Путешествие ко святым местам в 1830 году. Часть I

Издавая в третий раз мое путешествие ко Святым местам, я старался отчасти исправить недостатки слога, которые или сам заметил, или мне указали благосклонные читатели. Уважая также их отзыв о необходимости планов для пояснения внутреннего устройства главнейших святилищ палестинских, я приложил к новому изданию подробные планы: Храма Воскресения, где находится Св. гроб, Вифлеемского собора, с подземным вертепом Рождества, и Гефсиманской пещеры, заключающей в себе гроб Богоматери, и присоединил к ним карту моего путешествия.

Мне хотелось также дополнить то, что осталось у меня неописанным по краткости моего пребывания в Палестине, выписками из прежних странствований русских в Святую землю, которые начиная с одиннадцатого века, частью сохранились в рукописях, частью напечатаны.

Для сего предлагаю, в начале моей книги, краткий обзор всех Русских паломников, из коего, хотя и неудовлетворительно, однако можно видеть переменные обстоятельства Иерусалима, в течение восьми последних столетий, и постепенное запустение некоторых из его святилищ. В конце же книги я поместил переведенный отрывок из путевых записок Архиепископа Грузинского Тимофея, который подробно описывает все обители, сооруженные грузинами в Палестине.

Будучи в Иерусалиме видел я меч и шпоры короля Готфреда, коими и доныне многие благородные посетители св. мест производятся в орден рыцарей Св. гроба, с возложением на них креста и цепи короля Балдуина. Не одно любопытство, но и уважение к сим двум великим освободителям Св. гроба и к памяти крестоносцев, оставивших по себе неизгладимые следы в Палестине, побудило меня исследовать о начале ордена Св. гроба, и вместе со сведениями, которые я мог заимствовать по сему предмету из иностранных писателей, представить здесь саму присягу рыцарей и чин посвящения в орден, списанные с латинского подлинника в Иерусалиме.

Предлагая еще однажды книгу мою снисходительному вниманию соотечественников, я почту себя совершенно счастливым, если чтение оной возбудит участие к бедственному положению святыни иерусалимской и гроба Господня, а участие сие обнаружится милостынею палестинской церкви, от лица коей архиепископу Фаворскому высочайше дозволено собирать ныне подаяние по России.

С.-Петербург. 30 апреля 1835

«Се аз недостойный, Игумен Даниил, худший во всех мнисех, смирен сый грехи многими, недоволен о всяком деле блазе, понужен мыслию своею, нетерпением своим, восхотех видети святый град Иерусалим и землю обетованную и места святые: благодатию Божиею с миром дойдох и очима своима видех святая вся, обходих всю ту землю обетованную, иде же Христос Бог наш походи своими ногами и многа чудеса показа по местом тем святым. То все видех очима своима грешныма, и все показа ми Бог видети. Братия и отци и господие мои! простите мя и не зазрите худоумию, и грубостию своею еже исписах о Иерусалиме и о земле той святей, и о пути сем святем, иде же ходихом путем сим и написахом. Аз же не подобно ходих по местом сим святым, во всякой лености и слабости, пия и ядый и вся неподобная дела творя, но обаче надеясь на милость Божию и на вашу молитву, негли Христос Бог простит мя грех моих бесчисленных. Да се исписах путь сей и места си святая, не возношаясь, не величаясь путем сим, яко добро сотворив что на пути сем, не буди то, ничто бо не сотворих добра на пути сем. Но любве ради святых сих мест написав все еже видех очима своима грешныма, дабы не в забытьи было то, еже ми показа Бог недостойному; убояхся бо осуждения оного раба ленивого, скрывшего талант господина своего, не сотворшаго прикупа. Да и се написах верных ради человек, дабы кто слышав о местех сих святых, потщался душею и телом ко святым сим местам, и равну мзду приимет с ходившими до святых мест. Мнози бо дома сущи в своих местех добрии человеци, милостынями, добрыми делы своими, достизают мест святых, иже большую мзду приимут от Бога. Мнози же ходивше святых сих мест и видевше святый град Иерусалим, и вознесшись умом, яко нечто добро сотворше, погубляют мзду труда своего, от них же первый есмь аз».

Так начинает повесть о своем хождении в Св. землю благочестивый игумен Даниил Русской земли, впоследствии избранный в 1113 году епископом городу Юрьеву, и благо было бы мне позднейшему поклоннику, если бы, повторяя устами его скромное моление, в том же смиренном духе посетил я Св. места. Ныне же, поскольку далеко отстал я по чувствам от сего и других моих предшественников в Палестине, постараюсь, хотя возобновить соотечественникам память их благого подвига и, в одном кратком обзоре, соединю все имена тех из русских паломников, которые оставили по себе описание посещенной ими святыни, в назидание грядущих по их следам.

Впереди всех является в XII веке сей Даниил игумен, саном своим освятивший благое начало. Особенно замечательно время его хождения, вскоре после водворения крестоносцев в Иерусалиме, при брате Готфреда короле Балдуине I. Повествование сие в рукописях обретающееся, не давая совершенно ясного понятия о зданиях и местности, быть может, по ошибкам переписчиков, перемешавших меру, расстояния и взаимное положение мест, представляет однако же любопытные сведения о греческих и латинских обителях того времени. Они, вероятно, вскоре потом были разрушены, ибо последующие наши путешественники уже не упоминают о большем их числе. В течение первых пяти веков, со времени завоевания Св. земли сарацинами и до крестоносцев, монастыри сии держались еще в мирных руках греков, к коим привыкли арабы, и должно полагать, что запустение оных было следствием крестовых походов, раздраживших Восток.

Первое место в рассказе Даниила занимает лавра св. Саввы, где он жил полтора года, выходя по времени для посещения Св. мест, с одним опытным старцем. Как видно, не было тогда монастырей православных в самом Иерусалиме, где франки недавно отняли их у греков, равно и в других укрепленных городах, оставив единоверцам нашим одни лишь пустынные обители. Едва ли находился в то время и патриарх в Св. граде, ибо хотя однажды и упоминает Даниил о кельях патриарших близ храма Воскресения, но они могли скорее принадлежать главе латинскому; при возжжении Св. огня великой субботы игумен лавры был призываем от короля и, как почетнейший в духовенстве греческом, поставлен на плоскую крышу часовни Св. гроба, внутри храма, между тем как епископы, вероятно Римские, совершали обряд. Само имя лавры Даниил исключительно относит одной обители св. Саввы: «лавра св. Саввы, говорит он, уставлена есть от Бога дивно и чудно несказанно. Есть бо поток и ныне страшен и глубок вельми безводен, стены имея каменны. На стенах каменных суть кельи прилеплены. Богом утверждены суть некако дивно на высоте, и те по обема странама потока того страшного стоят, на небеси утвержени суть». Святые мощи основателя, в последствии увезенные венецианцами, покоились еще тогда в его пустыне, вместе с телесами других там прославившихся угодников.

Окрестности лавры и берега иорданские, находившиеся в непосредственном владении крестоносцев, подробно описаны Даниилом, ибо он мог свободно посещать их, без опасения сарацинов, которые, по словам его, держались только в Аскалоне и на горе Хевронской, отколе выходили для разбоя. Таким образом, недалеко от св. Саввы, застал он еще крепкую обитель друга его Феодосия, ныне разоренную, над той пещерой, где отдыхали волхвы, и поклонился там нетленным останкам самого аввы, его матери, и матери св. Саввы.

В долине иорданской Даниил видел несколько монастырей, рассеянных по течению реки, но из слов его нельзя распознать взаимного их положения. При устье Иордана описывает он большой укрепленный монастырь Божией матери, Каламони (благая обитель), воздвигнутый на месте ее отдыха, когда бежала в Египет, и по соседству называет другую богатую и крепкую обитель Иоанна Златоуста. Несколько выше обоих монастырей, ныне уже не существующих, паломник наш заходил в пустыню св. Герасима иорданского, которой развалины я сам видел; а еще выше (если только не ошибаюсь по неясности описания) на краю русла, но не на самой реке, должен был находиться знаменитый монастырь Предтечи, близ коего совершилось крещение Спасителя. Даниил называет его ветхим, дабы отличить от другого укрепленного монастыря Предтечи, стоявшего в ущельях, на пути к Иерусалиму от Иордана, подле горы Ермонской. Любопытно сказание его о ветхом монастыре: «За алтарем тоя церкви близко востоку лицем на пригории создан теремец комарками: на том месте есть крестил Господа Иоанн. От того бо места изыде Иордан от ложа своего, и видев Творца своего пришедша креститися, убоявся возвратися вспять: посреди того места было Содомское море близ купели тоя, и ныне же есть дале отбежало крещения деля, яко поприща четыре. Тогда узрев море наго Божество в водах иорданских убоявся побеже, Иордан возвратися вспять, яко же глаголет пророк: что ти есть море яко побеже, и ты Иордан возратися вспять? Сподоби же мя Бог трижды быти на Иордане, и в самый праздник водокрещения бых, на Иордане со всею дружиною моею; видихом благодать Божию приходящую на воду иорданскую, и множество народа без числа тогда приходят к воде, и в ту нощь бывает пение изрядно и свещи горят без числа, в полунощи же бывает крещение вод. Тогда Дух Святый сходит на воды иорданские, достойни же человеци видят добрии, а вси народи не видят, но токмо радость и веселие всякому человеку бывает. Егда рекут: во Иордане крещающуся ти Господи: тогда вси людие вскочат в воду крестяшись в полунощи во иорданстей реце, яко же Христос в полунощи крестился есть».

Купель сия, по словам Даниила, находится на вержение камня от ветхого монастыря, на том месте, где проходил Израиль чрез Иордан и, где доныне есть брод в Аравию, в виду высокой горы, на коей преставился Моисей. На востоке же от Иордана, следовательно, по другой его стороне обретаются две пещеры: одна пророка Илии, а другая с источником Иоанна Предтечи. Я бы желал, хотя чрез сие описание, несколько определить великое место крещения Спасителя, опущенное из виду мною и новейшими путешественниками, равно как и прочие обители долины иорданской.

В числе оных Даниил еще говорит о монастыре близ Иерихона, архангела Михаила, стоявшем на месте явления вождя горних сил Иисусу Навину, и там показывали 12 камней, взятых сынами Израиля на память прехождения чрез Иордан. К западу же от Иерихона возвышается гора искушения, где в обширной пещере сорок дней постился Спаситель. По соседству оной посетил игумен монастырь святого Евфимия, сооруженный в долине, в объеме каменных гор, и поклонился там мощам великого аввы и иных угодников. Но говоря о церкви и о стенах сей обители, и о другой, св. Феоктиста, лежавшей под горою, к полдню от Евфимиевой, Даниил отзывается о них уже в прошедшем времени, и, жалуясь на большие разбои в сих ущельях, обвиняет поганых в разорении обителей.

Ему удалось также видеть дуб Мамврийский и в горе Хевронской сугубую пещеру Авраама и других патриархов, над гробами коих были воздвигнуты несколько церквей; но он посещал сии места под защитой воинской дружины, ибо сарацины имели крепкую твердыню на Хевроне. Один из их эмиров провожал его до лавры Фаранской на Мертвом море, где обретались тогда мощи строителя ее св. Харитония, Кириака, детей Ксенофонта и других угодников; а недалеко от Фаррана великолепная церковь стояла над обширной пещерой, где покоились двенадцать пророков. Вся сия святыня опустела ныне или находится в руках неверных.

Описание Вифлеема менее для нас занимательно, ибо ничего почти в нем не изменилось доныне; сами остатки монастыря, построенного в долине, где пели ангелы с пастырями, и в то время были уже развалинами. Весьма странно, что церкви в окрестности городов иудейских более потерпели, нежели в пустынях, где древние скиты отшельников, молитвами своих старцев, держались посреди сарацин. Так и в Горней стояли еще тогда неприкосновенными две обители: одна Предтечи в дебрях, пристроенная к пещере, где жил он младенцем, другая же Елисаветы или посещения Св. Девы в веси, где родился Иоанн. По-видимому, на том месте стоит теперь новый монастырь франков, но из описания Даниила не видно, к какой обители должно отнести существующие ныне большие и очень древние на горе развалины, за версту от сего монастыря, слывущие под именем дома Захарии.

Касаясь окрестностей Иерусалима, игумен хвалит Иверский монастырь, кратко упоминает о великой церкви в Вифании над гробом Лазаря, и о другой на месте избиения Стефана у Кедрона, не говоря, однако, об их состоянии. Но он застал уже только развалины древней, великой обители, воздвигнутой над могильною пещерою Богоматери в Гефсимании; быть может, арабы разорили оную, во время прежних приступов или последней осады Иерусалима, по ее соседству со стенами города, дабы она не могла служить укреплением неприятелю.

На Сионе дом Тайной вечери был еще тогда христианской обителью, под именем дома Иоанна Богослова, и так описывает Даниил внутреннее ее расположение: «У тоя церкви есть храмина, в ней же Христос умы нозе учеником своим, и с тоя пойдучи на юг лицем, влести по степеням, яко на горницу; ту есть храм красно создан на столпе и верх мусиею писан; – олтарь же яко и церкви имать на восток лицем, тое была келья Иоанна Богослова, в ней вечерял Христос со ученики своими. Ту же Иоанн возлег на перси его, и рече: Господи: кто есть предаяй Тя? На том месте и сшествие Св. Духа на святые Апостолы в день пятдесятный; в той же церкви есть другая хоромина наделана на земли низко, в ту бо хоромину приходил Христос ко учеником своим, дверем затворенным, ту же и Фому уверил; ту же есть камень святый, ангелом принесен от Сионской горы; на другой же стране тоя церкви есть хоромина низка другая тем же образом, иде же преставися Св. Богородица: и то все деялось в дому Иоанна Богослова».

Далее через овраг геенны находилась, в бытность игумена Даниила, глубокая пещера лицом к востоку, где каялся апостол Петр. Тридцатью ступенями спускались в оную, и великая церковь была над нею воздвигнута. Не там ли ныне находятся большие развалины близ пещеры Скудельничей? Что же касается до внутренности храма Воскресения то, чрез столько столетий ига, святыня сия сохранилась неизменною.

Замечательно описание знаменитой мечети Омара, обращенной тогда крестоносцами в церковь. Под нею обретался в пещере гроб пророка Захарии, а посреди церкви стоял камень, доселе показываемый, на коем отдыхал Иаков, когда видел во сне лестницу и потом боролся с Ангелом; на том же камне остановился ангел смерти, поражавший язвою народ Давида. Так игумен русский имел возможность рассказать соотечественникам о внутренности сей неприступной ныне мечети в краткое время ее нахождения во власти христиан.

Усердный паломник воспользовался походом короля Балдуина к Дамаску, испросив у него позволение, следовать с войсками к морю Галилейскому, и говорит подробно о пути своем чрез Неаполь, Самарию (где нашел богатый монастырь франков над темницею Предтечи) и Вассан, к истоку Иордана из Галилейского озера. Оставив там крестоносцев, пошедших далее в Сирию, он посетил Тивериаду и ее окрестности. Но описывая места, на коих совершались чудеса Спасителя, обильно излившего благодать проповеди и исцелений на брега Галилейские, он упоминает только о двух церквах, в его время существовавших. Одна во имя апостола Петра, в самом городе Тивериаде, заменила дом, где исцелил Господь тещу петрову, а другая во имя всех апостолов, вне города, стояла на поморье там, где в третий раз явился им Воскресший.

Гора Фаворская и Назарет возбудили также благочестивое любопытство Даниила. Несмотря на опасность, он решился один совершить сие путешествие. Фавор чрезвычайно поразил его своей красотою. На месте Преображения видел он богатый латинский монастырь и церковь, во имя пророков Моисея и Илии, обнесенные крепким городом, коего я нашел одни развалины. Прежде, по словам игумена, владели сим местом епископы православные, вероятно и всеми прочими обителями в городах, которые только со времени крестовых походов перешли в руки франков.

Особенно замечательно предание о пещере Мельхиседека, находящейся в горе Фаворской, и о его таинственных явлениях: «В той пещере жил Мельхиседек святый, и ту прииде к нему Авраам и воззва трижды глаголя: человече Божий изыди! и изыде Мелхиседек, и изнес хлеб и вино, и созда жертвенник ту в печере той Богови, сотвори и жертву Мелхиседек царь Салимский Богови хлебом и вином, и aбиe взятся жертва к Богу на небеса, и ту благослови Мелхиседек Авраама, и остриже Мелхиседека Авраам и обреза ногти его, бе бо космат Мелхиседек; той бо и начал литургию хлебом и вином, а не опресноком; о том бо пророк глаголет: ты еси иерей во веки по чину Мелхиседекову. Есть же печера та от Преображения яко дострелить добре, и второе паки влезохом с любовию в печеру ту святую, и поклонихомся трапезе той святой, юже создал Мелхиседек со Авраамом. Есть до нынешняго дне трапеза та в печере, и ныне ту приходит святый Мелхиседек, литургисает в печере той святой на той трапезе».

Город Назарет найден был игуменом почти в том же состоянии, в каком он обретается ныне. Тогда франки недавно лишь обновили там опустевшую обитель над пещерой Благовещенья, позади коей показывали гроб Иосифа, где погребал его сам Господь. Теперь же, не знаю, по каким обстоятельствам, поклоняются могиле обручника св. Девы в ее Гефсиманской пещере.

Акра, лежавшая на обратном пути Даниила к Иерусалиму, находилась уже в то время, по словам его, в руках крестоносцев и с их дружиной возвратился он снова в Св. град. Благочестивый наш паломник довершает свое описание св. мест, повестью о сошествии св. огня в день великой субботы, и я предлагаю вполне сей отрывок любопытству читателей, для точнейшего изображения чувств поклонника и самого торжества.

«А се о свете святем, како исходит ко гробу Господню с небеси. А се ми показа видети худому и недостойному рабу своему; видех бо очима своима грешныма по истине, како сходит свет святый ко гробу животворящему Господа нашего Иисуса Христа. Мнози бо странници не право глаголют о схожении света святаго. Ини бо глаголют, яко Дух Святый голубем сходит ко гробу Господню, а друзии глаголют яко молния сходит и вжигает кандила над гробом Господним: то есть лжа, ничто же бо тогда видети, ни голуби, ни молнии, но тако не видимо сходит благодать Божия и вжигаются кандила над гробом Господним. Да о том скажу, еже видех по истине. В великую пятницу, по вечерни, потирают гроб Господень и помывают кандила, сущая над гробом Господним, и наливают кандила та вся масла древянаго, чиста без воды додного, и вложат светильна и не вжигают светилен тех, но тако оставляют светилиа та не возжена, и запечатают гроб Господень во второй час нощи; тогда исгасят вся кандила, не токмо ту сущая но и по всем церквем иже в Иерусалиме. Тогда и аз худый идох, в ту же пятницу великую в первый час дни, ко князю Балдвину и поклонихся ему до земли; он же видев мя поклонившась, призва мя к себе с любовию и рече ми; что хощеши, игумене русский? познал бо мя добре и любляше мя велми, яко бяше муж благ и смирен. Аз же рекох ему: Княже, мой Господине! молютися Бога для и князей для русских: хотел бых поставити кандило свое на гробе святем, за вся князя наша и за всю русскую землю. Тогда же князь с радостию повеле ми поставити кандило, и посла со мною мужа своего лучшаго к иконому святаго Воскресения и к тому, иже держит гроб Господень, и повелеста оба, иконом и ключарь святаго гроба, принести кандило свое с маслом. Аз же поклонихся има и идох с радостию великою, и купих кандило сткляно велико и налиях масла без воды и принесох ко гробу Господню, уже вечеру сущу, и удасих ключаря того единаго и возвестих ему; он же отверзе двери гроба Господня и повеле ми выступити из калиг, и тако босого введе мя единого во гроб Господень с кандилом, еже ношах, и повеле ми поставити своими руками грешными в ногах, а в головах стояше кандило греческое, а на персех святого гроба кандило всех монастырей; благодатию же Божиею та три кандила возжглись долная, а фряская кандила повешена суть горе, а тех кандил ни едино же не возгореся. Тогда аз поставих кандило свое на святом гробе, и поклонихся честному тому гробу, и облобызах с любовью и со слезами место святое, идеже лежало тело пречистое Господа нашего Иисуса Христа, и изыдохом из гроба того с радостию великою и идохом в келию.

Заутра же в великую субботу, в шестый час дни, сбираются все людие пред церковь Воскресения Христова, безчисленное множество людей. От всех стран пришелцы и тоземци, от Вавилона и от Египта и от Антиохии и от всех стран ту сбирают в тот день несказанно много людий, и наполняются вся та места около церкви и около распятия; велика же теснота бывает тогда в церкви и около церкви, мнози бо тогда задыхаются от тесноты людий тех. И те все людие стоят с свещами невозженными, и ждут отверзения дверем церковным. Внутрь же попове с людми ждут, дóндеже князь придет с дружиною, и бывает тогда отверзение дверем церковным, и входят вси людие в церковь в тесноте велицей, и наполнят церковь ту и полаты и все полно будет, церковь и вне церкви и около Голгофы и около Краниева места, и дотоле идеже налезен крест Господень, все полно будет людей; иного не глаголют ничто же, но токмо: Господи помилуй, зовут не ослабляючи, и вопиют сильно яко тутнати и взгремети всему месту тому от вопля людей тех. И ту источницы прольются слезами от верных человек; аще бо у кого окаменено сердце имать, но тогда может прослезитись; всяк бо человек тогда зазрит себе и поминает грехи своя, глаголет в себе: егда моих для грехов не снидет свет святый; и тако стоят вси вернии слезни и сокрушенно сердце имуще. И ту сам князь Балдвин стоит с страхом и смирением великим, источник слез проливается от очию его; так же и дружина его стоят около его прямо гробу, близ олтаря великаго. И яко бысть седмый час дни субботнаго, пойде князь Балдвин ко гробу Господню и с дружиною своею из дому своею боси и пеши, и прислав въ метухию святаго Савы, позва игумена с чернци его, и пойде игумен с братьею ко гробу Господню; и аз худый тут же идох с игуменом тем и со братьею, и приидохом ко князю тому и поклонихомся ему вси; повеле же князь игумену святаго Савы, и мне худому близ себе стати и пришедша, инем игуменом и чернцом повеле князь пред собою идти, а дружине повеле по себе идти. И приидохом в церковь Воскресения Христова к западным дверем, и се множество людей и заступли бяху двери церковные, и не могохом в церковь внити. Тогда князь Балдвин повеле воем разгнати люди насилием и сотвориша яко улицу сквозъ люди олны до гроба, и тако возмогохом пройти. И приидохом к восточным дверем до гроба святаго; а князь по нас вниде и ста на месте своем на десной стране у переграды великаго олтаря, противу восточным дверем; ту бо есть место устроено княже высоко. Повеле же Игумену святаго Савы над гробом стати со всеми черньци и с правоверными попы; а мене же худаго повеле поставити высоко над дверми гробными противу великому олтарю, яко зрети ми бяше лзе во двери гробныя. Двери же гробныя все трои замчены, и запечатаны печатью царскою; латыньские же попове в велицем олтари стояху.

Яко бысть осьмый час дни, и почаша попове правовернии вечерню пети на гробе горе, и вси духовнии мужи, и черноризци и пустынници мнози бяхи ту пришли. Латиня же в велицем олтари верещати начаша свойски; и тако поющим им всем, аз же ту стоя прилежно зрях дверем гробным: яко почаша паремьи чести суботы великия; на первой паремьи изыде епископ со дьяконом из великаго олтаря, и прииде к дверем гробным и призре во гроб сквозь хрестьце дверей тех, и не узре света во гробе и возвратися вспять во олтарь; яко же начата чести шестую паремью и той же епископ паки припаде ко дверем гробным, и неувиде ничто же во гробе. Тогда вси людие возопиша со слезами: Кириелейсон. Яко бысть 9 часу минующу начаша пети песнь проходную: Господеви поем, тогда внезапу приде туча мала от востока лиц, и ста над верхом непокрытым тоя церкви и одожди над гробом святым, и смочи ны добре стоящих над гробом. Тогда внезапу возсия свет во гробе святем, и изыде блисташе страшно и светло из гроба Господня святаго; и пришед епископ с четырми дьяконы, и отверзе двери гробныя. И взяша свещу у князя того, и вниде епископ во гроб и возже первое ту свещу от света того святаго, и вдает ю самому князю тому в руце; и ста Князь на месте своем, держа свещу ту с радостью великою. От тоя свещи вси возжгохом свои свещи, а от наших свечь вси людие возжгоша свои свечи. Свет же святый несть яко огнь земный, но инако светится изрядно, пламя его червленно яко киноварь. И тако вси людие стоят со свещами горящими, вопиют же вси непрестанно: Господи помилуй, видевши свет Божий святый. Иже бо не видев тоя радости в той день, не имет въры сказающему о всем том видении. Обаче добрии, вернии человеци вельми веруют и в сласть послушают сказания сего о святыне сей и о местех сих святых. Верний в мале и в мнозе верен есть, а злу человеку истина крива есть. Мне же худому Бог послухе есть и святый гроб Господень, и вся дружина руские сынове, приключшаяся тогда, и Новгородци, и Кияне, Седеслав Иванкович, Городослав Михайлович и ини мнозии, иже то сведают о мне и о сказании сем. Но возвратимся на преже реченную повесть.

Егда свет возсия во гробе святем, тогда же и пение преста и вси возопиша: Кириелейсон, и потом пойдоша вси из церкви с радостию великою и со свещами горящими, соблюдающи свеща от угашенья ветренаго, и идоша кождо во свояси. От того же света святаго вжигают свещи во своих церквах и кончают пение вечернее, кождо дома во своей церкви; в велицей же церкви у гроба Господня сами попове без людей кончают пение вечернее. Тогда же и мы с игуменом и с братьею во свой монастырь идохом, несуще свеща горяща, и ту кончахом пение вечернее, и идохом в келья своя, хваляще Бога, показавшаго нам недостойным ту благодать видети. Во утрии же во святу неделю Пасхи, на заутрене отпевше како подобает, и бывшу целованью со игуменом и со всею братьею, и отпущенью бывшу, в первый час дни, взем игумен с братьею крест, идохом ко гробу Господню поюще кондак сий: аще и во гроб сниде, и вшед во гроб животворящий, и облобызавше с любовию и со слезами теплыми, и насладившесь ту благоухания тоя воня, Святаго Духа пришествием, кандилом тем еще горящим и светло чудно. Та бо кандила три бяху вжеглась тогда, егда сниде свет святый, яко же ны поведа иконом и ключарь святаго гроба Господня, а иных висит пять кандил над гробом Господним, но свет их инако бяше, не яко же оных трех кандил изрядно и чудно светясь. Потом изыдохом восточными дверми из гроба, и вшед во олтарь сотворихом целованье с правоверными попы и сирианскими, и изыдохом из церкви и идохом во свой монастырь.

По трех же днех, по литургии идох к ключарю святаго гроба и рех ему: хотел бы взяти кандило свое. Он же поим мя с любовью единаго, вводе во гроб, и вшед во гроб и обретох свое кандило на гробе святом, еще горяще светом святым, и поклонився гробу святому в тогда измерих гроб Господен в длину и в ширину и в высоту, при людех бо не возможно измерити никому же; и почестих гроба Господня по силе своей как мога, и тому ключареви подах нечто мало и худое благословение свое. Он же видев любовь мою ко гробу Господню, и удвигнув дску сущую в головах святаго гроба и уломи мало святаго камени на благословение, и запрети ми с клятвою никому же поведати во Иерусалиме. Аз же поклонився святому гробу тому и ключарю, и взем свое кандило с маслом горящим, и изыдох с радостию великою и обогатився Божиею благодатию, нося в руку моею дар и знамение святаго гроба. Ходил есми там во княженье руское великаго князя Святополка Изяславича, внука Ярослава Владимеровича Киевскаго. Бог тому послух и святый гроб Господен, во всех сих местех святых, не забых имен князей руских, и княгинь их, и детей их, ни епископ ни игуменов, ни боляр, ни детей моих духовных, ни всех христиан, николиже не забыл есмь, но везде поминал есть: о сем похвалю благаго Бога, яко сподоби мя худаго написати имя князей руских в лавре св. Савы, и ныне поминаются во октеньи. Сеже имена их: Михаил-Святополк, Василий-Владимир, Давыд-Всеславич, Михаил-Олег, Панкратий-Ярослав Святославич, Андрей-Мстислав Всеволодович, Борис Всеславич. Толко есмь воспомянул имен, все то написал есмь о всех князех руских, и о болярех у гроба Господня. Буди же всем почитающим написание се благословение от Бога и от святаго гроба и от всех мест сих святых: приимут бо от Бога мзду равно с ходившими в места си святая, блажени же невидевши веровавше. Верою прииде Авраам в землю обетованную: по истине, вера равна добрым делом.

Бога ради, братие и отци и господие мои, не зазрите моему худоумию и моей грубости, да не будет в похваленье се написание мене ради, но святых для мест, почтите с любовию да мзду приимите от Господа Бога Спаса нашего Иисуса Христа, и Бог мира буди с вами со всеми. Аминь».

Таково сие первое, известное нам путешествие русского паломника по св. местам, доселе находившееся в одних рукописях. Нельзя сомневаться в его древности и вероятности, ибо оно наполнено выражениями, сходствующими с древними нашими летописцами, хотя переписчиками многое в нем искажено и подновлено. Представленные здесь выписки из сего паломника выбраны по сличении трех списков XVI столетия, хранящихся в Императорской библиотеке.

Даниил застал начало королевства рыцарского в Иерусалиме, а в последние годы его посетила св. места другая знаменитая паломница русская, также духовного сана, игуменья, но вместе и княжна Полоцкая, дочь Князя Брячислава святая Евфросиния. Она избрала самое благоприятное время для своего странствия, ибо в 1173 году, хотя оставалось только 15 лет до завоевания Иерусалима Саладином, но еще тогда король Алмерик царствовал со славою, и по браку своему с Мариею, дочерью греческого императора Мануила, вероятно ласково принял княжну русскую. Краткое описание хождения преподобной Евфросинии и блаженной ее кончины осталось нам в житии ее.

«Таже по малом времени вручи обитель сестре своей Евдокии, и целовавши всех, и на Бога возложившися, по довольной молитве яся намереннаго ко Иерусалиму пути, провождающым ю всем далече с горькими слезами. Поя же с собою другаго брата своего Давида, и Евпраксию сродницу, и прииде первее в Константин град, и прията бысть честно от царя и патриарха; иде же поклонившися святым церквам и многих святых мощам, пойде в Иерусалим, его же достигши, поклонися живоносному Христову гробу, и златое кандило на нем постави, и многия дары даде церкви иерусалимстей и патриарху. Обыде же и вся святая иерусалимская места, со многим умилением покланяющися и моляшися, и обита в монастыре, нарицаемом Русском, при церкви Пресвятыя Богородицы. И паки ко гробу Господню пришедши, помолися со слезами и воздыхании сердечными, глаголющи: Господи Иисусе Христе Сыне Божий, рождейся от пречистыя и пресвятыя приснодевы Марии спасения ради нашего, рекий: просите и дастся вам, благодарю благоутробие твое, яко аз грешная, еже просих у тебе, то получих: сподобихся бо видети святая сии места, яже ты пречистыми твоими ногами освятил еси, и лобызати святый гроб твой, в нем же почил еси пречистою твоею, за ны смерть подъемшею плотью: но и еще у тебе, о преблагий Владыко прошу единаго дара сего, даждь мне, да на сих местех святых скончаюся. Не презри смиреннаго моления моего Создателю мой, пойми дух мой во святем сем твоем граде, и вчини со угодившими тебе на лоне Авраамлем. Тако помолившися изыде в предреченную церковь, идеже виташе, и впаде в недуг телесный и возлеже на одре болезни, рекши: слава тебе Владыко мой Иисусе Христе, яко и в сем послушал мя еси недостойную рабу твою, и сотворил ми еси, яко же восхотел еси. Желание же быти и на Иордане, но уже не возможе болезни ради: посла убо Давида брата своего и Евпраксию, они же шедше на Иордан, и возвратившеся оттуду, принесоша ей воды иорданския. И прия воду тую блаженная со многою радостию и благодарением, и пи ю, и по всему телу своему облияся ею, и паки возлеже на одре и рече: благословен Господь просвещаяй и освящаяй всякаго человека грядущего в мир. Бысть же ей в болезни той ангельское явление, и возвещение от Бога о блаженной кончине ея, и о уготованном ей покои, и веселяшеся душею преподобная о Бозе Спасе своем, хваля и благодаря того благостыню. Посла же в лавру святаго Саввы, молящи архимандрита и братию, да дадут ей место на погребение во обители той. Они же отрекоша глаголюще: заповедь имамы от святаго отца нашего Саввы, еже никогда же погребсти жены во обители его: есть же общежительный монастырь Пречистыя Богородицы Феодосиев, в немже многия жены святыя лежат: тамо бо и матерь святаго Саввы, и матерь святаго Феодосия, и матерь святых безсребренних, Феодотия, и инии погребены суть: тамо убо и богоугодной Евфросинии положенной быти приличествует. Преподобная же то услышавши похвали Бога, яко тело ея с мощьми святых жен имать быти положено. И абие посла во обитель преподобнаго Феодосия с молением, и показаша черноризцы место на гробе в церковном притворе, и устроен бысть гроб святой на погребение. Болезновавши же преподобная двадесять и четыре дни, и к скончанию приближившися призва пресвитера, и причастися Божественных таин, и молящися предаде святую свою душу в руце Божии, месяца Маия в 23 день, и положена бысть честно во обители Феодосия преподобнаго, в паперти церкви Пресвятыя Богородицы. Давид же брат, и Евпраксия сродница, возвратввшеся в свою страну, во град Полоцк, принесоша весть о блаженном скончании и честном погребении преподобныя Евфросинии, и вси много плакавше, восприяша совершати память ея, славяще Бога Отца и Сына и Святаго Духа, от всея твари хвалимаго, ныне и присно и во веки веков, Аминь».

Около 1349 года Стефан Новгородец, бывший в Палестине, написал хождение, сходное во многом с паломником Даниилом. Известный наш археолог Г. Строев полагает даже, что он есть тот же Даниил, но переиначенный.

Я должен основаться на его мнении касательно сего хождения, ибо прочитав все прочие рукописи паломников Палестинских, не мог достать Стефановой, а для одного путешествия не хотел остановить обзора всех других, тем более что оно, как повторение, менее занимательно.

Любители древности обязаны также Г. Строеву изданием в свете странствования по св. местам иеродиакона Зосимы 1420 года, о котором он предварительно говорит во 2-й части Русского зрителя: «Инок Зосима, диакон Троицко-Сергиевой лавры, находился в Киеве и потом (как говорит сам), желая видеть святые места на Востоке, с купцы и вельможами великими отправился в Царьград. Отсюда он ездил в монастыри Афонской горы, посетил город Солунь, и в 6928 или 1420 году, на страстной неделе, прибыл в Иерусалим. Наш странствователь хвалится, что никто лучше его не видал святаго града и тамошних окрестностей и опровергает не основательные расказы, слышанные им, без сомнения у себя дома. В некоторые Палестинские места он сопровождал иерусалимскаго патриарха Феофила. Упоминая о царьградском, женском монастыре Линеси, иеродиакон Зосима сказывает между прочим: тут лежит царица русская Анчя (Анна), дочь Московскаго вел. князя Василия Дмитриевича внука вел. князя Александра Литовскаго, зовомаго Витовта. Далее: вся сподобихся видети в Царьграде, якоже преже бех коли с княжною, в царство благочестиваго царя Кир Мануила, и в то время венча сына своего старейшего Калуяна на царство греческое, состарившемуся ему. Из сего справедливо заключить можно, что он находился в свите княжны Анны Васильевны, когда она, (в 1411 или 1414 году, прибыла в Царьград, для бракосочетания с сыном императора Мануила, Иоанном (или Кало-Иоанном) Палеологом. Это известие весьма важно; ибо, относительно сей родственной связи государя Московскаго с императорским Византийским домом и времени оной, известия наших летописцев и историков темны и сбивчивы.

Записки Зосимы не были еще напечатаны. Они находятся в одной рукописи (середины XVI века), принадлежащей драгоценной библиотеке Ф. А. Толстого под следующим заглавием: книга, глаголемая Ксенох (Ксенос), сиречь Странник, Зосимы диакона, о сути иерусалимском до Царьграда и до Иерусалима».

Зосима поименно называет почти все главные храмы и монастыри царьградские, не распространяясь об них, и таким образом написано все его путешествие. Замечательно, однако, то, что говорит он, о конной статуе Юстиниана пред вратами св. Софии: «на столбе конь медян, и сам медян вылит, правую же руку держит распростерту, а зрит на восток, хвалится на сарацинскаго царя, и сарацинские цари против ему стоят, болваны медяны, держат в руках своих дань и глаголят ему: не хвалися на нас Господине, мы ся тебе ради противити начнем».

А чрез 34 года неверные уже владели Царьградом. На другом столбе, против церкви апостолов, «стоит ангел страшен велик и держит в руце скипетр Царьграда, и против ему стоит царь Константин, держит в руках своих Царьград и дает его на соблюдение тому Ангелу». Как трогательны такие надежды накануне падения столицы! – в полном уповании на сего страшного ангела, народ толпился около столба, в день последнего приступа. Число св. мощей, во время Зосимы хранившихся в Константинополе, было весьма велико, судя по его описанию. Неужели при разорении греки ничего не спасли?

В Иерусалиме он еще застал крест на одном из куполов храма Воскресения, также обе церкви Вознесения и св. Сиона, которые ныне обращены в мечети. Он посетил окрестности Иордана, где спасалась Мария Египетская в пропастях и горах великих, и входил в гробницу, где клалися святые отцы из Предтечева монастыря, и там целовал мощи св. Зосимы, причащавшего Марию Египетскую; но Герасимов монастырь, и в его время, уже был пуст по нападениям арабов. Сам он пострадал от них близ Мертвого моря; однако же, отдохнув в лавре св. Саввы, где тогда было 50 иноков, дошел до Хеврона, могильной пещеры Авраама, и странно предполагает, под дубом Мамврийским гробы Ионы пророка и Иова.

Вифлеемский собор принадлежал в его время Римлянам. – Зосима рассказывает, что «на пути от Вифлеема к Иерусалиму есть столб, а на том месте сидит столпник, и принесе ему апостол ключ града Иерусалима и велел ему предать град Иерусалим нечестивым, сиречь сарацинам; уже 400 лет владеют Иерусалимом и гробом Божиим» (но сие несправедливо, ибо тогда не прошло еще 233-х со времени завоевания Саладином). На обратном пути Зосима посетил Кипр, где застал Рига Фряжского (короля) и брата его Арцибурга т. е. архиепископа, который потом был последним королем острова, а в Родосе видел Мистра великого, и все у него крестоносцы и церковные люди носящие кресты на левых плечах вышиваны. Далее, около Митилены, едва не лишился он жизни, ибо морские разбойники катанцы разграбили его корабль, и сим бедственным приключением кончается его странствие.

Около пятидесяти лет после иеродиакона Зосимы, странствовал при великом князе Иоанне Васильевиче IV, Василий гость московский в 1466 году. (Список его путешествия хранится в одном из сборников Синодальной библиотеки). Он уже ни слова не упоминает о Царьграде, завоеванном турками, а начинает хождение свое из Бруссы, прежней столицы Оттоманской, близ Мраморного моря, и называет главные города Анатолии и Сирии по дороге в Египет, мимо Иерусалима, куда он пришел уже на обратном пути из Египта через Хеврон, что весьма странно, ибо целью пути был Св. град. Описание его весьма кратко, сухо и не занимательно; он застал св. места точно в таком же положении, как и предшественник его Зосима. Одно только достойно внимания: при нем лежали в подземной церкви обретения креста, с левой стороны престола, мощи св. Кириака патриарха иерусалимского, который будучи еще евреем, открыл место креста царице Елене. Кроме гостя Василия, никто из других путешественников о том не упоминает, и теперь мощи сии неизвестны в Иерусалиме. Василий возвратился в отечество тем же путем на Бруссу, чрез Анатолию и нашел, около Тарса и Александреты, область малой Армении еще сильною и цветущею.

«В лето 7090 (1582), при митрополите Дионисии московском, государь, царь и великий князь Иоанн Васильевич всероссийский самодержец, послал с Москвы в Царьград, в Антиохию, в Александрию, и во святый град Иерусалим, и в Синайскую гору, и в Египет, к патриархам и к архиепископам и епископам, к архимандритам и игуменам, по сыне своем по царевиче Иоанне Иоанновиче, милостыню довольну, с московскими купцы, с Трифоном Коробейниковым, да с Иеремеем Замком, да с ними ездил Московский жилец Феодор сутечный мастер, да с ними же Государь посылал 500 рублев в Синайскую гору, на сооружение церкви Великомученицы Екатерины, где лежаше после преставления тело ея на горе, ангелы хранимо».

Хождение сие изданное в печать Ив. Михайловым в 1798 году, с ошибками и с собственными дополнениями о древнем Иерусалиме, в искаженном виде чрезвычайно любопытно в рукописи, как по довольно подробному описанию самой святыни, так и по духу времени и местным преданиям, тщательно собранным послами Иоанна, да и сама цель послания, милостыня за душу убитого им царевича, дает особую цену сему путешествию. На Белом озере есть синодик за убиенных тмами Новгородцев, а на Синае поминовение за погибшего сына! – на таком расстоянии вторят друг другу молитвы, за упокой жертв того же грозного мужа! как мысленно скитается душа его по всем обителям севера и востока! как издалека ищет себе упокоения!.. и, молитвами стольких угодников, да обретет его в день судный!

Коробейников из Царьграда отплыл в Сирию и чрез Дамаск странствовал в Иерусалим, оттоль с патриархом Софронием в Египет, и кончает свои записки Синаем. Он застал главный собор Иерусалимского храма в руках греков, и 8 престолов иноверцев в разных его приделах. Рассказ о сошествии св. огня в великую субботу, исполнен теплой веры и благочестия. «В тот же день великия субботы заутра внидут поганы турки, спаги и санчаки и Янычара, в великую церковь ко гробу Господню, и погасят вся кандила, горящия во всей велицей церкви, и по приделом, и над самым гробом Господним, и ни едино оставят кандило с огнем; у патриарха же и у христиан обычай имут, яко в домех своих в великий четверток погашают огнь, и от того места не бысть огня ни у когоже, дóндеже снидет с небеси на гроб Господень, и от того огня взимают и разносят в домы своя и держат во весь год тот огонь, а дела не делают никакого, разве Богу молятся до Воскресения Христова. Церковь малую запечатлеют, иже над гробом Господним, своею печатью, и стражей поставят у дверей у гробницы, а патриарх со христианы старую трапезу предадут; патриарх же со христианы идут во свою церковь к Воскресению Христову, и тамо молят Бога со слезами и ждут знамения Божия с небеси; и за два часа до вечера приидет аки солнце в великую церковь, в непокровенное место, а непокровенное место большой церкви над гробом Господним, и узрит патриарх тот луч Божественнаго знамения, и взем евангелие и крест и хоругвь и свещи без огня, и пойдет в боковые двери, сиречь в сторонныя от старыя трапезы ко гробу Господню; за ним иноки и христиане и епископы верные, и многие за ним игумены армянские со армяны, и за ними идут кофти и хабежи, и мурины и несторияне и прочая их ересь со своими попы, и пришед патриарх со христианы ко гробу Господню, и обошед трижды вокруг прииде на гробницу и моляшеся со слезами, инокам же и инокиням и христианам плачущимся горце, вопиюще ко Господу: Господи сподоби нас видети благодать человеколюбия твоего и не остави нас сирых. Патриарх же ходя круг гроба Господня, пояше стихиры: «днесь ад стеня вопиет», нам же всем плачущимся не могущим удержатися от слез. Прииде же патриарх к дверям церковным гробницы Господней и повеле туркам придел над гробом Господним отпечатати; патриарх же отверзе двери гробницы, и узревше вси людие благодать Божию, сошедшую с небеси на гроб Господень, в огненном образе огня ходяща по гробу Господню, по дске мраморне, и всякими цветы, что молния с небеси, а кандилом всем стоящим верху гроба без огня, в видевше вси лодие таковое человеколюбие Божие, возрадовашася радостию великою зело, испущаху многия слезы от радости. Патриарх же Софроний вниде один в придел гроба Господня, имуще во обоих руках свещи многия, приступи ко гробу Господню и держа свещи вскрай гроба Господня, и сниде огнь со гроба Господня яко же молния на патриаршу руку и на свещи, и абие загорешася свещи в патриарших руках пред всеми людьми, и нас сподобил Бог видети; тут же на гробе Господнем христианская кандиле загорешася, а от латинских вере ни едино кандило загореся. Патриарх же изшед из придела гроба Господня, имуще в руках обеих свещи многия горящи великие пучки, изнесе огнь из придела Господня, и по стороне придела Господня ста на высоком месте, где ему на то учинено.

