Письма о православии

Довольно ли обращает внимания Восточный православный мир на то, что совершается ныне в Римском и на Западе вообще? – Там совершенное разложение Церкви, долго похвалявшейся быть Единою Кафолическою, и что весьма замечательно – первый толчок к сему распадению дан ей из самого Ватикана: ни один из средневековых его перунов не имел столь разительного действия, как последний его мнимо Вселенский Собор. – Сбылось апостольское слово: «когда будут говорить мир и утверждение, тогда постигнет их конечная пагуба». (1Фес.5:3). Давно уже скоплялась гроза сия, теперь только разразившаяся над Западом. Сколько было, однако, благих надежд от сего, давно желаемого Собора, который должен был, по-видимому, умиротворить стихию светскую с духовною и Церковь с мирскими властями! – Все вдруг разорилось лестью иезуитскою! И какое необычайное явление в XIX веке! Внезапно, и в последний раз, ожили и вновь поднялись все давно забытые притязания римские, которые и сам Григорий VII во дни своей славы, и третий Иннокентий и даже Вонифатий VIII, при апогеи папства, не дерзали так явно провозглашать.

То, что проявлялось только случайно, как личное мнение какого-либо из самых могущественных Пап, в запальчивой его булле, ныне уже делается догматом, волею или не волею для всей Западной церкви, ибо канонически утверждено на Соборе большинством епископов, отчасти титулярных, хотя действительные пастыри громко вопияли против сего нововведения, но несмотря на то, должны были покориться и жертвовать своими убеждениями ради единства. Никогда не бывало такого многолюдного Собора, более, нежели из 700 епископов, и никогда не было Вселенского в Риме, а только одни поместные, которые домогались усвоить себе вселенство; но вот, еще однажды, созывается великий Собор всего Запада, для того только, чтобы превознести Папу превыше всякого начала и власти, и провозгласить его единственным источником всякого священноначалия, одною своею личностью превозмогающим весь сонм епископов целого христианства, и наконец непогрешимым в своих догматических решениях, как бы образ Божий на земле. Не есть ли это отчасти исполнение апостольского слова о том, кто дерзновенно воссядет в Церкви Божией, выдавая себя за Бога? (2Фес.2:4). Тайна беззакония как будто уже в действии, посреди тяжкого оцепенения еще верных сынов Церкви, с ужасом на сие взирающих!

И что же? какие последствия, указываемые нам как бы перстом Божиим? – Внезапно падает заветный Рим первосвященников, вместе с державою того кесаря, который, силою своего оружия, дал совершиться беззаконию. Хотя и неодолимою казалась его держава, но она сокрушилась мгновенно, «мимо идох и се не бе» (Пс.36:36), по слову псаломному, а тот кто, под ее сенью, возмечтал о непогрешимости своей духовной власти, внезапно лишился и остатков светского своего владычества; ныне как пленник, с позором, сидит он в том же Ватикане, где еще так недавно восседал, как бы некий бог на соборе, и откуда гремели его последние перуны! Самый юбилей его священноначалия и царства, которого не дождался ни один из его предшественников в течение 18-ти веков, ибо никто из них не восполнил на кафедре Римской мнимые годы святительства Петрова, прошел незаметно для папства. Оно сокрушилось вещественно в Риме об волю и меч соединенной Италии, а духовно, по Вселенной, об новый беззаконный догмат своей непогрешимости. Что же будет после смерти сего Папы, который, именем своим и памятью минувшего, еще содержит в некотором единстве то, что уже готово распасться?

А между тем, какой церковный хаос в целом Западе, при колебании его духовного центра и всеобщем отступлении от веры! Пастыри, вопреки собственной совести, возглашают с кафедры новый догмат, а паства его отвергает, хотя и вынуждают ее подпиской отречься в пользу Церкви от всякого рассуждения, и это называется геройским пожертвованием. Так в южной Франции, уцелевшей от воинского разгрома; а в Баварии, самой католической части Германии, архиепископ, сильно восстававший на Соборе против непогрешимости папской, теперь анафематствует ревностных пресвитеров, которые ему содействовали своими писаниями, и все ученое сословие принимает их сторону. В Богемии и других славянских землях, где ближе восточная истина, еще сильнее борьба. В Германии образуются общины католические, которые желают восстановить западное православие с обрядами римскими, но без римского ига, и когда разовьется это зарождающееся ныне движение, оно может быть и осуществится, хотя и не совсем правильно при начале. Взоры всех устремлены к Востоку, отколе ожидают себе просвещения духовного. Не одни лишь миряне, но и духовные ищут присоединения к православию и обличают письменно римскую лесть.

Так в католичестве, тоже и в протестанстве. Англия давно уже обратилась к России в лице своих пюизеитов, и собирает многолюдные митинги по предмету соединения Церквей; примас Шотландии посещал Россию, чтобы ознакомиться с ее Церковью; американские епископы соборно к нам писали о возможном соединении, хотя ни те, ни другие еще не постигают, что истинное общение может быть только в единстве догматов; но уже есть благое начало и сего довольно для возможного успеха, хотя бы и в отдаленном будущем. В то время как Рим коснеет в своих заблуждениях, православие Восточной Церкви, внезапно просияло для всего Запада ярким светом и всех к себе влечет; к ней можно отнести ныне пророческое слово: «будет в последнее время явлена гора Господня, и дом Божий наверху горы, и пойдут народы многие и рекут: приидите и взыдем на гору Господню, в дом Бога Иаковлева, и возвестит нам путь свой, и пойдем по нем» (Ис.2:2,3)

Не должны ли и мы, со своей стороны, тем крепче держаться нашего древнего православия и тщательно изучать его, и ревностно охранять от всяких нововведений внутренних и внешних, чтобы нам быть вполне достойными того высокого призвания, которое так неожиданно нам открылось, ибо на нас устремлены взоры не только Запада, но и Востока? Церковь Русская представляется между ними как бы посредницей в надежде на будущее желанное умиротворение, и не напрасно мы ежедневно молимся на литургии: «о мире всего мира и благостоянии святых Божиих Церквей и соединении всех».

Киев 19 Августа 1871 г.

Письма о православии, ныне издаваемые, были отчасти помещаемы в духовных журналах, а некоторые из них и на французском языке, но никогда вместе не составляли ничего целого. Вот почему я пожелал собрать их в одну книгу, которая может иметь свою полноту и пользу, так как все сии письма, хотя и разнообразные по времени и содержанию, направлены, однако, к той же цели: к защите православия от неправильных нареканий, а также и к объяснению его догматов для иноверцев ищущих истины.

Мое «Слово Кафолического православия Римскому католичеству», написанное для удержания в недрах родной Церкви одного приятеля, увлеченного лестью иезуитскою, было первою виною сих писем. Уклонившийся от веры предков похвалялся: что это мое слово еще более укрепило его в новом исповедании латинском, равно как и другая моя книга «Правда Вселенской Церкви» послужила, будто бы, к утверждению в догматах Римских иного отступника нашего. Это было напечатано даже во французском журнале Ami de la religion, и бывший митрополит всех Римских церквей в России Головинский, самодовольно указал мне на этот листок. Я отвечал ему: «что и сам весьма доволен, если приношу таким образом двойную пользу обеим Церквам, одним и тем же словом утверждая и своих и его единоверцев». Мои обличения против укорительных книг, издаваемых за границею нашими отступниками, которые не щадили родной Церкви, были в свое время напечатаны в трех книжках; Question religieuse d’Orient el d’Occident, и я их здесь не помещаю. Мне казалось, однако полезным повторить хотя некоторые из моих писем к изменившим, по неведению, вере отцов своих, и особенно те, которые обличают новые догматы Римские, провозглашенные на последнем мнимо-вселенском Соборе, столь не похожем на древние.

В то время, когда я вынужден был вести письменное словопрение с латинством, одна благочестивая особа, Баронесса Фридерикс, обратившаяся из протестантства в православие, просила меня объяснить ей некоторые догматы в новом исповедании, еще не вполне ей знакомом. Это было за несколько времени до моего вторичного путешествия в Иерусалим, и я поспешил, по мере моего разумения, изложить для нее на бумаге то, что было неоднократно предметом наших разговоров, дабы это могло послужить к ее утверждению, и даже продолжал переписку сию из Палестины. Рассуждение же о различии протестантства от истин православия, написано мною по желанию бывшего обер-прокурора графа Протасова, в простом, народном духе, для недавно обратившихся эстов и латышей, которым еще мало было доступно учение православное.

После моего возвращения из Иерусалима, странный случай побудил меня написать письмо о вере христианской магометанину, желавшему обрести истину. Однажды в доме благочестивой Т. Б. Потемкиной, встретился я с турецким дипломатом, который проявлял некоторое расположение к христианству. После обеда он отвел меня в сторону и сказал: «я слышал, что вам случилось обратить одного черкесского султана, из рода гиреев, не можете ли и мне несколько объяснить темные догматы вашей веры». Меня изумило такое слово магометанина и по его желанию я провел с ним несколько вечеров в духовной беседе, чтобы наставить, сколько можно было, на путь истины, но едва ли с успехом, потому что его более занимало житейское. Так как он должен был скоро оставить Россию, то я изложил для него на французском языке сообразно с понятиями человека, знающего один лишь Коран, в чем собственно состоит сущность веры Христовой, и это письмо я здесь прилагаю и в переводе.

Жизненный вопрос о сближении церкви Англиканской с Православною, который теперь волнует умы и в Англии, и в Америке, побудил меня написать небольшую статью о том: на каких только условиях можно думать, когда-либо, о соединении Церквей, так как и находился по сему предмету в переписке с одним ученым богословом Запада Овербеком, ныне уже принявшим православие. Я присоединил к сему, для большей ясности, и мой ответ на исповедание веры английского диакона Пальмера, которое он заявил при своем переходе в Римскую церковь, после многолетнего колебания между тремя исповеданиями.

Не нахожу излишним приложить в заключение моей книги и те письма, которые я писал к некоторым из моих знакомых, против спиритизма, так как, к сожалению, новое сие мудрование начало колебать умы в обеих столицах. Отклоняясь от истины православия, они, по своему неведению, мечтали обрести чистую веру и нравственное учение в одном лишь спиритизме, и увлеклись евангельскими текстами, неправильно применяемыми в обольстительных творениях Кардека.

Во главе же моей книги поставил я пять писем, собственно о православии, быть может не бесполезных для тех из православных, которые хотя и не отступали от истины его догматов, но не обращали однако необходимого внимания на внешнюю его сторону, почитая ее безразличною, при внутреннем убеждении в основных истинах веры. Я бы весьма желал, чтобы при заключении моего церковно-литературного поприща, письма сии о православии могли послужить как бы продолжением моих первых писем о богослужении, и которые были так благосклонно приняты при моем вступлении на это поприще.

Сын человеческий пришед убо обрящет ли си веру на земли, т. е. Господь Иисус Христос, пришедши во второй раз на землю, найдет ли здесь веру в Его Божественное учение, преподанное Им во время первого пришествия? (Лк.18:8). Не грустно ли такое предречение Сына человеческого еще прежде, нежели он оставил землю? – Он еще только полагает основание своей вере, еще она не проповедана в концы вселенной его апостолами, – и уже предвидит, что едва ли у многих найдет ее, когда опять приидет на землю во славе Отчей, как Сын Божий!

Что же удивляться нынешнему безверию, столь ясно предсказанному, которое подобно потоку разливается по Вселенной, как некогда потоком разливалась и самая вера? Но если так видимо начинает исполняться сие предсказание Начальника веры и Совершителя Иисуса, то необходимо вспомнить и те знаменательные слова Господни, за которыми следует столь неутешительное его пророчество: «Бог не защитит ли избранных своих, вопиющих к нему день и ночь, хотя и медлит защищать их? Я вам сказываю что подаст им отмщение вскоре. Но Сын человеческий, пришедши, найдет ли веру на земле?» (Лк.18:7,8).

Отчего же такое оскудение веры, можно сказать, на конце веков, когда она уже проповедана во всех концах вселенной самое сие событие, чрез осмнадцать столетий, может служить достаточным для нее свидетельством? Почему паства Христова, собранная от всех племен добрым Пастырем, ценою Его Крови, стремится ныне выйти из спасительной ограды, какую поставил он для ее охранения и которая есть его Церковь? Не от того ли же духа самообольщения, от которого пали и родоначальники наши, возмечтавшие о себе, что они могут нарушить Божественную заповедь, для того, чтобы сделаться сами яко боги, и разуметь доброе и лукавое, по суетному своему мудрованию?

Много восставало ересей, от самого начала христианства, почти на все его основные догматы, и каждая из них была отражаема мечом слова Божия и соборною властью Церкви. Но теперь, без всякой видимой ереси, без словопрения против какого-либо из догматов, как самый утонченный яд, проникающий во внутреннюю утробу, как невидимый червь, подтачивающий корень развесистого древа, – опаснейшее из всех заблуждений колеблет основание Церкви. Не касаясь ее догматов, оно отвергает значение, святость и все права самой Церкви, а чрез то ускользает от всех ее спасительных обличений; оно смотрит на Церковь только со стороны исторического ее существования, не признавая, что в ней собственно заключается жизненное начало всего христианства.

Что разумеется в нашем современном обществе, особенно в светском кругу, под именем Церкви? Неужели одни лишь стены храма, в коем совершается богослужение и который безотчетно посещают во дни празднеств люди, может быть и благочестивые, по расположению их сердца, но часто без сознания о том, что пред ними совершается во святыни храма? Вот почему, называющие себя православными, готовы безразлично идти и в костел, и в кирху, с таким же усердием, как и в церковь; а в последнее время нередко случалось, что в высокоторжественные дни, все гражданское и военное начальство, после Божественной литургии в православном соборе, присутствовало на молебствии и в еврейской синагоге, или в магометанской мечети. «Не все ли равно, где молиться, и не везде ли один Бог?», говорят нам сии космополиты по вере, не ведая сами что творят.

Церковь, по их понятиям, есть только политическое учреждение, необходимое для народа и отчасти для государственного единства; но все исповедания для них равны, даже и не христианские, потому что сами они равнодушны к вере, довольствуясь тем, что привыкли называть нравственною ее стороною. С Пилатовым равнодушием и они готовы спросить: «что есть истина?» – подобно Пилату, не ожидая себе ответа; а между тем, от них слышатся иногда решительные приговоры о делах церковных.

Таким образом, почти совершенно утратилось в обществе первобытное ясное понятие о Церкви, как о едином теле Христовом, коего все члены, под руководством своих пастырей, должны быть соединены духом во едином Спасителе Иисусе Христе. Убеждение сие всасываемое, можно сказать, с молоком матери, у наших дедов и отцов, было необходимо связано с непременным соблюдением всех правил и обрядов Церкви, без коих не может существовать ее целость.

