невинного в убиении Христа, тростью утвердил смерть его».

Император Лев V устранял иконы и все те части богослужения – тропари, стихиры, – в которых замечались идеи иконопочитания. На их место сочинялись и вставлялись новые строки в духе иконоборческого богословия. Написаны были новые учебники для учителей и школ с целью перевоспитать юношество. Повторялась старая история. Гонение было тяжко своей систематичностью, всеобщностью, сыском и шпионажем. Преподобный Феодор так рисует его в своих письмах: «Невозможно произнести ни одного благочестивого слова – опасность близка, так что муж опасается жены своей. Доносчики и записчики наняты императором для разведки: не говорит ли кто чего неугодного кесарю или не уклоняется ли от общения с нечестием или не имеет ли какой-нибудь книги, содержащей сказания об иконах, или самой иконы, не принимает ли изгнанного или не помогает ли содержимым под стражей ради Господа? И если будет обличен в этом, тотчас схватывается, бичуется, изгоняется, так что и господа преклоняются перед рабами под страхом доноса».

В письме в Рим преподобный Феодор так описывает гонения и муки православных. «Ох, страшно и слышать! Досточтимая икона Спасителя, которой и бесы страшатся, подвергается поношению и унижению. Не только в царствующем граде, но и во всех местах и городах жертвенники истреблены, святыни осквернены. Умолкли все уста благочестивые от страха смерти, открылся противный и богохульный язык». Вот гонения на монахов и монахинь. «Одни из них испытывали насмешки и бичевания, другие – узы и заключения под стражу, скудно питаясь хлебом и водой; иные отправлены в ссылку, другие скрываются в пустынях, горах, вертепах и пропастях земных; а некоторые, претерпев бичевания, уже мученически переселились к Господу; есть и такие, которые, посаженные в мешок, брошены ночью в море, как стало это известно через очевидцев».

Сам св. Феофан Летописец, сообщивший нам многое и об этом гонении, умер в 818 г. в ссылке. Но тирания сама таит в себе свой неизбежный конец. Православие хранили не только монахи, но и миряне, умевшие действовать мирскими средствами. Составился заговор. Подозревая в нем не без оснований одного военного сановника, Михаила Травля (Заика, Косноязычный), Лев V засадил его в тюрьму и назначил срок казни его в канун Рождества 820 г. Лишь по просьбе царицы казнь была отсрочена. Когда до Михаила дошла весть об этом, он увидел, что ему нечего терять. И погрозился выдать всех своих сообщников, если они срочно не вызволят его. Среди сообщников был и дворцовый комендант, родственник Михаила. С мужеством отчаяния и с ошеломляющей быстротой заговорщики решили действовать в ту же ночь под Рождество. Как мы сказали, Лев V Армянин был большим любителем богослужения и пения. Утрени под Рождество пропустить он не мог. И вот в 4 часа утра вместе с придворными клириками вошли во дворец одетые в фелони заговорщики с оружием. Было условлено, что они нападут на императора во время ирмоса⁶¹ седьмой песни. Так и сделали. Царь вбежал в алтарь и, схватив крест, стал отмахиваться им, прося пощады. Жестокий убийца заявил ему: «Теперь время не пощады, а убийства», – и отсек ему руку с крестом, а другой отрубил голову. Труп вытащили на ипподром и после издевательств над ним бросили в море. «Убийцы императора Льва Армянина, – говорит хронист, – тотчас же отправились в тюрьму. И выводят оттуда Михаила в качестве не узника, а венценосца, так что исполнилось на нем слово псалма: вечер водворится плач, а заутра радость». На Михаиле были и ножные кандалы, ключей от них сразу не нашли. И Михаил в кандалах сел на трон и принимал поздравления от новых подданных.

Преподобный Феодор Студит со свойственной ему прямотой и политической упрощенностью в очень восторженной форме приветствовал этот переворот. Он писал: «Следует восхищаться не городу какому-то, но, можно сказать, всей подсолнечной. Истребил Господь не Сигона, царя Амморейского, и не Ога, царя Васанского, царей малых и угнетавших малую часть вселенной, а новоявленного и великого дракона, опустошавшего великую часть вселенной, змия коварного и шипевшего богохульством, мерзость запустения, сосуд гнева, сына Тавеилова (Исх. 7:6), чтобы не сказать Каваллинова⁶², – порождение Ахава, полноту нечестия, гонителя Христова, врага Богородицы, противника всех святых. Да возвеселятся небеса и радуется земля! Да искаплют горы сладость и холмы правду! Пал враг, сокрушен мучитель наш. Заградились уста, глаголющие неправду. Обуздана рука Авессалома. Погиб жестокосердный фараон. Отступнику именно и надлежало таким образом лишиться жизни. Сыну тьмы и следовало встретить смерть ночью. Обнажавшему божественные храмы и надлежало в храме Господнем увидеть обнаженные против него мечи. Разрушителю божественного жертвенника и следовало не получить пощады у жертвенника. Надлежало подвергнуться отсечению руки, посягавшей на святыню, пролиться нечестивой крови за пролитие крови праведных»... И т. д.

В том же духе звучит и церковная анафема Льву Армянину: «Паки тезоименному злому первому зверю; злоковарному второму адову псу, ратнику Божия церкве, мучителю рабов Христовых, а не царю, Льву Армянину, сотаиннику второму Арию – псевдопатриарху Адонию⁶³, злейшим иконоборцем, паче же христоборцем, и со единомудренники их – анафема!»

Однако патриарх Никифор, хотя и пострадавший от Льва Армянина, но человек светской карьеры, понимал политические заслуги Льва и потому выразился более бесстрастно, сказав, что «ромейское государство потеряло хотя и нечестивого, но великого своего заступника».

Более его наивный в политике преподобный Феодор Студит писал новому императору Михаилу II Травлю: «Христолюбивейший владыко! Время примириться нам с Христом при посредстве и по благоволению твоей мирной державы, соединиться нам с верховной из церквей Божиих, с римской, и через нее – с прочими тремя патриархами, чтобы единодушно едиными устами прославлять Бога, величая и ваше благочестивейшее и превожделенное царствование».

Действительно, Михаил II тотчас дал амнистию всем сосланным за иконы при Льве V. Вернулись патриарх Никифор и Феодор Студит. Они думали, что воцарился иконопочитатель, а потому представили новому кесарю проект созыва собора. Феодор Студит агитировал дружественного ему патриция Стефана, думая через него воздействовать на нового императора. «Вперед, – пишет ему Феодор Студит, – вступай на подвиг. Говори благое досточтимому слуху благочестивого императора нашего. Да подражает он приснопамятному Иосии. Да будет он новым Давидом, истребляя дела злейшего Льва и таким образом умилостивляя Бога и венцом мирного правления делая непобедимой державу своей империи».