Народ же окрест его стояще и от его руки взимаху огнь христиане, и вжигают воски великой церкви и по святым местам свещи и кандила, и понесоша тот огнь в домы свои для благословения, и держат тот огнь во весь год в домех своих; а которые свещи изнесе патриарх от гроба Господня, тот огнь в патриарших руках не жжет человеческих рук развее свещи, а как возмут христиане от патриарших рук свещи, и огнь в христианских руках станет яко же и прочий огнь, все от него горит».

Дом Иоакима и Анны и великая церковь на Сионе, называемая св. Сионом, матерью церквей, в его время уже принадлежали Туркам, но он говорит, что сию церковь держали прежде венецианцы и что есть еще на Сионе монастырь венецианского царя, а в нем игумен и схимники, вероятно нынешней армянской Каиафы; упоминает также, что на Сионе был дом Иоанна Богослова, где совершилась вечеря тайная и сошествие Св. Духа (но это должно относиться к большой сионской церкви и полагает даже малую Галилею на Сионе, которую ныне указывают на Элеон. Когда спросил он патриарха, почему сказано у Дамаскина: «в доме Давидове страх велик, тамо бо престолом поставленным судятся всякая племена земная и язы́цы», а ныне в том нет страха? Патриарх отвечал: «егда будет пришествие Сына человеческого судити живых и мертвых, тогда и в том дому Давидове Божественное писание совершится, а в юдоли плачевной хощет течи река огненная в день страшнаго Суда».

Трифон застал 13 обителей внутри города, многие из них уже пустыми; я выписываю его предание о монастыре архангела Михаила, как отчасти относящееся до России: «В том монастыре живут старцы Савина монастыря, и в том монастыре трапеза была каменная велика и высока; погании турки разбиша верх у той трапезы, и много лет стояше без верха, старцы же Савина монастыря, Моисей да Мефодий, приидоша в Московское царство к царю и великому князю Иоанну Васильевичу всея России Самодержцу и святейшему митрополиту Макарию, моляше государя, дабы им что дал убогим на содержание трапезы; царь же и митрополит не презреша моления их, повелеша дати им на сооружение трапезы, они же приемльше от православнаго царя милостыню, отыдоша радующеся в Царьград, и даша турскому царю злата много, дабы им повелел верх у трапезы сделати, и даде им грамоту к Санчаку; Санчак же повеле, им верх у трапезы сделати, они же велик труд подъявше, своими руками верх у трапезы сделаша. Санчак же прииде да видит верх у трапезы сделан, и диавольским навождением разъярися яростию великою Санчак на старцев и повеле верх у трапезы разбити опять; они же убогие плакахуся горце и припадоша к великому архистратигу Михаилу со слезами, и сотвориша пение всенощное во храме его. В туже нощь прииде к Санчаку в храмину, где он почиваше с женою своею, обретеся незнаем человек и взя его от ложа и пойде с ним; стражие и люди Санчаковы не видеша того человека во двор входяща и из двора сходяща с ним; на утрие же обретоша Санчака пред враты мертва лежаща избодена мечем, испыташа известно: како изыде Санчак из двора нощию, а не вид его никто же, и нападе на поганых страх велик и реша в себе: оные калугеры за трапезу пришедше убиша его, да идем к калугерам и сице обрящем у них оружие, что какое железно да побием всех их. И приидоша к ним в монастырь святого архистратига Михаила, и обретоша калугеров в церкви стоящих и молящихся Богу, и никакова же оружия у них обретоша, и не сотвориша калугерам зла ничтоже, и Божиею благодатию не смеюще трапезы прикоснуться, стоит же цела и доныне».

Любопытно и то, что он говорит о селе Скудельничем: «И до сего дни то село Скудельниче в погребение странным, которые правоверные христиане приходят от всех стран Востока и Запада поклонитися гробу Господню и святым местам: которому пришельцу иныя страны случится отыти к Богу и тех христиан кладут в том селе Скудельниче; аще будет инок в некотором монастыре пришлец от иныя страны, а случится ему отыти к Богу из того монастыря, приносят в то же село Скудельниче; а Ерусалимлян в том селе никого не положат никогда же. В том же селе ископан погреб каменный в горе, яко пещера, и дверцы малы учинены, в том погребе приделаны яко бы закрома два, кладутся христиане в том погребе без гробов на земле; егда положат христианина, или праведна иди грешна, и лежит тело его 40 дней и мягко, а смраду от него нет, а егда исполнятся 40 дней, и тогда об одну нощь тело его земля будет, а кости его наги станут, и пришед тот человек, который в том селе живет, землю ту сберет лопатою в одно место и во един закром, а в другий закром кости сберет. А кости целы и до сего дни, а земля аки голуба. И егда кто от православных христиан приидет помолитися и не велят никому же, из того места и села, на мощи взяти ничтоже нимало, и аще который человек возмет втайне от тех мощей и егда пойдет корабль на море, не может идти и учнут того человека турки обыскивати и всякого христианина, и аще что у которого найдут от тех мощей, ввергнут его в море совсем, а корабль пойдет своим путем, и не взимают от того села ничтоже, понеже не повелено».

Когда спросил он, откуда купель Силоамская ему сказали: «егда возврати Господь от Вавилона пленение сынов Израилевых и плене Сион, прииде Иеремия пророк и весь плен с ним на тот поток, и жаден бысть Иеремия пророк и весь плен с ним помолися Богу, да даст ему в ту купель воду». Малый вертеп близ Гефсимании, называет он местом, где предал Иуда Христа, а поприще молитвы указывает под маслинами. На вершине же Элеона, стояла еще великая церковь Вознесения и в ней пред царскими вратами лежал камень, с отпечатком стопы Христовой. Ныне же не только нет церкви, но и сама часовня, выстроенная впоследствии над сим камнем, обрушилась от землетрясения, в мае минувшего года; однако и в то время церковь сия принадлежала туркам.

Посетив Иордан, он видел монастыри Предтечи и Герасима, на расстоянии 5-ти верст друг от друга, (последний ниже к морю) и к западу от реки, за семь верст в пустыне, гору каменную Сарандарь, высокую и крутую, так что едва можно на нее взойти, и в той горе пещеру и камень в виде стола, на коем сидел Христос, когда постился сорок дней, и за две сажени от того места пропасть, где исчез приходивший искуситель. .

Из Иерусалима посланники Иоанна отправились с патриархом Софронием в Египет; вот слова Корабейникова: «И приидохом к святейшему папе и патриарху Селиверсту и благословихомся у него и рехом ему: благоверный и христолюбивый царь и великий князь Иоанн Васильевич здравствует о Христе, такожде и благоверная царица и великая княгиня Мария и царевич Феодор Иоаннович здравствуют; мы же от митрополита рекохом ему: Дионисий митрополит великого города Москвы и всея великия России велели тебе челом ударить святейшему папе и патриарху Селиверсту, и поклонихомся ему, и веле пустить во свою землю. Он же возстав сотвори молитву и поклонися до земли и рече: Бог да простит царя государя и великого князя Иоанна Васильевича всея России и царевича Феодора Иоанновича всея России, что пребеззаконных жидов отгнал аки волков от стада Христова, и рече нам: мы, братие, нарицаемся христиане имени ради Христова, терпим от них великия нужды, и начатъ плакатися вельми. Мы же, зряше пречистый его образ, не могохом удержатися от слез и молихом его со слезами, дабы нам пользу изрек».

Снисходя к просьбе их патриарх рассказал о знаменитом между египетскими владыками патриархе Иоакиме, который 95 лет правил церковью: как однажды по навету врача жидовского, служившего последнему мамелукскому султану, до завоевания Египта турецким Селимом, он принужден был испить отраву, чтобы доказать на деле слово евангельское: «аще что смертное испиете не вредит вам». Повесть сия весьма хорошо писана и вся напечатана в издании Михайлова.

В старом Каире Корабейников посетил церковь во имя Божией Матери, девичий монастырь Св. Геория (ныне мужской), с чудотворной иконой великомученика, исцелявшею даже и не христиан; и доныне св. Георий в великом уважении между магометанами. Другими же церквами, во имя успения, св. Варвары, Сергия и Вакха, владели тогда уже Копты. Вместе с патриархом ходил он в обитель великого аввы Арсения, бывшего учителем императоров Аркадия и Гонория. Монастырь сей за 7 верст от старого Каира на высокой каменной горе, был уже пуст в то время, «но вельми красен и келии его мурованы, высоки и предивны, а в горе была пещера, где живали старцы отшельники». Из Каира посланники Иоанна, вместе с патриархом Софронием, продолжали путь к Синаю, чрез пустыню.

«И приидохом к пречистому монастырю Синайския горы; архиепископ, игумен Синайския горы, священницы и вся братия, сокрыта за полпоприща, сретоша патриарха и принесоша крест на блюде серебряне; он же взем у игумена крест, сам знаменася, архиепископа, игумена и братию благослови: к нам же прииде игумен и прият нас со слезами и глаголаше: благодарим Бога, сподобившаго нас видети православнаго царя посланники; потом же начаша нас братия целовати и обнимати с великою любовию, и слезы изливаху от радости, и мы же грешнии, от страха и радости, не могохом удержатися от слез; видехом старцов старых и многолетных, украшенных сединами, яко подобни ангелам, и поидохом в монастырь. Патриарху же вшедшу в церковь, прииде к нему старый игумен Синайской горы и целовася с патриархом, объемшися руками друг друга, и плакохомся на долге час; мы же яко в рай в церковь вошли; церковь же вельми чудна, Преображение Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, вымощена мрамором белым, да синим каменем, да крашено красками разными, а мощено узорами, яко бы камка; мы же поклонихомся святым образам, и поидохом на правую страну олтаря, а олтарная стена в грудь человеку возделана широка; на той же стене против престола стоят мощи святыя великомученицы христовой Екатерины; гробница сделана от мрамора белаго, а на гробнице узоры выделаны вельми предивны, а длина ея яко бы полсажени; мы же помолившеся святой великомученице христовой Екатерине, дахом на сооружение церкви ее, где прежде сего была на горе Синайстей, 500 рублев».

За сим следует подробное описание Синайской обители и всех ее окрестностей и скитов: оно пространнее описания св. мест, из чего видно, что Синай где пробыл Корабейников 20 дней, был главной целью его странствия. Когда же взошел он на другую вершину Синая, гору св. Екатерины, «видехом, говорит, верху горы место аки гробница, где лежали мощи святыя мученицы Екатерины 300 лет, и то место и до сего дни знать, и где два ангела стерегли тело ея; тут же помолихомся святому месту и целовахом, а церкви на том месте нет, а прислал царь государь и великий князь Иоанн Васильевич всея Руссии самодержец с нами в Синайскую гору епископу и архимандриту, на сооружение церкви святыя великомученицы Екатерины, где мощи ея лежали, 500 рублев денег, на то место церковь воздвигнути во имя ея святыя великомученицы христовы Екатерины; а приехали мы в Синайскую гору лето 1795, и того лета, по повелению царя государя и великого князя Иоанна Васильевича всея Руссии самодержца, и по благословению патриарха иерусалимского Софрония, и архиепископа и архимандрита, и игумена Синайския горы, в июне месяце на той горе, над тем местом, где мощи ея лежали, заложили церковь каменную во имя великомученицы Екатерины, а не делали тогда потому, что на горе воды по оскуду было». Рассказами о ските Иоанна Лествичника и о Раифе, на Красном море, о строфокамилах и индейских кораблях, кончается повесть хождения Корабейникова; он говорит очень кратко о своем возвращении.

Сколь занимательно хождение Трифона Корабейникова, столь же напротив мало завлекает описание путешествия его последователя Василия, «житием казанца, родом Плесенина, прозвищем Гагары, како ходил во Иерусалим и во Египет, и Царьград, и како святым местам поклонился, и на Москве за сие дело его велию честь получил от великаго государя царя, пожалован учинен быть гостем».

Раскаяние о прежних грехах, напасти и бедствия повлекли его в Иерусалим; он отправился в путь чрез Тифлис в 1634 году и достиг благополучно св. града; при входе же во храм Воскресения, как он сам пишет, над ним совершилось чудо: «И как аз многогрешный преступи чрез порог и увиде образ Саваофов и Деисус, вельми написаны страшно и чудно, в то время на меня многогрешнаго раба было послание Божие в велицей церкви, ноги у меня отняло и состояти не мог, а того было с час, и я многогрешный раб в те поры нача каятитися, о гресех своих блудных, и призывая на помощь Господа Бога своего Иисуса Христа и Пречистую Его Богоматерь, и возопи велиим гласом. А греческие же попы и мнихи на мя многогрешнаго раба зря восплакахуся, что ни над кем такова Божия послания не бывало; и услыша Господь Бог молитву мою и слезное рыдание, и по мале времени Господь мя исцели, от того послания своего Божия, и пойде о себе ко Господню гробу, и у гроба Господня помоляся приложися; по вечернем же пении пойде прияти благословение у митрополита, и митрополит и вси греки меня многогрешнаго раба воспросиша: коей веры и которой земли человек? и я им сказа: веры христианския, Московская земли; и митрополит же о мне многогрешнем возрадовася, и вси греки, потому что опричь Трифона Корабейникова, до меня многогрешнаго раба, из христианския веры никто не бывал».

Пробыв в Иерусалиме только четыре дня, он поехал в Египет, где рассказывает, между прочим, странное предание, о мертвых телах, являющихся около пирамид, которое через несколько лет после него повторил другой путешественник Арсений Суханов, с некоторыми изменениями, а начало оного вероятно проистекает от мумий, находимых в пустыне:

«Да за Геоном же рекою 80 поприщ есть озеро, с великой пятницы во вся годы стоит кроваво до Вознесениева дни; да близ того озера выходят из земли кости человечьи, с великой же пятницы до Вознесениева дни, головы, руки, ноги и ребры шевелятся, уподобися живым, и головы с волосами, а бывают наруже поверх земли; и за них то бысть турской паша именем Сафер во Египте, в ненависти христианския веры, и те кости повел в великую яму все погребати в землю, а на утрее те кости по прежнему стали наруже верху земли коя где была, потому же шевелятся до урочнова дни, до Вознесения».

По примеру Корабейникова и он рассказывает длинную повесть о патриархе Александрийском: как молитвою его и верою одного кузнеца христианского, двигнулась издалече гора Одор (Моккатам) и нависла над нынешним Вышгородом, но рассказ сей не имеет занимательности первого: видно только, что это местное предание, сохранившееся в народе.

Посетив Синай, Гагара снова возвратился в Иерусалим, где провел Пасху, и пошел обратно сперва тем же путем, но услышав о войне турков с персиянами и опасаясь также ехать морем из Анатолии в Каффу, чтобы не попасть в плен крымским татарам, решился идти через Константинополь, и оттоле принести весть царю о положении дел Порты. Проходя чрез Молдавию и Валахию, он был ласково принят господарем и митрополитом; далее же в Польше был схвачен паном Калиновским, ибо его почли за русского посла Афанасия Букова, которого стерегли поляки на возвратном пути из Царьграда, а он между тем благополучно проехал на Азов. Наконец, после 15 недельного заключения, Гагара был отпущен в отечество, и удостоился ласкового приема от царя Михаила Феодоровича и патриарха.

Сие путешествие, равно как и другие современные ему, дают понятие, с каким неимоверным трудом совершались тогда странствия в Иерусалим, где дивились пришествию Гагары, как бы некоему чуду, а потому поклонники сии заслуживают уважение, как лица, соединявшие своими путевыми трудами отечество наше с отдаленным Востоком.

Спустя 14 лет, в 1649 году, строитель Троицы Сергия Богоявленского монастыря, что в Москве, Арсений Суханов, был послан с другим старцем Ионою в Иерусалим, от царя Алексея Михайловича и патриарха Иосифа, для описания св. мест и греческих церковных чинов, ибо сей просвещенный святитель еще прежде Никона почувствовал необходимость очистить церковные книги и обряды от малых погрешностей, вкравшихся в оные, по несовершенству рукописей и неповерке их с подлинниками греческими. Арсений сопутствовал возвращавшемуся из Москвы патриарху иерусалимскому Паисию и дважды возвращался с дороги, с письмами от него к царю, так что только в 1651 году, видя замедление патриарха, на время оставшегося в Валахии, решился он один пуститься в дальнейшее странствование из Молдавии. Из Галаца, где застал он бывшего константинопольского патриарха Афанасия (коего нетленные мощи ныне почивают в Лубнах), спустился он Дунаем в Черное море, и достигнув Царьграда, нашел духовенство греческое в великом смятении и плаче, ибо еще недавно был умерщвлен, по воле султана, знаменитый своею мудростью и добродетелями патриарх Константинопольский Парфений, и на место его возведен Иоанникий. По сей причине недолго прожил в Царьграде Арсений и отплыл в Египет, описывая с точностью все, что мог только заметить мимоходом, во время своего странствия. Он подвергся большой опасности в архипелаге, ибо тогда еще продолжалась знаменитая, долголетняя осада острова Кандии, и около Родоса происходило сражение между флотами франков и турок.

В Александрии нашел он одни только развалины древних знаменитых храмов и соборной великой церкви св. Марка, а монастырь патриарший частью принадлежащим франкам, частью грекам. Ласково приняли его в Каире архиепископ горы Синайской Иосиф и патриарх Иоанникий, весьма замечательный по своему глубокому знанию догматов церковных. Арсений пользуясь его мудростью, имел с ним продолжительные беседы, касавшиеся до устройства церковного. Потом, спустясь Нилом до Дамиеты, приплыл благополучно в Яффу и, в октябре того же года, достиг, наконец, цели своего странствия Иерусалима.

Там уже застал он патриарха Паисия и остановился на постоянное жительство в монастыре его, до Пасхи следующего года. Во все сие время внимательно наблюдал все церковные обряды и со тщанием записывал чин богослужения, что составляет у него отдельную книгу под именем Чиновника; собственно же описание всех св. мест находится в третьей части, а первая книга есть только дневник его похождений. Записки сии возбудили подозрение некоторых иноков, которые хотели их истребить и жаловались патриарху, что русский пришелец пишет на них донос царю; но им строго запрещено было трогать Арсения. Однако же сам патриарх, видевший устройство церковное в России, остерегался старца, и, заметив, что Арсений и Иона никогда не снимают клобуков, велел и своему духовенству всегда ходить на трапезу в клобуках, что в жарком климате палестинском возбудило ропот против пришельцев. Некоторая часть планов и записок Суханова о Царьграде и Египте, как он сам рассказывает, потонуло с кораблем, на коем заблаговременно их отправил из Александрии.

Арсений, привыкший видеть Церковь православную во всем ее блеске в столице русской, при царе Алексее, когда отечество наше уже отдохнуло от всех долговременных крамол его потрясавших, и посланный единственно для наблюдения и сравнения чина церковного русского с греческим, слишком строго судил иногда недостатки и беспорядки, вкравшиеся от ига турецкого в наружные обряды. Через 180 лет они и на меня, позднейшего поклонника, произвели столь же неприятное впечатление и ввели в тоже искушение; однако же мы оба должны бы сознать себя виновными, если бы отклонясь на время от наружных недостатков, более углубились в чистоту догматов веры и в неколебимость всех постановлений церковных, которые свято соблюли восточные православные церкви, в течение стольких веков рабства, а в Иерусалиме особенно, посреди смешения различных исповеданий, заключенных в одном храме. Приятно, на расстоянии двух столетий, двукратно сличать церковь благоденствующую российскую с церковью бедствующей греческой, и оба раза убеждаться, что одна в своем величии, другая в убожестве, сохранили неразрывный между собою союз, основанный на совершенном единстве духа и на совершенном сходстве постановлений.

В бытность Арсения, даже посреди тяжкого положения иерусалимской церкви, преимущество греческого патриарха над главами прочих исповеданий было весьма заметно во всех случаях, когда они сходились по обстоятельствам политическим. Так патриарх Паисий, пригласив к себе на трапезу власти армянские, в числе коих был даже и главный католикос Ечмиадзинский, Филипп, с двумя наместниками иерусалимским и антиохийским, послал только для встречи их священников, и ввел прямо в свои покои; когда же впоследствии католикос армянский пригласил Паисия к себе в обитель, то он встретил его сам во вратах, наместники умывали ему ноги посреди церкви, а все духовенство подходило к руке. Сами франки, мало сообщительные, в то время как патриарх Паисий, празднуя Рождество в Вифлееме, хотел посетить их церковь, встретили его торжественно и поставили на первом месте, но входные молитвы велел он петь своим старцам. Бесчиние полудиких арабов, оскорблявшее меня на страстной недели в Иерусалиме, поразило и Арсения в Вифлееме и в св. граде, и он скорбел о том, подобно мне, с духовенством греческим.

Относительно возжжения св. огня, Арсений рассказывает весьма чистосердечно все обстоятельства, предшествовавшие оному: каким образом разъяснялся сперва слух в народе, что многие лампады засветились сами собою в церкви, когда это было только отражением на них лучей солнца, проникавшего из купола, и что пред настоящим возжжением св. огня, внутри часовни гроба, патриарх Паисий велел погасить все огни в церкви, и после торжественного шествия около собора, взойдя один внутрь гроба, по долгой молитве, вынес оттоле к народу в обеих руках свечи возжженные св. огнем; сие правдивое описание совершенно сходно с тем, что я сам видел в великую субботу.

Все размеры святилищ палестинских и местность св. земли описаны им с чрезвычайной подробностью, но я здесь обращаю внимание только на некоторые места, дабы тем пополнить недостатки собственного моего описания. Арсений, говоря об устроении царицею Еленою храма Св. Воскресения, пишет:

«Повеле гору (Голгофу) сеч камень и опусти низко, дабы помост церковный ровен и кругол был, идеже та церковь хощет основана быти, а самое место, на нем же крест Христов стоял и прочие два, то повеле недвижимо оставити и не вредити ничем ни мало, а токмо гору меж их и около их повеле высечь камень, и на том месте повеле основати церковь; а гроб Христов и самая Голгофа, идеже животворящий крест стоял, стали внутрь церкви недвижимы ничем, но токмо промеж их и около их гора вся высечена, колико требует место величеством под основание церковное, и повеле царица учинити гроб Христов на образец гроба сына Давидова Авесалома, иже и ныне стоит вне града в юдоли плачевной». Таким образом, Арсений, как видно, предполагала что гробовой покой Спасителя находился не в отдельном утесе, но с боку в самой скале Голгофы, и что Елена сохранив всю его внутренность, отделила оный наружно от Голгофы, в виде каменной палатки, изсекши все пространство между ними, и, разбив один каменный холм на два отдельные утеса, которые включила в храм.

Описывая различные части храма, он называет нынешний придел Логина Сотника местом, где положено было титло для креста, а гроб Мельхиседека под Голгофою – гробом матери Балдуина, вероятно королевы Мелизенды (по словам греческих священников); он говорит также, что жены и дети Балдуинов покоились в притворе под монументами, стоявшими позади камня, на коем умащали тело Спасителя, но со времени пожара они не существуют.

В другом месте Арсений, рассказывая свое путешествие на Иордан, под прикрытием паши, вместе с прочими поклонниками на страстной недели, описывает берега Иордана и указывает опустевший монастырь Герасима ближе к устью реки, а раззоренную обитель Предтечи, где предполагает место крещения Спасителя, выше к северу, за пять верст от обыкновенной стези поклонников к Иордану, и далее говорит, что он вместе с латинскими монахами отделился от толпы, дабы посетить Сарандарь гору, где постился Спаситель 40 дней и где они имели церковь и служили литургию. Сие пустынное место, находящееся в стороне от большой дороги богомольцев, не многими было посещаемо.

Весьма замечательно, что в Вифлеемском соборе, во время Арсения еще украшенном мозаическими изображениями Вселенских соборов, ныне стертыми, существовала на полуденной стене олтаря следующая надпись по-гречески: «расписана сия великая церковь св. Вифлеема, в царство Мануила великого царя порфироносного, во дни великого господина Ригия Иерусалимского Амора, при Вифлеемском епископе господине Рауле, в лето 6677 индикта 11-го».

Сей император Мануил был тестем короля Алмерика, что и дало возможность грекам, во время крестовых походов, украшать святилища палестинские. Говоря о подземелье Вифлеемского собора, Арсений смешивает с Герасимом Иорданским блаженного Иеронима, уверяя, что это одно и тоже лицо и что мощи святого покоятся под престолом его церкви.

На Сионе старец Арсений не мог проникнуть в храмину, бывшую некогда монастырем римским, где совершилась Тайная вечеря, но он описывает, по слышанным им рассказам, место сие и говорит о пещере под мечетью, где погребены Давид и Соломон; что турки не смеют в оную входить, по страху смерти, а только зажигают кандило и в нее опускают, и полагает, что ради сего ужаса, происходящего из вертепа, где лежат мощи Давида, св. Дамаскин написал в песнях степенных: «в дому Давидова страшная совершаются».

Благоговейное описание старца всех виденных им св. мест, часто и умилительно прерывается отрывками Евангельскими, приводимыми им во свидетельство святыни и в напоминание божественных событий, так что когда сердце иногда скорбит о запустении некоторых святилищ, оно услаждается утешительными глаголами Св. писания и забывает настоящее, ради величия прошедшего. Как образец слога Арсениева, я помещаю здесь отчасти описание знаменитейшей из всех обителей палестинских, лавры св. Саввы, о которой в простом, но верном его рассказе, можно получить ясное понятие.

«От Иерусалима верст 15 до монастыря святаго Саввы освяшеннаго; в том монастыре церковь большая, в коей мощи святаго Саввы лежали, была якобы подобна нынешней Вифлеемской церкви, без сводов каменных, но покрыта была древом и по древу оловом, и тая церковь развалилася и половина ея, что была пред церковию притворе, где был гроб святаго Саввы; и царь Иоанн Кантакузин тое великую церковь подкрепил и своды свел каменем и кумбе учинил в той же церкви; и образ написан царя Ивана Кантакузина и царицы его на западной стене, идеже были двери у церкви в притворе; а что был притвор и палата, где и гроб св. Саввы был, и то место за монастырем стало, а ограда его около его есть, и на том месте поставлен был шатрик на четырех столпах, а потолок сводом сведен, и ныне между тех 4 столпов стены заделаны, токмо двери едины оставлены и замыкаются; внутри же сделан престол с восточной стороны и на нем служат литургию св. Саввы без олтаря; а под полуденною стеною сделана гробница каменная, покрыта покровом, под тою же гробницею в земле лежали мощи св. Саввы, а ныне сказывают в Венеции: – как владели Иерусалимом Венециане, и как турской у них опять взял и они тогда мощи св. Саввы вывезли, да и иныя многия священные мощи Иерусалима и иных градов и островов, которыми они владели, все вывезли яко бы во свою землю.

Церковь та хороша добре и светла без числа, понеже стала на самом краю юдоли плачевной, высоко в полугоре с востока и полудня, все окна большия, а к полунощи и западу стены в монастыре палатами заставлены; тое церковь построил деспота греческий Иоанн Кантакузин и образ его написан в церкви на западной стене и с женою в царском платье и в венцах, на подножиях написаны орлы двоглаввые. Двери у тоя церкви одне на полунощной стране в сени, тут в сенях и вода в кипстерне. Олтарь у той церкви и переграда и образы местные и праздники письма добраго; подписана стенным письмом вся церковь; во многих местах попортилось письмо, а церковь цела вся стенами.

Книг в церкви безчисленно много греческих печатных и писменных, дорогих писмен и греко-латино печатных и словено-сербских много писмяных. Тут же в монастыре выше, на горе, палата каменная велика в высока гораздо о пяти сводах, сиречь пятокровна, якобы башня; то были келии Ивана Дамаскина, а ныне в той келии внизу учинена церковь, подписано стенное письмо: как царь Ивана испытал о письме, что писал к нему ложно на Ивана царь Константинопольский иконоборец; на другом месте написано как царь велел ему руку отрезать, а рука отрезана по локоть, и не по запястье; на третьем месте написано, как Богородица во едину нощь тое руку исцелила; в четвертом месте писано как царь молит его, чтобы Иван в том его простил, и чтоб был у него по прежнему Везирем; в пятом месте писано как он пришел в монастырь св. Саввы постригатися и как его встречают игумен с братиею за монастырем; в шестом месте писано, как уже стар седит в келлии, книгу пишет. Тут же с ним постригся и Козьма, иже бысть последи маиумский епископ, взят от них из монастыря. А верх тоя церкви и около все келлии каменныя. Тут же в монастыре церкви три, не велики и меж келий, с келлиями ровны во всем: Ивана Златоустаго, Георгия, да посторонь великой церкви с полудни церковь 40 мучеников; (та не мала палата была), а олтари в тех церквах преграждены все досками и иконами, а престол приделан к стене; трапеза каменная хороша, не добре велика, как в ряде 30 человек сядут. Келий без числа много и иныя зарушились, опустелых много; воды внутрь монастыря без числа же много; да за монастырем близко гробницы св. Саввы в горе церковь св. Николы; тут престол на среди олтаря, а преграда древяная; тут в стене заделаны сказывают 360 мощей святых отец, избиенных от арабов, а благоухание в той церкви безчисленно хорошо, что и сказать нельзя какой дух пахнет сладкой; тут же было из горы шло миро, и то миро, поклонницы разобрали и ныне нет, а благоухание есть дивное всем людям, а не ведомо от чего.

Из той же церкви вверх в гору пошла скважня и там пещеры великия, а из тех пещер пошли в горы вверх скважни же на гору; а на горе на самой башня великая, гораздо высокая, на той де башни сам св. Савва жил и тайно по подземельи тою скважнею сходил в церковь св. Николы и в великую церковь. От великой же церкви по брегу юдольному сажень с 50 к морю в горе каменной издолблена келия св. Саввы, и тут ныне церковь учинена не велика, престол успения; из той церкви на полночи окно сделано, яко можно человеку пролезть, и тоя пещерка человек пять или шесть сядет тесно, а стоять нельзя; из той же печерки скважня в гору же, и там местечко тесно как мощно человеку согнувшись гораздо лежати, тут св. Савва спал. За сим следует описание сторожевой башни против арабов, также самой юдоли и рассеянных по ней келий. Сказывали старцы, что тот монастырь св. Саввы был пуст, жили в нем арабы лет 12, а прежде 12-ти лет жили старцы лет со сто, а прежде тех стал быть монастырь пустъ, лет сто жили арабы, а ныне мы как монастырь взяли, живем лет 60; ходили в Царьград, взяли у царя грамоту и тот старец жив, который ходил, и ныне в монастыре старешенек. Всей братии живет человек 10, а иногда больше: а в Иepycaлиме в Архангельском монастыре в их метохе столько же.

А которые монастыри бывали св. Саввы, что писано в житии его: Кастелянская гора страшна бе, множества ради бесов живущих в ней, и тут св. Савва монастырь велик постави и бесов изгна, и то место пусто, токмо место знать; святаго Харитона и Феодосия стоят по горам высоким, на низ идучи на правой стороне юдольной: Феодосиев от святаго Саввы верст 5, а Харитонов 12. (Пишут в греческих книгах, было у св. Саввы 14,000 чернцов.) Идучи из Иерусалима в монастырь св. Саввы, на правой стороне на горе, был монастырь св. Феодосия Киновиарха, весь пуст, токмо мало знать, обвалилося здание каменное, такоже и св. Харитона и св. Феоктиста и Евфимия и Вавилы, все те пусты, токмо место их знать».

После Пасхи 1652 года Арсений пошел в обратный путь чрез Галилею, Дамаск, Алеп, Армению, где встретил на берегах Евфрата армян православного исповедания, принадлежавших престолу Антиохийскому, что довольно замечательно, и в сентябре месяце благополучно достиг Грузии. Там властвовал тогда, под данью шаха персидского Рустом хан, и хотя католикос Грузинский, благосклонно принявший Суханова, весьма хвалил ему Рустома, однако же, епископ Тифлисский просил старца умолить царя русского взять Грузию под свою высокую руку.

Далее хан Шамаханской честил Арсения, ибо сам был в сильном подозрении у шаха, расспрашивал много о силах России и просил, чтобы скорее был отправлен посол русский к шаху, ибо без того сам он принужден будет по воле своего государя идти на Астрахань. Он дал от себя проводников до Терека, но на пути Арсений был задержан корыстолюбивым Шамхалом Тарским, и только богатыми дарами мог от него отделаться. Наконец, с великим трудом достигнув границы Российской, чрез Астрахань и Казань, прибыл он в июле того же года в Москву и вручил царю и патриарху свой статейный список, стоивший ему столь великих трудов. Сие путешествие любопытнее и важнее всех предшествовавших и последовавших, по самой цели, для которой было предпринято и по точности в ее исполнении; оно хранится между рукописями патриаршей библиотеки в Москве.

Через пятьдесят лет после Арсения Суханова, отправился в Иерусалим из Константинополя, в 1707 году, священник Андрей Игнатьев, с братом своим Стефаном, бывший прежде того при Царском после, стольнике Петре Андреевиче Толстом, пять лет в Адрианополе. Он постригся в монахи в св. граде, приняв имя Аарона, и участвовал в служении при св. гробе. На пасхе поехал он обратно с караваном богомольцев, посетил Египет и Синайскую гору и потом опять, спустясь Нилом до Дамиеты, имел бурное плавание по архипелагу и претерпел кораблекрушение близ Тенедоса. В Константинополе нашедши Толстого, присоединился опять к Русскому посольству.

Описание его, находящееся в рукописях не замечательно.

В конце его путешествия помещена надпись на серебряной раке великомученицы Екатерины, присланной в Синайскую гору царями Иоанном и Петром Алексеевичами и царевною Соиею Алексеевной. Она следующего содержания: «Лета 7195 (1687) месяца июня в 15 день. Мы (царский титул) о святом теле ея (великомученицы) известие приемше, от присланнаго к нам из оныя св. горы, от преосвяшеннаго архиепископа Иоанникия и архимандрита Кирилла, яко оное святое тело не имать серебряный раки: тем же возусердствовахом благоохотне и царским нашим желанием возжелахом, оному святому телу сию сребряную позлащенную раку, из нашея царския казны устроивше, со оным архимандритом Кириллом с братиею, во святую Синайскую гору послати, с ним же устроивше и послахом, да то святое и всякой чести достойное тело имать в сей нашей царстей, сребрянной и позлащенной раце пребывати».

Теперь приступлю к разбору пространнейшего из всех путешествий русских в св. землю и более других известному. Василий Барский, родом из купцов киевских, получив образование в духовных училищах, двадцати лет оставил дом отеческий и с 1723 года, в течение 24 лет, странствовал по св. местам в Европе, Азии и Африке. Сперва посетил он Австрию и Италию, а из Венеции отплыл в Афонскую гору; оттоле направился в Палестину, и встретил на пути в Хиосе ее патриарха Хрисанфа. Потом прожил год в Египте, где пользовался особенными милостями патриарха Космы, и видел Синайскую гору. Возвратясь вторично чрез Иерусалим в Сирию, два года находился в Триполиском училище. – Сильвестр патриарх Антиохийский, чрезвычайно притесняемый в своей епархии ревностью римской пропаганды, которая отторгла в то время на Востоке большое число жителей Сирии от православия и подчинила самих маронитов власти папской, старался удержать при себе образованного русского паломника и постриг его в монашество, но Барский не мог привыкнуть к постоянному жительству в Антиохии и искал новых странствований.

Острова Архипелага привлекли его внимание и на Патмосе прожил он шесть лет в училище, при добродетельном духовном наставнике Макарии.

Константинополь, Афонская гора и Греция, еще однажды были предметом его путешествия, но по возвращении в Царьград он уже не нашел там своего благотворителя, посланника Вешнякова, и, по неудовольствиям от новой миссии, принужден был отправиться в Россию сухим путем. Таков был обширный и долголетний подвиг его странствия, совершенный по большей части пешком, в крайней нищете, и с беспрестанной опасностью, что делает его чрезвычайно уважительным. Барский возвратился в отечество, как бы только для того чтобы упокоить кости свои в родной земле, и скончался в Киеве чрез шесть недель по своем приезде.

Описание сего путешествия долго ходило по рукам светских и духовных лиц государства, и ранняя кончина помешала фельдмаршалу графу Разумовскому издать оное в свет. Наконец, князь Потемкин, который умел оценить достоинство записок Барского, приказал привести их в порядок, сличением многих рукописей, и напечатать на свое иждивение, в 1778 году, в С. Петербурге, под надзором Г. Рубана, который переработал малороссийский язык подлинника, заменив его полуславянским, ясным и соответствующим своему предмету. Через сто лет можно читать его с удовольствием и без затруднений.

Если разбирать путешествие Барского в отношении статистическом, то оно имеет большое достоинство по точности, с какою он говорит о всяком малейшем предмете, встречавшемся ему на пути, представляя очень ясно саму местность, расстояния, нравы жителей, даже обстоятельства времени, и в особенности, описывая с чрезвычайной подробностью все знаменитейшее храмы греческие, все церковные торжества, и состояние духовенства, и вообще все, что только касается до православия. Рассказ его льется от души: ясно, что он нигде ничего не вымыслил, а сказал только то, что сам видел или слышал. Очень замечательны его записки о монастырях Афонской горы и островов архипелага, которые находились тогда в цветущем состоянии, от чрезвычайной промышленности греков. Восток, а наипаче Сирия, мало изменились со времени Барского, так что из книги его можно и теперь извлекать пользу путешествующим. Чрезвычайно любопытно его странствие в окрестностях Антиохии, в пустыне Харранской, где он отважно скитался по развалинам городов Декаполии и снимал надписи с обрушенных храмов. Равно замечателен его рассказ о двух священных горах, Ливане и Синае.

В нравственном же отношении Барской превосходит всех новейших путешественников св. земли. С каким теплым чувством веры идет он в путь, с каким самоотвержением и упованием одолевает все препятствия! Христа ради посещает он места подвигов Христовых, не зная будет ли иметь пищу на завтрашний день, и спокойно засыпает посреди опасностей, терпит побои и поругания и радуется им, как истинный поклонник: непогоды и недуг телесный гнетут его на пути в Антиохию, он изнемог духом, но в горах встречаются ему развалины церкви и в оной крест с надписью: «крест падающих возстание!» и сих слов ему довольно, чтобы забыть все печали и труды, и радостно продолжать шествие. Одним словом убогий паломник, инок Василий, своими многотрудными странствиями, стоит высоко над всеми его последователями в Палестину, и каждый из них, с чувством невольного умиления, должен поскорбеть о своем недостоинстве, и о суетном, житейском странствовании по св. земле, когда имел пред собою столь великий пример между соотечественниками. Предлагаю здесь собственный рассказ Барского о посещении им горы Синайской, как разительный образец его Христианского духа.

«Заутра же в неделю, зело рано, воставше шествовахом чрез весь день тот, горами высокими и великими, ничтоже токмо едино камение имущими, но все убо мимохождохом, онии же преходихом восходяще и обходяще великим трудом; обретохом же тамо много текущей воды здравой к питию, и от древ финиковых диких, и доспехом тогоже дня в вечер к монастырю Синайской горы, то есть марта последняго, и яко же слышах, тако и видех монастырь затворен, идеже ни входити ни исходите вон никтоже можаше, страха ради Ефиопов, наипаче же от иноков, с ними же вражду имеяху. Случися же мне тогда приити, необретшимся тамо арапам, изшедши начальник монастыря с братиею к великому окну, иже есть в стене монастырской высоко от земли яко пять саженей, от него же Ефиопом в низ спущают пищу, вопросиша мя кто и откуда есмь, и коея вины ради дойдох тамо? аз же отвещах, кто и откуда есмь, и рекох яко приидох семо посещения ради святых мест: отвеща мне, яко несть ныне время посещения, еда ли неслышал, яко затворен есть монастырь, и ни приходити ни исходите никому же мощно есть под залогом и утратою монастырскою? почто убо пришел еси семо? жалеем тя воистину яко вотще потрудился еси, и всуе истощил еси пенязи, и с толикою нуждою пришел еси в пустыню сию, к томуже от толь далеких стран сый. Отвещах аз им, яко не мог инако сотворити, понеже случися время зло, и толь много времени замедлих в Египте ради поклонения сего, ожидающе дóндеже примирятся арапы, и не бысть; не могущи же терпети более, чужий хлеб ядущи и всуе время погубляющи, аз идох в пустыню сию, положивши на Бога надежду и на вашу святыню, да аще будет воля Божия и ваше произволение, можете мя каковым либо образом впустити в обитель сию. Отвеща мне, якоже несть возможно, боимся бо, да не како тебе благосотворше единому, мы все зло постраждем от арапов; таковая и иная подобная много беседующе со мною, словом рекша, не хотеша мя восприяти внутрь, еще и с ефиопом, с ним же аз приидох, много сваре и молву творяху глаголюще: яко ты сам веси, яко поклонницы ныне не приходят, почто убо принесл если огнь к нам? хощешь ли, окаянный, сотворити тщету монастырю? возьми его абие отсюду и вези его аможе взял еси. Отвеща ефиоп: что ко мне? аз есмь наемный, и аможе кто мя хощет наняти и дает мне сребро, должен есмь отвезти его тамо; аще убо и сей паки вспять хощет возвратитися, готов есмь ему послужити; и хотяше мя паки назад с собою пояти и отвезти в Раифу, по повелению иноков; мне же не соизволяшу, не можаше мя насильствовати; приспе же нощь и оставивши мя под монастырем, извощик мой сам отъиде между гор с верблюдом на нощевание; аз же спах под стеною монастырскою, яко нищ и сирота, едино токмо на Бога упование о всем возлагающи; тогда иноки спустиша мне с высоты оконцем хлеба, воды и мало от маслин, укрепихся же и благодарих Бога и спах. Заутра же прииде ко мне извощик мой, хотя уведати егда ли размыслих инако, и советоваше мне, да иду с ним паки вспять, тоже реша и иноки; обаче аз отнюдь не соизволях, ниже в помышлении имех отъити, и рекох яве пред всеми: яко или впушен буду в обитель или ни, обаче хощу сидети вне 10 или 12 дней, да вместо поклонения Богу, приимет терпение мое, уповаюши на неложныя его словеса: яко терпение убогих не погибнет до конца, и паки: ищай обретает, и толкущему отверзается. Отвеща ми инок монастырский: яко аще много время хощеши ожидать зде, не можеши внити в монастырь; рекох аз: еже от человек не возможно мнится быти, от Бога возможна суть. Тогда слово сие приятно бысть прочим иноком, иконому же несть, и рече ми: не дадим тебе ни хлеба ни воды, хотя сим мя устрашити, и тако нехотя отъидеши отсюда; отвещах аз: яко не о едином хлебе жив будет человек, но о всяком глаголе исходящем из уст Божиих. То и иная многая рекша словеса с советом и прозьбою, не возмогоша мя преклонити на отшествие, и тогда ефиоп видящи мя упорна, остави и отъиде в свояси, аз же сидех весь день тот вне монастыря; бяше же тогда число 1 апреля, и многими мыслями и скорбьми стужаем бых, ибо скорбех сердцем слышавши било, толковое внутрь монастыря, на правило церковное и на иныя потребны по обычаю иноческому, и желах слышати пение, чины и уставы обители святой, собеседоваху же со мною иноки с высоты стен монастырских, такожде и святейший патриарх Константинопольский Иеремия, иже изгнан сый от престола своего, и заточен тамо обреташеся, и такожде много со мною беседоваше, жалея моего неудобнаго входа в монастырь; во время же полудни, бывшей трапезе, спустиша иноки вервом и мне хлеб и варение, маслины и воду, и бысть тогда между иноки молва меня ради и несогласие: един бо хотяше мя восприяти внутрь, другий не соизволяше; и тако сотворши дважды и трижды между собою собор, советоваша и согласишася все единомысленно, восприяти мя внутрь, но не тем входом, им же восприимают прочих поклонников, но иным тайным. Первее убо начальник монастыря сниде в вертоград, иже пред враты монастырскими обретается, вечеру убо темну бывшу и нощи находящей, вертоградарь спусти мне едину лествицу и тою прелезох внутрь; таже есть едина пещера, создана под землею от вертограда внутрь монастыря, и тоею мя приведоша и усретоша мя иноки честно, приветствующе и глаголюще: добре пришел еси друже, Богу приятен да будет труд твой и поклонение, и прочая сим подобная; аз же со смирением благодарствовах честностям их, и дадоша мне особую келию, повелением начальника очищену и посланну лепо, и угостиша мя вечера того трапезою честно, от хладных снедей, от зелия, маслин, фиников и прочая, понеже варение необретошеся; бысть бо тогда великая четыредесятница, в ню же, по древнему обычаю монастыря, единожды на день трапеза бывает, кроме субботы и недели и праздника; мне же страннолюбия ради разрешиша, и ядох и насытихся, и давши благодарение Богу, уснух».

В исходе минувшего столетия еще два русских путешественника оставили нам свои описания св. земли: но краткие дневные записки первого из них Сергея Плещеева, который отплыл из архипелагского острова Пароса, занятого русскими в 1770 году, примечательны только по времени странствия, ибо наш флот господствовал тогда на водах Оттоманской империи; любопытна в них также история завоеваний в Сирии славного Мамелука Алибея Египетского, отложившегося от Порты.