Куда же влечет нас такое опасное направление? Мало-помалу проникает оно из так называемых образованных, хотя и не просвещенных верою, классов общества, в нижние его слои, которые еще питают теплое безотчетное чувство веры, но готовы, однако принять, вместе с образованием внешним, и горькие плоды его. Исход самый печальный, ибо если потрясены будут в основании сии коренные начала, то что может произойти из такого хаоса неверия и невежества, совокупленных вместе? Не столько страшен внешний упадок Церкви, которая основана на таком твердом камне, по обетованию ее Божественного Главы, что никогда не может пасть, – сколько страшно нравственное падение самого общества, если оно утратит свое духовное начало; одна только религия, по самому значению сего слова, выражающему союз, может служить прочною связью всякому обществу.

Но от чего происходит такое убийственное охлаждение к Церкви в высших слоях общества? Грустно сознаться, что причиною тому наше воспитание общественное, которое в нынешнее время охватило почти всю Россию, – заменив воспитание семейное и следственно более или менее церковное, потому что Церковь есть одно большое семейство, составленное из малых семей. Доколе существует это патриархальное начало – тверда и сама вера, так как она основана на любви. Когда же, взамен теплых семейных уз, все подходит под один холодный уровень нынешней школы, как бы невольно остывает и сердце юных питомцев.

Тягостное чувство предстоящей опасности внушает мне мысль, по мере слабых моих сил и крайнего разумения, коснуться сего предмета в письмах, чтобы хотя несколько прояснить в нашем светском кругу понятие о Церкви, которое стирается из нашего сердца, по непростительному равнодушию к тому, что мы привыкли почитать в обществе за одну лишь внешнюю и бесполезную обстановку. Но посреди нынешнего хаоса мыслей и чувств будет ли доступен слуху тихий голос вразумления? – Бывали на Руси и воинские и гражданские бури, бушевавшие по нескольку лет, и, однако, было все твердо, потому что стояло на прочных основаниях веры; ныне же, по слову апостола, когда все говорят: мир и утверждение, наступают признаки всегубительства (1Фес.5:3). Пламя вещественных пожаров угасает; но что оно в сравнении с тем разгаром страстей и вольнодумства, которые давно уже тлели и внезапно вспыхнули на всем пространстве родной земли нашей?

«Мы русские, мы православные!» часто говорят люди, по-видимому, одушевленные патриотическим чувством, – и, казалось бы, как не порадоваться такому излиянию русского народного чувства, которым должен гордиться каждый из соотечественников наших? Но разберем поближе эти чувства и речи, вникнем во внутренний их смысл, и может быть, если применим их к нашим действиям, то придется нам более скорбеть, нежели радоваться, от того что вынуждены будем сознаться, что мы сами еще не довольно разумеем почему так себя величаем.

Что мы истые русские по крови и по чувству, это не подлежит никакому сомнению. Но действительно ли мы православны и до какой степени наше православие связано с чувством народности? – это еще требует внимательного обсуждения, и может быть, недостаток в нас истинного православия будет бросать неблагоприятную тень и на нашу народность. Называя себя так решительно православными, давали ли мы себе хоть однажды труд – разъяснить для самих себя значение слова православный – откуда оно происходит?

Право-славить – означает правильно воздавать хвалу Богу. Но хотя бы мы и были исполнены искренней любви и благоговения к своему Создателю, может ли, однако, бренная тварь, из глубины своего ничтожества сама собою уразуметь, каким образом прославлять Бога достойно его недоступного величия, если бы сам Он тому не научил нас чрез Божественное откровение? Правильное же прославление в том собственно и состоит, чтобы мы искренно и сознательно, не только сердцем и умом, но и словом и делами, воздавали хвалу Богу, Творцу и Спасителю нашему, – и не иначе, как сам он научил нас это совершать.

Но где же, кроме как в святой Церкви, мы можем научиться тому истинному богопочтению, которое заповедано самим Господом во время видимого пребывания его на земле, и передано св. апостолами векам и народам? Есть ли, вне Церкви, – иной какой-либо верный блюститель всего, что нам заповедал Господь, и в Богодухновенном Писании и в Священном Предании, которые чрез столько веков сохранились для нас в лоне Церкви, как бы в некоей драгоценной сокровищнице? И можем ли мы, вопреки ее священных правил, заповедей и уставов, право славить Господа, ее Божественного Главу, который обещал нам, что и врата адовы не одолеют его Церкви? Итак, православным поистине может назваться только верный сын Церкви, т. е. послушный исполнитель того, что она нам заповедует именем Христовым; ибо, как говорит апостол Павел, «никто не может положить иного основания кроме положенного, которое есть сам Иисус Христос» (1Кор.3:11). Нарушать же произвольно и самонадеянно все ее уставы и тем выходить из ее спасительной ограды – не есть ли, уже само по себе, отрицание и отсутствие в нас православия?

Вот почему то, что для людей самоуверенных в светском своем образовании (хотя и совершенно несведущих во всем, что только касается Церкви, ее догматов, обрядов и даже истории), кажется излишним или маловажным – все это имеет глубокое значение и цену для тех, которые не превозносясь своим мирским знанием, смиренно подчиняют себя игу церковному. Они видят в нем не какое-либо тяжкое бремя, но благое и спасительное руководство, данное им для того, чтобы не сбиться с правого пути; они знают что этот путь верно указан им Церковью, которая руководит их день за днем с заботливостью матери, чрез все течение их жизни, премудрою обстановкою ее назидательных обрядов, постов и молитвословий. Как послушные дети следуют они заповеданною им стезею и безопасно доходят до мирного пристанища, где престает все житейское, и то, что представлялось им здесь как бы в зерцале, открывается для них уже в полном свете на небесах. Оттого-то люди с таким духовным направлением бывают гораздо более приготовлены в последние минуты их жизни к переходу в вечность, нежели все выспренние философы, объяснявшие себе, по суетному своему мудрованию, задачу и всю практику земной жизни без связи ее с небом и вечностию.

До сих пор мы смотрели на вопрос о православии, только со стороны духовной и церковной, взглянем на него и со стороны гражданской, т. е, до какой степени связан он с русскою народною жизнью, и может ли человек, не вполне православный, назваться вполне русским? Но вы скажете: «не слишком ли уже пристрастно такое суждение?» Вникнем и рассудим хладнокровно.

Что, если не религия, может служить связью в обществе между разнородными ее членами? Ибо в ней собственно вся духовная его жизнь: это есть душа тела. Почему же видим мы на Руси, что, несмотря на разность средств и положения, купечество, даже самое богатое, гораздо ближе не только к духовенству, но и к низшим слоям народа, нежели наше дворянство, даже самое мелкое и часто во всем нуждающееся? – Потому, что наш чиновный класс, чрез внешнее свое образование и направление мыслей, идет уже более ста лет совершенно по иной дороге, чем народ, хотя и высказывает к нему свою симпатию; это как бы две совершенно разные стихии в одном государстве, несродные между собою никакими воспоминаниями, ни историческими, ни церковными; это как бы два совершенно разных исповедания веры, хотя и одинаково называемые православными.

Простой русский человек, по крайней мере, так бывало прежде, пока дурные примеры не возымели своего вредного влияния, хотя и предается неприличному разгулу на святках, или на масленице, однако же не забывает церкви, и, одумавшись, усердно посещает в праздник и под праздник церковную службу. Вот наступает Великий пост – и русский человек входит опять в нравственную свою колею, потому что самая перемена пищи и обряды богослужения напоминают ему, что в церкви совершается нечто высокое, призывающее нас к покаянию; он желает достойно встретить Св. Пасху – торжество искупления всего человечества. Простой народ хотя и не может себе иногда объяснить всего таинственного смысла чтений и обрядов, совершающихся перед его глазами, но он благоговейно следит за ними и неприметно доходит до светлого праздника, внутренне очищенный молитвою и говением.

Какой же пример подают ему в столицах и других больших городах люди, называемые образованными? – Едва лишь некоторые, как бы из милости и то с большим ропотом и нетерпением, соблюдают первую Великую Седмицу поста, не следя, однако, за ее назидательными службами и, особенно, за великим каноном покаяния; прочие же продолжают обычный свой образ жизни к крайнему соблазну ближайших своих домочадцев, которые невольно заимствуют от них, как от людей более просвещенных, столь пагубный обычай – нарушать пост и прочие постановления Церкви. Но Великий пост совести и приличия ради, хотя несколько еще охраняется от шума светских увеселений, которые, однако, начинают и в него проникать. А другие посты? Не только уже никто в светском кругу их не соблюдает, но даже и не знает о их существовании, и называющие себя русскими спрашивают у русского простого человека, видя его постящимся – «какой теперь пост?» Не оскорбительно ли это и для христианского и для народного чувства? Многим также и на мысль не приходит, что среда есть память предания, а пятница память распятия Господа, и что поэтому Церковь чтит их особенным постом, а чрез это еженедельно напоминает нам о нашем искуплении, которое она еженедельно же празднует через воскресную Всенощную и Литургию. Все это должен бы знать, помнить и исполнять всякий православный русский человек. Но у нас, в так называемом большом свете, (где едва ли не более всего духовного мрака), завелся с некоторого времени неблагоговейный обычай – именно под праздник или воскресный день, совершать свои суетные увеселения, как бы нарочно для того, чтобы лишить самих себя и приближенных домочадцев возможности присутствовать при Божественной службе. Разве такое явное нарушение церковных уставов не есть вместе оскорбление и для православного христианского государства? Разве от этого не происходит развращение нравов, т. е. причина падения политических обществ?

Коснусь теперь воспоминаний отечественных, чтобы доказать величающим себя русскими, до какой степени они действительно могут так называть себя. Положим, что убеждения веры есть дело совести, и что соблюдение церковных молитв, постов и обрядов, следует предоставить на добрую волю каждого. «Дома можно еще лучше молиться, чем в церкви», говорят эти русские космополиты, хотя едва ли молятся они и дома, если жертвуют лучшими часами молитвы пустым увеселениям. Но этим русским по имени людям чужда вся церковно-отечественная история наша, все великие события ее и те славные деятели, которые в свое время спасли и прославили Русскую землю, и потому взаимно ею прославляются ныне в ликах святых. Что для них Сергий, двинувший донского героя против Мамая? Что святитель Алексий, охранивший Русь от Орды? Что им и другие великие подвижники, имена коих и благодеяния трудно было бы здесь исчислить? Когда Церковь совершает осенью молитвы по усопшим в так называемую родительскую Димитриеву субботу, знают ли наши образованные патриоты, что это на память Мамаева побоища? И не идут ли они врознь с народом, предаваясь забавам, когда он молится о давно усопших соотечественниках, некогда спасших святую Русь. Или когда в день Усекновения главы св. Иоанна Предтечи, совершается Церковью вселенская панихида о всех, на брани за веру и отечество живот свой положивших, многие ли, даже из православных живых воинов высшего ранга, приходят в церковь помолиться за почивших своих братий? Кто же более любит отечество: Церковь ли, или непокорные чада ее, чуждающиеся ее патриотических молитв? Знают ли они, например, что так называемый праздник Казанской Божией Матери в октябре, есть память освобождения Руси князем Пожарским от ляхов при сопутствии сей чудотворной иконы? Да и все крестные ходы во дни праздников в честь Владимирской, Смоленской, Донской и других икон Божией Матери, ходы, которыми так богата первопрестольная столица, учреждены в память великих отечественных событий, дабы незабвенны были они последующим родам: это неумирающая летопись в лицах, которая лучше всякой рукописной переходит из рода в род. И кто же ценит такую патриотическую заботу Церкви об отечественной истории? Кто в них участвует? – народ и полиция, а мнимые русские патриоты в это время еще спят.

Но может быть они скажут, что это уже давние события, и потому забыты, хотя, кажется, история отечественная должна жить в сердце каждого из сынов отечества. Но вот воспоминание еще более свежее: это крестный ход в октябре кругом Кремля со всею святынею столицы, на память изгнания французов в 1812 году. Кто же тут бывает, кроме народа? Весьма недавно стали опять являться на этом ходе власти гражданские, которые в течение многих лет, казалось, совсем его забыли. Так постепенно все родное забывается, и мы добровольно расстаемся со своим дорогим минувшим, которое старается увековечить у нас Церковь, живым своим словом и действием. Многие ли из русских, странствующих за границею, чтобы восхищаться благословением папским Urbi et Orbi, с балкона Ватиканского, многие ли видели у себя, в родной столице, всенародное крестное осенение митрополитом с лобного места, осенение, которое так величественно и в сущности лучше Римского?

Приведенных примеров, кажется достаточно, чтобы доказать, до какой степени люди, чуждающиеся обрядов и преданий православия, сами того не замечая, делаются чуждыми и всей народной жизни своего отечества, ибо между ними прервана религиозная связь.

«Христос моя сила», поет святая Церковь. И действительно, вся сила ее в одном лишь Господе Иисусе Христе, который, по слову другой церковной песни, есть вместе и «Бог ея и радование». Не удивительно ли, однако, что это спасительное имя, непрестанно призываемое во всех богослужениях устами Церкви, и потому весьма близкое для сердца всех ее членов, вовсе почти не слышится в мире, т. е. в большом свете, хотя по слову апостола: «нет другого имени под небесами, чрез которое можно бы спастися» (Деян.4:12). Вы слышите очень часто в обществе бессознательные возгласы к Богу или чаще – к небу, (если речь идет на французском языке), но редко слышится призывание святого имени единого Ходатая, или посредника между Богом и человеками, Богочеловека Иисуса Христа, чрез которого только и может быть нам доступно милосердие Божие. Такое странное и произвольное отчуждение сего священного имени, не есть ли тайная существенная причина того бессознательного язычества, в коем, неведомо для себя самого, коснеет мир, – христианский только по внешности?

Отчего же происходит это отчуждение, не вызванное, однако, никаким внешним или внутренним побуждением, ибо кажется повсюду процветает христианство: по крайней мере – по наружности? – В самых словах церковной песни, выше нами приведенных, мы находим сему объяснение. Там сказано: «Христос моя сила», поет честная Церковь; следственно, кто чуждается Церкви, – чуждается и спасительного имени Христова, ибо только чрез посредство Церкви познается Христос, как равномерно только чрез Христа познается Бог, по собственному слову нашего Искупителя: «никто же знает Отца, токмо Сын и ему же аще волит Сын открыти» (Мф.11:27). Где, кроме как в лоне Церкви, можно почерпнуть чистое понятие о тайне воплощения Сына Божия для нашего искупления? И где, кроме как в ее спасительных Таинствах, можем мы усвоить себе плоды сего искупления? Где же, наконец, если не в самом ее богослужении, можем мы яснее изучать и ежедневно напоминать себе все священные догматы, необходимые для нашего спасения?