Но Феодор не видел простой действительности. Михаил II по смерти патриарха Феодота (821 г.) назначил патриархом известного иконоборца Антония, епископа Силлейского. И это не случайно. Сам Михаил был человеком особой биографии. По его собственному признанию, он, «как солдат, всю жизнь не поклонялся ни одной иконе». Значит, иконоборец? Да, но принципиально относящийся терпеливо и как бы цинично-безразлично. Михаил был родом из Фригии, из города Амория, и по расе и религии принадлежал к инородцам. Один Сирский источник сообщает, что дедом Михаила был крещеный еврей. Во всяком случае, Михаил был павликианин, из той группы павликиан, которая называлась αθίγγανοι.

Некоторые византинисты приравнивают их к «цыганам», ибо они были людьми пришлыми и торговали лошадьми, в чем и Михаил II был специалистом. К иконоборческому и гонимому павликианству льнули разного рода обломки древнего восточно-инородческого гностицизма, маркионитства, манихейства, мессалианства, даже иудейства. Юстиниан Великий, как известно, принудил всех иудеев креститься. Конечно, искушенные в хитростях иудеи могли нырнуть под защитные цвета разных еретических христианских общин, у которых крещение было, но доктрина и церковная организация была ближе к иудейству, а иерархия была невластительной. Таковыми с VII в. были павликиане. Вышедшего из этой мутной среды Михаила II православные впоследствии изобличали во всех ересях этой религиозной амальгамы. Говорили, что он отрицал Св. Троицу, признавая Бога Единым. Не верил в воскресение мертвых, отвергал бытие дьявола, смеялся над пророками, Иуду считал спасенным. Презирал церковную мудрость, признавал обрезание и пост в субботу, а блуд считал дозволенным. Словом, винили Михаила огулом во всей «фригийщине».

Нужно думать, что, как павликианин с детства и как иконоборец по военной карьере, Михаил II мог бы быть чистым гонителем икон. Но он был практичным политиком, заинтересованным в сохранении власти. Да и как павликианин, по семейным преданиям, ненавидел религиозные гонения. Еще недавно, при Михаиле I, православные добивались смертной казни для павликиан. Поэтому из Михаила Травля, этого полуварвара в IX в., выработался своеобразный защитник свободы религиозной совести, каких до новых европейских веков еще не бывало. Разочаровывая наивных, и православных и иконоборцев, Михаил II не раз по различным поводам декларировал и объяснял свою волю: «Я вступил на престол не для того, чтобы вводить новые догматы веры, но и не для того также, чтобы вводить изменения уже в преданных и исповедуемых догматах. Итак, пусть каждый поступает в этом отношении, как ему угодно, не боясь никаких неприятностей и лишений». Или иначе: «Совершенно безразлично почитать или не почитать иконы». И еще: «Кто прежде нас исследовал церковные догматы, тот пусть и отвечает за то, что он сделал, хорошо или нет. A мы в каком положении застали церковь, в таком решили и оставить ее. Принимая это в соображение, мы и настаиваем: глубокое молчание да будет об иконах (σιγη βαθεια της των εικονων μνημης γενεσθω). И потому пусть никто не смеет поднимать речь об иконах (с той или другой стороны), но да будет совершенно устранен и удален (εκ ποδων γενεσθω και οιχεσθω) и собор Константина (754 г.), и Тарасия (787 г.), и ныне бывший при Льве (815 г.) по этим вопросам».

Держась на практике действительной свободы совести, Михаил II Травль на самом деле притупил остроту борьбы двух партий. Православные чувствовали себя внешне спокойными, домашнее иконопочитание не преследовалось. Св. Феодор Студит и патриарх Никифор не пережили царствования Михаила Травля. Феодор скончался в 826 г., Никифор – в 829 г.

Но Михаил внутренне оставался убежденным иконоборцем, и при случае можно было опасаться его гонительства. В одном послании, отправленном Михаилом II на Запад, к Людовику Благочестивому, зная «анти-Ирининское» настроение двора Людовика, Михаил Травль так критикует иконопочитателей:

«Прежде всего они изгнали из церквей святой крест (!?) и вместо него повесили иконы и пред ними – лампады. Пред ними они воскуряют ладан и, вообще, оказывают им такое же уважение, как и кресту, на котором распят Христос. Они поют пред ними псалмы, поклоняются им и ожидают именно от икон себе помощи. Многие облекают их льняными покровами и делают их кумовьями при крещении детей, другие, принимающие на себя монашество, оставили прежний обычай, чтобы кто-нибудь из известных лиц при их пострижении получал волосы в свои руки, а кладут волосы на иконы. Некоторые пресвитеры и клирики соскабливают даже краски с икон и примешивают их к евхаристии. A иные кладут евхаристию на иконы и отсюда уже причащаются. Иные совершают евхаристию не в церквах, а в частных домах, и притом на иконах, которые служат вместо престола».

Некоторые из этих форм иконопочитания, явно преступающих границы церковной нормы, действительно одобрялись такими высокими авторитетами, как Феодор Студит. Он пишет, например, спафарию Иоанну: «Услышав, что твоя именитость совершила некоторое божественное дело, мы удивились твоей поистине великой вере, человек Божий! Ибо известивший об этом говорил, что ты употребил святую икону великомученика Димитрия вместо восприемника и таким образом крестил богохранимого сына своего... Чествование образа, говорит Василий Великий, относится к первообразу. Итак ясно, что мученик через свой образ воспринял младенца, ибо ты так веровал. Какое же счастье твоей именитости, что ты приобрел такого кума: не какого-нибудь начальника или, можно сказать, самого облеченного в диадиму, ибо приобретенный тобой выше и превосходнее».

Без сомнения, реакция на гонения, как всегда, в душах православных вызывала горячее усердие к почитанию икон и даже эти психологические крайности.

Личная иконоборческая точка зрения Михаила не была секретом. В начале его царствования (822–823 гг.) один военный – Фома, из славян, при содействии калифа Гарун-ал-Рашида навербовав войско из инородцев – персов, армян, грузин, кавказцев и славян, – пробовал поднять восстание из-за рубежа, назвавшись сыном императрицы Ирины в расчете на иконопочитателей. К Фоме пристал и флот в Эгейском море. Его уже короновал зарубежный Антиохийский патриарх. Для снискания симпатий монашества Фома провозгласил своим наследником усыновленного им монаха Анастасия. Малая Азия была поднята Фомой демагогически на социальной почве. Против крупного землевладения настроили рабов на господ, т.е. на помещиков. Пошла резня и черный передел. Гражданская война, как выражались византийцы, «как некие открывшиеся нильские пороги, затопила землю не водой, а кровью». Анастасий уже осаждал Константинополь целый год. Но веротерпимость спасла Михаила II. Ни та ни другая партия не имели особых оснований предавать Михаила. Михаил разложил тыл претендента заранее объявленной амнистией всем соблазненным на бунт, кроме только возглавителей – Фомы и Анастасия. Бунтовские войска, разбитые к тому же болгарским нашествием Омуртага, растаяли. Фома и Анастасий были взяты в плен и жестоко казнены (823 г.). Но, видимо, Михаил считал своими политическими противниками выдающихся иконопочитателей и потому в конце своего царствования (829 г.) он бросил в тюрьму св. Мефодия, игумена Хинолаккского монастыря, бывшего долго беженцем в Риме, откуда он принес письмо папы Пасхалия I с призывом к императору заключить полный религиозный мир с римской кафедрой. В тюрьму был брошен также выдающийся член VII Вселенского собора св. Евфимий, епископ Сардский.