Напротив того другой поклонник, иеромонах Мелетий Саровской пустыни, странствовавший в 1793 и 1794 годах, хорошо поясняет местность некоторых святилищ иерусалимских и может служить дополнением к путешествиям Суханова и Барского. Он не совершил подобно Барскому большого странствия, а ограничился одним лишь Иерусалимом, но за то, с какою отчетливостью описывает каждый шаг свой, прибегая к местным рукописям и преданиям греческим и вместе пользуясь новейшими писателями. Таким образом, много послужило ему прекрасное описание св. земли князя Радзивила, посетившего Палестину в исходе XVI века, и другое игумена Биноса, а из русских путешествий Барского и проскинитарий Арсения Суханова. Но Мелетий, зная какие вредные, толки распространяли о православии старообрядцы, основываясь на некоторых отрывках Суханова, с особенной ясностью опровергает его суждение о Восточной церкви. Между греческими источниками полезная книга патриарха Иерусалимского Досифея о его церкви, писанная в исходе XVII века, доставила Мелетию сведения касательно древности, обрядов и преданий Палестины, и возвысила достоинство его краткого, но любопытного путешествия.

Особенное внимание заслуживает у него описание различных сект, разделивших между собою храм, и постепенного их вступления в обладание оным, и повествование о св. огне, сходящем в великую субботу, со всеми местными о нем преданиями, какие только мог он собрать из рукописей. Мелетий, изложив подробно совершение обряда, приводит во свидетельство самого архиепископа Мисаила, выносившего огонь из часовни гроба.

«О сем святом свете любопытство людей многое простирается, желая знать, как и откуда оный приходит? Иные же из простейших, стоя тогда в церкви, мечтают чрез верхнее церковное отверстие, что над святым гробом, видеть даже схождение оного; но сему причина та, что во время ожидания огня, люди, особливо около гроба, быв в движении и колебаясь воздвизают тонкий прах, в котором солнечные лучи, проникающие чрез отражение и сотрясающийся воздух, сверкают и некако блещут; и так от сего порождается в них мнение о видимости его. Но явление святого света не отъинуда кажется происходит, как точию от самаго гроба, освященнаго возлежавшею плотию Христовою, который ежегодно источает оный, в знамение сея истины и правоверия.

Как же святый свет видим бывает на гробе, о сем предложу здесь от сказания самого архиепископа Мисаила, отправлявшаго тогда службу при явлении онаго. «Вшедшу мне, сказал он, внутрь ко св. гробу, видим бе, на всей крышке гробной, блистающ свет подобно разсыпанному мелкому бисеру, в виде белаго, голубаго, алаго и других цветов, который потом совокупляяся краснел, и претворялся в вещество огня; но огнь сей в течение времени, как только можно прочесть не спеша четыредесят крат: Господи помилуй, не жжет и не опаляет, и от сего то огня уготованное кандило и свещи возжигаются: но в прочем, присовокупил он, как и откуда явление сие бывает, сказать не могу».

Трогательна его духовная радость в ночь пасхи, когда народ с возженными свечами, во время литургии, наполняет весь храм Воскресения. «Прекрасное зрелище в восторг и радость благочестивого приводящее! Мати церквей св. Сион видим был тогда, аки твердь неба, неисчетными светил своих блистающ огнями, паче же светил просиявал славою Господнею и торжеством пришедших от запада и севера, моря и востока чад своих, прославлявших воскресение его. Многие из сих при возглашении: со страхом Божиим и верою приступите, приступили и были причастники тела и крови Христовой».

Иеромонах Мелетий особенно занялся подробным описанием храма Иерусалимского, во всех его частях и размерах, называя даже все главнейшие его иконы, с означением каковы они по живописи и отколе поступили в святилище; большая часть их оказалась русскими. Сие описание тем драгоценнее ныне, что оно последнее до пожара 1807 года, истребившего все внутренние украшения храма. Некоторые мнения Мелетия касательно древней местности Иерусалима едва ли не справедливы, наипаче о Голгофе, которая, как он полагает, во времена Спасителя, была вне города (принимая город только в смысле крепости Сионской), а не вне самого Иерусалима: это очень вероятно, потому, что в окрестностях, далее Голгофы, к северу и западу, видно и теперь много развалин: объем древнего Иерусалима становится чрез то гораздо обширнее, и понятнее его огромное население, которое бы не могло вместиться в нынешней тесной ограде, даже и с прибавлением к оной Сиона. Сверх того Мелетий, доказывая из Евангелия, что Голгофа нигде не названа горою, а только местом, справедливо предполагает, что она не была местом обычной казни преступников, а только лобным т. е. возвышенным, известным местом, подобно как в Москве лобное, и предпочтительно была избрана для совершения суда над Царем Иудейским, ибо и Евангелие указывает на нее как на нечто особенное, говоря: на месте называемом лобным. Он очень основательно замечает, что сад старейшины Иудейского Иосифа, не мог находиться, вместе с изготовленною для него гробницею, близ позорного места казни. Имя же горы Голгофы могло произойти от земляной насыпи, коею Адриян завалил утес гроба и само лобное место, и которую впоследствии разрыла Елена. Все сие очень замечательно и сообразно с местностью.

Меня же, при чтении книги Мелетия, поразило и вместе тронуло одно обстоятельство. В 1794 году паломник наш видел как архиепископ Петры Аравийской, добродетельный Мисаил, выносил из Св. гроба Св. огонь великой субботы, что и тогда вероятно было доверено святителю, по уважении к его летам и святости, а в 1830 году, через 37 лет, после стольких разительных переворотов Запада и Востока, посетивши Иерусалим, видел я при совершении священного обряда того же старца, как бы некое дивное существо, не причастное законам человечества, коим благословило Провидение Св. землю. Даже и доныне сей великий светильник блистает в церкви Иерусалимской.

Мы имеем и в нынешнем столетии два русских путешествия в Св. землю, которые хотя совершены и написаны также в духе благочестия, но далеко отстоят, по образу своего изложения, точности и занимательности, от путешествий Барского и Мелетия. Первое из них предпринято было двумя Калужскими дворянами Вишняковыми и купцом Новиковым, прямо в Иерусалим, в 1804 году и окончено в 1805. Второе же более обширное, ибо оно простиралось в Египет и на Синай, и более замечательное по обстоятельствам времени, совершил в 1820 и 1821 годах, при самом начале Греческого восстания, крестьянин графа Шереметева Кир Бронников. Любопытно видеть, из его простосердечного рассказа, первые смятения греков и всеобщий страх на островах архипелага, и приготовления к защите многочисленных иноков горы Афонской, обители коей он последний описал до их разорения; оттоле принужден уже был возвратиться в Россию, кругом всей Мореи чрез Триест.

Около сего же времени несколько русских путешественников, более именитых, один за другим посетили Св. землю, но, к сожалению, они не оставили нам ее описания. Так около 1820 года барон Икскуль, в течение трех лет, странствовал по востоку в Египте, Аравии, Палестине и Сирии, и употребил свой необыкновенный талант живописи на собрание прекраснейших видов того края, которые однако же не напечатал. В 1820 году князь Авалов, родом из Грузии, посещал Египет и Палестину, и с большой опасностью возвратился через Анатолию в свое отечество: и в том же году нынешний министр юстиции Д. В. Дашков, которому поручено было тогда от нашего посла в Константинополе осмотреть все консульские посты в Леванте, посетил Иерусалим и одарил нашу словесность кратким отрывком из своих записок, напечатанном в Северных цветах 1826 года, который возбудил вместе с общим вниманием и сожаление, что почтенный автор не хотел более поделиться своими впечатлениями с соотечественниками. Посланный же тогда при графе Дашкове по высочайшему повелению академик Г. Воробьев для снятия видов и планов с храма Иерусалимского, постепенно печатает теперь некоторые из своих многочисленных рисунков и, кроме того, познакомил прелестными картинами жителей северной столицы с раскаленными окрестностями Мертвого моря и с внутренностью храма Воскресения, Голгофы и Вифлеема, и со зрелищем Св. града.

Наконец, после жестокой десятилетней борьбы греков с империей Оттоманской, привел и меня Господь посетить живоносный искупительный гроб его, видеть бедствие и упадок сей великой святыни и описать ее по мере слабых сил моих.

С лесистой вершины Эмине-Дага открылись воинству русскому благословенные долины Румелии: они бежали к полдню от подошвы гор, и вслед за ними пламенно стремились взоры в Цареградскую даль. Открылось и Черное море, несущее флот наш к стенам Мисемврии, которая пала в тот миг, когда повеяли на высотах знамена русские, и увлекла за собою все поморье, расстилавшее пред очами живописный чертеж своих заливов. С вершины гор, одним мановением руки, назначены были на земле и на водах победные пути наши, которыми скоро мы устремились. Сильно затрепетало у каждого из нас сердце в сию торжественную минуту; все были глубоко проникнуты чувством отечественной славы. Старшие генералы окружили военачальника, который впереди всех открывал путь, и громкое ура откликнулось ему в горах. Балкан впервые внял сему клику, которого не забудет, и приветливо встретил наших воинов. Христианские жители гор с хлебом и солью поклонились победителю и радовались русской славе.

В открывшихся долинах Фракии, под навесом перешагнутого Гема, стояли полки наши, гордо взирая на горы, жадно на долины, и с благоговением внимали торжественным гимнам, впервые раздавшимся при громе оружия, по южную сторону хребта: ратники Олега и Святослава были язычники! – и, под священные звуки сего благодарственная молебна, сдавались в тот же день четыре города, ключи всей Румелии: Анхиало и Бургас, Аидос и Карнабат.

По двухнедельном отдыхе в Аидосе, войска двинулись к Селимне; там нанесен был последний удар силам турецким: – их более не видали. Ямбол встретил нас со крестами, Адрианополь сдался. Вечером 6 августа мы к нему подступили; величествен был издали его вид с последних хребтов Буюк Дербента. Высокие минареты великолепной мечети Селима, двумя резкими чертами рассекали ясное небо по направленно Царьграда, как бы воздушные ворота, открывавшие нам путь чрез порог ислама. По роскошной долине расстилался обширный город, на цветущих берегах Арды, Тунджи и Марицы, окруженный садами. Главнокомандующий взъехал на высокий курган и, обозревая местоположение, увидел на соседних высотах земляные окопы: «эти укрепления, сказал он, должны быть очень древни, потому что обращены против Адрианополя»! Много русской славы заключалось в сих кратких словах.

На другой день, вторая столица империи выслала пашей своих, договариваться с победителями: от них требовали сдачи города и всего оружия, и выхода турецких войск. – Они пришли еще раз, прося сохранить оружие, и получили тот же ответ. Между тем прискакал гонец из Константинополя и третий раз они явились, с письмами к главнокомандующему от послов французского и английского, которые ходатайствовали за Порту и предлагали свои услуги. – «Я знаю только своего государя и его монаршую волю, а не послов чужестранных!» отвечал граф, и велел направить пушки на город. Войска двинулись занять главную высоту над мечетью Селима. Христианские жители столицы толпами выбежали им на встречу. Тогда велели песельникам идти вперед, и русский народный напев был знаком покорения Эдрене.

Главнокомандующий, окруженный только своею свитою, подъехал к обширным казармам, устроенным вне города. Полки турецкие должны были, по условию, для нас их очистить, оставив свое оружие и город; но они еще были наполнены солдатами, которые устремились в бегство при появлении нашем, и странно было видеть несколько тысяч бегущих пред горстью людей. Три дня были даны сроком Адрианополю, для совершенного его очищения от неприятелей. Войска наши стали сзади и спереди его на царьградской дороге. Главная квартира расположилась на берегу Тунджи, в прекрасной яворовой роще, окружавшей сады и остатки Эскисарая, древних палат султанских.

Дворец сей, в котором целое столетие властвовали султаны Оттоманские до покорения Константинополя, ныне совершенно оставлен и разорен; его обширные развалины обнесены стеною. Башня с каменными пристройками, более других уцелевшая, служила жилищем самим владыкам. Она походит на опустевший монастырь и украшена внутри грифельными плитами. Помост ее был из мрамора; красивый водоем, ныне увезенный в Россию, стоял на средине второго яруса, в который ведет высокое наружное крыльцо: над главными дверями роскошные изваяния из мрамора. Верх башни деревянный, и очаровательный вид открывается оттолъ на Адрианополь.

По левую сторону двора, отдельное здание заключает в себе залу дивана; по правую выстроен новый, летний дворец, состоящий только из четырех покоев, живописно украшенных в восточном вкусе, с примыкающими к ним серными ваннами. Дворец сей был назначен жилищем для двух наших полномочных, которые прибыли из Одессы. Сам главнокомандующий занял малый домик вне ограды, принадлежавший смотрителю замка, и таким образом, в объеме древних палат Мурата, Баязида и Магомета, заключен был последний мир с их потомком. Остальные части сего здания: службы, гаремы и бани, представляли только обширную груду развалин посреди садов.

Высокий, каменный мост, величественной архитектуры, чрез реку Тунджу, соединяет Эски- Сарай с Адрианополем. Город сей, как и все прочие в областях Порты, тесен улицами, не имеет хороших зданий и только, по многолюдству и обширности, может называться столицею. – Множество садов и фонтанов освежают в нем воздух, и счастливое местоположение на берегу трех рек делает его приятным для жизни. Веселые дачи консулов и пашей разбросаны по обеим сторонам живописной Марицы, древнего Гебра, главнейшей из рек Румелийских. Посреди города, великолепный крытый базар Ахмет паши, служит средоточием всей внутренней торговли сего края. Живо отражается Восток в роскоши его товаров и на лицах беспечной толпы продавцов и праздношатающихся, в ярком хаосе сего торжища. Много русских денег осталось в его лавках, ибо каждый хотел принести на родину хотя малый образчик славной своей купли в столице Румелии, и быстро поднялась торговля города в течение трехмесячного пребывания войск наших; даже купцы иностранные стали стекаться на сию военную любопытную ярмарку, из Константинополя и других мест, и оживили новый франкский базар в Рустан паше.

Из множества мечетей, которыми усердие султанов наполнило Адрианополь, три особенно достойны внимания. Первая, великого Мурата на базаре, служит по своей обширности главным святилищем города; мечеть Баязида равно замечательна своею громадою и величественным характером зодчества; но мечеть второго Селима, почти на крайнем холме Адрианополя, затмевает все другие; отовсюду видимая и с каждой точки зрения более и более восхищающая своею стройностью, она возвышается надо всем Адрианополем, как здание лучших времен и другого просвещения. Когда султан Селим хотел, по примеру предков, воздвигнуть новый храм, диван и улемы представили ему, что отцы его сооружали святилища не кровными деньгами мусульман, но корыстью неверных. Остров Кипр, принадлежавший в те дни Венециии, был назначен предметом добычи и под стенами Никосии, кровью христианской, положено было первое основание мечети.

Вкус Азии и Европы соединился в этом здании, чтобы сделать оное предметом любопытства всех путешественников и образцом зодчества Оттоманского, ибо оно предпочитается даже знаменитой в Царьграде мечети Солимана. Четыре легких, высоких минарета, стройно подымаются по углам мечети. Правильным своим расположением они закрывают друг друга, обманывая взоры путника: два только минарета являются идущему из России, и не более трех с царьградской дороги. Три балкона перерезывают на три яруса величественный стан сих восточных башен. Они горят пламенными венчиками, когда мусульмане потешными огнями освещают минареты.

Роскошный фонтан бьет посреди обширного преддверия, которого четыре портика обставлены множеством драгоценных столбов. Мраморными изваяниями украшен главный вход во внутренность мечети, вполне соответствующую ее наружному величию. Восемь столбов поддерживают пространный купол, имеющий 12 сажень в диаметре, но до такой степени легкий и стройный, что если бы не испещряла его золотая живопись, можно было бы принять оный за свод небесный, ибо тот кто стоит посреди мечети не чувствует над собою купола. Под его навесом и вокруг фонтана, бьющего над помостом, висят бесчисленные лампады; исполинские буквы стихов Корана начертаны на стенах, чтобы невольно класть молитвы на уста, немеющие от изумления, посреди сего храма.

Через три дня главнокомандующий торжественно вступил в Адрианополь и слушал благодарственный молебен в соборной церкви, которая находится внутри города в древней крепости, ныне приходящей в совершенный упадок. Почтенный митрополит Герасим, в полном облачении, со всем духовенством, встретил графа во вратах митрополии и по совершении литургии, во время коей русский хор вторил греческим молитвам, он всех пригласил в свои покои, чтобы угостить завтраком.

Сия митрополия, бедная утварями, как и вообще все церкви греческие в областях Порты, не смотря на скудость свою, содержит от себя больницу, по примеру других архиерейских обителей. Нигде не встречались мне в таком убожестве храмы Божии, как на пространстве Болгарии и Румелии, в селениях и городах единоверных и единоплеменных нам жителей.

Невозможно было различить снаружи церкви от простого сарая, и даже внутри оных самый бедный иконостас едва свидетельствовал, что они посвящены молитве. Многие не имеют не только утвари, но даже церковных славянских книг, и, не смотря на сие бедственное положение духовное и гражданское, простодушные болгары, ревностные к вере отцов, стекаются в свои святилища, по древней памяти христианства, которое угнетено в сих краях до высочайшей степени, какую только можно себе представить.

Уже все лавры сей чрезвычайной войны были пожаты, полки турецкие совершенно рассеяны, путь к Царьграду открыт занятием Кирклисса, Визы, Иниады, Мидии, Чорлу, в которых расположилась армия наша. Казаки передовой цепи доезжали даже до Родоста, на берегах Мраморного моря, отстоящего только за 12 часов от столицы.

Покорением Эноса установилось свободное сухопутное сообщение между двумя флотами, черноморским и средиземным, который стерег Дарданеллы. Все, чем только могла польстить слава, о чем могла гласить молва, исполнилось для победоносного оружия нашего. Оставался один желанный мир и тот был заключен. Через десять дней после нашего прихода явились полномочные Порты и несколько позже прибыли наши, морем из Одессы чрез Бургас. Турки, уступая области и города в Азии, упорно стояли за каждый уголок земли в Европе, и боялись подвергнуть себя казни, самовольным согласием на требуемую контрибуцию, не испросив прежде разрешения от султана. Еще десять дней срока были им даны великодушием победителя и по упорству, сродному туркам, только в последний миг назначенного дня, пришли они изъявить свою покорность: 2-го сентября подписан был мир; мы остались ожидать взаимных ратификаций в Адрианополе.

Странную и величественную картину представлял город сей, во время пребывания нашей армии. Два враждебные народа, искони привыкшие ненавидеть друг друга, по разности веры и по воспоминаниям кровопролитных битв, около двух лет разившие друг друга от Дуная и до Эдрене, – мирно встретились в стенах сей покоренной столицы, под благодетельным влиянием военного порядка. В течение трех месяцев, ни малейшая распря не вспыхнула между ними, никакая черта безначалия и буйства не уронила характера русского. Необычайность сего состояния, которая невольно поражала на каждом шагу иностранцев, из любопытства стекавшихся в Адрианополь, начинала под конец казаться делом совершенно естественным. Казалось, что Русские были зваными гостями и что оба народа воевали так долго единственно для того, чтобы мирно поторговать на ярмарке Адрианопольской. Солдаты наши, по свойственной им способности, уже успели составить себе ломаный язык, которым могли они выражать самые необходимые вещи, и турки ласково зазывали их в кофейни, говоря: добре, добре Москов! Две разительные черты обоих народов: врожденное расположение славянина к семейному, домашнему быту, и приобретенное стремление турок к гражданской оседлости, скоро явились наружу, когда сошлись они, на время сложив оружие.

Между тем мятежный паша Скодрский, не принимавший прежде участия в войне сей, внезапно подступил со своими албанцами к Софии и расположился позади нашей армии, на сообщениях ее с Сербией, коварно изъявляя ревность к Порте и угрожая нам во время мира. Но урон, нанесенный ему малым отрядом нашим, пришедшим из Валахии, скоро усмирил его, и он оставался в покое до отступления русских войск, более страшный султану, который сам опасался его грабительства. Тем страннее только казалось пребывание наше посреди империи Оттоманской в совершенном мире с ее жителями, во вражде с султаном и в последствии с непокорным ему пашою; но сия благосклонность народа к победителям, ясно доказывала общую нелюбовь подданных к султану и всю шаткость основания сей некогда воинственной державы, которая, получив оседлость, потеряла силу.

По истине, нигде держава сия не утверждена с меньшей прочностью, как в Румелии и вообще в Европейской своей половине. Самая большая и лучшая часть жителей исповедует Христианство, так что между десяти селений болгарских, находится одно лишь турецкое; в Адрианополе и других городах, в равном количестве, обитают оба народа. К тому же племя Болгарское доблестно и владеет оружием; оно не утратило, подобно грекам, своей первобытной свежести, ибо рука завоевателей захватила его не в истощении дряхлой старости, но в полном цвете молодости, как и сербов, и совратившихся к магометанству босняков и албанцев; она положила на него тяжкое ярмо свое, как некий чудный сон, от которого пробуждаются, не чувствуя полета столетий.

Партия янычар, еще существующая на пространстве всего государства, особенно была сильна в Адрианополе и даже имела тайные сношения со столицей, в которой едва не вспыхнул сильный мятеж, во время предупрежденный. Многие из старых янычар, встречая на улице русских, показывали тайно свои знаки, и просили отомстить за собратий, обещая подать сильную помощь. Таким образом, многолюдство христиан и расположение мусульман, озлобленных против султана за его нововведения, были нам чрезвычайно благоприятны и никогда, быть может, не повторятся подобные обстоятельства.

Однако же болезни начали распространяться в полках наших и многие заплатили недугом дань чуждому климату. Сердце сжималось при виде столь цветущей армии, изнемогающей в стране, которую она завоевала почти без кровопролития. Окрестности Визы и Мидии были самые убийственные по своей атмосфере. Частые похороны встречались в тесных улицах Эдрене, и свежими могилами вздымалась земля покоренная. Редким счастьем уцелевший, без малейшей болезни, посреди недужных, я принужден был иногда принимать последний вздох моих друзей. Сколько близких сердцу, с которыми сошелся я в достопамятных обстоятельствах войны сей, угасли во цвете лет! Вправо от царьградской дороги, на болгарском кладбище, еще видны высокие кресты их и на мраморных плитах иссечена им погребальная надпись. Быть может, кто-либо из соотечественников, увлеченный на чужбину, посетит пустынный приют сей за вратами Эдрене!

Тогда, расположенный грустью и навыком долгих лишений к предприятию трудному, решился я следовать, наконец, давнему влечению сердца и, преодолев любовь к родине, которая меня к себе манила, пуститься в новый, дальний путь, от ранних лет начертанный в моих мыслях, к священной цели, которой уже не мог миновать на жизненном поприще.

Желая сохранить в тайне мое намерение, я искал свидания с тем, кто один только мог дать мне разрешение на мой помысл. Около полуночи, сидя один перед палаткою в роще Эскисарая, я наслаждался прохладой и смотрел, как постепенно отходил к покою шумный стан. Все засыпало, только в окнах дома главнокомандующего еще мелькал огонь. Теперь или никогда, подумал я и скрепясь сердцем к нему пошел.

В глубоких размышлениях ходил по комнате граф; удивленный моим поздним приходом, он остановился и спросил: чего я хочу? «Я пришел просить вас о позволении разрешить давний обет» сказал я. – Какой обет? возразил граф. – «Идти в Палестину!» – Обдумали ль вы свою просьбу? спросил он. – Обдумал и повторяю». – Но вспомните всю трудность подобного путешествия. – «Граф, я испытал себя, и вы сами для меня облегчили половину пути. Не могу миновать Иерусалима. Может быть, когда возвращусь на родину и привыкну снова к ее привольной жизни, мне труднее будет достигнуть сей цели. Теперь я в самом цвете молодости; никакая болезнь меня не коснулась в столь знойном климате; а путешествие, о трудностях коего вы упоминаете, не тягостнее будет двухлетней войны. Чего же мне ждать еще?» – Фельдмаршал с большим вниманием слушал слова мои, но не прерывал молчания. «Быть может, продолжал я, желание мое, которое не в духе нынешнего века, показалось вам странным, но граф, я решился». – Он схватил меня за руку и сказал: «никогда то, что касается до религии, не может мне казаться странным; если когда-либо я заблуждался в молодости, то давно уже опыт меня обратил, и если теперь совершил что-либо счастливое, то единственно по той надежде, которую имел на провидение». Он был растроган, обнял меня и продолжал: «мне нравится в вас сие влечение, и я испрошу вам соизволение у государя императора». Исполненный благодарности, я говорил ему: «там, на Востоке, назову я утесненным христианам того, кто победил их притеснителей и скажу им, что когда-нибудь и они могут ожидать облегчения своей участи». – «Не мешайте суетного с воспоминаниями божественными, прервал он; что мои успехи там, где все наполнено великим именем Христа»! – «Но граф, возразил я, разве вы не хотите, чтобы имя ваше было написано вместе с другими, в поминовениях поклонника над гробом Спаса?» – «Так, сказал он с благоговением, я прошу вас, чтобы вы записали там имя Иоанна». – «Я прибавлю только Забалканского, отвечал я, не для вас, но для отечества»; и так поминают его иноки иерусалимские, но в молитвах заздравных, а не погребальных. Чрез шесть недель я уже имел высочайшее разрешение.

В половине октября привезены были взаимные ратификации, из Петербурга и Константинополя, и праздновали в Адрианополе желанный мир. – Часть войск выстроилась в роще Эски-Сарая; конный отряд наш провожал полномочных турецких до жилища главнокомандующего, где, в присутствии всех старших чинов, разменены были ратификации и фельдмаршал вышел объявить о том войску. В тот же вечер сожжен был великолепный фейерверк, на обширном пустыре между Эски-Сараем и казармами. Три шатра разбиты были для угощения полномочных Оттоманских; жители Адрианополя оставили почти пустым свой город и пришли подивиться столь чудному для них зрелищу; но их более занимали своенравные приливы и отливы пламени, нежели мысль, что потешные огни русские горят пред дворцом их древних султанов, которые сами воевали некогда под стенами Вены. В пять рядов расположен был сей занимательный фейерверк, имевший свое аллегорическое значение. – За линией фонтанов, осветивших первый план картины, кипели вокруг яркого солнца бесчисленные колеса, как бы невидимой, огромной колесницы триумфа, и за ними ряд трофеев поднялся в голубых пирамидах, по праву принимая образ сих вечных памятников, ибо вечность есть также достояние славы. На конце светлого поприща величественный храм мира восстал из пламенной стихии, и между его легкими столбами, в ярких огнях, встретили друг друга два венчанные имени, которых появление возбудило общий восторг. Нисколько тысяч ракет, букетом исторгшиеся из-за храма, при гуле многочисленных орудий, при непрерывном беглом огне, и одно громкое ура, потрясшее воздух Эдрене, запечатлели конец вражды двух обширнейших в мире держав.

Прежде отступления войск, сановники Порты пожелали видеть стройные их маневры, и главнокомандующий поспешил удовлетворить сему любопытству ко славе русской. На пространном поле, позади Эски-сарая, совершился смотр, и снова стеклись изумленные болгары и турки, которые уже три месяца жили в чуждой для них сфере, напоминавшей им волшебные сказки Востока. – Не более 20,000 было в строю, но они казались огромным полчищем. Сам фельдмаршал вел их церемониальным маршем мимо полномочных, смятенных величием победителей, и, преклонив пред ними русское знамя, осенил оным, в лице их, закатившуюся луну.

Посреди легких минаретов и высоких кипарисов живописного Эдрене, статный вид русских витязей не казался чуждым сей восточной картине, ибо им самим не было странно видеть себя пред мечетью Селима и дворцом Мурата. Таково врожденное свойство воина русского, считать уже своим каждый участок земли, на который только ступила нога его, и так, в долинах Румелии и на снежных вершинах Тавра, слава сроднила его величавую наружность с красками каждого неба и края, подобно как его оружие соединило сии края меж собою.

Так, из Бургасского залива, суда наши принесли, от военачальника русского, повеление паше Требизондскому смириться пред другим победителем Востока. Так иной корабль был послан им из столицы, чрез неприступные Дарданеллы, чтобы снять запрещение с их устья и возвратить в Грецию флот, стоявший при Тенедосе; так и чрез все пространство Малой Азии носились гонцы наши, от вождя к вождю, которые вторили друг другу гулом падения столиц Румелии и Анатолии и, грозными объятиями своих полчищ, сжали от севера и востока державу Оттоманскую. На перепутье их трепетал Царьград, пораженный ужасом с двух земель и с двух морей, не будучи в силах разорвать сии железные сети, которые исчезли по мановению одной великодушной десницы.

Еще три недели после размена ратификаций оставались мы в Адрианополе, в ожидании ключей крепости Журжи, и между тем постепенно начали возвращаться в отечество некоторые полки. Грустно было мне прощаться с товарищами и, желая им счастливого пути на родину, вспоминать о той отдаленной цели, мимо коей лежал для меня единственный путь к возвращению, чрез столько морей и пустынь. Много пострадало сердце на сих горьких прощаниях, ибо оно еще не свыклось со своим обетом по слабости человеческой; часто, проводив близких за крутой мост Эски-сарайской рощи, я мыслил, что уже вечная черта нас разделяет. Таким образом, не радовало меня ожидаемое всеми выступление из Эдрене, ибо оно ни к какой цели меня не подвигало.

До выхода главной квартиры, многие из ее генералов хотели изъявить праздником свою признательность любимому ими начальнику. Новый фейерверк зажегся в честь его на полях Эски-сарайских, хотя менее удачный; но первый изображал славу целого отечества, последний только подвиги вождя. Те, которые следовали за ним на полях победы, в течение незабвенной войны 1829 года, с живым участием читали в одной непрерывной цепи, огненные имена покоренных городов и одержанных побед: Кулевча, Силистрия, Журжа, Камчик, Мисемврия, Бургас, Анхиоло, Аидос, Карнабат, Селимно, Ямболь, Кирклисса, Мидия, Виза, Чорлу, Адрианополь и Энос ярко горели в воздухе; кровью были начертаны имена сии на земле Оттоманской, пламенными буквами на сумраке Адрианопольского неба воспоминанием славы в сердцах победителей.

Наконец, в день архангела Михаила, войска оставили Адрианополь, ознаменованный эпохою Русской славы. Зимняя буря, снега и метели, необычайные в сем климате, внезапно явились после грома и дождя, и два дня преследовали полки наши на дороге к пустынному Бургасу, где стала главная квартира. Войска расположились зимовать в окрестностях, у подошвы Балкана до Селимны. Около месяца сбирался я в путь, ожидая первого случая, чтобы плыть в Константинополь.

Новые, тяжкие прощания ожидали меня в Бургасе, но уже сердце мое стало привыкать к ним, по частому повторению сего горького чувства. На меня уже смотрели, как на человека совершенно чуждого обществу, который навсегда его оставляет, и связи дружественные охладели; заблаговременно почувствовал я свое одиночество. Скрепясь духом отплыл я в половине декабря к Бургасу, на знаменитом бриге Меркурие, снискавшем вечную себе славу, и перешел на адмиральский корабль Пармен, стоявший вместе с эскадрою нашего флота в заливе Сизополя.

Там, найдя на рейде австрийское судно, идущее в Константинополь, я ожидал только попутного ветра; но сильная непогода свирепствовала на Черном море, метели и туманы застилали горизонт и, в течение двух недель, не было пути ни к Царьграду, ни к Одессе, хотя сии два направления требовали совершенно противных ветров. – Некоторые из генералов наших, которые отплыли из Бургаса в Одессу еще в исходе ноября и начале декабря, возвратились опять в заливе Сизополя, претерпев страшны и непогоды и опасность, ибо их паруса замерзали, и люди не в силах были от холода управлять снастями. Несколько подобных путников, жаждавших земли отечества, собрались на эскадре, где находили утешение в радушном гостеприимстве контр-адмирала Скаловского и его офицеров, и таким образом вместе встретили мы праздник на судах.

В сие время военный корабль, на котором я находился, получил повеление идти в Царьград, дабы привести обратно чрезвычайного посланника графа Орлова, отправившегося в сию столицу в день выхода нашего из Адрианополя; я воспользовался благоприятным случаем. – Накануне нового года тронулся корабль, но, не смотря на малое расстояние от Бургаса до Воспора, медленно было наше плавание. Совершенное безветрие заменило сильные непогоды и, при густом тумане, трудно было проникнуть в тесное устье пролива, чрезвычайно опасное, потому что другой обманчивый пролив, подле настоящего, увлекает иногда на отмели неопытных плавателей. Наконец, вечером на шестой день, достигли мы желаемой цели.

Гордо взошел в устье Воспора, осмидесятипушечный корабль Пармен, в торжественный час, когда внутри его совершалась вечерня Богоявленского сочельника. От времени до времени громкая музыка раздавалась на палубе, скликая к берегам Азии и Европы любопытную толпу мусульман. Удивленные сим новым для них зрелищем, они выбегали из многочисленных замков поморья, между которыми величественно развевался военный флаг наш. В живописном селении Буюкдере, против посольского дворца, стал на якоре корабль и был приветствован залпом орудий балтийского фрегата Княгиня Лович. Для сердца русского лестно было видеть соединение судов, пришедших от двух краев России, пред Оттоманской столицей.

На следующее утро продолжал я на катере путь к Царьграду. – Что может быть очаровательнее живописных картин, постепенно развивающихся по обеим сторонам тесного пролива? Берега его, хотя посреди зимы, покрыты были зеленью, которая странно поражала взоры после снежных вьюг Черного моря, и кипарисовые рощи, заменяющие в сем благотворном климате наши мрачные сосны и ели, не позволяли путнику, при ясном небе, распознать времени года. Из-за изгибов пролива, как бы из-под завесы, беспрестанно выдвигались новые виды: то слободы и веселые мызы именитых турок и фанариотов, или их живописные кладбища; то древние башни замков Азии и Европы, которыми оковал магомет Воспорские воды. Берега Анатолии более украшены природою, рука человеческая виднее на берегах Румелийских; но те и другие мелькали восхищенным взорам, как бы исторгаясь из волн по манию волшебного жезла, мало по малу приготовляющего странника к великолепнейшему зрелищу в мире – Царьграду!

Тот, кто не видал сей дивной столицы Востока, тщетно будет представлять ее своему воображению: никакое перо, никакая кисть не в силах изобразить столь роскошной картины. С правой стороны берег Европы, более и более укращаясь зданиями, превращается, наконец, в обширный город своенравного зодчества, испещренный яркими красками, на скате горы, которой вершина увенчана кипарисами. – Здесь, в одну живописную массу, сливаются Топхана, Галата и Пера. Залив сладких вод, по-гречески: золотой рог, покрытый лесом бесчисленных мачт и вполне достойный своего имени, отделяет роскошное предместье от самого Царьграда. На средине картины, очаровательный мыс сераля завлекает воображение во глубину мрачных, кипарисовых рощ, осеняющих многочисленные гаремы и дворец султанов; и на краю необъятной столицы, утомляющей взоры сонмом куполов, минаретов и башен, дико рассеянных на семи холмах, – могущественно подымается обширный купол св. Софии, как небесный щит, которым некогда осенен был град православия. Но четыре минарета опозорили ныне ее святыню, и невольное чувство уныния стесняет сердце при виде луны, заменившей первобытный крест ее. Левее, на средине пролива, оживленного бесчисленными челноками, одиноко встает из пучины башня Леандра, как бы на память древней любви; еще левее, веселый город Скутари, широким мысом вдаваясь в волны, означает устье Воспора, теряющегося в синей равнине Мраморного моря, которое усеяно островами Принцев. За ними дальний берег Анатолии, голубыми горами рисуется на ясном небосклоне.

Но сколь ни мощно очарование, есть и против него заветная сила, подобная тем тайным словам, которые разрушали некогда самые грозные заклятия чародеев. Ступите на берег – и все исчезнет! Пройдите несколько шагов по тесным и мрачным улицам Галаты, взгляните на общую картину разрушения, повсюду поражающую взоры; вмешайтесь в шумную толпу всех племен, которые принесли, в общий склад нового бытия своего, одни только первобытные свои пороки, и нравственное негодование омрачить в глазах ваших красу природы.

Хотите ли еще более разочарования – на быстром челноке переплывите в сам Царьград, о котором столько гласит молва, и что же первое вам представится? – смрадные неправильные закоулки, безобразные здания, обломки, или выгоревшие участки вместо площадей. Одни только обширные базары, под сводами коих разложены богатства трех частей света, показывают, чем бы могла быть в других руках сия столица, созданная для средоточия вселенской торговли. Одни только мечети, почти все бывшие церквами, свидетельствуя о рвении двух религий, величественно возвышаются в толпе несоответствующих им строений, и несколько общественных заведений видны посреди общих развалин; ибо как назвать иначе город, где беспечность правительства и коренная лень жителей ничего не поддерживают, равнодушно ожидая грохота одной повалившейся стены, чтобы подле начать строить другую? Куда исчезли все дворцы Царьграда? Неужели зодчество византийцев, столь тяжкое в их храмах, не могло ничего воздвигнуть для жилища вельмож, кроме безобразных домов, которыми наполнен Константинополь, когда в тоже время Запад славился своими замками и дворцами? – Или рука времени и оттоманов все истребила? Ныне ветхая сия столица напоминает более, своими остатками, временные следы всемирной ярмарки, на которой стекавшиеся народы воздвигали себе жилища, по расчету дней, а не столетий.

Пера, жилище франков, еще могла бы нисколько помирить нас с Царьградом своими зданиями, хотя выстроенными совершенно в Азиатском вкусе, если только не отклоняться от главной, крестовой улицы, оживленной домами всех посланников; но она сделалась ныне добычею пламени. Приятно было видеть все царственные гербы Европы, стеснившиеся в одной шумной улице, и представителей стольких народов, старавшихся затмить друг друга великолепием. Но еще лестнее была для русского величественная простота посольства нашего, которое без праздников, без суетного блеска, господствовало не только над всеми миссиями в Пере, но и в Константинополе над племенем оттоманским.

Никогда дотоле имя наше не было в такой силе и славе на Востоке, и не один страх действовал на турок. Пораженные успехом оружия, они еще более изумлены были великодушием победителей и с покорностью смирялись пред роковыми завоевателями, которые, по их словам, одни достойны были карать мусульман. Большая перемена произошла в народе, в последнее десятилетие. Он уже не смотрел с диким фанатизмом на франков; напротив, старался перенимать их нравы и одежды, и безоружный европеец мог ходить свободно по базарам Царьграда, но за мундиром русских всегда стремилась любопытная толпа. Странно было встречать, на улицах Перы, статных ординарцев различных наших полков, идущих представляться посланнику, как будто в северной столице нашей. Но и Царьград в 1830 году имел вид только южной столицы России. Опытность и ласковое обращение бывшего там министра, мужественный вид и смелый дух чрезвычайного посланника, давали сильный перевес делам нашим в Турции, и казалось не в уединенных казармах Рамис-чифлика, где таился грустный султан, но во дворце посольства русского, решались судьбы империи Оттоманской.

По пятницам всегда можно было видеть сего некогда грозного Владыку, и любопытная толпа стекалась около полдня в Рамис-чифлик, чтобы взглянуть на торжественное шествие Махмуда, по внутренней галерее казарм в полковую мечеть. Но с переменой нравов и одежд оно утратило свое великолепие. Два ряда солдат гвардии, едва вышедших из малолетнего возраста, на которых лежала вся надежда Оттоманская, стояли по обеим сторонам верхней галереи, начиная от покоев султанских, кругом четырехугольного здания, до противолежащей им мечети. Молодые полковники и адъютанты, большею частью из любимцев султана и не старше 20 лет, приводили в порядок нестройную толпу сию. Махмуд, не надеясь преодолеть упорства мусульман, в которых предрассудки утверждены были годами, окружил себя для большей безопасности молодежью, в уединенном Рамис-чифлике, который предпочитал многолюдному сералю, ибо там был бы он стеснен обычаями двора Оттоманского, искони установленными.

При появлении султана музыка заиграла марш: Мальбруг в поход поехал; двенадцать придворных чинов попарно открывали ход, с поникшей головой, сложив крестообразно руки. Пред ними шел начальник черных евнухов, с обнаженною саблею, позади же еще двое, с курящимся фимиамом, и наконец, сам султан, в сопровождении Рейс-эфендия, Сераскира и других важных лиц. На нем была турецкая военная шинель, оливкового цвета с капюшоном, шитая вся шелковой цыфровкою и золотыми шнурками. Две бриллиантовые звезды с полумесяцем украшали широкую грудь, и сей военный знак отличал почти всех его приближенных: высокая красная скуфья в виде митры, шитая золотом с богатейшим бриллиантовым пером, дополняла стройный наряд сего государя, в котором пышность Востока мешалась с европейской простотой. Правильный нос и большие черные глаза давали величественное выражение бледному лицу его; он медленно озирал толпу, слегка кивая головою, и в чертах его были написаны внутренняя тоска и убийственное сознание своего унижения. Таково было сие царственное шествие, более подобное торжеству погребальному. Глубокое впечатление производит на сердце зрелище земных владык, когда рука провидения тяготеет над ними. Махмуд, окруженный древним великолепием сераля и всею пышностью оставленных им обрядов Востока, внушил бы только благоговение, свойственное величию царскому. Но Махмуд, сокрушенный в сердце своей империи, исполненный вместе чувством своего бедствия и величия, Махмуд, наследник славы Муратов, Селимов и Солиманов, на котором в сей роковой миг лежала вся пошатнувшаяся судьба блистательной Порты, заставлял забыть потоки христианской крови, которые пролил, наполняя душу невольным, возвышенным к нему участием.

Я нашел в Пере нисколько товарищей двухлетнего похода и радостно обнял молодого Бахметева, с которым делил много сладких и горьких минут, под Шумлою и в Адрианополе. Отрадно было в его дружеской беседе посещать живописные окрестности. Вспоминая военную жизнь, мы на борзых конях носились с ним по красным берегам Воспора, и часто посреди великолепнейшего зрелища природы, мысль о минувшем или о минувших, затмевала в наших взорах сии картины, и мы задумчиво останавливали коней своих над поморьем, стремясь духом в далекую родину. Тогда чувствительнее был сердцу обет мой.

Но я всего более любил посещать с ним большое поле мертвых; кладбище сие, которого каждый кипарис осеняет мраморную чалму, вверенную его тени, служит лучшим гульбищем для жителей Перы. Мрак и тишина его, вместе с очаровательными видами Воспора и Анатолии, которые прорезываются сквозь просеки густой рощи, производили глубокое впечатление на сердце. Быть может сходство кипарисов с мастистыми елями, напоминая дремучие боры родины, влекло меня в погребальную тень их. Быть может нынешнее состояние Царьграда, где все клонится к обширной могиле, разрытой над прахом Византии, для другого отживающего царства, быть может, дух времени и места, невольно действующие на странников, направлял меня к сему тихому пристанищу в той земле, где мертвые лучше живых.

Я не искатель древностей и не с такой целью предпринял странствие. Довольно путешественников прежде меня уже описали остатки Византии; но я не умолчу о тех впечатлениях, которые произвели на мое сердце знаменитые развалины, встречавшиеся на пути к Иерусалиму. У каждого свои чувства, свой образ мыслей, и потому может встретиться что-нибудь новое и занимательное в их излиянии, при зрелище памятников великих, от времени до времени посещаемых любопытными, разного племени и века.

Следы древней Византии рассеяны и смешаны с новейшими развалинами столицы, и много надобно времени, чтобы подробно их осмотреть; по главным из них, можно иметь ясное понятие и об остальных, ибо их только шесть разных родов: храмы и дворцы, столбы и колодцы, водопроводы и стены. Но дворцы, которых именем величают частные дома вельмож византийских, устоявшие посреди обломков, представляют ныне любопытству только одни голые стены, подобно Велисариеву у городских стен и двум другим, на ристалище и близ водопровода Валентова.

Водопровод сей, выстроенный в два яруса, соединяет двадцатью арками два холма Константинополя и принадлежит еще исполинскому духу зодчества римского. Поросшии зеленью и кустами, он и поныне струит живые воды во внутреннем своем протоке, между тем как все древние водохранилища, лишенные воды, находятся под землей, во всей роскоши бесчисленных столбов своих, как тайная память Византии. Во время продолжительных осад, они могли многие месяцы утолять жажду жителей и шесть раз спасали столицу. Теперь же почти все обращены в заведения для шелководства, где толпа детей, мотая шелк, просит милостыни у посетителей.

Одна только, некогда Царская цитерна (Гери-патам-сарай) близ св. Софии, сооруженная Константином и украшенная 336 гранитными столбами, доселе наполнена водою. Есть еще восемь других, из коих одна с 80 гранитными столбами близ мечети Будрума, древней обители Мирэлейской, устроена была императором Валентом, а другая при мечети Эмир-Ахора, с 23 великолепными мраморными столбами, принадлежала некогда славному монастырю Студийскому, которого строгий устав перешел во все российские обители. Но всех знаменитее водохранилище 1001 колонны, так названное высокопарным языком Востока, хотя оно имеет их не более 226. Все они из мрамора, и малые арки, на них лежащие, образуют обширный свод подземелья, ископанного Филостеном, одним из царедворцев Константина. Вероятно, в древности стояло над ним большое здание, о коем свидетельствует обширный пустырь.