Но так ли бывает в мире? Не разошелся ли он совершенно с Церковью во всех путях своих, так что между ними, по слову евангельскому: «пропасть велика утвердися?» (Лк.16:26) Неужели часовое, иногда бессознательное, присутствие при Божественной литургии, и то лишь однажды в неделю после всех шестидневных мирских развлечений, может служить достаточною связью с Церковью, когда самовольно нарушаются на каждом шагу все ее неотменимые заповеди и установления? Не явное ли это протестантство, т. е. своего рода протест против Церкви и всех ее уставов, под одной лишь благовидною личиною православия? И не гораздо ли логичнее такого бледного православия – самое протестантство, которое уже прямо и сознательно отвергает в своем исповедании веры то, что мы еще не смеем отринуть словами, хотя и вполне уже отвергли на самом деле?

Тем и опасно такое протестантство, как я уже сказал в первом письме, что оно, будто бы, не касаясь догматов веры, подкапывает основание самой Церкви, которою только и держатся все догматы. А этот широкий путь ведет гораздо дальше, нежели предполагает наше равнодушие: он ведет прямо к рационализму и язычеству, под формою пантеизма, – чему уже мы видим разительные примеры на Западе. Философствующая Германия сама испугалась этой бездны, на край которой привело ее все отрицающее протестантство; она ищет удержаться хотя бы на этом краю и, своими человеческими умствованиями, создать себе какую-либо новую систему веры. Более практические Англия и Америка ищут себе спасительных объятий Церкви Восточной, чтобы не погибнуть в потоке неверия и нового язычества. Мы же всегда запоздалые подражатели того, что давно миновалось на Западе, бессознательно стремимся на гибельный путь, ими оставляемый, бежим из лона той единственной Церкви, которой неколебимое православие невольно должен был сознать и самый Запад, столь долго его чуждавшийся.

Но скажут новейшие пререкатели: «мы не отвергаем Церкви, мы только не хотим исполнять некоторые ее уставы, для нас стеснительные, потому что они – изобретение человеческое». Но не то же ли говорят и настоящие протестанты? Пусть же и наши будут искреннее в явном исповедании своей веры, не прикрываясь одной личиною православия. «Это лишь уставы человеческие, говорят они, ибо, что такое были и самые Соборы, их предписавшие, как не собрания людей, бывших иногда под влиянием современных обстоятельств и побуждений?» Однако епископы, заседавшие на сих Соборах, были преемники апостолов, о которых сказал Господь: «слушаяй вас Мене слушает, и отметаяйся вас Мене отметается» (Лк.10:16). Зачем же так чуждаться человеческого, если и сам Господь, чтобы вразумить нас и сделаться нам доступным, принял на себя образ человеческий? Мы не могли бы вынести славы Его Божества; и потому он снисшел к немощи человеческой и Божественные истины возвестил людям, как Богочеловек, сам и чрез подобных нам человеков.

И что же называют они мудрованием человеческим? – Заповеди о молитве и посте, богослужебные обряды, частое сообщение Таинств, одним словом все то, что служит необходимою связью между Богом и людьми, что и составляет собственно сущность внутреннего быта Церкви. Но разве может существовать какое-либо благоустроенное общество без внутренних и внешних порядков или законов, которые не могут быть безнаказанно нарушаемы? Может ли существовать и воинский строй без строгой дисциплины, и если она будет нарушена, не упадет ли духом самое войско? Если бы кто из служащих в различных полках не захотел исполнять ежедневно выдаваемые там приказы, находя их несоответствующими своим домашним привычкам, то было ли бы ему дозволено оставаться в полку и носить его мундир, которым он столь явно пренебрегает?

Отчего же люди, которые так строго требовательны в отношении к военной дисциплине и гражданским законам, до такой степени снисходительны к нарушению уставов той Церкви, к коей они принадлежат по своему рождению? – Они находят, что совершенно все равно – исполнять или не исполнять эти уставы, как будто не страдает от сего тело церковное и не угрожает опасность духовная самому обществу, чрез такое растление древних коренных обычаев и общественных нравов! Горьки бывают плоды такого безначалия, но, к сожалению, они обнаруживаются уже поздно, когда все клонится к распадению.

Вот почему, доколе еще есть время, необходимо обратить строгое внимание на соблюдение дисциплины церковной и на уважение священных уставов; нельзя дозволить нарушать их произвольно, на каждом шагу, суетными увеселениями, которые вторгаются в заповедные часы молитвы, к общему соблазну. Посты, освященные Церковью, и ее благочестивые обряды тесно связаны с общественным и домашним бытом русского народа; они не должны быть пренебрегаемы в семейном кругу, а наипаче при общественном воспитании, от которого зависит нравственность всей жизни целого поколения; из этих школ выходят деятели на общественное поприще по всем отраслям государственной службы. «Верный в малом и в великом будет верен» (Лк.16:10), по слову евангельскому, и наоборот.

К сожалению, мы видим совершенно противное в наших учебных заведениях. Дети, особенно бедных родителей, привыкшие благоговейно соблюдать все праздники и посты, при самом своем вступлении в некоторые школы, приучаются пренебрегать всем этим и как бы осуждать самую веру своих родителей, почитая себя уже образованнее их. Несмотря на то, что в преподаваемом детям катехизисе их учат: что в Церкви православной положены четыре поста, кроме среды и пятницы, – в то же время открыто и безнаказанно нарушают их. Какое же уважение они могут питать к Церкви, и какую веру в ее высокие догматы, не всегда им доступные, если в таких простых заповедях, каковы посты, пред лицом самого преподающего им священнослужителя, они в столь ранние годы приучаются уже смело противоречить на самом деле тому, чему он их учит?

Каково бывает молодым питомцам наших сел, привыкших с детства уважать предания отеческие, когда при поступлении их на службу первое, что они видят, – это нарушение дисциплины церковной в отношении к посту, при строгом в то же время исполнении дисциплины воинской? Первую они с детства привыкли почитать учреждением Божественным, – и, однако, она нарушается; во второй видят только учреждение человеческое, а между тем, все строго обязаны ее соблюдать. Что же удивительного, если в них притупляется сначала чувство веры, а потом и чувство нравственного долга? Внешняя дисциплина и грамотность, без хороших книг и руководителей, ничему не научат. Странно видеть, как совершенно по произволу, в одном общественном учреждении соблюдается пост, а в другом нет, как вещь маловажная; мирские люди присваивают себе право обсуждать заповеди церковные. Случаются, однако, такие подвижники, которые, несмотря на все утомление своей службы, строго соблюдают предание отеческое: но таких очень мало. Какой же пример, по окончании своей службы, принесут они в родные свои семьи, отвыкнув и от поста и от церковной службы? А между тем, уставами Церкви держится православие на Руси, как основание русской народности, и с ослаблением его потрясаются основы русского быта, нераздельного с православием.

С самого детства мы изучаем наизусть десять заповедей Господних вместе с основными молитвами и Символом веры, и почитаем их обязательными для нас в отношении к Богу и ближним. Но нам редко говорят о так называемых церковных заповедях, о необходимом посещении храма в воскресные и праздничные дни, о ненарушимом соблюдении четырех постов, также среды и пятка, и обязательном говении, как это делали и первые христиане, не только в четыредесятницу, но и во все посты.

О, если бы мы держались Церкви, хотя бы, сначала только по внешности: какого верного обрели бы в ней руководителя на каждый день и на все течение нашей жизни! Одно ее богослужение есть уже высшая догматика и нравственное богословие: так все в нем соображено и согласуется с потребностями нашей духовной жизни, во всей ее полноте; и оттого мы видим простолюдинов, не знающих даже грамоты, а только ежедневно посещающих церковь, которые лучше и более практически знают догматы и уставы православия, нежели люди, получившие светское образование с опущением церковной практики.

Рассмотрим, хотя вкратце, полный круг богослужения церковного, начиная с будней. На самом рассвете ударяют в колокол и Церковь уже зовет нас к себе. Хотя почти никто не внемлет ее зову, в объятиях сна или среди житейских забот и увеселений, но она продолжает стучать в дверь нашего сердца, в надежде, что возбудит к молитве хотя кого-либо из нерадивых; – и вот едва являются в храм несколько старушек и благочестивых простолюдинов. А между тем, несмотря на такое невнимание к молитве, во всех городских приходских церквах совершается богослужение утреннее, по возможности полное, сокращаемое только по нужде. Тут повторяются все трогательные молитвы, составляющие основание христианской жизни; тут перечитывается, в течение недели, вся псалтырь Давидова, столь назидательная и утешительная для нашего сердца. Тут ежедневно воспоминаются, в умилительных канонах, подвиги святых, которых Церковь предлагает нам к подражанию.

Такова утреня, приготовляющая нас к Божественной литургии, которая, слава Богу, еще посещается некоторыми людьми почти ежедневно. Но как больно видеть иногда пустою церковь, когда совершается в ней Литургия, которая служит для нас воспоминанием искупительной жертвы Христовой! Некому иногда отозваться на мир, преподаваемый священнослужителем, нет даже и младенцев, чтобы приступить к Божественным Таинам по возглашению диакона: «со страхом Божиим и верою приступите!». Но тем не останавливается попечительная Церковь. Она продолжает, и на ранних и на поздних обеднях, возносить свои молитвы за живых и усопших, вынимая за них части на священном жертвеннике. Потом, в час вечерний, Церковь опять призывает к молитве, хотя немногих, которые еще идут на ее призывный колокол, в надежде, что, быть может, захотят некоторые заключить благочестиво день, проведенный ими в рассеянности житейской.

Каждый день седмицы посвящен какому-либо духовному воспоминанию, чтобы возбуждать в нас чувство благоговения. В понедельник Св. Церковь прославляет лики Ангелов, хранителей наших; во вторник Предтечу Крестителя Господня; среда посвящена преимущественно Матери Божией; четверг – прославлению св. апостолов и св. Николая чудотворца; пятница – воспоминанию искупительных страданий и Кресту Господню; в субботу ублажаются все святые, вошедшие в Царствие Божие, а вместе с тем молитвенно воспоминается в этот день и память с верою почивших в недрах Св. Церкви, требующих нашей молитвы. Но день воскресный, как собственно Господний, исключительно посвящен прославлению Воскресения Христова, дабы, чрез сие еженедельное воспоминание, мы чаще помышляли о нашем искуплении. Так все заботливо устроила премудрая Церковь, которая о нас печется, как мать о своих детях! Еще с вечера субботнего она уже начинает приготовлять нас к воскресному дню, торжественным служением всенощной, для того, чтобы мы лучше уразумели, какой это великий праздник для души христианской. Все вечерние стихиры воспевают нам Воскресение Христово. Если прилучится какой-либо иной праздник, или память великого угодника Божия, то изменяется по различным гласам самый напев, чтобы тем возбудить наше внимание и не смешивать одного воспоминания с другим. При чтении же канона на утрени, если это иногда и невнятно, то внятны самые возгласы: «слава, Господи, Воскресению твоему, или Кресту Твоему Честному; Пресвятая Богородице, спаси нас; святителю Христов, моли Бога о нас и проч.».. Евангелия же, в день воскресный, гласят всегда о Воскресении. С таким духовным приготовлением, если только кто хочет себя приготовить, можно встретить и провести этот великий день по-христиански.

Да и во все течение года, один праздник руководит нас к другому, напоминая нам события из жизни Христовой. Еще не умолкли одни радостные песни церковные о недавно бывшем торжестве, как уже слышатся другие, возвещающие нам иное близкое торжество, и таким образом, в их спасительном преемстве, молитвенно для нас протекает все церковное, а вместе и гражданское лето. Равным образом и четыре поста, в различные времена года, служат спасительным напоминовением о воздержании нашей греховной природы. Посты полезны даже в гигиеническом отношении, несмотря на все вопли врачей, ибо пост есть собственно уменьшение количества пищи и ее упрощение. Двукратная ее перемена в неделю, более простыми яствами, облегчает наш желудок, если только в них не ищут лакомства и пресыщения.

Все четыре поста служат нам преддверием великих торжеств Церкви. Рождественский, зимою, в продолжение шести недель зовет нас, гласом церковных гимнов, к Вифлеемской колыбели предвечного младенца, рождающегося ради нашего спасения; Петров пост, летом, возвещает нам о проповеди апостолов по вселенной, которые, прежде, нежели им рассеяться на сию божественную проповедь, приготовляли себя молитвою и постом для столь великого подвига, и посему этот пост достойно заключается праздником верховных и всех апостолов. С первого дня августа, с приближением осени, начинается краткий, но весьма важный пост в честь Матери Божией, приготовляющий нас молитвенно к созерцанию Ее благодатного Успения. Великая же Четыредесятница весною возводит нас, по духовным степеням покаяния, к торжеству из торжеств, к Светлой Пасхе, и до того проникнута духом умиления в своих чудных литургиях и канонах, что самое ожесточенное сердце может смягчиться, если только внимательно следит за ее богослужением. Страстная седмица, сама по себе, есть уже верх литургического совершенства; кажется не человеки, а только Ангелы могли принести с неба такое высокое по духу богослужение, которое живописует нам дивными чертами все искупительные страдания, смерть и погребение Богочеловека Спасителя нашего.

Такое духовное воспоминание и вместе с тем такое нравственное образование, просто и безмездно, предлагает нам Святая Церковь, мимо всякой школы, ежедневно, в тишине и святыне своих храмов, которые рассеяны ею повсюду, на всех распутьях человеческой жизни, чтобы уловить и извлечь нас, рыбарскими апостольскими, мрежами, из глубины моря житейского. Но мы уклоняемся от сего богомудрого учения, как некогда древний эллинский мир, в языческую мудрость суетной науки, не освящая ее светом веры Христовой; многовековая опытность Церкви становится для нас бесполезной, как бы во времена язычества, когда оно еще боролось с христианством. Система научная за системою, одна другую разрушающие, выковали для нас какое-то новое особенное учение, отличное от христианского по своему духу. Закон Божий входит в него будто бы только из приличия, как необходимое условие школы, без всякого к нему применения практики церковной; мы с детства научаемся быть христианами только раз в неделю, в час воскресной обедни, и еще однажды в год на два или три дня, во время нашего говенья. Во все же прочее время нет ничего общего в нашем обычном провождении времени с духом Св. Церкви; и если бы кто захотел прилежно следовать ее постановлениям, то на него смотрели бы с улыбкой, как на фарисея, или заклеймили бы его именем фанатика.

Так мы идем, хотя, казалось бы, и об руку с Церковью, но совершенно однако иным путем, который нигде, не сходится с ее священною стезею, хотя мы и величаем себя православными. Но горе такому православию! Оно более напоминает афинскую школу риторов и философов, нежели училище благочестия христианского, какое основали в свое время великие светильники Вселенской Церкви, нечуждавшиеся эллинской мудрости; напротив, они сами изучали ее в Афинах, подобно Великому Василию и Григорию Богослову, но покорили ее вполне духу Христову и пропитали ее всею полнотою церковной жизни – и в этом виде приспособили к обыденному употреблению своей паствы. Посему и возвысилось так быстро новое учение христианское над обветшавшим язычеством; ибо вся сила истинной веры была в практике церковной жизни, а не в суетных словопрениях школы.

