Оренбургские архиереи XVIII-го века

Этот труд Н. Чернавского заслуживает всякой похвалы. Тут полная картина церковной жизни Оренбургского края. Жаль только, что сочинитель слишком снисходительно отнёсся к духовным властям доброго прежнего времени и не коснулся бытовых сторон владычного мира Оренбургской епархии. Он в приложении лишь указал известное всем, занимавшимся епархиальною историей, дело о преосвященном Иоанникии Образцове и его достойных сподвижниках¹, но консисторские бумаги с этой стороны мало разработаны.

В первой части своего труда г. Чернавский изложил историю общего положения миссионерства в Поволжском крае, когда (до 1800 г.) почти весь Оренбургский край принадлежал к Казанской епархии.

Вскоре после завоевания Казани первый Казанский архиепископ Гурий был снабжён от царя Ивана Грозного наказом, коим предписывалось ему заботиться о привлечении иноверцев в христианскую веру, и с этой целию «приучать их к себе» ласкою и приветом, угощать приходящих к нему по делам татар квасом и мёдом, беседуя с ними «тихо и с умилением, а жестокостию с ними не говорити». Склонять татар рекомендовалось «любовию», крестя неверных только по их воле, «а страхом их к крещению никак не приводити». Новокрещёных предписывалось обучать законоучению у себя дома и по монастырям, крестить и тех, которые пожелают того для избежания наказания за вину, печаловаться пред воеводами и судьями за подсудимых, участвовать с судьями во всех советах и т.п. К сожалению, последующие Казанские епископы не оказывали особой ревности к миссионерству. Но и в XVII в., «правительство не стояло вчуже от миссионерского дела, для успехов которого оно распорядилось принять меры чисто гражданского характера. Так, разными указами велено было отобрать у некрещёных иноверцев крещёных людей, уничтожать татарские мечети, татар выселять особо от русских в отдельную слободу в Казани, отступников от веры сажать в тюрьму или отсылать ко владыке на смирение, русским у татар не жить. Но эти меры к желательным последствиям почти не приводили».

Летописи XVIII в. уже полны миссионерских подвигов. В 1731 г. в г. Свияжске для ведения всего миссионерского дела в Казанско-Нижегородском крае учреждена была особая Комиссия новокрещенских дел, действовавшая, впрочем, не очень радиво. Так, например, она не вела даже списка новокрещёных, благодаря чему некоторые из них ради подарков крестились по 2–3 раза, далее, раздавала новокрещёных в крепость разным людям под предлогом восприемничества и т.п. В 1738 г. Казанским епископом делается прославившийся в истории Русской церкви своею необычайною ревностию в вере Лука Конашевич: он отметил собою целую эпоху в миссионерском движении (1738–1755 гг.). При личном участии его в 1740 г. Комиссия была преобразована в Контору новокрещенских дел в Свияжском Богородицком монастыре, которая по силе указа 11 сентября 1740 г. получила особые права и положение. Душою дела стал местный архимандрит Димитрий Сеченов, помощниками его назначены два Казанских протопопа и пять священников-переводчиков, и кроме того, шесть лиц для канцелярии и услужения.

К сожалению, миссионеры вели дело проповеди не в духе христианской любви, и тут особенно отличался Димитрий Сеченов. В бумагах покойного П. И. Мельникова (Печерского) сохранилось описание одного из его подвигов на этом поприще. Возведённый из архимандритов Свияжского Богородицкого монастыря в епископа Нижегородского, он и там также ревностно принялся просвещать магометан и язычников. В Нижегородской губернии, в 67 вёрстах от города, находится Терюшевская волость, принадлежавшая грузинскому царевичу генерал-лейтенанту Бакару. Она почти вся была населена мордвой и считалась очень зажиточной. Неподалёку от Терюшевской волости находился Оранский монастырь, основанный в XVII в., любимое местопребывание Нижегородских владык, где преосвященный Димитрий всегда находил себе желательный отдых после своих апостольских и проповеднических трудов. С самого основания монастыря у монахов происходили с мордвой постоянные ссоры, тем более что монастырь имел царскую грамоту 1664 г., в которой было сказано, что если монастырю понадобится лесу и дров, то въезжать в мордовские леса беспрепятственно; да тому ж монастырю было отмежёвано земли, пашни, и сена, и лесу, и всяких угодьев².

Стеснённая таким образом, мордва уже никакого теперь почтения к монахам не питала и расположения принять христианский закон от таких апостолов совсем не имела, а ссоры между настоятелями обители и мордвою продолжались постоянно. Что же касается того, каковы были нравы подвижников Оранского монастыря, то из рукописи П. И. Мельникова видно, что оранские монахи по своему образу жизни и поведению далеко не соответствовали тому идеалу монашества, какой рисуют нам их уставы, и какого держались монастыри в первое время возникновения их на Святой Руси и потом, когда они по справедливости считались центрами умственного и нравственного просвещения. Но позднее монастырские акты как нельзя нагляднее изображают нравы и обычаи монастырской жизни. Когда в половине XVIII в. велено было составлять опись монастырскому имуществу для отчётов в Духовную консисторию, то, кроме разных вещей, не оказалось даже церковных книг, а казначей и монахи показали, что четыре книги Четьи-Минеи заложены у дворянина Ивана Ленинцева в семи рублях с полтиной, да ещё три книги заложены: «Многосложный свиток», другая книга – «Жития Сергия чудотворца», третья – «Иоасафа царевича» крестьянину села Вязовки, Ивану Иванову сыну Ясолову, в трёх рублях; а заложил те книги бывший казначей Иларион, по братскому приговору, на время, ради нужды. Не чужд этого греха был и архимандрит Феодорит: и он, должно быть ради той же нужды, не гнушался продавать разные старинные серебряные привески от чудотворного образа Владимирской Божией Матери. Грубость, невежество и самоуправство были отличительными качествами оранских аскетов. Это выражалось, прежде всего, в отношениях к мордве, которую оранские монахи, предводительствуемые своим настоятелем, старцем Феодоритом, обижали всякий раз, когда к тому представлялся случай.

Не в лучшем положении от них были и приписные к монастырю крестьяне: житье сих последних было настолько плохо, что они вынуждаемы были бегать от оранского самосуда, а потому неудивительно, что монастырские акты того времени переполнены сказаниями о «супротивностях» крестьян, которые не могли выносить монастырского управления.