Четыре столба, или лучше сказать, четыре остатка столбов, украшавших некогда площади Царьграда, стоят ныне в его тесных улицах, почерневшие от дыма частых пожаров и едва различаемые издали от обгорелых труб или минаретов. С их вершины пали изваяния богов и царей, с их подошвы стерлись имена основателей, и сами они едва могли устоять во свидетельство лучших времен. Столб Аркадия воздвигнут был сим императором на память великого родителя Феодосия, и украшен от подошвы до вершины барельефами, изображавшими победы его над скифами. Один только огромный пьедестал его сохранился и служит жилищем убогому турку, который объявил себя наследником славы двух державных, за деньги открывая приют свой любопытным. Есть еще несколько мраморных ступеней, в пустоте сего обломка, и видны на нем в изваяниях ангелы и орлы. Памятник Аркадия стоял, до 1635 года, посреди его площади (Аврат-базара или женского рынка); но, будучи поврежден от частых пожаров и землетрясений, он заблаговременно был разбит варварским рачением турок, для избежания опасного падения.

Другой красивый столб императора Маркияна, с коринфским карнизом, носит имя Кыз-таши, девичьего, потому что был посвящен Венере и, по суеверию обоих народов, сохранил доселе тайную силу обличать нескромных дев. Одиноко стоит он близ огромного пустыря казарм янычарских, занимавших обширный квартал, которых развалины свидетельствуют о жестокой битве и казни целого сословия. Между цветущими кипарисами сераля еще виден с моря высокий столб Феодосия, воздвигнутый им в память победы над Афанариком, царем Готфов: он не приступен иноплеменным за стенами дворца, которых часть принадлежала некогда к ограде древнейшей Византии.

Но всех примечательнее, по славе своего основателя, столб великого Константина, известный под именем обгоревшей колонны, которой пьедестал застроен с трех сторон уже обвалившимся ныне зданием. Перенесенный из Рима на древнюю площадь сего императора, он составлен был из осьми кусков порфира, скрепленных медными обручами; но удар грома низвергнул статую с вершины и отбил два мраморных куска от самой колонны. Император Мануил Комнин, заменил их кирпичами, как о том говорит сохранившаяся надпись. В последнюю осаду Царьграда суеверная толпа, увлеченная предсказаниями инока, стеснилась вокруг столба сего, с твердою уверенностью, что никогда святой основатель не допустит неверных в столицу, далее своего памятника, и что в роковой миг слетит с его вершины ангел и, вручив пламенный меч одному из малодушных, велит ему разить неверных.

Не далеко от столба Константинова простиралось то знаменитое ристалище, на котором сами императоры не стыдились быть попеременно главами одной из четырех партий враждебных возниц, отличавшихся друге от друга, четырьмя различными цветами, и часто возбуждавших смятения в обширном объеме ипподрома. Обнесенный некогда стенами, он стеснен ныне соседними зданиями. Полагаю, однако же, что широта его сохранилась, ибо великолепная мечеть Ахмета, выстроенная с северной стороны во всю длину его, находится в том же расстоянии от обелисков, в каком отстоит от них с южной стороны Арслан-ханеси, или зверинец, древний дворец Велисария, бывший судилищным местом во дни империи. Я не думаю также, чтобы площадь сия была слишком много обрезана с западной ее оконечности, ибо близко от обелисков начинается уже покатость к Мраморному морю. Памятники сии не могли стоять на средине ристалища: они служили метою, о которую так часто разбивались колесницы, принужденные, по несколько в ряд и на всем скаку, около нее обращаться, чтобы довершить свое поприще у его начала, где ожидали возвращения их старейшины, и сей только восточный край ипподрома, отколе пускались возницы, кажется много застроенным. Ибо вся нынешняя площадь до обелисков, стоящих на противоположном конце ее, недостаточна для разбега колеснице, и судя по широте места, они могли скакать не более как по четыре в ряд.

Два только сиротствующих обелиска остались ристалищу от всей роскоши, с какой постепенно его украшали императоры и которую расхитили крестоносцы и сокрушили турки. Здесь некогда стояли сии дышащие под медью кони, перенесенные из Рима великим Константином на ристалище новой столицы, где долго, разъяренным видом, возжигали они рвение живых своих соперников, доколе не похитила их победоносная Венеция, чтобы, в свою чреду, на время уступит их Наполеону; ибо они, казалось, были созданы только для победной колесницы. Больший обелиск, складенный из кирпича и некогда окованный медью, был поставлен метою ристалищу, Константином Багрянородным. Меньший, весь из одного куска гранита, исчерченный иероглифами, стоит на четырех медных шарах; его пьедестал украшен со всех сторон барельефами, изображающими Феодосия, супругу и детей его на троне, со всем двором, также игры и награды победителей. В тринадцать дней был перевезен сей памятник из Египта, как о том свидетельствует надпись. Между сими обелисками стоял треножник, образованный из трех бронзовых змей, перенесенный из делосского аполлонова храма; но Магомет II, по преданию, сломил тяжелой палицей его вершину, и только до половины своей восстают ныне исполинские, узлами сплетенные змеи. Повесть сия, кажется, однако вымышленной, ибо Магомет умел ценить искусство; правдоподобнее, что один из грубых его преемников, вняв народной молве о сокровищах, будто бы таящихся в бронзовой пустоте памятника, пожертвовал оным своему корыстолюбию.

Замолкли шумные клики и плески ипподрома. Четыре враждующие цвета, различавшие пристрастных зрителей, стерлись вместе с памятью тех, которые основали краткую свою славу на конях и колесницах, по древнему примеру предков, забыв, что времена Олимпиад уже давно для них миновали. Ныне мертвая пустота царствует на забвенном ристалище. Изредка лишь гордый наездник оттоманский, на диком арабском коне, несется вихрем к обелискам и уединенный топот четырех копыт, нарушая на миг торжественную тишину, еще более дает чувствовать утраченное назначение сего ристалища.

Иго оттоманское, обратив в мечети древние, великолепные соборы и монастыри, затворило их для благоговейного любопытства христиан, и тщетно православный странник, скитаясь вокруг их заветной ограды, старается проникнуть взорами во глубину святилищ, сквозь открытые врата, на страже коих стоит суеверие мусульманское. Я нашел, однако же, случай посетить два из самых примечательных. Хитростью нашего стража или ясакчи, который уверил доброго моллу, что он послан с нами по воле Каймакана, для показания сих мечетей.

Первая, на четвертом холме Царьграда, известная ныне под именем Зайрек-джамиси, была некогда богатым монастырем Вседержителя, и выстроена совершенно во вкусе Византийском, напоминая наши московские соборы, тесными куполами и квадратными столбами, которые разделяют на три придела церковь. Главным был боковой северный, и украшался четырьмя столбами лучшего мрамора, ныне забеленными подобно, как и стены. Древний студенец находится близ храма, вместе с надгробным памятником его основательницы императрицы Ирины, супруги Иоанна Комнина. Он состоит из двух больших кусков зеленого мрамора, с полустертыми на них крестами, и сквозь него проведены трубы фонтана. Греки называют его гробом великого Константина, но другие указывают гроб сей на пространном дворе великолепной мечети султана Баязида, выстроенной на древней площади Тавра, и говорит, что пророческая надпись, о падении ислама, таится на сем памятнике.

Другая мечеть, слывущая малою св. Софиею, была основана на берегу Мраморного моря, императором Юстинианом, во имя Серия и Вакха, и примечательна странностью своей архитектуры. Она внутри звездообразна; к средней ее ротонде, над которою поднят остроконечный купол, примыкают восемь продолговатых нишей, в виде листьев георгины. Вся сия фигура и края цветка обозначены 34-мя ионическими столбами желтого мрамора: на первом ярусе колонн, кругом церкви, расположены хоры, и на их архитраве иссечены греческие стихи, в честь Юстиниана и его супруги.

В числе других храмов, обращенных в мечети, самый великолепный и первый похищенный у христиан завоевателем после св. Софии, был величественный собор Апостолов, стоящий посреди столицы под именем мечети Магомета. Султан сей, вновь пересозидая святилище, старался дать ему наружный вид св. Софии, ибо просвещеннейшие из владык мусульманских, будучи поражены величием сего памятника византийской славы, любили избирать его образцом своему духовному зодчеству, и променяли легкость открытых мечетей Востока, на мрачные своды и обширные купола тяжелых храмов Запада. Так, из трех лучших мечетей Царьграда, вновь созданных султанами Баязидом, Ахметом и Солиманом, самая величественная, основанная сим последним близ древнего дворца султанов или Эски-сарая, совершенно напоминает собой великую Софию: но, затмевая наружною красою обезображенный вид ее, она далеко ей уступает в обширности и величии.

На древней площади Августеона, в виду грозных ворот первой ограды сераля, которые дали всей империи название Высокой Порты и украшаются только главами ее врагов, стоит заветный храм сей, неприступный благочестию христиан. С первого взгляда является одна лишь нелепая громада зданий, застроенная с трех сторон, и только с южной совершенно открытая. Но когда взоры, мало по малу станут привыкать к сей массе, имеющей около 45 сажен длины, до 40 ширины и слишком 50 высоты, когда начнут они понемногу различать все разнородные ее части и мысленно отделять от главного здания все, что было к нему пристроено императорами, для поддержания купола, и султанами для преобразования собора в мечеть, – тогда лишь, во всей красе своей, предстанет исполинская св. София, венец искусства лучших времен империи. Но, говоря о ней, должно совершенно удалить от мыслей все именитые образцы зодчества древней Греции и Рима, и все величественные памятники вкуса готического и арабского. Ни с одним из них не может сравниться сие изящное произведение Византии, ибо оно стоит, в своем роде и вкусе, одиноким, самобытным, на распутье времен древних и новейших, на последней грани язычества и христианства, как обширное вместилище молитвы, превзошедшее все святилища того века.

Константин великий, первый воздвиг деревянную церковь во имя Премудрости Божией, и младший Феодосий возобновил ее после пожара, но она вновь сгорела во время мятежа, возникшего на ристалище при Юстиниане. И государь сей поручил двум именитым зодчим, Анфимию и Исидору, строение нового храма, которым хотел он затмить славу Соломонова и на веки оставить отпечаток своей славы и власти. В полноте его мысли действовали зодчие, впервые соображаясь не с языческими образцами древности, но с собственным исключительным духом христианства, который умели они постигнуть и олицетворить в гениальном творении Св. Софии.

Соединяя мысль о кресте с мыслью о небесах, чрез него лишь доступных, зодчие на четырех исполинских арках основали храм свой, и четырьмя приникшими к ним полуцилиндрами, обозначив снаружи крестообразное здание, отважно набросили сверху арке обширный купол, на подобие глубокого неба; но еще в царствование Юстиниана обрушился сей купол и был заменен другим, более отважным по своему объему и плоскости, который и поныне превосходит все купола славнейших храмов.

Двухъярусные галереи приникли с северной и южной стороны к самой церкви, отделенные от нее изнутри только великолепными столбами, древнего зеленого мрамора; они были собраны из именитых капищ языческих, для украшения одной Св. Софии. Верхний ярус галереи был устроен для женщин, и доселе отделяемых от мужчин в церквах греческих; нижний, более обширный, назначен был для оглашенных, которые не смели сообщаться с верными на молитве. Соответствуя полукружию алтаря, увенчанного малыми главами, обширный полукупол трапезы впадает в западную арку храма; и около него расположен двухъярусный притвор, подобный боковым галереям. Низкая колокольня стоит близ сего западного притвора, в который удалялись оглашенные после возгласа диаконов.

Такова была в древности Св. София, но тринадцать веков положили на нее печать ветхости и частые землетрясения, грозившие ей падением, понудили императоров, Василия Македонского и Кантакузина, постепенно прислонять к храму, особенно с северной и западной его стороны, каменные опоры и наконец, воздвигнуть по углам сии безобразные стены, которые возвышаясь уступами до самого купола, нелепо разбивают на четыре части наружность храма. Иго мусульманское, построением новых оград и служебных зданий, довершило начатое временем безобразие Св. Софии, и четыре враждебных минарета поставлены на долгую стражу вокруг святилища, которое по своей гениальности было уже чуждо для византийцев, еще прежде их рабства; ибо все малодушные опоры и пристройки окрест него, живо свидетельствуют о нравственном упадке владык и народа, как бы испуганных исполинским идеалом олицетворенным волею Юстиниана.

Тщетно обещая деньги, скитаясь вечером вокруг храма и предлагая одеться в платье турецкое, желал я проникнуть в сию заветную святыню: я только мог украдкой бросить, сквозь южные врата, унылый взгляд во глубину ее и видеть издали неподвижные лики мусульман, обращенных по направлению главного алтаря, ныне открытого, к кафедре Корана, который хранится в его углублении.

Хотя нет в России здания, подобного Св. Софии, но каждый из соотечественников легче может вообразить себе ее внутренность, нежели чуждый пришелец Запада, по тому родственному духу византийскому, который отзывается в величественном мраке наших древних, тяжелых соборов. И чье холодное сердце не дрогнет тайным восторгом, приближаясь к сему дивному кладезю нашей веры и славы? Не в его ли объеме послы Владимира, внимая божественной литургии, слышали лики ангелов, вторивших трисвятой песне? Не в честь ли сей, ныне помраченной Св. Софии Царьграда, возникла в Киеве златоверхняя София? и сие дивное имя, двигавшее души новгородские, не сроднилось ли с памятью всего, что только близко сердцу русскому? Но исполинский дух ее зодчества вполне достоин исполинского народа, на чьи судьбы имела она столь сильное влияние. Сии два разнородные великана, казалось, постигли взаимное величие, когда один посвятил другого в Божию премудрость!

Ничто после Св. Софии не наполняет душу воспоминаниями столь славными и вместе грустными, как ветхие стены столицы. Сии некогда мощные твердыни, тройным оплотом отразившие с земли семь жестоких приступов, и поныне еще стоят меж двух морей, как стража, не ожидающая смены. И поныне шесть ворот, ознаменованных столькими битвами и триумфами, принимают и выпускают толпы народные, хотя под их сводами протекает другое племя, другой язык.

Первые из них, врата семибашенные, заменили златые врата, которые служили торжественным входом для победоносных императоров, в замок Константина, и были украшены всею роскошью искусства. И теперь еще они видны, между двух четверогранных, мраморных башен, означают их средину замка. Два столба, с остатками позолоты на коринфских карнизах, поддерживают закладенный свод их, над коим латинская надпись свидетельствует о победах великого Феодосия. Если верить преданиям старины, Олег пригвоздил к сим вратам щит новгородский. Осенившие стольких победителей Востока, они увидели пред собой и сынов Севера, от коих ныне ожидают разбития той каменной печати, которая положила преграду их триумфам.

Златыя врата, вместе со Св. Софиею, достались в наследство России, как завещание славы отжившей Византии. Предкам нашим казалось, не могло быть другого собора, кроме Св. Софии; им казалось, не могла стоять и столица без златых ворот. Сами удельные князья любили давать сие название главному входу в города свои. Так, по примеру златых ворот киевских, возникли златые врата Владимира, вместе с его удельной славой. Тем с большим благоговением смотрел я на сей златой подлинник византийский, побеждающий роскошью развалин, развалины своих слепков.

Подвигаясь вдоль стен, от семи башен к заливу, встречаешь еще заключенные ворота и недалеко от них Силиврийские, или врата источника, ибо ими выходят греки на знаменитый святостью водоем, принадлежавший разоренному ныне монастырю. Далее стоят Меландисийские ворота, по-турецки Мевлихане, который более других уцелели и еще сохранили латинскую надпись, о возобновлении стен Константинополя, по воле Феодосия, в краткий срок двух месяцев.

На самой средине стен, в равном расстоянии от моря и залива, возвышались некогда две огромные башни св. Романа, крепчайшие из всех твердынь столицы и разрушенные каменными ядрами огромной пушки султана, который поставил против них шатры свои. Здесь был жесточайший отпор: Магомет из стана, Константин с башен св. Романа, достойные друг друга, долго оживляли здесь борьбу, доколе не ударил последний час Византии. Врата сии приняли название пушки, и на остатках сих башен положены стенобитные ядра. Как изувеченный ратник стоят они на поле битвы, гордясь ранами, которых слава неисцелима.

Отселе и до залива еще двое ворот: Адрианопольские, (некогда Полиандрийские) и древние врата Харсис, или Эримли (угольные); они находятся в той части стен, которая, выдавшись из прямого их направления, объемлет развалины знаменитых чертогов Влахерны, стоявших с семибашенным замком и дворцом августов, на трех краях треугольной столицы.

Между двумя последними вратами существуют еще четыре стены малого дворца Палеологов. Здание сие, почти одно уцелевшее из древних чертогов Царьграда, величественной простотой напоминает лучшие века зодчества греческого. Сооружение его приписывают Великому Константину, а называют Велисариевым домом, подобно, как и другие остатки, которых затеряна память. Их осеняют именами святого царя и воинственного слепца, как будто бы слава сих имен может оградить падающие здания, от последних ударов времени и оттоманов.

Подле самого дворца видны уничтоженные ворота Бесплотных. Близ них находился тот знаменитый и гибельный тайник, от которого пала Византия. Закладенный ныне и, по суеверному мнению мусульмане, предопределенный для вторжения русских в их столицу, он и тогда был заделан по преданию народному, которое заранее на него указывало, как на первую стезю турок во внутренность града.

Случай странный! – Какая непостижимая сила влагает в сердца народов предчувствие их славы или падения, к которым слепо они стремятся, чрез целые столетия мрака или блеска, как к неизбежной мете, где должно сбыться то, что они сами себе судили? Кто внушил римлянам вечность их капитолия и сей непоколебимой верой сделал их владыками мира? – Кто внушил некогда византийцам, а ныне оттоманам, мысль о близкой гибели и назвал обоим их сокрушителей до часа падения? Во время последней осады Царьграда, когда близость неприятелей не позволяла грекам свободно отворять ворота крепости для вылазок, некоторые из старцев нечаянно напомнили Константину о роковом тайнике и тем погубили столицу.

Последняя, грозная ночь взошла над Царьградом. Ни откуда нельзя было ожидать спасения; обрушены были стены, сломлены башни: двойное нападение готовилось с земли и залива, а для защиты столь обширной столицы собралось только пять тысяч ратников. Остальная толпа малодушных, если только можно так называть народ, который Провидение поразило ужасом, смертью духовной, чтобы исторгнуть из рук его расслабленную державу и передать другому, – толпа сия теснилась вокруг Св. Софии, опустевшей со времени соединения во Флоренции двух вероисповеданий, греческого и латинского; в последний раз она наполнилась тогда христианами, но для их гибели. На стогнах раздавались вопли жен и детей, и от времени до времени всеобщая тишина немого отчаяния еще большим ужасом наполняла город, как бы отживший. – Последний император, последний Константин, равно достойный имени и сана, ожидая с рассветом приступа и падения, удалился для краткого отдыха во дворец Влахерны. Там, причащением св. тайн приготовив себя к потере венца земного, он пошел еще доцарствовать с мечем на обрушенные стены, которых пространство разделил между своею малочисленною дружиною, доверив венецианцам укрепления залива, великому князю Нотаре твердыни от семи башен до св. Романа и по преимуществу сана, избрав себе самую опасную часть их, от св. Романа до Влахерн.

Начался приступ роковой, кровопролитный. Груды тел турецких наполняли глубокие рвы; железный жезл Магомета указывал на них янычарам, как на славный помост к дверям рая. Другие жертвы стремились к неприступным стенам. – Когда, от врат Харсиса до св. Романа, потоками лилась кровь, пятьдесят турок нечаянно приметили у подошвы стен гибельный тайник, забытый осажденными в пылу битвы и первые, проникнув в город, взошли на стены: мужественные защитники ворот Харсиса, дотоле твердо отражавшие приступ, с ужасом увидели над собою неприятелей. Они обратились, чтобы вытеснить их из города; вслед за ними вторглись оттомане во дворец Влахерны, и пламенем ознаменовали первые шаги свои в столице.

Меж тем не прерывался бой около св. Романа: сам император одушевлял воинов своим присутствием. Но доблестный Юстиниан, именитый генуэзец, разделявший с ним все опасности долгой осады, был отнесен раненый на суда; ряды храбрых сподвижников редели вместе с зубцами башен, срываемых ударами тяжелых камней; толпа же врагов час от часу сгущалась под стенами. В сие решительное мгновение дикие вопли раздались со стороны Влахерн. Изумленный государь обращает к ним смятенный взор: дворец его объят огнем, враги свирепствуют в его столице, – судьбы его царства уже сбылись! Все кончено и для владыки; он только ищет смерти, он жаждет ее от руки единоверцев; отчаянный громко кличет подданных: «Неужели нет здесь христианина, чтобы умертвить своего владыку!» – И нет ему ответа, все устремились в бегство; один он, скопивший в себе весь дух своего народа, развенчанный, тоскует над обломками царства; два турка взбираются по обрушенным стенам и, как простого воина, сражают последнего императора Востока.

Я посетил твердыни Царьграда. От моря и до залива я шел священною стезею их развалин. Зеленый плющ, роскошно увиваясь вокруг уцелевших зубцов, подымается на вершину некогда неприступных башен и, увенчав мирным венком их ветхое чело, распускает по ветрам свои легкие плетеницы. Густая зелень заглушает глубокие рвы, как будто земля, утучненная кровью, одна только воспользовалась ее тщетным пролитием. Кипарисовая роща, осеняя около стен обширное кладбище, закрывает поле брани, где столько раз разбиваемы были станы осаждавших, и придает особенную мрачность сим величественным твердыням; подобно могильной ограде, они отделили мертвых от тех, которые внутри столицы, давно уже отжили духом. – Два великие призрака восстают с двух краев пустынных развалин: призрак первого Константина с семи башен, и призрак последнего из Влахерн. Они одни наполняют собой сие грозное поприще смерти, где погибло не одно бренное поколение, но одиннадцативековое царство. Люди не в силах возмутить могучего отдыха сих роковых обломков; его только может нарушить падение другой державы, которую взвесит дивная рука Провидения и найдет легкою подобно Вавилону.

С молодым сыном посланника Сардинского, маркиза Гропалло, у коего в доме я был ласково принят, осматривал я все замечательные остатки Византии. Часто заставала нас зимняя непогода, в конных прогулках наших, на дальнем заливе сладких вод, или на краю пространных стен, у семибашенного замка, и заставляли искать приюта к какой-либо хижине мусульманской. Иногда, скитаясь по окрестностям, с жаждою новых открытий, мы находили великолепные водопроводы, смело перекинутые через глубокий овраг, и с удивлением смотрели, как великий зодчий Св. Софии соединил горы двумя ярусами исполинских арок, или как, ему в подражание, славнейший из султанов Солиман, воздвиг для течения водного, целый ряд бесчисленных арок, издали подобный необъятной колоннаде, которая с двух сторон вросла в землю. Часто ночь застигала нас на стогнах засыпавшей столицы, в коей с закатом солнца заключают железными решетками бесчисленные базары, и мы принуждены были дальними изгибами тесных улиц искать себе дороги к морю, деньгами и просьбами открывая решетки или городские ворота, и будили в пристани сонного каикчи, в запоздалой лодке, чтобы по ночным водам залива, тихо скользить в противулежашую Перу.

В самой вершине залива посетил я квартал христианский Фанар, до последнего восстания греков населенный лучшими их фамилиями, которые поступали оттолъ на княжеские троны Молдавии и Валахии; но он много опустел по их изгнании или истреблении. Радушные депутаты сербские, с коими свел я знакомство еще в Адрианополе, приготовили мне у себя ночлег, чтобы я мог на рассвете слушать литургию в патриаршей церкви и поклониться двум патриархам и архиепископу горы Синайской.

Приветливо принял меня вселенский патриарх Агафангел и даже говорил со мною несколько по-русски. Он не пользовался любовью и доверенностью своего народа и скоро впоследствии был сменен; теперь же находится на одном из Принцевых островов. Другой патриарх Иерусалима, добрый и дряхлый старец Афанасий, лежал уже многие месяцы на болезненном одре, гнетомый летами, недугом и бедственным положением своей паствы, для благосостояния коей должен был жить в Царьграде, чтобы искать покровительства у Порты и защиты от престола вселенского. Я нашел его на подворье иерусалимском, простертого на ковре и подушках, со всеми признаками убожества. Он благословил меня в путь и просил не забывать о св. гробе, по счастливом возвращении на родину.

С отменною ласкою был я встречен умным и привлекательным Константием, архиепископом горы Синайской, который впоследствии своими добродетелями заслужил сан патриарший, и достойно вступил на мученический престол Григория. Управляя несколько лет монастырем Синайским в Киеве, он свободно говорил по-русски, и мне отрадно было слушать его приятную беседу на родном языке. Много рассказывал он мне о Синае, которого архиепископы независимы от четырех патриархов и подобно им пользуются титлом блаженнейших. Его подворье, во имя крестителя Иоанна, лучше других устроено и примыкает к обширным развалинам чертогов влахернских, столь знаменитых в последние годы империи. Но ныне сохранился только, под обрушенным основанием древнего храма, священный источник, из которого благоговейно черпали императоры, и доселе теплится, во мраке подземелья, одинокая лампада пред иконою св. Девы.

Не много церквей могло спасти усердие греков от варварского ига и фанатизма Магометан, когда все древние храмы и обители обращаемы были в мечети; большая часть нынешних церквей выстроены впоследствии на пустырях обширной столицы, и их считается не более двадцати пяти, весьма небогатых и не красивых. Церковь Перы более других замечательна, по своему зодчеству и обширности, которому способствовало положение ее вне города. Но сама патриархия, сооруженная во имя Божией Матери, носит отпечаток убожества греческой церкви. Низкая и не обширная, она была последним приютом патриархов, со дня завоевания постепенно изгоняемых из великолепных храмов, в кои переносили они престол свой после Св. Софии. Изо всех сокровищ сохранены только: древняя икона пречистой Девы, мощи св. Георгия, воинственного заступника Востока, часть столба, к которому был привязан Спаситель в темнице, амвон Софийский, и кафедра св. Иоанна Златоуста, с которой красноречивый вития смирял вельмож византийских и двигал сердца народные. Она вся черного дерева, с пестрой резьбою из слоновой кости, и поныне служит престолом вселенским, как единственный залог славы древней церкви Цареградской, блиставшей столькими богословами.

Церковь Греческая, приходившая постепенно в упадок со времени завоевания оттоманского, оправилась несколько в последнее столетие ига, по благосостоянию, которое начинало проявляться между греками; но она претерпела тяжкое гонение в первые минуты их восстания, и лишилась, вместе с богатствами, лучших своих светильников, мученически пострадавших.

Все митрополиты, временно находящиеся в столице, составляют Синод патриарший, но архиепископ Ираклийский один только имеет право посвящать нового патриарха, ибо в древности Византия принадлежала к его епархии. Большое число епископов первобытной церкви, доселе сохранившееся в греческой, было причиною упадка сего высокого сана на Востоке. Около полутораста епископов считается в Румелии, Анатолии и на островах, кроме тех, которые зависят от трех других патриарших престолов. Города истребленные сохранили, хотя по титулу, своих пастырей, и потому, исключая святителей нескольких главных епархий, как то: Адрианопольской, Болгарской, Смирнской, Салоникской и других подобных, все прочие рассеяны по селениям и небольшим городам, в качестве наместников, или как древние хорепископы, и не имеют большого голоса и веса.

Стесненные обстоятельства христиан Востока размножили в оном страсть к иночеству, и потому черное духовенство гораздо многочисленнее белого. Только в стенах монастырских можно было находить некий приют от гонения и часто обители служили замками для защиты. Устроенные в цветущие времена Византийской империи, они удержали права свои и достояния, грамотами султанов, которые подобно как у нас татары, оградили льготами сан духовный и даже не простерли на него поголовной подати харадж, но под другими, более почетными именами, собирали с него деньги, не касаясь сокровищ, издревле приращаемых благочестием, до последнего восстания греков. Таким образом, в областях Порты, монастыри сделались вновь как в первые времена христианства, рассадниками и хранителями веры; к ним, как к светильникам, обращены были взоры православных и в их тишину стремились укрыться от бедствий мира. Все лучшие отрасли фамилий греческих, которые впоследствии поступали на места святительские и управляли народом, ибо владыки духовные были вместе и светскими своей паствы. Напротив того белое духовенство, не будучи в состоянии защищать в селениях свои одинокие церкви, более упало и немногие искали вступить в сие угнетенное сословие.

Утешительно, однако же, встретить на Востоке чрез столько столетий ига совершенное сходство церкви российской с греческою, хотя и утратившей наружное благолепие, но удержавшей первобытный очерк, которого окончательные черты в нашем православном отечестве. В Молдавии, Царьграде, Египте и Иерусалиме, наблюдал я церковь греческую, во всех ее обрядах, и заметил одни не многие оттенки, которые неприметно вкрались по местности и обстоятельствам. Напев, неприятный для европейского слуха, составляет один из чувствительных ее недостатков, но им хвалятся патриаршие хоры, как истинным осмигласным пением. Сомневаюсь, чтобы послы Владимира могли оным тронуться и чтобы греки византийские не имели тогда лучшего понятия о музыке.

Жители Востока совершенно не постигают гармонии нашей, по образованию ли своего уха, или по невежеству. Музыка их не состоит в согласном слиянии звуков, но в известном размере, подобно стихосложению, которого многообразие составляет всю красоту пения. Трудность размера, а не гармония, прельщает слушателей, которые готовы равно восхищаться звуками струн и учащенным боем в бубны, если только играющий следует известным правилам и часто переходит из меры в меру. Можно по сему судить об их хорах. – Регент, всегда гордый своим знанием, закрыв глаза, затягивает пронзительную ноту, которую на перерыв подхватывают остальные певчие, по большой части из мальчиков, раздражающих нервы своим криком. Но так привыкли к оному греки, что в Адрианополе и Молдавии, внимая в церквах стройному напеву наших певчих, они советовали им доучиться у своих.

Недостаток благочиния в храме, есть другое зло, вкоренившееся под игом турок, и особенно заметное в Царьграде. Греки, лишенные собственного правления, привыкли почитать церковь столько же местом молитвы, сколько и сходбищем народным. Пред рассветом стекаются они в храм, чтобы успеть еще отслужить утреню и обедню, до пробуждения своих гонителей, и часто, посреди литургии, диакон читает им с амвона фирман великого и справедливейшего государя султана, о новой подати, по обыкновению раждающей всеобщий ропот, или объявляет о какой-нибудь потере и покраже. Церковники беспрестанно ходят с блюдами, собирая подаяние, иногда следует за ними священник, записывая имена платящих, и таким образом отвлекая от молитвы. В шапках или чалмах стоит народе, снимая их в тоже время, как и монахи свои камилавки, и два раза, во время литургии, изъявляет особенное усердие, глухим шепотом, при херувимской и Богородичной песни.

Сами священнослужители привыкли более видеть в церкви дом свой, нежели храм, и не всегда внушают благоговение при отправлении литургии. Но в служении архиерейском отчасти сохранилось первобытное величие, по естественной и самобытной красоте оного, которую не могли преодолеть бедственные обстоятельства Востока. Особенно в Молдавии, где царствует свобода вероисповедания, служение митрополита великолепно, и все выходы, совершаемые им на средину церкви по местному обычаю, придают много блеска обрядам.

Внутренность церквей греческих несколько разнствует от наших. Они все почти без трапезы и разделены вдоль на три части, двойным рядом столбов. По обеим сторонам их и кругом стен приделаны места для иноков и почетных мирян, как в наших древних лаврах. У третьего столба, с правой стороны, стоит всегда на ступенях и под балдахином резной престол патриарха или митрополита; они слушают на нем утренню в мантии, если готовятся служить сами, и становятся на оный в полном облачении, во время молебнов и панихиде. Напротив возвышается, так называемое, царское место для старшины города, под самою кафедрою, украшенною двуглавыми орлами, с вершины коей читают Евангелие, если нет архиерейского служения.

Обедня на Востоке не отделяется от утрени: во время богородичной песни два диакона, окадив храм, приглашают архиерея сойти с трона и вызывают к нему священников из алтаря, или епископов, когда служит патриарх. Служение сего последнего не представляет никакого отличия от архиепископского, ибо патриарх только старший епископ, и сан сей возвысился до такой степени уже после великих отцов церкви, установивших порядок литургии. Но патриархи совершают оную сами только три раза в год: на Рождество, в неделю православия и на Пасху, если не бывают приглашены служить по какому-либо частному случаю. При пении девятой песни канона и хвалитей облачается владыка и, осенив свечами народ, возглашает: «слава Тебе показавшему нам свет»! Тогда начинает духовенство вокруг него, великое славословие и часто, пропуская часы, приступает прямо к обедне. Свещники архиерейские не ставятся как у нас на престол; они остаются в руках диаконов, даже на ектеньях и при каждении, которое всегда совершают двое, и часто еще два других идут с курильницами пред ними, возливая ароматы.

После первой, великой ектеньи, всегда поют в промежутке малых, псалмы изобразительные, на два клироса, речитативами довольно приятными, хотя и монотонными: а на блаженных, когда все духовенство удаляется в алтарь для малого входа, оба хора долго поют воскресные и праздничные стихиры, которыми особенно богаты греки, слагая вместе творения многих певцов духовных на тот же случай, и сверх сего читая еще синаксарь, или жития святых: посему первая часть обедни гораздо продолжительнее второй.

Но когда, после малого входа, патриарх торжественно вступит в алтарь, он не возглашает в царских вратах многолетие мирским властям; все духовенство ведет его на горний трон, как бы воцаряя в своей пастве, и провозглашает великолепный его титул, обратившийся ныне в тщетные звуки. Так Цареградского величают святейшим, величайшим, господином князем и владыкою, архиепископом Константинополя, Нового Рима и патриархом вселенной. Титулы других патриархов столь же громки.

Во время трисвятой песни святитель, выходя с крестом и дикириями, трижды повторяете: «призри с небеси Боже!» на трех разных языках, сходно с племенами, своей паствы и промежду каждого осенения хор поет: «Святый Боже». Иногда евангелие и сами ектеньи, и возгласы читаются на разных наречиях, и сие разноглаголание поражает душу, созвучием стольких племен для славы общего Искупителя.

Пред великим входом архиерея, и за ним все священники, кланяются из царских дверей народу, прося отпущения грехов, и духовенство обходит со св. дарами всю церковь, позади колонн, до западных врат, тихо творя поминовение Патриарха, православных царей и громко всех православных христиан. Но есть различие в самом обряде поминовения: вместо тройного его повторения, как в служении наших архиереев, святители греческие, принимая дискос, поминают: всякое епископство православных, благочестивых царей, священнический и монашеский чин и всех православных христиан; а принимая чашу, они обращают молитвы свои за усопших, поминая блаженных и приснопамятных создателей св. храма, святейших патриархов и всех прежде отшедших отцов и братий, зде лежащих и повсюду православных. Духовенство вслед за ними возглашает только: «всегда ныне и присно и во веки веков». Таким образом, дискос и потир разделены между живыми и мертвыми.

Служа с патриархом, архиереи не выходят из алтаря вслед за духовенством, при херувимской песни, но остаются около престола: иногда же патриарх, приняв сам дискос, уступает чашу старшему митрополиту. Царские врата, которые у нас остаются отверстыми до «святая святым», во время служения архиепископского завешиваются на Востоке занавесом во вторую половину обедни, и там не поется хором Символ веры и Отче наше: но сам владыка, если он не служит, или старший по нем, громко читают сии молитвы народу, как представители его исповедания, отвечавшие за свою паству; сей обычаи принадлежат еще первобытной церкви.

Иногда, вместо Достойной песни, хор кратко отвечает на возглас, «благодарим Господа!»– двумя словами: «достойно и праведно» и диакон, приглашая к причащению св. тайн, говорит: «со страхом Божиим и верою и любовию приступите». Неизвестно, как сие последнее, столь умилительное выражение, утратилось в нашей церкви.

Вот все слабые оттенки между служением греческим и российским, которые я мог заметить. В самой же одежде священников нет другой разницы, кроме той, что фелонь их имеет почти равную длину спереди, как и сзади, и что белое духовенство носит подобно инокам низкие камилавки, только без черного флера; белого же клобука не имеют на Востоке и сами патриархи.

Выходя из церкви, вместе с толпой народною, я был остановлен депутатом сербским, в тесном проулке между тремя вратами, против самой патриархии. «Здесь совершилось злодеяние!» сказал он, указывая на вереи средних ворот. Я понял его, и просил рассказать мне происшествие, которого был он свидетель.

Последние минуты патриарха Григория достойны внимания. Порта, встревоженная первой искрою Греческой свободы, вспыхнувшей среди княжеств, не знала что избрать: казнь или милость, для смирения мятежных. Чрезвычайный синод был собран в Царьграде; именитых фанариотов и депутатов сербских заключили в патриархию и вверили надзору Григория, который сам был предметом подозрения турок. Однако же духовенство еще убедило Порту, предпринять меры кротости и предоставить ему прекращение бунта.

Две грамоты, одна всеобщего прощения, другая отлучения от церкви, подписанные всем синодом, были отправлены к вождям греков, вместе с частным письмом от патриарха, наполненным пастырскими увещаниями. По несчастью список их, посланный Порте, достался в руки коварного Халед эфендия, бывшего любимца султанова, который происками одного грека, ненавивистника бояр и синода, подменил подпись патриаршую и в самом черном виде представил султану послание Григория и чувства его в отношении к Порте. Тогда обуяли Махмуда и его диван слепота и безумие, предвестники падения, которыми Провидение омрачает последние дни царств, дабы дать созреть им к погибели. Все меры благоразумия были отринуты; султан надеялся попрать чернь, сразив главы народные, и потоком крови погасить пожар; он избрал святейшую, но она послужила против него заветом.

В сих тесных обстоятельствах патриарх ежедневно ожидал гибели; все, однако было покойно и уже надежда мало по малу, начинала возвращаться в его сердце. Настал день Пасхи: в последний раз отслужил он собором обедню и возвратясь в дом свой, приветствовал весело поздравителей. Толпа разошлась, при нем остались только депутаты Сербские. Необычайная откровенность, которой источником было совершенное спокойствие духа, овладела старцем. Бывают непостижимые минуты в жизни, пред самым бедствием облегчающая сердце, быть может, для того, чтобы расширить его для перенесения грядущих зол. Не так ли и сама чувственная природа наша, готовясь к последней борьбе, получает краткое облегчение от болезни?

«Садитесь дети, сказал он, о многом хочу говорить с вами, как с людьми близкими и верными; признаюсь, я не надеялся так спокойно встретить Пасху и всякую минуту ожидал в храме янычар; но хвала Всевышнему, все кажется покойно, впрочем, я только желал приобщиться св. тайн и теперь, исполнив долг сей, на все готов. Много лет живу я на свете и когда думаю о прошедшем, вижу, что какая-то странная судьба соплетена с моею участью. Вот уже третий раз как возведен я на вселенский престол, с которого два раза был свергнут, по обстоятельствам совершенно мне чуждым. В самом деле, какое могло быть отношение между мною и Наполеоном, когда он покорил Египет? Султан разгневался на франков, а вместе и на всех христиан, и я был сменен в порыве его гнева. В другой раз флот английский подступил к Царьграду; подозрение Порты пало на греков, как на сообщников неприятеля; я видел нависшую надо мною грозу и, желая отклонить ее, пришел сам предложить Порте помощь моего народа к защите Царьграда. Предложение было принято с радостью: на другой день с заступом в руках, сопровождаемый тридцатью тысячами греков, я стоял близ сераля, возбуждая их ревность к возвышению земляных укреплении. Надо мною в киоске сидел султан и гордо смотрел на трудящуюся толпу. Скажу откровенно, когда я взглянул на безоружного султана, на корабли английские, грозящие берегам, и на толпу сограждан, готовых исполнить мою волю, – странная мысль обуяла мое сердце; я подумал: ныне час! воскликну к народу и враг в руках наших, причалят союзники и воскреснет Эллада! Но в тоже мгновение рассеялась мечта; я вспомнил о потоках крови, о гибели стольких жен и детей, и с тяжким вздохом поднял заступом горсть родной земли для защиты варваров. Меж тем Селим, тронутый моим рвением, прислал облечь меня на берегу богатою шубою, но я никогда не носил ее. Казалось, я был в милости у Порты; не смотря на то, возникшие беспокойства внутри государства свергли и меня с престола. Ныне, через столько лет, падением предместника моего Кирилла, я был снова вызван из тишины Афонской; не знаю, что на сей раз готовит мне Провидение? Теперь, уже не чуждые, не иноверцы восстали на Порту; народ мой чрез столько столетий внял, наконец, гласу свободы. Какая бы участь меня ни ожидала, сладко положить душу свою за паству. О, если бы я мог быть единственной жертвой, за благо всех сограждан, и кровь моя запечатлела бы их свободу»!

Едва успел он окончить, как новый драгоман Порты, Ставраки, недавно избранный на место убиенного Мурузи, с лицом смятенным пришел объявить ему, что он сменен. Григорий спокойно встал, чтобы оставить патриархию, но во вратах ее был схвачен чаушами и повлечен в Порту.

Между тем, по воле султана, весь синод был созван в патриархии. Митрополиты: Ираклийский, Ефесский, Никомидийский, Никейский, Тырновский, Ферапийский, Амасийский, Писидийский и многие другие, в страхе и трепете, открыли заседание. Им прочли осуждение Григория и повеление избрать ему преемника. Но все сии особы, некогда честолюбивые, в сию грозную минуту казались смиреннейшими из христиан. Дух первых времен церкви, как будто снова водворился между ее главами. Тщетно, то выбор, то жребий, постепенно попадал на каждого из них. Все признавали себя недостойными престола вселенского; наконец, дошла чреда до младшего из них, Евгения Писидийского. Одаренный необычайной силой духа, он не устрашился столь опасного сана, и все единогласно воскликнули ему: «аксиос, аксиос, аксиос»! – «Братья, сказал он, младшего избираете вы себе главою, не радуйтесь и не спешите. Еще я не патриарх, когда же им буду, вооружусь всею властью моего сана против происков ваших и горе непокорным». «Аксиос»! снова повторили трепещущие архиереи: один только меч оттоманский блистал пред их глазами; Евгений казался им только жертвой, украшенной для заклания, и громогласный аксиос! возвел его на престоле.

Евгений сдержал данное им слово. Среди обстоятельств самых смутных, считая себя обреченным на смерть, он действовал с редкой твердостью и спас многих от казни: ибо, когда впоследствии Порта продолжала, от времени до времени, поражать главнейших из бояр и синода, смелою речью остановил он кровопролитие: «Что значат сии убийства? спросил он, хотите ли гибели всех греков? Начните же с патриарха и умертвите весь синод и всех бояр, дабы одним ударом все окончить. Но доколе я облечен в сан, признанный самим султаном, я защитник моего народа и не попущу сих частных злодейств»! Сами турки уважали его мужество, и он показал редкий пример патриарха, умершего на своем месте. Его преемники, Анфим, Хрисанф и Агафангел, были низложены один за другим.

Тотчас по избрании, новый патриарх отправился в Порту, чтобы быть признанным от султана и скоро возвратился, облеченный шубою; на челе его написаны были скорбь и смятение; он отклонил все приветствия и удалился в свой покой; еще не много и пояснилась его горесть. Дикие вопли янычар и черни раздались вокруг патриархии. Заключенный синод, из высокого терема, с ужасом увидел связанного Григория, влеченного чаушами к вратам патриархии. – Лицо святителя выражало спокойствие; ожидая рокового удара сабли, он стал на колена и, подклонив седую голову под руку палачей, твердил им только: «скорее, скорее»! Но злодеи подняли старца и перекинули веревку чрез высокие ворота. – Тогда впервые бледность пролилась по чертам патриарха; он ожидал смерти, но не позорной. Приготовив себя мысленно к одному роду казни, он невольно дрогнул при сей нечаянной перемене, но это было только мгновенным действием человеческой природы, слабой оболочки душ великих. Мирно отлетел дух его к сонму патриархов.

Остаток сей повести грустен для православных, позорен для чести народа. Два дня висело тело его предметом поруганий низкой черни, целью стрел и ружей. На третий – жиды сорвали с него одежды и, долго влачив по улицам нагой труп, бросили в море с грузом камней, но тело не опустилось ко дну и было принято ночью на купеческое судно. В Одессе покоится прах святого мужа. Быть может, когда процветет возникшая Эллада, захочет она иметь в своих недрах краеугольный камень своей свободы, и послы ее, как некогда русские в Царьграде, придут молить нас о даровании им сей святыни.

