II. Память освобождения Москвы от галлов

Какое торжество готовит древний Кремль? О чем гласит медный хор его колоколов? Высоко горят древние хоругви двойным рядом златокованвых щитов, подвигаясь от собора Успенского к Спасским воротам; попарно тянется за ним непрерывающаяся цепь священнослужителей в светлых ризах от всех сорока сороков первопрестольной столицы, и весь митроносный сонм настоятелей обителей Московских. Вот и священные иконы, ознаменованные неоднократным спасением земли Русской: Корсунская Божия Матерь, времен равноапостольного Владимира, между двух ее кристалловидных крестов; икона Благовещения преподобного Прокопия, отстранившая некогда страшную каменную тучу от Великого Устюга, и Владимирская, кивот спасения всея Руси, удержавшая грозного воителя Тамерлана. Пресвитеры благоговейно несут сию заветную святыню, как некогда жрецы и левиты, во исходе Израилеве из Египта, дому Иаковля от людей варвар, когда по громкому выражению псалма: «море виде и побеже, Иордан возвратися вспять». Тихо и величаво шествует, вслед за ближайшею сердцу Русскому святынею, близкий сердцу своей паствы, Первосвятитель столицы со всеми знамениями своего духовного сана, а позади и вокруг него тысячи народа, унизавшего обе стороны стесненного крестного пути.

Что же знаменует торжественное шествие? – Это память судеб Божиих над нами бывших: ибо, хотя на сей раз не побежало море и не возвратился вспять Иордан, как во дни исхода Израилева из Египта: но и мы видели, видели шествия Твоя, Боже, при изгнании от нас мышцею Твоею людей варвар и нового Фараона; – полчища, его погрязли в снегах северных, как бы в пучине Чермной! Сорок дней тяготела рука его над градом святыни и гробов отцов наших, и вот совершается как бы торжественный сорокоуст от лица всея Церкви Московской в память сорокодневного ее плача. Это и последний отголосок славной, но вместе горькой битвы Бородинской, здесь отозвавшейся в сердце всея Руси!

Куда же направляется крестный ход с древнею своею святынею? Он идет кругом священного кивота, искони охраняющего в заветных стенах своих все сии сокровища, вокруг Кремля, который, отстоял их и во дни сорокодневного плена, не подвигшись с вековой своей основы. Напрасно желал надменный завоеватель, чтобы взлетел он на воздух со всею его святынею, и чтобы пал вещий столп Ивана Великого, сзывающий к ней на молитву. Пал один только угол стены с вершиною одной лишь башни, и то во свидетельство немощи человеческой и силы Божией: ибо уцелела на сокрушенной башне икона Святителя Николая, давшего ей свое имя, и самое стекло пред иконою не повредилось. Как же не обойти с глубоким благоговением вокруг столь заветной святыни и не воздать на каждом шагу благодарной молитвы Богу отцов наших, показавшему и на нас милости свои древния! «Обыдите людие и обымите Сиона»! восклицал Давид, исполненный любви к сей матери градов Израилевых; и мы с любовью обходим и как бы объемлем всенародными объятиями Сион Московский, основание коего также на горах святых.

У Спасских ворот Кремля весь сонм инокинь Вознесенских встретил и проводил пением мимоидущего Владыку. На Красной площади Китайгорода священнослужители Покровского и Казанского соборов поднесли ему для благоговейного целования чудотворные иконы своих храмов, сооруженных в память взятия Казани и освобождения Москвы; и так вот еще два великих воспоминания присоединились к третьему, не менее славному. Мимо памятника Минину и Пожарскому протянулся крестный ход, не прерываясь на пространстве всей площади, так что, когда уже хоругви преклонялись под своды Иверския, Святитель только что выходил из-под Спасских. У часовни Иверской Богоматери остановился крестный ход для всенародной литии, чтобы поднять из ее кельи чудотворную Пришедицу Афонских гор и украсить ее присутствием столь светлое торжество. Около ступеней стали прочие священные иконы в ожидании небошественной Спутницы; пред ними выстроились золотые хоругви, указывая блестящий путь. С возвышения часовни видны были только человеческие головы, покрывавшие живым помостом все пространство вокруг, и они благоговейно преклонились, когда взошедший на ступени Владыка после чтения Евангелия в честь Пресвятой Девы осенил их животворящим крестом. Тогда из глубины ярко освещенной часовни показалась во всем блеске своих драгоценных камней Иверская икона, и молитвенный шепот пробежал от края площади и до края: «Владычица идет с нами»!

Двинулся опять крестный ход при пении ликов: уже не останавливаясь, обогнул он поэтический сад Кремля, зеленью холмов и дерев, своенравно прильнувший к вековым стенам, как те мшистые травы, что обвивают утесы, о которые с шумом разбиваются валы. Много бурных волн разбилось и о седую грудь старого Кремля, но не морских, а человеческих волн, воздвигаемых бурями Орды и Литвы, и над всеми ими посмеялся зубчатый старец. Вот и последний исполинский натиск целого Запада отхлынул от него с шумом, и с шумом погибла в волнах океана память завоевателя: «мимо ид ох – и се не бе»!

И вдоль живописного берега Москвы реки под южным навесом Кремлевского холма, увенчанного здесь всею красою своих храмов и палат, идет церковное шествие, объемля таким образом с трех сторон весь священный треугольник летописных стен и башен. Тогда опять подымается крестный ход от реки к Спасским вратам мимо восточной громады Василия Блаженного: но прежде, нежели взойти в заветную святыню Кремля, останавливается у лобного места; золотой ряд хоругвей обозначает опять священный путь от сей Русской Голгофы к царственным вратам Кремля: это второй торжественный отдых уже на конце шествия. Святитель восходит на ступени всенародного амвона, с которого превозгласилось столько летописных речей в слух всея Руси; вокруг Владык и стоит весь митроносный сонм и вся древняя святыня, исшедшая во свидетельство нового чудного спасения земли Русской. Митрополит подымается еще выше на свое горнее место посреди лобного, и оттоле при гуле колоколов осеняет весь град и мир животворящим крестом на все четыре страны света, дабы во все концы его паствы распространилось пастырское благословение, и во всю вселенную спасительная сила святого креста, из самого сердца Православия. – Вот истинное urbi et orbi, которому далеко уступает Римское!

«Доколе стоит Капитолий, будет стоять Рим;, доколе стоит Рим, будет стоять и вселенная!» так выражалась древняя пословица о всемирной державе Римской. – Столь же пламенное, но освященное верою Христовою, чувство любви к земной своей родине невольно наполняет сердце и от избытка сердца изливается устами Русского: «доколе стоит Kремль, будет стоять Москва; доколе стоит Москва, будет стоять святая Русь, а с нею и Православие!» и не напрасно еще древние летописцы наши назвали первопрестольную столицу, наследовавшую славу Царьграда, третьим Римом. Стоит только ступить на священную высоту Кремля и окинуть изумленным взором живописную окрестность, дабы не только чувствовать, но и видеть, что здесь во истинну сердце Руси, ибо от сего дивного средоточия разбегаются во все ее оконечности благословенные ее пути из-под соборной сени древних святилищ, и сюда опять стекаются они от всех неизмеримых ее пределов, как обращение крови в теле человеческом жилами сосредоточивается в сердце. Потому так сильно и бьется оно, когда приближается к сему заветному сердцу всея Руси, которое само с нежностью материнскою бьется для каждого из сынов своих и всегда готово отозваться на каждый зов их, приемля живое участие в их сердечной радости и горе.

Этот Кремль, столько раз виденный мною и в красноречивом его безмолвии, и в благолепии духовных его торжеств, теперь в первые случилось мне видеть в священные дни Страстной недели и Пасхи, когда он облекается всем своим заветным величием и еще сильнее говорит душе, потрясенной воспоминаниями о распятом и воскресшем Господе. Еще исполненный сих впечатлений, пишу тебе, любезный друг, чтобы передать их тебе во всей свежести и вместе с тем пожалеть, что до сих пор ты добровольно лишал себя сего наслаждения духовного; и сколькие из нас, проведя всю жизнь подле своей родной святыни, так и сойдут в могилу, не полюбопытствовав даже, что совершается внутри сего дивного Кремля в священную ночь Пасхи и о чем так торжественно гласит он стоязычным звуком своих колоколов? – А между тем мы стремимся в дальнюю чужбину, в иноверный Рим, посмотреть там на служение папское во всех его подробностях. Там мы не боимся ни толпы в базиликах и в крестных ходах, ни духоты в Сикстовой капелле для слышания miserere. Всеми средствами стараются добыть туда билеты, чтобы слушать два и три дня сряду по несколько часов крикливое пение кажеников, и только на конце вечерни нечто более благолепное, но далеко отстоящее от наших церковных хоров. Совершенная драка возникает в ложе Ватиканской в ожидании трапезы нищих, угощаемых папою, и не смотря на то самые почетные дамы, которые так боятся многолюдства в наших соборах, туда теснятся, можно сказать, с опасностью жизни. «Как не посмотреть, говорят они: мы для того и приехали в Рим». – «Как же вы ничего не смотрите здесь? можно отвечать им: неужели обряды чуждые в земле отдаленной ближе для вас своих единоверных в сердце родины?» – «Но мы о них не знали», говорят они себе в оправдание. Сожалею и для того, чтобы не было сей последней, хотя весьма слабой отговорки, постараюсь изложить здесь то, что наиболее поразительно в великолепных службах Страстной и Светлой недели под священною сенью Кремля, так как я уже описал Римские обряды сих великих дней.

Начну с Великого Четверга, потому что богослужение первых трех дней Страстной седмицы, более или менее, можно видеть в других церквах; но в последние дни и на Пасхе совершаются особенные торжества, соответствующие величию времени и места; даже те, которые положены в обыкновенном чине всех церквей, восходят здесь до чрезвычайной степени благолепия, так что при зрелище оных невольно умиляется сердце и чувство благоговения обращается в невыразимый восторг. Весеннее полнолуние, всегда неразлучное с Страстною седьмицею по самому времени, определенному для празднования Пасхи, и ранняя весна, теплая, растворенная всеми своими ароматами, благоприятствовали на сей раз наружному величию церковных служб; ибо летняя теплота заменила обычный сему времени холод в соборах, и сильные грозы с громом и молниею, какие только бывают по средине лета, сделали воздух даже душным: теплые ночи сменяли жаркие дни, как будто пламенный июль внезапно заступил место холодного апреля.

Скажу тебе еще нечто близкое не только моему сердцу, но и сердцу каждого Москвитянина, и ты поймешь, почему радость наша была совершенна в сии торжественные дни: благоприятная погода поддержала слабые силы нашего Владыки и позволила ему совершить почти все возвышенные службы; они получали особенное выражение от духа молитвы, его проникающего и невольно вселяемого им в тех, которые созерцают его благоговейное служение. «Завидую вам, писал ко мне накануне Пасхи благочестивый Экзарх Грузии, что вы проведете праздники в Москве и разделите радость с Ангелом Церкви Московской, которому так легко усугублять радость радующихся о Господе;» и я на самом деде испытал истину сих выражений.