Чувствует ли человек свое одиночество вне спасительной ограды Церкви, или уже светские развлечения до того им овладели, что всякое духовное чувство в нем притупилось? Страшно, однако, оставаться в таком одиночестве, когда нарушены все наши связи с иным высшим миром, олицетворяемым Церковью в ее Таинствах и непрестанных молитвословиях, и когда мы разобщились с теми, коим вверено, по их священному званию, раздаяние благодатных даров Божиих. Можно еще иногда на время вполне увлечься и забыться посреди обаяющей нас суеты временной жизни; но если случится неожиданная скорбь, – где искать утешения? «Брат не избавит, избавит ли человек»? (Пс.48:8) говорит опытный в делах жизни Псалмопевец. Тут наипаче почувствует сиротство свое рассеянный человек, если не бросится всею душою в материнские объятия Св. Церкви.

Однако и светские, самые рассеянные люди, невольно сталкиваются иногда с Церковью, если даже и избегают ее молитвословий: то будучи приглашаемы на крещение или на брак, то на погребальные службы; но равнодушие, с каким присутствуют они при совершении сих возвышенных священнодействий, достойно глубокого сожаления. Тяжко иногда видеть, с каким легкомыслием предстоят алтарю Божию сами вступающие в брак, в столь решительную для всей их жизни минуту; они смотрят на Таинство не более, как на простой обряд, для них необходимый ради светского приличия. Посему так легко и рождается, в понятиях у подобного рода людей, мысль о «гражданском браке», который им кажется более удобным, нежели церковное, обязательное и потому стеснительное для них действие. Страшно подумать, если когда-нибудь, из подражания темному Западу, этот антихристианский взгляд на таинство Брака, столь чуждый православию, будет искать себе законности в православном отечестве нашем, которое перестанет тогда быть православным!

Если есть связи семейные и связи общественные, которые поставляют человека в близкое отношение с родственными ему лицами, или с товарищами по службе, и он чрез это чувствует себя на более твердой почве, потому что имеет всегда помощь и защиту: – то как не чувствовать ему такой же духовной потребности ближайшего общения с Церковью? Не тяжело ли положение иностранца, который, без всяких связей и знакомств и даже при незнании языка, вдруг очутится на земле совершенно ему чуждой, не имея куда приклонить голову и где найти себе хотя малейшее участие в случае какой-либо беды или болезни?

Не в таком же ли положении, разумеется в смысле духовном, находится человек, который сделался совершенно чуждым Церкви, допуская союз с нею только в той мере, сколько сего требует светское приличие, чтобы признавали его крещеным человеком, хотя он вполне равнодушен ко всему внешнему и внутреннему быту Церкви? – Такое положение убийственно для всякого, кто только даст себе труд, хотя несколько о том размыслить, чтобы разрешить для самого себя самые жизненные вопросы нашего существования в мире. Однако сколь многие не хотят этим заняться и легко скользят, мыслию и сердцем, над такою неисследимою для них бездною!

Изумительно, до какой степени может дойти ожесточение в человеке от постоянной его рассеянности! Из всех богослужений, с которыми чаще всего поневоле встречаются люди светские, одни панихиды над родственными лицами, сильнее всего прочего, могли бы подействовать на их сердце и заставить вспомнить, что таже участь, такой же гроб, и их ожидает. Но и это впечатление только скользит по их душе, не оставляя следа. Посему, если и их самих постигнет какое-либо тяжкое семейное горе, то они вполне предаются отчаянию и, по слову апостола: «скорбят о своих умерших, как люди неимущие упования» (1Фес.4:13), т. е. язычники; они не ищут утешения в молитве, ибо церковная связь молитвы им неведома, а чрез то прервана у них и всякая связь с их присными, отошедшими в вечность. В этом случае они бессознательно следуют отчасти примеру протестантов, для которых смерть как бы разрывает уже все узы, кроме лишь одних сердечных воспоминаний; ибо цветы и пышные речи, какими окружают они гроб своих усопших, не могут заменить как для них, так и для усопших, теплой молитвы церковной; здесь в полном торжестве является преимущество православной Церкви над всеми прочими исповеданиями, ибо нигде с такою любовью не заботятся о присных по их кончине, как в лоне православия.

Несмотря, однако, на то духовное утешение и помощь, какие подает православная Церковь верным своим чадам и предлагает тем, которые только считаются в ее лоне, – многие из числа сих последних не разумеют и не ценят великих ее даров. Они даже не умеют правильно назвать своей веры; почетное имя католической, т. е. повсеместной, вселенской, дают вероисповеданию самых злых противников православия, а своей Церкви усвояют, вместо вселенства, одну только народность греческую и русскую, называя себя христианами греческой веры, как будто бы внешнее национальное имя может выражать внутреннее качество или достоинство исповедания, т. е. его православие и вселенство! – Что же мудреного после сего, если не умеющие даже назвать себя, как бы не помнящие своего родства с Церковью, так легко отвергают православие, утверждая, что все исповедания безразличны, и что в протестантстве особенно более разумного применения к жизни, потому что оно развязывает им руки для полной свободы действий, разрешая от трудных церковных обязанностей. Действительно, все посты и молитвословия, в праздники и накануне празднеств, ими уже отринуты, если не словом, то делом: как же им не признать более свойственным для них исповеданием такое, которое своим законом разрешает то, что они сами себе, без всякого закона, разрешили? Но в этой, по-видимому, разумной последовательности их саморазрешения, кроется гораздо более равнодушия к вере, нежели практической логики жизни, и это обличается весьма ясно в их последовательном суждении о прочих исповеданиях, даже и нехристианских, которые они находят неизменно обязательными для каждого, хотя сами позволяют себе не соблюдать православия.

Каждый человек, говорят они, должен оставаться в том исповедании, в котором он рожден, – будь он еврей, или магометанин, или даже язычник, ибо бесчестно менять веру своих отцов; и в этом они подают сами благой пример, ибо продолжают числиться православными, хотя на деле совершенные протестанты: т. е. они вне всякого исповедания по своему равнодушию к вере; от того так легко и судят о других, и не разумея: что такое христианство? – равняют его с иудейством, язычеством и магометанством, подобно как в новом учении спиритов соединяются все вероучения. Как же не хотят уразуметь эти самозваные богословы то противоречие, в которое невольно они впадают подобным умозаключением? – Разве одно и то же: прославлять Христа как Сына Божия, или отвергаться Его подобно евреям? – видеть в Нем единственный источник нашего искупления, или, подобно, магометанам, только благочестивого пророка, равного их законодателю, или даже вовсе не знать Его имени подобно язычникам? Как же выйти логически из столь явных противоречий? И не свидетельствует ли это, что такие мыслители сами не признают Христа за Сына Божия и потому так легко уступают свою веру неверующим в Его искупление? «От уст твоих сужду ти, рабе лукавый» (Лк.19:22), сказал Господь скрывшему данный ему талант.

Вот как далеко может завлекать незначительное сперва отступление от внешних заповедей православия, которое как легкое ярмо, возложенное на нас Церковью, дает нам необходимую опору, чтобы следовать ее благодатному учению, не отклоняясь ни вправо, ни влево от царского спасительного ее пути. Таким образом то, что представляется препоною для неопытного, служит, напротив того, пособием для испытавшего благодатную силу такой духовной помощи, где внешнее содействует внутреннему, как полезное орудие. Так все премудро устроила Cв. Церковь, не по своему произволу, но по свыше указанному ей образу, как, некогда боговидцу Моисею на горе Синайской! Блажен тот, кто с детства последует ее уставам, ибо чрез них обретет он силу духовную в возрасте мужества и твердое упование в преклонных годах, когда уже все будет гласить ему о приближении вечности.

Вы непременно требовали от меня, чтобы я изложил вам письменно беседу нашу о догмате Православной Церкви касательно чистилища, и вообще о состоянии душ по выходе их из сего мира, равно как и о молитве для них необходимой. Но знаете ли, что это целый трактат, и едва ли я в состоянии догматически его изложить. Иное дело отвечать на некоторые вопросы, более или менее важные, в искренней беседе; иное, с точностью определить, и еще письменно, мнение о предметах столь щекотливых, относящихся до мира невидимого. Вот почему наша общая мать, Православная Церковь, действовала в этом случае гораздо с большею осторожностью, нежели Римская, которая хотела исследовать, до крайних пределов, все загробные тайны и впала чрез то в заблуждение своего чистилища, слишком уже вещественного.

Не признавая имени и догмата такого чистилища, какое приемлется на Западе, мы не отрицаем однако некоего среднего состояния для некоторых душ, до последнего их суда, и напрасно думают протестанты, будто мы вовсе отвергаем предание о переходном, так сказать очистительном, состоянии души после ее отделения от тела; иначе, к чему бы служили молитвы о усопших? – Таким образом, не исследовав как должно вопроса, многие невольно приходят к неправильным заключениям, а это, к сожалению, случается у протестантов и в отношении предметов еще большей важности.

Один из величайших светильников Церкви Православной, Марк митрополит Ефесский, (которому конечно можно доверять, потому что это был самый твердый ее поборник на Флорентинском соборе) решительно говорит: что различие между догматом греческим и латинским, о чистилище, вовсе не так велико, как предполагают. Вот подлинные его слова: «латины исповедуют и в настоящем веке (т. е. до последнего суда) очистительный огонь, и для грядущего века иной огонь, который уже не будет чистительным, поскольку он вечный. Они исповедуют, во времени, очищение душ огнем и чрез то разрешение их от уз греховных таким образом, что душа, которая много согрешила, освобождается только после долгого мучения, тогда, как менее виновная разрешается скорее, с помощью церковных молитв. И так, латины признают и огнь временный и огнь вечный, и первый называют чистительным. Но греки, основываясь на словах Св. Писания, признают один лишь огонь, который будет вечным; однако они не отвергают и временного наказания душ, т. е. что души, обремененные грехами, проходят места мрака и плача, где они остаются некоторое время в томлении и наказании, будучи лишены Божественного света; но они очищаются, т. е. освобождаются от сих мрачных и плачевных мест, молитвами, приношением бескровной жертвы, милостынею за них, а не огнем».

Подивитесь глубокой мудрости православного догмата греков! Почему не признают они временного чистилища? – потому что до последнего суда, души, не будучи еще соединены с телами, не могут и подвергаться никакому действию на них огня. Но когда человек уже воскреснет, вместе с своим телом, в последний день, то он подвергнется тогда и полному наказанию, потому что к нравственным страданиям души присоединятся и жестокие мучения той вещественной части, которая вместе с душою составляла единое существо человека и с участием коей совершались все грехи. Мы знаем, что огонь сей будет вечный, по словам Писания, но не объясняем себе его свойства, равно как неизвестно и каковы будут свойства бессмертных наших тел.

Не излишним будет однако вспомнить, что называются пламенем и нравственные наши страсти, и мы действительно видим, что страстный человек тает как бы малым огнем до совершенного измождения своей плоти; а так как нет сомнения, что самые качества, или вернее сказать нравственные стихии нашей души, будут иметь действительное влияние на тело, в которое она облечется по воскресении: то должно предполагать, что душа, не очистившаяся от страстей, сообщит сию огненную стихию и своему несчастному телу, сколько бы ни было оно невещественным в сравнении с нынешними нашими телами. Не глубокая ли была мысль у древних – изображать душу в виде бабочки, рождающейся из гусеницы, потому что первобытное предание о воскресении сохранилось даже и во мраке язычества. Правильно называет Евангелие тьмою кромешною, т. е. тем мраком, который вне спасительного света Христова, состояние осужденных душ, ибо кроме огня внутреннего и внешнего, можно ли вообразить себе более ужасное наказание, как то, чтобы видеть пред собою свет, от которого добровольно мы отреклись, когда он готов был осиять нас? Не следует обвинять в несправедливости Божественную правду за то, что она вечно наказывает за временные грехи.

Посмотрите также, до какой степени осторожна Православная Церковь, и в дальнейшем своем определении среднего состояния душ умерших: она не определяет, подобно Западной, предела и числа дней очищения душ и не приписывает его собственной их деятельности, которая прекращается смертию; нет, она это относит единственно к молитвам и милостыням, которые совершаются ради их спасения. Мы не говорим подобно римлянам: «если отслужат столько-то литургий, на таком-то алтаре, то извлечется тем столько-то душ из чистилища, или сократятся на столько-то дней их мучения; нет, мы молимся просто, с полною верою в милосердие Божие, памятуя сии евангельские слова: «входя в дом, приветствуйте оный говоря: мир дому сему, и если дом будет достоин, то мир ваш приидет на него, если же не достоин, то мир ваш к вам возвратится» (Мф.10:12,13). Я хочу выразить этим текстом, что Церковь Православная не думает творить насилие Богу своими молитвами, которые, однако, не могут почитаться бесполезными, хотя бы они и не были на пользу тем умершим душам, которые отторглись добровольно от единства тела церковного; но, подобно как благословение апостолов к ним возвращалось, если люди не были его достойны, так равно и сии умиротворительные молитвы возвращаются Церкви в лоно ее милосердия.

Церковь наша приемлет, однако, если не догматически, то, по крайней мере, по преданию, нечто вроде чистилища, в минуту разлучения души от тела и в первые сорок дней после смерти, что называется на церковном языке мытарством. Название сие происходит от евангельского слова мытарь и выражает как бы некоторое взимание дани с души усопшего, рассчитывающейся по смерти за грехи, содеянные ею в жизни. Это есть тайный суд, предваряющий для каждого общий последний суд, на котором должна решиться наша судьба. Страшные же сии мытари, ожидающие нас при исходе, суть злые ангелы, враждебные советники наши во время жизни, которые приходят взимать с нас дань за свои дурные советы, если по несчастию мы им следовали; и горе грешной душе, если добрые ее хранители Ангелы не отразят сих обличающих духов и не противопоставят каждому из их обвинений какое-либо доброе дело усопшего. Вот почему все молитвы, при исходе души, преисполнены одною мыслию – о ее избавлении от страшной дани сим нечистым мытарям.

Знаю, что мир протестантский, по духу житейской мудрости, с улыбкою смотрит на легковерие наше к подобным преданиям, которые почитает за суеверие; но если бы сами протестанты хотели быть более последовательными в своих собственных верованиях, то они приложили бы более веры и сим загробным истинам. Все Евангелие не исполнено ли рассказами о духах лукавых, терзающих одержимого ими человека, которые изгоняются единственно постом, заклинаниями и молитвами? Сатана не просит ли у самого Господа «сеять собственных учеников его как пшеницу»? (Лк.22:31) Апостол Петр не предупреждает ли нас: «что противник наш, диавол, ходит как рыкающий лев, ищущий кого-либо поглотить?» (1Пет.5:8) и апостол Павел не выражается ли весьма ясно в послании к Ефесеям: «что наша брань не с плотию и кровию, но с начальниками и властями, и с мироправителями тьмы века сего, с духами злобы поднебесными»? (Еф.6:12) Что же тут удивительного или противного здравому смыслу, если Церковь нас предупреждает, что при выходе из сего вещественного мира и с разрешением от нашей грубой плоти, враги наши, которые были нам столь пагубны посредством самой сей плоти, первые нападут на нас в воздушных пространствах, где они рассеяны, по словам Св. Писания, как львы, готовые нас поглотить, без спасительного покрова наших Ангелов Хранителей? Как мироправители тьмы века сего, который мы покидаем, они потребуют от нас, при нашем исходе из него, верного отчета во всех наших действиях, совершенных по их внушению: это невольная дань, которую мы платим сим неумолимым мытарям за то, что слишком им служили в здешнем мире, вместо того чтобы быть верными служителями Господа, пред Коим они с трепетом восклицали, при Его явлении на земле:«что нам и тебе, Иисусе Сыне Божий? Ты пришел сюда прежде времени нас мучить». (Мф.8:29).