Посланник сардинский, желая более обеспечить пребывание мое в Иерусалим, представил меня латинскому блюстителю Св. земли, Фоме ди Монте Азола, который приехал тогда по делам церкви из Палестины и жил в Пере, в монастыре, принадлежащем Св. земле. (Монастырь сей один уцелел ныне посреди общего пожара, когда сгорели две другие обители латинские, св. Антония и Троицы). Отменно ласково был я принят сим добродетельным попечителем гроба Господня, и много мне послужили впоследствии его благосклонные письма, открыв для меня все обители латинские в Палестине, столь драгоценные по своему гостеприимству.

Продолжая осматривать в Константинополе общественные заведения, по большей части военные или мануфактурные, вновь устрояемые султаном, (описание коих не входит в состав моего путешествия), я посетил также в Пере знаменитую мечеть Текиэ, одного из многочисленных обществ дервишей, называемых кружащимися, и подивился их фанатизму. Они начинают свои обряды частыми поклонами, сидя на коленах в круглой зале, одетые грубыми епанчами, в остроконечных шапках; потом, сложив крестообразно руки, три раза медленно обходят кругом всей залы, перескакивая с низким поклоном через ковер, на котором сидит их шейх, и тогда уже совершают странный свои кружения, при звуках восточного инструмента. Сбросив свои епанчи и распустив нижние одежды, раздуваемые наподобие женских юбок, они подымают к небу руки, закинув голову, закрыв глаза и, на равных расстояниях друг от друга, вертятся около всей залы в продолжение четверти часа; по данному знаку все разом останавливаются на местах своих, не теряя головы от кружения, и смиренно кланяются шейху. Трижды повторяется обряд сей, который в глазах мусульман изображает кругообразное течение светил около солнца и погружает дервишей в созерцание Аллаха. Есть в Скутари другое подобное братство, коего обряд состоит не в плясках, а в диких пронзительных воплях: оно известно под именем воющих дервишей.

Настало время римского карнавала и еще более оживилось предместье Перы. Уже и прежде, возвращение посольств французского и английского и особенно присутствие русского посланника, как бы природного покровителя всех христиан в областях Порты, возродили общее веселье после долгой войны, ежечасно подвергавшей опасности жизнь их и достояние, за каждую несчастливую весть. Сами франки пробудились, как бы от тяжкой дремоты, и старались забыть все прошедшее в увеселениях. Почти каждый день, пышный обед или шумный бал, попеременно соединял Посланников в доме одного из них. Каждый вечер тесная улица Ставродрома оживлялась отдельными париями членов разных миссий, шедших во дворцы посольства: два факела всегда открывали шествие министров и освещали мимоходом высокие дома Перы, из окон коих мелькали любопытные, часто прекрасные лица. Супруги послов и именитые дамы следовали за ними в носилках, окруженные приветливыми кавалерами; но когда протекала благородная толпа сия, новые искатели удовольствия являлись на улицах.

Франки, армяне и греки, отрывая в кладовых своих все, что могли только представить разнообразного или смешного восточные одежды, в странных нарядах бегали по городу, забывая грозное соседство султана и тяжкое иго степенных мусульман, которые равнодушно смотрели на них из своих кофеен, изредка только восклицая: «дели! дели!» (сумасшедшее). Маски останавливались под балконами, чтобы обратить на себя внимание, веселыми шутками или нестройными звуками инструментов, сопровождаемые еще более несогласными песнями. Казалось, карнавал венецианский перенесся в сие шумное предместье Азии из Европы, равно принадлежащее обеим частям света, по разнородности своих племен, в числе коих сыны Венеции и Генуи занимали некогда столь важное место, как основатели Перы и Галаты.

Не разделяя общественных увеселений, я готовился к отъезду, но не было ни одного корабля идущего в Сирию. Случай нечаянно свел меня с Г. Россетти, племянником того генерального консула всех наций, который, при Мамелуках и Наполеоне, имел сильное влияние в Египте; он предложил мне плыть на своем судне в Александрию и я с радостью согласился, зная его приятный нрав и образованный ум, хотя Египет и не входил в план моего путешествия. Все мои вещи были уже на корабле, и мы только ожидали первого попутного ветра, когда слух о большом маскараде, который намеревался дать посол французский в прекрасном дворце своем, ныне сгоревшем, возбудил мое любопытство. Мне хотелось, перед столь тяжким странствием, взглянуть однажды на общество Перы, во всем его блеске, и в последний раз развлечься картиною большого света; но дабы не возбудить сомнения о своем присутствии, на кануне праздника я простился с двумя нашими посланниками и со всею свитою. Между тем министр сардинский просил посла французского, о позволении представить ему странствующего рыцаря, и я извинился пред супругою посла, «что на пути моем в Св. землю, был завлечен в ее замок тремя лилиями, давним символом всего прекрасного и благородного, который приветливо цвели над вратами, всегда благосклонные рыцарству».

До пятисот гостей теснились в тронной великолепной зале посольства, и не всегда можно найти, в столицах Европы, что-нибудь великолепнее сего маскарада. Все, что Восток и Запад могли только представить блестящего и роскошного в своих одеждах, стеклось здесь на общей их грани, большею частью в подлинниках, а не списках, ибо многие явились в своих народных одеяниях. Таким образом, дамы, рожденные в Пере, оделись в свои левантские платья: длинная исподняя их туника, влачась за ними, выходила также из коротких рукавов верхней одежды, шитой золотом по бархату, и концы сии висели до полу или связывались за спиною; бесчисленные косы, переплетенные жемчугом и золотом, выбегая из-под драгоценной шапочки, рассыпались за их плечами, и деревянные котурны возвышали стан их.

Посол английский, родом из Шотландии, составил целый кадриль соотечественников, поражавший вместе простотою одеяния горного и изяществом каждой его отдельной части, особенно оружия и рожков, из коих многие раздавались, быть может, на шотландских вершинах, сзывая в долину бурные кланы. Другой, великолепный кадриль испанцев, напомнил поэтические одежды средних веков, отчасти сохранившиеся в одном лишь краю Европы, как бы ветхие брони, забытые в темном углу арсенала, хотя много славы и любви дышало некогда под их покровом. Несколько рыцарей во всеоружии одиноко скитались по сему сонмищу, чуждые легкой веселости праздника по воинственному характеру своего одеяния и, представляя оным переход Запада к Востоку, – ту железную наружность, в которой они познали друг друга.

Тогда явился Восток, в фантастическом своенравии племен своих и суеверий. Сановники Порты важно ходили по залам, ни мало не воображая, что и они, представляя в лице своем народ Оттоманский, невольно участвуют в маскараде. Несколько адъютантов султана заимствовали одежду наших горцев, как бы в противоположность шотландским и дабы польстить России, и черные лицом кавалеристы Махмуда, гусарским своим нарядом, странно мешали Африку с Европой. Они внимали музыкальной игре четырех разноцветных гениев и с любопытством смотрели, как величественно подвигался к трону Франции сам Богдыхан китайский во всем блеске многолюдного двора своего, и как ловкий индеец быстро метал над головою позлащенные шары, или, как грозно выступал посреди шумного сонма исполинский сатана, окруженный страшным семейством ада, как бы для того чтобы умножить преисподними сей избыток племен вселенной, и олицетворить в себе злое начало, которому еще поклоняется Восток.

В таком блестящем хаосе предстал мне в последний раз шумный, покидаемый мною свет, суетное подобие того беспечного, житейского маскарада вселенной, которого личины часто срывает с нас нежданная смерть.

Следующее утро уже застало меня на море.

Невольное чувство грусти овладело мною при отплытии из Царьграда; я начинал привыкать к его жителям и образу жизни; с некоторыми из них уже сроднился душою. Никогда столько именитых русских не украшали его общества; я знал, что уже впоследствии никого из них не застану в столице, ибо они собирались на родину, когда я пускался в путь, быть может невозвратный.

Две величественные мечети поражают взоры отплывающего к Дарданеллам: Святая София и Ахметова. Отдаление освобождает первую от всех нелепых зданий, вблизи ее оградивших, и только с сей точки зрения можно правильно о ней судить, сравнивая ее исполинское здание с произведениями зодчества оттоманского. Св. София издали встречает на водах взоры греческих пловцов, Св. София их провожает в путь, как нежная мать, верная сынам своим и в тяжких узах второго, ненавистного ей брака.

8-го февраля оставил я Константинополь, вместе с Г. Россетти, на венецианском судне (II fortunato rissorto), но к вечеру, когда миновали мы остров Мармару, утих ветер, и совершенная тишина задержала нас четыре дня в Порто-камаре, малом заливе азиатского берега. На пятый день только поднялся попутный ветер, который уже не оставлял нас в течение пяти дней плавания до самой Александрии. Быстро пронеслись мы чрез живописные Дарданеллы, огражденные многочисленными батареями и двумя замками, в коих турки положили преграды благоденствию торговли, безвременным осмотром кораблей; но мы его избежали, увлеченные ветром и течением, и тщетно холостые выстрелы орудий изъявили ослушникам гнев Порты.

Богатое поприще поэзии и славы открылось мне скоро по выходе из Дарданелл. Великие воспоминания древности соединились в одно место, чтобы еще более говорить воображению, воспламененному песнями Омира. Корабль помчался на юг, между заветным Тенедосом и противоположным ему берегом Трои. На западе восставали из моря огненный Лемнос и утес исполинский Имбра, брошенный в виду пролива; сама гора Афонская подымает иногда из утренних туманов священное чело свое, которому жаждут поклониться путники, и радуется солнцу, как бы вытекающему из Дарданелл. Взоры мои были обращены к полям Илиады: они искали прибрежных курганов Аякса и Ахилла и вод Симоиса, и жадно приникли к дальним развалинам Александровой Трои, еще раскинутым на поморье взамен Илионских. Легкие высоты, синим амфитеатром восставали за ними, быть может, высоты Калликолонны, на которые стекались боги Омира, возбуждать своим присутствием витязей, коих страстями распалялись сами и бурные вторгались в битву, вооруженные своим всесокрушительным бессмертием.

Страшно гремел всемогущий Отец людей и бессмертных

С неба, внизу колебал Посейдон необъятную землю,

Горы тряслись: от подошвы богатой потоками Иды,

Все до вершины ее и Пергам с кораблями дрожало.

В царстве глубокой, подземныя тьмы, Айдоней возмутился:

Бледен с престола сбежал он и громко воскликнул, чтоб свыше

Твердой земли не пронзил Посейдон сокрушитель, чтоб оку

Смертных людей и богов неприступный Аид не открылся,

Страшный, мглистый, пустой и бессмертным самим ненавистный.

Был вечер, и усталые облака ложились около Иды, как птицы, слетающиеся к обычному своему приюту; одно запоздавшее еще носилось над дивным полем брани, и оттеняло на нем одинокий, высокий холм, – я приветствовал холм сей именем Ахилла. Мне казалось, что на его вершине должен был стоять, в мрачном величии, роковой витязь, выражая в песнях судьбу свою:

От Скироса вдаль влекомый

Поплывет Неоптолем,

Брег увидитъ незнакомый

И зеленый холм на нем.

Кормчий юноше укажет

Полный думы на курган:

Вот Ахиллов гроб, он скажет,

Там вблизи был греков стан!

* *

Вкруг уже пусто, смолкли бои, Тихи Ксант и Симоис,

И уже, вкруг башен Трои,

Плющ и терний обвились…

Обойдешь долину брани,

Там, где ратовал Ахилл,

Уж стадятся робки лани

Вкруг оставленных могил. * * *

Вспомяни тогда Ахилла!..

Свежий ветер и темная ночь отвлекли меня от Илиона; одни только широкие волны, с шумом преследуя корабль, бегущий от Тенедоса, напоминали шипение исполинских змей Лаокоона; огни мелькали на берегах, но уже не стана и флота Ахеян, стороживших Трою, как еще недавно на тех же водах, суда русские стерегли другую столицу, которую некогда хотел воздвигнуть Константин на самых остатках Илиона. Какой отголосок славы на расстоянии тридцати веков!

В сумраке вечера и с утреннею зарею дважды видели мы синие края Митилены, и песнею Сафы помянул я ее отчизну. Воинственная Псара и очаровательный, сокрушенный Хиос, в тоже время предстали взорам: одна, отторгшаяся от порабощенных островов Азии, духом своих островитян, чтобы стать гранью греческой свободы, – другой, упоенный сладким воздухом Анатолии, дремлющий в неге и рабстве. Но путь наш лежал вне островов Азиатского берега, по широкому протоку архипелага, как бы оставленному для распутия битв и торговли. Постепенно восставало из волн, по левой стороне бегущего корабля, все бесчисленное семейство Эгейских утесов и прежде других Никария, давшая некогда имя целому морю, в память бедствия Икара.

Бурная ночь и бурное море встретили нас в виду Патмоса, как бы таинственные стражи апокалипсиса, и во мрак пронеслись мы мимо смежных друг другу островов: Фурки, Леро и Калимно. Обширный Станхио встретил нас с первыми лучами утра и вслед за ним явились утесы Мадонны, Епископия, Харки и Лимония. С наступлением вечера достигли мы Родоса, и доверились в сумраке соседству низких берегов его, как бы бдительности и верному слову, его древних рыцарей. Наконец, дикий Скарпанто, брошенный между Родосом и Кандиею и образующий двойные врата архипелага, последний остался за нами.

Тогда, исторгшись из веселого сонма островов, направляющих путника по водам своим, погрузились мы в пустынное величие Средиземного моря, уже не прерываемое до другой части света, и два дня скитались по его пучине. К вечеру открылись низменные края Ливии, и душный ветер повеял нам от огненных ее пустынь. Совершенно другая атмосфера, напоминая мне, что я уже приближаюсь к земле тропика и экватора, заставила вздохнуть о далеком севере. С рассветом, уныло потянулся пред нами берег Египта, с меловыми его курганами; башня Арабская на мысе Марабу и столбе Помпея указали пристань Александрии, недоступную по своим подводным камням без опытных кормчих; ладья арабская выехала навстречу нашему судну и провела меж утесов. Я ступил на землю Египта.

Рожденному в государстве, которого большая половина простирается в смежной Азии, странно было ступить на чуждую землю Африки, не коснувшись прежде ближайшей ему части света; еще страннее, переплыв обширное море, видеть себя без постепенного изменения предметов, перенесенным, как бы силою волшебства, в край совершенно отличный от всех тех, к которым привыкли мысли и взоры, где все ново путнику, природа и люди, животные и растения, и где разность нравов и образа жизни беспрестанно изумляет своею необыкновенностью.

Первое, что поражает в Александрии, есть белый и однообразный с почвою земли цвет ее строений, тесно сдвинутых с террасами вместо крыш, которых по привычке тщетно ищешь; но еще неприятнейшее производят впечатление бледные, изможденные лица ее жителей, скитающихся как тени, в белых или синих рубищах, по грязным и тесным базарам, заставленным тощими верблюдами и ослами. Все носит отпечаток крайней нищеты и угнетения, и сей первый взгляд на Египет, не сдружит с ним путешественника, если он ценит начальное впечатление.

Нынешняя Александрия ничем не напоминает древней своей славы. Хотя есть нисколько хороших зданий, между коими отличаются на главной площади дома консулов, арсенал и дворец паши на большой пристани: но нет никакого великолепия в зодчестве, даже мало заметны самые мечети, которые столь великолепны в Константинополе и Каире. Ветхий замок занимает место знаменитого маяка, на острове Фаросе, ныне соединенном с землею и образующем оконечности двух пристаней, Новой и Старой. Первая неправильно так называется, ибо она служила в древности главной пристанью для малых судов того времени; очищенная в те дни от песков, она была ограждена в своем устье башней Фароса и рядом утесов мыса Акролохия, от северо-восточных ветров, от которых в последствии так долго разбивались корабли франков; ибо до времен Мегемета Али, грубая вражда Мусульмане не впускала их в другую великолепную гавань Александрии, несправедливо называемую Старою. В древности ее звали пристанью Евноста, и только в последние столетия сделалась она главной в Александрии.

Новый город, в коем считают не более 20,000 жителей, занимает тесный перешеек между двух пристаней, не застроенный в древности и, под именем Семистадия, мало по малу соединивший старый город с островом Фаросом. Слои песка, беспрестанно наносимые с двух сторон морем, и частые разорения, которым подвергалась столица, побудили жителей переселиться на сей перешеек и, уже при владычестве турок, совершенно оставить древнюю Александрию, с которой ныне граничит новая южною своею стеною.

О пространстве древней Александрии свидетельствует только одна каменная ограда, идущая от средины главной пристани поперек перешейка почти до конца новой, и образующая на сем основании обширный, неправильный полукруг. Но сия ограда, отчасти выстроенная арабскими завоевателями, не объемлет всего пространства прежней столицы, которая во времена своей славы простиралась к югу до озера Мареотиса, а к западу и востоку заключала в себе многие части, находящиеся ныне вне стен и только обломками напоминающие о прежнем величии. Таковы в чистом поле столб Помпея, и груда камней на взморье новой пристани, бывшая прежде замком Кесарей. Многие из башен сей ветхой ограды, которых считалось некогда до ста, были еще воздвигнуты римлянами или византийцами, и круглым массивным зданием отличаются от арабских. Почти на прежних местах сохранились пятеро ворот: двое из них обращены к новому городу, прочие стоят на пути к Розетте, к столбу и катакомбам; внутри же ограды все пусто.

Беспрестанные войны, которым был подвержен Египет в нынешнее столетие и частые осады, выдержанные Александрией, совершенно истребили в ней дотоле видимые остатки древностей. МегеметАли, по собственному опыту, чувствуя всю цену ее положения, обратил особенное внимание на ее укрепление с моря и земли, возобновив станы и глубокие рвы, воздвигнув батареи на высотах, близ глубокой пристани, и там довершил начатое французами и англичанами разорение древностей. Таким образом, все сие пространство внутри ограды представляет только одну взрытую поверхность, без следа развалин. Несколько малых усадьб арабских и консульских рассеяны по краям ее. Монастыри латинские и греческие, во имя св. Саввы, внутри коего показывают место убиения св. великомученицы Екатерины, стоят посредине вместе с большой мечетью, бывшей некогда храмом св. Афанасия; а древняя мечеть, славная под именем 1000 столбов, которая недавно еще существовала близ ворот катакомбы, ныне разрушена.

Вообще Александрия мало сохранила предметов для искателей древности, по свойству известкового камня, который способствовал быстрому ее разрушению. Занимательны катакомбы на берегу моря, подле так называемых бань Клеопатры: множество зал правильно расположенные в утесе, с изваяниями на стенах, образуют подземный лабиринт сей, полузаваленный песками. Для жертвы ли богам подземным был он иссечен или для погребения царей? Служил ли гробницею Клеопатры, где умер в ее объятиях Марк Антоний – не известно. Я не мог в него проникнуть, не имея с собой довольно спутников, что необходимо, ибо опасно вверять арабам, живущим в его преддверии, клубок нити, которую берет с собою любопытный во глубину подземелья, чтобы найти трудный выход.

Между остатками древнего Египта, которые видел я в Александрии, меня поразил колоссальностью гранитный сфинкс, покрытый иероглифами и привезенный из Фив, где, вместе с другим ему подобным, лежал еще недавно близ Мемномиума. Оба сии памятника уже украшают северную столицу нашу.

Нельзя ничего себе представить грустнее остатков древней Александрии и окрестностей новой. Мертвая природа, изредка только оживляемая одинокими пальмами, утомляет взоры своею однообразностью; синее беспредельное море уныло набегает на низменные берега сей пустыни, покрытой грудами белого щебня, где промеж ветхих оснований раскинуты убогие хижины арабов. Сии груды – древняя Александрия! Время, слегка только прикоснувшееся до других столиц, совершенно стерло ее с лица земли и как белым саваном покрыло песками. Гранитные столбы ее обращены в сваи для пристани, их мраморные основы служат обручами для колодцев, а великолепные карнизы рассеяны среди песчаных холмов, меж коими тщетно ищут направления древних улиц. – Я воображал себе развалины и нашел только прах! Два лишь обелиска Клеопатры, один стоящий, другой падший, оба из одного куска розового гранита, покрытые иероглифами, остались памятниками славы Александрии; и посреди сего торжища вселенной, где теснилось до миллиона граждан, возвышается, столь же гордо, как и прежде в толпе великолепных зданий, и быть может еще величавее ныне среди пустыни, – одинокий, исполинский столб Помпея, с моря и с земли, отовсюду видимый, как надгробный памятник стольких столетий славы, как могучая, высокая мысль о ничтожестве, которая невольно и уединенно возникаете в душе, потрясенной сею общею картиною смерти.

Он стоит на возвышении, составленный из четырех гранитных кусков: пьедестала, основания колонны, ствола ее и ионического карниза, которых общая высота 14½ сажень. Но сколь ни огромен столб сей, воздвигнутый, как полагают, в честь Септимия Севера, и впоследствии посвященный императору Диоклетиану, по свидетельству надписи, – воображение народное искало еще более возвысить его великим именем Помпея, и сие название, переходя из века в век, несправедливо сохранилось памятнику, никогда не видавшему Помпея. Так сильно впечатление славы в сердцах народных! Тщетно, неодаренные гением, желают сделать себя бессмертными в потомстве, памятником великим, не соответствующим тесной душе их; скоро отринув их имя, он простоит безымянным ряд столетий, доколе найдется ему равновесный величием муж, чтобы взаимно с ним поделиться славою. Так имя Хеопса чуждо пирамидам; так и от всех Птоломеев, хотя именитых, уцелела в Александрии одна только память Клеопатры: ее обелиски, ее бани иссечены в скале близ моря, и ее катакомбы: все носит отпечаток знаменитой жены, хотя с ее именем соединена память падения державы; но беспристрастное потомство все прощает величию, и над могилою царства, как на могиле человека, светит только одна слава.

Двадцать одно столетие уже протекло над Александрией. Едва основанная Македонским завоевателем, она в тоже время сделалась столицею одного из царств его распадшейся империи, и девять Птоломеев возвели ее на высшую степень славы, которая сохранилась ей и под римским скипетром, ибо она долго оставалась торжищем вселенной, приютом наук и главным рассадником христианства на Востоке. Следы первого ее разорения при Юлие Кесаре изгладились, и новая библиотека заменила пожар древней. Покоренная Зиновиею, царицею Пальмиры, и скоро освобожденная Аврелианом, она более пострадала при Диоклетиане, победившем в стенах ее своих соперников, и по разделе империи не преставала процветать, уже никем не тревожимая, но иногда сама истребляя в себе великолепие храмов языческих, рукою своих патриархов. Так протекли девять веков славы, и настало время падения. Появились персы Хозроя; на миг завоеванная, она еще устояла; нахлынули дикие возвестители Корана, и после четырнадцатимесячной кровопролитной осады, она пала пред гордым Амру-ибн-эль-Аасом, полководцем халифа Омара. Тогда сгорела ее знаменитая библиотека, и истребились творения ваятелей и зодчих. Но жесточайшим для нее ударом было построение Каира, который сделался средоточием Египта при Фатимитах, привлекших в него науки арабские. Быстро довершилось ее конечное разорение, коему способствовали крестоносцы, и наконец, последовало запустение, ибо со времен султана Селима 1-го новая, ничтожная Александрия, стала близ развалин древней.

Я пожелал видеть сына Мегемета Али Ибрагима, пашу Мекки и Медины, им завоеванных от Вехабитов и в знак благодарности султана, составляющих пашалык его, первый во всей империи по святости сих мест. Он был тогда в Александрии и занимался прилежно устроением флота и войск, почти не выходя из арсенала, как будто Египет готовился к сильной борьбе. Г. Россетти, пользующийся благорасположением обоих пашей, представил меня Ибрагиму. Прием его был очень ласков и вместе застенчив, ибо он не имеет ловкости отца своего в обращении с иноземцами, которых всегда чуждался и даже пренебрегал до войны Морейской: она смягчила нрав его и принесла ему большую пользу. После обычных приветствий, мы говорили о происшествиях последней войны, много его занимавших, хотя он не знал хорошо ее подробностей и судил о них по ложным известиям, присылаемым от Порты. Ибрагим паша, правая рука отца своего, который возложил на него все тяжкие заботы правления; не столь предприимчивый и быстрый в понятиях и поступках как Мегемет Али, он тверд и неколебим в исполнении своих планов и нужен созданному отцом его Египту, для прочности всех преобразований.

Пять дней гостил я в Александрии, в доме Г. Россетти, и должно отдать справедливость любезности и гостеприимству египетских франков, особенно консулов, которые всеми средствами стараются занять и утешить путешественника. Чувствуя собственное свое одиночество и удаление от родины, они входят в положение странника и усердно предлагают ему свои услуги. Большая часть сих фамилий искони переселилась из Италии для торговли в Египете и живет здесь, под именем левантинцев, странно соединив навыки Африки се обычаями старой отчизны. Иные приняли даже саму одежду Востока, а жены их носят ее все без изъятия и говорят с одинаковой легкостью по-итальянски и арабски. Некоторые Франки поступают на службу паши; большая же часть предана совершенно торговле, которая в последнее время уже не доставляла им столько выгод, по монополии Мегемета Али, ибо он хочет быть единственным негоциантом Египта, и франков употребляет только как поверенных и подрывает их нечаянным понижением цен собственных товаров, посылаемых на его судах в западные гавани. Многие франки разорились и состоят ему должными, стараясь, для поправления своих обстоятельств, вовлечь его в новые предприятия, к которым он особенно склонен.

Долгое пребывание французских войск еще живо сохранилось в памяти египетских жителей, как левантинцев, так и арабов. Они отзываются с особенной похвалою о правлении Клебера и оплакивают его убиение; ибо при нем Египет стал оправляться от долгой борьбы Мамелуков. Строгой справедливостью умел он погасить отчасти ненависть народа мусульманского к франкам. Нашествие французов сделало эпоху в Египте, подобно как в России 1812 год. Однажды, гуляя по улицам Александрии, я был остановлен нищим, слепым арабом. Узнав от своего вожатого, что я франк, он мне чисто сказал по-французски: «Гражданин, подайте бедному арабу». Меня поразило слово гражданин в устах полудикого африканца, как отголосок просвещенной Европы в краю глухом и далеком; но не столько же ли было странно слышать сие самое слово, в зверских воплях парижской черни, около эшафотов терроризма?

На шестой день выехал я из Александрии, вместе с Г. Россетти. В загородном саду Магарам-бея, зятя Мегемета Али и военачальника всех его войск, ожидала нас канджа или малая барка. На двух ее мачтах косвенно повешены два треугольные латинские паруса, и только на Ниле узнал я все их неудобство. На корме выстроена низкая, покойная каюта, сверх которой сидит с трубкой управляющий рулем рейс или кормчий, и, не видя за парусами направления берегов, беспрестанно спрашивает о них у стоящего на носу барки араба; когда упадает ветер или делается противным, рейс посылает тянуть бичевую. Таким образом, плыли мы почти сутки до того места где прерывается канал.

Недавно и слитком быстро вырытый Мегеметом Али, который по своей живости ни в чем не может медлить, канал сей носит имя Махмудиэ, в честь султана, и даже со всеми своими несовершенствами, служит основою благоденствию Александрии. Хотя море и соединяет ее с Нилом, однако же, устье реки в Розетте так бурно, от борения волн ее с морскими, что беспрестанные кораблекрушения устрашают самых отважных плавателей. Предприимчивый паша в три месяца вырыл сей новый, тесный канал, частью по направлению древнего, от главной пристани Александрии до местечка Фуа, лежащего напротив устья его в Дельте. Нигде не имея более трех сажень ширины, он неспособен для больших судов и следует к юго-западу, по тесному перешейку, между двух озер Мареотиса и Абукира, где обложен камнем. Почти на конце своем канал сей, довольно круто, поворачивает на северо-восток, оставив прежнее естественное свое направление к местечку Рахманиэ; берега его были в древности покрыты пальмовыми рощами и селами. Теперь большею частью течет он по голому пространству, и только изредка появляются около него дачи некоторых богатых купцов Александрии, разводящих сады в угодность паше, на дарованных им землях.

За два часа от реки мелководье канала и высота берегов ее, которые возрастают от постепенных слоев ила, прекращают на три месяца в году, перед наводнением, сообщение Александрии с Нилом. Паша хочет исправить сей недостаток, и англичане взялись сделать канал навсегда судоходным. И теперь местами очищают его арабы; но работа их очень медленна и образ ее слишком странен, чтобы не поразить путешественника. Мужчины, женщины и дети, под монотонный отрывистый напев, следующий за их постепенными движениями, сгребают руками землю, кладут в корзины и на головах несут со дна канала на берег: – работа бесконечная! Так производятся почти все работы в Египте, малосильным племенем арабов, которое более шумит, чем действует. Один русский может смело взять на себя труд десяти человек.

Однако же, во всякое время года, барки не перестают ходить до пресечения канала, где целые стада ослов перевозят грузы их в селение Атфэ к Нилу, и оттоль приносят взамен им другие; грузы сии состоят большей частью из чечевицы, почти единственной пищи арабов, и огромных кип хлопчатой бумаги, которую развел по всему Египту паша, открыв себе чрез то богатый источник доходов. Между тем нищета жителей так велика, что по всей дороге, на расстоянии двух часов до Нила, беспрестанно встречаются женщины и дети, жадно собирающие в корзины рассыпавшуюся из кулей чечевицу, и во многих местах Египта повторяются подобные явления.

Отрадно, в первые минуты, чувствовать себя на древних водах Нила, уже знаменитых в младенчестве мира, и мысленно воображать весь сонм облагодетельствованных им народов, начиная от черных племен, пьющих из его тайного истока и постепенно белеющих вдоль его течения, до франков, толпящихся у его устья; назидательно вспоминать о стольких царствах, уже отживших на его брегах, когда он один, истинный и неизменный владыка Египта, надеждою богатств, хранящихся в священных водах его, тревожил сердца фараонов и Птоломеев, кесарей, халифов и султанов! Но впечатление, производимое Нилом более нравственное; он не поражает взоров наружным величием, и подобный Египту, одним из прибрежных своих видов, изображает все, постепенно сменяющиеся вверх по его течению.

Часто разделяемый островами, медленно катит он желтые воды в низменных берегах, не соответствуя, во время маловодья, шириною своей громкому имени. Иногда, над голыми брегами, возвышаются малые, пальмовые рощи, осеняя там и здесь рассеянные селения, убого выстроенные из земли и камня на крутых насыпях, в защиту от наводнений. Изредка отражаются в водах Нила высокие минареты прибрежных городков, или в частых изгибах подтекает он к какому-нибудь сантону, часовне, воздвигнутой над гробом отшельников мусульманских, которых множество в Египте привлекает к себе усердных арабов. Но мало жизни является по сторонам: то несколько поселян, на малых ослах, спешат в соседнее селение; то жены их с корзинами на головах, в длинных синих покрывалах, как тени скользят вдоль гладких берегов. Кое-где близ деревень, черные буйволы спускаются к водам, или белый ибис, иероглифическая птица Египта, одиноко сидит на пустынном острове, или белые паруса мелькают на дальней поверхности волн, и в одном из заливов чернеют голые мачты отдыхающих судов. Картина безмолвная, которой тишина, от времени до времени, нарушается монотонным криком тянущих бичевую арабов и скрипом колес, вращаемых в прибрежных колодцах, или унылым напевом муэззинов, с высоты бегущих назад минаретов. Но когда в июне начинают постепенно подыматься воды Нила, достигающие в августе всей полноты своей и упадающие только в октябре, тогда весь Египет обращается в одну обширную реку, грозно текущую по Ливийской пустыне и усеянную селами и городами, подобно нежной матери, которая приняла на лоно всех своих детей.

Сильный противный ветер не позволил нам идти, в первый день далее городка Фуа, лежащего в дельте; в его заливе провели мы ночь, оглашаемую песнями рамадана, и только на рассвете проплыли мимо Рахманиэ, другого городка на противоположном берегу. Вспомнив о рамадане, нельзя не отдать справедливости мусульманам в строгости, с какою соблюдают они сей единственный пост их; он продолжается месяц, в течение коего днем никто не смеет ни есть, ни пить; незначительный для богатых, пирующих ночью, он тягостен для бедных, которые принуждены работать весь день. Тому примером служили восемь арабов нашей барки. Я не постигал, как могли они так жестоко отказывать себе в пище, попеременно тянув почти целый день бичевую, потому что во все время плавания мы имели ветер противный, исключая когда, при крутом повороте реки, на миг делался он нам благоприятным. Только по закате солнца и вечерней молитве, арабы готовили себе бобы на малом очаге, складенном из земли на дне барки, и принимали ту же пищу перед солнечным восходом; в этом заключалось всё их скудное пропитание.

Рейс был столь же неопытен, как и его товарищи, и беспечно закрепив паруса, плыл на волю пророка; когда же внезапный поворот требовал перемены парусов, все бросались к мачтам, шумели, кричали и всегда оканчивалось тем же: неправильное направление бросало нас на мель, с которой бессильные арабы по три часа не могли сдвинуть барки, помогая друг другу только тщетными криками: эй валах! эль-иззе! повторяя их хором вслед за рейсом. Так плыли мы скучных шесть дней. Сколь легко и весело спускаться по Нилу, сей обшей и единственной дороге Египта, по которой текут все его богатства, столь тягостно и несносно подыматься вверх по реке, подвигаясь, с противным ветром не более как по 40 или 50 верст в день, на пространстве 300 верст от Розетты до Каира. Один только Мегемет Али быстро стремится вверх по Нилу, ибо во время его плавания конные арабы скачут по сторонам, выгоняя из прибрежных селений всех жителей к реке, которые бегом тянут бичевую паши, сменяясь от деревни до деревни.

Мы миновали селение дельты Са-эль Хагар, близ коего, в малом от реки расстоянии, видны обширные следы развалин, остатки знаменитого в древности Саиса, куда стекались учиться мудрости греки, и отколе вышел с колониею Афинский Кекропс; потом протекли селение Терранею, к которому близко подходит пустыня ливийская, заключающая в недрах своих богатые озера селитры, близь монастыря Коптского во имя святого Макария Александрийского: там была некогда его знаменитая Нитрийская обитель, вместе с другими дикими приютами первых отшельников христианства. Мы были только за день пути от Каира, когда наша канджа стала на мель в последний раз. Никакие усилия не могли ее сдвинуть посреди Нила, когда в виду нашем другие барки проходили тесным рукавом реки вдоль самого берега; главное искусство рейсов состоит в знании отмелей, а наш кормчий, пользуясь крутым изгибом реки, заблаговременно нас оставил, обещая далее опять настигнуть, чтобы между тем зайти в соседнее селение для свидания с женою, ибо жилища рейсов бывают рассеяны по деревням вдоль Нила. Беспечные арабы, пошумев немного, все прыгнули в воду. Я думал для того, чтобы руками сдвинуть канджу, но они разошлись в прибрежные деревни, очень равнодушные к участи путешественников и не принадлежавшей им барки. Оставшись одни посреди Нила, мы подняли белый флаг, и к счастью заметил нас плывший мимо знакомец Г. Россетти, который, послав за нами лодку, принял на свою канджу и довез до Каира.

На рассвете последнего дня показались пирамиды, как два синие холма на горизонте степей. Сильно потряс душу вид сих дивных гробниц, древней славы Египта, наполняющих его и вселенную громким своим именем, как неодолимый магнит, привлекающий столько любопытных. И мною овладело живое нетерпение приблизиться к их громадам, когда после разделения двух ветвей Нила, идущих в Розетту и Дамиетту, открылась мне новая великолепная картина – Каир.

Первый начинает проясняться вдали вышгород столицы, иссеченный в полугоре под каменистой вершиной Моккатама. Скоро открывается по левую сторону Шубра, великолепный сад паши, длинною аллеею из смоковниц соединенный с Каиром, и Булак, его предместье и пристань, оживленный тысячами барок, теснящихся в рукаве реки между гаванью и островом сего имени. И вместе со своими пригородами величественно развивается от Нила до подошвы гор, необъятная столица Халифов, во всем своем восточном великолепии, издали как обширный лес минаретов, воздвигнутых во славу Аллаха и пророка и в изумление его сынам. Но и сердцу русскому отраден очаровательный вид сей, напоминающий ему златоверхую Москву, числом колоколен едва ли не затмевающую легкие минареты Каира; однако она уступает ему величием картины, украшенной здесь Нилом и пирамидами, сим вечным гербом Египта, знаменующим все его виды, как родовой щит рыцарей, прибитый к остаткам их обрушенных замков.

Мы вышли на береге в Булаке, где учреждены таможня паши и все лучшие его фабрики, и поехали в Каир по прямой широкой дороге, проложенной французами, которая уже начинает портиться. Высокий каменный мост выстроен на западном канале Могреби, соединяющимся с другими, проведенными из Нила по Каиру. Сквозь первый ряд строений мы вступили на обширную зеленую площадь Эзбекиэ, которою с сей стороны величественно начинается город. Обнесенная лучшими зданиями, наиболее домами шейхов и богатых коптов, с рассеянными промеж них пальмами и минаретами, она пространством превосходите знаменитейшие площади столиц европейских, и получила свое название от соседней мечети Эзбеки, основанной славным сего имени полководцем султана Мамелукского Каитбея, в память его побед над султаном Баязидом II. Наводнение Нила ежегодно ее потопляет и она оживляется тогда лодками франков, которых квартал с нею граничит. Там остановился я в доме Г. Россети.

Каир с первого взгляда является истинною столицей Востока, во всем очаровании столь громкого имени, тогда как Царьград, смесь Азии и Европы, везде носит на себе отпечаток несовершенного списка. Видя в нем остатки древности, встречая груды развалин даже новейших, мы вздыхаем о прежней столице Константинов и не можем простить туркам ни одного их шага в Европе; напротив того Каир создан и прославлен халифами: мало в нем древностей и те Египетские, чуждые и отдаленные. Мечети его в чистом вкусе арабов халифата или мавров испанских, покровителей искусств, и с духом свободным можно любоваться ими, без горькой мысли, что они похищены у христиан; их легкие минареты, все в арабесках, родились под ясным небом Востока, а не враждебные пришельцы подобно цареградским. Если слишком высоки дома, если тесны улицы и базары: то, по крайней мере, мрак и теснота служат защитой от палящего полуденного солнца, которого мы чужды в Европе; все свое и потому прекрасно. И нельзя не плениться сею живою картиной Востока, иногда неприятной в частях, но всегда привлекательною в целом, ибо с юных лет воображение устремляет нас в сей чудный край, как бы на родину солнца, где все должно сиять особенным блеском, где мы привыкли черпать поэзию в речах людей, в их первобытных, неизменных нравах, в самой их дикости, которая нам ее избежавшим уже кажется новостью и предметом занимательным, подобно тому, как младенцы бывают любимою забавою старцев. Для любителей Востока, напитанных его волшебными сказками, неоцененное сокровище Каир: в нем нет примеси европейской, каждая черта напоминает край и век халифов, ибо ничего не изменилось наружно.

Как и в прежние времена сидят всякого рода ремесленники, по обеим сторонам тесных базаров, каждый в своей открытой лавке, от зари и до зари занятый работой, не обращая внимания на мимотекущую толпу, до такой степени многолюдную, что в иных местах невозможно пробиться; ибо 300,000 жителей волнуются по узким торжищам Каира. На углах площадей или в преддверии мечетей сидят женщины, торгующие плодами; на лице их черная сетка, с двумя только широкими отверстиями для глаз, безобразно спускается в виде длинного кошелька на грудь. Другие идут с водоносами на голове и на плечах, живописно украшенные синим покрывалом, которое, сбегая волнами с их головы, обливает легкий стан почти до ног и дает им вид дев Мадиама, изображенных рукою художников: нельзя не любоваться сим картинным покрывалом, скрывающим по большей части не красоту, а безобразие и отвратительную нечистоту, равно как и ловкостью, с какою женщины сии носят тяжкие кувшины, одною рукою придерживая их на голове, другою неся на плечах голого младенца.

Богатые эмиры, племени Магомета, сидят в лучших одеждах, у преддверия домов своих, обращая каждый день свой и целую жизнь в тщетный дым, клубящийся из их роскошных трубок. Они смотрят, как смуглый всадник Мегемета Али, в разноцветной яркой одежде, промчится мимо на борзом коне, или как медленно и важно проедет, на богато убранном лошаке, один из шейхов столицы, с лоснящимся негром впереди его, или со стройным абиссинцем, отличающимся правильными чертами, но не столь ценным, ибо чернота выходит на его лице пятнами. Они не пропустят шейха без мирного привета: «салам» и подадут всегда, по несколько пар кому-либо из бесчисленных слепых Каира, которые следуя ощупью вдоль стен, по частым изворотам улиц, дотронутся рукою до полы их одежды, или, слыша знакомый голос, остановятся славить Аллаха и эмира. Но те же эмиры, увидев едущую на осле даму франкскую, окутанную с головы до ног в чёрное покрывало, не могут не пожалеть со вздохом, о благости пророка, доселе терпящего неверных! Если же гордо и дико пройдет, в пестрой чалме, с богатым оружием и в белом, красиво наброшенном плаще, смуглый араб, – и ему от них дружественный «салам»; он нужен в пустыне, это шейх одного из племен бедуинских. Когда же громкий глашатай, из улицы в улицу, возвещает какое-нибудь повеление паши, они жадно внимают вести, будущему источнику беседы.

Между тем целый караван лошаков тянется по улицам, с товарами всех частей света, или медленный строй верблюдов, несущих воду Нила в бесчисленные бассейны мечетей и фонтанов, везде заслоняет дорогу, беспрестанно останавливаемый жаждущими напиться свежей и священной воды Нила, из наполненных ею мехов; или дети арабские, извозчики Каира, ловят на дороге прохожих, ставя поперек улицы красивых и сильных ослов, с хорошими седлами, и на смех предлагают их ругающимся грекам и армянам, которые лучше обойдут весь город пешком, чем истратить на них деньги, или важным и толстым коптам, сим древним сынам Египта, которые отличаются всегда темною одеждой, тучностью и здоровым видом, и занимают по большей части места писцов у вельмож арабских, в краю, где властвовали их предки.

Настал полдень. Он возвещен с высокого минарета мечети Гассана, и со всех четырех сот мечетей Каира, раздаются томные и унылые крики муэззинов, славящих единство Аллаха и сзывающих к молитве. Сей дикий, но величественный хор плавает высоко над столицей, и гул его наполняет глубину улиц, обращая весь Каир в один молитвенный храм. Все оставляют работы: одни стремятся в мечети, другие, подстилая ковры, обращаются лицом к Мекке и, сидя на коленях, творят поклоны: – картина безмолвная и величественная, внушающая невольное благоговение страннику, благочестивым обрядом веры, хотя чуждой и не просвещенной благодатью, однако, из мрака неведения, возносящей молитвенный голос к общему Творцу.

Но зрелище Каира, несколько томное и грустное во дни поста, оживляется в веселые ночи рамадана, которых жадно ожидает тощий народ, изнуренный лишениями долгого дня. Та же толпа на улицах, но все в радостном движении, и разноцветные лица и одежды ярко выходят из мрака, внезапным блеском факелов, несомых пред шейхами и снова погружаются в густой дым, облаком от них бегущий. Пред входами живописно освещенных лампами мечетей, слепые рапсоды монотонно поют стихи из Корана или длинные поэмы, в честь пророка и его сподвижников. На площадях, в кругу шумного народа, пляшут знаменитые альмы без покрывал, в шитых золотом платьях, забавляя страстных к сим пляскам арабов, наглыми движениями, составляющими их главную цену. Все съестные базары освещены и открыты: бесчисленные кофейни светятся в темноте улиц и внутри их видны живые телодвижения лучших рассказчиков, которые занимают важных мусульман, странно им противоположных своим бесстрастием и неподвижностью. Везде шум и жизнь, и беспрестанный перелив света и мрака, перебегающий по улицам вслед за движением бесчисленных факелов, придает новое очарование сей картине, как будто силою волшебства, на миг вызываемой из глубины ночи и вновь исчезавшей.

Все сие зрелище кажется роскошно олицетворенным отрывком из тысячи одной ночи, для чьих приключений часто служил поприщем Каир. Но когда все в нем достигает до высшей степени буйного веселья, тот же мощный, но более величественный хор, раздается в высоте над мраком Каира, скликая к пятой и последней молитве, погребальными звуками чуждый жизни столицы и как бы возвращая ночь ее назначению.

Таким дивным зрелищем поразил меня Каир, когда на другой вечер после моего приезда, я отправился по приглашению паши в вышгород, с факелами и с двумя ясакчи, которые еще не перестали носить в Египте имени янычар. Во вратах крепости эль-Азаб, встретил я малолетнего внука Мегемета Али, Абаса-пашу, ехавшего на молитву в мечеть Гассана, при свете многочисленных огней, озарявших пышную свиту и богато убранных лошадей. Они мелькнули и исчезли, и дикие башни вышгорода снова погрузились в густой мрак, который уже не прерывался до самого дворца. Множество коней и лошаков, коих владельцы сидели на совещании в государственном диване, наполняли двор и их черные саисы, вместе со стражами паши, толпились у крыльца. Я взошел в верхние залы: там, пред приемной Мегемета Али, придворные его сидели на коленах, на разостланных по всему полу циновках, и творили последнюю молитву рамадана, молясь вместе и о благоденствии паши, который по своему сану избавлен от обшей мольбы и спокойно сидел в углу обширной залы, куда ввели меня по окончании духовного обряда.