Особенно богаты такими кляузными делами бумаги, относящиеся к 1746 г., то есть ко времени покровительства обители, которое оказывал Димитрий Сеченов. Так одна из них повествует о двадцати пяти семействах, добровольно удалившихся с монастырских угодий; беглецы были, однако, накрыты погоней в Симбирской губернии, в Петровском уезде, и им, конечно, пришлось бы очень плохо, если бы над ними не сжалился Петровский воевода Андрей Ефимов, который отстоял их от ревнивой опеки святых отшельников. Одною из важных доходных статей монастыря было хождение с чудотворною иконою Оранской Божией Матери. Но что это было за хождение? Тут ни более, ни менее, как только одна профанация святыни: целыми толпами, с великим бесчинием, шатались монахи из деревни в деревню, не исключая и мордовских; когда сии последние не пускали их к себе, они насильно врывались в дома, заводили ссоры, нередко позволяли себе насилия относительно женщин и делали всякого рода хотязании и поборы не только с иноверцев, но и с русских. Таковы были оранские монахи. Настоятель их, архимандрит Феодорит почему-то успел заслужить любовь преосвященного Димитрия, который, в особенности летом, часто ездил к Феодориту в Оранскую обитель. Здесь, вдали от шумного света, среди лесной прохлады, преосвященный без стеснения мог позволять себе все наслаждения и пить с особенным удовольствием и в большом количестве свой любимый напиток «старое Бургонское», от которого, вероятно, он и нажил себе впоследствии тяжкую и мучительную болезнь, подагру, прекратившую преждевременно его дни. Впрочем, нельзя сказать, чтоб эти посещения всегда доставляли душевную отраду и покой владыке; нет, иногда они служили ему источником великих огорчений и ставили в довольно критические и опасные положения... Был месяц май, погода стояла прекрасная. Преосвященный Димитрий вздумал отправиться для отдыха в Оранскую обитель и прибыл туда как раз в то самое время, когда братия этой обители совершала своё обычное хождение с чудотворной иконой по деревням. Преосвященный не успел ещё оправиться после путешествия, как мирный покой его, неожиданно для него самого, был нарушен следующим происшествием. Монахи, позволяя себе по обыкновению во время крестного хода разного рода бесчиния, произвели на этот раз такое насилие, которого не могла снести и благодушная вообще мордва; выведенная совершенно из терпения, она оказала энергическое сопротивление посягательствам аскетов. Монахи, встретив такое сильное сопротивление со стороны мордвы, вынуждены были в избитом и истерзанном виде явиться обратно в обитель, не окончив хождения. Тотчас же, разумеется, посланы были жалобы на «беззаконную мордву» владыке; но, вместо того, чтобы беспристрастно рассмотреть это дело, преосвященный, подстрекаемый архимандритом Феодоритом, принял сторону «обиженных» подвижников. По обыкновению, перебраны были все монастырские сказания о нападках и притеснениях, учинённых якобы «зломерзкою мордвой», и в конце концов преосвященный, обращавший некогда иноверцев целыми десятками тысяч и не знавший до сих пор в этой деятельности никаких препятствий, тут же порешил совсем искоренить «зломерзкую мордовскую веру» в том убеждении, что чрез это-де прекратятся подобные столкновения между иноверцами и монастырскою братией. Кстати, незадолго пред этим был прислан на его имя из Св. Синода указ, коим повелевалось: все татарские мечети, построенные после запретительных указов среди новокрещёных иноверцев, сломать и впредь строить не допускать. Хотя этот указ касался, очевидно, татар, а не мордвы, потому что последняя не имела мечетей, но преосвященный истолковал его по-своему и ждал только случая, чтобы применить его на самом деле. Вскоре этот случай ему представился. 18 мая преосвященный Димитрий совершал литургию в Вознесенской церкви села Терюшева и отсюда после доброго угощения, устроенного в честь его управителем духовных дел, священником о. Кириллом, отправился вместе со своею многочисленной свитой далее для обозрения епархии. Но, неподалёку села Успенского Терюшевской волости, его внимание было привлечено множеством низеньких срубов, разбросанных там и сям среди высоких старых дерев девственного чернолесья. На вопрос владыки, что это такое, ему отвечали, что это мордовское кладбище с деревьями, служащими предметом почитания. Преосвященный велел остановиться, певчих заставил подложить под срубы огонь, а берёзы срубить топорами, взятыми у священника села Успенского. Время было жаркое, огонь распространился быстро, и повалил густой дым. Крестьяне подумали, что горит село, и прибежали тушить пожар. Но когда мордва увидела, что тут оскверняются предметы её обожания и попирается прах отцов и предков, то, собравшись толпой и вооружившись рогатинами и саблями, она повела правильную атаку на архиерейскую свиту. Последняя, предводимая самим архипастырем, вступила в ожесточённый бой, который продолжался, однако, недолго и окончился полным поражением свиты. Многие из побеждённых остались на месте, сам владыка едва избегнул подобной же участи, незаметно покинув поле сражения и скрывшись в погребном амбаре священника. Разбежавшиеся с поля битвы челядинцы по близлежащим сёлам, забили в набат, потом, собрав помещичьих православных крестьян и дворню, с оружием в руках бросились в село Сарлей отбивать епископа. Произошла кровавая схватка, несколько жестоко избитых и раненых с обеих сторон осталось на поле сражения, и только наступившая ночь прекратила эту бойню. Преосвященный Димитрий кое-как, окольными путями, успел, наконец, добраться до села Терюшева и оттуда с немалым числом проводников благополучно прибыл в Макарьевский Желтоводский монастырь. По прибытии сюда, он тотчас приказал учинить о таком дерзком поступке мордвы строгое расследование, сообщив о сём розыскных дел полковнику Крюкову.

Завязалось дело. Для усмирения мордвы посланы войска. Конечно, мордва была вконец разорена и не могла даже платить оброк владельцу её земель, грузинскому царевичу Бакару Вахтангиевичу. Однако царевич внял просьбам своих подданных: войска были выведены, и мордва оставлена в покое. Сам же преосвященный, несмотря на то, что, по его доношению в Св. Синод, им было крещено в Нижегородской губернии свыше 50000 иноверцев, был уволен в Райскую пустынь, и только в 1752 г., через 3½ года после увольнения, вызван в Св. Синод и определён епископом в Рязанскую епархию³.

Но возвратимся к книге Н. Чернавского. По его словам, дело миссионерства было поставлено так, что производило сильное возбуждение среди инородцев. Ещё в 1748 г. Казанские татары думали было произвести поголовную резню русских «до малого ребёнка», сначала в Казани, а потом и в уездах, чтобы «тем погублением избыть крещения и несносного платежа»; но вовремя принятые меры предупредили опасность. Под влиянием того же возбуждения в пределах Оренбургского края в 1755 г. вспыхнул кровавый Батыршин бунт. Сам предводитель и виновник бунта, Мещерякский мулла Абдулла Мязгильдинов по прозванию Батырша, в числе главных побуждений к поднятому им мятежу указывал на принудительное обращение инородцев в христианскую веру. Немало был виновен сам вдохновитель и руководитель миссии епископ Лука Конашевич, который действовал иногда чересчур круто и даже с изуверством, вовсе несвойственным христианству. Известный историк Казанской иерархии, епископ Платон Любарский, отдавая дань заслугам Луки Конашевича в деле просвещения казанской паствы, беспристрастно замечает о его миссионерских подвигах. «Как особливо татары не столь преклонны к благочестию, то он иногда убеждал их к тому и некоторыми утеснениями, созидая насильно в средине их церкви и часовни, забирая против воли их детей в заведённые им новокрещенские училища, учреждая мимо домов их крестные хождения и другие многие причиняя им противности, чрез что сильно их так огорчал, что они нередко от нетерпимости едва удерживались от всеобщего смятения». Усердие своё Лука Конашевич простёр даже до того, что приказал уничтожить развалины древнего города Булгары. Правительство, наконец, сознало крайности его деятельности, и он в октябре 1755 г. переведён в Белогородскую епархию, как замечает Любарский, «в предварение всеобщего смятения, а также в прекращение часто случавшихся по той же причине с светскими правительствами несогласий».

После Луки Конашевича дела Новокрещенской конторы шли более и более тише. Императрица Екатерина 23 января 1763 г. повелела Сенату совместно с Синодом пересмотреть распоряжения относительно миссионерства среди инородцев. Представленный во исполнение сего доклад Сената был высочайше утверждён 20 февраля 1764 г. Новокрещенская контора закрывалась, как равно упразднена была и переселенческая «главная команда». Забота о гражданском быте новокрещёных передана местным гражданским учреждениям, а миссионерские задачи и заботы возлагались па епархиальных архиереев.

Реформаторские стремления преосвященного Луки Конашевича встретили дружным сопротивлением яицкие казаки. Печать старины лежала вообще на миросозерцании и обычаях уральских казаков, которые носили длинные бороды, крестились двуперстно, служили по старым книгам, ходили за службами посолонь⁴ и т.п. Лука Конашевич, известный в истории Русской Церкви по стойкой ревности к обращению в христианство иноверцев из мусульман и язычников Приволжского края, при начале своего управления лично столкнулся с приверженностию яицких казаков к старообрядчеству. Войско Яицкое представило ему священника Максима Павлова для определения его в сан протопопа, и двух казаков Петра Дионисова и Ивана Железнова – во иереи. Казанский архипастырь усмотрел, что «ставленники не православным троеперстным Святую Троицу изображающим, но злочестивым раскольническим и армянским двоеперстным крестом крестятся; и их, яко явных клятвопреступников и богомерзких раскольников, от данного им благословения обнажая, доколе не исправятся и от такой богомерзкой ереси своей истинное покаяние сотворят, в домы их отпустить». Впрочем, как он сам выразился, «ради честне издревле пресловутого войска Яицкого», преосвященный Лука на этот раз уступил войску и поставил Максима Павлова протопопом и заказчиком (т.е. благочинным) яицких церквей, вменив войску в обязанность быть послушным и воздавать должную честь новопоставленному протопопу, а сему последнему «наставлять и оберегать от всего противного и еретического, а наипаче раскольнического, которое, как слышно, многие души простых и грамоте неискусных людей вредит и погубляет, о чем зело болезнуем и тяжко воздыхаем».