Если после сего вы меня спросите: что означают сорокадневные молитвы за усопших? – я вам буду отвечать: что это также по Преданию, потому что число 40 неоднократно повторяется в Библии, как нечто полное и весьма знаменательное. Сам Господь наш провел 40 дней в пустыне, искушаемый диаволом; после же славного своего Воскресения Он пробыл также 40 дней на земле, до своего Вознесения. Что же касается до Предания, то я приведу вам весьма замечательный отрывок из творений святого Василия Великого, учителя Вселенской Церкви IV века. Вот что он говорит в 27 главе своей книги о Духе Святом: «из догматов и заповедей, соблюдаемых Церковию, иные обретаются в учении, изложенном в Святом Писании, а другие таинственно дошли до нас чрез апостольское предание, но и те и другие имеют одинаковую силу для благочестия и никто не отвергает последних, если он только сведущ в церковных постановлениях». – Не напрасно св. апостол Павел внушает Солунянам «быть твердыми и сохранять предания, которым научились словом его, или писанием» (2Фес.2:15). – «Ибо если бы мы вздумали отвергать неположенные в Писании обычаи, как не имеющие большой силы, то неприметным образом исказили бы самое главное в Евангелии, или лучше сказать, обратили бы самую проповедь в пустое имя. Напомню здесь в начале, для примера, о вещах самых обыкновенных. Кто письменно научил возложивших упование свое на имя Господа нашего Иисуса Христа, осенять себя крестным знамением? Какое писание научило нас в молитве обращаться к востоку? Кто из святых оставил нам на письме таинственные слова при освящении Хлеба Жизни и Чаши Евхаристии? Ибо мы не довольствуемся теми словами, которые упомянуты в евангелиях и в посланиях апостольских, но произносим и прежде и после них еще другие слова, как имеющие великую силу к совершению Таинства, приняв их из неизложенного в Писании учения. Благословляем же и воду Крещения и елей Помазания и даже самого крещаемого, по каким, изложенным в Писании, правилам? Не по соблюдаемому ли в молчании таинственному преданию? – Что еще? Самому Помазанию елеем научило нас какое письменное слово? Откуда и троекратное погружение крещаемого человека? Из какого писания взято и прочее, относящееся к Крещению: отрицание сатаны и аггелов его? Не из того ли необнародованного и сокровенного учения, которое отцы наши соблюдали в непытливом и скромном молчании, весьма хорошо разумея, что достоуважаемость Таинств охраняется молчанием?»

После столь прекрасного изъяснения вселенского учителя Церкви, что еще могу сказать о Предании? – Не сжимается ли сердце, видя протестантов, жестоко отвергающих даже те предания, которые бы должны быть наиболее близкими их сердцу, как напр. молитвы за усопших, – эту единственную связь, еще соединяющую их с живыми, которую, однако, произвольно расторгают протестанты, как будто бы вместе с телом погребают они и самую душу; они не хотят более вспоминать о ней в своих благочестивых собраниях, хотя и позволяют себе это утешение в среде своего семейства! Поступая таким образом они утверждают, что ничего об этом не говорится в Библии; но я хочу привести вам здесь одно весьма знаменательное сказание из 2-й книги Маккавеев, которая хотя и почитается апокрифическою, но не исключена из Ветхого Завета, так что нельзя сомневаться в ее совершенной подлинности. Великий поборник народа Божия, Иуда Маккавей, не принес ли очистительной жертвы за души тех, которые пали в битве против неверных, потому что они носили под своими одеждами идольские изваяния? С каким достоинством и вместе с какою любовию, писатель книги говорит об этом благочестивом действии, во свидетельство веры Иуды в воскресение мертвых, за несколько веков до пришествии Христова! – Будем ли мы более недоверчивы и жестокосерды к нашей братии, после совершенного Им искупления! «Благородный же Иуда, собрав около двух тысяч драхм серебра, послал их в Иерусалим, чтобы была принесена жертва за грех погибших, и благочестиво поступил он, прекрасно размышляя о бессмертии». Во Французском переводе яснее изложен текст таким образом: «потому что если бы он не надеялся, что те, которые были убиты, некогда воскреснут, он счел бы излишним молиться за умерших»; но и в славянском следует за тем столь же знаменательное слово: «святое и благочестивое помышление – творить молитву за умерших, дабы очистились они от грехов» (2Мак.12:43,46).

Каким же образом иудеи полагали не только спасительною мыслию молиться за усопших, но даже самое сие действие почитали за свидетельство веры в Воскресение, между тем как христиане (правда, одни лишь протестанты, т. е. протестующие, к сожалению, против многих истин) полагают, что это есть суеверие и бесполезная вещь молиться за усопших? Каким же образом, еще св. апостол Павел, в одном месте своего послания к Коринфянам (несколько темном, это правда, но которое однако святые отцы единомысленно объясняют), предлагает также во свидетельство Воскресения (подобно как и действие Иуды Маккавея), поминовение усопших, ибо он спрашивает у верных: «иначе что делают крестящиеся за мертвых? Если вовсе мертвые не воскресают, то для чего и креститься за мертвых?» (1Кор.15:29).

Вот до чего доходила первоначальная любовь христиан, которые не только молились за усопших, но даже крестились во имя их, чтобы сделать их участниками благодати искупления. Если бы молитвы за усопших были делом суетным и суеверным, то не осудил ли бы Господь наш действие Иуды Маккавея, которое конечно было ему известно? И Священное Предание о такой благочестивой молитве не дошло бы до нас от самых первых времен христианства. Мы видим из церковной истории, что верные собирались на усыпальницы мучеников, в годовщину их смерти, которую называли днем их рождения, и проводили там целую ночь в молитве: – по этой причине молитва за усопших и называется по-гречески панихида, что значит – всенощная. Святой Василий Великий весьма правильно замечает: что одно только глубокое неведение древности христианской могло довести до отрицания апостольского предания. Время нам, однако, вспомнить сии глубокие слова апостола Павла о целости всего тела церковного, соединенного в своей Главе:«дабы мы более не были младенцами, которых колеблет и увлекает всякий ветр учения, по лукавству человеков, по хитрому искусству обольстителя, но чтобы истиною в любви мы все возращали в Того, Который есть Глава, т. е, во Христа; от которого все тело составляемое и совокупляемое, при соразмерном действии каждого члена, получает приращение для своего назидания в любви» (Еф.4:14,16).

Действительно, что может быть возвышеннее и милосерднее сего чудного учения Церкви Православной, которая творит все члены зависящими друг от друга и взаимно помогающими один другому, дабы тем составить одно таинственное целое с Церковью уже торжествующею на небесах и с тою, которая еще воинствует на земле; сия же воинствующая Церковь не забывает также и душ, находящихся в состоянии плача, которые не расторгли, однако в час смертный духовных уз, их соединявших с общею Матерью. Какое сокровище милосердия и вместе с тем, какая постепенность, вполне разумная! – Души, томящиеся по своей греховности во мраке и удалении от истинного света, который есть Христос, еще держатся за сию спасительную связь, которая подает им надежду достигнуть когда-либо Царства Небесного, не довольно ими оцененного на земле, но, однако не совсем отвергнутого, а сия связь есть милостыни и бескровная жертва, которую возносит за них Церковь, памятуя утешительные слова Христовы: «все, что попросите у Отца моего во имя мое, дастся вам». (Ин.16:23)

С другой стороны, и сама воинствующая Церковь соединена молитвами со Христом и с лучшими своими членами, которые составляют торжествующую на небе Церковь, ибо они уже на земле предвкушали Царствие Небесное, а по выходе из сего мира соединились немедленно с Тем, чья благодать преизобиловала в них. Такое общение остающихся еще здесь с теми, которые уже на небесах, есть новая сила, приобретаемая Церковью чрез любвеобильную помощь, какую подают ей усовершенствованные существа сии, подобно Ангелам, о коих сказано в Писании: «не все ли они суть служебные духи, посылаемые на служение тем, которые наследуют спасение» (Евр.1:14). Если же Ангелы посылаются на сие служение любви, может ли быть, чтобы те, коих любовь изобиловала еще на земле, не были еще более проникнуты сею любовию, когда находятся у самого ее источника, т. е. Иисуса Христа? – Вот то, что мы называем ходатайством, за нас святых, по благодати данной им от Христа, которого мы, однако, признаем за единого ходатая пред Богом, в деле нашего искупления. Святой апостол Павел не ясно ли говорит нам: «но вы приступили к горе Сиону и ко граду Бога живого, небесному Иерусалиму, и тмам Ангелов, к торжественному собранию и Церкви первенцев на небесах, и к Судии всех Богу и к духам праведников, достигших совершенства, и к ходатаю нового завета Иисусу» (Евр.12:22,24). В чем же состояло бы сближение наше с Церковью первородных, если бы для нас достаточно было только знать, что они на небе, как мы на земле, и не было бы действительной любви в их общении с нами? – «Разве не знаете, спрашивает тот же апостол, что святые должны некогда судить мир?» (1Кор.6:2). Не думаю, чтобы безвременно было нам уже теперь обращаться к будущим судиям нашим и смиренно просить их, чтобы ходатайствовали за нас своими молитвами пред Господом, прежде сего Страшного дня судного, в который они будут нашими судиями, по весьма знаменательному обещанию Господа Иисуса своим апостолам: «когда Сын человеческий сядет на престоле cлавы Cвоей, и вы также возсядите на двенадцати престолах, судя двенадцати коленам Израилевым» (Мф.19:28).

Итак, не совершенно ли разумна и последовательна молитва, которую мы обращаем к cвятым, с умилением сердечным воспоминая собственное наше недостоинство и их заслуги пред Богом, которые никогда не забываются, как мы это неоднократно видели в Библии? – Господь не прощает ли, ради молитв Авраама, Моисея, Иова, Давида и других святых мужей? Вспомним также, что Господь по своему неизреченному милосердию, хотел даже пощадить и самый Содом, ради ходатайства Авраама, если бы только обрелось в этом преступном городе десять праведников (Быт.18:32). По словам Св. Писания, достаточно заслуги десяти праведников, чтобы спасти целый отверженный город, а мы, после сего, еще не хотим верить в действительность заслуг и молитв cвятых, которые уже со Христом! И что же собственно есть странного в этой молитве? – Разве мы не говорим весьма часто один другому, пока мы еще на земле: «помолись за меня»? – Чем более мы питаем к кому либо уважение, тем большую имеем веру в силу его молитвы, и особенно, если с христианскими добродетелями он еще соединяет и священный сан. Может ли же быть, чтобы нам не дозволено было обращаться, с такою молитвою, к тем же лицам, когда они сделаются еще более совершенными, сложив земную свою оболочку, и соединятся со Христом, который исполнит их еще большею любовию к дальним своим братьям? Есть ли здравый смысл в таком отрицании, и не было ли оно проникнуто тою первоначальною гордостию, от которой пал и наш праотец? – «Христос и я, я и Христос! нет посредников между нами! что мне до Церкви первородных и до будущих судей моих апостолов и до Той, чрез которую совершилось на земле таинство нашего искуплении? Стираю из памяти все сие минувшее, и вот я один, во всей наготе моей, с единым Христом, которого также обнажаю от всего того, что ему наиболее близко, ибо я нарушаю общение со всеми теми, кто его окружает в новом Иерусалиме».

Боже великий! сколько тут надменной хулы! Вместо того, чтобы смириться и признать себя недостойным и, подобно блудному сыну, предстать пред лицем небесного Отца; вместо того, чтобы почитать себя счастливым, если будем обретаться между верными его служителями, которые по своим заслугам помогают нам восходить к нему, – человек грешный хочет остаться без всякой сторонней помощи. Мне кажется, если только можно сравнивать земное с небесным, жестокое наказание ожидает тех, которые чуждаются здесь cвятых, – уже в самом действии сего отчуждения. Подобно тому, как путник, приходящий в чужую землю, удручен чувством своего одиночества посреди неведомой ему толпы: так будет и нам тягостно увидеть себя посреди сонма первородных Церкви, если мы не хотели знать на земле не только их учения и подвигов, но даже и самые их имена: – тогда мы почувствуем себя чуждыми пришельцами посреди целого мира cвятых, которые также от нас отрекутся в страшный час нашего исхода из этой жизни.

То уважение, которое питают православные к памяти cвятых, простирается, весьма естественно, и на их священные останки, потому что если мы уважаем гробницы великих мужей, как же не будем питать благоговения и к останкам мучеников, которые пролили кровь свою во свидетельство истины нашей веры? – Посему, не без глубокой мысли, полагают частицы сих мощей под престол, при освящении храма, дабы они ему послужили в прочное основание. Если бы мученики были столь же равнодушны к вере, как, по несчастию, мы сами в нынешнее время, – то не распространилось бы с такою быстротою Евангелие по вселенной и, при первых же гонениях потрясена была бы вера. Вот почему мы можем смело отвечать, вместе с великим Амвросием архиепископом Медиолана, другом великого императора Феодосия и в свое время решателем судеб всего Запада: – отчего мы почитаем святые мощи? – «Если спросят, что уважаешь ты в бренном теле? я отвечу: почитаю в теле мученика язвы, понесенные им за Христа; почитаю память доблести во веки живущей, почитаю останки, освященные исповеданием Господа; почитаю во прахе семена вечности; почитаю тело, научающее меня любить Господа и не бояться за него умереть. Как же не будут уважать верные такого тела, пред коим падают демоны? – Так, я почитаю тело, которое прославило Христа, подвизавшись за него, и будет царствовать со Христом в царстве Его славы».