Мегемет Али, родом из Каваллы, что в Румелии, с юных лет жил в дом старшины города и подавал о себе великие надежды, которые суждено было ему исполнить в совершенно чуждом для него краю, Египте. Только в 1800 году явился он в сию древнюю землю, его будущую область, вместе с войсками Капитана-паши, начальствуя над 300 воинов из Каваллы, которые были посланы с сыном старшины. Но уже почти с первого шага в страну ему обреченную, он сделался в ней знаменитым, снискав умом и храбростью благоволение Капитана-паши и Мегемета Хосрева, назначенного от Порты быть пашою Египта, в случае изгнания французов. Быстро начал он подыматься по ступеням воинским, и в скором времени уже от него единственно зависели все буйные албанцы, пришедшие с турецкими войсками, числом до семи тысяч.

Таким образом, по восстановлении власти оттоманской в Египте, он сделался главою новой партии, сильной и мятежной, совершенно подвластной его гению, которая стала между пашами Порты и беями Мамелуков, беспрестанно враждуя и соединяясь с ними, смотря по стечению обстоятельств Хосрев, Тагир, Али и Хуршид, один за другим посылаемые управлять Египтом и изгоняемые шейхами столицы, по своему ничтожеству и корыстолюбию, не могли быть страшными Мегемету Али, который всегда становился посредником между владыкою и народом, защищая обоих от Мамелуков. Сделавшись душою совета шейхов, он был, наконец, избран правителем Египта, в 1805 году, на место изгнанного Хуршида.

Но еще оставалась в Египте враждебная партия, которая не забывала прежнего своего могущества и не хотела уступить древних прав пришельцу. То были Мамелуки, еше сильные, хотя и сокрушенные французами: знаменитый в битвах Мурад-бей уже погиб от чумы: его искусный соправитель Ибрагим доживал горькую старость в верхнем Египте, оттоле одушевляя сподвижников, младших беев, и тщетно стараясь прекратить их междоусобия. Но два новые бея, оба из дома Мурадова, были грозны паше воинственным своим духом и громким именем. С одним из них, Осман-беем Бардисси, Мегемет Али долго находился в приязни политической, желая тем отдалить его от прочих беев, доколе устрашенный его усилением, при Али-паше-Джезаирли, возмутил воинов и изгнал его со всеми Мамелуками из Каира, где уже с тех пор не суждено им было властвовать.

Другим, еще более грозным противником имел он знаменитого Эльфи-бея, питомца англичан, тщетно желавших восстановить для него прежнее правление в Египте. С сими двумя врагами, поддерживаемыми Портою, всегда недоверчивой к успехам Мегемета Али, долго боролся паша, действуя оружием против беев и англичан, которых навсегда отразил от Египта, и деньгами против Капитана-паши. Наконец, преклонил он диван оставить беев их междоусобиям. Счастье благоприятствовало ему сверх всякого чаяния: почти в одно время умерли скоропостижно Осман-бей-Бардисси и Эльфи-бей, и уже никого не оставалось из Мамелуков, кто бы мог перевесить могущество паши, сильного мнением народным и своими албанцами. С тех пор только сделался он истинным владыкою Египта, одним лишь именем завися от султана. Постепенно удаляя от себя людей сомнительных, из числа шейхов столицы, в коих дела и имущества начал вмешиваться, он обогащал казну наследствами их и новыми налогами, и продолжал отражать усилия остальных беев: то побеждал их шайки, то приглашал самих на службу в Каир, и, наконец, утвердил власть свою избиением их в вышгороде. – Руками своих албанцев совершил он сие убийство, и скоро были изгнаны и казнены сами вожди сей буйной его дружины. Так хитрый паша истреблял одних другими, и оружием усмиряя набеги бедуинов, захватил их шейхов в заложники, для утверждения самодержавной власти своей над пустыней.

Война, которую вел он по воле султана против Вехабитов, для освобождения от их ига Мекки и Медины, усилила его во мнении Порты и возвысила в глазах народа, как избавителя святых мест. Но юный победитель Вехабитов, сын его Туссун-паша, не воспользовался заслуженною им в боях славою; рано похищенный чумой, он оставил старшему брату Ибрагиму довершить покорение Аравии. Другой поход, предпринятый Мегеметом Али во глубину Африки для покорения Нубии, Дарфура, Донголы и Сеннаара, придал новый блеск его оружию и сокрушил остаток Мамелуков, укрывшихся в Нубии, где кончил дни свои Ибрагим-бей; но сей подвиг, расширивший к югу его области и торговлю, стоил ему жизни меньшего сына Измаила, убитого мстительным негром. Так, приобретая царства, честолюбивый паша лишился любимых детей и один только Ибрагим остался наследником его славы и могущества.

Но крепкое сложение обещает еще долгую жизнь шестидесятилетнему паше, если только не прервут ее Цареградские парки. Умное и приятное выражение лица и седая окладистая борода, дают маститому старцу величавую наружность, которая становится еще привлекательнее при его ласковых речах и вежливом обращении. Чалма и одежда носят отпечаток любви его к роскоши, и ярко горит алмазами вся принадлежащая ему утварь. Он редко окружает себя многочисленным двором своим: более склонный к обществу франков, любит беседовать с ними о своих заведениях и торговле, выведывая новости политические, и в их кругу нашел я его при моем представлении.

Все стояли. Еще издали приветствовал меня паша и посадил близ себя на бархатном диване, обкладенном парчовыми подушками, который окружал всю залу, устланную египетскими тонкими циновками. Ему поднесли на коленах блестящий алмазами наргиле, и нам обоим подали кофе, в чашках осыпанных брильянтами. Придворный драгоман служил меж нами посредником. Я просил его изъяснить паше: «как сладостно для меня, быть в областях его эхом нашего великого народа, исполненного уважения к светлому преобразователю сих древних стран, которого благодатная рука, как второй Нил для Египта».

МегеметАли, благодаря меня за приветствие, сказал: «что он радуется посетителям Египта, особенно русским, в которых всегда находил людей отменно приятных и благородных, в жалеет только, что отдаление России доставляло ему слишком мало случаев знакомиться с ее уроженцами, ибо и сами наши консулы всегда избираемы были из иностранцев».

В свою очередь благодарил я пашу, за то выгодное мнение, которое он имеет о моих соотчичах, уверяя его, что довольно было и немногих русских путешественников, чтобы распространить в России молву о благосклонном приеме и покровительстве, которым пользуются в Египте иностранцы.

«Правда, я люблю чужеземцев, отвечал он, и верно во все течение моего владычества, никто из франков не пожалуется в Европе на притеснение от Мегемета Али». Тогда пожелал он знать причину моего приезда.

«Я богомолец, отвечал я. Иду поклониться св. гробу в Иерусалим; но пристав в Александрии к берегам Египта, хотел на пути своем подивиться древним чудесам его и представиться его нынешнему владыке, о котором столько слышал». Вместе с тем я просил у него средств и позволения видеть все знаменитые древности, как египетские, так и арабские и покровительства в пустыне.

«Все вам будет открыто, сказал паша, что же касается до бедуинов, не страшитесь их набега: я совершенно успокоил пустыню и сам ручаюсь за вашу безопасность».

Тогда начался живой разговор, о событиях последней войны турецкой, о положении султана в отношении союзных держав, об успехах нашего оружия и условиях мира. Мегемет Али судил обо всем очень здраво и откровенно, старался узнать о числе войск и больных, не вникая в мелкие подробности битв, и всего более дивился решительности султана, объявившего войну трем сильным державам, когда, по мнению его, едва ли Восток, ежедневно усовершенствуемый по нынешнему своему направлению, через сто лет будет только в силах бороться со второстепенными державами Европы. О сем пророчествует он своим внукам, чтобы в свое время, они отдали справедливость деду, при котором еще недавно правоверные умели только кричать: «нет божества кроме Аллаха и Магомет его пророк»!

Не могу описать всех подробностей сей приятной беседы, которая продолжалась около часа, оставив навсегда глубокое впечатление в душе моей. Благосклонный паша сдержал данное слово, и на другой же день явился ко мне один из его стражей, во все время от меня неотлучный; вместе с тем были открыты для меня все мечети столицы и сам Мекас или Нилометр, на острове Роуд, не всем показываемый; но, к сожалению, я не успел воспользоваться сим последним позволением.

Едва успел я отдохнуть от шестидневного плавания по Нилу, а меня влекло уже к пирамидам, мимо всех замечательных древностей столицы, как будто одни только пирамиды возвышались на равнине Египта. Но я уже так давно был мысленно знаком с ними, и так величественно являлись они на горизонте картины, открывавшейся из Каира, что я не мог долее удержать своего нетерпения и, на третий день по приезде, пустился в путь, в обществе нескольких франков и с одним из стражей паши, необходимым в пустыне против наглости бедуинов. Все были на ослах, легких и покойных, я один на лошади с Мамелукским убором; за нами бежали арабские конюхи (саисы), неутомимые на песках, и никогда не отстающие от всадника. В старом Каире перевезли нас на барках чрез Нил, против деревни Джизе, давшей свое имя целой области и трем большим пирамидам. Все сие пространство, заливаемое рекою во время ее полноводия, частью возделано, частью в лугах и огородах, и весеннею зеленью разительно противоречило голым степям, на рубеже коих стоят пирамиды.

Громады сии, издали восстававшие как две синие горы на горизонта, и еще в Джизе, на расстоянии двух часов, уже казавшиеся только в нескольких шагах, по странной игре оптики, уменьшались по мере приближения. Когда же достигнув до рубежа пустыни, мы поднялись на высоты, некогда каменистые, на которых они стоят, занесенные метелью песков, – очарование на время исчезло, и они представились совершенно обыкновенными зданиями в неизмеримости пустынной. Но сия самая беспредельность, посреди которой все кажется ничтожным, и однообразный цвет пустыни и пирамид, и волны песков, из коих они восстают, как бы из бурного моря, заливающего правильные черты их основания, – все сие препятствует им отделиться резко от поверхности степи: даже сама их обширность скрывает их высоту, ибо множество тесанных камней сей массы обманывает взоры стоящего у их подошвы, и все здание принимает вид неправильной груды кирпичей, которой удаляющаяся вершина теряется за наклоном: тогда только, когда достигаешь вершины пирамиды, и чрезмерная усталость тела отмщает за обман взоров, тогда лишь кажутся огромными сии дивные гробницы.

По мере приближения к оным начали стекаться вокруг нас бедуины, обрабатывающие рубеж степей, иногда расширяемый обилием вод. Отвратительные, полунагие, в изорванных синих рубашках или в остатках белых плащей, они один за другим оставляли свои сельские работы, и каждый вызывался быть нашим проводником, прося не брать других, с которыми, однако же, тот час дружился. Жадные и избалованные путешественниками, особенно англичанами, они требовали безрассудных цен за ничтожные антики, которые таинственно вынимали из своих грязных скуфей, чтобы обмануть подобострастие к сим мелочам. Нагло они просили бакшиша или дара, не только за указание дороги рукою, но даже за каждое приветливое слово, которым нас встречали; и когда один из моих товарищей, вынув горсть мелких денег, хотел разделить их между арабами, мальчик из их толпы ударил его по рукам и вмиг исчезли рассыпавшиеся монеты.

Когда еще собралось немного бедуинов, я их не отгонял, ибо необходимо иметь для восхода на пирамиды по два человека тем, у коих кружится голова, особенно же для спуска внутрь здания, где без помощи их невозможно идти по скользким переходам. Но вскоре их сошлось такое множество, что я уже не в силах был удалить их. Они бежали от меня по песку, гораздо быстрее моей лошади, когда же я обращался назад, все шли за мною, издали умоляя меня знаками и указывая, чтобы я отослал других; так, почти с тридцатью бедуинами, достиг я пирамид. Их несколько усмиряли жезлом своим страж Мегемета Али и один из старшин, но не могли помешать им, не смотря на определенное мною число проводников, вслед за нами лезть на пирамиды. Они из ложного усердия иногда могут уронить неопытного, толкая его со всех сторон, и потому гораздо лучше всходить одному, хотя это несколько труднее. Бедуины воспользовались моим восходом на вершину пирамиды, и когда, после многих между ними драк, я поставил в дверях стража и надеялся быть спокойным внутри здания, – внезапно, в его мрачных переходах, начали появляться заранее скрывшиеся там арабы, неуместным усердием умножая пыль и духоту, и со смехом принимая все удары. Они имели право радоваться побоям, потому что при выходе из пирамид, криками и слезами, получили желаемое; несколько левов, которыми их всегда наделяет не щедрость путешественника, но скука и усталость, и это самое причиною их неотступности. Но ничто не может их насытить; они всегда просят более и только получив крепкий удар отходят с коварной улыбкой, видя что путешественник разгадал их и умеет с ними обращаться: должно, однако же, быть вооруженным и иметь при себе стража.

Пирамиды, некогда покрытые гладкою гранитною одеждой, которой остатки видны еще на второй из них, в древности не позволяли любопытству путешественников насладиться картиною, открывающеюся с их высоты. Одни только соседние жители умели легко всходить на их скользкую поверхность, и до времен Халифата никто не смел прикоснуться к священному покрову таинственных памятников; но арабы, проникнув во внутренность их, сняли и гранитную одежду. Обнаженные ныне он, двумястами тремя ступенями, (между коими есть некоторые вышиною слишком в два аршина) представляют трудный, но возможный восход на свою вершину. Не должно, однако же, воображать себе пирамиды огромными по вышине: в самой большей из них, к которой устремлено любопытство вселенной, только 65 сажень отвесной высоты, а могло быть до 70, с закрытым в песках основанием и неповрежденной вершиной; но масса здания необъятна: в основании каждого бока невступно 109 сажень, в самом же теле ее 263,362 кубические сажени. Громада невероятная! Таким образом, высота подавляется обширностью квадратного основания, и только издали можно вполне постигнуть сию гору человеческих трудов и египетского терпения.

Египет открывается с ее вершины; я говорю Египет, ибо достаточно одного отрывка из его однообразной картины, чтобы иметь понятие о целом; а здесь, в самой огромной раме, является живописнейший из всех его видов, ибо в других нет Каира и пирамид. Древний, величественный Нил, святыня Египтян и арабов, называющих его сладким морем, в низких берегах медленно катит свои желтые волны по узкой и бесконечной долине, заливаемой его осенними волнами и составляющей всю землю египетскую. По рубежу ее, с обеих сторон тянется к югу пустыня, на левом берегу означенная низменными высотами Ливия, на правом голою цепью гор Моккатама. К северу, на беспредельной равнине, разбегаются два рукава реки, образовавшие некогда плодоносную дельту. Нил и Египет – одно и то же. С вершины пирамид можно постигнуть, что был бы Египет без благодатного полноводья Нила. Все сие пространство возделанных полей, на пять или семь верст с каждой стороны реки, усеянное бесчисленными селами, огородами и пальмовыми рощами, обратилось бы в голые пески, которыми грозится жадная пустыня, беспрестанно борющаяся с Нилом, то уступая ему свои безжизненные недра, то заметая песками не всегда достигаемый им рубеж. Булак и старый Каир, пристани и предместья нового, вместе с бесчисленными минаретами сей столицы, одной из обширнейших в мире, оживляют картину на противоположном берегу реки и, над всей грудой сих живописных зданий, дико и величаво возвышается у подошвы Моккатама вышгород Каира, из скал иссеченный Саладином, как державный венец его в древней земле Египта.

Но если на правой стороне Нила так гордо стоит Халифат, во всем его блеске и славе, левая гласит только о фараонах и множеством пирамид рассеянных по пустыне, напоминает века древнейшие, которых начало в волнах потопа, которых сонм, отдыхавший на сих священных вершинах, невольно кружит голову смертному, смело измеряющему под собой высоту пирамиды, но не бездну времен протекших. Один только Нил, их давний свидетель, беспечно течет по сей земле чудес, – рубежом двух времен, двух царств, столь разительно противоположных, привыкший сам быть предметом внимания народов, и не дивиться их преходящим поколениям.

На пятнадцатой ступени северной стороны пирамиды, квадратное отверстие, в полтора аршина высоты, служит в нее входом. Квадратный коридор, того же объема, спускается в глубину здания, под наклоном 26°, длиною слишком в 11 сажень; он примыкает к камню вдвинутому в его оконечность который не могли вынуть открывавшие пирамиду, и выломали около него стену с правой стороны, для сообщения с другим переходом такой же гладкой отделки и тесноты, но восходящим и четырьмя саженями длиннее. На конце его есть малая площадка, от которой идет третий горизонтальный коридор, совершенно подобный двум прежним длиною в 18 сажень; сей последний оканчивается тесною комнатою царицы имеющей почти три кубические сажени и потолок в виде крыши.

В правом углу упомянутой площадки, глубокий колодезь, слишком в 30 сажень, спускается, по словам посетителей, в подземную залу, в которой, однако же, я не был, по тесноте колодца. От той же площадки (если поднимешься на четыре аршина выше, попеременно ставя руки и ноги в проделанные для сего в стенах отверстия) идет продолжение второго восходящего перехода, с тем же наклоном, и длиною в 19 сажень, но уже совершенно другой формы. Ширина его почти в сажень, высота же боковых стен, иссеченных осьмью уступами, – четыре сажени, так что тело, утружденное в других переходах (где должно ползти на руках) радостно разгибается в сей свободной галерее: пол ее так покат и скользок, что многие предпочитают идти по боковым ее отвесам, хватаясь за иссеченные в них ступени, чтобы достичь до новой площадки, с которой низкая дверь вводит сперва в тесные сени, а из них в главную комнату царя, для коей выстроена вся сия громада. Но и в ней только с небольшим пять сажень длины, две с половиной ширины и около трех высоты. Она вся искусно обделана гладким гранитом и посреди нее, без крыши, стоит пустой гранитный саркофаг, – ничтожное ядро столь обширной оболочки, мрачными переходами завлекающей любопытное воображение к сей горькой разгадке всего житейского, ко гробу, хитро поставленному в сердце одного из семи чудес света, как бы в урок и ядовитую насмешку для очарованных ими! ... не сей ли гроб тайна и мудрость пирамид? – Египет не щадил годов и людей, для исполинского выражения одной мысли, одного чувства, которые рождались в душе фараона и олицетворялись на веки руками его народа.

Все признают пирамиды памятниками надгробными, но многие ищут в них другой таинственной цели, основываясь на правильном расположении их углов, по четырем странам света, на возможности видеть днем, из глубины первого их коридора, полярную звезду и другие звезды северного полушария, в минуту их прохождения чрез меридиан, на многих геометрических задачах, которые представляет фигура пирамиды, наконец, на самом ее строении, ибо основании и бока ее составляли известные меры в Египте (ее окружность – полминуты земного Египетского градуса, высота каждого бока – величину стадия и так далее). Не смею спорить, но мне кажется, зачем искать двойного смысла там, где так явно изложен главный? Множество пирамид, малых и больших, рассеянных вместе с погребальными колодцами мумий и птиц, на пустыне общего кладбища Мемфиса, не явно ли доказывает цель их? Чему же дивиться, если из стольких царей, ожидавших смерти, более в страхе за бренное тело, нежели за странствующую, по их мнению, душу, некоторым сильным взошла исполинская мысль, увековечить свои могилы? И если народ, опытный в астрономии и геометрии, выстроил гробницы сии по известным мерам, со всеми тонкостями сих двух наук, когда даже самый их образ не позволял им иного наружного достоинства, кроме геометрического размера? Зачем же теряться в неразрешимых загадках и искать другого, чем могилы в той земле, где народ так сильно боролся с тлением и, сохранив мало живых в своих летописях, заменил их столькими бессмертными трупами!

Отрадно телу и душе выйти из сего мрачного святилища смерти, и после дымного света свечей, гаснущих от душного воздуха, и после тесных переходов, где утомляются члены насильственным положением тела, – исторгнуться, наконец, к дневному свету и подышать чистым воздухом, на высокой насыпи песка и щебня, наваленной до самого отверстия пирамиды. Всегда лучше подняться прежде на ее вершину, потому что усталость и пот, производимый внутри ее духотою, уже не оставляют довольно сил для трудного всхода.

Может быть, после сего краткого очерка пирамид, приятно будет сравнить сказание о них двух посетителей: Иродота и Ибн-Абд-эль-Хокма; ибо из всех зданий мира одни только пирамиды могли и могут возбуждать одинаковое удивление, в путешественниках всех веков, своим настоящим, как и прошедшим. Первый видел их во времена славы Египта, когда памятники сии были неприкосновенной святыней; второй уже по раскрытии их Хялифом Аль-Мамуном, в то время как они сделались добычей жадности арабской и богатым рудником для их воображения.

«Хеопс, по словам Иродота, затворил все храмы и осудил всех египтян безразлично на труды общественные. Одни принуждены были иссекать скалы в каменоломнях Аравийской цепи и влачить их до Нила, другие принимать их и перевозить на ладьях к горе Ливийской. Сто тысяч человек, сменяемые каждые три месяца, беспрестанно занимались сею работою, и десять лет были единственно употреблено на строение дороги для перевоза камней; труд, не уступавший сооружению самой пирамиды. В тоже время многие комнаты были иссечены в скале, на которой стоят пирамиды, для погребения царя, и он избрал себе могилу на острове, образованном во внутренности горы подземным каналом. Построение пирамиды, носящей его имя, стоило других двадцати лет. Она четвероугольная; каждая сторона имеет 8 плефров длины и столько же высоты, вся покрыта большими камнями, сдвинутыми весьма искусно, и ни в одном нет менее 30 фунтов.

«Брат Хеопса, Хефрен, следовал правилам своего предшественника и по его примеру воздвиг пирамиду, которая, однако же, не равняется высотою с первою. Она не заключает в себе подземной комнаты, ни канала проведенного из Нила в ее середину. Сия вторая пирамида, воздвигнутая в соседстве большой, ниже ее 40 футами; ее основание из разноцветных эфиопских камней. И та и другая стоят на высоте, которая может иметь около 100 футов. Так велика ненависть египтян к сим двум царям, что они даже не хотят произносить их имена и называют воздвигнутые ими пирамиды, пирамидами пастыря Филитона, который пас в окрестности стада во время их строения. Микерин, сын Хеопса, царствовал после Хефрена; и он создал пирамиду, но гораздо менее отцовской; она четвероугольная, и до половины выстроена из эфиопского камня; в каждой стороне ее 3 плефра, без 20 фут, Это та пирамида, которую греки называют именем славной красотою Родопы, но сие мнение неосновательно».

По сему рассказу можно иметь понятие о второй и третьей пирамидах, которые и поныне в том же виде, как их описал Иродот, исключая гранитной одежды, оставшейся только на острой вершине второй из них. Каменистый слой, на котором она стоит, обсечен в виде широкого рва, с ее западной и южной стороны, а с двух других она занесена песками. Несколько лет тому назад итальянский путешественник открыл внутренность сей пирамиды, но я не любопытствовал в нее спуститься, от усталости и, не надеясь по описаниям посетителей, найти в ней что-либо более замечательное.

Вот слова Абдаллаха-ибн-Абд-эль-Хокма: «Пирамиды суть творение Саурида, царя египетского, жившего за три века до потопа. Жрецы истолковали ему страшный сон, коим предсказан был всемирный потоп, долженствовавший истребить землю; тогда царь велел воздвигнуть пирамиды, с колодцем, зачерпающим воду Нила, и заключить в них талисманы и сокровища, и велел начертать внутри их правила искусств и наук. Иссекли огромные столбы и положили основание пирамид красными Эфиопскими камнями, скрепленными оловом и железом. В цветной пирамиде были собраны архивы жрецов, начертанные на досках черного мрамора. В западной пирамиде стояла на страже мраморная статуя, вооруженная копьем с извитым на голове змеем: в восточной – сидела на троне статуя из черного агата, с блестящими глазами и с копьем в руках; в расписной же пирамиде была сидящая статуя из камня альбута.

Копты в своих книгах пишут, что на пирамидах есть следующая надпись: «Я Саурид, «царь Египта, воздвиг пирамиды и окончил их «в шесть лет. Пусть мой преемник, если хочет со мною сравняться, разрушить их в шесть веков! Известно, однако же, что легче разорять, чем строить». Когда Халиф Аль-Мумун увидел пирамиды, он хотел открыть их внутренность, что и сделал в том месте, где нынешнее отверст, посредством огня и другими способами, но не без больших издержек. Толщина стены была в 20 локтей; за нею нашли изумрудный рукомойник в 1000 динариев. Внутри увидели четвероугольный колодезь, с дверьми, ведущими в комнату мумий, а под вершиной пирамиды открыли покой с выдолбленным камнем, в котором таилась статуя, заключавшая в себе человека, с золотым нагрудником и дорогим мечем; на голове его карбункул величиною в яйцо горел как солнце, с буквами, которых никто не мог прочитать.

Что же касается до свойства, приписываемого древним пирамидам: не бросать от себя на землю никакой тени, то я сам был тому свидетель; но это случилось в равноденствие, когда все стороны пирамид равно освещаются солнцем, стоящим в полдень над их вершиною; с прибавлением и убавлением дня постепенно увеличивается тень их, сперва поглощаемая их обширною массою, не соответствующею высоте, а впоследствии уже выходящая, в часы утра и вечера, из пределов их огромного тела. Все три пирамиды расположены одна к другой диагонально, равняясь северо-западными углами против юго-восточных. Есть еще и четвертая, но она не замечательна, равно как и другие остатки мелких полуобрушенных пирамид вокруг сих исполинов, подобные передовым холмам, означающим хребет снежных гор.

Видно также окрест их множество могил и погребальных колодцев, частью расположенных правильно и даже образующих целый квадрат, с западной стороны большой пирамиды. Подле них есть две залы, внутри массивного каменного здания, полузасыпанного песками; как в древних храмах, они расписаны красными изображениями людей и животных, представляющими сцены из сельской и ратной жизни сего чудного народа. Дети бедуинов, в знакомых им местах отгребают руками для любопытства путешественников многие гробы по соседству пирамид, едва засыпанные песками. Я видел два, в виде огромных гранитных туловищ красного и белого цвета, без ног, с широкими безобразными лицами. Есть также близ четвертой пирамиды остатки большого здания и той каменной дороги, о которой повествует Иродот; но время не позволяло медлить; ибо мне еще оставалось пять часов до ночлега, а день уже склонялся к вечеру. К тому же все сии памятники, сами по себе великие, так ничтожны в сравнении с двумя главными пирамидами, что душа, пресыщенная исполинским величием сих последних, уже не хочет и не может развлекаться предметами меньшими.

Я поспешил к сфинксу. Занесенный зыбучими песками, под которыми слегка приметно образование хребта его, имеющего в длину более 13 сажень, он еще на 6 сажень подымает из недра песков свои плечи и голову, в которой есть четыре сажени от подбородка до темени. Огромное лицо его обращено к востоку, оно обезображено людьми, отбившими нос его, и временем, от которого камень растрескался и весь в глубоких морщинах, как будто бы и сие чудовище почувствовало свои годы и состарилось в кругу пирамид. Глаза, уши и рот сохранились, хотя и повреждены; с вершины головного убора, свойственного сфинксам, неглубокий колодезь опускается внутрь головы: в груди же его иссечен целый храм, между двух львиных лап, который отрыл и зарыл эгоист английский, за несколько лет пред сим, чтобы списать иероглифы. Арабы называют сфинкса Абу-эль гоуль (отцом демонов).

Известный наш ориенталист, Г. Сенковский, пробыв три дня у пирамид, желал узнать существующие между арабами поверия на счет сфинкса. Одни говорили, что он бережет большой клад; другие сказывали, что он дядя франкам, которые от него происходят и потому съезжаются отовсюду, чтобы ему поклониться; но все вообще были того мнения, что в колодце, выдолбленном в голове его, сидят гоули или чертополохи, появляющиеся в полночь. Никто не смел подойти к нему в это время, боясь гоулей, и многие клялись, будто видели несколько раз сии призраки вылезающее оттуда.

Нельзя выразить, какое странное впечатление производит на сердце зрелище сей исполинской природы человека; но чувство это более похоже на отвращение. Мы можем постигнуть пирамиды, подобие гор, не выходящие из круга создания, но людей привыкли только видеть исполинами нравственными, необъятных душою, а не телом. Что же было бы, если б целый сфинкс исторгнулся из груды песков, как в древние века Египта? Однако здесь он у места, на рубеже пустыни, как бы прикованный к подошве пирамид. Грозное лицо его нужно, чтобы довершить в душе изумление. И какому другому стражу могла бы, на столько веков, поверить древность свои пустынные громады, от величия коих ныне отрекаются люди своей ничтожностью!

От великих пирамид Джизе, мы направилась к югу, вдоль рубежа возделанных полей в голой пустыни, к селению Сахара, где должны были провести ночь, и на дороге миновали еще три малые пирамиды, смежные одна с другою. Они известны под названием пирамид Абу-сира, по имени, лежащего против них селения. Несколько далее хотели мы поехать прямо песками, через выдавшийся хребет горы Ливийской, на котором стоит часть пирамид Сахары, чтобы спуститься в селение; но проводники наши никак не согласились следовать за нами, страшась пустынных бедуинов, потому что наступил уже вечер, и принудили нас ехать по рубежу до Сахары, живописной по своей пальмовой роще. Там нашли мы французского отшельника, у которого могли спокойно провести ночь, в его арабской хижине, выстроенной по примеру прочих из камня в два яруса, но редкой чистоты, чего совершенно лишены жилья арабов, где всякого рода насекомые терзают путешественников. Узнав, что я русский, он приятно удивил меня рассказами о Москве, будучи сам одним из несчастных воинов Наполеона. На рубеже пустыни Ливийской с жадностью внимал я о русских снегах, и хотя сам пожелал видеть чудеса Египта, однако же, мысль о родине, в земле столь отдаленной, стеснила мне сердце, и очарование пирамид исчезло при одном волшебном имени Кремля, сей дивной пирамиды нашей славы, созданной не из немых камней, но из живых имен и воспоминаний, и возрастающей в вечность, когда египетская познала предел свой!

Рано на другой день, шейх или старшина малого числа бедуинов, сменяемых в Сахаре для охранения рубежа пустыни, вызвался быть нашим проводником к пирамидам и остаткам Мемфиса. Высокий ростом, живописно набросив на плечи свой длинный, белый плащ, дававший ему величественный вид древних волхвов Египта, он с гордою осанкой шел перед нами, твердым ударом стопы отбивая под собою рыхлый песок, прежде, нежели нога могла погрузиться в оный, и это самое причиною легкой походки арабов по пустыне: она слышна, как плеск руки по водам, но утомительна своим напряжением для непривыкших.

Сперва возвел он нас на огромную площадку неоконченной или обрушившейся пирамиды, называемую жилищем фараона (Мустабед Фараун), на которой, по словам арабов, исполинские цари Египта совершали торжество мертвых. С нее можно окинуть взором все девять пирамид Сахары. Самая большая из них замечательна своим необыкновенным строением, возвышаясь шестью широкими уступами, а не бесчисленными ступенями подобно другим. В нее спускаются у самой ее подошвы и с трудом, потому что тесное отверстие занесено песками; должно лечь навзничь и прежде взошедший в оную араб втаскивает за ноги любопытного, как некогда греки увлекали в пещеру Трофониева оракула. Выход еще труднее; надобно выползать на груди, беспрестанно укатываясь вниз, по осыпающемуся песку, и наконец, бедуины за руки вытаскивают из отверстия утомленного посетителя. Пирамида сия совершенно иначе расположена; главный коридор ее идет извилинами все к низу, кое-где есть ступени, и почти у конца своего он разделяется на две ветви, примыкающие к обширной зале, которой высота теряется во мраке, а в стенах ее много высечено углубление, вероятно для гробов: дно залы завалено камнями, как кажется обрушенного потолка, потому что над обоими входами видны два широкие отверстия, которые, по моему мнению, служили некогда дверьми в верхнюю залу. Мы подходили к одному из них переходом, поворачивающим горизонтально влево почти у самого входа в пирамиду, а потом круто направо, и едва не обрушились во мраке в огромную залу, ибо арабы не знают хорошо всех коридоров сей пирамиды, редко посещаемой. Я не описываю ее в подробности, потому что после великих пирамид ни одна уже не занимательна своим размером.

Все пространство пирамид Сахары, и даже начиная от трех великих Джизе до семи последних к югу в Дарфуре, служило огромным кладбищем Мемфису и соседним городам. Египтяне, по своему народонаселению, боялись тратить на могилы драгоценную им долину Нила; они вверяли своих мертвых безжизненной пустыне, и по недостатку скал, обычного хранилища их мумий в древних Фивах, ставили над ними скалы искусственные – пирамиды. Множество сих мелких памятников и погребальных колодцев, для мумий и священных птиц, разрытых и еще наполненных костями людей и животных, свидетельствует о сем необъятном кладбище. Следы его подобны разбитым остаткам снастей и пловцов, колыхаемым в бурном море песков, по сокрушении стольких столетий.

Арабы не перестают и теперь находить разные древности в гробах, но тайно от правительства паши, который недавно запретил подданным и франкам, делать новые открытия в памятниках Египта, желая сохранить их, или имея в виду составить для себя собственно богатый источнике доходов, похищаемых у него иностранцами.

Сам Мемфис примыкал некогда своими храмами к сему кладбищу, заключая в пространном объеме селения Абу-сира и Сахары. Ныне, за полчаса от сего последнего и недалеко от деревни Митрахени, видны следы его в густом пальмовом лесу, которому я не видал подобного в Египте. Нельзя не восхищаться красотою сих древних пальм, роскошно распускающих со своего темени длинные и широкие ветви, как бы богатые перья индийской короны. Прямой, чешуйчатый ствол их придает новую прелесть увенчанной вершине, и первый послужил образцом столбам египетским, главному украшению их зодчества. Сии живописные деревья, в густых толпах, осеняют ныне остатки древней столицы, как огромная колоннада, воздвигнутая природой над прахом гордого Мемфиса, всегда желавшего превзойти ее исполинским духом своих зданий. Одни только высокие груды щебня, промежду пальм, свидетельствуют о бытии Мемфиса на пространстве всего леса. Основанный Менесом, украшенный великими фараонами, которые расхитили для него каменные сокровища Фив, он сам послужил на строение трех новых столиц: Александрии, Вавилона и Каира. Известковый камень его строений способствовал, равно как и в Александрии, к скорому и совершенному их истреблению; но под развалинами должны таиться остатки знаменитого храма Вулкана или Фоа (огня божественного), которому дивились Иродот и все древние. Из стольких колоссов, стоявших по словам летописцев в четырех его великолепных притворах, я видел только один недавно отрытый тосканским путешественником, как полагают на самом основании храма.

Он весь из одного куска розового гранита, длиною, как мне казалось, около пяти сажень, ибо я мог только судить по глазомеру; колосс сей лежит на правом боку в широкой яме, совершенно почти уцелевший, кроме ног, отбитых ниже колена и несколько поврежденной спины; даже сохранилась полировка камня. Лицо удивительной отделки и древнего египетского облика: длинные, немного поднятые в оконечностях глаза, широкий улыбающийся рот, завитая борода и на голове высокая остроконечная шапка. Туловище покрыто панцирем; обычная иероглифическая птица, с распущенным крылом, изображена на исписанном иероглифами набедренник, от которого висят кисти панциря; за поясом малый нож, смешно не соответствующий огромности статуи: колена голые, также и руки, не отделенные от тела, по обычаю Египетского ваяния; в одной из них свиток, а на бедре видна маленькая рука гения, который вел сего исполина, как бы в память гения человеческого, соорудившего подобные громады. Ноги также не отделены от массы, вероятно для крепости. Таков дивный вид сего истукана, редкого образца колоссального искусства, но соразмерности своих членов, столь трудной для ваятеля в подобных массах; но кого он изображает – неизвестно. Летописи говорят о многих статуях, воздвигнутых царями: Сезострис или Рамзес V изобразил колоссами (в 30 локтей) себя и супругу; Псамметих украсил притвор храма целым рядом колоссальных кариатид (в 12 локтей) и Амазис соорудил двух исполинов из Эфиопского камня или базальта (в 20 локтей.) Тот, кто открыл колосс сей, полагал, что он изображает Сезостриса-Рамзеса, по сходству оного со слепком сего царя, который находится в Турине.

От развалин Мемфиса, мы начали возвращаться к северу чрез многие селения и пальмовые рощи, насаженные правильными рядами по воле Мегемета Али, который обложил жителей за каждую пальму, двумя левами подати. Сии искусственные рощи приносят большую пользу Египту, защищая его от убийственного ветра, хамсин, веющего до наводнения, в течение мая и июня, от которого почти задыхаются жители. Но с тех пор как размножились пальмы, воздух Египта освежился, и облегчилось несколько душное веяние ветра пустынь Нубийских. Слишком за три часа вверх от Мемфиса и близ оставленного монастыря коптов, мы спустились к Нилу, и снова переплыв его на барках, вступили на противоположном берегу в стан Мегемета Али.

После мертвой тишины левого берега Нила, наполненного только великими воспоминаниями развалин, странен внезапный переход в шумный стан сей, где дикими толпами теснятся, вокруг рассеянных вдоль реки шатров, войска паши, ни в какое время года не изменяя кочующей жизни своей. Здесь, с первого шага, пропадает очарование древнего Египта, и его новые обладатели являются в своем истинном виде. Черные, смуглые и белые лица солдат пестреют, вместе с их разнообразными одеждами. Совершенный беспорядок царствует в обширном полчище, которое только в строю заслуживает название регулярного. Франки, посвятившие себя его образованию, должны влачить горькую жизнь в невежественном кругу, не пользуясь уважением подчиненных, ни самого паши, который пренебрегает ими как наемниками, назначив большую плату, не всегда исправно выдаваемую; в течение знойного лета один только намет защищает их от горящего неба Египта. По ловкой осанке легко можно отличить их от прочей толпы, но их немного мелькает на пространстве всего лагеря, который тянется до старого Каира.

Около ста тысяч войска поддерживают могущественное имя Мегемета Али; в числе оных до 50,000 одной пи хоты, 10,000 артиллерии и матросов, столько же конницы. В бытность мою паша набирал еще несколько конных полков из негров и нубийцев, особенно способных к сему роду службы, но мне не удалось видеть лошадей их, потому что в весеннее время года они все выпускаются на зелень, столь редкую в Египте. До 30,000 бедуинов готовы поднять оружие на рубеже степи, при первом зове паши, ибо их шейхи находятся в столице. Вообще войска египетские, обучаемые ныне на европейский лад, к которому легче привыкают ловкие и живые арабы, нежели тяжелые турки, могут смело состязаться с полчищами Африки и Азии.

Старый Каир, называемый некогда Вавилоном, по племени строивших его пленников Сезостриса, или от поселившихся в нем воинов Камбиза, еще заключает в себе остатки греческих и римских твердынь (Каср-эль-Хама), которые пали после долгой осады пред арабским завоевателем Амру-ибн-эль-Аасом, полководцем Халифа Омара, и своими развалинами положили первое основание власти мусульман в Египте. Триста лет до начала нового Каира, старый служил столицей правителям сей области. Имя Вавилона, знаменитого в летописях древнейших, осталось в повестях рыцарских и новому Каиру. Вавилонские султаны были целью удальства западных витязей и их несметные сокровища предметом жадных рассказов поклонников. Ныне осталось мало следов прежнего величия: но счастливое положение на берегу Нила и канала, проведенного из реки Саладином в новую столицу, делает и доселе старый Каир богатым предместьем и лучшей пристанью нового, и вместе приютом христиан, которые большею частью его населяют.

Обширный монастырь греческий св. Георгия, не далеко от разоренного храма Богоматери, едва ли не одного из древнейших в Египте, стоит на месте прежнего вышгорода, и с его высоких террас открываются живописнейшие виды, а смежный с ним монастырь коптов заключает в себе святыню драгоценную для христианства. Внутри главной церкви, (которой алтарь отличается от наших, резьбою деревянной стены своей, заменяющей образа иконостаса), есть в полу отверстие; несколько ступеней сводят в подземное святилище, где грот, обращенный в церковь, украшен малыми столбами. Там святое семейство четыре года спасалось от вражды Ирода, и там протекли первые младенческие лета Спасителя. Хотя правдоподобно, что святые изгнанники поселились не в шумном Мемфисе или Александрии, но в темном Вавилоне, населенном подобно им иноземцами, трудно, однако же, сказать утвердительно, что здесь было жилище Иосифа и Марии: но к нему уже столько лет обращено благоговение христиан и, кроме древности предания, подземное положение, сходное с другими святилищами Палестины, так соответствует кроткому духу младенца, пришедшего не угасить курящегося льна и не стереть сокрушенной трости, что сердце невольно расположено верить сему таинственному убежищу Богочеловека.

Величественнее всех памятников славы арабской в Вавилоне самый первый, которым они ознаменовали свое владычество над землею Египетской, мечеть Омара, основанная завоевателем Амру-ибнъ-эль-Аасом. Сооружение ее дало новое имя Вавилону, Фостат или шатер, ибо мечеть была воздвигнута на месте шатра Амру. Идя отселе на разрушение Александрии, он не хотел снять своего намета, в котором голубица свила себе гнездо, и дал время нежной птице вывести птенцов своих, в то самое время, как столько матерей Александрийских рыдали над трупами умерщвленных им сынов. Такова чудная игра природы в сердце человеческом! Голая квадратная стена, образующая наружность обширной мечети, скрывает внутреннюю красоту ее и великолепие, невольно поражающие европейца, непривыкшего к сему совершенно отличному образу строения, истинно арабскому; так сооружены были лучшие и древнейшие мечети Каира, во времена его славы. Мы ожидаем притворов, куполов, одним словом самого здания, и вместо того является одна четверосторонняя ограда, которой портики обращены внутрь. Два только ряда внутренних столбов украшают передовую стену здания и посреди оной открываются двое высоких ворот. Столбы, в три ряда, тянутся вдоль боковых стен, и пять других рядов образуют главный внутренний притвор, противолежащий входу: под легким навесом бесчисленных арок хранится Коран и воздвигнута кафедра для Хатиба: посреди же сей колоннады простирается обширный двор, для молитвы народа. Ничто не может сравниться с красотою в легкостью малых арок над колоннами, в прямом и косвенном направлении завлекающих взоры во глубину удаляющихся портиков; около трехсот столбов считается в сем очаровательном здании, которое хотя и пришло в упадок, от перенесения столицы в новой Каир, однако же, не потеряло глубокого уважения народа, всегда совершающего в нем молитвы в последнюю пятницу рамазана. Какая роскошь всех мраморов в сих колоннах древние опоры иероглифических фронтонов Египта со своими лотосами, разнообразные и разноцветные столбы, блиставшие в капищах греческих и римских и в первых церквах христианства, стеклись в великолепную мечеть сию, как густой лес трофеев арабских, в одном Египте сокрушивших славу стольких племен. Если бы сии гордые завоеватели хотели воздвигнуть памятник всемирным своим победам, они бы не могли придумать ничего красноречивее и выразительнее мечети Омара, ибо в ней дико изображены все века, царства и народы, странным смешением созданных ими столбов, как бы во славу веры, грозившей на время поглотить вселенную.

Было уже поздно, когда я возвратился в Каир.

Халиф-эль-Моэзз-ле-дин-Аллах, третий из племени фатимитов, которые выводили род свой от дочери Магомета Фатимы, и основали новое государство в Африке, отделил Египет от престола Абасидов, и, желая сравниться с ними столицею, создал Каир. Визирь его, Каид Гухар, покоритель Египта, основал в 370 году эгиры сию новую столицу, недалеко от Вавилона и слободы ибн-Тулуна. Древнее имя всего Египта Маср, с присоединением прилагательного эль-Кагира (победоносный), перешло к ней вместе с престолом; но она только, под названием эль-Масра, известна народам Азии и Африки.

Если пышный Багдад мог иметь соперника, то один только Каир был в силах бороться с ним великолепием и даже затмит его; ибо ныне Багдад опустел, а Каир еще в полном цвете. Со времени основания своего не преставал он расширяться, так что стены, которыми был обнесен чрез два века спустя, по воле знаменитого Саладина, находятся ныне во многих местах внутри города, равно как и некоторые из семидесяти его ворот. Каир отчасти образует четвероугольник, хотя неправильный, наполненный тысячью извилистых улиц и закоулков, иногда столь тесных, что два человека могут только идти в них рядом. Город сей, вполне достойный своей знаменитости, разделен на множество кварталов, заимствующих имена свои от больших мечетей или известнейших базаров, которых считается до шестидесяти, даже самые лучшие улицы идут промеж лавок. Одних фонтанов и колодцев, блестящих мраморными столбами и раззолоченными решетками, находится в нем слишком шестьдесят, не считая менее украшенных: более ста бань, внутри великолепно убранных мрамором; и в сей толпе общественных заведений, существует одна только больница, эль-Мористан, ныне пришедшая в упадок.