По смерти Михаила II Травля престол достался его сыну Феофилу, в отличие от отца хорошо образованному под руководством ученого монаха Иоанна Грамматика. Феофил любил науки и искусства. Любил богослужение, чтил Богоматерь и святых и любил сочинять стихиры. Ему, например, принадлежит третья хвалитная стихира на Неделю Ваий:⁶⁴ «Изыдите язы́цы». Он занимался также и церковным композиторством, и даже регентством в церкви. Феофил считал своим идеалом правосудие и творил его с жестокостью азиатского деспота. Он тотчас по вступлении на престол приказал казнить убийц Льва V Армянина за то, что они «помазанника Божия» убили в алтаре, хотя те в свою защиту говорили: «ведь мы же боролись за твоего отца». Благодаря им и сам Феофил очутился на троне. Но этой казнью Феофил выразил и свои симпатии иконоборческому императору, линию которого он решил продолжать, покинув формальный нейтралитет отца. И от отца, и от своего учителя Иоанна Грамматика Феофил усвоил твердые иконоборческие убеждения. Как человек до жестокости прямолинейный в понятиях о государственных законах и правосудии, Феофил решил проводить борьбу с иконами с беспощадной требовательностью. Какой печальной иллюзией было присланное по вступлении Феофила на престол приветствие ему от трех зарубежных патриархов Антиохийского Иова, Александрийского Христофора и Иерусалимского Василия с просьбой не быть иконоборцем и оправдать свое имя θεόφιλος. Феофил, наоборот, считал иконопочитание прямо политическим преступлением, «оскорблением величества», ибо не терпел противоречий себе. С ним наступило самое жесткое царствование во втором периоде иконоборчества.

Феофил приказал при сборе податей опрашивать все население: кто есть кто? Составлять списки иконоборцев и, как друзьям императора, оказывать им в податях всяческое снисхождение. В 832 г. воспретил прилагать к иконам эпитет άγιος, ибо это подобает Одному только Богу. В 833 г. Феофил поставил патриархом фанатичного иконоборца своего профессора Иоанна Грамматика. Иоанн немедленно созвал род собора во Влахернском храме и тут анафематствовал иконопочитателей. После этого Феофил приказал вынести из церквей все иконы, а стенные изображения опять заменить фигурами зверей и птиц. Гонение обрушилось и на самих живописцев, писателей икон. Их убивали, или оставляли их жить под условием, что они плюнут на иконы, бросят их на пол и растопчут ногами. Знаменитый тогда изограф Лазарь подвергся увещаниям, затем тюрьме, а затем за упорство ему положили на ладони раскаленное железо, отчего он упал полумертвым. Житие говорит, что он выпущен был из тюрьмы по ходатайству ставшей императрицей Феодоры. Еще обожженными руками он написал икону Предтечи, а в 843 г. по восстановлении икон написал икону Господа εν τη Χαλκη. По-видимому, с этого времени на первом месте стала не скульптура, а икона, писанная красками.

Как и подобает истинному иконоборцу, Феофил с особой яростью ополчился на монахов. Он изгнал их из столицы и других городов, отобрал монастыри для государственного использования. Монахам дозволил жить только в пустынях и не показываться в городах. Феофил вызвал ученых иконопочитателей на диспуты. Но, Боже, сохрани не в шутку начать возражать ему! Явились на диспут в столицу уроженцы Иерусалима два брата монаха Феодор и Феофан, прозванные потом «начертанными». Император Феофил на диспуте ссылался на пророка Исаию, на его беспощадные обличения делания идолов. Феофан заметил, что текст, читанный императором, искажен. Он попросил принести из патриаршей библиотеки авторитетную рукопись. В ней Феофан нашел это место у Исаии и предложил императору прочитать его. Император Феофил, взглянув и увидев, что он попал впросак, хотел было сказать, что не находит данного места. Но Феофан ткнул ему пальцем. Взбесившийся деспот не вытерпел и закричал, что нельзя так «превозноситься над особой императора». Отдан был приказ дать братьям по 200 ударов палками и затем варварски вырезать на лицах их по 12 строк ямбических стихов (очень неуклюжих) следующего содержания: Παντων παθουντων προστρεχειν εν τη πολει εστησαν εις συστημα οικουμενης, «все люди хотят побывать в Иерусалиме, а эти из Палестины пришли в столицу распространять свои глупости. За это, как злодеи, заклейменные на лицах, они снова изгоняются». Феофил издевательски сказал ипарху: «Ямбы эти плохенькие, но ведь лучших они и не заслуживают». После этой пытки братья, «начертанные – γραπτοι», были посланы в ссылку. Брат Феодор в ссылке умер, а Феофан, церковный поэт, был затем при императрице Феодоре митрополитом.

Феофил гнал иконы и монашество с упорством, превзошедшим других его предшественников в этом деле. Но летописцы не так проклинают его. Они стоят на той точке зрения, что супруга его Феодора исходатайствовала у церкви прощение своему мужу, якобы, покаявшемуся на смертном ложе⁶⁵. Но все негодование летописцы сосредоточивают на Иоанне Грамматике. Его называют Яннием, т.е. колдуном (Исх. гл. 7). Его загородный дом считали местом его колдовских жертв и сторонились его потом, как места обитания демонов.

Феофил к концу своего царствования чувствовал, что его фанатизм затрачен попусту, что в самом его семействе иконопочитание пустило уже глубокие корни. Феофил овдовел еще до момента вступления на трон. Став императором, он захотел вступить во второй брак. Летописец об этом рассказывает так: «Мать (собственно мачеха) Феофила, Евфросиния послала по всем областям и собрала красивых девиц для брачного выбора Феофилу. Поставив их всех в палате, называвшейся Жемчужный Триклиний, мать дала Феофилу золотой перстень со словами: отдай той, которая понравится. Была в числе невест одна благородная девица по имени Икасия, чрезвычайно красивая. Феофил, увидев ее и восхитившись ее красотой, сказал: не через жену ли произошло зло? Икасия со скромностью возразила: но через жену же берет начало и лучшее. Оскорбленный возражением, царь отверг Икасию и отдал перстень Феодоре, родом пафлагонянке». Она была полуармянкой.