Первое и единственное в целой России зрелище представляет нам в Великий Четверток собор Успенский, ибо в нем совершается в память жены, помазавшей на смерть Господа Иисуса, всенародное елеосвящение пред началом страстей Христовых, как бы во исполнение слов Его: «аминь, глаголю вам, идеже аще проповедано будет Евангелие сие во всем мире, речется и еже сотвори сия, в память ея»². Каким глубоким, истинно Христианским смыслом проникнуто сие таинственное действие елеосвящения! Что сказал Господь о жене? – «Еже име, сия сотвори: предвари помазати тело мое на погребение»³. Верные же, образуя собою духовное тело, которого глава есть Господь, и приемля молитвенное участие в страданиях Его, приготовляются также к сему высокому подвигу чрез таинство елеосвящения, дабы не оскудели их душевные и телесные силы при многотрудном служении. Торжественное действие сие совершается только в Иерусалиме, Царьграде и Москве, хотя могло бы повторяться и во всех соборных храмах; но, как нечто необычайное, оно положено только при Патриарших кафедрах, и утешительно видеть, как верно перешел весь священный чин великой Церкви Константинопольской, заимствованный из св. града, в сердце собственной святыни нашей, в первопрестольную Москву.

Архиерей, облачившись в черные ризы внутри алтаря, идет с шестью пресвитерами на средину собора, где приготовлен елей со свечами, и во время чтения канона елейного кадит всю церковь. Потом начинается умилительное чтение семи посланий Апостольских и семи Евангелий, из коих первое и последнее читает на своем амвоне Преосвященный. Так премудро собраны и расположены сии различные чтения, что внимательному слушателю представляется в них и самое учреждение спасительного таинства и духовный плод его; особенно трогательны молитвы, которые после каждой эктении, следующей за чтением Евангелия, возглашают по порядку все священнослужители, начиная с Владыки. Нельзя без глубокого чувства внимать их изречениям, которые мы обыкновенно слышим только при одре болящих, наипаче умирающих, будучи сами проникнуты горем угрожающей нам потери. Здесь же со свечами в руках мы стоим все здравые, заблаговременно приготовляя себя к исшествию из сего мира, по милости Господа, еще терпящего нас во грехах наших. О если бы мы всегда так готовились к вечности! – После окончательной молитвы над елеем Архиерей разливает его в три сосуда для удобнейшего помазания многочисленного народа и, начав с самого себя, помазывает священнослужителей и весь клир, а потом они в свою чреду помазывают всю паству, и трогательно видеть стремление православных к восприятию сего спасительного залога.

Час спустя после елеосвящения, в полдень начинается литургия Великого Четверга, которая напоминает нам, преимущественно пред всеми ежедневными литургиями, божественное установление Вечери Тайной и проникает сердце вместо Херувимской песни умилительною стихирою: «Вечери Твоея тайные днесь, Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во царствии Твоем.» – Всякие три или четыре года, судя по необходимости во святом мире, торжественное его освящение знаменует сию литургию; оно заблаговременно приготовляется в крестовой палате Патриаршего дома при непрестанном чтении Евангелия в течение первых трех дней Страстной седмицы и перед началом литургии Великого Четверга в двенадцати серебряных сосудах приносится пресвитерами в собор Успенский. Там совершается над ним освящение: на великом входе пред дискосом и чашею несут от жертвенника в царские двери так называемый алавастр, малый сосуд с преждеосвященным миром, а за ним большие серебряные сосуды с миром, приготовленным к освящению. Алавастр поставляется на престоле, а прочие сосуды по обеим сторонам его; по освящении даров открываются сосуды; Архиерей благословляет миро с троекратным крестным знамением и произносит молитву освящения. Часть прежнего мира вливается в каждый сосуд нового, а потом дополняется опять алавастр, чтобы Церковь имела всегда одно непрерывное миро, как непрерывен в Ней дар Святого Духа.

Не без глубокой мысли освящение мира, чрез которое мы все принимаем духовное помазание при самой купели с именем Христианина, положено совершать в тот великий день, когда Апостолы, начальники нашей веры, сделались первыми общипками тела и крови Христовой. Не без высокой цели и самое миро истекает на всю Россию из двух только первопрестольных соборов Киева и Москвы, дабы сим духовным единством содержать се в союзе Православия и чтобы освящение верховных Архиереев распространялось на действия каждого пресвитера, помазывающего св. миром крещаемых младенцев. Мне не случилось видеть ни освящения мира, ни торжественного его приготовления, когда пред началом литургии в Великий понедельник Архиерей благословляет ароматные травы и зажигает огонь, для их варения в устроенной на сие пещи посреди крестовой палаты, под наблюдением диаконов; – в этот год не было необходимости в освящении мира. Но вместо того я имел утешение созерцать другой возвышенный обряд, который хотя и совершается повсеместно там, где есть Архиерейския кафедры, однако производит более впечатления посреди древней святыни Московской; ибо там все уже заблаговременно располагает сердце к умилению самым многообразием священных предметов и воспоминаний: один только Киев может сравниться в этом с Москвою.

Митрополит совершал литургию и потом умовение ног двенадцати архимандритам и пресвитерам на возвышенном амвоне посреди собора при чтении Евангелия от Иоанна, которое громко возглашал протодиакон, так что каждое слово его представлялось в самом действии, и даже слова Господни и Петровы повторялись священнодействующими. При чрезвычайном стечении народа благоговейное молчание водворилось в соборе; некий таинственный страх проникал душу: ждали слов и деяний, как бы от самого Господа, хотя и в лпце Его служителя и вот, вместе с возвышенными словами Евангелия: «ведый Иисус, яко вся даде Ему в руце и яко от Бога изыде и к Богу грядет, востав от вечери и положи ризы и, прием лентион, препоясася», тихо поднялся Святитель с кресел, на коих сидел посреди двенадцати учеников: хотя окруженный сонмом своих диаконов, сам он без помощи их начал слагать с себя облачение: митру и палицу, омофор и саккос: но сохранил служебное знамение ига Христова, епитрахиль, поверх подризника и надел опять митру, подобие венца Христова, в знак того, что власть имеющий Господь, хотя и восприял зрак раба, владычественно однако совершил свое служение. Между тем протодиакон непрестанно повторял с амвона: «и положи ризы, и прием лентион препоясася», доколе не исполнил сего Святитель и не опоясался крестообразно лентионом для отирания ног.

Митрополит, следуя во всем возглашаемому Евангелию, «влия воду во умывальницу и начат умывати ноги учеником и отирати лентием, им же бе препоясан». Он действительно, преклонив колено, омывал и отирал их, и потом целовал руку у омываемого с подобающим смирением, не так как я видел в Риме умовение, которое совершал папа не двенадцати пресвитерам, а тринадцати нищим: ибо все отзывается в Риме своевольным и опровержением древнего чина церковного и даже слов Евангельских. Едва наклонялся папа к ногам сих мнимых нищих или странников, весьма мало проникнутых важностью обряда, и кардиналы, следовавшие за Первосвященником, гораздо более его служили, вручая им после умовения по медали с букетом цветов. У нас же напротив во всем было строгое исполнение текста Иоаннова, так что кто смотрел на совершение обряда, будто бы читал в лицах Евангелие, а кто читал оное, созерцал самый обряд.

Впечатление слышанного и виденного еще усилилось, когда Владыка, приблизившись к последнему ученику, сидевшему с правой стороны, услышал от него самые слова Петровы, благоговейно произнесенные архимандритом Новоспасским, старшим из всех, как подобало быть и Петру: «Господи, Ты ли мои умоеши позе?» Едва слышным голосом отвечал ему Владыка: сеже аз творю, ты не веси ныне, уразумееши же по сих». Вся возвышенная беседа Господа с Апостолом произнесена была представлявшими их лицами, и только возгласы диакона: «глагола ему Петр, отвеща ему Иисус», знаменовали речь каждого и придавали еще более торжественности сей беседе, повторяемой чрез осмьнадцать столетий со всею яркою существенностью настоящего. Когда же заключил Владыка в лице Господнем: «и вы чисти есте, но не вси», и объяснил диакон, почему Он это сказал: «ведый бо предающего Его, сего ради рече, яко не вси чисти есте», невольный ужас пробежал по членам; ибо совесть возбуждала в каждом страшный вопрос: «еда аз есмь, Господи?» Совершив таинственное умовение, Святитель по гласу диакона: «прият ризы своя», опять без помощи служителей церковных; он возсел между учеников своих и прочел из книги Евангелия изъяснение высокой цели сего обряда, дабы не только они, но и народ уразумел всю премудрость установления церковного из самых слов Спасителя.⁴ «Весте ли, что сотворих вам? вы глашаете мя учителя и Господа и добре глаголете: семь бо. Аще убо аз умых ваши нозе, Господь и учитель, и вы должни есте друг другу умывати нозе; образ бо дах вам, да, якоже аз сотворих вам, и вы творите. Аминь, аминь глаголю вам: несть раб болий Господа своего, ни посланник болий пославшего его: аще сия веете, блажен и есте, аще творите я».

Есть и в Великий Пяток, ознаменованный столькими возвышенными священнодействиями, одно, исключительно совершающееся в Успенском соборе на Царских часах и весьма трогательное, хотя мало кому известное: это умовение мощей, которые торжественно для сего приносятся в главный собор из Благовещенского, где наиболее их хранится: ибо в сию домашнюю сокровищницу собирало их из дальнего Востока благочестие Царей наших и в Великий Пяток предлагало их благоговейному лобзанию народа или. можно сказать, отечески с ним делилось своим духовным богатством. И этот возвышенный чин перешел к нам из Византии, исполненный таинственного смысла, каким Православная Восточная Церковь умела проникать и облекать свои возвышенные обряды. Действительно, если вникнуть в сие последнее учреждение, то обнаружится нечто более, нежели одно благоговейное желание сохранить в чистоте священные залоги, вверенные хранению Церкви. – Накануне Архиерей в лице Господа умывал ноги иереям, представлявшим лице Его учеников; не должны лишиться сего молитвенного умовения и ближайшие последователи Христовы, положившие за Него кости свои в основание Церкви, которые прославили Его на земле хотя отчасти тою славою, какою Он прославил их на небесах. Посему и им воздается та же смиренная почесть: – они уже наслаждаются в невечернем свете царствия Божия вечной Пасхи Христа; но доколе еще соблюдаются на земле их нетленные остатки, к последнему дню общего воскресения, сами они делаются участниками таинственного омовения, которое предшествовало Вечери Тайной. Здесь, как и во всех священнодействиях наших, является непрестанный союз Церкви видимой и невидимой, воинствующей и торжествующей.

Пред началом царских часов Архиереи, облаченный в черные ризы, с духовенством Успенского собора идет в Благовещенский при звуке колоколов Кремля, и ход сей имеет ту особенность, что он как бы погребальный. Из углообразной паперти Благовещенской, куда вступает церковное шествие, внезапно открывается во внутрь собора умилительное зрелище: там в черных облачениях стоят двадцать священников вокруг накрытого парчей длинного стола, в виде гроба, на коем лежат двадцать серебряных ковчегов с мощами внутри их и с ликами изваянных на них угодников Божиих. – Явление сие поражает своею неожиданностию. Архиерей, окадив святые мощи, подает каждый кивот священникам, которые возлагают его на главу свою; сам он, поддерживаемый двумя архимандритами, подымает с аналоя животворящий Крест Царя Константина, и таким образом весь прежний соборный ход, умноженный двадцатью пресвитерами с кивотами на главе, возвращается в собор Успенский, возбуждая невольное умиление своею погребальною торжественностию. Мнится видеть древнее шествие Израиля с кивотом Завета и прочею ветхозаветною святынею, несомою Левитами в землю обетованную; ибо здесь и свещники и Херувимы, осеняющие в виде рипид животворящий Крест, заменивший преобразовательный кивот; но вместо костей Иосифа, сопутствовавших сынам Израиля из Египта, здесь кости пострадавших за Христа мучеников. Кто не видал сего зрелища, по истине лишил себя чрезвычайного утешения.