Такое учение утешительно в устах великого мужа, который сам сделался святым, и мы не можем сомневаться в истине его слов, касательно чудес и исцелений, бывших от мощей, если вспомним, что и в Ветхом Завете, одно только прикосновение мертвого трупа к останкам пророка Елисея воскресило усопшего, который нечаянно брошен был в его могилу, потому что погребатели испугались хищников. Так написано во 4-й книге Царств: «На следующий год толпы Моавитян вторглись в землю Израилеву; случилось же, что когда несли погребсти усопшего и внезапно увидели вооруженных, то бросили мертвеца в гробницу Елисееву, и мертвец сей, как только коснулся костей Елисеевых, внезапно возвратился к жизни и стал на ноги» (4Цар.13:20–21). Вы видите, что Библия в этом вопросе свидетельствует против протестантов, которые сами, однако, признают, что она писана была по Божественному внушению Духа Святого. Почему же отказывают они останкам святых Нового Завета в действительности той же благодати, которая прославила одного святого мужа в Ветхом Завете, тем более, что здесь уже не по нечаянному случаю, но с теплою верою прикасаются к их нетленным мощам?

Если протестанты хотят быть последовательными, то не следует отказывать в том же почитании и святым иконам, ни сомневаться в чудесах, которые могут от них произойти, так как в Деяниях апостольских «тень Петрова (бывшая его образом) исцеляла болящих» (Деян.5:15) и «платки и полотенца, прикасавшиеся к телу Павлову, как только возлагаемы были на болящих, тотчас прогоняли болезни» (Деян.19:12). Отчего же благословение от священных икон нашего Господа и его Пречистой Матери, писанных, по преданию, руками апостолов, не может произвести того же целебного действия? – Некогда, в Ветхом Завете, медный змий, который был только символом распятого Христа, исцелял всех, кто только на него взирал, и о знамении сем упоминает сам Господь в беседе с Никодимом (Ин.3). Отчего же истинное изображение распятого не будет иметь той же действенной силы, как и его символ, если к нему обращаются во время молитвы, и если созерцание его возбуждает веру в том, кто молится? ибо такое напоминание страдания Господня невольно возвышает душу. Не странно ли, что протестанты напоминают нам вторую заповедь десятословия, как будто мы ее не знаем и не следуем ей так же, как и они? Но тот, кто нам дал сию заповедь, т. е. Моисей, который строго запрещал своему народу всякий род идолов, т. е. изображения ложных богов, которым покланялись египтяне, – не воздвиг ли сам медного змия в пустыни для исцеления людей Израилевых, и не поставил ли самое драгоценное сокровище, кивот завета, под крылья златых Херувимов во святая святых?

Чтобы вы не могли сомневаться в совершенной правильности того, как наша Церковь исповедует догмат о почитании честных икон, я изложу здесь собственные слова 7-го Вселенского Собора в Никее, где все ясно оговорено. «Мы сохраняем, не вводя ничего нового, предания церковные, до нас дошедшие, писанные или неписанные, между коими обретается и то, что относится до иконописания, весьма полезного, поскольку свидетельствует нам о действительном, а не воображаемом воплощении Слова Божия. Итак, согласно с преданием Кафолической Церкви исполненной Духа Святого, после здравого и тщательного рассуждения, мы определяем следующее: образ святого, Честного и Животворящего Креста должен быть начертан во святых Божиих церквах, на дискосах и потирах, предназначенных для приношения бескровной жертвы, на священных одеждах и на стенах, в домах и на распутиях, равно и священные изображения из мусии (мозаики), как-то иконы Господа нашего и Спаса Иисуса Христа, Пречистой его Матери и всех святых. Ибо каждый раз, когда мы благоговейно взираем на сии иконы, мы возбуждаемся к памятованию и любви их первообразов (т. е. тех, кого они изображают) и к воздаянию им подобающего почитания. Мы не разумеем здесь того единственного поклонения или богопочтения, которое, по нашей святой вере, может только приличествовать единому Божественному существу, но говорим о том почитании, которое подобает святым алтарям, Евангелию и другим священным предметам, и которое выражается, по древнему обычаю, фимиамом и возжжением пред ними свеч; ибо, как мы уже сказали, почитание, которое мы воздаем образу, восходит к его первообразу, и тот, кто покланяется пред иконою, покланяется пред тем, кого она изображает. Таково учение святых отцов наших и Предание Кафолической Церкви, которая прияла и пронесла Евангелие от конца и до конца вселенной»¹. После столь разумного объяснения Вселенской Церкви, мне уже ничего не остается к сему приложить от себя. Достаточно сего для тех, которые хотят познать истину; что же касается неблагонамеренных, то кто может им заградить уста?

Вы видите, милостивая государыня, что мы перешли постепенно от чистилища к молитвам за усопших, оттуда к ходатайству святых, а наконец к их мощам и иконам: это потому, что таинственное здание Церкви сооружено с такою глубокою мудростью и с такою взаимностью и прочною связью всех своих частей, – что если вы коснетесь только одной из них, то все отзовутся, и если исторгнете один из ее основных камней, то всему зданию будет угрожать падение: – до такой степени ничего нет излишнего в ее Божественном строении. Я бы должен здесь остановиться, из опасения быть слишком многословным, но так как мы находимся теперь посреди Великого поста, то я хочу сказать вам несколько слов и о пощении. Вот еще камень претыкания, служащий предметом противоречий, как сказано было и о самом Господе Иисусе Христе (Лк.2:34).

Время четыредесятницы, которую ныне проходим, не позволяет нам искать слишком далеко примеров пощения в Евангелии; не напоминает ли она те 40 дней, которые сам Господь постился в пустыне? Вся жизнь святого Иоанна Предтечи, величайшего из рожденных женами, по свидетельству самого Господа (Мф.11:11), может служить нам достаточным свидетельством о священном учреждении поста. Мы видим также, что апостолы, которым Божественный учитель их сказал: что «они будут поститься, когда отнимется у них жених» строго исполняли сию заповедь, ибо в Деяниях их написано: что они не предпринимали никакой благочестивой проповеди, не постившись и не помолившись прежде:«и после того, как они постились и молились, возложили руки на Павла и Варнаву и отпустили их» (Деян.13:3). Пост сей состоял в совершенном воздержании от пищи в течение целого дня, или только до шестого часа (что соответствовало нашему полудню), как мы это читаем в Деяниях, когда апостолу Петру было видение в Яфе, а иногда и позже, до девятого часа (т. е. до трех часов по полудни). Мы ничего подобного не соблюдаем и, однако многие из нас громко осуждают посты, как вещь бесполезную, основываясь на словах ап. Павла: «предлагаемое ядите». Те, которые приводят это изречение, конечно, раскаялись бы, если только вникли бы в него как следует, или хотя бы прочли его во всей полноте. Что же говорит апостол? – «Ежели кто из неверных позовет вас, и вы к нему захотите пойти: то все предлагаемое вам ядите, без всякого исследования, для успокоения совести» (1Кор.10:27).

Но разве мы неверные, или желаем быть ослушниками Церкви, когда мы, приглашая друг друга на свои дружеские трапезы, в залог любви христианской, во дни посвященные великим воспоминаниям плача или покаяния, произвольно разрешаем себе то, что дозволено было только из снисхождения к неверным? – «Все мне позволено, говорит тот же апостол, во всеобъемлющем духе своей любви, но не все полезно; все мне позволено, но не все назидает; никто не ищи своего, но каждый пользу другого» (1Кор.10:23,24). «Пища не приближает нас к Богу, ибо ядим ли, ничего не приобретаем от того, не ядим ли, ничего не теряем. Берегитесь однако, чтобы сия ваша свобода не послужила соблазном для слабых и от знания твоего погибнет слабый брат твой, за которого Христос умер. Таким образом, согрешая против братии, и уязвляя немощную совесть их, вы против Христа согрешаете; и потому, если пища соблазняет брата моего, не стану есть мяса вовек, чтобы не соблазнить и брата» (1Кор.8:8–13). Если же, оставив всякое человеческое мудрование, мы положим руку на сердце, не будем ли вынуждены сознаться, сколько раз мы сами, почитающие себя крепкими разумом, оттого лишь что дерзновенно нарушаем заповедь церковную, сколько раз соблазняли мы братий наших, слабых по нашим понятиям, пренебрегая пред их глазами теми вещами, которые они почитали священными! А между тем такое неуважение к тому, что для них священно, вовлекало их в более тяжкие грехи, потому что, не умея различать менее важных проступков от более важных, они полагали, что уже все им позволено, по данному им от нас примеру безнаказанности в нарушении церковной заповеди поста. Не будем ли отвечать за сих наших братьев о Христе Иисусе?

Не следует, однако, предполагать, что нарушение малейших заповедей церковных есть дело само по себе незначительное. Многие спрашивают: что значит пища? Забывая, что за вкушение одного лишь плода, первородный грех распространился на весь человеческий род, и Сын человеческий должен был, сойти на землю, чтобы искупить нас своею Кровью. Это потому, как говорит весьма красноречиво архиепископ Херсонский Иннокентий (в проповедях своих о падении человека), «что когда дело касается до нарушения заповедей Божиих, совершенно равно, сорвать ли какой-либо плод с дерева, или солнце с тверди небесной». Сущность вопроса есть гордость, потому что ради удовлетворения нашему чревоугодию, вместо того чтобы повиноваться, мы поставляем себя судиями Церкви, подобно первым человекам, которым, обещано было: «что они будут сами как боги, ведая доброе и лукавое» (Быт.3:5) и однако это было причиною их изгнания из рая. Очень часто вещь, которая нам кажется маловажною, весьма важна сама по себе и по своим последствиям; такова и дисциплина или собственно благочиние церковное, без которого никакая Церковь существовать не может, как и всякое благоустроенное общество не может существовать без своих органических законов и обычаев, освященных временем. Доколе семья христианская была немногочисленна, каждый мог поститься по своему произволу: или, подражая Господу, который ничего не ел, или его Предтече, который питался только диким медом, или, наконец, следуя примеру апостолов. Но когда Церковь распространилась по вселенной, весьма естественно и даже необходимо было учредить известный порядок и правила поста, при воздержании от пищи; таким же образом и врачи, предписывая нам воздержание, обозначают и яства, какие нам дозволено вкушать. Не объясняет ли нам сего святая Церковь, когда поет она на 1-й седмице Великого поста:«братие, постясь телесно, постимся и духовно; расторгнем всякий союз неправды, всякое неправедное писание раздерем; дадим алчущим хлеб и нищих и бескровных введем в дом, дабы вместе с ними принять нам самого Христа Бога нашего».

Мне кажется, милостивая государыня, что несмотря на опасение утомить вас, я, однако же, объяснил вам, с возможною краткостью, все, что мне внушило сердце о столь высоких и обширных предметах; но прежде, нежели окончить, позвольте мне искренно поздравить вас с вашим переходом из общины лютеранской в Церковь Православную. Не думайте, однако, что вы переменили веру; как это обыкновенно говорится; нет, вы ее приняли, или вернее сказать, вы только дополнили то, чего недоставало в собственной вашей вере. Вы вступили в лоно Церкви, по выходе вашем из общества, которое хотя и благочестиво, но не признает ни иерархии, соблюдаемой нами от времен апостольских, ни даже священства; а это, собственно, отъемлет печать освящения даже и у тех двух Таинств, которые протестантство еще желало бы у себя сохранить, т. е. у Евхаристии и Крещения, потому что пастор, который сам не посвящен, может ли освящать Тело и Кровь нашего Господа? – Лучшим доказательством, как мало рассуждают протестанты о важности сего вопроса, может служить то, что лютеране и кальвинисты составляют одну общину, хотя одни признают истинными Тело и Кровь нашего Господа, под видами хлеба и вина, а другие смотрят на них только как на простые символы, напоминающие о Теле и Крови Христовой. Посмотрите также, в каком жалком положении находится все общество протестантское; нет ничего положительного в различных его сектах; потому что протестуя непрестанно, они лишили себя и того положительного начала, которое одно лишь может созидать Церковь.

Есть, однако, между ними весьма много благочестивых и отличных людей, привязанных можно сказать исторически к своему обществу, потому только, что не хотят углубиться в такого рода вопросы, какие мы здесь предлагали; некоторые даже утверждают, что стыдно оставлять веру своих отцов, если бы даже мы были евреи, или магометане. Вот до какой степени мало понимают они необходимость и действительность того спасения, которое, один лишь Господь Иисус может даровать нам, чрез искупление человеческого рода! Все признают успех просвещения в мирских науках, но не все хотят уразуметь, что религия есть также наука, нас просвещающая, по мере того, как мы ее хотим изучить, и что переход из общества протестантского в Церковь Православную есть только степень усовершенствования духовного. Это как бы расстояние первоначальной школы от университета. Сущность всего есть таже, но развитие науки основано на учении святых отцов, которое посредством предания сохранилось в Церкви, а не объясняется по собственному произволу, ибо, как говорит св. апостол Павел; «где мудрецы, где книжники, где искусные в состязаниях века сего? Не обратил ли Бог мудрости мира сего в безумие? потому что неразумное Божие мудрее человеков и немощное Божие сильнее человеков». (1Кор.1:20,25).

Воздайте также благодарение Богу за то, что вы не впали в среду Церкви, так называемой католической, которая хотя и может носить имя сие географически, потому что распространена во многих частях вселенной, но не может, по истине, похвалиться своим православием, подобно нашей, ибо она позволила себе изменение в Символе нашей веры, утвержденном на Вселенских Соборах. Подчинив здравое рассуждение Соборов произвольному решению одного первосвященника, превознесенного надменным титлом наместника Божия на земле, она до того дошла, что все смешала в собственной своей дисциплине, т. е. благочинии церковном: запретила брак священникам, и что всего ужаснее, – похитила Чашу, следственно половину таинства Евхаристии, у всех мирян, несмотря на ясные и точные слова Господни: «пийте от нея вси» (Мф.26:27).

Обратите также внимание и на то, до чего увлеклась церковь Римская, в своем стремлении олицетворить себя и свое учение в лице одного Папы. – Она вынуждена была признать за необходимое для своей прочности, чтобы глава ее был князем мирским, тогда как Господь прямо объявил, что царство его не от мира сего. Так она всегда смешивала политику с религией! – Достойно внимания и то, что ослабление мирской власти папского престола произошло в самое то время, когда первосвященник и султан дружественно послали один другому послов своих, и все журналы говорили о таком сближении главы католицизма с главою исламизма. В это же время Папа разослал чрез, своего легата, окружную буллу на Восток, которою приглашал всех верных, не упоминая о их Патриархах, присоединиться к Римской церкви; четыре же Патриарха, с собором 30 митрополитов, отвечали на зов сей окружным посланием, исполненным мудрости и достоинства. Подобного объяснения ex cathedra, т. е. с высоты кафедры, еще не было со времени разделения Церквей.

Так как дело идет здесь о католичестве и православии, и пользуюсь сим случаем, чтобы еще раз вам напомнить, прежде, нежели окончить письмо мое, чтобы вы не употребляли неправильного названия греческой вместо православной, говоря о нашей Церкви и вере, тогда как вы величаете титлом Кафолической церковь западную, которая тем гордится. Извольте вникнуть, что слово кафолический значит повсеместный; следственно, признавая такою церковь Римскую и называя нашу только смиренным именем Греческой, вы как будто сами сознаете ее схизматическою, т. е, отделившеюся от единства вселенской Церкви и составляющею общество одной только нации, сравнительно с вселенством наших соперников. Нет, м. г., вы принадлежите не Греческой, но вполне Кафолической Церкви и даже гораздо более Кафолической, нежели Западная, потому что при этом она всецело православная; и если римляне имеют за себя большинство, так как они более чем на половину нас превосходят числом своим, то мы имеем на своей стороне полноту и непоколебимую чистоту догматов, подобно как два колена Иуды и Вениамина имели преимущество пред десятью коленами Израилевыми.