Но из сонма бесчисленных зданий столицы, меж коими не отличаются красотою дома богатых шейхов и шерифов, или старшин, мечети все затмевают своим величием и, по роскоши зодчества, кажутся чуждым созданием гениев, в сей массе человеческих творений. Они одни остались истинными памятниками славы арабов, которые подобно древним грекам, будучи беспечны к собственным своим жилищам, истощили для храмов все свое искусство и богатство. Из четырехсот мечетей столицы, четыре особенно огромны и великолепны: Тулуна, Гакима, Гассана и эль-Асхар. Сей последней мне не удалось видеть, равно как и других менее знаменитых: эль-Гасанейн, эль-Мористан, султана Баркука, эль-Мойед, Шейкуна, эль-Гури, эль-Эхрофиэ, Сунхера, султана Калауна в вышгороде и Дагера вне города. Говоря о мечетях, нельзя не заметить, что в арабах гораздо более терпимости, нежели в турках: я не мог ни одной посетить в Царьграде, а был напротив того днем, во всех главных святилищах Каира, даже во франкском платье, не смотря на приглашение Мегемета Али надеть турецкое. Его страж и деньги повсюду открывали мне вход, и народ был покоен, чего нельзя было бы ожидать от турок, всегда непокорных и буйных.

Еще не было Каира, когда Ахмет-ибн Тулун, родоначальник династии Тулунидов и правитель Египта, при Халифе эль-Мотамеде, от власти коего он отложился, основал в 879 году, за один час пути от Вавилона, дворец свой и мечеть. Она была вторым оригинальным памятником власти арабов в Египте; подлинником служила ей знаменитая мечеть Омара в Фостате. Тулун заменил только легкие столбы ее другими, более тяжелыми и четвероугольными; они в пять рядов стоят вдоль главного внутреннего портика, и только в два ряда вдоль трех остальных. Но сии сто столбов, хотя величественные и украшенные вдоль всей фризы, звездообразными арабесками, не могут превзойти красотою очаровательную колоннаду Омара. Арабы утверждают, что по стенам мечети, имеющей длины 40 сажень, был исписан весь Коран, древними куфическими буквами, но теперь осталось мало их следов. Обычный фонтан бьет посреди двора, по краям коего стоят два минарета, с изваянными перилами на своих балконах. Храм сей поражает величием и вместе простотою зодчества; его массивные, бесчисленные арки, соединяющие меж собою столбы, дают ему важный, отчасти готический вид, столь соответственный избранному месту молитвы. Нельзя не восхищаться сим совершенно оригинальным родом зодчества арабов, строивших храмы свои наподобие огражденного стана, с ясными сводами синего восточного неба вместо тяжелых куполов, как бы для легкого полета молитвы. Так выстроены все их древнейшие мечети; так и преданная запустению, но не менее величественная мечеть Халифа эль-Гакима-биамр-Аллах, основателя секты Друзов, безумно возмечтавшего быть воплощенным богом. Воздвигнутая около 1020 года почти правильным квадратом, в два, три и четыре ряда столбов, она уступает обширности Тулуновой, а древностью только мечети эль-Асхар, или цветов, созданной в память Фатимы, основателем Каира и украшенной многими из его преемников.

По обеим сторонам мечети Халифа эль Гакима стоят, как бы два великолепные ее притвора, знаменитые врата победы и завоеваний: Баб-эль-Фотух и Баб-эль-Наср: первый с двумя круглыми, зубчатыми башнями, не столь изящного вкуса и отделки как Баб-эль-Наср. Две четыреугольные башни воздвигнуты с двух сторон сих последних ворот. Складенные из дикого камня, они поражают огромностью и простотою, а еще более своею соразмерностью с величественной аркой входа. Легкий карниз и под ним куфическая надпись украшают обе башни, и пять искусно изваянных щитов на каждой из них, вместе с мелкими узорами арки, придают новую красу сему памятнику Бедр-эль-Джемали, победоносного визиря халифа Мостансера.

У самой подошвы Вышгорода стоит главная мечеть султана Гассана, едва ли не самая замечательная, по изящности своих арабесков и совершенно особенному роду зодчества. Высокая, как по собственной массе, так и по двум своим минаретам, она и внутри и снаружи много походит на церковь христианскую, будучи разделена на три части и имея купол над местом алтаря. Ее наружные стены украшены разнообразными окнами, более готическими, с живописными вокруг узорами, в виде листьев и цветов, которые составляют также широкий карниз кругом всей мечети, и украшают балконы минаретов; (самый высокий из них в 40 сажень). Все минареты Каира испещрены мелкими изваяниями, но украшения Гассановых превосходят прочие разнообразностью и лучшим вкусом. Четыре высокие арки образуют квадратное преддверие мечети, которое пленяет восточным великолепием своих узоров, прелестно составленных из надписей и цветов, равно как и раззолоченною бронзой высоких дверей. Средняя часть здания, где совершаются молитвы и умовения, не имеет потолка или свода, и этим только сходствует со строением других храмов арабских; ибо сия открытая площадка есть сама мечеть, как бы чуждающаяся покрова остальных своих частей, не обреченных на молитву. На середине мраморного ее помоста, под легким навесом пенится роскошный фонтан; передняя же стена ее совершенно напоминает иконостас, двумя дверями, ведущими в третий отдел храма, в углублением посреди их, украшенным римскими колоннами; в оном хранится Коран, близ богатой кафедры, резной работы. Невозможно описать разнообразия и искусства бесчисленных изваяний, арабесков, разноцветных куфических надписей и мраморных мозаиков великолепной стены сей. Беспрестанно сменяясь перед очарованными взорами, они пленяют своим волшебным целым, едва ли не единственвым в сем легком и игривом роде. За стеною находится третье отделение, под остроконечным высоким куполом, которого своды украшены по углам драгоценным индийским деревом богатой работы; множество лампад висит над мраморным гробом несчастного основателя мечети, султана первой династии Мамелуков, Гассана Малек-эль-Насра, умерщвленного ими в 1360 году.

Мечеть сия, одна из великолепнейших творений вкуса арабского, не принадлежит, однако же, к лучшим временам сего рода зодчества, по самому излишеству украшений и по многосложным частям своего строения, столь простого и величественного в мечетях Омара, Тулуна, эль-Гакима и в диване Иосифа, основанном в вышгороде Саладином. Со времен его начало упадать зодчество арабское, или лучше сказать утратился чистый, колоссальный вкус его, и роскошь в частях заменила величие целого. Тридцать два исполинские столба красного гранита, перенесенные из Мемфиса и Александрии, высотою в 25 футов, с разнообразными карнизами, составляют главную красоту сей последней мечети, некогда великолепной по своим арабескам и по драгоценному дереву, украшавшему ее своды; ныне же зубчатая ее ограда, частью упадшая, обращена в магазин и, по причине многих безобразных перегородок, трудно судить в целом о прежней красоте здания. Со всем тем, оно и остатками своими все еще величественнее стоящей вблизи мечети султана Калауна, и никогда не сравнится с ним новая, которую строит подле Мегемет Али, вместо того чтобы возобновить сей древний памятник великого Саладина, неправильно носящий имя его дивана, потому что недалеко от него находятся настоящие развалины чертогов султана. Об их величии ныне свидетельствуют только следы обширного основания и несколько столбов, назначенных для перенесения в новую мечеть паши.

Но главнейшим памятником гения Саладина остался сам Вышгород, эль-Кальа, на юго-восточном краю Каира, полуиссеченный из скал, в горе Моккатаме, Эмиром Каракушом, знаменитым во всех преданиях и сказках арабских, которые большею частью употребил на его строение камни пирамид. Вышгород величественно поднимается над столицей и, отделяясь каменным оврагом от Моккатама, примыкает с южной стороны к площадям Каира: Карамейдан, где бывали ристалища Мамелуков, и Румелиэ. Главные ворота его эль-Азаб, против самой мечети Гассана, посреди двух крепких башен, украшены остовом гиппопотама; девять других ворот, со стороны столицы, открывают крутые и скользкие входы или ряд ступеней в ограду, местами двойную. Квадратные и круглые башни, дикою своею громадой соответствуют вышгороду, и носят отпечаток витязя, который в зданиях своих, равно как и во всех подвигах, не мог ничего предпринять недостойного великой души своей.

Таков и в самой средине Вышгорода колодезь, обнесенный вместе с мечетью султана Калауна, особой внутренней оградой. Он известен под именем колодца Иосифа, и приписан сему патриарху невежеством древних поклонников, равно как и житницы старого Каира. Но имя сие сохранилось им в память султана Салах-эд-дина Иусефа ибн-Айюба, который низверг династию Халифов Фатимитов, чтоб заменить ее собственною, в свою чреду уступившею Мамелукам. Колодезь сей, единственный в своем роде, менее изумляет в Египте потому только, что находится в стране пирамид; он иссечен в камне, глубиною в 56 сажень, и разделен на два уступа, из коих нижний теснее верхнего, имеющего в поперечнике до 13 футов. На верху колодца и на половине его два вола кружат огромные колеса, которыми подымается вдоль стены двойные цепи малых горшков, зачерпываюших воду, сперва на самом дне его, и несущих ее до бассейна, находящегося на средине, а оттоле уже до самой вершины колодца. Дорога, довольно отлогая для спуска, кружится внутри оного, промеж природной скалы и тонко обсеченной стены, образующей его бока, и сия каменная перегородка, в которой проделаны малые окна для света, равно удивительна своею тонкостью и смелым искусством.

Из новейших зданий в Вышгороде замечателен арсенал паши, своим устройством и добротою пушек, беспрестанно усовершенствуемых и выливаемых в четырех плавительных печах, взамен дурных орудий, которые доселе присылаемы были из Царьграда. Около 1000 работников, заняты деланием ружей, пистолетов и конской сбруи; все в движении, работа кипит и достойна особенного внимания Мегемета Али, которого главные старания обращены на военную часть. Арсенал сей стоит в самой нижней части Вышгорода, недалеко от того места, где в тесном спуске, ведущем от внутренних ворот эль-Ширк к наружным эль-Азаб, паша истребил в один роковой час всех мамелукских беев Каира. Он собрал их, как бы для торжественного выступления в поход против Вехабитов, под предводительством сына своего Туссуна, и велел их расстрелять албанцам, которые обсели кругом все стены, так что и кони и храбрые всадники, после тщетных усилий, пали в одну кровавую груду, внутри сего каменного гроба, навсегда упокоившего бурное племя Мамелуков.

Грозный их истребитель смотрел на сие жестокое зрелище, с галереи высокого дворца своего, который заслуживает внимание обширностью приемных зал, расположенных в турецком вкусе, по углам одной средней; все он освежаются отверстием в плоской крыше к северу, что составляет главное достоинство домов Каира, гнетомого душным нубийским ветром. Изо всех окон дворца представляются очаровательные виды, но ни один не может сравниться со зрелищем, которое открывается с вершины соседней башни телеграфа. С некоторого времени Каир и Александрия соединены линией телеграфов, передающих в течение 4-х часов вести Европы любопытному паше.

Та же картина, которая поражала взоры с высоты пирамид, является во всей красе своей и с противоположной им точки зрения, с Вышгорода. Но оттоле пленительнее она в час вечера, когда солнце, утекая на временный отдых позади сих вечных хранилищ покоя, последними лучами венчает столицу, как бы на память славы ее халифов; отсель же все очарование является, вместе с утренним солнцем, из-за пробуждающегося Каира. Оживляется восток в полном смысле своего значения, как отчизна дня и как отчизна племен ему единородных, и первые лучи скользят по дальним вершинам рассеянных на лице пустыни пирамид, которые солнце так давно уже привыкло озарять. Но с Вышгорода и с пирамид не изменяется средний вид картины: бесконечный Нил, со своими островами и пальмовыми рощами, издали столь же величественный при обеих зорях, и столь же чуждый влиянию разных часов дня, как и влиянию столетий, и окрест него пустыня, за пределы коей забегает мысль, когда утомляются взоры. Далекий обелиск Илиополиса и ближе, на водах Нила, Булак и старый Каир, наконец, сама столица, сия необъятная масса, волнующаяся народом, как шумное море человеческой жизни, и ее стройные мечети, и ее бесчисленные минареты, – все, в этом чудном и единственном зрелище, создано для возбуждения восторга!

Но когда взоры так приятно развлечены движением обширной столицы, оживляющей весь передний план картины, другой более спокойный город открывается у подошвы Моккатама, пред воротами Каира. В нем не заметно никакого волнения, как будто бы солнце тщетно позлащало его расписные купола и легкие минареты; оно, и в час полдня не в силах пробудить от древнего сна бесстрастных жителей, которые, наскучив шумом столицы, пришли спокойно заснуть в ее мирных предместьях, где воздвигся над ними целый город великолепных могил.

Многие мечети и одинокие минареты рассеяны промеж малых гробниц; их бронзовые решетки, в виде листьев и цветов, ограждают под легкими узорчатыми куполами, высокие плиты, на которых вызолочены имена спящих в сем живописном приюте. Но мрамор, украшавший мозаические помосты, внутри роскошных арабесками мечетей султанских, ныне расхищен; обнажены гробы их основателей, которые, воздвигая целые мечети для хранения своего праха, думали святыней оградить себя, хотя по смерти, от руки народа, всегда почти открывавшая для них ранний путь в созданные ими памятники; но потомство не уважило непощаженных племенем современным, и на пустынном пространстве сего обширного кладбища мало гробниц неприкосновенных. Некоторые из них, в малом виде, напоминают мечеть султана Гассана; внутри их железные, высокие решетки, разделяя на три предела здание, слабо хранят мертвых султанов от хищности их живых наследников.

Я не могу подробно описать каждого великолепного памятника, которых такое множество рассеяно вдоль восточной и южной стороны столицы. Кроме тринадцати больших кладбищ, находящихся внутри и вне Каира, два могильные города, как древние некрополисы египтян, стоят совершенно отдельно в его соседстве. Один, от величественных ворот завоеваний, прилично открывающих вход к могилам, по воспоминанию о жертвах неразлучных со славою битв, тянется к югу до Вышгорода, под именем Тураб или кладбища Каид-бея: ибо лучшая его мечеть стоит над прахом сего знаменитейшего из султанов второй династии Мамелуков. Постепенно соединяясь с малыми кладбищами, которые носят название соседних им ворот столицы, сей могильный город превосходит оную в длину, и отдельные его памятники оканчиваются к северу, знаменитой арабесками своего купола Куббет-эль-Азад, или гробницей Малек Аделя, Саладинова брата.

Другой, не менее великолепный город, на юг от Каира, называемый Тураб-эль-Имам, от красивого памятника Имама, и эль-Карафе, от ворот сего имени, занимает обширное пространство, роскошными гробами и отдельными мечетями, меж коими всех величественнее мечеть Али-бея, славного уже в последние времена власти Мамелуков, под влиянием Порты. Могильный лабиринт улиц сих необъятных кладбищ, населяется только во дни поминовений, толпами набожных мусульман, неподвижно сидящих на коленах близ родственных могил, как мраморные изображения усопших, или как бледный сонм их, если бы внезапно восстал он подивиться великолепной и радостной наружности своих гробниц, внутри столь хладных и тесных!

Если же, не смотря на разнообразие и красоту памятников, прогулка сия более способна наводить мрачность и уныние на сердце, сравнением протекшей славы с настоящим ничтожеством султанов, – то есть другое гораздо приятнейшее поприще для развлечения жителей Каира, особенно франков: Шубра, новый, прелестный сад паши, насаженный им на берегу Нила, за час пути от столицы, с которой соединяется длинною и густою аллеей из смоковниц. Сад сей славится роскошью цветов и разнородных дерев Азии и Африки, расположенных на Европейский вкус, а еще более мраморным обширным бассейном, внутри пространной беседки, обставленной легкими столбами, где роскошь итальянских мраморов потворствовала игривому вкусу восточного зодчества; полмиллиона употребил паша на сооружение сей беседки. Движимый страстью ко всему европейскому и желанием угодить франкам, он хочет насадить подобный сад и в Александрии.

Прежде чем оставить Каир, я хотел видеть то дерево, под которым как говорят, отдыхало святое семейство на пути в Египет. Близ селения Матариэ, лежащего к северу от сей столицы, показали мне ветхую смоковницу в саду арабском, искони бывшую предметом благочестия христиан; но одна ее толстая ветвь срублена и увезена англичанами.

Не далеко от Матариэ стоит, на месте развалин древнего Илиополиса, пустынный свидетель его прежней славы, высокий обелиск (слишком в 9 сажень, из красного гранита и весь в иероглифах), оставшийся от стольких обелисков, которыми был славен сей город, колыбель и могила тысячелетнего Феникса. Колоссальные товарищи сего обелиска переплыли моря, чтобы украсить Рим и Царьград. Один он не изменил дивной некогда столице солнца, где так пышно было его служение, так мудры его жрецы, и поныне остался как одинокий луч сего светила, зароненный им в пустыню, чтобы озарять протекшее.

Я посетил в Каире патриарха Александрийского Иерофея, мужа ученого в смысле духовной схоластики, который заменил кроткого Феофила, бежавшего во время смятений греческих в родину свою Патмос и там доживавшего мирную старость. Он принял меня с почестями, и служил по моему желанию обедню, во второе воскресение поста. Бедность и беспрерывная вражда с коптами, сильными в своем отечестве, где имеют они патриарха и множество монастырей, одолевают сей древнейший из престолов святительских. Не смотря на благоразумное покровительство паши, которым пользуются все христиане Каира, копты умели во время последних войн овладеть опустевшими церквами греков и даже присвоить себе их дома. Малое число семей греческих в Каире и Александрии остались для поддержания бедного престола патриаршего. Два только монастыря от него зависят: св. Георгия в старом Каире и св. Саввы в Александрии, которые искони пользовались подаяниями наших царей. Я нашел в архивах патриарших подлинные грамоты государей: Алексея Михайловича, Петра и Иоанна, и императрицы Анны, и списки, скрепленные впоследствии св. синодом.

Но, не смотря на сие убожество, ни один из престолов патриарших не пользуется наравне с Александрийским столькими преимуществами духовными и не имеет столь громкого титула, в величании своих владык как этот; ибо из Александрии проливался некогда обильный свет христианства на Восток, и ее святители возвещали ежегодно неделю Пасхи всей Церкви, сильные на соборах множеством своих епископов, которых считалось более ста; ныне же нет ни единого. Вот каков титул патриарха на многолетии, когда пред чтением Апостола он садится на горнее место, позади престола: «Блаженнейший, величайший, святейший господине, князь и владыка, папа и патриарх великого града Александрии, Ливии, Пентаполии, Эфиопии, и всей земли Египта, отец отцов, пастырь пастырей, архиерей архиереев, тринадцатый из апостолов и судия вселенной».

Как наследники Евангелиста Марка, первого Епископа Александрии, святители ее называются тринадцатыми из апостолов, и даже они одни только имеют право сидеть при чтении Евангелия. Полагают, что сей величественный обряд, когда все духовенство собирается около горнего места, для слушания апостола и Евангелия, перешел из Египта во все церкви, кроме Иерусалимской, где духовенство стоит в сие время впереди престола. Титул же судии вселенной принят был патриархом Феофилом в 1000 году, за примирение Императора Василия Вулгароктона с патриархом Сергием Константинопольским. Сей последний оскорбил речью государя, и Василий поднял на него руку; они прибегли к суду Александрийского Владыки, который сделав из воска изваяния обоих, отрезал у патриаршего язык, у царского же руку, давая тем чувствовать, от какого наказания высокий сан избавляет каждого из них. Пораженные сим смелым судом, они забыли вражду взаимную и, в знак благодарности к судье своему патриарх надел на него свою епитрахиль, царь же свою корону и провозгласил его судьею вселенским. Доныне сохранились сии отличия при служении: патриарх Александрийский носит сверх всего облачения вторую епитрахиль и двойной венец на своей митре, напоминающий несколько римскую тиару.

Он сохранил также в своей печати изображение крылатого льва св. Марка, держащего Евангелие, хотя сей древний герб патриаршего престола Александрии был присвоен республикой Венецианской, при похищении ею из Египта св. мощей Евангелиста. Замечательны гербы и трех других Вселенских престолов; так например, патриарх Константинопольский, как духовная глава и представитель бывшей греческой империи, скрепляет свои грамоты, писанные красными чернилами по древнему царскому праву двуглавым орлом. Патриарх Иерусалимский, более смиренный, имеет в гербе своем изображение часовни св. гроба, с низлетающим к ней Духом Святым, в виде голубине; а печатью патриарху Антиохийскому служит изображение св. апостолов Петра и Павла, ибо первый епископствовал, а второй проповедовал в Антиохии, где возникло наименование христиан.

Я видел и второй раз служение патриарха, в неделю крестопоклонную, когда пред началом обедни, после великого славословия, выносил он сам из алтаря на главе своей крест, благоухавший весенними лилиями Египта, и крестообразно простирался пред налоем, посреди церкви; но он не совершал сам литургии, а оставался в мантии на своем месте, во все время обедни, допуская к благословению народ и принимая подаяние верных.

Настало время оставить Каир. Я прежде поехал в Вышгород прощаться с пашою и благодарить его за все оказанные мне ласки. Как и в первый раз, он принял меня отменно вежливо и около часа беседовал с большою откровенностью. Покровительствуя мне и в пустыне, он велел сказать проводнику моему, родом бедуину из эль-Ариша, что будет отвечать головою за мою безопасность, и дал мне свой пропуск или буюрулды. Он пожелал мне счастливого пути и радостного возвращения на родину, а я долгих дней паше и властвования столь же славного, как и дотоле. Так оставил я сего знаменитого старца, гения в своем краю и народ, каких еще немного являлось в Египте. На другой день простился я с Г. Россетти, столь благородно угощавшим меня в Египте, и с другими любезными франками, которые радушно делили со мною время и с дружеской заботливостью показывали древности сего края. Больно прощаться с мыслью: навеки! три недели, проведенные мною в Египте, навсегда останутся у меня в памяти и сердце.

За день до праздника байрама, выехал я из Каира во врата побед; мне нельзя было более медлить, чтобы не опоздать к Пасхе в Иерусалим, и для того избрал трудный путь чрез пустыню Суезского перешейка, вместо того чтобы ехать морем из Дамиетты в Яффу. Дорога шла к северу до Биль-бейса, рубежом степи и возделанных полей. Первую ночь провел я еще между франками, за четыре часа от столицы, в селении Ханке, где обучают они войска паши и близ коей находится, в соседней деревне Абу-забель, главный лазарет и медицинская, отлично устроенная школа, с анатомическою залою, обширной аптекой и малым ботаническим садом. Это превосходное заведение, давшее много хороших лекарей войскам паши, по способности арабов к сему искусству, приятно изумляет на границе дикой пустыни.

Хотя в нынешнем веке требуется от путешественника статистический взгляд на ту страну, которую он посещает, но я не хочу излагать здесь поверхностного описания, о настоящем быте и промышленности Египта, в которые не мог вникнуть, в столь короткое время. Священная древность земли фараонов более занимала мысли мои и взоры там, где я хотел забыть настоящее для протекшего, которое более соответствовало чувству, повлекшему меня в Палестину. Я не мог, однако не подивиться, на рубеже Египта, быстрому его преобразованию и силе гения Мегемета Али, который, в 25 лет своего владычества, так далеко опередил, устройством внутренним, соседние ему области. Разведение шелковичных и пальмовых дерев, хлопчатой бумаги и стольких других произрастений, дотоле мало известных Египту, многочисленные фабрики, магазины, училища, арсеналы, – все носит отпечаток предприимчивой деятельности. Уважаемый в Сирии, грозный в Аравии и покоренной Африке, Мегемет Али высоко стоит между владыками Востока и стал бы еще выше, если бы угнетенный трудами и налогами народ не стонал под игом жестокой монополии, обогащающей одну только казну паши, недостаточную для его исполинских замыслов; ибо склоняясь к старости, он сам хочет насладиться своими успехами, мало надеясь на будущее там, где ничего не перенял от прошедшего.

Два Франка, коих товарищество было для меня весьма приятно, захотели проводить меня за 6 часов от Ханки до Бильбейса, чтобы облегчить мне скуку тяжелого дня; ибо на этом рубеже степи и долины Нила обыкновенно собираются все караваны, и проводники их дают день отдыха своим верблюдам, запасаясь пищей в соседнем Бильбейсе. Батальон войск паши стоит близ селения, но караваны всегда располагаются вне деревни и даже вдали от пальм, чтобы склонные к воровству арабы, особенно бедуины, не могли подкрасться к ним ночью промежду дерев, по отсвечивающему песку. Сему правилу следуют путешественники не только в Египте, но и в Палестине; таков страх их, или лучше таково искусство воровства, до совершенства постигнутое бедуинами. За два дня до моего прибытия в Бильбейс, четверо из них вечером нарочно появились впереди лагеря, разбитого по правилам европейским, и когда солдаты бросились ловить их в пустыне, двое других обокрали сзади палатки начальников.

По мере приближения нашего к Бильбейсу, арабы соседних селений беспрестанно выбегали спрашивать нас: не показалась ли новая луна? и не начался ли в Каире праздник великого байрама? столь жадно ожидаемый голодными поселянами, особенно в последний день рамазана. Иные от нетерпения разговелись, другие для большей верности отложили праздник до следующего дня, в том числе и наш вожатый, избравший торжество сие предлогом, чтобы пробыть день в Бильбейсе.

Сердце мое невольно сжалось, когда окинув взором неизмеримую пустыню, подумал я, что для меня нет другого пути к Иерусалиму, и что прежде, нежели достигну желаемой цели, я должен обречь себя столь дикому и грозному уединению; но мне уже не оставалось другого выбора. Когда же спутники мои стали со мною прощаться, мне казалось, что я совершенно расстаюсь с миром, на сей грани бесконечности. Я обнял их пламенно, как бы давних друзей, которые пребыли верными до конца, ибо в подобных обстоятельствах дни кажутся годами, и одна минута, один благородный порыв, сближают людей, коим суждено сойтись на миг и разойтись на веки.

Скучен был день роздыха после двух коротких переходов, но он был мне отчасти полезен; я несколько отдохнул от беспокойного движения на верблюде, производящего боль в пояснице, сильной качкой на неловком седле. Сначала странно и неприятно видеть себя на столь высоком и безобразном животном; особенно трудно на него садиться и с него слезать, потому что не всегда послушное, оно внезапно поднимается с диким криком, если вожатый не наступит ему на колено. Но в последствии я так привык к сему пустынному коню, что сам уже без помощи арабов, заставлял его опускаться на колени и не чувствовал никакой усталости.

Хотя верблюды особенной породы (по-арабски хеджины) могут быстро бежать по пескам, мы шли, однако медленно, менее 5 верст в час, по причине вьюков, более же по упрямству арабов, которые никогда не хотят привязать верблюдов гусем, одного за другим, и управлять передним. Напротив, они пускают их стадом и дают щипать по сторонам терний, ибо жалея корма, хотят их насытить сею скудною пищей. С трудом и угрозами мог я принудить вожатого изменить сей тягостный ход, утомляющий и всадника и верблюда, который лениво идет в знойное время дня, ускоряя шаги свои ночью. Еще большего труда стоило мне отделиться от главного каравана, из 200 верблюдов, принадлежавшего тому же хозяину; он вместе с ним хотел медленно вести меня по пустыне; но и здесь мне помогло грозное имя паши, и, отойдя немного от Бильбейса, я оставил за собою сие огромное стадо.

Два обыкновенные верблюда, нагруженные вьюками и мехами с водою Нила, и пять верблюдов верховых, составляли собственно весь мой караван. Один легкий верблюд был назначен для меня, другой для моего слуги, два для двух купцов христианских, племени арабского, которые просились возвратиться со мною на родину в Иерусалим и вместе с тем служили мне драгоманами; на последнем верблюде попеременно отдыхали вожатый, шейх Дауд, и бедуин его колена. Впоследствии на пути присоединился к нам еще один араб, из родственников шейха.

С ними погрузился я в беспредельное пространство зыбучих песков, как море забегающих за небосклон, и ни малейшим признаком жизни не утешающих утомленного путника. Многие дни и многие ночи протекают над его главою, прежде, нежели он может исторгнуться из столь грозного уединения, где в первые минуты душа его, расширяясь посреди необъятного горизонта, впоследствии изнемогает под бременем одиночества. Не встречая на земле ничего достойного внимания, невольно обращает он усталые взоры к небу, где два великие светила даны ему спутниками, особенно ночью, когда оно ярко горит звездами и в себе одном совокупляет всю жизнь, которой лишена грустная земля сих пустынных мест.

Странствуя по ним, легко можно постигнуть, каким образом первобытные жители Востока с такою ревностью предавались астрологии. Сперва, избирая светила ночи путеводителями в беспредельных равнинах, мало по малу начинали они ожидать от них особенного влияния на судьбу свою. Протекая бесприютную пустыню, они не могли найти на ней своей стези, свыше им начертанной течением солнца и звезд, и таким образом, отверженные дикой землею, искали участия и помощи в благодетельных светилах и, руководимые ими во время своего странствования, любили доверять их покрову и все течение своей жизни, кочующей и непостоянной.

Равно и мы направляли путь наш днем, не много влево от встречавшего нас солнца, ночью же стезя наша лежала между большою медведицею и планетою Венеры. Там, где земля, более твердая, могла на время удерживать на своей поверхности стопы идущих, мы следовали по чуть видной тропе протекших верблюдов; когда же вступали опять в пространство зыбучих песков, грозными холмами восстававших на равнине, как оцепеневшие волны разъяренного моря, – тогда и собственный след наш, был заметаем позади нас ветром. Изредка звуки колокольчиков возвещали нам дальний караван; с приветом мира «салам» мы с ним встречались, с приветом мира расходились, взаимно передавая друг другу зыбко проложенный след свой на пустыне, до первого ветра; иногда же и целые дни проходили без малейшей встречи.

Не знаю от чего воспоминания целой моей жизни, все мое прошедшее, так горько теснились в душе моей, во дни моего странствования по пустыне. Медленно качаясь на верблюде, или тяжело ступая по песку, я переносился духом в отдаленную родину, к близким и друзьям; в сжатом сердце не было места для будущих надежд, и мысленно я вновь пережил всю мою молодость, вновь перечувствовал все ее пылкие страсти, скитаясь одиноко по сей чуждой и бесприютной пустыне, где я сам, пришлец другого края и века, и где все бытие мое были совершенным оазисом в отношении окружавших меня людей и предметов.

По ночам разбивал я шатер свой близ какого-нибудь песчаного бугра; вокруг складывали мои вьюки и ложились верблюды, а проводники сказками провождали ночь, в опасении скитающихся бедуинов, которых десять колен кочует по сей пустыне. Никогда грозные своими разбоями, не только одиноким путникам, но и целым караванам, они ныне трепещут имени Мегемета Али, и если где должно благословлять его, то всего более в сих диких местах, дотоле непроходимых.

Близ горьких колодцев, или малых солоноватых озер, разбивают они юрты из черных овечьих шкур, вокруг шатра своих шейхов, которых коварного и корыстолюбивого гостеприимства избегают путники, пролагая стезю свою далеко от их пристанища. Дикие травы и колючие кустарники, местами растущие по степи, там, где почва земли более состоит из мелкого щебня, нежели из песков, служат пищей многочисленным верблюдам и содержат стада, составляющие с конями основание богатства бедуинов, приращаемого частными грабежами. Таковы пустыня и ее жители. В ней, более, нежели где-нибудь, можно постигнуть всю благость Провидения, наделившего каждый край свойственным ему животным, и соединившего Азию с Африкой созданием верблюда, по справедливости названного кораблем пустыни. Какое другое животное могло бы семь дней и даже долее переносить голод и жажду? Ибо во все время пути их кормят весьма мало и не поят ни разу. По вечерам дают им торбу сухих бобов, когда снимая вьюки, пускают их пастись в окрестную пустыню; но до самого эль-Ариша они должны нести в себе воду Нила, хотя на пути есть два колодца в Абу-Сейре и Катиэ. Близ оных всегда толпятся с водоносами жены арабов, в своих длинных синих покрывалах, посылаемые из соседних кочевьев к сим драгоценным для них ключам.

Около шестидесяти часов совершенной пустыни между Бильбейсом и эль-Аришем. На ней не встречаешь никакого жилья, кроме ничтожной таможни Абу-Сейр, за 14 часов от Бильбейса, установленной пашою, для осмотра караванов. Там провел я первую ночь, и оттоле уже начинаются зыбучие пески, только изредка и на малое пространство перерываемые. Промеж высоких бугров ночевал я в другой раз, в виду малого оазиса пальм, наполненного кабанами, которых крик был издали слышен. Потом доехал я до большого пальмового леса Катиэ, островом лежащего среди пустыни, где стоят па страже 80 солдат паши. Далее караваны следуют по иссохшему руслу потока, вдоль которого, как говорят, было много пальм, ныне истребленных; но я еще два раза ночевал в пустыне, прежде, нежели достиг эль-Ариша. Не доходя 16 часов до сей крепости, дорога приближается к морю и пролегает обширными солончаками, которые во времена французов были еще наполнены водою; изредка видны близ них следы давнего жилья. Наконец, в малом расстоянии от крепости, начиная от принадлежащего ей колодца, рыхлая стезя совершенно идет вдоль песчаного поморья.

Трудно выразить то грустное чувство, которое стесняет сердце при виде сей новой пустыни волн, соединяющейся с двумя другими – воздуха и песков, как бы для того, чтобы еще более дать постигнуть путнику его одиночество и поразить мертвым величием трех стихий, в беспредельности коих – что человек? Гул набегающих валов на безжизненную пустыню, под бесприютным небом, наводит мрачное уныние на сердце, и борьба моря и земли, как бы жизни и смерти, сих двух огромных сил вселенной, грозна своим исполинским уединением бренному созданию!

Арабы, страстные к сказкам, показали мне, недалеко от эль-Ариша, груду камней и продолжительный след на земле. Это, по словам их, могила Бардауила, сильного еврея, который, похитив прекрасную аравитянку, стремился с нею из Египта на быстром верблюде. Здесь настиг его витязь пустынь, знаменитый Абу-Сеид и, воспламененный воплями девы, кинулся спасти похищенную. Шесть раз кружил он коня своего вокруг Бардауила, на седьмой пронзил его длинным копьем. Под грудою камней схоронил он врага, а след коня его и след котлов, в которых угощал он свою дружину, на веки остался в песках; арабы поновляют их с уважением на память витязя. Кто же, этот мощный еврей? кто хищник Бардауил? – брат Готфреда, Балдуин, наследник его престола, которого тяжкая болезнь застигла в сем месте, на победоносном пути из Египта. Чувствуя свою кончину, он просил, чтобы отнесли умащенное тело его в Иерусалим, предав земле здесь все подлежащее тлению, и многие века покоилось оно под Голгофою, доколе последний пожар и вражда греков не истребили сей могилы.

Мне отрадно было встретить, в столь дикой пустыне, память крестоносцев, сих бурных выходцев Европы, увлеченных пламенной верой в бесприютную чужбину, по следам которых я столь же пламенно стремился в Палестину. Сходство чувств, те же места и сверх всего одиночество, все сие сроднило меня с пустынным прахом Балдуина. И я в, степях Аравии скитающийся русский, с невыразимым участием стоял над забытою могилой сего некогда славного короля франков, грустно размышляя, что и в сей безлюдной пустыне, где ветры заметают след человеческий, витязи всех веков, всех стран и народов, отовсюду приходили класть свои кости и наполнять славою пустоту степи!

Сколько грозных завоевателей, сколько несметных полчищ протекли по ней, от Сезостриса до Наполеона! Персы Камбиза и греки Александра, сколько Антиохов и Птоломеев, возвестители Корана с вождем их Амру и поборники двух враждебных халифов, Саладин Сирийский и его великодушные соперники крестоносцы, арабы, Мамелюки и турки Селима, все стремились сюда, на сие распутие двух частей мира, как бы на неизбежное поприще, где в горящих песках должна была закалиться каждая сталь, испытаться каждое мужество, прежде нежели привести в ужас мир; и даже последнему завоевателю Европы суждено было совершить пустынный бег сей, чтобы на двух краях Средиземного моря, поставить свои исполинские грани!

Хотя еще прежде полдня достигли мы эль-Ариша, но вожатый мой просил остановиться до следующего утра, и я был принужден согласиться, ибо там была его родина. В темном покое его дома, на разостланных по полу рогожках, обсели меня старшины города, его родственники, угощая кофеем, с бесконечными вопросами, и очень удивляясь, узнав, что я москов, а не ингилиз или франк, ибо они не видали русских в своей пустыне. Сам хозяин явился в красной, длинной рубашке, искусно вышитой шелком по рукавам, на груди и вдоль всей спины. Он заменил ею свою грубую одежду, испещренную белыми и черными полосами, в которой совершал путь, вооруженный кривою саблей на железной цепи. Сей красивый наряд предпочтительно принадлежит арабам сирийским и, вместе с их разноцветной чалмой, составляет весьма блестящий для глаз убор. Почти в таком же платье, но только с обувью, богатым поясом и отличным оружием, посетил меня в эль-Арише смуглый и мрачный шейх Салех, вождь скитающихся на пути Египта племен бедуинских. В первый раз увидел я подобного главу пустыни, в полном величии своего сана и древнего рода, лицом дикого и зверского, с глазами огненными и черною, густою бородой, быстрого и развязного в телодвижениях. Оставив вне крепости борзого, гнедого коня, который, по словам его не слышит под собою песка, он пришел посетить меня в жилище вожатого Дауда.

Я изъявил ему, как мне приятно видеть в таком блеске представителя глубоких пустынь, и он звал меня в свои шатры, которые лежали немного в сторону от дороги в Газу. Но оба мои драгомана, со страхом передав мне привет сей, знаками просили отказать. Не постигая причины смятения, я исполнил, однако же, их желание и извинился краткостью времени перед шейхом. Говоря о пустыне, я удивлялся, как переносят бедуины зной ее под душными шатрами. «Тебе душны шатры наши, бек, отвечал он, а мне эта крыша, и я не постигаю, как могут люди тесниться в городах, когда есть привольная пустыня».

Когда же, по окончании беседы, шейх Салех сбирался в обратный путь, он потребовал от меня бакшиша или денежного дара, уверяя, что таков обычай всех проходящих пустыней, ибо ему, как старшине племен арабских, поверена ее стража. Я показал ему фирман султанский и буюрулды паши. Он поднял их, в знак уважения, на голову и продолжал просить, хотя несколько левов, в знак памяти от такой высокой особы. Тогда рассеялось мое очарование, и величественный шейх предстал в глазах моих низким бедуином. С досадою отвечал я ему, что хотя путь мой идет завтра мимо его шатров, он не имеет однако же права требовать дара от друга великого паши; если же непременно того желает я дам ему деньги и тотчас напишу паше, как грабит друзей его избранный им страж пустыни. При грозном имени Мегемета Али, смятенный шейх положил руку на сердце, уста и чело, и со знаками дружелюбия удалился.

Едва успел он выйти, как оба мои драгомана в один голос воскликнули: «Ах, Бейза-де! мы за тебя дрожали, слава Богу, что ты отверг его коварное приглашение. Ты не знаешь дикого гостеприимства шейхов бедуинских. Они примут тебя радушно, угостят кофеем и трубкою, зарежут в знак дружбы барана, предложат ночлег, и на другой день несколькими сотнями левов не отделаешься за их ласковый прием. Если же не захочешь удовлетворить корыстолюбие шейха и жадности его челядинцев, то все буйное колено выбежит из шатров, обступит тебя с криком и угрозами, и тогда жизнь твоя в опасности». Таков обычай сих родовых князей пустыни, которые принимая от дедов верховную власть над многочисленными коленами, самовластно судят в шатрах племена бедуинов, налагая тяжкие денежные пени на виновных и даже изгоняя их совершенно из своего колена, но, не имея права жизни и смерти; ибо как приобретение денег считается высшим благом и целью всех арабов, так и лишение их есть для них ужаснейшая казнь. С горькой улыбкой подумал я о славном на западе гостеприимстве арабов, особенно бедуинов, и подивился столь ложной похвале; обычай шейха Салеха был не частный, но общий, как я испытал впоследствии.

До рассвета оставил я эль-Ариш. Сия квадратная крепость, в древности Ринокурура, есть последняя в областях паши и годна только против набега бедуинов; она стоит на песчаных буграх за полчаса от моря, и на иссохшем русле древнего потока египетского, отделявшего пустыни Африки от Азии. Они кончаются за два часа далее, и мало по малу начинает оживляться природа, на отлогих горах, означающих границу Палестины. Но хотя есть на оных зелень и кусты, нигде, однако, не видно руки человеческой на продолжении двенадцати часов пути; слышны только по сторонам лай собак и крик ослов, в последних шатрах бедуинских, скрытых за горами, и изредка встречаются бедуины». Почти все они были знакомы моему вожатому и приветствовали его мирным салам, касаясь лбами, целуясь на воздухе и по нескольку раз хватая друг друга за руку, с обильными желаниями благ.

Я несколько обеспокоился, когда за полчаса от лежащих в стороне шатров шейха Салеха, один из его племени вышел к нам на дорогу и спросил у моего вожатого: не я ли тот бек, которого видел накануне его шейх? Но это было только одно любопытство молодого араба. Вожатый хвалился чутьем и сметливостью бедуинов, уверяя, что они по следу могут узнать всякого из их и чуждого колена, и по вкусу земли найти опять дорогу, если утратят ее ночью. От времени до времени запевал он протяжную, монотонную песнь, обычную всем вождям караванов, которой охотно внимали верблюды, ускоряя приметно шаги под стройный напев. Отдохнув по обыкновению часа четыре, в половине дня, я радостно подвигался по оживающим горам к последнему пустынному ночлегу, близ селения Хан-юн, первого на границе Сирии.

Не далеко от него встречается на высотах малое озеро, подернутое солью, на берегу которого воздвигнута куббе арабская, или часовня над гробом шейха. Здесь, по близости озера, должно предполагать пустынную обитель отшельника Илариона, столь славного в летописях палестинской церкви. Современник великого Антония первый уединился он, по его примеру, на пустынном рубеже Аравии и провел пятьдесят лет в диком приюте, отколе, наконец, был изгнан славою своих чудес, ибо соседняя Газа вся притекала к нему для исцелений. Тщетно, избегая своей знаменитости, скитался он в пустынях Египта, где ожидало его богатое наследство – иноческая риза почившего Антония, и по странам Запада, которого народы встречали его толпами. Дивный чудесами, в Эпидавре обратил он, мановением руки, идущее на берег море, и беспрестанно влекомый смирением вдаль от мира, отошел в Кипре на свою небесную родину. Святые его мощи были перенесены в созданный им монастырь, по примеру коего скоро воздвиглись многие великие обители. Так, в малом расстоянии от Газы, говорили мне, что есть налево от дороги, вероятно, близ остатков древней Маиумы или Констанции, одинокая церковь, которая по моему предположению стоит на месте знаменитой обители св. игумена Серида, менее славного собственными подвигами, нежели высоким житием своих великих старцев: аввы Варсонофияя и ученика его Иоанна пророка, и святых Дорофея и Досифея, которые все, быв светильниками своего времени, оставили и потомству сокровище учения.

Далее за озером стоят еще на холме два гранитные столба посреди обломков, как бы врата, которыми входят из пустыни в благословенную Палестину это развалины древней Рафы филистимлян. Утомленный уединенным путем, которым девять дней скитался от Каира, я столь же пламенно желал земли обетованной, как некогда Израиль, и грудь облегчилась, когда нога моя опять ступила на свежую зелень.

От Хан-юна приятная дорога пролегает уже чрез обработанные поля. С левой стороны тянется цепь песчаных холмов, закрывающая море, с правой синеют дикие горы Иудеи. Окрестности Газы самые живописные; все зелено, поля и холмы и гора Самсона, на вершину коей отнес он городские врата. Мечеть заменила там древнюю церковь. Со стороны Египта длинная аллея, из кактуса и столетнего дерева, ведет в город, цветущий апельсинными садами: подобными аллеями украшены почти все села приморской Палестины. Со стороны Сирии густая масличная роща освежает своею мрачной тенью дорогу от Газы, на пространстве пяти верст. Город сей, оживленный беспрестанными караванами, на пути коих счастливо он лежит, теперь один из самых богатых в Палестине, по своей торговле, и доставляет на многие дни продовольствие идущим в пустыню Аравийскую; в нем добывают соседние бедуины все скудные потребности кочующей жизни.