Кто же сии, в частях токмо несомые угодники Божии? – Здесь и первозванный Апостол и Евангелист Марк, и Архидиакон Стефан, и Богоносец Игнатий, Великомученики Георгий и Феодор с сорока Севастийскими и другими именитыми страдальцами. Пантелеймоном, Варварою и двумя Пересними; здесь и Святитель Василий с Ефремом Сирским, и святые Безсребренники и богословствовавший Дамаскин, и еще много иных, имена коих не могу перечесть. Все они полагаются на приготовленный стол промежду двух соборных столбов от Царского к Патриаршему месту. Тогда начинается служение царских часов, в котором участвует сам Архиерей, ибо он читает первое и последнее Евангелие Страсти. Это было впервые, что я мог видеть сию возвышенную службу с подобающею ей торжественностью, так как она знаменует самый час распятия. Обыкновенно ее совершают без особенного благолепия и даже при малом стечении народа, потому что все готовятся к вечерней службе для целования плащаницы; но плащаница знаменует только положение во гроб, собственно же распятие выражается на часах свидетельством четырех Евангелистов о страшном и спасительном для нас событии. После царских часов освящается вода посреди собора, и Архиерей начинает омывать сю на аналое животворящий Крест и гвоздь Господни, послужившие к Его распятию, и ризу Его, о коей метали жребий, и ризу Богоматери, взнесенные из алтаря Успенского. И какие еще сокровища там хранятся, едва ли ведомые благоговейно целующим их при посещении храма? – тут и локоть Андрея Первозванного, с частями мощей Предтечи и Великомученика Георгия, главы Григория Богослова и Златоуста, и перст Василия Великого, и ручка всехвальной Евфимии, и челюсть Просветителя Руси, благоверного Князя Владимира. Все сие омывает также Владыка и потом идет в сопровождении диаконов, несущих святую воду, отирать чело Святителей Петра и Филиппа и руку Святителя Ионы открытые целованию народа и потому более требующие омовения. Трогательно видеть чрез столько веков сие братское дело любви над усопшими в Бозе Пастырями и Отцами, совершаемое теми, кто исполняет чреду их пред лицом их Московской паствы. Тем же порядком и столь же торжественно возвращается крестный ход в собор Благовещенский с драгоценными кивотами, которые полагаются там для благоговейного их чествования во весь день Великого Пятка.

Не стану описывать вечерней службы, которая всегда и везде совершается с одинаковою торжественностью. Я присутствовал при служении Митрополита в Заиконоспасском монастыре и сожалел, что не видал оное в Успенском соборе или в Пудове; ибо все такие действия имеют гораздо более торжественности внутри священных стен Кремля. Обычай совершать вечерню сию в Заиконоспасском, вероятно, начался с того времени, когда там учреждена была духовная Академия при Царе Феодоре Алексеевиче, и ректоры ее говорили на сей день назидательное слово, привлекавшее православных своею необычайностью. Но теперь, когда уже духовная Академия перенесена в лавру Троицкую, и самая семинария помещается в другом здании, не время ли возвратить Кремлю торжество сей вечерни, которому не благоприятствует теснота Заиконоспасской обители.

Настала ночь Великой Субботы, ознаменованная погребальною утренею, с которою может сравниться одна только Воскресная. Какое страшное слово: «люди погребают Бога!» – Какой Ангельский лик был бы того достоин? – Но Умаливший Себя ради человеков и зрак раба Приявший мертв зрится и, плащаницею Обвитый, ею знаменуется, предавая Себя в руки человеческие для таинственного погребения! – Здесь Церковь исполнилась всем своим плачем, чтобы выразить на языке смертных тайну, в которую и Ангелы желают проникнуть: «Горе Тя на престоле и доле во гробе, премирная и подземная помышляющие, Спасе мой, зыбляхуся умерщевлением Твоим, паче ума бо виден еси мертв, Живоначальниче».

Уже совершились похвальные песни исходу Богочеловека прерываемые жалобными псалмами, и мертвенный над ними канон, проникнутый ужасом ада и чаянием вечной жизни; Ангельский гимн «слава в вышних Богу», огласивший рождение Вифлеемского Младенца, повторился и над гробом» Голгофского Страдальца. Началось тихое «Святый Боже», сопровождающее каждого мертвеца человеческого к его последнему жилищу, и при этом торжественном пении руками Архиерейскими поднят был с престола соборного Божественный Мертвец. Погребальное шествие северными дверьми алтаря мимо мощей Святителя Петра двинулось внутрь храма к западным вратам со свещниками и кадильницами под сению рипид при веянии хоругвей. Ночь встретила во вратах из ярко освещенного храма как бы тот подземный мрак, который снисшел рассеять Усопший, когда в одно и тоже время был: «во гробе плотски, во аде с душою, яко Бог, в раю же с разбойником, и на престоле со Отцом и Духом, вся исполняя не описаний. Медный рев колоколов Кремлевских потряс воздух, как бы страшный голос неба и земли, слитый вместе, ибо во истину: «ужаснися бояйся небо, и да подвижатся основания земли, се бо в мертвецах вменяется в вышних Живый, и во гроб мал странно приемлется».

Вместо благообразного Иосифа и Мироносиц погребателем шел народ Московский около плащаницы своего Господа со свечами в руках, с умилением в сердце, чающий воскресения. В величественном сумраке стояли свидетелями таинственного погребения три священных собора, как бы тройной образ храма Иерусалимского, отколе просияло нам единство Божие в новозаветном исповедании трех Божественных Лиц. Грановитая палата, престольная сень всея Руси, и вещий исполин, прогласивший столько веков Русской славы, выступили из мрака, когда из-за позлащенных глав Благовещенского собора выкатилась полная луна и небесным светом затмила земные погребальные огни. Когда же чудное шествие сие обошло собор и опять возвратилось в его заветную внутренность, – мы поспешили в дальнюю обитель Донскую, чтобы там еще раз слышать повторение той же возвышенной утрени и насладиться Ангельским пением погребальных гимнов, которое там исполнено всею торжественностью великого события.

В домовой церкви Митрополита слушал я литургию Великой Субботы, полупогребальную, полувоскресную, по изменению черных риз на светлые и возглашению первого Евангелия о восстании Господа еще над плащаницею, где Он видимо покоится пред всею Церковью. Это уже была заря той царственной Субботы, которая, как торжество из торжеств, долженствовала воссиять нам на следующее утро, и в этот день сподобился я быть участником Божественной вечери от руки священнодействовавшего Митрополита. Потом все умолкло по заповеди до радостного утра, как некогда и благочестивые жены, приготовлявшие ароматы для Божественного мертвеца; они пошли искать Его рано во гробе и поклонились, радуясь, живому Богу, и Пасху тайную возвестили Его ученикам: – и нас в ту же ночь ожидала радость Мироносиц, и действительно некое таинственное ожидание, но не земного, а небесного, исполняло всех. Невыразимое чувство говорило сердцу, что наступавший день выходил из числа дней человеческих необъятностью самого события, и глубокая тишина водворилась, не только в сердце каждого, но и в целом городе, чающем вечной Пасхи Господа Своего. Первопрестольная столица готовилась встретить Воскресшего внутри своих храмов; там только видно было некое движение: церковнослужители читали книгу деяний Апостольских над плащаницею; благочестивые стояли вокруг и безмолвно внимали.

Вот приблизилась заветная полночь! – Я желал насладиться ею во всем ее величии, внешнем и духовном, и поспешил в Кремль. Вместе с бывшим владетельным Князем Сербским Михаилом, который посетил древнюю столицу нашу с тою же церковною целью и утешался в ней торжеством Православия, мы взошли на балкон малого дворца, чтобы оттоле окинуть взорами все Замоскворечье. Картина сия была достойна, изумления. – Багровая лупа, только что поднявшаяся из-за небосклона, висела как яблоко на юговосточной башне Кремля, слабо освещая обширную панораму, которая развивалась перед нами: в сумраке нельзя было ясно различить предметов, но темные бойницы обозначали Кремлевскую ограду. На бесчисленных колокольнях Замоскворечья начинали мало по малу загораться огни, знаменовавшие светлое торжество; на каждой из них, даже до дальней колокольни Симонова, сияли сии пасхальные венчики, своенравно рассеянные в воздухе по разнообразной высоте башен. С того возвышения, где мы стояли, глаза наши разбегались во все стороны, и нельзя было определить, какая собственно стихия колебалась пред нами в сумраке, вся проникнутая яркими огнями? – Казалось, еще тысячи звезд зажглись в воздухе, и только багровый огонь отличал их от небесного света настоящих светил: казалось, звездное небо отразилось в некоем море, внезапно подступившем к священной ограде Кремля на место убогой его реки. Исполин Кремлевский уже был увенчан огненным двойным венцем, освещая вокруг себя обступившие его соборы.

Посреди таинственной тишины сей многоглагольной ночи внезапно с высоты Ивана великого, будто из глубины неба, раздался первый звук благовеста, – вещий, как бы зов Архангельской трубы, возглашающей общее воскресение: но теперь она возвещала только восстание одного Божественного Мертвеца, который попрал смертью смерть. И вот при первом знаке, данном из Кремля, мгновенно послышались тысячи послушных ему колоколов, и медный рев их исполнил воздух, плавая над всею столицею: она была объята сил торжественным звоном, как бы некою ей только свойственною атмосферою, проникнутою священным трепетом потрясаемой меди и радостью благовествуемого торжества. Слышало ухо и не могло насытиться сею дивною гармониею будто бы иного надоблачного мира; смотрело око и не могло наглядеться на зрелище священных огней, горевших в небе, а сердце человека не могло вместить в себя всей духовной радости – примирения неба и земли.

Но время было спешить в Успенский собор для божественной службы. Уже внесена была мертвенная плащаница в алтарь при пении погребального канона Великой Субботы, и вот исходит из алтаря Святитель в светлых ризах с сонмом священнослужителей, ноющих: «воскресение Твое, Христе Спасе, Ангелы поют на небесе, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити». Ангелы уже ноют воскресение, земля же еще безмолствует, ибо к нам позже пришла сия радостная весть от Ангелов. Как бы исполненные их видением в алтаре, где положена плащаница вместо нового гроба на престол, исходят в чипе ранних Мироносиц священнослужители; вне храма разрешится устами их великая тайна: ибо теперь еще знаменуется во мраке таинственное сошествие во ад Господа для изведения душ Праотцев. При гласе всех колоколов Кремля, со всею заветною святынею собора и с животворящим крестом в руке Митрополит обошел соборный храм, и вся площадь кругом его, исполненная пародом, обратилась в один храм: как будто расступились вековые стены трех смежных соборов, и они соединились в одно святилище, осененное вместо купола звездным небом. В ту же минуту совершалось шествие вокруг Архангельского и Благовещенского собора на той же площади, горевшей бесчисленными огнями, и не погасла ни одна свеча в руках народа: такая тишина царствовала в воздухе. Нет слов на языке человеческом, чтобы выразить сие таинственное безмолвие, исполненное чаянием оживающей земли. Когда же в знамение Светлого Воскресения Владыка роздал свечи своим сослужителям у западных врат, и, осенив врата знамением креста, впервые возгласил: «Христос воскресе!» и при громком пении сего торжественного гимна отверзлись заключенные врата: – казалось, Восток свыше осиял всех изнутри ярко освещенного храма: все устремились во внутрь его, как бы в тесные врата небесного царства, уже отверстого для нас на земле; немой восторг проговорил слезами, и два только божественные слова: «Христос воскресе», могли выразить тайну неба и земли.