Итак, будем тверды в православной вере наших отцов и будем молить Господа: сохранить нас от суетных бурь темного Запада, дабы, посреди внешнего и внутреннего мира Святой нашей Церкви, Восток свыше, т. е. сам Господь, благоволил спасти наши души и приготовить нас к своей блаженной вечности.

Незадолго до моего отъезда в Иерусалим, вы мне высказали недоразумения ваши касательно благоговейного почитания Пречистой Девы Богоматери, какое выражается в богослужении Церкви Кафолической, равнозападной и восточной, и я должен вам сознаться, что такого рода частные мнения, противоречащие важности суждения целой Церкви, произвели тяжкое впечатление на мое сердце. Похищая столь легкомысленно у святой нашей Церкви самые древние и священные предания, мы доходим постепенно до совершенного ее обнажения, которое иссушает сердце и невольно напоминает ту наготу, какую почувствовали прародители наши, когда древо мнимого знания лишило их рая. Случилось мне, опечаленному вашими сомнениями, присутствовать в тот же день на всенощном бдении в домовой церкви Святейшего Синода, которая совершала память первого Вселенского Собора в Никее, даровавшего нам Символ веры, и я поражен был словами одной из праздничных стихир.

«Господи, кто раздрал нешвенный твой хитон? – Арий, дерзнувший отрицать твое Божество; он же научил суемудрствовать и Нестория, что Пресвятая твоя Матерь не есть Богородица».

В первую минуту мне показались слишком жестокими слова этой стихиры; – какое отношение может быть между Арием, не признававшим Христа Сыном Божиим, и Несторием, который только утверждал, что надобно называть Пречистую Деву Матерью Христа, а не Богоматерью? Но когда я более углубился в этот вопрос, то подивился великой мудрости отцов Церкви. В самом деле, рассудим только по совести: – что удерживает нас воздавать подобающую почесть святой Матери нашего Спасителя, если не самый недостаток благоговейного внимания, с каким бы должны были размышлять о таинственном догмате воплощения Сына Божия? – Мы до такой степени привыкли к милосердому и снисходительному человечеству нашего Господа, что даже не останавливаем нашей мысли на созерцании Его страшного Божества; ибо, при таком созерцании, мы бы невольно исполнились глубокого благоговения, скажу более, святого и спасительного страха к тому священному сосуду, который был свыше избран, чтобы послужить живым храмом воплощенному Божеству! Мы, которые во время литургии, простираемся ниц пред Чашею, исполненною Крови нашего Искупителя, – можем ли не воздавать особенного почитания Той, которая вмещала в девственной своей утробе Слово, сделавшееся плотью, и, по действию Святого Духа, сообщила ему вещество собственной человеческой природы, дабы мог на земле родиться Богочеловек для нашего спасения!

О, страшное таинство, пред коим все человечество должно бы с ужасом преклониться долу и удалить от себя всякий пытливый помысел, который внушил Фоме дерзновенно прикоснуться к язвам своего Спасителя! – Может ли быть, чтобы после столь неизреченного таинства, после того как Дева, предсказанная пророками от первых веков мира, послужила к исполнению сего таинства, – нашлись люди, которые дерзают утверждать: будто сей избранный сосуд мог следовать обычным стезям человечества (т. е. сделаться женою мужа) и что она не заслуживает особенного от нас благоговения, как не имеющая никакой особой заслуги пред своим Божественным Сыном, тогда как Церковь, гораздо более разумная в своих догматах, величает Пресвятую Деву – царицею Ангелов и Богоматерию! – Сердце стесняется, внимая столь жестоким словам, и еще тягостнее видеть, что даже в самом Евангелии ищут свидетельства против столь древнего предания Вселенской Церкви, как будто хотят возложить вину собственного неблагоговения к Матери нашего Спаса, на самого ее Божественного Сына, который, однако, был исполнен любви и уважения к своей Матери и «был у нее в повиновении» (Лк.2:51).

Откуда же может произойти такое плачевное заблуждение? Оттого, что мы придерживаемся исключительно какого-либо текста, не вникнув в него как следует и, не сравнив с другими евангельскими текстами, которые относятся к тому же предмету, а иногда нас вводит в обман и неправильный перевод выражений Св.Писания. Таким образом Арий, привязавшись только к текстам, которые относились до человеческой природы Господа, умалившего Себя ради нашего спасения, не уравновесил их с другими текстами Евангелия, которые возвещают о Божественной славе Христа, о Сыне равном Отцу, и кончил тем, что отринул и самое Его Божество, уподобив Творца твари. Благодарение Богу, – святой Вселенский Собор в Никее довольно объяснил нам этот догмат, чрез всеобщее Предание, основанное на Св. Писании, и ересь Ария доставила нам этот великолепный Символ нашей веры, который поет Церковь на каждой Литургии. Так исполнились слова апостола: «надлежит быть и ересям, дабы чрез то явились между вами более искусные» (1Кор.11:19). Если следить за историей Церкви, то ясно увидишь, что, по особенному действию благости Божией, всегда извлекающей добро из самого зла, каждая ересь содействовала к объяснению и еще большему утверждению того догмата, против которого она восставала.

Какой же это текст, будто бы отъемлющий всю славу у Пресвятой Матери нашего Спасителя? – Вот он: Иисус Христос, на браке Галилейском, отвечает Матери, которая ему заметила, что недостало вина в сосудах: «что Мне и Тебе, Жено? еще не пришел час Мой» (Ин.2:4). Так на греческом и славянском: в некоторых же иностранных переводах сказано весьма неблаговидно: «что общего между мною и тобою?» – как будто может не быть ничего общего между материю и сыном, хотя и Божественным? Слова сии: «что мне и тебе» в подлиннике выражают совершенно иную, высокую мысль. Господь как бы говорит своей Матери: «что мне делать? требование твое преждевременно, ибо еще не пришел час моего торжественного явления миру. Для чего хочешь ты обнаружить тайну моего Божества, тебе единой открытую чрез благовестие Архангела?» И однако святая Матерь угадала, что настает уже торжественный час, и сей Божественный Сын, всегда ей покорный, ускоряет для нее желанный час. Она до такой степени уверена в его послушании, что даже, не отвечая ему, говорит брачным служителям слова сии, исполненные веры: «делайте все, что он вам повелит» (Ин.2:5) и действительно Божественный Сын, по ее прошению, прелагает, на браке Галилейском, воду в вино, подобно как впоследствии, на вечери тайной, где уже сам Он был небесным женихом своей Церкви, прелагает вино в Честную Кровь свою, для нашего спасения. Итак, чудо Галилейское было как бы символом и предзнаменованием будущего таинства Евхаристии. Это было первое из чудес Иисусовых, как говорит Евангелие, и чудо сие совершилось по ходатайству святой его Матери. Можно ли, после сего, сомневаться в действительности Ее ходатайства? И однако этот самый брак, в Кане Галилейской, приводят некоторые во свидетельство мнимого невнимания Господа к своей Матери!

Есть еще одно место в Евангелии Иоанна, одно из самых трогательных и торжественных, когда с высоты Креста, Божественный Сын поручает возлюбленному ученику свою святую Матерь, во свидетельство нежной своей любви; и однако, этот же текст приводится как пререкание тому почитанию, какое подобает Пресвятой Деве, потому что Господь, вместо того, чтобы назвать ее Материю, взывает к ней только? «жено». Но весьма ошибаются те, которые думают, будто общеупотребительное выражение новейших языков «жена» или «женщина», равносильно греческому и славянскому воззванию: «жено»! – Нет, оно имеет здесь гораздо более возвышенный смысл, если только от буквального его значения мы перейдем к нравственному. Подобно как на браке Галилейском, Сын Божий, первым чудом обнаружил Божественное свое послание в мир, так и с высоты Креста подобало Тому, Кто взывал посреди страданий к небесному своему Отцу, – явить себя выше всех земных уз и возгласить только: «жено», в высшем значении этого слова, к той, которая была его Материю по плоти. И однако, с какою нежностию он поручает ее возлюбленному ученику! – Прежде нежели испустить последний страшный вопль; «совершишася», который расторг узы ада и смерти и послужил началом новой вечной жизни, – он посвящает скорбящей Матери, последний земной вздох свой; но обращаясь к ней, он видит пред собою всю вселенную. Не забудьте, что у подножия его искупительного Креста, Пресвятая Дева и девственный ученик представляли собою все человечество, в наивысшей его чистоте. Итак, Господь Иисус (и это мысль отцев Церкви), говоря своей Матери: «се сын твой» даровал ее Материю всему роду человеческому, искупленному его Кровию, а говоря возлюбленному ученику: «се мати твоя» он поручал всех нас ее святому покрову (Ин.19:26–30).

Быть может, вам укажут еще на текст Евангелиста Луки (Лк.8:21), где Господь отвечает сказавшим ему, что мать и братья желают его видеть: «мать моя и братья мои суть те, которые слушают слово Божие и исполняют его». Но вспомните и другой текст Евангелиста Марка (Мк.6:3), где соблазнявшиеся о Иисусе, говорили: «не плотник ли он, сын Марии, брат Иакова?» и подивитесь той мудрости, с какою Господь объяснил здесь свое высокое посольство в мир, ибо Он принадлежал всей вселенной, а не одному лишь семейству. Но те, которые ищут в Евангелии несколько выражений, благоприятных образу их мыслей, должны лучше вспомнить, если только хотят действовать по совести, те знаменательные тексты во славу Пречистой Девы, которые мы читаем в начале Евангелия св. Луки и которые должны закрыть уста всякому неверующему. Что может быть торжественнее привета архангельского, в минуту благовещения: «Дух Святый найдет на тя и сила Вышнего осенит тя». И дальше, что яснее и трогательнее самых изречений Марии: «величит душа моя Господа и возрадовался дух мой о Боге Спасе моем, и отныне ублажат меня все роды, ибо сотворил мне величие Сильный (Лк.1:46–49).

Такое пророчество Девы, столь смиренной, исполнилось уже в первую минуту посещения ею святой Елисаветы, когда будущий пророк пустыни, Предтеча, взыгрался во чреве матери своей; но оно продолжает исполняться и до наших дней, ибо, по истине, все племена земные ублажат до конца веков Ту, Которой сотворил величие сам Бог, сделав ее Материю своего Слова. Вот почему, в наших церковных песнях, мы величаем Ее «Честнейшею Херувим и Славнейшею без сравнения Серафим», ибо если на сих небесных силах, как на таинственном престоле, восседает Господь, то она носила самого Господа во чреве своем, которое «пространнее небес», по словам другого гимна.

Если женщина столь святая, как мать Крестителя Елисавета, почувствовала радостный восторг младенца в утробе своей и, приближаясь к Пречистой Деве, воскликнула: «благословенна ты в женах, и откуда мне сие, что мать моего Господа ко мне пришла»? (Лк.1:42–43) – то мы грешные, с каким восторгом, или лучше сказать, с каким трепетом, должны приближаться к иконе Пречистой Матери нашего Спаса, которая символически напоминает нам ее присутствие! – Блаженна она, потому и уверовала; и мы также будем блаженны, если заменим верою сухую нашу пытливость, которая ведет нас к гибельному древу познания, удаляя от древа жизни. Время не позволяет мне писать вам более об этом предмете, который столь близок моему сердцу; но прежде, нежели окончу длинное письмо сие, я напомню вам здесь ту прекрасную церковную песнь, которая поется в Великую Субботу над Плащаницею нашего Господа, как бы собственный глас Его из гроба, к Пречистой своей Матери, научающий нас, как мы должны ее чествовать.

«Не рыдай обо мне матерь, видя во гробе того, кто бессменно зачат был в твоей утробе! Вот я воскресну и со славою вознесусь на небо, и там прославлю тех, которые с верою и любовию тебя величают».

Я вам пишу из самой глубины пустыни, из уединенной лавры святого Саввы, над иссохшим потоком Кедрона, в юдоли плача, так названной, потому что это вместе и знаменательная юдоль грядущего Страшного суда, по словам пророков. Если будете спускаться вниз, по течению потока, то чрез страшные пропасти, вы достигнете Мертвого моря; если же будете восходить вверх по долине, вам предстанет Иерусалим. – Не есть ли это верное изображение нашей жизни? – Кто, в этой плачевной юдоли, увлечется страстным потоком жизни, тот из бездны в бездну, нисходит до вечной смерти; кто же, напротив, мужественно борется с потоком своих страстей, тот достигнет, наконец, Иерусалима, но уже небесного, а не земного.

Сию ужасную долину избрал себе для жительства св. отшельник Савва в VI веке, и вскоре до пятисот пустынных братий пришли разделить с ним его дикое уединение. Еще доселе видны их кельи, как птичьи гнезда, в расселинах утесов. Много надобно было мужества, чтобы в них навсегда заключиться; едва мог я подняться к трем из сих келий и измучился от такого восхода. Но эти люди были совсем иного свойства и закала, нежели мы; они стремились только к небу и земля для них будто бы не существовала: потому и совершали непостижимые для нас подвиги, которые были, однако, совершенно в их природе, хотя и превосходят нашу. Святой Савва начал тем, что изгнал льва из пещеры, где водворился; он сказал ему: «мы оба – создания единого Творца, но поскольку я существо разумное, ты должен мне уступить». Не изумляйтесь, как бы некоему чуду, но рассудите о самом действии, и вы увидите, что естественнее было бежать льву, нежели святому Савве. Человек был создан царем всех животных; падением своим он утратил столь высокое положение в природе, хотя и сохранил еще господство над некоторыми из них. Человек, возрожденный Кровью нашего Господа и достигший, подобно Савве, до первобытности Адама, вступает опять в прежние господственные его права, и весьма естественно, что и львы повинуются, потому что ему дано, по словам псалма, «наступать на льва и на змия». (Пс.90:13) Таким образом, многие вещи в религии, которые нас смущают, доколе мы их не обсудим в духе веры, делаются для нас совершенно понятными, так что противоположное им – было бы даже вне природы вещей.

Между пещерными кельями замечательны три, над самым изгибом потока, одна против другой на недоступной высоте. Там обитали три отшельника в VI веке, Ксенофонт и два его сына Аркадий и Иоанн. Они навсегда разлучились в столь искусительном для них соседстве, и всякий день издали только приветствовали друг друга, из устья своих пещер, но голос их не долетал на таком расстоянии: какая великая жертва всего, что только было близко их сердцу!