Икасия, или Кассия, ушла в монастырь и была там писательницей церковных стихир. Ей принадлежат первая, третья, четвертая и пятая песни канона Великой Субботы (в IX в. это был только четверопеснец) и стихира на вечер Великого Вторника, на «слава и ныне», самогласна: «Господи, яже во многие грехи впадавшая жена»... Предание говорит, будто эта потрясающе лирическая стихира была написана Кассией под впечатлением отказа Феофила вновь увидеться с ней.

Итак, в 831 г. Феофил женился на Феодоре. С Феодорой и особенно с ее матерью Феоктистой к Феофилу вошло в семью и тайное иконопочитание. От брака все рождались дочки.

Их всецело воспитывала бабушка, и Феофил раз поймал девочек целующими иконы. Девочки были разлучены с бабушкой. В другой раз придворный шут донес Феофилу, что в комнатах царицы он видел иконы. Феодоре пришлось «сочинительствовать», будто «дурак» принял за иконы отражения в зеркалах самой Феодоры и ее фрейлин. Все это были печальные для Феофила предзнаменования крушения его идеала. В 839 г. у него, наконец, родился наследник, сын Михаил. Вскоре Феофил заболел. Он заклинал жену и министра логофета Феоктиста не изменять установленных порядков в вопросе об иконах и не гнать патриарха Иоанна Грамматика. Сам Феофил скончался 20 января 845 г. Свою жестокость Феофил проявил и в самый момент смерти. Опасаясь конкуренции в престолонаследии своему сыну Михаилу со стороны любимого войсками генерала Феофова, Феофил приказал обезглавить Феофова. Когда ему принесли голову Феофова, он и скончался с ней в руках...

На престол вступила по указанию Феофила его жена Феодора, как регентша трехлетнего Михаила III, стяжавшего себе печальное прозвище Пьяницы, особенно у нелюбящих его латинских авторов.

Через полтора месяца по смерти Феофила уже происходило «торжество православия», т.е. восстановление икон. Еще легче, чем это было шестьдесят с лишком лет тому назад при императрице Ирине, без всякой борьбы и протеста. Иконоборчество выдохлось, изжило само себя даже политически и культурно, не говоря уже о церковной его беспочвенности.

По завещанию императора Феофила верховная власть передана была под главенством его жены Феодоры в руки Совета, малого коллектива, состоявшего, как и сама Феодора, сплошь из армян. Это были логофет Феоктист, Варда, брат Феодоры, и магистр Мануил, дядя Феодоры. Несмотря на завещание умиравшего Феофила, особенно рассчитанное на преданность ему Феоктиста сохранить status quo antes, общая атмосфера была такова, что все регенты быстро решили дать свободу вероисповедания и прекратить гонения. A далее уже покорились не тому status quo, которое было в голове императора-«интеллигента», а которое было в церковном народе, т.е. настроенному за иконы. Сосланные были освобождены. Константинополь быстро наполнился вышедшими из подполья и в пустынь монахами. Феоктист был настроен решительно в пользу восстановления св. икон. Варда был индифферентен. Колебался Мануил, командир гвардейского корпуса. Внезапная болезнь и выздоровление Мануила после обещания студитским инокам восстановить иконы сделали и его сторонником этой реставрации. Как это ни неожиданно, но задержка была только за самой Феодорой. С одной стороны, она понимала, что измена партии Феофила могла ей стоить трона. С другой стороны, будучи сама почитательницей икон, она все же любила и чтила память мужа. Ей тяжело было его анафематствовать. A это было неизбежно, по примеру другой – Ирины, которая в свое время анафематствовала и мужа Льва IV (с которым, правда, была уже в фактическом разводе), и свекра Константина V Копронима. Феодора была одержима желанием купить торжество православия ценой получения посмертного прощения Феофилу. Надо было действовать быстро и решительно. Не прошел еще 40-й день по кончине. Неизбежно было сменить главу иерархии. Патриархом сидел еще Иоанн Грамматик. Мануил уговорил Феодору послать к патриарху предложение – покинуть кафедру. Феодора решилась. Послала с этим ультиматумом к Иоанну офицера Константина, мотивируя требование давлением общественного мнения. Патриарх попросил несколько времени для размышлений. Затем, говорят летописцы, сам нанес себе раны и пустил слух, что его пытались убить. Варда был послан в патриархию расследовать инцидент. Патриарх жаловался на причинение ему насилий командированным офицером Константином. Но прислуга выдала тот нож, которым патриарх искусственно себя ранил. Трудно поверить в эти россказни, но, кажется, не исключено, что Константин и его конвой пытались прямо выгнать Иоанна из его дворца и при сопротивлении ранили его. Как бы то ни было, но Иоанн был свергнут с кафедры «за попытку самоубийства» и послан на жительство в его именье, в деревню.

Патриархом был поставлен св. Мефодий, бывший исповедником в гонение Феофила. Он и возглавил собор, низложивший Иоанна Грамматика. Для этого собора изготовлен был монахами томос в пользу икон и прочитан на соборе, где присутствовали и клирики, и сенаторы и была провозглашена необходимость восстановления икон. Одобрены постановления семи законных вселенских соборов и анафематствовано иконоборчество. Епископы-иконоборцы были изгнаны с кафедр, и кафедры розданы главным образом пострадавшим при Феофиле. Феофан Начертанный – о Γραπτος – получил Смирнскую кафедру.

Императрица Феодора поставила условием своего содействия восстановлению икон, чтобы на мужа Феофила не произносилась анафема и чтобы он прощен был, как, якобы, по ее словам, сознавший в последние минуты свои заблуждения и лобызавший святые иконы. Естественно предположить, что Феодора при последнем дыхании мужа прикладывала к его устам икону по своей вере.

Отцы собора неохотно встретили это «давление» царицы. Одни ненавидели Феофила за перенесенные страдания. Другие считали загробное прощение превышением власти, ибо разрешать от грехов можно только умерших в покаянии и православном исповедании. В конце концов собор дал царице письменный документ о прощении.

Теперь Феодора устроила открытое церковное торжество, которое пало на первое воскресенье Великого Поста. В тот год, т.е. 843, это было 11 марта. Эта дата установлена теперь точно (De – Boor. Byz. Zeitschr. 1895 г. И академик A. A. Васильев. Ист. Виз. 1900 г.). Летописец так сообщает об этом торжестве: «Царица предложила святейшему патриарху Мефодию известить и собрать всех православных митрополитов, архиепископов, игуменов, клириков и мирян, чтобы пришли в Великую Церковь Божию с честными крестами и святыми иконами в первое воскресенье святого Поста.