В целях борьбы с расколом, епископ Лука учредил на Яике особое духовное правление; но казаки заупрямились. Сначала они послали для поклона владыке 400 руб., но, несмотря на разные задабривания консисторских чиновников и дворецкого архиерейского дома, преосвященный Лука этих 400 руб. не принял и просьбы их не уважил. Вся эта история изложена Н. Чернавским подробно и живо. В конце концов в защиту яицких казаков вступился губернатор И. И. Неплюев, и Св. Синод, приняв во внимание все обстоятельства дела, увидел, что притязания яицких казаков не беспричинны, но коренились в самом строе их общинно-религиозной жизни. Между тем крайности архипастырской деятельности к тому времени уже достаточно были сознаны высшей властью, так что скоро пришлось перевести его в другую епархию, в Белгород.

Второй выпуск исследования Н. Чернавского (1058 стр.) главным образом касается биографии оренбургских владык и архипастырской их деятельности. Из пятнадцати оренбургских и уфимских архиереев особенно обращают на себя внимание Августин Сахаров и Иоанникий Образцов: первый, как своеобразная личность, второй, как представитель архиерейства первой половины XIX столетия.

Преосвященный Августин, в мире Михаил Степанович Сахаров, был замечательною личностью; однако, прошло уже полвека со времени его кончины (†1842 г.), и при всём обилии рукописных материалов, относящихся до его жизни и деятельности, он не имеет ещё обстоятельной биографии; небольшие же и притом плохо обработанные сведения о его жизни, напечатанные профессором Ярославской семинарии Н. Калинниковым в 1866 г. в журнале «Странник», мало дают понятия об этом человеке.

Товарищ по академии Сперанскому, он вёл с ним несколько лет переписку и сохранял до конца жизни дружеские отношения. Много было рассказов Августина об его именитом друге. «Мне случилось быть, – рассказывает преосвященный, – в одном богатом княжеском доме на бале; отведавши там множество редких кушаньев и дорогих вин, я вздумал сообщить об этом Сперанскому, но он мне отвечал: «Эх, брат, чему ты тут удивляешься! Ведь нет ничего хуже на свете, как есть и пить!». Когда будущий преосвященный, окончив академию, отправился в Ярославль на должность учителя семинарии, были по обыкновению устроены проводы с приличною выпивкой; в числе сопровождавших был и студент Сперанский. Развеселившись, он взял две палки и начал осенять Сахарова как бы трикирием. Сахаров уговаривал оставить неуместные шутки, говоря, что это кощунство; но Сперанский не унимался и продолжал, время от времени, выделывать то же до самой заставы. Эта дружеская шутка оказалась потом пророчеством.

Постригшись в 1797 г. в монашество с именем Августина, Сахаров был скоро назначен архимандритом Толгского Ярославского монастыря, затем вытребован в Петербург и в 1802 г. определён законоучителем в кадетский корпус. Тут особенно его почитали Клейнмихель и Маркевич, чрез посредство которых он и был в 1806 г., назначен на Уфимскую кафедру с возведением в сан епископа. В Уфе преосвященный пробыл до 1819 г. В этом году он попросился на покой и был уволен на свою родину в Ростов, в Варницкий монастырь. На прощании со своею паствой преосвященный получил от уфимского дворянства литографированный портрет свой в количестве нескольких сот экземпляров. Портреты эти и по настоящее время сохраняются во многих домах его почитателей, очевидно полученные их отцами, преимущественно духовными, от самого преосвященного.

Какого рода были причины, заставившие проситься Августина на покой, неизвестно. Быть может, будущий биограф, разбирая Уфимский консисторский архив, и найдёт в нём следы этих причин; известно лишь то, что архипастырь после неоднократно выражал желание снова принять на себя управление какой-либо епархией и, не смотря на то, более двадцати лет пробыл в уединении.

По рассказам современников, в Уфе Августин жил очень открыто, одевался в шёлк и бархат, слабо смотрел за консисторией. Как-то он узнал про одно вопиющее консисторское дело и вдруг переменил образ жизни: стал одеваться бедно, жить замкнуто и посещать присутствие консистории ежедневно, заседая наравне с членами, как председатель. Зная, что это лишит консисторию дохода и что на скудное жалованье чиновникам её жить нельзя, он отдавал им свои доходы, распродал при этом даже лошадей и ездил в простой кибитке, запряжённой в одну лошадь. Про житье его в Уфе у нас остался рассказ Я. Г. Несмеловского. Августин, говорит он, был вроде как бы юродивого. Владыка носил крашенинную рясу и такой же подрясник, подпоясывался простым мужицким кушаком; ездил всегда, даже в торжественные дни, к обедне в простой извозчичьей лубочной кибитке на одной лошади, редко на двух; брал с собой иногда и ректора (Филарета Амфитеатрова, впоследствии знаменитого митрополита Киевского), которого сажал не иначе, как на козлах с кучером. Иногда вместо ректора, на козлы он сажал священника-эконома. И вот священнику, одетому в рясу, приводилось обязательно присаживаться к кучеру, чтобы сопровождать архиерея в поездках, как к богослужению, так равно и к знакомым лицам в городе. Но этого мало. Так как преосвященный, посещая сих последних, не любил и не принимал никаких угощений, даже чаю и кофе, а между тем любил пить кофе ячменный; то, желая иногда угодить посещаемым, а себе доставить угощение, он приказывал приготовлять ещё дома большой чайник с ячменным кофе и уже сваренным брать этот кофе в чайнике с собою; священник-эконом, сидя на козлах, держал в руках чайник... Как только приедут в дом, где владыке угодно посидеть, тотчас посылается священник на кухню, чтобы разогреть архиерейский кофе и принести для него в гостиную, где архипастырь и угощался. Преосвященный Августин и дома не любил ничего излишнего не только в пище, но и в самой посуде, столовой и чайной. К обеду ему подавали на деревянном подносе два, а по праздникам – три маленьких горшка, из которых прямо и употреблял он пищу, не требуя никакой посуды. Уволенный на покой с самой скромной пенсией (в 1000 руб. асс.⁵), он и в Ростове жил замкнуто. Так, одна из его знакомых, г-жа П., приехав из Петербурга, завернула к нему в монастырь; преосвященный, предложив гостье чаю, сам ставил самовар и раздувал лучину.

Всё время пребывания в монастыре (с 1819 по 1842 гг.) он занимался сочинениями и, несмотря на то, что пенсия его была потом увеличена, не изменял образа жизни. Он ездил часто в Ростов к собору, где у него под колокольней, в палатке, помещалась обширная библиотека, которую он не имел возможности держать в своих небольших деревянных кельях, да и боялся пожара. Выходя за монастырскую ограду, он был всегда окружаем множеством птиц, преимущественно вороньёв, которых кормил, бросая на пути корки хлеба.

В Ростове в его время был богатый купец Максим Михайлович Плешанов (дядя академика П. О. Плешанова), простой крестьянин, который с помощью двух даровитых сыновей нажил миллионы (фирма «Максима Плешанова сыновья» существовала в Петербурге до половины 60-х годов). Старик Максим пил запоем и был крайне невоздержан. Раз, во время званого обеда, где был и Августин, он начал бранить преосвященного, укоряя его бедностью, и до того забылся, что рванул его за бороду. Присутствовавший тут полицмейстер завёл было дело, но преосвященный простил Плешанова, ездил сам по губернскому начальству, чтобы замять дело, и благодарный Плешанов, выгулявшись, богато отстроил заново тёплый Введенский храм Варницкого монастыря, сделал ограду и вообще устроил монастырь в блестящем виде.

Августин погребён в Варницком монастыре в созданной им церкви. Всю свою большую библиотеку из сочинений и писем он отдал в Ярославскую и Уфимскую семинарии и в Санкт-Петербургскую духовную академию, своё же небогатое имение – бедным родственникам.

В оставшейся после Августина духовной любопытна статья, в которой он завещает сделать обряд его погребения следующим образом: «Поскольку душа моя, при содействии всемогущества Христова, сохранена мною от всякой блудной скверны и нечистоты, то по смерти моей не обмывать моего тела, положить его в приуготовленный мною гроб, совершить над моим телом священническое погребение и, закрывши гроб, предать моё тело погребению». Скромная могильная плита Августина теперь уже редко бывает предметом поклонения. Почитатели его все перемёрли, сочинения лежат в рукописях, а братия Троицкого заштатного монастыря, очевидно, и не знает о подвигах преосвященного и не читала его прекрасного стихотворения, напечатанного в 1794 г. и кончающегося словами:

Я буду в шалаше спокойном,

В уединённом и безмолвном,

Тебя в душе воспоминать,

И ко снисканью совершенства,

Ко утверждению блаженства,

Во всем тебе лишь подражать.