Древняя Газа филистимлян была совершенно разрушена Александром Македонским, а новая воздвигнута во времена Маккавеев подле развалин падшей. Она служила всегда впоследствии пограничной твердыней Сирии и Египта. Балдуин иерусалимский, укрепил замок ее и поручил оный страже рыцарей храма; но султаны египетские им овладели и крепость сия, наконец, совершенно была истреблена французами при Наполеоне. Не много древностей ныне заключает в себе Газа. Дворец султанов, некогда великолепный мраморными украшениями и крепкий своими бойницами, со дня на день приходит в совершенный упадок. Еще довольно сохранилась посреди главного базара большая мечеть, бывшая соборным храмом св. Иоанна. Шестнадцать четвероугольных столбов поддерживают своды ее, и обширность святилища свидетельствует о прежнем его величии. Разбросанные вне города столбы и капители напоминают также прежнюю славу Газы. Еще показывают те врата, с коих сбил затворы Самсон, и недалеко от них мечеть, на том месте, где по местным преданиям стоял дом, опрокинутый им на филистимлян.

Город сей не имеет ни консулов, ни монастырей, и потому я принужден был остановиться в гостинице или караван-сарае, четвероугольном здании, с обширным двором посредине и темными чуланами в обоих ярусах, где складывают товары. Мне отвели лучшую и совершенно отдельную комнату, с окнами в сад и с террасою. Края сих террас и плоских крыш живописно украшены, вместо перил, тонкими сквозными стенками, составленными из черепичных трубок, расположенных узорами и утвержденных глиною, и это особенный отпечаток городов Палестины.

Мусселим или градоначальник Газы, которого я встретил в городе, дающим по древнему обычаю Востока суд народу, пред вратами замка, прочитал мои фирманы и позволил мне осмотреть древности, предлагая свои услуги; но я не взял у него пропуска, нужного в горах иудейских, чтобы избавиться от постыдной дани шейху Абугошу. В Раме, где меня о том предварили, я уже напрасно просил сего пропуска от Аги города, и мог бы иметь большие неприятности, ибо поклонники обыкновенно снабжаются подобными свидетельствами в Газе, Яффе или Акре. Грек, которого я взял на улице себе в переводчики пред градоначальником, с трепетом переводил слова мои и уговаривал меня поцеловать край его одежды и руку, удивляясь, что я не исполняю столь священного долга.

Вечером обступили меня христианские старшины города, племени арабского, веры православной. Они жадно слушали известия о мире, которому доселе не верили, как и все в Палестине, и спрашивали меня, освобождены ли от ига Иерусалим и гроб Господен? Я старался удовлетворить их любопытству, сообразно с тесным кругом их понятий. В Газе расстался я, наконец, с утомительными верблюдами и отпустил вожатого моего Дауда, с письмами в Египет и свидетельством о его верности, без которого он не смел показаться в Каире. Но жадность, свойственная всему его племени, особенно сказалась в последние минуты; величая меня высокими титлами, он просил большого бакшиша или дара и скрыл меха мои, вывезенные для воды из Египта. На другой день, рано приказав навьючить лошаков, я сам с невыразимой радостью сел на коня, и как бы чувствуя себя окрыленным, помчался чрез масличную рощу к Аскалону.

Дважды укрепленный, во времена иудейские и в век крестоносцев, он стоит на берегу моря, почти за четыре часа пути от Газы и за два в сторону от дороги иерусалимской. Две обрушившиеся башни его, служившие главными вратами, издали видны влево на высоте песчаных холмов, по отлогости коих спускаются к морю остальные развалины города и пристани, богатые мрамором. Но мой турецкий кераджи или извозчик не умел проводить меня до самого Аскалона, и я принужден был, не доехав до него, возвратиться на прежнюю дорогу, чтобы поспеть на ночь в Раму, отстоящую за 12 тяжелых часов пути от Газы, потому что, не смотря на множество селений, искать другого ночлега было не безопасно.

Вся сия дорога живописна: поля возделаны, и весенняя зелень отрадна была взорам, после горящих песков пустыни. Низменные цепи холмов в различных направлениях разделяют сие цветущее поморье, славное в древности под именем Саронской равнины, которой лилии пышнее были порфиры Соломона, которой розы удержали за собою сладкое ее название; весенняя нива заменяла пред моими очами дикую роскошь цветов; бесчисленные села на отдельных холмах возвышались посреди полей, как бы на страже их богатства; кое-где рассеяны масличные рощи, или обширные тенью смоковницы, принадлежащие исключительно Палестине, как пальма Египту.

Но большая часть прежних потоков иссохла, не смотря на раннее время года, и одни только остатки высоких мостов удостоверяют о прежнем их полноводии.

Если теперь, в руках беспечных арабов и под железным жезлом Мусселимов, еще столь очаровательно поморье Палестины, что же было оно во времена древние, когда многолюдное и трудолюбивое племя возделывало поля сии? – в полном смысле земля обетованная, кипящая млеком и медом! Мне скажут: здесь жили филистимляне; так, но не все ли сии народы были преданы в руки евреев, и не колена ли Симеона, Дана, Ефрема, Манасии и Ассира, разделили между собою сие поморье, от Газы и до Тира. Если в диких горах втеснились, для высшей цели, царство Иудеи и сам Иерусалим, то благословенные прибрежные долины, не так же ли принадлежали сынам Израиля, и не вся ли земля, от пустыни до Дамаска, слыла обетованною? Зачем же хула на ее неплодие? Но следы сих отдаленных веков ныне изгладились; от многолюдных городов остались слабые развалины: Азот и Ямния, под именем Эздуда и Эбнэ, едва приметны на пути к Раме. Изредка встречаются остатки полуобрушившихся на дороге зданий, слывущих в народе под именем старых караван-сараев, или земляные насыпи посреди селений, выложенные камнем, на вершине коих в древности стояли замки, ныне же стоят мечети. Но все сии памятника гласят только о крестоносцах, о сей чуждой лозе, на время привившейся к корню иудейскому и быстро поблекнувшей в бурях воинских.

Рама лежит на высоте, как густой сад, из которого возвышаются пальмы и минареты; зеленые плетни из кактуса ограждают ее плодовитые деревья, оживляя окрестность города. Три монастыря или подворья (метохи) греков, латинов и армян, делают сей город общим пристанищем поклонников трех религий на перепутье к Иерусалиму от Яффы. Известный в Евангелии под именем Аримафеи, отчизны благообразного Иосифа, (так, по крайней мере, думает св. Иероним) он был крепостью в крестовые походы, ныне же совершенно открыта и почти без следа древних развалин.

Поздно вечером достиг я Рамы, и хотя имел письма из Константинополя, от блюстителя Св. земли к подчиненным ему монахам латинским, однако же, остановился на подворье греческом. Престарелый игумен Захария и двое служек содержали сию гостиницу, где я был принят почтенным старцем с большою простотою и радушием, без всяких видов корыстолюбия, которое часто встречал впоследствии. Узнав о моем приезде, все христианские старшины города пришли провести со мною вечер, и один из них угостил меня ужином. Много расспрашивали они, о войне с турками и о мире, равно и об освобождении св. гроба, единственной и вечной цели желаний христианского Востока. Когда они удалились, игумен таинственно показал мне рукопись, заключающую в себе пророчества монаха Агафангела, (жившего в XIII веке) о славе России и судьбе Царьграда.

Игумен прочел мне в рукописи о величии Петра, Екатерины, о нашествии галлов и нового царя их, ведущего их на гибель, и о славе Александра: главные, великие события темно описаны, и цари не названы по имени, кроме Петра, которого имя не раз употреблено и для его преемников, в общем смысле династии. Я не обратил тогда довольно внимания на сию рукопись, но впоследствии наш консул в Кипре уверял меня, что он ее читал прежде нашествия французов, и что даже при получении сей горькой вести в Царьграде, послал оную к министру нашему, для утешительного пророчества о падении Наполеона. По возвращении же моем я читал ее сам и нашел неимоверною.

Рано утром спешил я оставить Раму, чтобы достигнуть вечером Иерусалима, отдаленного от нее девятью тяжелыми часами пути. В течение первых четырех продолжаются еще те же плодоносные поля, какие идут от Газы; но миновав деревню Латрун, отечество благоразумного разбойника, сего первенца наследников рая, долины становятся глубже и суровее, стесняясь между первыми отраслями гор иудейских. Весенняя роскошь зелени и цветов, на дне сих обильных пастбищ, оживленных стадами арабскими, странно противоречила дикости восстающих над ними скал, в ущелья коих проникает дорога. Со всех сторон воздымались они, неприступные, поросшие в своих расселинах кустарником; их красноватые камни горели лучами полуденного солнца. Узкая тропа, долго следуя вверх по иссохшему руслу потока, пробившего сию теснину в утесах, становилась почти непроходимой, не столько от крутизны всходов и скатов, часто отвесных, сколько от множества, мелких камней, скользивших и обрывавшихся под ногами. Нельзя подумать, чтобы в древности и даже в средние века дорога сия была в столь ужасном положении; но горные жители, расчищая корни растущих по сторонам маслин, бросают на нее камни, и она до того испорчена, что даже сами арабы местами слезают с коней для безопасного спуска.

Богатое селение Абу-гоша первое встречается в горах, за три часа до Иерусалима. Оно лежит, на скате круглых высот: под ним роскошно расстилается широкая долина, со всех сторон обнесенная высшим хребтом Иудейской цепи; на одном из утесов видны остатки древнего замка Маккавеев, на других селения; живые воды струятся в глубине долины: это лучшее сокровище племени Абу-гоша. Латины признают место сие отчизною пророка Иеремии. Греки предполагают здесь древний Эммаус, где Спаситель, в день своего воскресения, благословил вечерю Луке и Клеопе, и их именем называют обширную церковь, обращенную ныне в сарай, при самом входе в деревню.

Шейх Абу-гош, старейшина многих колен горных арабов, в числе 10,000 могущих поднять оружие по его зову, избрал себе место сие, богато обстроенное. Охраняя дорогу из Рамы в Иерусалим, от набега бедуинов, которые часто приходят из пустыни и бродят с оружием вокруг селений феллахов, или поселенных арабов, он брал произвольную подать со всех христиан, по разрешению паши Дамасского, хотя сей последний не имел над ними никакой власти. С вершины разбойничьего гнезда своего Абу-гоше страшен был бессильным Мусселимам иерусалимским, часто притесняя поклонников, когда был недоволен архиереями. Кроме обычных даров имел он еще странное право, получать с монастырей трех вероисповеданий, по леву в день и полное содержание себе и коню, и даже своим спутникам, в каждый приезд свой в Иерусалим, что по соседству случалось почти ежедневно. Дорого иногда платило ему духовенство за выкуп единоверцев, если они бывали значительны, особенно за монахов; ибо в случае малейшей досады, Абу-гош ловил их и сажал в душные ямы, где пекут хлеб, зная, что рано или поздно монастырь должен освободить их. Он и его соплеменники, в богатых одеждах и вооружении, проводили большую часть дня на распутии, грозно требуя кафара или дани от не имеющих фирмана (с каждого по 3 лева) и бакшиша или дара от снабженных оным. Со времени присоединения Сирии к области Мегемета Али, владычество Абу-гоша в горах много уменьшилось.

Еще с самой Рамы оба мои драгомана начали говорить мне об Абу-гоше, убедительно прося назваться ингилизом, как будто бы кроме лордов английских шейх никого не знал. Приближаясь к селению я, очень удивился, когда нечаянно оглянувшись, увидел, что спутники мои из воинов сделались мирными купцами, ибо в одно мгновенье скрылось все оружие, которым были они обвешаны в пустыне, исчезли сабли и пистолеты. Мне хотелось знать причину столь быстрого превращения: «Здесь опасно» шепнули они. – «Но кажется в опасности и нужно оружие», возразил я. – «Напротив, отвечали они, здесь сим же оружием и бьют нас, ибо неверные не любят оного на православных». – С такими защитниками не радостно было подвигаться к Абу-гошу, и я невольно подумал, сколь опасно могла бы мне быть малейшая встреча с бедуинами в пустыни. Между тем оба купца всех опередили и уже успели от меня отречься пред шейхом, как бы от совершенно им чуждого человека, с которым будто бы впервые встретились в горах; их пропустили с обычной пошлиной. Тогда подъехал я к сидящей толпе, пировавшей под тенью смоковниц. Племянники шейха, богато одетый и вооруженный, схватил за узду коня моего и требовал кафара: «Я бейзаде московский, сказал я, и вот фирман падишаха!» Молодой араб смягчился, увидя заветный указ и стал просить бакшиша; я упорно отказал. Наконец, сами шейхи, услышав, что я русский, велел племяннику от меня отступиться, и я проехал даром, вместе с человеком, радуясь, что Абу-гош не пригласил меня к своей трапезе, за которую должен бы был ему дорого заплатить, по жадному обычаю сего племени.

По мере приближения к Иерусалиму горы становятся выше и мрачнее; богатые села, все племени Абу-гоша, оживляют сии ущелья и масличные деревья рассажены уступами по горным скатам. Сии скалы, сии овраги – Иудея! Но по нынешнему, полудикому ее состоянию, и по малому числу жителей, нельзя судить о прежнем благосостоянии оной, когда все сии горы кипели людьми и каждый уголок земли был обработан, особенно в окрестностях столицы. За долиной Эммауса следует глубокая лощина, отделенная от нее каменной, почти отвесною горой: она орошена потоком Теревинфским, близ которого видны остатки древнего обширного здания на краю селения. Память поединка отрока Давида с исполинским Голиафом нераздельна с именем вод Теревинфа; но само поприще битвы не известно.

Наконец, после тяжелого и крутого всхода на гору, которой пространная вершина усеяна мелким камнем, довольно долго следуя по сей неровной площади и ожидая столь же трудного спуска, прежде, нежели взобраться на какую-нибудь новую высоту, отколе бы мог открыться Св. град, – внезапно и против всякого чаяния, в самом близком расстоянии, видишь пред собою Иерусалим!

Кто выразит все чувства волнующие грудь, при внезапном появлении Св. града? И можно ли изъяснить речами то тайное борение радости и страха, которыми попеременно движется сердце, в сие торжественное мгновение, когда все дивные имена Сиона, Голгофы и Элеона, с юных лет и только во святыни храмов поражавшие слух наш, внезапно олицетворяются пред очарованными глазами: когда пылкие мечты младенца сбываются в видениях юноши, и все звуки псалмов и пророчеств сливаются в одну живую картину отвергшего их Иерусалима! Тщетно приготовляешь издали дух свой к зрелищу града, мысленно представляя себе, как мало по малу он станет проясняться из туманной дали, и как мало по малу, станут привыкать к нему взоры и мысли. Он вдруг, как бы из-под земли, является смятенным глазам, на скате той самой горы, по площади коей пролегала трудная стезя; весь и внезапно восстает он, в полной красе обновленных стен своих и башен, во всем величии Ветхого завета, издали – несокрушенный, как бы еще в ожидании Нового, и так как он всегда рисуется воображению, со всеми своими бойницами и вратами. Гора Элеонская, в ярких лучах вечера и пустыня Мертвого моря в туманах, ограничивали за ним священный горизонт, и я стоял в безмолвном восторге, теряясь в ужасе воспоминаний.

Еще не успел я выйти из сего оцепенения, мечтая и действуя как бы объятый сном, когда увидел себя близ самых ворот яффских, у крепости Давида. – Так близко расстояние от поклонной горы до стен, окруженных с сей стороны зеленью иссохших прудов Соломона. Толпа женщин, в длинных белых покрывалах, теснилась на сем обширном гульбище. Я въехал в город, взглянул окрест себя, и очарование исчезло. Так достиг я Иерусалима, в пятое воскресенье великого поста.

Все пришло в волнение при появлении моем у ворот патриаршей обители. Несколько русских, монашествующих и послушников, выбежали ко мне навстречу удостовериться, точно ли я их соотечественник. Странно и приятно поразил меня звук языка родного в Иерусалиме. Но едва успел я слезть с коня, как уже начались жалобы их на гонения и совершенную нищету, которые они истинно претерпевают. Окруженный ими взошел я на высокое крыльцо, где меня встретил драгоман патриарший, почтенный старец Митрофан, и ввел в приемную длинную залу, куда не замедлили придти и оба наместника.

Старший из них митрополит Петры Аравийской, осмидесятилетний Мисаил, известный своими христианскими добродетелями, искренно радовался прибытию русского. Долгое время находясь архиепископом Болгарским на Дунае, он выучился несколько говорить языком славянским и был духовником всех соотечественников в Иерусалиме, во многих случаях доказав свою приверженность к России, но уже его слабые силы не позволяли ему входить в управление Церкви. Второй наместник Даниил, митрополит Назарета, принявший на себя бремя правления в обстоятельствах трудных, подумал сперва, что я прислан после войны от двора нашего, поверить казну монастырскую. Он не мог совершенно заменить духовенству палестинскому знаменитого своего предместника, инока Прокопия, обновителя храма; ибо его собственное положение было весьма тягостно, по беспрестанным притеснениям властей арабских и совершенному упадку благосостояния иерусалимской церкви.

Скоро, не доверяя слуху о моем нечаянном приезде, прибежал почтенный И. Д. Еропкин в одежде духовной, которой принужден был облечься в течение двухлетнего своего пребывания в Иерусалиме, чтобы избежать оскорбления черни во время войны Порты с Россией. Не имея возможности безопасно выехать из Палестины, куда приехал в 1828 году с шестидесятью поклонниками обоего пола, он только с пятнадцатью из них остался в живых в Иерусалиме. Все прочие погибли от жестокой чумы, свирепствовавшей по всей Сирии в год его приезда.

С неизъяснимою радостью и как давнего друга, встретил я своего соотечественника, о котором слышал еще в Царьграде, и посетил его келью, пока приготовляли мне прекрасную комнату, обращенную окнами на соседний храм Воскресения и дальнюю Элеонскую гору. Туда собрались несколько любопытных, посланных архиереями, и все русские. Они не могли довольно мне нарадоваться, ибо уже два года не было поклонников из России. Один из них Феоктист, бывший вахмистром в конной гвардии, отслужив отечеству, посвятил себя Богу, но его еще сильно занимало протекшее мирское, и он, с живым любопытством, расспрашивал меня о прежних своих начальниках. (Ныне, по дошедшим до меня известиям, он уже скончался). Другие принадлежали к числу поклонников всякого звания, иногда по нескольку раз посещающих Иерусалим, и по благочестию соотечественников, приносящих богатые вклады св. гробу.

Были между ними бежавшие из плена Персидского и Турецкого. Они, по удивительным способностям народа русского, умели в короткое время выучиться языкам восточным и хитро воспользоваться доверенностью пашей, чтобы спастись в Иерусалим. Так один из них, взятый турками в последнюю войну, поступил на службу к одному из пашей Анатолии, уверил его, что весьма искусен делать кареты, выпросил денег и позволения искать в соседних лесах букового дерева, и скрылся. Другой же, 80-летний старец Паисий, бежавший еще во время сечи Запорожской, пользовался всею доверенностью митрополита Назаретского и служил переводчиком в сношениях его с русскими. Все они, составив себе особенный странный язык, смесь греческого и русского, для объяснения с духовенством, приняли на себя различные должности в патриархии, и таким образом живут, хотя и скудно, посреди всеобщего голода и нищеты. Иной печет просфоры и хлебы, другие смотрят за маслинами, огородами, лошаками; женщины стирают, шьют или ходят за больными, и надобно заметить, что все они вообще несравненно расторопнее греков и арабов. Но в мое время было не более 18-ти русских в Палестине.

На другой день пригласили меня в залу собрания или синодик. В передней комнате хор священников возгласил стихиры великого четверга: «Союзом любве связуеми апостоли, владычествующему всеми себе Христу возложше, красны ноги очищаху, благовествующе всем мир». В то же время три диакона стали умывать мне ноги и руки, возливая на них розовую воду и смиренно целуя: обряд трогательный, напоминавший первые обряды христианства; по совершении его пели: «Честнейшую херувим», и возгласив многолетие святейшему и величайшему господину, князю и владыке, патриарху Св. града Иерусалима и всея Палестины, Сирии, Аравии, обоин-пол Иордана, Каны Галилейской и Св. Сиона, а вслед за тем многолетие благочестивому, православному, и благородному поклоннику, с низким поклоном удалились.

Я взошел в самый синодик, где по обычаю патриархии все архиереи садятся вокруг стола, приглашая поклонников записывать имена свои для поминовения и вносить вклады, на счет которых впоследствии их содержат, во все время пребывания в Иерусалиме. Оно продолжается обыкновенно от Воздвижения до Пасхи, и от каждого зависит выбор монастыря для своего жительства. Но те из поклонников, которые желают посвятить деньги свои и дары св. гробу, должны особенно вручить их игумену храма, для пропитания братии, для свеч и лампад. Однако архиереи не просили от меня подаяния в синодике; там был только один престарелый эконом патриархии (Парфений ныне уже умерший); он снял для меня со стены малый крест в серебряном окладе, составленный из мелких частиц честнаго древа, от которых уделяют поклонникам. Тогда посетил я по порядку всех архиереев, вручив письмо патриаршее и фирманы секретарю наместников, доброму и благоразумному иноку Анфиму, который, долго служив при дворе господаря валахского Ипсилантия, был свидетелем его бедственной кончины и удалился на смирение в Иерусалим.

Два наместника и три Епископа: Газы Феодосий, Филадельфии Прокопий (теперь уже умерший) в Лидды Досифей, составляли синод иерусалимский, собиравшийся только в случаях необыкновенных, ибо все дела решали оба наместника, с драгоманом и секретарем и даже иногда один наместник. Он посылает от себя монахов в разные города Востока, собирать милостыню для Св. гроба отдельно от патриарха, который действует из Константинополя, более как защитник и глава духовная, нежели как совершенный хозяин и владыка дому, и никогда не посещает своей паствы, чтобы не платить слишком большой дани шейхам. В случае смерти его синод иерусалимский, избрав одного из среды своей, посылает принять благословение от патриарха Вселенского и жить навсегда в удалении от Св. гроба.

Двух еще архиереев не было тогда в Иерусалиме: Кесарий, архиепископ Кесарии, от которой в древности зависела и епархия Иерусалимская, находился в Молдавии и заведовал там имениями Св. гроба, где недавно скончался; другой Афанасий, епископ Птолемаиды, бежал в это время на Ливан, от Абдаллы паши Акрского: но по бедности Патриаршего престола недоставало еще многих святителей: епископов Вифлеема, Фавора, Иоппии, Неаполя, Севастии и иных, впоследствии посвященных, из числа коих бывший игумен Гефсимании Иерофей поставлен архиепископом Фавора и находится ныне в России, для сбора милостыни. Трое живущих в Иерусалиме архиереев, в крайнем убожестве и без епархий, при одних только титулах, содержались трудами рук своих, ожидая очередного дня праздничного служения, чтобы быть приглашенными к трапезе наместников, весьма нероскошной; ибо как между архиереями, так и между иноками не было общежития. Сии последние жили малыми вкладами, которые внесли при вступлении своем в обитель; многие не получая следующего им содержания, по великим долгам патриарха, бежали из Иерусалима.

Казна патриаршая обогащалась некогда большими вкладами, милостынями и доходами с многочисленных имений, принадлежавших Св. гробу в разных местах Греции, особенно в Молдавии и Валлахии, также в России и Грузии, и приносивших ей ежегодно более миллиона левов.

Пользуясь сильным кредитом, она служила общим банком для капиталистов Турции и в двух местах принимала их деньги: в Царьграде, под ведомством патриарха, и в Иерусалиме под надзором его наместника, где многие евреи и магометане вносили свои капиталы, большею частью пожизненно. Возобновление сгоревшего храма первое расстроило казну патриаршую и вслед за тем восстание греков, лишив ее милостыни, поклонников и дохода с двух княжеств, совершенно истощило и уронило кредит ее во всеобщем мнении. Все стали требовать уплаты капиталов, когда не было довольно денег и для процентов, и таким образом возросло до осмнадцати миллионов левов долга. Ныне хотя поголовная подать, единовременно наложенная султаном в 1831 году на греков в пользу Св. гроба, и благоразумные распоряжения патриарха уменьшили долг сей до 6,000,000 левов, т. е. 2,000,000 рублей, однако же, одно только чрезвычайное пособие может предохранить монастыри палестинские от угрожающего им падения, особливо после страшного землетрясения.

Духовенство, расспрашивая меня об условиях мира Адрианопольского, желало знать, не вытребовали ль мы чего-нибудь в пользу Св. гроба? Странные и нелепые слухи разнеслись в городе о моем прибытии. Говорили, что я начальник сильного отряда, посланного для завоевания Св. града, и что 10,000 русских придут вслед за мною из Эрзрума, или пристанут на кораблях у Акры. Основанием тому служил слух о толпе поклонников, шедших от поморья, которые точно прибыли чрез несколько дней, в числе двух сот, наиболее греков из острова Кастель-Россо.

Но главным источником сих толков был искони распространенный на Востоке страх имени русского, умноженный теперь славою побед наших над Портою. Мнение, что мы завоюем некогда Иерусалим, так сильно вкоренено в народ, что за два года пред тем сам паша Акрский послал при начале войны вооруженные ладьи освидетельствовать судно с поклонниками, на котором приплыл Г. Еропкин, полагая, что оно скрывает воинов для тайной высадки. Кадий иерусалимский, назначаемый из Царьграда в заведовавший независимо от паши Дамасского, делами духовенства христианского, встревожился моим прибытием и просил меня, равно как и эмиры племени Магометова, показать им мой фирман. Впоследствии они всегда приветствовали меня с величайшим уважением, предлагая розы или апельсины в знак приязни, когда встречались со мною на улицах, или, приглашая пить кофе на пороге своих жилищ, где любят проводить дни в беспечности. Один из них, более других именитый, показывая мне дом свой, прежнюю патриархию, со вздохом сказал: «будьте к нам благосклонны, чувствуем, что все здесь ваше или будет вашим; но да исполнится воля судьбы»!

Между тем посетил я монастырь латинский и представил наместнику письмо от блюстителя Св. земли, с которым познакомился я в Царьграде. Меня принял он очень вежливо и сие знакомство послужило мне в большую пользу, как для осмотра святынь латинских в Палестине и Галилее, так и для подробного познания древностей иерусалимских, не столь известных грекам, когда напротив того франки содержат нарочно на сей предмет христианского араба, умеющего удовлетворять любопытству путешественников.

Перед вечером возвратился в город Мусселим, который выезжал сбирать дань с арабов. Дотоле ежегодно сменяемый или утверждаемый пашою Дамасским, от которого он зависел, градоначальник сей мало был страшен соседним шейхам, и владычество его ограничивалось стенами города. Одно только духовенство более или менее состояло под его игом, будучи обязано каждый год наделять дарами, как его, так и другие власти мусульманские. Хотя он уже удалился в свой гарем, но я поручил драгоману патриарха непременно вызвать его для свидания со мною, ибо следующий день Благовещения хотел исключительно посвятить на поклонение св. местам. Мусселим принял меня во всем блеске своего двора. Абхазец родом, из окрестностей Сухум-кале, проданный еще в младенчестве в неволю, он достиг постепенно при паше Дамасском до сего сана. Много расспрашивал он меня о Грузии и, удивляясь, что я хорошо ее знаю, спросил: не бывал ли я в ней? – Я отвечал ему, что имею все сии сведения от брата, который там в числе пашей, и в свою чреду полюбопытствовал разведать причину особенного пристрастия его к Грузии; когда же услышал о месте его рождения, то поздравил его моим соотечественником. «Как, давно ли?» воскликнул изумленный Мусселим. – «С прошедшей войны, отвечал я, ибо Сухум-кале навсегда остался за нами, и он смутился в первую минуту, однако же, скоро нашелся и стал изъявлять радость, что видит во мне русского; ибо народ московский, по словам его, далеко оставил за собою все племена франков. С этой минуты во все время моего пребывания в Иерусалиме, он всегда вежливо предлагал мне свои услуги.

На дворе Мусселима, где стоит против ворот одна пушка, на случай мятежа, обступили меня его прислужники, требуя бакшиша; я отослал их к драгоману, ибо на Востоке неприлично расплачиваться самому. Возвращаясь в патриархию, не мог я не изъявить сему старцу моего неудовольствия, за рабское его обращение с Мусселимом, потому что он, саном архимандрит, при прощании целовал его руку и полу одежды. «С каким чувством могут целовать христиане благословляющую вашу руку, говорил я, когда вы сами, с таким подобострастием подносите к устам край одежды грубого Мусселима, недавно бывшего невольником?» – Добрый старец извинялся обычаем и бременем ига, говоря, что и митрополиты принуждены тоже делать, уважая в Мусселиме представителя паши Дамасского и вместе лицо султана; «но придите оградить нас правами, прибавил он, и мы облобызаем милующую десницу вашу»!

На рассвете другого дня собрались все христиане иерусалимские в Гефсиманию, к потоку Кедронскому, отделяющему, во глубине Иосафатовой долины, гору Масличную от высот Св. града. Там наместник патриарха, Мисаил, служил торжественную литургию для праздника Благовещения, в той самой пещере, где апостолы погребли Богоматерь близ родственного ей праха Иоакима и Анны и обручника ее Иосифа. Пятьдесят ступеней, широко иссеченных в камне, ведут в сие величественное подземелье, обращенное в храм царицей Еленой, по преданиям палестинским, которые приписывают ей основание всех обителей Св. земли.

На половине внутреннего крыльца сего и в малом углублении, с правой стороны, приникли к стене гробы родителей Св. Девы; с левой, напротив их, иссечена в камне тесная могила Иосифа. Далее при окончании ступеней есть малый престол во имя первомученика Стефана, и оттоле уже пещера круто поворачивая направо, во глубине своей заключает главное святилище – гроб Богоматери. Гроб сей, по обычаю еврейскому иссечен как могильная храмина в отдельном утесе, который стоит вместо алтаря в мрачной церкви Успения, прислоняясь с правой стороны к камням вертепа. Престол армянский приделан к наружной стене сего утеса, позади коего, на самом конце пещеры, есть жертвенник греческий для проскомидии. Две низменные двери пробиты, с запада и севера, в тесную внутренность алтаря, украшенную парчами. Там находится прямо против главного входа возвышенная каменная плита, покрытая другою мраморною и уставленная свечами; над нею горит множество лампад. Это главный престол, на котором совершают греки и армяне ежедневную литургию; это гроб Богоматери, или лучше сказать могильный камень, на время освященный девственным ее бременем, ибо апостолы не вверили земли непорочного тела, но только заключили внутри гробового покоя, положив на камни, где уже тщетно оное искал на третий день апостол Фома, опоздавший к погребению.

Таинственный мрак царствует под обширными сводами вертепа, кое-где прерываемый тусклым мерцанием одиноких лампад, теплящихся над гробами святых или над престолами церкви. Широкий луч света, падающий в глубину пещеры из наружных дверей, разбиваясь по всем ступеням длинного крыльца, не проникает во внутренность храма Успения по крутому его изгибу, и только кратковременный блеск огней торжественной литургии, во дни посвященные памяти Св. Девы, озаряет богатые разноцветные парчи, которыми украшены все стены святилища. Латины исключительно владевшие оным, сперва уступили права свои грекам, а потом и армянам, когда сии последние, усилившись богатствами в Царьграде, совершенно лишили первых обладателей участия в сей святыне.

Сим великим святилищем и в самый день Воплощения начал я поклонение св. местам; но горькое впечатление оставила в сердце первая обедня в Гефсимании. Слух и взоры, привыкшие в православной родине к глубочайшему благоговению в храмах, странно были поражены нестройностью служения и бесчинием толпы. Теснота алтаря, где мог помещаться один только архиерей и низменные двери утеса, в которых он должен был беспрестанно сгибаться в полном облачении, расстроивали величие ходов, но не производили не приятного влияния, как пронзительные хоры певчих. Хотя я уже несколько привык к сему недостатку церквей Востока, но не знаю, от чего ожидал я более гармонии в Иерусалиме, между святынею самых мест и святостью обрядов, напоминающих великие события. Оскорбительнее всего было видеть стража арабского, всегда идущего с жезлом в руках, пред Евангелием и Св. дарами, и с криком поражающего теснящийся в чалмах народ. Впоследствии, однако же, я сам увидел необходимость иметь стражей, по буйству и взаимной вражде поклонников, которой разительный пример представила за несколько лет тому назад сия пещера. Гефсимания принадлежала тогда еще латинам, и они с неудовольствием впускали в нее поклонников греческих. Однажды толпа сих последних, предводительствуемая полудиким священником, племени арабского, тщетно просила входа в пещеру. Ей говорили, что еще не кончена литургия над гробом Богоматери и нарочно медлили совершать службу. Тогда вождь поклонников, возбудив общее негодование, бросился в святилище, разогнал стражей и, видя стоящего пред Св. дарами священника латинского, схватил с престола потир и, святотатно испив его, воскликнул: «вот конец литургии»! – Я слышал это от самих греков. Сей случай может дать ясное понятие о бесчисленных распрях, отравляющих в Иерусалиме благочестивые мысли, возбуждаемые зрелищем столь великих мест.

Каменное преддверие вертепа и существующие над ним остатки здания показывают, что во времена христианства была здесь не одна только пещера, но что она сама заключалась внутри большого монастыря, равно как и малый, молитвенный грот Спасителя, открытым переходом примыкающий к ней с правой стороны. Греки, завидуя латинам в его владении, не признают оный местом молитвы Христовой, хотя положение его отчасти соответствует словам Евангелия, ибо грот сей находится на вержение камня от тех утесов, где спали апостолы, и по своему уединению и близости родственных могил, мог быть избран Спасителем для молитвы; место же указываемое греками, совершенно открыто. – Трудно сличить и поверить предания, на расстоянии стольких веков, но, кажется, греки напрасно называют грот Спасителя тем местом, где скрывались апостолы в ночь предательства. И может ли быть, чтобы христиане, украсив церквами все малейшие следы подвигов Христовых, оставили без святилища то место, где в кровавом поту он умолял за нас Отца небесного.

Тихое, сладкое благоговение, проникает душу во мраке сего грота. Тусклая лампада, теплясь в углублении, слабо освещает две фигуры: ангела и повергшегося на землю Спасителя. Здесь дивное существо его ближе, понятнее сердцу; все божественное от него скрылось. Он страждет подобно нам и страждет за нас. Но слезы его, но пот лица – кровь! и это уже первые капли крови завета, хотя не рукою смертных они исторгнуты и не так страшны для взоров. Нет, сильным борением духа вытеснены они из его сердца, борением нашей в нем природы с безмерною тяжестью всех наших грехов и наказания, низвергшегося на него единого. В каждом вздохе его все человечество. – «Отче да мимо идет чаша сия!»… и при сих только словах, тайный ужас заменяет первое сладкое чувство. Сей безгрешный, кающейся о злобах человеческих, напоминает нам род свой; род же его кто исповесть?.. и в трепете, повергаясь ниц на тот самый прах, где повергался Спаситель, где душа его была прискорбна даже до смерти, пораженные дивным таинством его страданий, мы вместе с ним восклицаем: «да будет воля твоя»!

Малая дверь, ныне заделанная, вела прежде из сего грота к тем камням, где в ночь предательства спали три апостола, и близ них показывают само место адского поцелуя. Оно обнесено низкою оградой, позади коей стоят восемь ветхих олив, остатки масличного сада Гефсимании. Недавно выкупили его латиняне из рук неверных. Корни дуплистых дерев почти истлели, но ветви роскошно цветут и приносят обильный плод. Я взял один камень на память события, сорвал одну масличную ветвь и обратился к Иерусалиму.

За иссохшим потоком на крутизне, ведущей к Св. граду, указывается место, где побили камнями первомученика Стефана. Здесь стояла некогда большая церковь, воздвигнутая в честь его императрицей Евдокией, супругой младшего Феодосия; но теперь нет и следов ее. Немного повыше есть безводный колодезь, близ которого еврейский юноша стерег одежды побивавших Стефана, будучи ревностным гонителем церкви христовой. Тот же юноша, смирив впоследствии мирскую гордость, буйством проповеди возвестил вселенной Христа распятого: «Иудеям соблазн, эллинам безумие, самим же верующим Христа Божию силу и премудрость; ибо безумное Божие мудрее человеков и бессильное Божие крепче человеков!» Кто бы угадал, в жестоком свидетеле казни Стефановой, божественного Павла?

Ворота, ведущие из Гефсимании в Иерусалим, носят имя Марии. При самом входе, налево от них, видна знаменитая Овчая купель, смежная Соломонову храму, где Господь исцелил расслабленного, многие годы тщетно чаявшего ввержения в возмущенные ангелом воды. Из пяти ее великолепных притворов ни один не остался; видна только обширная яма, поросшая травою и окруженная развалинами.

Напротив оной фонтан принадлежал, как говорят, к дому Иоакима и Анны, обращенному в обширный монастырь, еще отчасти уцелевший. Колокольня и высокие своды его пространной церкви свидетельствуют о прежнем величии святилища, основанного во времена рыцарских королей. По правую сторону алтаря, обрушенными ступенями, с трудом можно спуститься в мрачное подземелье. – Это по преданиям нижняя часть жилища праведных родителей, и на каменной плите, утвержденной в самом углу, указывают место рождения Св. Девы.

В столь убогом приюте родилась она, в свою чреду родившая в вертепе Бога. Какое уничижение в началах Евангельских, которых конец одесную Отца! Почти все великие таинства произошли в вертепах, и когда восторжествовавшие христиане с мирскою гордостью созидали великолепнейшие храмы над св. местами, они принуждены были глубоко сходить в недра земли, чтобы поклоняться там памяти дивных событий, и земля сия сохранила в скалах своих вверенную ей святыню, которой не могли бы защитить храмы, разрушаемые временем и людьми. Не много шагов отделяют колыбель Марии, у ворот иерусалимских, от ее могилы в Гефсимании, и какое поприще суждено ей было протечь между ними! – на земле быть девственною матерью Бога, на небесах воссесть на ангельском престоле, в сии две отчизны примирить своим младенцем!

Следуя по той же улице в пройдя под сводами обрушенной башни, воздвигнутой Иродом в честь Марка Антония, видишь с левой стороны, во внешней стене мусселимова дома, нижнюю широкую ступень полукруглого крыльца; остальные ступени перенесены были в Рим, вместе с помостом Пилатова судилища. На обширном дворе есть еще обломки здания сего и остатки церкви, основанной над преторием, где возложили терновый венец на главу Царя Иудейского, где биения и поругания ознаменовали начало страсти. Городская темница, в которую не раз ввергаемы были апостолы, и теперь стоит против сего крыльца, из темницы обращенная в церковь, из церкви в конюшню градоначальника. Случай странный! – серай Мусселима на месте дворца Пилатова! как будто бы место сие навсегда было определено чуждым наместникам, для совершения неправедных судов их, там, где кровью Святого навеки запечатлелась неправда, и где игемон равнодушно спросил: «что есть истина?» Все изгладилось, все изменилось в Иерусалиме, кроме самого назначения мест.

От сей широкой ступени, по которой тяжело сходила нога обремененного судьбами мира, начинается крестная стезя, орошенная потоками крови Спасителя и его болезненным потом. Искупленные им не должны бы дерзать, преступною стопою, беспечно попирать священные следы его страсти. На коленах, с разбитым сердцем, с поникшею главою должны бы они протекать сие страдальческое поприще, где под бременем мучений изнемог сидевший одесную Бога: должны бы священным прахом посыпать преступную главу свою, трепещущими устами к нему прикасаться и, в сокрушенном духе, просить пощады на той стезе, где шедший на заклание влачил на раменах все их протекшие, все их грядущие грехи.

Крестная стезя сия сперва подходит под высокую арку, с вершины которой раздалось горькое слово: «Се человек!» и вправо от нее, довольно далеко от дороги, показывают еще место дворца Ирода четверовластника, который тщетно ожидая чуда, оскорбленный, облек Христа в белую одежду посмеяния. Но я сомневаюсь, как могла уцелеть сия легкая арка во всеобщем разрушении Св. града?

Доколи отлогая покатость облегчала трудную стезю Спасителя, он медленно подвигался к скорбной мете своей; но когда улица, круто поворотясь налево, перестала благоприятствовать ему своим скатом, будучи не в силах долее нести крест на раменах, окровавленных ударами в претории, он упал. Какое зрелище для матери! В сие самое мгновение, другою кратчайшею дорогою, стремилась она из дворца Пилатова, чтобы еще раз встретить сына, и что же первое поразило взоры Марии?.. обагренный кровью сын ее, простертый под бременем креста, и над ним толпа мучителей, подымающих его новыми ударами!.. Когда бы мать сия и не была матерью Бога, когда бы сей невинный страдалец и не сходил с небесного трона, когда бы просто мать и сын встретили друг друга, в столь ужасную для них минуту, – и тогда бы память о таком событии могла растерзать самое окаменевшее сердце, исторгнуть вчужде невольные слезы; но сия мать, но дивный сын ее,.. душа содрогается, и язык коснеет назвать его, в сем поруганном образе, – Сыном Вседержителя, Творцом вселенной! и не слезами сострадания, нет, слезами ужаса можно его оплакивать.

Опрокинутым столбом означено место падения Спасителя, как и все другие места страдальческой стези, ознаменованные горькими встречами или речами. Елена положила мраморные сии колонны, и там где их уже нет, есть на стенах приметы. Здесь была воздвигнута церковь, обращенная ныне в баню. Отселе еще несколько шагов продолжалась ровная дорога на полдень, до того места, где встретился мучителям Симон Киринейский, которому свыше предопределено было счастье облегчить Спасителя. Он шел с поля из Судных ворот, и там, где улица вновь поворачивая на западе, круто к ним подымалась, воины, видя, что совершенное изнеможение Иисуса не позволяло ему и по ровному месту влачить крест, заставили Симона нести оный на гору, которая продолжается до самой Голгофы.

Далее виден низкий, тяжелый свод древних Судных ворот, так названных, потому что чрез них всегда выводили на казнь преступников. Во времена еврейские оканчивался здесь город, или лучше сказать крепость: подле ворот стоит еще высокий мраморный столб, быть может, некогда их украшавший. Не много далее то место, где Иисус, обратясь к плачущим о нем женам, произнес: «Дщери иерусалимские, не плачьте обо мне, но о себе плачьте и о детях ваших, ибо наступят дни, в которые скажут: блаженны неплодные, и утробы не родившие, и сосцы не питавшие. Тогда начнут говорить горам: падите на нас, и холмам: покройте нас; ибо ежели с зеленеющим деревом так поступают, что же будет с иссохшим».

Здесь, когда он увидел себя на чистом воздухе, вне душного города, погибшего, протекшего в ту самую минуту, когда изведена была за порог его жертва, совершающая ветхий завет, – здесь освежилась на миг его человеческая природа, и в сей краткий миг божественная вновь блеснула в пророческих речах, об истине коих свидетельствует ныне своими обломками сама стезя его мучений. Она оканчивается за несколько шагов далее, ибо место сие, тогда открытое, застроено ныне и, не в далеком расстоянии от Голгофы, прерван крестный путь.

Ныне дикий араб быстро по нему несется на коне, клубами подымая за собою священный прах. Ныне презренный, порабощенный еврей, малодушно идет по сему поприщу, где его преступные предки призвали ему на главу ту священную кровь, которою некогда оно дымилось. Робко идет он, как бы по острию меча, заглядывая украдкой на открывающийся сквозь арки зданий, зеленый луг древнего Соломонова храма, вечный предмет его тщетных слез и желаний. Но что всего больнее для сердца, – ныне беспечный христианин равнодушно протекает вниз и вверх великую стезю сию, как будто не для него обагренную кровью, и чуждые, корыстные мысли развлекают его воображение, когда недостойная нога попирает след страданий Спасителя! Сердце облегчилось при выходе из сего страшного пути, по которому впоследствии я слишком часто принужден был проходить, ибо серай Мусселима и ворота, ведущие к Элеону, сделали сию улицу главной в Иерусалиме.

Другое, не менее великое, но более торжественное место меня ожидало. Мне открыли храм Воскресения. Минуя все его святыни, я устремился прямо к Св. гробу. От самой Гефсимании все более и более потрясаемый священными предметами, которые мне встречались, я, наконец, крестною стезею достигнув до великой гробницы, я в невыразимом волнении духа простерся на ее мраморе. Если бы и высшие чувства не наполняли груди моей в сию торжественную минуту, – одна мысль о достижении цели, столь отдаленной, столь давно желанной, одна мысль о родине, к которой первым шагом было уже совершение моего обета, могла бы привести меня в восторг. Но я здесь обнимал тот камень, на котором покоилось тело, не смертного ходатая и не ангела, но самого страдавшего за нас Богочеловека. Я стоял в той скале, которая вся озарилась лучами его воскресения; юный я удостоился столь утешительного зрелища, которого пламенно и тщетно желают старцы!.. слезы умиления и благодарности полились из глаз моих. – Но они обратились в горькие слезы, когда опустясь мыслью к земному, я вспомнил позор Св. града и всех великих его мест, позоре самого гроба, некогда искупленного кровью стольких тысяч, ныне одинокого, забытого в диких пустынях Палестины, посреди распрей христианских и гонений магометан, как камень, который отвергли зиждущие!.. Я произнес над ним сию вечернюю молитву: «Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко, по глаголу твоему с миром, яко видеста очи мои спасение твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей, свет во откровение языков и славу людей твоих Израиля».

Конец первой части