Кто не видал Пасхальной утрени в Кремлевском соборе, не может представить себе всего величия сей церковной службы, сколь ни возвышенна она сама но себе и при малейшем благолепии: Кремль для нее создан, и она для Кремля, ибо здесь благоприятствует и местность, и святыня, и самый глас Ивана великого, звучащий не земным. Торжественны были каждения Митрополита и после него двенадцати архимандритов и пресвитеров при каждой песни Пасхального канона с непрестанным приветствием: «Христос воскресе»; умилительно целование их с властями и народом, и назидательно слово Златоуста, приглашавшего к обшей радости, которое произнес Владыка, вместо самого Иоанна: «аще кто благочестив и боголюбив, да насладится сего доброго и светлого торжества: аще кто раб благоразумный, да внидет, радуяся, в радость Господа своего». Где, в какой Церкви, есть что либо подобное торжеству сему, вполне достойному дивного события? – Бледен Рим с его внешнею картинностью папских служений, из числа коих исключена пасхальная утреня! И протестанты, чуждающиеся всего внешнего в Церкви, чувствуют сиротство свое в сию великую ночь Пасхи и притекают в наши храмы искать того утешения, которого сами себя лишили.

Три часа спустя после утрени началась литургия, не менее торжественная по благолепию утвари церковной и числу священнослужителей и усердию народа, исполнявшего храм. При звуке колокола Евангелие возглашалось в алтаре всеми архимандритами и пресвитерами и четырьмя диаконами в церкви по четырем странам света, как бы во у слышание всея Руси из ее первопрестольного собора; оно читалось на языке Греческом и Славянском в знамение родственного союза Церквей. После божественной службы в скромных покоях настоятеля Чудовского, ибо Митрополит есть вместе и Архимандрит сей кафедральной обители, все духовенство, предстоявшее с ним у алтаря, соединилось, чтобы разговеться вместе с своим Владыкою. К вечерни опять собрались в Успенском храме, и служба была еще торжественнее по числу архимандритов, ибо все, находящиеся в Москве, соединились, чтобы участвовать в общей радости великого дня. Великолепно было зрелище сего митроносного сонма, когда обступил он амвон, с которого Святитель лицом к народу читал Евангелие от Иоанна о явлении воскресшего Господа ученикам Своим. Трогательно было видеть и всенародное его христосование со всею паствою, ибо, не смотря на слабость и утомление от тройной службы, утрени, литургии и вечерни, Владыка не лишил братского целования ни одного из предстоявших в храме, и все стремились лобзать своего Архипастыря. Спрошу опять, где, в какой Церкви, можно найти такой умилительный обычай, соединяющий во Христе Пастыря с пасомыми истинным братством, основанным на благоговейной любви? – Может ли с этим сравниться холодное коленопреклонение Римлян пред их Первосвященником, несомом на троне над головами народа, которому он не доступен?

Вот я описал тебе, любезный друг, сколько мог, все торжества Страстной и Светлой седьмицы посреди заветной святыни Кремля, где я был столько же поражен величием Богослужения, сколько и благоговением народа к своей древней, родовой святыне. Здесь истинная твердыня Руси, – ее незыблемое Православие, и с ним устоит она против всех внешних бурь, ибо Церковь ее основана на твердом камени веры. Скажу в окончание тоже, чем начал: «доколе стоит Кремль, стоит Москва: доколе стоит Москва, будет стоять Русь, а с нею Православие».

1846 г.

Опять я в мирном Останкине на моей уединенной террасе, окруженный со всех сторон рощами, ничего не видя, кроме зелени и неба, ничего не слыша, кроме сельских звуков; сижу, весь погруженный в созерцание мирной природы, облитой золотом осеннего солнца и посреди сей глубокой тишины еще не могу совместить в душе своей впечатлений вчерашнего всенародного торжества с нынешним безмолвием! – Неужели действительно вчера совершилось священное венчание Царя нашего, и ликовал Кремль во звуке своих колоколов, во гласе своего народа? – Неужели вчера, пред моими глазами во святыне собора Державный принимал венец и скиптр своих предков из старческих рук благословляющего Святителя? – И все это было? и это не игра моего восторженного воображения?

Какая тишина! – вот и знакомые звуки любимого пастушеского рожка, заливающегося в чаще леса, скликающего стадо с вечернего пастбища… Но отколе внезапный гул?.... Это голос Ивана Великого! это отклик всех его медноязычных детей, из трех сот уст вещающих в слух земли: «было! было! свершилось!» – При гласе стольких свидетелей станет всяк глагол; опять раскрывается пред моим взором, но уже мысленно, то же дивное зрелище, которого был вчера свидетелем. – Соберу впечатления: скажу то, что видел, и, если могу, то, что чувствовал: кратки речи, когда горит на сердце; это всплески кипящего котла!

С чего начну? – Мы стояли на возвышении трона, предназначенные для несения порфир, ожидая пришествия царского; собор уже был наполнен послами иноземными; представители всех сословий государства, можно сказать, выборные всей земли Русской занимали места свои позади трона; двенадцать Архиереев в золотых ризах с многочисленным клиром ожидали во вратах южных Грядущего во имя Господне; глубокая тишина царствовала: – вступила Царица Мать, и за нею весь царственный сонм Великих Князей и Княгинь, цветущая отрасль ее благословенного корня; – величественно поднялась она на ступени трона, ей давно знакомого, поддерживаемая двумя сынами, и сановито возсела у правого столпа под сенью на свое место, в полном смысле свое: в каждом ее движении видна была Царица; тридцатилетний венец на главе ее освящался воспоминаниями минувшего.

Вслед за тем появились одно за другим знамения царской власти, руками сановников возносимые на ступени трона: государственные знамя, меч и печать, две порфиры, скиптр и держава, и два венца: Императорский великий и малый для Императрицы. – И когда все это было расположено по левую сторону царского престола, и все уже стали на местах своих, сделалось внутри храма, изображающего небо, глубокое молчание, Апокалиптическое, если так позволено выразиться, ибо все здесь было таинственно и знаменательно, как бы в книге откровения Иоаннова: «и бысть безмолвие на небеси, яко полчаса»⁵.

И после сего молчания послышалось пение ликов, Ангельских по истине более, нежели человеческих, возносивших мысли и сердце от земли на небо. Они пели вдохновенный псалом Царя Пророка: «милость и суд воспою тебе, Господи», изображающий, каким чувством должна быть проникнута душа, водворяющаяся в доме Божием. – Это было приветственное пение входящему Царю. Его сопровождала Россия, его сретала Церковь молитвою надежды и любви. – Святитель Московский встретил его во вратах собора во имя Первосвятителя Петра чудотворца, который за пять веков предрек на этом месте славу Царей наших: «яко взыдут руки их на плещи врагов их», и сам возлег здесь нетленно во свидетельство имеющего совершиться. – Покамест пели лики, Царственная Чета припадала благоговейно к святым иконам, Спаса Эммануила и Богоматери Владимирской, писанной Евангелистом Лукою. – Это был самый день ее торжества, когда Церковь Российская празднует бегство страшного некогда Тамерлана из ее пределов: это была и годовщина славной битвы Бородинской, в которую Провидение спасло также. Россию от другого грозного завоевателя; нельзя было лучше избрать дня для Царского венчания!

Царственные Супруги взошли на возвышение трона и сели на своих престолах: Император – на изящно изваянный из слоновой кости Византийский престол Иоанна III-го, который принесла ему в наследие вместе с орлом Империи последняя отрасль Палеологов, Царевна София: Императора – на одном из восточных престолов, которые по временам присылали в дар Царям нашим мощные обладатели Востока, как бы предчувствуя будущую, дальнюю грань расширяющейся к ним России. – Можно было вспомнить здесь слово псаломное: «предста Царица одесную тебе, в ризах позлащенных одеяна и преиспещрена»⁶.

Тогда по бархатным ступеням возвышенного амвона тихо поднялся в золотом саккосе и пурпурном омофоре, удрученный годами, но еще бодрый духом, Святитель Московский, за тридцать лет пред сим уже участвовавший в Царском венчании приснопамятного Родителя Того, кому должен был на сей раз сам поднести венец. Он стал пред лицом Державного, чтобы внять из царских уст православное исповедание его веры, прежде нежели приступить к священному коронованию Царя, ибо таков был искони обычай боголюбивых предков. Кто не подивится здесь прозорливой мудрости Православной Церкви? – Не только от Епископа, пастыря духовного, требует она чистого исповедания Символа, но даже и от Самодержца, чтобы вся Церковь могла слышать, как верует Богом дарованный ей защитник, и чрез сию веру мирно пребывать под его сенью.

«Како веруешю? спросил Святитель, и громогласно, торжественно, как верный сын и заступник Церкви, произнес в слух ее Символ Православной Кафолической веры Благочестивейший Государь, проникнутый до глубины души тем, что исповедовал устно, и каждое его слово проникало в душу внимавших его искреннему исповеданию. – «Благодать Святого Духа да будет с тобою». сказал Митрополит Царственному Исповеднику и возвратился к сонму своих собратий.– Их было двенадцать по чину Апостольскому; соборно начали они совершать торжественный молебен, предшествующий венчанию, между троном и алтарем. Умилительные прошения возглашал протодиакон от лица всей Церкви: «чтобы благословением Господа господствующих и Царя царствующих благословилось царское венчание, и десницею Вышнего укрепился скипетр, и помазанием святого мира восприял бы Самодержец силу и премудрость к правлению и правосудию: да услышит его Господь в день печали, и пошлет ему помощь от Святого, и от Сиона заступит его, и даст ему Господь по сердцу его, и весь совет его исполнит: подчиненные ему суды не мздоимны и нелицеприятны сохранит, и да укрепляет Господь сил оружие его на всякого врага и супостата».

Утешительно было для сердца чтение пророчества Исаии: «Рече Сион: остави мя Господь, и Бог забы мя. Еда забудет жена, отроча свое, еже не помиловали исчадия чрева своего? аще же и забудет сих жена, но Аз не забуду тебе, глаголет Господь. Се на руках моих написах грады твоя, и предо Мною есп присно». – Действительно, всегда пред лицом Господним верная Ему Россия, и в руке Божией вписаны ее грады, и когда бы и мать забыла детище свое, Господь не позабудет Православной Своей Церкви и земли нашей!

Сколь утешительно было пророчество, столь же назидательны слова Апостола для всех, внимавших ему правым сердцем: «хощеши ли не боятся власти? – благое твори и имети будеши похвалу. Божий бо слуга есть, тебе во благое; аще да злое твориши, бойся, не бо без ума меч носит: тем же потреба повиноватися, не токмо за гнев, но и за совесть». Евангелие запечатлело заповедь Апостольскую изречением самой истины Господа Иисуса: «воздадите убо Кесарева Кесареви и Божия Богови».