И когда бесчисленное множество народа собралось, пришел и сам царь Михаил со святой и православной матерью своей (Феодорой) и со всем синклитом, и каждый нес по царской свече. И соединившись со святым Патриархом, вместе двинулись от алтаря со святыми иконами и честным крестом и святым евангелием и пошли с литией до ворот дворца, так называемых Кентавриевых. И после долгой молитвы и сокрушенного многоплачевного и умиленного взывания Κύριε ελέησον возвратились во святой храм для совершения божественной таинственной литургии с великой радостью и торжеством.

И таким образом восстановлены были святые и честные иконы для почитания и поклонения в храме Божием. Благочестивые же самодержцы со всечестным и святым патриархом Мефодием и бывшими при нем тогда митрополитами и преподобными подвижниками постановили: ежегодно в первое воскресение святого Поста праздновать торжественно в Великой Божией Церкви сей святой и честной праздник, который и празднуется доныне. Иконы одновременно были поставлены и во всех церквах Константинополя».

Иерархия была приглашена на торжественный обед во дворец. Среди приглашенных был и Феофан Начертанный. Феодора выразила ему знаки внимания и сожаление о том, что он претерпел за иконы. Феофан не сдержал своей скорби и не разыграл светского приличия. Он сказал царице: «За эти письмена я буду судиться с твоим мужем и царем пред нелицеприятным судилищем Божиим». Феодора не выдержала. Отношение к ее мужу было ее больным местом. Она заплакала и, встав из-за стола, сказала: «Что же значит данное вами разрешение, если царь не только не считается прощенным, но и вызывается, и привлекается к допросу на суде Божием?».. Патриарху Мефодию пришлось успокаивать царицу и заминать неловкость.

С течением времени день торжества православия приобрел общий широкий характер торжества церкви над всеми ересями.

Низложенный патриарх Иоанн Грамматик был переведен в другое заключение, в монастырь Клидий в проливе, где он будто бы выковырял глаза у икон Спасителя и Божией Матери, повешенных в его камере. За это монахи-ревнители требовали, чтобы Иоанн Грамматик сам был ослеплен. Императрица приказала наказать его 200 ударами плетью. Но Иоанн был не одинок. Его побежденные друзья старались отомстить победителям. Так вскоре выступила одна женщина с обвинением патриарха св. Мефодия в преступной с ней связи. Побежденные иконоборцы злорадствовали. Двор решил торжественно расследовать дело. Мануил, Феоктист и другие члены правительства сами принялись за следствие. Оказалось, что женщина – лжесвидетельница, посланная экспатриархом Иоанном и его друзьями. Их изобличили, обвинили, взяли под арест и присудили ежегодно в день православия нести факелы в крестном ходе и выслушивать анафемы, поименно провозглашавшиеся на их головы.

Патриарх Мефодий умер в 847 г. Он успел торжественно перенести мощи патриарха св. Германа, пострадавшего за иконы. Преемником св. Мефодия стал знаменитый патриарх Игнатий. Настала эпоха Фотия. Борьба партий в Константинополе достигла необычайной остроты. Но ни разу в это бурное время партийных переворотов – и государственных, и церковных – иконоборчество не всплывает, как партийный мотив ни в церкви, ни в политике. Оно умерло естественной смертью. Некоторым отражением старого вольнодумного иконоборчества были пьяные забавы развращенного Михаила III. Он по наущению Варды в 856 г., когда ему было 16 лет, приказал убить премьер-министра Феоктиста. A свою мать Феодору вместе со своими сестрами заключить в монастырь. Во время своих оргий Михаил устраивал кощунственные буффонады. Заставлял собутыльников играть роли шутовского патриарха, шутовского духовного собора и подражать церковным церемониям. Петр Великий следовал за Михаилом III в его «всешутейшем соборе». Кончил Михаил плохо. В 887 г. его убил соучастник его оргий, бывший конюх Василий, и воцарился сам, как основатель новой, Македонской, династии.

После собора 787 г. папа Адриан I велел перевести акты собора на латинский язык и отправил их Карлу Великому. K сожалению, перевод был очень плох. По характеристике Анастасия Библиотекаря, переводчик не ухватывал гения ни греческого, ни латинского языков. A потому он aut vих aut nunquam не передавал главного его смысла. Перевод был рабски буквален, малопонятен и даже лишен смысла. Потому Анастасий спустя 70 лет и предпринял новый перевод деяний VII собора.

По прочтении присланных ко двору Карла актов VII собора король и его советники признали их неприемлемыми. Карл отправил аббата Ангильберта к папе с замечаниями и возражениями против актов и с просьбой исправить, если найдет что-нибудь нужным.

Работа франкских богословов вылилась в составление полемического сочинения, направленного против VII Вселенского собора. Этот трактат, написанный в 790 г. франкскими богословами в четырех книгах и 85 капитулах (главах), получил название «Карловы Книги» («Libri Carolini»).

Тут и собор, и греки, и греческие императоры разносятся в пух и прах с такой полемической грубостью, а иконопочитание признается столь сдержанно, что сочинение это, не без стыдливости забытое даже на Западе до XVI в. И опубликованное только в эпоху Реформации, сочтено было католической наукой просто позднейшей антицерковной подделкой. Лишь в 1866 г. оно было найдено в Ватиканской библиотеке в рукописи X в. Теперь сомнений в подлинности нет и задор франков нуждается в историческом объяснении.

Как известно, императрица Ирина, нуждаясь в союзниках, в 781 г. устроила обручение своего сына Константина с дочкой Карла Великого Ротрудой. Но вскоре его разорвала, крайне озлобив тем Карла. Карл, вообще, хотел пожать плоды иконоборческой ошибки византийских царей, потерявших из-за этого власть над папским Римом и Италией, и был единым покровителем пап. Но Ирина своим иконопочитанием и восстановлением мира с папой и Римской церковью приобрела вновь на свою сторону сердце папы Адриана. Этот папа, в свою очередь, тоже был рад, уже пользуясь покровительством Карла, все-таки дать ему понять, что не от него одного зависит благосостояние папского престола, но что и старейшие подлинные ромейские василевсы по-прежнему на его стороне. Из-за этого Карлу не мил был и мир греков с папой, и самое их усердие к иконам. Ирина не только разорвала с Карлом, но и создала на юге Италии вооруженное движение против протектората Карла над папскими владениями. Туда пришел греческий флот, и поднялся бунт. Правда, Карл оружием подавил интригу и восторжествовал над греками. Но озлобился и на них, и на самого папу. Заподозрил последнего в причастности к этому восстанию против его, Карла, власти. Таким образом, у германского императора расстроились отношения и с греками, и с папой. Его патриотические огорчения, очевидно, разделяли и его подданные-богословы. Вот почва, на которой выросли «Libri Carolini» с их буйством против вселенского авторитета.