Оренбургской епархией Августин управлял 12½ лет. Неприятная и кляузная история, наделавшая немало шума, с ректором семинарии, архимандритом Филаретом (Амфитеатровым), на которого преосвященный Августин поднял целую бурю гонений (1805–1810 гг.); недружелюбные отношения с Оренбургским военным губернатором, князем Григорием Семёновичем Волконским, происшедшая, частью, из-за отказа преосвященного Августина освятить построенную последним военную Петропавловскую церковь в Оренбурге (1808–1809 гг.), а также, из-за несогласия преосвященного на предложение князя Волконского о постройке деревянных церквей и часовен в крепостных селениях по оренбургской пограничной линии, и, наконец, самое главное, чересчур формальное и законнически-бюрократическое управление преосвященного Августина епархиею, не раз отягощавшее даже Синод канцелярскими запутанными донесениями, все это подало повод составить о нем в Синоде мнение, как о лице, излишне и непосильно обременяющем епархию. Вследствие этого ему предложено было в конце 1818 г. подать прошение об увольнении. Оскорблённый в своей гордости, преосвященный Августин, вслед за подачею прошения, прекратил занятия епархиальными делами и поспешил оставить архиерейское помещение, живя последние три месяца (до февраля 1819 г.) в простой келье и претерпевая большие лишения. По высочайшему утверждению 6-го января 1819 г. Августин уволен на покой «по расстроенному здоровью с проживанием в Ростовском заштатном Варницком монастыре, о чем консистория извещала по епархии от 18-го февраля. Пенсия ему первоначально определена была в 1000 руб., а потом увеличена до 4000 за его непрерывную научно-литературную деятельность».

Враг мздоимства и совершенный бессребреник, Августин и в поездках по епархии все расходы производил на свой счёт, так как до 1828 г. прогоны архиереям не выдавались. Обозревая епархию в 1806 г. с 11 августа по 15 сентября, он израсходовал 888 руб. 32 коп. Большой законник, он хотя и вносил порядок в консисторские дела, но формализм его переходил всякие пределы и в своей крайности создавал бюрократизм со всеми его дурными последствиями. «Разумеем, – пишет Чернавский, – необыкновенное развитие в делопроизводстве бумагописательства, умножение разных входящих, исходящих рапортов, отношений, реестров, справок и пр. Каждое дело образовывало, таким образом, громадный столб бумаг, обычно листов в 50, 100, 400 и даже иногда более 2500 листов, как, например, дело относительно растраты казённых сумм в Оренбургском духовном правлении при протопопе С. М. Немкове».

Из-за лишнего формализма и буквоедства преосвященного Августина страдали иногда достойные лица, как, например, мягкий и добрый ректор семинарии архимандрит Филарет Амфитеатров.

Филарет, мягкий и сердечный ректор семинарии, не сошёлся характером с владыкою; к тому же против Филарета возбудил Августина будто бы Орловский епископ Досифей, который устроил вроде ссылки Филарету чрез перевод его из ректоров Орловской семинарии в г. Уфу и об его неблагонадёжности и непокорности сообщил в письме Августину. Преосвященный обвинял ректора в небрежении материальных интересов вверенного ему заведения, в жестоком обращении с учениками, в неаккуратном исполнении ректорских и учительских обязанностей и т.п. Явился сложный судебный процесс, производившийся по правилам того времени в Духовной консистории. Как и обычно, преосвященный сам присутствовал при допросах подсудимого в консистории и если последний решался возражать против какого-либо обвинения, то составлялись акты об оскорблении его преосвященства и консистории. Всё это архимандрит Филарет переносил терпеливо и во всем отдавал себя на волю епархиального начальства. Но когда он увидел, что обвинениям на него нет конца, что все они, несмотря на их очевидную несостоятельность, не только признаются епархиальным начальством, но и подводятся под разные статьи Уложения, Генерального и Духовного регламентов, воинского устава, манифестов, синодских и сенатских указов, то заявил, что он «всё переносил, надеясь на милость начальства, готов был трудиться без жалованья, которого его лишили; когда его учительские труды обратили в источник его страданий, то он и страдать готов был, потому что невинность страдать умеет; но видя, что его судят по законам, которые к его делу не относятся, он не может вверить решение своего дела и своей судьбы Оренбургской консистории и просит всё дело представить на милостивое рассмотрение Св. Синода».

«Святейший Синод, рассмотрев изветы архиерея и консистории, написанные на сотнях листов, 2 декабря 1810 г. признал их по всем пунктам незаслуживающими уважения⁶. «А как по вышеизъяснённым, сказано в заключение Синодального определения, и по другим делам усматривает (Святейший Синод), что он, епископ Августин, резолюциями своими останавливая законные действия дел, обязывал неоднократно консисторию производить новые исследования по таким предметам, кои по существу своему никакой важности не составляли, к непомерному её и подсудимого ему духовенства отягощению, и таковыми делами, кои более зависят от архипастырского его, епископа, рассмотрения, затрудняет и отвлекает Святейшей Синод от важнейших его занятий по лежащей на нём должности; да и вообще Святейший Синод, находя его, епископа, в образе управления вверенною ему епархиею, тягостным, не может не обратить на всё сие внимания и для того, заметив оное ему, епископу, подтвердить, чтобы впредь в правлении вверенной ему паствы поступал сообразно правилам святых апостол и отец». Но ещё прежде, чем состоялось это определение, Святейший Синод переместил Филарета ректором в Тобольск, к прежнему начальнику его, Амвросию»⁷.

«Душевный склад Августина, – пишет Чернавский, – характеризуется преобладанием волевых импульсов, как бы заглушавших сердечные эмоции и постоянными упражнениями развитых до такой степени, что могло казаться, как будто он жил только для дела, уйдя в него всем своим внутренним существом, и умер для отзвуков на впечатления окружающей действительности». Митрополит Московский Филарет в 1835 г. писал о нём известному А. Н. Муравьёву: «О преосвященном Августине многое и неудобь сказуемое слово⁸. Сильная воля – не есть всё, что нужно для полезного действования». Было естественно, что с такой железной волей преосвященный Августин был настойчив, прямолинеен и стремителен, относясь к порокам духовенства, особенно к пьянству, со всею строгостию и требовательностию. А поприще в этом направлении открывалось обширное, и действовать приходилось немало... Неудивительно, что в духовенстве о нём вскоре же распространилась по епархии молва, как об администраторе и человеке строгом, суровом и даже будто ничем неумолимом. Этому же, по-видимому, способствовало и обыкновение Августина, отмеченное и в светской литературе, наказывать виновных своеручно при помощи своего архиерейского посоха. Такой келейный отеческий суд и наказание не считались в то время странными и никого не оскорбляли, а даже, казалось, были удобны в смысле скорости и действительны по отечески-попечительному их характеру... Почему и к Августину духовенство не питало какой либо неприязни; а наоборот, видя в нём человека необыкновенной жизни, в полном смысле аскета и подвижника, проводившего жизнь в непрерывных упражнениях поста, молитвы и трудолюбии, чувствовало к нему не один страх, но и высокое благоговение. Также и дворянское сословие питало к нему глубокое уважение: ясным тому доказательством служит поднесение преосвященному Августину его портрета от уфимского дворянства с выразительною надписью.

В то же время преосвященный Августин принадлежал к людям интуитивно созерцательного образа мыслей, и в ту эпоху широкого увлечения мистицизмом был по природе мистик. Так мы знаем, что его посещали неоднократно разного рода видения и сновидения, которым он придавал большое значение в смысле предчувствий и предуказаний. В память таких видений Августин заказывал делать небольшие иконы и панагии; таковых осталось от него более двенадцати. Ему приписывают также дар прозорливости и предсказания будущего; так, например, он предрёк открытие самостоятельной епископской кафедры в г. Оренбург, пожертвовав для будущей кафедры дорогое архиерейское облачение и панагию во имя св. Августина Иппонского. Засвидетельствовано очевидцами, что в 1812 г. 12 октября, в тот самый день, когда Наполеон и французская армия оставляли с позором Москву, Августин вдруг неожиданно является в кафедральный собор, велит звонить в большой колокол и совершает торжественный, при громадном стечении народа, благодарственный молебен по поводу избавления отечества от неприятеля. Все сочли поступок Августина, по меньшей мере, странным, а некоторые подумали, что преосвященный впал в ненормальное состояние, о чем даже будто бы было писано и в Петербург.