После чтения Евангелия три Митрополита поднялись на возвышение трона, Новгородский и Литовский по сторонам Московского, и началось царское облачение во все знамения верховной власти. – Как только облекся своею порфирою Император, благоговейно преклонил Он главу, и Святитель, возложив на нее руки, возгласил во всеуслышание трогательную молитву, которая из всех очей исторгла невольные слезы; старческий голос одушевился на краткий миг необычайною силою, чтобы вся Церковь приняла участие в столь знаменательной молитве. Он молил Царя царствующих, избравшего некогда чрез Пророка Самуила раба Своего Давида, чтобы помазать его царем во Израиле над людьми Своими, призреть от святого Своего жилища и ныне на верного раба Своего, которого благоволил поставить над Своим народом, искупленным честною кровью Единородного Сына Божия. Молил еще удостоить его помазанием елея радости, одеть его силою свыше, возложить на главу его венец от камене честна, даровать ему долготу дней и скипетр спасения, посадить его на престоле правды, оградить его всеоружием Святого Своего Духа, смирить пред ним все варварские языки, хотящие браней; наипаче же всеять в сердце его страх Божий и сострадание к послушным, соблюсти его в непорочной вере, показать верным хранителем догматов святой кафолической Церкви, да судит в правде и спасет сыны убогих и наследником будет небесного царствия».

Не все ли выражено в сей краткой, вдохновенной молитве? Плакал не один лишь преклонявший освящаемую главу свою под руки Святителя; плакали все предстоявшие, и столько слезных молитв могли ли не проникнуть в небо? – Митрополит поднес Государю Императорскую корону и благоговейно возложил ее на главу свою Самодержец, осеняемый благословением Святителя во имя Отца и Сына и Святого Духа, при таинственном изъяснении знаменования сего венца: «видимое сие и вещественное главы твоея украшение, явный образ есть, яко тебя, Главу Всероссийского народа, венчает невидимо Царь славы Христос, благословением Своим утверждая тебе владычественную и верховную власть над людьми Своими». – Потом Митрополит вручил Государю скипетр и державу, с таким же высоким и знаменательным словом: «приими скипетр и державу, видимый образ данного тебе от Вышнего над людьми самодержавия к управлению их и к устроению всякого желанного им благополучия».

О мудрая Церковь! – Не только освящает она каждый из вверяемых ею залогов Самодержцу для спасения словесного стада, но и объясняет, таинственное их значение, чтобы венчанный Властитель христиански уразумел восприемлемый им на земле образ Христа, то есть Помазанника Божия, для достойного течения на столь высоком поприще. Облеченный во всеоружие своей власти, воссел он на престоле Мономахов и Палеологов. Началось другое венчание, хотя и не облеченное торжественностью обрядов церковных, но столь же трогательное, ибо оно было согрето всего нежностью супружеской любви. Император позвал к своему престолу спутницу лучших дней своей жизни, призванную разделить с ним и царский венец. Она стала на колени пред супругом во всей красоте своего смирения: чистая ее душа просиявала в светлых чертах: казалось, белый ангел России слетел к подножию земного ее престола со ступеней небесного! – Царь Русский снял с главы блистательный венец свой и тихо прикоснулся им скромного чела своей супруги; потом возложил на главу ее малую корону. Слезы обоих супругов слились в их взаимном приветствии; Царицею поднялась облекшаяся в порфиру и воссела на свой восточный престол.

Тогда Император восприял опять скипетр и державу, на время им отложенные для венчания супруги, и протодиакон возгласил ему великолепный титул Самодержцев всея Руси, при громе орудий, при гуле всех колоколов Кремлевских, утешительный тем, что каждое его слово есть истина, а не одна лишь память минувшей славы. – Здесь три царства Иоанновы, Казань, Астрахань и Сибирь, встречаются с Польским и Таврическим, и земле Югорской на ледовитом Севере противопоставлена роскошная область Армянская у подножия Арарата. – Сердцу Русскому сладостна сия картина необъятной державы, раскинувшейся на девятую часть мира, со всеми наименованиями разнообразных царств ее, областей и княжений, в окраине Океанов. Во время громкого многолетия происходили трогательные семейные приветствия: Царица-Мать поднялась с своего престола, чтобы воздать почесть любви венчанным Сыну и Дщери. Сколько минувшего выразилось в этом настоящем, сколько взаимной привязанности! Тут не было слов, были только лобзания и слезы посреди громких многолетий; не только верные сыны России, но и самые иноземцы, поражены были сим зрелищем, вместе царственным и семейным, и не могли удержаться от слез.

Казалось, торжество венчания уже совершилось, приветствия приняты, гул орудий и колоколов умолк; настала опять такая же таинственная тишина, какая была пред вступлением во храм шествовавших для венчания; – но еще не доставало молитвы царской о себе и своем народе, и молитвы всенародной о своем Царе, и обе сии молитвы были свыше всякого слова. Император положил скипетр и державу, сохранив однако венец свой, и один, преклонив колена на возвышении трона, при предстоянии всей Церкви так помолился Богу отцов своих:

«Господи Боже отцов и Царь царствующих, сотворивший все словом Твоим и премудростью Своею устроивший человека, да управляет миром в преподобии и правде! – Ты избрал меня Царем и Судиею людям Твоим: исповедую Твое неизследимое о мне смотрение и, благодаря, поклоняюсь величеству Твоему. Ты же Владыко и Господи мой, наставь меня в деле, на которое послал меня, вразуми и управи меня в великом служении сем; да будет со мною приседящая престолу Твоему Премудрость; пошли ее с небес святых Твоих, да разумею, что есть угодно пред очами Твоими и что есть право в заповедях Твоих. Буди сердце мое в руках твоих, дабы все устроить к пользе вверенных мне людей и к славе Твоей, да и в день суда Твоего, не постыдно воздам Тебе слово: милостью и щедротами Единородного Твоего Сына, с ним же благословен еси, с Пресвятым и благим и животворящим Твоим Духом, во веки, аминь».

Не так же ли, в книге Царств, юный Соломон молит явившегося ему Господа, воцарившего его, вместо Давида, отца его, даровать ему сердце с мысленное, чтобы судить в правде людей Божиих и разумевать посреди добра и зла⁷? Не так ли опять, уже во дни своей славы, когда создал храм Богу отцов своих и слава Господня исполнила сей: храм, простер Соломон руки свои к Богу горе пред лицом всех иереев и всего народа и помолился о вверенных ему людях? – Везде отголосок ветхозаветных преданий в православной Церкви нового Завета, не отступающей от стези отцов. Твердо, внятно произнес благочестивый Государь сию коленопреклонную молитву; в каждом слове отзывалось чувство, каким был он проникнут, но в голосе его был отголосок слез, которые горели в глазах его светлее алмазов его венца.

Встал он, и в свою очередь вся Церковь преклонила колена при предстоянии одного лишь Державного высоко над своим народом. Митрополит от лица всех произнес умилительную молитву к Господу: «все устрояющему неисповедимым Своим промыслом, воздающему нам не по беззакониям нашим, чтобы умудрил и наставил раба Своего, благочестивейшего Самодержца, которым утешил сердца наши, и даровал бы ему не поползновенно проходить великое свое служение, показав его врагам страшна, к добрым милостива, согревая сердце его к призрению нищих, к приятию странных, заступлению напаствуемых, и подчиненные ему правительства направляя на путь правды; все же врученные державе его народы содержа в нелицомерной верности и сотворяя его отцом о чадах своих веселящимся». Кто выскажет все трогательные прошения сей вдохновенной сердцем молитвы к Господу, Который един ведает, то что мы требуем, и подает еще прежде наших прошений, ибо от Него, как от Отца Светов, истекает нам всякое благодеяние и нисходит всякий дар совершенный!

По окончании сей молитвы Святитель Московский, еще весь проникнутый таинственным действием, которое сподобил его Господь совершить над Царем своим, произнес пред лицом его краткую речь, и речь сия была дополнением его молитвы, ибо вместе с благожеланиями Царю заключала в себе и изложение царственного долга.

«Благословен Царь царствующих, сказал он, венчавший тебя венцем от камене честна, и словами псаломными изобразил: как праведно венчал его Господь по закону престолонаследия и потому, что Царь положил сердце свое в руки Божии, желая таинственного осенения Духа Владычнего, и как утишил Господь вокруг него бурю браней, чтобы в мире и не без подвига восприял венец предков. Ради сего внушал Святитель новому Царю радоваться о спасении Господнем и приглашал к той же радости благоверную его супругу и благочестивую матерь, ибо уже созрел плод ее чрева и сладок для России. И Церковь православную приглашал он вознести соборную молитву к Господу, полагающему печать Своего избрания на вожделенного Первенца ее сынов, верного и крепкого ее защитника, по слову пророческому о Царях: «будут Цари кормители ея». – И России предстояла радость в священной славе Царя своего, которому царский венец его был только приятен от руки небесного Царя, и вожделенно помазание от Святого.

Тогда исповедал в слух Державного: что свыше меры человеческой потребен дар Царю, для того, чтобы от его венца, как от средоточия, проливался на все царство животворный свет мудрости правительственной; чтобы мановением его скипетра указывалось верное направление подчиненным властям ко благу общественному; чтобы рука царева крепко и всецело обнимала его державу; чтобы меч его всегда был готов на защиту правды и одним своим появлением уже поражал неправду, а знамя царское собирало во едино миллионы народа; и наконец чтобы труда и бдения царева доставало для возбуждения их деятельности и обеспечения их покоя. Возвышенно заключил он все свои благожелания о восприятии в помазании видимом невидимой благодати, утешительно напомнив, как древле над Царем Давидом после его царского помазания благодатно носился Дух Господень от того дня и потом».

Торжественный гимн великого Амвросия: «Тебе Бога хвалим» опять при громе орудий и гуле колоколов огласил Церковь. Во всем облачении царском, с венцем, и скипетром, и державою, предстоял Император, внимая молитвенно гимну; утешительно было смотреть на него и видеть, что превознесенный Богом не превознесся духом, по что напротив выспренний венец был ему во смирение, как будто не для него, а для нас совершалось все великое сего радостного утра.

Началась божественная литургия; три Митрополита ее совершали: Новгородский и Литовский при первенстве Московского. Государь сложил с себя венец и смиренно молился на высоте своего трона; все его внимание и благоверной его супруги обращено было к божественной службе. На малом входе подносили им святое Евангелие для благоговейного целования; Архиереи и весь освященный клир взошли в алтарь, и литургия продолжалась обычным порядком до времени приобщения. Когда пели причастный стих, постлан был багряный бархат от ступеней трона до врат царских для Царского шествия к священному миропомазанию. Открылись святые врата; два Архиепископа, Казанский и Ярославский, вышли и поднялись на ступени трона, чтобы пригласить Венценосных Супругов к сему священному действию и к приобщению божественных тайн.

Отложив оружие, но в венце и порфире со скипетром и державою спустился Император с возвышения трона и приблизился к вратам царским. Пред алтарем отдал он окружавшим его сановникам венец и прочие знамения своей власти, сохранив на себе одну лишь порфиру: во вратах царских помазал его Святитель Московский из драгоценного сосуда Мономахова священным миром, на челе и очах, на устах, ноздрях и ушах, на персях и руках, возглашая по чину таинства: «печать дара Духа Святаго». – Так некогда Сам Господь повелел Пророку своему Самуилу помазать первого Царя Израилева и ему же велел повторить сие таинственное действие над юным Давидом, еще пастырем стад Вифлеемских, от коего должен был произойти сам Христос, т. е. Помазанник.

Императрица следовала за Государем и сподобилась также таинственной печати Духа Святого, только на челе. Она стала пред иконою Пречистой Девы, когда Император вошел царскими вратами в алтарь для приобщения божественных тайн по чину Царскому. С теплою верою произнес он у самого престола обычную молитву: «верую Господи и исповедую, яко Ты еси во истину Христос Сын Бога живого». – Святитель Московский, положивший печать помазания духовного на челе царском, сподобил его и божественного приобщения, положив ему, в крестообразно сложенные на престоле руки, святое тело, и дав ему вкусить от святой чаши.