На соборе 794 г. во Франкфурте, на котором специально рассматривался тогдашний адопцианский спор Запада, были также рассмотрены и «Libri Carolini». На основании их были сформулированы Capitula quaedam против VII Вселенского собора. Они были направлены папе Адриану с тем же Ангильбертом, как и в 792 г. И кроме того, интересно, что без всякого протеста два легата папы – участники этого собора – подписались под канонами его, из коих 2-й канон отрицал VII Вселенский собор, признанный римской церковью. Это не первый случай слепоты и невежества легатов, поступавших вопреки Риму. 2-й канон собора сформулирован так: «Предложен был для обсуждения вопрос о новом соборе греков, который они составили в Константинополе для установления почитания икон и в котором написано, что те, кто не чествуют святых икон служением или поклонением (servitio – adoratio) так же, как Божественную Троицу, предаются анафеме. Святые отцы наши всячески отвергли и презрели и поклонение, и служение (servitio – adoratio) и согласно осудили самый собор».

Ничего подобного, конечно, VII Вселенский собор не проповедовал. Это было измышление безграмотного переводчика и безграмотных в греческом языке заносчивых и гордых своим латинским аристотелизмом раннесхоластических франкских богословов, среди которых был, вероятно, и Алкуин. Доставлены были папе Адриану и самые «Libri Carolini».

На все нужно было ответить, и ответить тактично. Раздражать Карла у папы не было оснований. Вполне одобрять греков, не возвращавших папе патримоний римского престола в Южной Италии, он тоже не был расположен. Но не защитить от грубой клеветы VII Вселенский собор он никоим образом не мог. Папа ответил очень дипломатически, не особенно церемонясь с истиной.

Каковы же суждения по данному вопросу в «Libri Carolini»? Они нападают одинаково и на собор 754 г., и на собор 787 г. Они придираются к стилю греков, к пышным титулам в императорских актах (например, божественный, θειος), упрекают в гордыне и царей, и епископов, как отвергающих апостольскую веру, разрывающих единство церкви. Но Карл Великий, спустя несколько лет короновавшись императором, сам стал называть свои акты «священными» (sacra) и титуловаться «Богом поставленным». Императрице Ирине франкфуртцы читают нотации, что она «со своим слабым полом» суется не в свое дело учительства, в то время как женщина – только слуга мужчины и родительница детей. Греческих богословов упрекают в неумении толковать Священное Писание. Учат греков недавно узнанному германскими варварами аллегорическому методу толкования Писания, уже отработанному греками. Приписывают авторитет только текстам латинских отцов, а из греческих – только известных им по переводам на латинский язык.

Особенно возмущает франков одно место в деяниях VII Вселенского собора, которое, действительно, искажено в переводе (а может быть, только при переписке) до бессмыслицы. Это слова Константина, епископа города Констанции на Кипре: suscipio et amplector honorabiliter sanctas et venerandas imagines secundum servitium adorationis quod consubstantiali et vivificatrici Trinitate emitto.

Эта идолопоклонническая бессмыслица получилась из слов δεχόμενος και άσπαζόμενος τιμητικώς τας αγίας καί σεπτας εικόνας, και την κατά λατρείαν προσκύνησιν μόνη τη ύπερουσίω καί ζωαρχική Τριάδι αναπέμπω.

Очевидно, переписчик και την, стоявшее рядом с κατά, пропустил. Осталось без και την (противоположение) одно κατά (уравновешивающее).

Конечно, рядом с этим был орос VII собора, в котором такое поклонение отрицается. Но придирчивым германцам хотелось засудить греков. И они сочли это место изобличающим, якобы, все тайные мысли греков. Якобы, Константин Кипрский произнес эти (!) слова «при согласии всех остальных» (coeteris consentientibus).

Он имел мужество сказать вслух то, что другие хитро замолчали. И германские богословы начинают отвергать способы почитания икон, как идолопоклонство. Они смеются над возжжением свечей перед иконами и воскурением фимиама, ибо, говорят они, у икон есть глаза, но они ничего не видят, есть нос, но они не обоняют. Смеются над аргументами греков, взятыми из житий святых, отвергают сказание о нерукотворном образе. Смешно ссылаться на почитание портретов императоров, ибо одной беззаконной вещью нельзя оправдывать другое беззаконие. Напрасно греки величают свой собор вселенским. Он не выражал веры всей церкви. Папу Адриана за письмо к Ирине «Карловы Книги» критикуют смело, над аргументами Василия Великого смеются, Григория Нисского знать не хотят.

В капитулах Франкфуртского собора 794 г. так уточняются их иконоборческие формулировки:

Оба собора (754 г., 787 г.), бесславные и неудачнейшие (infames et ineptissimi), вышли из границ истины, ибо: а) хотя иконы и не идолы, но б) поклоняться им не следует. Одного только Бога следует чтить и поклоняться Ему (adorandus et colendus). Почитать (venerare) следует только святых. Бывает и «поклонение» (adoratio) перед людьми, но это только из вежливости и особой любви. Иконы нельзя ни adorare, ни colere, ибо они дело рук человеческих и потому мертвы. Они служат лишь для украшения церквей и для священных воспоминаний. Иконы можно иметь и не иметь. Собор 787 г. Не прав, анафематствуя не имеющих икон. Иконы нельзя уравнивать со священными сосудами, евангелием, крестом, останками святых. У святых даже тела и одежды мы veneramus. Безумно возжигать свечи и курить фимиам. Но, с другой стороны, как предметы священные, иконы не следует ставить в местах нечистых, как, например, при дорогах.

Таким образом, франки не поняли самого главного в догматической работе VII Вселенского собора, а именно различения между λατρεία и προσκύνησις, ибо их перевод всюду переводит προσκύνησις, как adoratio.

Все эти иконоборческие настроения, может быть, были у франков-германцев и искренними. Язычество в их стране было сравнительно недавно отменено. Миссионерски они не склонны были воскрешать его через иконы. A икон по ограниченности средств культуры у них было очень мало. Да и греческий обычай поклонения, возжжения свечей и воскурения фимиама перед статуями и портретами императоров также франкам был чужд. A потому προσκύνησις иконам казалась тоже неподобающей «адорацией».

Ответ папы был уступчив, и прием Карлова посла Ангильберта был очень любезен. Папа, как бы извиняясь за свое участие в соборе 787 г., пишет, что он должен был поддержать древнее предание церкви, поощрить Ирину, подражавшую Елене и Пульхерии. Как вселенский пастырь, он должен был поощрить греков. Но согласия с императорами у него нет, ибо они не отдают патримонии святого престола. A если они их не отдадут, то он будет считать их «упорными еретиками».

Таким образом, славословия, воссылавшиеся VII Вселенским собором папе Адриану, как голосу самого апостола Петра, – одно, а дипломатия папы Адриана – другое. Там он – столп и утверждение истины, а здесь, пред лицом друзей, хотя бы и дурно пахнущих еретичеством, во всяком случае богословски ошибающихся, он предает престиж православия, уравнивая с догматическим вопросом вопрос о диоцезальной и даже материальной власти, называя ересью удержание в руках греков частей его патриархата. Так церковная «словесность» даже высокопоставленных лиц и богословов по человеческой ее стороне далека от «непогрешимости»...