Некоторые случаи из жизни Августина показывают, что он не чужд был честолюбия и гордости, а его высокомерие давало поводы ссоры с начальником края князем Григорием Семёновичем Волконским, этим добрым и простодушным старичком-баричем (но, впрочем, со странностями). Августину усвояют некоторые и то, что он заискивал у высокопоставленных лиц и любил выхваляться из мелочного чувства тщеславия. В общем, эта натура была стремительная, вечно чего-то ищущая, мало удовлетворённая и уравновешенная.

Три раза за время управления им Оренбургской епархией, в июне 1810 г., в январе 1816 г. и в ноябре 1818 г., первый раз – за пятилетие, во второй – за десятилетие и в последний – по случаю ухода из епархии, преосвященный подводил итоги своей деятельности, и вкратце по рубрикам отмечал главнейшие свои труды и заслуги для епархии. Таковые «Выписки о главнейших распоряжениях и делах своих» преосвященный сначала отправлял в Синод, откуда получал благодарность за свою ревностную попечительность об епархии, а потом для общего сведения рассылал эти выписки вместе с заключением Св. Синода причтам церквей. Все это исходило из желания его видеть и давать во всем самую точную отчётность. Отсюда же и обычай его о мало-мальски выдающихся делах и распоряжениях по епархии подробно я обстоятельно рапортовать немедля в Св. Синод...

***

Не таков был преосвященный Иоанникий Образцов, прибывший на Оренбургскую епархию в начале 1830 г.

Это сын бедного пономаря Яковлева, получивший в Тверской семинарии название Образцова за скромность и исправность. Пребывание его на Оренбургско-Уфимской кафедре в течение 14-ти лет характеризуется сравнительно слабым развитием церковной жизни. По всему видно было, что не имелось в основе заводной пружины, которая бы приводила в движение и держала в напряжении духовные силы епархии; события предоставлены были собственному их течению, и если получали толчок из епархиального центра, то очень незначительный.

«Преосвященный Иоанникий, – говорит О. Морошкин⁹, – при ограниченных умственных способностях и при непростительном в его звании незнании самых обыкновенных форм духовного судопроизводства, был, сверх того, задорлив, сварлив, надут, мстителен, пристрастен и несправедлив; будучи окружён своими племянниками, людьми не совсем нравственными, он позволил им вмешиваться в дела епархиального управления, и не только им, но даже и жёнам их». Нестрог к самому себе, он снисходительно смотрел на поступки грязного и пьяного ректора Оренбургской семинарии Никодима и нравственного урода, смотрителя уфимских училищ, иеромонаха Филиппа. Но главный порок, которым опозорил себя Иоанникий, и за который в глаза называли его даже татары грабителем, было корыстолюбие, послужившее началом вражды между ним и секретарём Маминым.

Мамин был натура энергическая, огненная, смелая и дерзкая до наглости, язвительная, изворотливая, опытная в крючкотворстве, самая умная и даровитая среди безграмотной, невежественной и ленивой челяди консисторской; натура гордая, мстительная и, как все консисторские секретари, корыстолюбивая. С первых же недель по вступлении Иоанникия на Оренбургскую кафедру, начались неудовольствия между ним и секретарём.

Прежде, при слабом, бескорыстном и доверчивом преосвященном Михаиле, Мамин имел большое влияние на движение и направления дел; теперь же статьи доходные отошли от Мамина к свите новоприбывшего преосвященного, которая, независимо от секретаря и даже во вред ему, возымела влияние на ход епархиальных дел. Мамин, лишённый выгод, какими он дотоле пользовался, стал врагом архиерея и, при своей мстительности, искал случая напасть на него. Сначала вражда Мамина ограничивалась остротами на счёт владыки и его свиты. При услужливом угодничестве некоторых лиц, желавших показать своё усердие, преосвященный Иоанникий, охотно слушавший всякие сплетни, немедленно узнавал всё, что было говорено Маминым на его счёт. Некоторые из членов консистории, недовольные Маминым и боявшиеся, чтобы он не обнаружил их злоупотреблений, всемерно раздували эту вражду, надеясь при помощи архиерея избавиться без хлопот от секретаря. На 5-е февраля (1836 г.) в архиерейском доме случилось воровство: у иеродиакона Филарета, засидевшегося до 4-х часов за полночь в келье иеромонаха Платона, украдено было 2500 руб. асс.; похититель был найден на другой день и возвратил Филарету из украденных только 200 руб., а остальную сумму обещал уплатить впоследствии, внося ему ежегодно по 300 руб. Вор был служитель архиерейского дома Фёдоров, который, после уличения в краже, более трёх суток скрывался в архиерейском доме, в келье архиерейского эконома Владимира, покровительствовавшего Фёдорову. Дело, кажется, хотели замять, или, по крайней мере, кончить домашним образом. Но Мамин воспользовался этим случаем, чтобы кольнуть архиерея и выставить напоказ тёмные дела архиерейского дома, и подал в консисторию 6-го февраля такого содержания доклад: «До сведения моего дошло, что в Оренбургском архиерейском доме, именно в келье иеродиакона Филарета, во время ночи, в небытностъ его, покрадено 2500 руб., по его показанию. Вор этих денег найден и укрывается в архиерейском доме. Вследствие чего я просил бы Оренбургскую консисторию спросить у кого следует, справедлив ли этот слух».

Три члена консистории, желая подслужиться архиерею, просили удалить Мамина от должности. Иоанникий не только его удалил, но велел прекратить и выдачу жалованья. От Мамина посыпался к обер-прокурору Св. Синода ряд доносов. С прибытием Иоанникия из Вятки в Уфу появилось в архиерейском доме пять человек. «Лица эти при первом своём вступлении в Оренбургскую епархию начали вести себя очень несообразно своему званию и месту, где они угнездились. Получив в городе, привыкшем видеть благочестие в доме архиерейском, невыгодные слухи о их поведении, я обязанностью почёл словесно доложить его преосвященству о таких соблазнительных слухах. Его преосвященство, по-видимому, оказавши удовольствие за предостережение, благоволил сказать мне, что он постарается все это прекратить. Следствие показало противное», – в доказательство чего Мамин приводит воровство, случившееся в архиерейском доме, распространившиеся по городу слухи о соблазнительном поведении молодёжи, наполняющей архиерейский дом, изгнание из архиерейского дома старца Нехорошкова, носившего на себе железные вериги и т.д.

Следствие было в пользу Иоанникия. Секретарь Мамин уволен без допущения к подобным должностям по духовному ведомству. Доносы же Мамина на Иоанникия признаны неосновательными, служащими лишь к оскорблению чести епархиального архиерея.

Но не успела ещё кончиться ревизия, как в Синоде получено было известие о том, что Иоанникий оказывает потачку и поблажку раскольникам Дуванейского приказа, запретив православным священникам и благочинному увещевать совратившихся из православия и позволив этим совращённым совершенно исключиться из списков православных. Донос этот оказался верным. Племянники Иоанникия, несмотря на прямое и ясное предписание Синода отослать их по окончании семинарского курса в Тверскую епархию, были оставлены в Оренбургской, и один из них даже получил здесь священническое место в кафедральном соборе. Епархия была недовольна управлением архиерея и глухо роптала; а некоторые, более смелые, открыто жаловались графу Протасову. Вследствие этих жалоб Иоанникий был переведён на Кавказскую кафедру; но и здесь он остался тем же, чем был, и также подпал ревизии.