Трогательно было видеть, с какими слезами во все сие время молилась Императрица на коленях у чудотворной иконы Божией Матери, предавая себя вполне ее покрову, и с каким истинно Христианским чувством приступила она к приобщению святых тайн в дверях царских. – Нельзя было не молиться вместе с сими царственными молитвенниками, которые подавали столь назидательный пример благочестия всем своим подданным. После приобщения возвратились они на свой трон, и тут прочел им духовник обычные благодарственные молитвы. По совершении литургии возглашено было торжественное многолетие: «Богом венчанным, превознесенным и святым миром помазанным», и Митрополит поднялся опять на ступени трона, чтобы поднести им животворящий крест.

Тогда Августейшая Матерь в сопровождении всего своего царственного Дома возвратилась из собора прямо в царские палаты на Красное крыльцо; но иной путь предлежал Венчанной Чете, и сколько благочестия в этом обычае, освященном веками! В соборе Архангельском ей надлежало поклониться гробам своих предков, прежде нежели вступить в святые сени их Грановитой палаты; но чтобы утешить сердце народа, жаждавшего видеть своего Владыку, не прямо в собор, а вне ограды вокруг Ивана Великого направилось шествие. При выходе из храма в северные его врата, Державные супруги вступили под высокую сень, великолепно украшенную, которую поддерживали старшие воинские чины.

Кто может описать сие чудное зрелище любви народной! надобно было видеть его, чтобы оценить; надобно было слышать этот рев, как бы глас вод многих, взволнованного моря народного, заглушавший и гром орудий и гул всех колоколов Кремля, чтобы постигнуть, как привязано сердце Русского к своему Царю. Многим пришельцам земли и веры чуждой раскрыло глаза то, чему едва могли верить глаза их, ибо так может любить и чувствовать только один народ Русский, еще в полном смысле народ Божий и новый Израиль по чистоте своего сердца и пламенной вере. Но вдруг умолкли клики и настала тишина великая: – это был краткий миг молитвы царской внутри собора под сенью Архангелов над мощами Святых и пред гробами предков. Весь светлый Дом Властителей Московских тут собран, от первого Калиты и до второго Петра, и между ними два молитвенника, неусыпные стражи сей Царственной усыпальницы, – мученик Князь Михаил и отрок Царевич Димитрий. К их священным ракам припадали, украшенные их земными венцами, смиряясь пред нетлением их небесных венцев, и лишь только появились из собора, опять всенародными кликами потрясся воздух.

Снова все умолкло: уже под сенью третьего собора молились благоговейно Венчанные молитвенники пред иконою Матери Божией, слывущей Донского, потому что Она сопутствовала витязю Донскому в день славного побоища Мамаева. В третий раз явились они народу из паперти Благовещенской, и уже неумолкали радостные клики, доколе Царь и Царица не поднялись по ступеням Красного крыльца. С открытой его площадки, у самого входа в святые сени своих чертогов, Царь Русский во всем блеске своего величия, со скипетром и державою в руках, венчанною главою поклонился своему народу и, как один человек, откликнулся ему весь многонародный Кремль.

И все утихло!.... Опять вокруг меня сельская тишина мирного Останкина, где боярин Русский радушно предложил гостеприимные свои палаты Русскому Царю для отдохновения от царственных забот, и где еще недавно оба Державные супруга благочестивым говением в сельском храме готовились к восприятию царского венца: – таково будет отныне летописное значение Останкина в отечественной истории! – Передо мною носятся опять одни лишь светлые образы того чудного видения, которое созерцал я.... Сладкие впечатления оставило оно в моем сердце! – В событии государственном, в торжестве церковном, мне представлялась семейная радость народа, веселящегося об Отце своем, и Отца, веселящегося о своих чадах: столь крепок взаимный союз их, связуемый Церковью чрез единодушное исповедание единой православной веры! – Помазанник Божий! – каким теплым чувством согрето это высокое наименование одного лишь Русского Царя в сердце каждого из верных сынов России, верного и Церкви! – Блаженна и крепка Россия, доколе будет она так любить и так чувствовать! «С нами Бог, разумейте язы́цы и покоряйтеся, яко с нами Бог»!

Останкино, на другой день Коронования. 1856.

Обитель Валаамская на пустынном острову Ладожского озера давно уже привлекала мое внимание, как одна из древнейших в России, и я воспользовался первым благоприятным случаем, чтобы посетить ее, заехав на перепутий в Выборг и на Иматру. В сей последней ожидал я по описаниям видеть другую Ниагару и удивился, когда под громким именем водопада представились мне один пороги: – со всем тем они живописны.

Река Вокша, довольно широкая в обыкновенном своем течении, втесняется здесь в узкое русло и по отлогой покатости, наполненной камнями, с шумом стремится на расстоянии четверти версты, доколе не находит себе более пространного ложа. Утесистые, зеленые берега его покрыты с одной стороны лесом, с другой английским садом; четыре малые беседки стоят по краям водоската; у его начала виден вдали лесистый остров, внизу же против поворота реки лежит на горе селение; – такова Иматра.

Но дико и отрадно смотреть из нижней беседки на шумное страдание волн: с каким ужасом скачут они, одна над другою, как белое стадо испуганных овец, с каким отчаянием отрываются от пучины длинные плески, как седые локоны, которые рвет на себе терзаемый дух этой бездны, и как наконец его измученные дети, все изрезанные камнями, исторгшись из сего адского русла, одною широкою волною расстилаются по мягкому ложу. Если природа хотела олицетворить здесь чувство скрытого в ее недрах ужаса, – она достигла цели и досказала его глухим ревом бурной стихии. Человек, склоняясь над бездною, жадно прислушивается к дикому говору волн и будто хочет разобрать в порыве отчаяния одной из стихий тот дивный язык, который от него утаила природа под печатью своего безмолвного величия.

Посетив в начале весны Нарвский водопад, я имею ныне случай сравнивать его с Иматрою. Обоими славятся окрестности нашей северной столицы, но воды Нарвы падают одним широким уступом, а воды Иматры теснятся по долгому скату. Первое впечатление Нарвы сильнее, как и самое падение, и столько же скоротечно; впечатление Иматры продолжительно, как зрелище долгого страдания. Одинаково слышен издали рев обеих; но в Нарве – это голос гневной реки, встретившей препоны; в Иматре – это вопль казни и мучения: все пусто и уныло окрест ее, как лобное место.

Напротив того в Нарве есть жизнь и посреди бунтующей влаги; рука человеческая воздвигла там мельницу на острову, разделившем водопад, и не вдалеке виден город с его двумя замками. Казалось, самая река так сильно раскачала свои волны, чтобы разбить только каменную печать, которую два враждебные племени положили на берегах ее. Одинокая башня рыцарей, вся в развалинах, как их Орден, доселе грозится на многобашенный Иван-город, поставленный гранью грозного Царя на рубеже Меченосцев. Промежду них с шумом несется бурный поток, как пронеслись с шумом великие события сих твердынь, когда умолкла кровавая между ними беседа.

Помню еще одни пороги, которые видел за несколько лет близ Умани, в имении Потоцких. Они мне тогда нравились более, нежели теперь Иматра и Нарва, по новизне предмета, быть может и потому, что беспечный юноша более утешался в то время зрелищем бурь, им не испытанных еще на житейском поприще; ныне же с сим воспоминанием сливается память невозвратимых людей и событий. От живописных порогов Антоновки и до Иматры чрез сколько бурных порогов перекипела собственная жизнь моя! Там быстрый поток Ингульца, раздробляясь о камни промежду бесчисленных мельниц, с шумом подбегает под нависшие своды поросших лесом утесов, метая в них свою седую пену, как мечет по ветрам косматую гриву неукротимый конь Запорожца.

Но, увлеченный вновь воображением в зеленые степи Украины, я позабыл, что ныне путь мой по дикой Финляндии! – Унылы места сии; мало жизни в людях и предметах; повсюду лесистые горы и глухие озера, и однообразный гранит выставляет по рубежу дороги пустынные скрижали, на коих пишет свои тайные руны мимотекущее время.

Достигнув северного берега Ладожского озера, я остановился с двумя моими спутниками в городе Сердоболе на Валаамском подворья, где ожидала нас монастырская лодка. Самая обитель лежит на острову за сорок верст, из коих первые пятнадцать плавание совершается по заливам.

Хотя мы довольно рано пустились в путь. – он однако же продолжился за полночь: при самом выходе из губы густой туман пал на озеро, и поднялся свежий, противный ветер. Молва о Ладожских непогодах колебала несколько доверенность нашу к кормчему, долго служившему на море, прежде нежели посвятил себя Церкви, и он начинал уже скучать, что долго не прорезываются из туманов светлые куполы и белая колокольня. Внезапно посреди безмолвия ночи и плывущих духовная песнь его огласила воды; кормчий инок, двигая руль свой по угадываемому им направлению Валаама, призывал себе на помощь его пустынных основателей:

«От мирского жития изшедше, отвержением же мира Христу последовасте, и достигаете великого Нева озера, и в нем на острове Валааме всельшеся, равноангельское житие пожили есте: от онудуже вселяшеся прешли к небесным чертогам, и ныне со Ангелы Владычню престолу предстояще, поминайте нас чад своих, яже собрали богомудрии. да радостно от души вопием: радуйтеся Сергие и Германе, отцы преблаженнии».

Трогательна и величественна была в сие мгновение песнь его на сумрачном озере. Скоро показалась вдали гряда островов, окружающих Валаам, и на краю оного святой остров, где долго спасался в пещере св. Александр Свирский. – Ветер увлек нас несколько ниже устья внутреннего протока, который разделяет самый Валаам, и мы проникли в проток сей промежду малых островков, наполняющих пространное его устье. На одном из них стоит часовня во имя чудотворца Николая и в ее стеклянном куполе горит ночью лампада, как священный маяк для направления плывущих. Следуя по широкому протоку до его крутого изгиба, мы наконец увидели над собою сквозь зелень дерев, поросших на гранитных утесах, белую ограду и самый монастырь, ‘резко отделяющийся из чащи. Положение его уединенно и живописно и, что весьма редко, первоначальный взгляд на обитель соответствует ожиданиям. Соборный колокол ударил два часа ночи, и мы спешили отдохнуть в гостиных кельях от бурного плавания.

Глубокая древность покрывает неизвестностью и сомнением начала Валаамской обители, и летописи не определяют времени преподобных Сергия и Германа, коих житие даже утрачено, вероятно по случаю частых войн Новгорода со Шведами, не раз опустошавшими монастырь. Местные же предания, основываясь на словах Нестора о приходе св. Апостола Андрея к Славянам Новгородским, продолжают путешествие сие далее на север по Волхову и даже Ладожским озером на Валаам, где будто бы благословил он пустынный остров каменным крестом.

Те же темные предания называют Сергия одним из Апостольских учеников, с людьми Новгородскими посетившим сей остров, где крестил язычников и между ними некоего Мунга, которого предполагают быть Германом; но вся сия повесть, извлеченная из древней рукописи «Оноведь», ничем не доказана. С большим вероятием можно отнести житие преподобных ко временам Княгини Ольги, и некоторые думают, что они были Греческие выходцы, искавшие просветить Север: а в рукописном житии св. Аврамия Ростовского видно, что обитель Валаамова имела уже в 960 году игумена Феоктиста, окрестившего из язычников просветителя Ростова, который в свою чреду пошел к югу сокрушать идолов и основал на Ростовском озере свою обитель в 990 году, всех древнейшую по летописям. Таким образом, первая искра Христианства блеснула Северу с Валаама, и остров сей был рассадником пустынножителей в полунощной стране.