Иконоборчество, как доктрина (а не практика) утвердилось в империи Карла Великого и после его смерти, в отличие от Рима, где VII Вселенский собор был сознательно принят. Тут сказался расовый германский национализм, симптом и даже предзнаменование будущей Реформации. Однако точку зрения Франкфуртского собора 794 г. мы встречаем вскоре в Западной франкской империи, нынешней Франции. Во второй период иконоборчества в Византии императоры-иконоборцы с интересом учитывали это и даже пытались через Францию надавить на Рим, чтобы сломить иконопочитание. И нашли в Париже богословскую поддержку.

По случаю своего вступления на трон Михаил II Травль в 821 г. Написал свои письма папе Пасхалию I и франкскому королю Людовику Благочестивому. В письме к королю Михаил Травль обвинял своих подданных-греков в идолопоклонстве. Посылая подарки Людовику и папе, Михаил просит короля дать поддержку византийскому посольству к папе и не слушать клеветников-иконопоклонников, которые прибежали из Византии в Рим к папе, чтобы снять раздор между церквами. Греческое посольство дошло до двора Людовика только в 824 г. И было благосклонно принято в Руане. Во Франции спор об иконах в скрытой форме тянулся. Было две партии: за и против, с большинством против, т.е. со взглядами «Libri Carolini».

Папа Евгений II был защитником икон. Поэтому после сговора с греками Людовик послал к папе посольство во главе с Фрекульфом, епископом Lisieux, и Адегаром. Посольство просило, чтобы папа благословил франкских епископов собрать собор и обсудить вопрос, «поднятый греками». По контексту момента, очевидно, это разумеется в смысле Михаила Травля, т.е. против икон. Папа не мог этого не понимать. Он согласился на собор, и Людовик собрал в Париже в 825 г. собор епископов и богословов. Актов его не сохранилось. Но из ряда других документов мы узнаем о течениях мысли на этом соборе. Соборяне, обращаясь к императору Людовику, называют себя его верноподданными – oratores vestri.

Они строго осудили папу Адриана I за осуждение иконоборчества. По их мнению, папа сам утвердил суеверное почитание икон – superstitiose cas adorare jussit.

Аргументы, приводимые Константинопольским собором из отеческой литературы, к делу не относятся. Как чисто иконоборческий собор 754 г., так и собор 787 г. заблуждаются. Карл Великий уже посылал к папе Ангильберта и писал против собора 787 г., но папа ответил quae voluit, sed non quae decuit.

И в ответе его есть много пунктов, противных истине. Вот как в ту пору галльские франки были далеки от доктрины папской непогрешимости.

Парижские богословы продолжают. Это было уже 825 г., когда после Михаила царствовал Феофил. Поэтому франкские богословы осведомлены об официальном иконоборчестве, возродившемся в Византии, и со своей, франкской, стороны хотят излечить богословски больных и иконокластов, и иконофилов. К сожалению, пишут франки, «заблуждение защищается там, где оно должно быть осуждено (стрела в Рим!). Бог внушил византийским императорам другую мысль: произвести новое исследование вопроса, перед авторитетом которого все должны преклониться». Таким образом возникал проект – сорвать иконопочитание путем союзного давления на Рим и восточного и западного императоров.

Затем в своей собственной формулировке франки осуждают и иконокластов, и иконофилов. Иконы производят от Симона Волхва и Эпикура. Опровергают аргументацию папы Адриана I. Поклонение (latria) подобает одному Богу. A сделанные руками предметы не должны быть ни colenda, ни veneranda. Неправильно иконы приравнивать ко святому Кресту.

Производя свою галльскую практику от св. Дионисия, посланного Климентом Римским, франкские богословы считают ее образцом мира. У них иконы в церквах и дворцах – не для поклонения, а для воспоминания благочестивой любви (pro amoris pii memoria). Это украшения, а для невежд – научение. В таком виде они не вредят вере. Кто их не хочет, тот может поступать по своему желанию. До сих пор иконы были безразличны in habendo vel non habendo, u colendo vel non colendo.

Только сатана толкнул на крайности как иконоборцев, так и императрицу Ирину. Тут чуется старая вражда к Ирине, унаследованная от Карла Великого.

Заслушав решение соборного совещания и опасаясь слишком раздражить папу резкостями, Людовик Благочестивый велел сделать из этого соборного доклада экстракт, необидный для Рима, и отослал его к папе с двумя иерархами: Иеремией, архиепископом Санса, и Ионой, епископом Орлеана. Людовик предлагал отправить посольство от лица папы в Константинополь, а если нужно, то взять туда и от франкского короля послами этих двух епископов.

Папа Евгений II, конечно, не пошел по путям франкского предложения. Оно ломало бы здравую и последовательную иконопоклонническую позицию Рима. Поэтому в парижском центре Людовику Благочестивому пришлось выбирать между верностью Риму и защитой дефективного богословия франков. Он франкам уступил и послал в Константинополь от своего имени епископа Галитгара и аббата Ансфрида. Императором был уже Феофил. Западные послы могли научиться в Константинополе только усиленному иконоборчеству. Результаты этого посольства не известны историкам.

Практика и обычай, т.е. здравое церковное предание, с течением времени победили грубую доктрину германцев и франков. Особенно спустя сто лет, когда при папе Иоанне VIII (872– 882 гг.) Анастасий Библиотекарь дал правильный латинский перевод актов VII Вселенского собора и этим отнял у франков почву для искажения представлений о доктрине VII собора 787 г.

Нашелся, однако, во Франкской империи, с легкой руки Людовика Благочестивого и более решительный иконоборец – епископ Туринский Клавдий. Он был родом испанец. Его возвел на кафедру в 814 г. сам Людовик. В 824 г. Клавдий приказал по своей епархии уничтожить не только иконы, но и кресты, несмотря на общенародное иконопочитание. Будучи крайним рационалистом, Клавдий ополчился и на почитание святых мощей, и на паломничество в Рим. Протестантские крайности Клавдия подняли против него голоса многих священников и епископов Франции на защиту икон. Писали против Клавдия аббат Теодемир и монах парижского аббатства Сен-Дени Дунгал, родом ирландец, впоследствии профессор университета в Павии (Северная Италия). Поднял голос и выдающийся участник Парижского собора 825 г. епископ Орлеанский Иона. Это показывает, что многие франкские епископы примыкали ко франкскому патриотизму к антигреческим течениям, но не отступали от преданий римской церкви. Клавдий грубо возражал Теодемиру: «Если вам угодно почитать дерево, сложенное в крест только потому, что Иисус Христос был пригвожден ко кресту, то почему же не почитать тогда ясли, ибо Он лежал в яслях, и даже ослов, потому что Он сидел на осле, и многие другие вещи». Мощи святых Клавдий не считал почтеннее костей животных. Свое огрубение и ожесточение он считал не подлежащим суду епископов, которых он называл «собором ослов».