Чтобы познакомиться с характером жалоб на Иоанникия, приводим здесь, для образца, одну из них. «Оренбургская епархия управлялась архипастырями, если не отличными умом, то добрыми по сердцу, соответствующими своему назначению. Спокойствие не было возмущаемо, духовенство было счастливо, в возможной для него степени. В 1836 г., после незабвенного преосвященного Михаила, из Вятки перемещён на оренбургскую паству преосвященный Иоанникий, с удержанием первого достоинства; он прибыл, окружённый родственниками и приближенными к нему; затем последовали из Вятки и женщины. Настало время преобразования. Это преобразование открылось сменою эконома архиерейского дома. Настало время беспорядков. Первое воровство учинено в архиерейском доме, за открытие будто бы которого прежний эконом архиерейского дома удалён от должности и от присутствования в консистории и на место его определён привезённый иеромонах Виталий, человек нрава самовластного и дурного. Вскоре затем похищена церковная сумма из Крестовой домовой архиерейской церкви. Похищение сделано из внутренних покоев его преосвященства, как полагают с вероятностью, одним из его племянников. Дело об этом похищении производилось в уездном суде. Это дело истребовано было преосвященным из уездного суда. Оно сдано было в консисторию с предложением, чтоб быть ему прекращённым, дабы избавить архиерейский дом от поношения; но смысл этого предложения, несоответствующего закону, по моему настоянию был изменён. Прежние преосвященные, соблюдая предписания правительства о непроизводстве не получивших полного образования в священники, доставили преосвященному Иоанникию повод почти в один раз произвести, большею частию совершенно безграмотных и безнравственных, до 90 человек. Все это сделано по видам весьма неодобрительным, хотя истолкованным и в хорошую сторону. Бывший секретарь Мамин, получавший в год 300 руб., которые были достаточны только на один проезд его в консисторию, видя, что все выгоды, правда, незаконные, были сосредоточены в архиерейском доме, решился восстать противу несправедливостей архиерейского дома. Из этого противостояния произошло разделение членов консистории: одни, подвергшись влиянию власти архиерейской, были на стороне архиерея, другие приняли сторону Мамина. Секретарь Мамин самовластно был удалён от должности и со всеми державшими его сторону. Дела были приведены в ужасный хаос. В это-то время преосвященный Иоанникий убедил меня принять звание члена консистории. Я трудился один за всех тех, которым должно было трудиться, трудился неусыпно. Пользуясь крайним моим разумением, привёл я дела в возможный порядок с чиновниками канцелярии, которые, поступив на место опытных, своею неопытностию труды мои иногда делали невыносимыми. К моему несчастию помер ключарь, протоиерей Лепоринский; к исполнению обязанностей его я был снова призван с тем пожертвованием, которого от меня требовали: я должен был отказаться от службы по семинарии и от всех её выгод. Ябеда, что мы с покойником-тестем, заслуженнейшим протоиреем, заседая в консистории, имели будто бы вредное влияние на дела частных просителей, была основанием предложения преосвященному Иоанникию, чтобы он того из нас, коего находил полезнее для службы, оставил членом, а другого удалил от присутствования. Я за мою деятельность, несмотря на опытность старца, предпочтён был старцу и всё продолжал служить один за всех».

«Мой тесть, отец и покровитель меня и моего семейства, удручённый оскорблениями тяжкими по службе, помер; и я из ключаря низведён был на степень кафедрального протоирея. Это выражение, граф, удивляет, может быть, потому что вы не знаете самовластия Иоанникия, по которому он уважает только облечённых его доверенностью, по которому он уничтожает всякое значение подвластных ему властей, по которому он на всех имеет взгляд какой-то царственный, смотрит на белое духовенство, как на рабов, презирает его более, нежели рабов; отрёкшись от мира, не щадит мира, владеет миром деспотически. Давши обет смирения пред Богом, унижает других до последней степени. Беспорядки, связанные с особою его преосвященства Иоанникия, начали развиваться: за отрешением от должности добросовестного расходчика, за увольнением сторожей честных, приказнослужителей, знающих свою обязанность, выкрадены были суммы из кладовой консистории; это первое воровство. Я сделал постановление, с согласия других присутствующих, чтобы все суммы для хранения отсылаемы были в казначейство; об этом было представлено Св. Синоду, но Иоанникий по каким-то видам попечительские суммы допустил перенести для хранения в соборе. Я, опасаясь за безопасность перенесённых сумм, сделал доклад его преосвященству с перенесением тех ругательств, к которым он так обычен, о дурном поведении сторожа Фалезова, но на этом докладе, к моему удивлению, последовала резолюция таковая: если Фалезов не может быть сторожем, то определить его звонарём. После сего суммы, перенесённые в собор, были украдены; это второе воровство. Его любимец, покойный Лелявский, оставленный им противу указа Св. Синода, привёз мне в моё отсутствие чугунные плиты, снятые с крылец собора и найденные в архиерейской конюшне, как он после мне объяснил; это третье воровство. По настоянию преосвященного Иоанникия сделано было распоряжение об образовании особенного счётного стола и назначении, сверх расходчика, казначея, Спасского протоиерея Несмелова: у этих двух нянек дитя осталось без глаза: оказалось недочёта 4700 руб.; это четвёртое воровство. Я настоял, чтобы суммы соборные хранились в казначействе. Ключарь, нисколько не уважая меня и получая приказания непосредственно от преосвященного, хранил суммы в соборе, и эти деньги были похищены; это пятое воровство. Преосвященный Иоанникий, желая совершенно уничтожить меня н управлять собором чрез ключаря непосредственно, приказал мне устроенные чугунные печи с трубами отменить и устроить другие к изменению плана на собор, высочайше утверждённого, и от такого благоустройства в день восшествия Государя Императора на престол многих из собора выносили замертво от угара. Собор совершенно оставлен всеми и по вышеписанному, и по тому, что назначенный катехизатор в своих поучениях часто дозволяет себе оскорбительные выходки; оставлен потому, что племянник Иоанникия, Образцов, определённый священником к собору, нередко служит литургию пьяный; оставлен потому, что преосвященный Иоанникий по каким-то своим видам редко служит в соборе; оставлен потому, что в нём нет главного украшения, нет преосвященного, который паству свою чему бы ни будь учил; оставлен потому, что я совершенно им уничтожен. Почтеннейший граф! Есть ли тело без головы? Белое духовенство, хотя худую и слабую, но должно иметь голову. Есть ли справедливость там, где уважаются не заслуги, не порода, а форма одежды, где мантия из раба делает господина, где ряса и с достоинствами человека низводит на степень раба? Ректор Никодим был резан послушниками его воли, приготовленными к монашеству, людьми безнравственными, людьми, которые приводили к нему женщин в мужской одежде¹⁰. Об этом я, уважая подчинённость, доводил до сведения преосвященного Иоанникия. Подвижнику Никодиму Иоанникий исходатайствовал Анну 2-й степени и достоинство, присвоенное архимандриту второклассного монастыря. Теперь, граф, взгляните на управление Оренбургской семинарии монахами. Тут вы увидите чистое иезуитство, увидите искажение правильной методы; увидите, что они не руководствуются к той цели, к которой дети предназначены».

Говоря затем о других весьма некрасивых поступках преосвященного, протоиерей заключает своё письмо, что он новообращённых старообрядцев «ожесточил до того, что они совершенно оставили церковь, против высочайшей воли их духовенство подчинил Уральскому единоверческому благочинному Корчагину по своим, частным, видам. Разъездами своими по епархии преосвященный Иоанникий заслужил невыгодное имя даже между иноверцами, татарами и другими, восстановил против себя все причты, довёл себя до такого унижения, что некоторые из священников называли его в глаза и грабителем, и человеком безнравственным, и о подобных оскорблениях лицу своему доселе молчит. Подобные оскорбления или сцены самые грубые происходили у него и со священником Алфеевым, ныне умершим священником Евлампиевым и другими. К сокрытию всех этих сцен преосвященный Иоанникий имел свои причины. Жена пьяного его племянника, любимая Иоанникием, дозволяет себе вмешиваться в управление епархией; она, лишённая всякого образования, на площадях рассказывает, кто её дядею назначен к повышению или понижению. Левковский, священник с. Березовки, родственник Иоанникию, женатый по избранию Иоанникия на дочери богатого священника, чувствуя себя отравленным, писал к родному племяннику Иоанникия, Василию Образцову, не одно письмо, с присовокуплением ходатайства о различных лицах у преосвященного[% Иоанникия, о доставлении ему помощи против отравы. Преосвященный Иоанникий своему племяннику об этих письмах велел умолчать по своим же видам. Преосвященный Иоанникий ссорит членов консистории для их обессиления; входит в дружеские и доверенные совещания с приказнослужителями, каковою его фамильярностью приказнослужители доведены до дерзкого неповиновения. Им всё низведено на степень какой-то вульгарности: пение дурно, соборная ризница истощена, сослужащие с ним по засаленным облачениям похожи более на блинников, чем на священников; Иоанникий сумму на заведение соборной ризницы и на поправку старой удерживает у себя или в своём архиерейском доме. У нас всё продажно: мы продаём антиминсы по 15 рублей, что с понятиями о производстве на высшие духовные степени производит совершенный соблазн в народе. Мы со всеми ссоримся, преосвященный Иоанникий это делает по охоте, а прочие – поневоле, поскольку и пишемся нижайшими послушниками его преосвященства и рекомендуемся способными к послушанию, в тоне монашеского безусловного повиновения высшим. Итак, граф, чем мы виноваты, что грешим своим повиновением облечённому властью, почти неприкосновенною, грешащему так, что в этом подвиге с ним никто и сравниться не может»¹¹.