По Софийскому летописцу, мощи преподобных обретены были и перенесены в Новгород при Архиепископе Иоанне I в 1163 году: но тогдашнее состояние края Карельского в подданстве Швеции подало повод новейшим писателям сомневаться в точности летосчисления и относить сие событие ко времени Иоанна II, в исходе XIV века, а. житие Сергия к половине оного: но и этому предположению нет доказательств; самая неизвестность говорит в пользу древности. Обратное же перенесение св. мощей на Валаам последовало при том же великом Святителе Новгорода но миновании Шведского набега в 1170 году.

Обитель была уже в полном цвете в конце XIV столетия, когда святой игумен Арсений, возвратясь с иконою Божией Матери из Афонской горы, по благословению Новгородского Владыки св. Евенмия. искал уединиться на Ладожском озере и, спасаясь несколько времени на Валааме, при игумене Порфирие по многолюдству его иноков отошел на безмолвие в Конев необитаемый остров, где, истребив требища идольския на так называемом Конь камне, основал свой монастырь.

Другой именитый отшельник заменил его на Валааме: св. Савватий пришел подвизаться от Бела-озера, где был пострижен в Кирилловской обители; но, увлекаемый далее на север жаждою одиночества, сей великий труженик обрел себе мысленный рай на льдах Белого моря, и, одолевая вьюги его, как одолел свои страсти, нашел святых последователей на Соловецких островах.

Еще одним славным подвижником просияла пустыня Валаамская в конце XIV века. Преподобный Александр Свирский, в ранние годы возбужденный к иночеству божественным видением, бежал из дома родительского, чтобы постричься на острове от руки игумена Иоакима, и многие годы спасался в уединении св. острова, смежного Валааму, где доселе показывают его вертеп, иссеченный к скале, доколе не воззвал его вновь горний глас к основанию собственной пустыни в лесах на берегу Свири и не далеко от родственного озера, где Провидение заранее указало ему место.

Столь великими угодниками прославился дикий Валаам, столь дивные обители процвели от сего благословенного корня, как ветви пустившие от себя еще многие отрасли. Но, оплодотворяя окрестные пустыни, сам он подвергался разорениям и даже совершенному запустению. Когда в бедственное время междуцарствия Шведский полководец Де ла Гарди громил северные пределы наши, иноки Валаама и Конева, подняв мощи своих чудотворцев, бежали в Никольский монастырь Старой Ладоги, где основались на долго. Чрез сто уже лет монахи Белозерские начали мало по малу вновь устроят падшую обитель, и святые угодники приплыли снова родственные им волны, чтобы на веки успокоиться на поприще житейского своего подвига; 11-го сентября празднуют их перенесение. Еще недавно одна только деревянная церковь стояла над их гробом, и одинокий игумен Ефрем с двумя белыми священниками удовлетворял молитвами усердию притекающих, но в 1785 году Митрополит Гавриил, плененный древнею славою Валаама и его уединением, пожелал вновь устроить обитель. По совету келейника своего Феофана, недавно совершившего осьмидесятилетний подвиг святой жизни на Новоозере, вызвал он из Саровской пустыни знаменитого добродетелями Назария, и сей новый игумен евангельскою ревностью воссоздал монастырь наружно и внутренне в прежнем благолепии.

Здания мало замечательны по новизне своей: двойная ограда келий окружает летний собор во имя Спаса преображения, и в нижней его церкви почивают под спудом в богатой серебряной раке мощи преподобных. Зимний собор, празднующий Успению, прилегает к ризнице и библиотеке; позади оного находится больница с приделом Живоначального Источника. Есть еще на святых вратах церковь Апостолов Петра и Павла и малый придел близ собора во имя чудотворца Николая. С колокольни открывается весь лесистый остров с другими, ему прилежащими и пространная пучина озера.

Церковь праздновала на другой день нашего приезда память благоверной Княгини Ольги. Умилительно было на Ладожской пустыне прибегать к молитвам святой жены, обнимая мыслию все огромное царство, обязанное ей первым лучом Христианства. Из собора посетили мы игумена Варлаама, который, как ученик Назария, проведя 30 лет в уединении, против желания был вызван для управления обителью. Он принял нас ласково и благословил осмотреть все любопытное на Валааме в сопровождении благочинного, бывшего на нашей эскадре во время кампании на Греческих водах. Сперва показал он нам усыпальницу или малое кладбище, где погребается одна братия, и только изредка кто либо из поклонников. Там, между смиренными именами игуменов Иннокентия и Иоанафана, наследовавших Назарию, меня изумила эпитафия, вырезанная на деревянной доске, которую от времени до времени поновляют. Кто бы ожидал встретить имя Шведского Короля Магнуса между иноками Валаама. Такова сия баснословная надпись:

На сем месте тело погребено,

В 1371 году земле оно предано,

Магнуса Шведского Короля,

Который святое крещение восприя,

При крещении Григорием наречен.

В Швеции он в 1336 году рожден.

В 1360-м на престол был возведен,

Велику силу имея и оною ополчен,

Двоекратно на Россию воевал,

И о прекращении войны клятву давал;

Но, преступив клятву, паки вооружился,

Тогда в свирепых волнах погрузился,

В Ладожском озере войско его осталось

И вооруженного слота знаков не оказалось;

Сам он на корабельной доске носился,

Три дни и три нощи Богом хранился,

От потопления был избавлен,

Волнами ко брегу сего монастыря управлен,

Иноками взят и в обитель внесен,

Православным крещением просвещен;

Потом вместо царския диадимы

Облечен в монахи, удостоился схимы,

Пожив три дни, здесь скончался,

Быв в короне, и схимою увенчался.

Стихи сии, судя по слогу, не старых времен, но предание о Магнусе очень давнее, и странно, каким образом могло оно храниться в течении нескольких веков, хотя летописи Шведские ясно говорят, что Король Магнус II, в XIV веке несчастливо воевавший с Новгородцами в Карелии, был впоследствии свергнут с престола и заключен в темницу, отколе, освобожденный сыном своим Гаквином, Королем Норвегии, утонул на берегах ее в 1372 году. В летописях же Русских вписано даже его мнимое завещание, коим запрещает детям воевать с Россией. Темные предания Валаама особенно замечательны; иноки его, как бы недовольные славою собственных великих угодников, подвизавшихся на острове, хотели иметь основателем самого Апостола, просветившего Россию, а в числе братии царственного врага ее, оружия коего некогда трепетали, и сии два сказания укоренились в их дикой пустыне под мраком средних веков.

На краю усыпальницы зашли мы в келью, иссеченную в полугоре, схимника Феодора, который был келейником игумена Назария и избран для наставления новопостриженных. Он рассказывал о благой жизни своего учителя и по моему приглашению взял свой посох, чтобы вместе обходить прочие пустыни, рассеянные по острову, коих числом до одиннадцати, но в четырех только живут ныне отшельники. Современники Назария, обремененные годами, уже не в силах уединяться далеко от обители; из новых же иноков немногие решаются на столь трудный подвиг. Самые настоятели не всегда и не всем позволяют идти в пустыню, ибо должно иметь много веры и духа, чтобы преодолеть скуку и страх одиночества посреди лесов, и зимние непогоды в убогих хижинах, и скудость пищи, состоящей только из хлеба и кореньев или плодов. Но еще труднее им побеждать внутренние помыслы и тонкие искушения врага духовного, иногда увлекающего их к погибели уверением в собственной их святости или отчаянием о спасении. Горькие примеры сих двух опасных состояний души являлись между пустынниками Валаама, и некоторые из них заплатили жизнью за свою самонадеянность.

Еще недавно 70-тилетний схимник, многие годы подвизавшийся в пустыне, начал в последнее время избирать странные пути для большего умерщвления плоти: недалеко от кельи устроил он из ветвей на вершине высокой сосны лиственную хижину, куда, не смотря на свою дряхлость, ежедневно лазил для молитвы. Игумен, опасаясь, чтобы он не упал, запретил ему сей род упражнения, но схимник, повинуясь только наружно, не смирился духом и. переменив пустыню, стал помышлять о новом каком либо необитаемом приюте. Братия, не видя его в церкви уже несколько праздников, на которые обязаны ходить и самые отшельники, беспокоилась о его участи, ибо он однажды говорил, что хочет устроить нечто дивное; наконец два послушника, закидывая сети на берегу протока, увидели в воде разбитое тело схимника. Стараясь иссечь себе келью на непреступном утесе, он поднялся к его вершине по ветвям соседнего дерева, и начал уже долбить камень, но кружение головы низвергло его в пропасть.

Я спросил схимника Феодора, каким образом спасались отшельники во дни Назария? Он отвечал мне: что игумен, зная всю трудность сего подвига, ибо сам сперва жил вне монастыря в пустыне, строго велел схимникам приходить исповедовать друг другу все малейшие помыслы, какие только возникнут во глубине их сердца, дабы не дать созреть им в одиночестве к погибели душевной. Бывали такие случаи, что из любви к ближнему отшельники иногда силою проникали в заключенные кельи своих братий, когда они, возносясь умственно, начинали чуждаться всякого сообщения, почитая себя уже на высшей степени созерцания, и заставляли их сознаться в своем обольщении. Из скромных речей престарелого Феодора видна была его опытность в духовной жизни, полагавшая смирение основным камнем пустынной кельи.

После гостеприимной трапезы продолжали мы осматривать пустыни, следуя в лодке по каналу, который разделяет остров на два: Валаамов собственно и Скитский. Оба вместе имеют до тридцати верст окружности и поросли глухим лесом; около них еще несколько островков принадлежит монастырю, доставляя ему обильный сенокос. Домашний скот запрещен на Валааме, и там нет другого зверя кроме оленей, забежавших по льду с Финского берега. Один из них в бедственном положении был прибит бурею на льдине и гостеприимно принят иноками; но игумен, опасаясь слишком развлечь их сею невинною забавою, велел пустить его в лес, где скоро одичал. Отшельники иногда только встречают оленей в чаще леса или с пустынного берега видят, как хитрые лисицы таскают из воды рыбу, принесенную весенними льдами, и вот единственные жители, разделяющие с ними дикое уединение.

Так живописны утесистые берега протока, поросшие соснами, кленом и березою, так разнообразны их зелень и виды, что нам казалось, мы плывем посреди величественного сада, в коем искусство воспользовалось местными красотами природы и по своей прихоти направило изгибы водяной стези. В роще Скитского острова на возвышенной поляне нашли мы малую церковь всех Святых и около нее несколько хижин, составляющих скит неусыпаемых. Там никогда не прерывается чтение псалмов, и восемь отшельников сменяются каждые два часа. Сия малая пустыня устроена игуменом Назарием для ищущих совершенного покоя при самой строгой жизни, в подражание знаменитой обители Царьградской св. Маркелла. Церковь была отперта и слышался внутри ее томный голос чтеца; бледный, изнуренный, он стоял пред аналоем. Мы вошли тихо, – не заботясь о живых, он продолжал псалтырь за усопших.

За версту от скита, в лесу и болоте, посетили мы еще одного отшельника в кельи, принадлежавшей прежде игумену Варлааму, где он оставил в наследство новому ее жителю гроб, им самим устроенный, для временного отдыха при жизни, для вечного по смерти. В летнее время множество комаров не дают минуты покоя в этом приюте; но пустынник уверял нас, что они ему полезны, высасывая всю лишнюю кровь.