Лионский ученый Агобард один высказался за отрицание икон. Подавляющее большинство, отвращаясь от крайностей Клавдия и следуя за народной практикой, высказалось в защиту икон. Так известный архиепископ Реймский Инкмар уравнивал почитание икон с почитанием креста и мощей, а Иона Орлеанский в своем «Трактате об иконах» обстоятельно, серьезно, благочестиво, но и с подобающей резкостью опровергает все доводы и выходки Клавдия.

Тогда же было написано Эйнгардом Questio de adoranda cruce. Он уже знал по-гречески и потому взялся разъяснить поднятый «Libri Carolini» спор об oratio, adoratio, veneratio. Oratio ­­ προσευχή, adoratio ­­ προσκύνησις.

Эйнгард пишет: «Когда ты для поклонения (adorandi) простираешься на землю, ты одновременно и молишься (orabis) мыслью, и поклоняешься (adorabis) телесным действием Вездесущему Богу, как бы находящемуся тут же и присутствующему».

Orare (молиться), поясняет он, значит без жестов телесных мыслью или словом обращаться к Богу невидимому. Adorare (поклоняться) значит внешними движениями тела выражать почтение предмету видимому или стоящему перед глазами. Мы почитаем – veneramur – многое, чему мы не можем и не должны молиться – orare.

Вывод: Adoratio (προσκύνησις) sanctae crucis non sit deneganda.

Эти различия преодолевают грубость мысли и путаницу терминов в «Карловых Книгах».

Хотя до конца IX в. во Франции еще раздавались богословские голоса против VII Вселенского собора, но народное благочестие заставило их заглохнуть.

Как мы раньше говорили, с 707 г. армянская церковь в угоду халифату формально разорвала свое объединение с православными греками и зажила вновь жизнью национальной монофизитствующей церкви. Католикос Иоанн (Отцтнийский) (717–729 гг.) собрал даже особый собор вместе с сирскими яковитскими епископами в Маназкерте и на нем резко отверг Халкидонский собор и анафематствовал «еретиков» (т.е. православных), принимающих «тленность Христа», т.е. утвердил чистое автартодокетство. По связи с этим вновь были запрещены остатки греческих обычаев и восстановлены свои обряды, выражавшие монофизитский взгляд на плоть Христову. Запрещен был квасный хлеб в евхаристии, для нас означающий полноту человеческой природы во Христе, и восстановлен пресный хлеб, означающий преображенность, чуждость телу Христа обычной природы. Запрещен праздник Рождества Христова 25 декабря, отдельно от Богоявления 6 января, чтобы не подчеркивать телесности Христа. Запрещено во все дни Великого Поста употребление рыбы, вина и елея в знак «нетленности» телесной природы Иисуса Христа. Отсюда был только один шаг к отмене иконы Спасителя как слишком плотского символа. И действительно, к своему собственному иконоборчеству армянская церковь вскоре пришла.

Ее опередил халиф Иезид II (720–724 гг.), прославившийся и в Палестине уничтожением всех наружных христианских икон. По свидетельству армянских хронистов, «одержимый неистовством беса, Иезид дал приказание истребить и уничтожить живописные образа истинного вочеловечения Господа Нашего и Спасителя и Его учеников. Он разрушил изображения Креста Господня, водруженные во многих местах». Это свидетельство доказывает, что иконы у армян в то время были. И хотя монофизитствующее богословие и благоприятствовало иконоборчеству, но нужны были особые усилия его, чтобы перейти к прямому гонению на иконы. Однако несомненно, что в связи с монофизитским благочестием армянской церкви употребление в ней икон всегда имело ограниченные пределы. Были в Армении древние иконы: Божией Матери, принесенная, по преданию, апостолом Варфоломеем, и чудотворная икона Спасителя, принесенная с Запада. Но поклонялись армяне обычно только крестам и мощам.

По армянским данным выходит, что вопрос об иконах у них был поднят раньше греков и по-своему решен еще в VI в. в порядке обычной борьбы с Халкидонским собором и с греками католикос Моисей II (551–593 гг.) запретил принимать от греков книги, иконы и мощи. Тогда раздались голоса, что и вообще-то иконы отдают духом несторианства, как изображения человеческой плоти. Нашлись монахи, призывавшие к замазыванию икон в церквах. Моисей II должен был для успокоения издать приказ, «чтобы никто не осмеливался портить иконы в церквах».

В конце VII в. антииконное движение развилось под влиянием арабов-мусульман. Вообще же, было движение против церковной иерархии наподобие павликианского. Архиереи растерялись и не знали, как отвечать на вопрос об иконах. Лишь гонение Иезида II в начале VIII в. открыло глаза армянам, что иконоборчество исходит от врагов христианства. И армяне прекратили свое иконоборчество.

Для армян VIII и IX века были временем колебаний между ориентациями – арабской и византийской. Так вышло, что именно императоры-иконоборцы Константин Копроним, Михаил II Травль, Феофил отвоевывали части Армении у арабов и являлись «освободителями» армян. Армяне же массами эмигрировали в глубь Византийской империи. Однако они церковно уже настолько отдалились от греков, что вопрос о соединении с греками надолго замер. Даже официальным византийским иконоборчеством армяне не заражались. История VII Вселенского собора не задела армянской церкви. Но это именно потому, что у армян вопрос практически был решен почти в духе иконоборцев. Церкви украшались иконами более в декоративном смысле, а потому расписывались и светскими арабесками, фигурами зверей и птиц. Часто же были без всяких изображений. Как и у иконоборцев, у армян особенно чтились кресты. Кресты делались с особым искусством и из самых редких материалов, раскрашивались, украшались драгоценными камнями. Стремясь воплотить монофизитскую мысль о «Распятом Боге», устраивали кресты в честь Св. Троицы. Старались снабжать кресты частицами подлинного Креста Господня. Создали особый обряд помазания крестов освященным елеем.

Когда позднее (в конце X в.) католикос Ваган проявил любовь к украшению церквей иконостасами и иконами византийского образца, это вызвало патриотические протесты, кончившиеся свержением Вагана с кафедры.

В конце концов иконы в армянской церкви остались. Остались и иконостасы, но в том ослабленном понимании, которое вполне одобрили бы и франкские каролингские богословы.

Иконы остались в употреблении и у сирских монофизитов – яковитов и коптов, и абиссинцев, не говоря уже о халдейских христианах, или несторианах, не страдавших антихристианской заразой восточного спиритуализма.

Это также является косвенным свидетельством, что обычай употребления икон во всей церкви закрепился еще в V в., до окончательных отделений несториан и монофизитов от греческой церкви.

Τελος και τω Θεω δοξα! Конец и Богу Слава!