Донос протоиерея Субботина, однако, Св. Синодом признан голословным, ибо в доносе его помещены многие из таких обстоятельств, которые относятся к давнему времени, были в виду Синода и обсуждены окончательно, и которых посему повторять не было никакой надобности. Посему Св. Синод и постановил перевести протоиерея Субботина в Вятскую епархию на священническое место по усмотрению преосвященного.

Преосвященный Иоанникий, оказавшийся неспособным и вредным на Оренбургской кафедре, был наказан перемещением из Уфы в Ставрополь.

30-го октября 1857 г. он был уволен на покой в Нежинский Благовещенский монастырь, где и прожил до самой смерти. В последние годы он плохо видел и почти не выходил из келии, скончался на 87 году жизни, 18-го апреля 1880 г. Тело усопшего положено в Сретенском приделе соборного храма рядом с могилою Греческого епископа Михаила, почивающего нетленным с 1721 г.

В исследовании г. Чернавского любопытна история основания Златоустовского единоверческого монастыря в 1849 г. Основателем монастыря явился игумен Иоанн, бывший раскольнический начётчик, по происхождению крестьянин села Ярославка Уфимской губернии, в мире – Василий Феодорович Гордеев (род. в апреле 1801 г). По семейному преданию, родитель его Феодор Ильич Гордеев был православный, но вероятно из среды старообрядцев (в точном смысле слова), не отлучавшихся при держании старых обрядов от церкви. 14-ти лет Василия женили на девице Акулине Евфимовне Верзаковой (род. в 1797–1798 гг.). раскольнице беглопоповского упования, родом из села Суксун Пермской губернии, расположенного в 4-х вёрстах от соименного завода; но свадьба была, кажется, в селе Ярославка.

Любопытно, как Василий Гордеев обучился грамотности. Однажды, когда он был уже женат, пришлось ему возвращаться с пашни, едучи верхом на лошади, с которой он дорогой упал и сломал себе ногу. Для лечения его перевезли в село Тастубу, где жила его тёща с братом; оба они были грамотные. Василию Гордееву захотелось тоже поучиться, быть может, сначала просто для развлечения себя, и он, лёжа в постели, стал учиться чтению. Отец его, Феодор Ильич Гордеев, бывший одним из основателей села Ярославка, противился тому. Но, видно, наука понравилась Василию Феодоровичу, так что он прибёг к хитрости. Выздоровевши, он принял на себя вид сумасшедшего и остался у тёщи, скрываясь для занятий под столом, здесь он учился по складам славянскому чтению, а выходя, бегал по избе и ловил мух. И только когда из подполья вышел грамотным, он сбросил с себя маску. Супруга же его была и осталась безграмотною.

Вскоре после того ему предстояло отбывать воинскую повинность, но отец его нанял вместо него наёмщика, что было возможно прежде. Избавившись от военной службы, Василий Феодорович отправился в г. Верхотурье Пермской губернии на поклонение мощам св. праведного Симеона, Верхотурского чудотворца, какой благочестивый обычай доселе в широком распространении у жителей всего Приуралья, включая и Челябинский край. На обратном пути ему встретился один юродивый, который, припрыгивая около него, кричал ему вслед: «Эх, Васька, Васька! Продал ты царствие небесное». Это так сильно подействовало на него, что он, придя домой, стал задумываться над значением слов юродивого. Ему казалось, что слова последнего относились к тому, что он уклонился от воинской повинности, заменившись наёмщиком, а не сам поступил на военную службу. Для успокоения он обратился к чтению, заинтересовавшись раскольническими «цветниками», что и привело его к окончательному переходу в раскол беглопоповства, в котором он, по преданию, блуждал около десяти лет.

Продолжая читать священные книги, и особенно увлекаясь житиями святых, Василий Феодорович пришёл далее к мысли взять на себя подвиг подражания тем угодникам, которые «при временной жизни, любви ради Божией оставляли супружеское сожитие и вели жизнь уединённую, иноческую». К этому же он склонил свою супругу, и они по взаимному соглашению решили оставить мирскую и супружескую связь для подвигов иночества. В этих мыслях они, взяв с собою сына Николая и дочь Мавру, отправились в Иргиз Саратовской губернии в знаменитые раскольнические монастыри. Здесь Василий Феодорович принял постриг с именем Власия, а жена его Акулина – с именем Александры. Но на Иргизе они пробыли недолго и в конце 1833 г. снова воротились на родину, где основали в 1834 г. два по близости друг ко другу раскольнических скита, мужской и женский, на приобретённой земле в Дуванейской волости по реке Юрюзань¹².

Между тем, дальнейшее чтение книг вселило в иноке Власии убеждение, что подвижники Христовы не удалялись от Церкви Христовой, и что истинная Церковь с священством и таинствами будет существовать вечно, а это привело его к убеждению в истинности православия. В 1833 г. Власий прибыл в Екатеринбург к преосвященному Евлампию Екатеринбургскому, первому викарию Пермской епархии (1834–1840 гг.), пользовавшемуся широкой известностью за пределами своей епархии, заявив ему о своём желании присоединиться к православной церкви на правах единоверия, что и было над ним совершено тогда же. Он возвратился на родину и поселился недалеко от общины своей жены; её он также постарался привести к единоверию вместе с её сожительницами.

Затем инок Власий явился в Уфу и предложил здесь учредить в епархии единоверческий монастырь. Мысль его, впрочем, не встретила большого сочувствия у епархиального начальства ввиду казавшейся неосуществимости её. В то же время обо всём этом от лица преосвященного Иоанникия донесено было в Св. Синод, откуда указом 30 ноября 1838 г. предложено чрез благонадёжное лицо кротким убеждением изъяснить иноку Власию и его супруге неправильность их положения от близкой совместной жизни, и затем вновь донести о том, каким образом привести сие дело в законный порядок с истинной пользою желающим спасения душ.

На новое донесение преосвященного Иоанникия указом Св. Синода 17 мая 1840 г. предписано было, подтвердив пострижение инока Гордеева и жены его благословением архиерейским, причислить их к существующим единоверческим монастырям и вместе с тем дозволить Гордееву быть в устроенном им ските, под надзором епархиального начальства, допустив сие в виде временной меры и предоставив ему отыскивать способы к устроению там единоверческого монастыря. Относительно же женского скита повелено было, чтобы ему при сем мужском ските не быть, поскольку се противно церковным правилам. Ещё раньше, в апреле 1840 г., Оренбургская[% палата государственных имуществ дала разрешение на увольнение Василия и сына его Николая Гордеевых из податного состояния для поступления «в единоверческое монашество», согласно чему консистория в указе 20 июня того года объявила им о принадлежности к духовному званию, с правом временного проживания в единоверческом ските близ реки Юрюзани. При подтверждении пострига Василий Гордеев принял имя Иоанна. Затем, продолжая хлопоты об устройстве единоверческого монастыря, он даже ездил в 1840 г. с сыном Николаем в Петербург, лично подавал прошение на высочайшее имя, написанное собственноручно полууставом, как он всегда писал. Хлопоты его увенчались успехом: из Кусинских казённых дач велено было отвести 110 десятин земли для устройства монастыря, в 42-х вёрстах от Кусинского завода¹³ и в 7 вёрстах от деревни Айлиной (теперь село на большом тракте из Златоуста в Уфу). В 1849 г. 26 февраля последовало и высочайшее соизволение на устройство здесь монастыря с перенесением скита с реки Юрюзани. Иоанн был определён игуменом сего монастыря, с посвящением в сан иеромонаха. Когда монастырь был основан, игумен Иоанн отправился по родным городам для сбора пожертвований, а его сын Николай остался вместо него строителем. Сам он и братия рубили лес, строили келии и церковь; те и другие устроены были на горе в густом сосновом лесу. Келия настоятеля состояла из прихожей и гостиной (5X5 аршин); впоследствии большая часть первоначальных построек и самая церковь сгорели.