Вечером, возвратясь в монастырь, мы снова посетили игумена. Я говорил ему о новой кельи, которую строит он для себя близ скита, ибо старец, скучая настоятельством, жаждал только безмолвия пустынного. Отклоняя речь о самом себе, игумен завел беседу о душевной пользе уединения. Когда же, рассуждая о различных путях ко спасению, я сказал: как оно трудно! – «согласен, что трудно, отвечал он, но и стыдно, если не спасемся: ибо какой ответ дадим пред язычниками, во мраке жившими до искупления, – мы, столь ярко озаренные светом Евангелия, которое во всяком быту открыло нам пути к царствию». В подтверждение своей беседы игумен предложил мне житие своего Ангела, пустынника Варлаама и обращенного им Царевича Иоасафа, и я вкратце излагаю здесь сие прекрасное сказание св. Иоанна Дамаскина.

В Индии, где проповедь Апостола Фомы посеяла первые семена Христианства, восстал нечестивый Царь Авенир: жестокими гонениями старался он искоренить в областях своих благие начала веры и принудил Христиан бежать в горы и пустыни. Ему родился прекрасный младенец Иоасаф, и собранные волхвы все обещали новорожденному светлое царство: один только из их числа предвещал, что не земное царство назначено будущему покровителю Христиан. Огорченный Царь велел заключить сына в уединенный дворец, под строгим запрещением не открывать ему о существовании Христиан, и, чтобы не огорчить юной души зрелищем житейских бедствий, он воспитывал его в неведении недугов и смерти, удаляя при малейшем признаке грусти или болезни юношей, избранных для его развлечения.

Но, когда с летами постепенно развивались понятия Царевича, он начал скучать своим заключением и упросил слабого родителя дозволить ему взглянуть на мир. Тщетно Царь велел показать ему во всем блеске и торжестве столицу, при кликах народных, при мусикийском хоре: вопреки мерам человеческой предосторожности Иоасаф нечаянно встретил на стогнах сперва слепого и прокаженного, а потом дряхлого старца, и, любопытствуя о их участи, с ужасом узнал горькую истину, что каждый может подвергнуться подобным бедствиям и что предел старости есть смерть, часто постигающая и юношей. Пораженный сею вестью Царевич, возвратясь в чертоги, стал тосковать о непрочности всего житейского и, невольно переносясь мыслями за пределы сей жизни, испытывал у друзей своих, нет ли какого либо другого мира в вознаграждение за суеты здешнего? Тогда один из них, движимый состраданием, открыл ему, что есть люди, проповедующие о блаженствах грядущей жизни, и что страх обращения к их вере был виною столь долгого его заключения. Иоасаф пламенно возжелал беседовать с ними.

В сие время, спасавшийся в Индии пустынник Варлаам, свыше извещенный о благом расположении Царевича, возложил на себя подвиг просветить его Христианством. В одежде купеческой проникнул он во дворец и просил у ближайшего царедворца дозволения видеться с Иоасафом. Я имею, говорил старец, драгоценный камень для вашего владыки, исцеляющий от всех недугов душевных и телесных, и ему одному только могу показать его, ибо камень сей ослепляет тех, которые нечисты сердцем. Допущенный к юному затворнику, Варлаам втайне открыл ему о бытии Божием, о создании мира и высокой цели человечества, описал горькое его падение и дивное искупление чрез посредство Богочеловека и обещал грядущую вечную жизнь в замен странствия на земле. Восхищенный сим божественным учением. Царевич уразумел, что драгоценный камень пустынника есть сам Христос, и немедленно просил крещения. Радостный старец совершил сие великое таинство и, исполнив его духовным утешением, удалился в пустыню: «сын небесного отца, сказал он сиротеющему юноше, мы еще свидимся в сей жизни».

Но царедворец, испуганный обращением Иоасафа, который тщетно хотел просветить его Христианством, помышлял только о избежании заслуженной казни и заблаговременно сам во всем признался Авениру. Разгневанный Царь послал избить всех пустынников в своей области, чтобы в их числе погиб и Варлаам, но воины не могли найти его вертепа. Тогда некто из вельмож, видя отчаяние Государя, советовал ему коварством уловить Иоасафа. «Предложи Царевичу, сказал он, собрать для совещания наших жрецов и его единоверцев. Есть между волхвами один, весьма похожий на Варлаама, глубоко знающий все таинства учения Христианского. Мы распустим молву о взятии пустынника; волхв представит лице его на совете и после долгого прения о вере признает истину нашей; пристыженный Иоасаф невольно последует мнимому учителю». С радостью принял Царь коварное предложение вельможи и обещал безопасность всем Христианам, желающим состязаться с волхвами. Советь собрался: сам Авенир, присутствуя на троне, грозил жрецам своим казнью в случае их посрамления. Но хитрость отца не могла утаиться от проницательных взоров Иоасафа: с своей стороны обещал он мнимому Варлааму тяжкие муки, если не одержит победы; смятенный волхв по страху смерти красноречиво опровергал лжеучение язычников и, убеждая других, сам невольно убедился в истине.

Не видя более никаких средств для совращения сына с избранного им пути ко спасению и. движимый отеческою любовью, Царь решился разделить с ним государство, чтобы не стеснять друг друга в вере. Но когда, в течении трех лет, область сыновняя процвела Христианством, и сам он увидел благие плоды кроткой веры, смягчилось наконец ожесточенное его сердце и проникло в душу спасительное раскаяние; смиренный отец прибегнул к сыну за новою жизнью, и сын был восприемником родителя от святой купели, банею возрождения воздавая ему за собственное земное бытие. Так изменился духовно порядок их плотского родства. Скоро спасенный Авенир скончался в подвигах благочестия.

Тогда блаженный Иоасаф, довольно послужив Богу в мире просвещением своего царства, хотел еще служить ему в пустыне. Тщетно вельможи и народ умоляли его оставаться на престоле. Влекомый жаждою уединения, он избрал им достойного Царя и сам устремился к иным подвигам. Плачущий народ весь день следовал за ним на пути к пустыне, но с солнечным закатом исчез навеки от него Иоасаф. Долго скитаясь по безлюдным местам, открыл он наконец вертеп наставника своего Варлаама, и одною молитвою потекла жизнь обоих, доколе юноша не воздал последнего долга старцу. Одинокий труженик еще многие годы подвизался после него в пустыне, как некий Ангел, охраняя пределы своего царства, променяв Индийскую корону за венец нетленный.

Достойно внимания, что сия повесть о житии Индийского Царевича много сходствует с Индейскими преданиями о царственном основателе учения Буддийского, и весьма вероятно, что Буддизм заимствовал ее у Христианства, исказив по своему некоторые подробности и самое учение о вере, в которой слышится однако отголосок первобытной истины.

Размышляя о великом отречении Иоасафа, я возвратился от игумена в те самые кельи, где другой царственный искатель уединения приходил на время облегчить душу, обремененную мирским величием. Здесь в августе 1818 года благочестивый Император Александр два дня удивлял своим смирением самых отшельников Валаама. Оставив в Сердоболе свиту, с одним лишь человеком приплыл он вечером в монастырь. Братия, созванная по звуку колокола, уже нашла Государя на паперти церковной. Не смотря на поздний свой приезд, ранее всех поспешил он к утрени в собор и смиренно стад между иноками, отказавшись от царского места. Исполненный благочестивого любопытства, пожелал он лично видеть пустынные подвиги отшельников, посетил все их кельи, с иными беседовал, с другими молился, и, утешенный духовным состоянием обители, щедро наделил ее своими милостями. Игумен Иоанафан впоследствии имел всегда свободный вход в царские покои. Память кроткого Монарха священна Валааму.

На следующее утро за раннею обеднею увидел я при мощах Преподобных изнуренного инока, который, казалось, с трудом мог стоять. Мне сказали, что он молчальник и уже восемь лет положил на себя обет безмолвия, беседуя только на исповеди с духовником: но неизвестна причина столь тяжкого искуса, превышающего строгий устав, оставленный игуменом Назарием своим инокам. Ныне их числом до шестидесяти, кроме послушников. Я посетил между ними еще двух весьма занимательных: Вениамина, искусного механика, которого хитроустроенные часы едва ли не будут загадкою для опытнейшего художника, и Гавриила, бывшего начальником судна в Американской компании.

Сей последний рассказывал мне много любопытного о духовной миссии нашей в Американских колониях, которая вся состояла из Валаамских монахов; их настоятель Иоасаф в конце прошлого столетия был даже посвящен в Иркутске викарным Епископом для просвещения Христианством сего дикого края. Но, возвращаясь в свою новую епархию, на Кодьяк, он потонул со всем кораблем на берегах неизвестного острова. С его смертью уничтожился викариат и из всех его спутников один только престарелый инок Герман долго жил на малом уединенном островке близ колоний, который назвал он новым Валаамом. Я также слышал от Гавриила повесть об одном из сих миссионеров Иакове, который, проповедуя Евангелие Американцам, пропал без вести. Несколько матросов занесены были бурею на незнакомый им берег материка, к северу от колонии Кодьяка. Дикие сбежались к их лодке и хотели умертвить: но они, подражая Испанцам Колумба, объявили себя бессмертными. Тогда испуганные Американцы отпустили их с честью, сказав им: «вы верно братья тому странному человеку, которого еще недавно мы никак не могли уморить: он обращал нас к своему Богу, а мы не хотели для него оставить многих жен, и привязали к дереву пришельца, чтобы избить стрелами: но, уже совсем мертвый, он три раза восставал и снова начинал убеждать нас, доколе наконец не отдали мы его на съедение нашим соседям». Некоторые из старших иноков Валаама помнят, что игумен Назарий письменно был о том уведомлен от своих Американских миссионеров.

Я спешил воспользоваться благоприятным ветром для обратного плавания. Некоторые из монашествующих пожелали проводить пас до устья протока, и лодка уже готова была отчалить, когда на горе показался опять почтенный игумен. Он шел на сенокос разделять сельские труды с братиею, ибо никто не уволен из них на Валааме: самые схимники работают в толпе молодых послушников, подавая им благой пример. Картина сия, истинно трогательная, переносит воображение в первобытные времена иночества, когда вслед за великим Пахомием отшельники ходили добывать себе тростник на пустынных островах Нила.

Меня тронуло благосклонное внимание старца, который опираясь на посох, спешил еще раз проститься с нами, и я снова вышел на берег, чтобы принять его благословение. Напутствуемые его молитвою, достигли мы крайнего острова и взошли в часовню св. Николая, где усердные иноки на прощание отслужили для нас молебен Чудотворцу. Все мы были тронуты сим последним знаком их приязни. Расставаясь на той грани, где для них кончается мир, я подумал, как суетны и жалки должны мы были казаться сим отшельникам, которые могли сказать о себе:

Моря житейского шумные волны

Мы протекли;

Пристань надежную утлые полны

Здесь обрели;

Здесь невечернею радостью полны,

Слышим вдали –

Моря житейского шумные волны.

На сей раз плавание наше было счастливее, хотя

оно продолжалось восемь часов.

Не доезжая Сердобольского залива, мы остановились для отдыха гребцов близ малого острова Маргичь, и увидели на берегу каменный крест с надписью: «здесь отдыхал Император Александр в 1818 году» и несколько ниже: «здесь отдыхал в том же году Митрополит Михаил.» Читая имена Повелителя Европы и благого Пастыря на пустынном утесе Ладожского озера, я горько размышлял об участи всего великого на земли. Сия каменная надпись служит красноречивым эпиграфом Валааму, поясняя отречение его иноков от преходящей славы мира.

1833 г.