В 1864 г. игумен Иоанн отправился в Сибирь, проездом посетив своего сына Николая, священствовавшего в то время в Сладкокарасинском селе. Мыслью его было основать новый единоверческий миссионерский монастырь, с каковою целью он исхлопотал от правительства за Байкалом отвод земли в количестве 49 кв. вёрст. В Сибири он оставил вместо себя для сбора пожертвований иеромонаха Михаила и послушника Иосифа, которые и водворились там, а сам через год вернулся снова в Воскресенский монастырь, намереваясь взять с собою половину братии монастыря и вместе с ними отправиться в Сибирь. Но в 1866 г. 21 июня, после восьмидневной болезни, напутствованный и пособорованный, игумен Иоанн в Бозе почил, будучи похоронен близ алтаря. Слухи ходили, что смерти его поспособствовал кто-то из монашествующих, не хотевших следовать за ним в Сибирь.

Игумен Иоанн был человеком твёрдого характера и воспитан с детства в строгих христианских привычках. Он от роду не пил ни чаю, ни вина и строгость в том отношении переносил и на своих подчинённых монахов. Следующие рассказы его внука, о. Алексея Гордеева, также весьма выпукло рисуют эту замечательную личность.

В августе 1854 г. Иоанн приехал крестить своего внука (о. Александра, тогда младенца) в село Сикияз¹⁴ Уфимской губернии и заявил своему сыну священнику Николаю Гордееву, что желает назавтра служить литургию. Положивши начало пред вечерней, он сказал моему отцу: «Я буду служить, а ты становись на поклоны». Тот беспрекословно повиновался, и, пока служилась продолжительная вечерня, клал поклоны в виду своих прихожан. Только по окончании вечерни он осмелился спросить: «3а что, батюшка?». «Не води дружбы со становым», – был ответ дедушки. Становой же Николай Андреевич Пыхтеев, приглашённый в восприемники, на утро всю продолжительную монастырскую службу принуждён был выстоять. Возвращаясь из поездки в Петербург домой через Москву, игумен Иоанн перед освящением храма в монастыре был у приснопамятного митрополита Филарета. Тот принял его и хотел угостить чаем; когда же дед отказался, сказав, что чаю он от роду не пивал, владыка вылил чай, а стакан отдал деду пить из него мёд. В заключение беседы митрополит сказал: «Отец Иоанн, к знаменательному дню я пришлю тебе знаменательный подарок». И, на самом деле, пред освящением игуменом Иоанном монастырской церкви, было получено строителем и казначеем монастыря с почты в Златоусте напрестольное Евангелие, посланное митрополитом Филаретом и уцелевшее доселе.

Не менее любопытный эпизод приведён г. Чернавским из времени кратковременного святительства епископа Антония Радонежского, только 3 месяца бывшего на Оренбургской кафедре¹⁵. «Преосвященный Антоний привёз с собой в город Уфу параличную старицу Агриппину, с которой он близко был знаком ещё в Казани в бытность иеромонахом, профессором духовной академии (1844–1851 гг.), когда он находился в близких сношениях с обществом людей модного тогда мистико-сектантского направления. Среди таких лиц «болящая Агриппина», проживавшая в Казанском женском монастыре, по словам проф. П. В. Знаменского, пользовалась мистическим обожанием наподобие того, какое воздаётся хлыстовским богородицам. Преосвященный Антоний также исполнен был к ней особенного благоговения и, уезжая из Казани, взял её с собой. В Уфе «болящая Агриппина» поселилась в Уфимском Благовещенском монастыре и, пользуясь расположением владыки, стала вмешиваться в монастырские дела, открыв в нём разные[% нестроения, вроде того, что якобы игуменья Филарета из монастыря выдала замуж свою племянницу, при этом жених свободно ходил к невесте в монастырь, где далеко за полночь происходили по случаю свадьбы пиршества с музыкою, и иногда даже жених оставался ночевать в монастыре; далее, что брат игуменьи жил близ монастыря и пользовался многим... Преосвященный Антоний отстранил от должности игуменью Филарету и казначею, донеся об этом в Св. Синод. Тогда 50 монахинь, недовольных тем, что преосвященный Антоний посылал к ним священника допросить их под присягой (тогда как они должны давать показания по монашеской совести) и вынуждал к обвинению игуменьи, подали на владыку жалобу в Синод, а игуменья в свою очередь жаловалась митрополиту Филарету; Антоний тоже писал ему в оправдание своих распоряжений. Синод для расследования дела на месте назначил в ноябре 1858 г. ревизию из ректора Тульской семинарии, архимандрита Никандра (Покровского, впоследствии архиепископа Тульского) и старшего помощника секретаря Св. Синода А. Д. Кавелина, написавшего по расследовании письмо обер-прокурору, графу А. П. Толстому. 16 февраля 1859 г., митрополит Филарет, которому граф представил список с означенного письма Кавелина, отвечал, между прочим, по этому поводу: «Ещё прежде печальным образом удивило меня то, что преосвященный Оренбургский в важное церковное дело вмешал свою личность, жалуясь, что комиссия отнимает у него благоухание и свежесть его святительства (рапорт 9 января), случай же к сей жалобе, взяв от встречи комиссии с есаулом (Акутиным) в гостиной. Но какая нужда была призвать комиссию в гостиную вместе с есаулом? И архимандрит и г. Кавелин, верно, не говорили в гостиной, что они – комиссия. Продолжение таких же странностей открывается из письма г. Кавелина. Если не ошибаюсь, преосвященному Оренбургскому дан из Петербурга важный совет... Когда есть от высшего начальства комиссия, рассматривающая дела монастыря, тогда благоразумие, справедливость и приличие требовали того, чтобы преосвященный ожидал, что сделает комиссия, а не того, чтобы он вновь начал тринадцать дел. В монастыре, имеющем 150 сестёр, как не нашёл преосвященный монахини для должности начальницы, а назначил рясофорную послушницу? Если она и подлинно способна: более в порядке было бы назначить монахиню, временно управляющую, а ту представить Св. Синоду к пострижению, и таким образом приготовить к начальствованию. Св. Синод довольно смотрел на действия преосвященного Оренбургского светлым взором благоволения: не время ли посмотреть светлым оком осторожности? Говорю сие не против преосвященного, но против соблазна и вреда. Сколько виновна игуменья, то может знать комиссия. При проездах её через Москву можно было примечать, что её странствования в Петербург, полезные для монастыря, были не без ущерба для её монашеской простоты и смирения. Конечно, было бы менее соблазна и трудностей для неё самой, если бы она терпеливо подчинилась решению преосвященного об удалении её от настоятельства, и к тому же побудила приверженных к ней сестёр и не допустила протеста, имеющего вид непослушности. Но благовременно ли было удалить её, когда о ней продолжаются дела, и следственно могут быть нужны её ответы? Следовало бы пожалеть о испытании преосвященного комиссией, но какое превращение положений, когда надобно пожалеть о невинной комиссии, переносящей, вероятно, от преосвященного «испытание, с болезнию сердца»? Всё здесь сказанное написал я неохотно, но думаю, что небесполезно, чтобы сие воззрение представилось вашему рассмотрению».

Указом Св. Синода ещё от 14 января 1859 г., игуменья Филарета была определена для проживания в один из Новгородских монастырей, как равно удалена и Агриппина...

Г. Чернавский готовит к печати и третий том своего исследования; содержание этого тома составят епископы Оренбургские и Уральские с 1859 г. Надеемся, что и окончание его почтенного труда будет также любопытно, тем более что в нём должна поместиться обстоятельная биография епископа Антония Радонежского, уволенного, как выше сказано, в 1866 г. на покой в Тамбовский Трегуляев монастырь, переведённого потом в Санаксарскую (Темниковскую) пустынь и скончавшегося уже в Смоленском архиерейском доме в 1872 г., куда он был также переведён в 1870 г.

А. Титов

Ростов Великий февраля 21-го 1904 г.