Мы сюда прибыли из Иерусалима, на праздник святого Иоанна Дамаскина, знаменитого пустынника и писателя VIII века; недавно была открыта могила его, в той башне, где он жил. Ему обязана Церковь лучшими своими гимнами, наипаче же пасхальными. Игумен обители, зная его великое дарование, запретил ему писать, чтобы испытать его смирение, и повиновался отшельник; но один из иноков, лишившийся брата, умолил Иоанна написать ему в утешение несколько погребальных песней: это и есть то умилительное отпевание, которое доселе совершает Церковь над усопшими. Строгий игумен хотел изгнать из обители ослушника, но так как вся братия возроптала, то наложил тяжкое послушание на Иоанна и, ради большого смирения, велел ему очистить весь смрад в обители. Каково же было его изумление, когда увидел, что знаменитый певец смиренно исполняет столь жестокое повеление. Сам он, бросившись к его ногам, молил Иоанна написать для Церкви те возвышенные гимны, которые доселе поет она на своих торжествах. Память сего великого и вместе смиренного мужа пришли мы праздновать ныне в Лавру, а послезавтра память самого ее основателя – Саввы освященного. Видите какое утешительное духовное родство, в Православной Церкви, между давно уже отжившими угодниками Божиими и нами, убогими их почитателями ради их заслуг пред Богом. Отселе возвратимся в Иерусалим, ко дню святителя Николая, потому что Церковь святого града и ее Патриархи, с особенным благолепием празднуют день сей в храме святого Гроба, и я буду присутствовать при этой службе, прежде, нежели идти на Иордан и в Вифлеем.

Вы желали знать, как доехал я до Иерусалима? – итак скажу вам, что бурное море принесло меня в Бейрут: оттоле, при самой ясной погоде, переехал я Ливан и Антиливан, посетил великолепные развалины Солнцева храма в Баалбеке, и Дамаск, потонувший в своих садах, как бы видение из «тысячи одной ночи». Это восточная Гренада, по свежести своих вод и вертоградов, но не по красоте зданий. Там нашел я семидесятилетнего Патриарха Антиохийского Мефодия, который принял меня с особенною любовью и, почти умирающий, хотел непременно отслужить Литургию на праздник Введения, поддерживаемый своими диаконами. Я был чрезвычайно тронут такою внимательностью, которой не заслуживал.

Из Дамаска поехал я, чрез пустыню па озеро Тивериадское, и там мысленно наслаждался всеми событиями евангельскими, которые совершились на его живописных берегах. Всходил я и на гору блаженств, откуда проповедывал Господь: «блаженни нищии духом» (Мф.5:3), ради нашего смирения духовного, и отдыхал близь того камня, где он напитал пятью хлебами пять тысяч. Видел и Кану Галилейскую, которой имя так часто слышим в Евангелии, на брачных торжествах. В Назарете присутствовал я при Литургии, в самой пещере Благовещения, там, где было начало нашего спасения. В Самарии спускался в темницу, где совершилось Усекновение Предтечи, а в Сихаре посетил кладезь, над коим беседовал Господь с самарянкою, и в Вефиле поклонился месту таинственного видения Иакова. Наконец, накануне моих именин, достиг я Святого Града и, получив отпущение грехов, в пещере Святого Гроба, имел счастье приобщиться Св. Таин на Голгофе, на самом том месте, где Господь Иисус пролил Кровь свою за грехи наши.

Лавра св. Саввы.

3 Декабря 1849 года.

Еще однажды, и в последний раз, пишу вам из Иерусалима. После моего отъезда из Лавры св. Саввы, я уже дважды был в Вифлееме на праздниках Рождества, латинском и греческом, и там приобщался в самом вертепе, где родился Спаситель. Если Ангелы пели в этот день; «слава в вышних Богу», пусть безмолвствуют человеки, дабы лучше услышать, из глубины сей пещеры и внутри собственного сердца тихие вопли Божественного младенца Вифлеемского, призывающего их ко спасению. Господь сподобил меня того же утешения в Гефсимании и над гробницею Пречистой Девы, близ Иерусалима; там помянул я и вас, зная, какое глубокое благоговение вы питаете к Матери нашего Господа. Особенно люблю я раннюю обедню в Гефсимании; туда идут при утренней заре, как только открываются врата Иерусалимские; тихо и отрадно в обширной пещере, посреди коей стоит гробовой утес. Когда же насладишься молитвою в подземном святилище и выйдешь в долину Иосафатову, – внезапно обвеет свежим воздухом горы Елеонской, которая величественно подымается пред лицом бывшего храма Соломонова; а близь иссохшего потока Кедрского, в небольшом масличном вертограде, встречает нас благоговейное воспоминание о начавшихся здесь страданиях нашего Спасителя.

Завтра, еще однажды, туда пойду, а ныне я провел новь в храме Святого Гроба; там очень холодно и сыро, но все житейское надобно забыть ради возносящей нас молитвы; недолго уже мне этим наслаждаться, потому что я выезжаю чрез десять дней; но прежде буду еще неоднократно иметь сие утешение. Я уже обошел все святые места: посетил в пустыне, на пути в Иерихон, оставленные кельи древних отшельников, подымался и на гору искушения, и в той пещере, где сам Господь подал нам первый пример поста четыредесятницы, поклонился камню, на котором он сидел. Пещера сия была обращена в церковь, висевшую над пропастью; это была некогда знаменитая Лавра отшельников; вся гора пробита их кельями.

Благоговейно провели мы тихое утро на берегах Иордана. Еще до солнца оставили мы Иерихон, чтобы посетить развалины бывшей обители Предтечи, близ места, где крестился Господь; там, посреди обломков, увидел я на одном камне греческую надпись; она была начертана в свитке, который еще держала неведомая рука, а самое изображение было уже разбито; но можно было угадать, что это рука Первозванного апостола, по самой надписи, потому что он некогда произнес сии слова на этом самом месте: «приидите, обретохом желаемого Мессию». Не трогательно ли было для меня обрести эти знаменательные слова моего Ангела, посреди пустынных развалин! Чрез столько веков он еще здесь призывал нас ко Христу и еще не переставал нам указывать на Мессию! Видите ли, какое спасительное впечатление может производить одна икона, даже чрез столько веков! Здесь как бы на практике повторяется то, что я вам объяснял тогда в теории, когда беседовали с вами о православии. Достигнув Иордана, мы наскоро соорудили небольшой престол из сорванных на месте ваий, и украсили его священными пеленами, антиминсом и сосудами, принесенными из Иерусалима. Игумен Иоасаф, из Лавры св. Саввы, старец святой, в полном смысле этого слова, и как бы живой отрывок древних Четьи миней, совершил Литургию на славянском: мы все – поклонники русские, составляли хор. Ясно было небо, быстрым потоком шумел Иордан у подножия древесного престола, и около нас весело пели на вербах как бы райские птицы: это был, поистине, рай! Потом мы все погрузились в священную реку, и благословение вод совершилось торжественно, как в праздник Богоявления.

Это был чудный день, и воспоминание о нем всегда сохранится в моем сердце. Я зачерпнул в Иордане два больших кувшина освященной воды, которые постараюсь привезти с собою. Между тем, нашел я в сокровищнице Святого Гроба древний серебряный алавастр, украшенный лилиями, который увенчал я русским орлом, и в нем принесу воду Иорданскую для царственной, близкой вам особы. Если Бог благословит мое путешествие, то в Бейруте думаю сесть на пароход и остановиться на две недели в Родосе, чтобы посетить гробницу святителя Николая, в Мир Ликийской, на берегу Анатолии. Я буду весьма счастлив, когда достигну Константинополя, а еще более, когда почувствую опять под ногами мою родную землю. Живое и сладостное воспоминание принесу я с собою, на всю мою жизнь, о всех святилищах, которые удостоился посетить на Востоке. Это можно сказать, – друзья задушевные, как есть друзья и по сердцу.

Иерусалим.

3 января 1850 г.

Поспешаю высказать тебе, любезный друг, мои чувства в ответе на твои; но вместе с благодарностью за то участие, которое принимаешь в моем спасении, не могу не подивиться, что ты пишешь ко мне, как бы к язычнику, не имеющему упования, хотя я наслаждаюсь миром под сенью Церкви. Ты счастлив на берегах Луары и молишься оттуда за твое милое отечество, (как ты его называешь, хотя оно сделалось тебе совершенно чуждым); а я, благодаря Бога, молюсь ему за сие истинно милое для меня отечество у себя на берегах Невы, или Москвы, там, где Господь судил мне родиться или жить, и служу моей родине верою и правдою сколько могу, потому что мне кажется, что обязанности гражданина тесно связаны с долгом христианина. Много самонадеянности и уверенности в твоих словах, хотя ты сам того не замечаешь под личиною глубокого смирения, ибо ты осуждаешь Церковь Православную – свою мать, которую ты оставил по совершенному незнанию оной, так как религиозное твое образование было весьма мало православным; от того тебе так и легко было расстаться с Россией и с богослужением, которое было тебе чуждым даже и тогда, когда казалось ты к нему принадлежал. Теперь все добродетели христианина кажутся тебе единственно принадлежностью Римской Церкви. Что мудреного? – ты ничего у себя не испытывал, а только осуждал с предубеждением; нельзя даже сказать, что ты переменил веру, или догматы, или обряды. Нет, ты все сие принял, как бы вновь, не давая себе прежде ясного отчета в том, что ты оставляешь.

Скажу тебе касательно самого себя, что я вовсе не понимаю, откуда ты взял, будто я несчастлив и не в мире с своею совестью, и что в моем сердце гнездо скуки! – Хотя я и признаю себя грешником, и даже первым из них, однако не фарисейски благодарю иногда Бога за те утешения, которые он мне посылает, обращением других, подобных мне грешников, на путь истины: посему полагаю, что не должен зарывать в землю талант, данный мне от Бога, но напротив того служить им на пользу Церкви Православной, хотя, я и не священного сана; различны могут быть призвания! В сентябре месяце, в то самое время, когда ты мне писал свое строгое обличительное письмо, получил я с Кавказа весьма утешительное письмо от султана Казы-Гирея, который там имеет аул и командует бригадою, и с которым я более 15 лет имел беседы и переписку о христианстве. Он известил меня, что наконец крестился и принял имя моего Ангела, почитая меня заочно своим крестным отцом, и надеется, что Бог поможет ему обратить некоторых из своих бывших единоверцев. Ты видишь, что и не выходя из под родного крова, ни из лона Православной Церкви, можно, и не под одеждою Лойолы, призывать других ко свету Христову. Я мог бы указать тебе еще несколько подобных примеров, как между магометанами, так и между христианами, если бы не боялся, что ты отнесешь к похвальбе то, что мне внушает желание оправдать себя и свою Церковь, хотя она собственно не имеет нужды в оправданиях.

Ты запрещаешь мне писать по-русски опровержения против римлян, хотя ты бы весьма желал, чтобы они сами на всех языках, даже и на нашем, проповедовали свое учение. Мне кажется, однако, если я также твердо убежден в истине своего исповедания, как они в своем, то горе мне, если не исповедую слово истины, из каких-либо видов угождения Западу, когда мне дан дар слова и ко мне имеют доверенность мои единоверцы. Хотя ты упрекаешь меня в совершенном неведении Римской Церкви, однако и ходил в Рим изучать ее, сколько мог, на практике, как изучал прежде из книг, и признаюсь, нигде более, как в самом Риме, не утвердился я в православии. Я искал там Церкви и обрел царство, и вместо знаменательных слов о камне веры горько отозвались моему сердцу последующие за ними слова: «соблазн ми еси, яко не мыслиши яже суть Божия, но человеческая» (Мф.16:23). Похваляешься ревностью своей Церкви, но, воздавая ей полную справедливость в деле обращения язычников, не мог я, посещая бедствующий Восток и видя там ревнителей римских, сокрушающих в нем веру и благосостояние народа, не вспомнить слова Господни и о таких ревнителях, которые преходят море и сушу, сотворити единого пришельца и проч. (Мф.23:15.). Между тем о наших миссионерах не хотят и слышать, потому только, что не читают того, что о них пишется в России.

Действительно, велика и обширна Римская церковь; но внешнее ее пространство и наружный блеск не пленяет нас, когда видим в ней столько злоупотреблений!... Притом же в Римской церкви всякое злоупотребление властью папскою, обращается в закон или догмат, как и теперь частное мнение, о непорочном зачатии блаженной Девы Марии, вопреки древнему мнению столпов церкви Западной, Августина и Бернарда, обратилось в новый догмат, подкапывающий, можно сказать, основание вселенского догмата о воплощении; ибо если хотя одно существо человеческое, как бы оно ни было высоко, могло избавиться, по особенной благодати от первородного греха, то прервана нить его от Адама до Христа, вопреки апостолу Павлу (Рим.5:12), и таинственное вочеловечение делается как бы излишним. Сами западные вас обличают; что же еще говорить восточным? Изумился я, с какою легкостью скользят у вас по догматам для того только, чтобы взывать о величии своей Церкви. На несколько часов случайно попалась мне книга:возражение на мое слово кафолического православия. И что же я там увидел? – На все то, что я пространно писал о исхождении Духа Святого, отписано кратко: Церковь имела право присовокупить Filioque, потому что на первом Соборе присовокуплено было о единосущии Сына Божия, а на втором дополнен Символ (хотя на третьем запрещено что-либо присоединять к нему), и потому что выражения евангельские «исходить, или посылать» – однозначущи по мнению писателя. Я ужаснулся! не знаешь, как это назвать: ересью или невежеством!

В ответ на все мои доводы о недостатках приобщения под одним видом, вопреки слов евангельских, приведена нелепая сказка из книги: Persecution de l’Eglise cath lique en Russie: как будто у нас, если недостает Божественных Тела и Крови Христовых, в полковых церквах, то священник дерзает всыпать в Чашу простой нарезанный хлеб. Г. стат. сов. и кавалер трех орденов (как он сам себя величает), это написавший, хотя и долго жил в России, но не умел, однако, отличить антидора, или частей просфор, раздаваемых после причастия, от самого таинства Причащения. Забравшись неуместно в алтарь, он, вероятно, спросил у причетника: «что за частицы хлеба ты несешь (не в поле платья, а в пелене со знамением крестным)?» Тот отвечал ему весьма естественно: «это для причастников», а он премудро понял, что этим причащаются, и такою святотатственною нелепостью не постыдились заключить обличительную против меня книгу.

Подивился я и совестливости приводимых цитат, хотя меня самого упрекают в бессовестности; я говорю на память, потому что отняли у меня книгу, хотя бы и желал ее иметь. По предмету прения о первенстве Римской церкви на четвертом Вселенском Соборе, приводят мне в обличение такое решение сенаторов греческих, с общего согласия епископов: «определяем хранить паче всех первенство и изрядную почесть, по правилам боголюбезного архиепископа старейшего Рима», и на этом останавливаются, сильно меня тем укоряя. Мне остается только просить их прочесть далее, тут же в строку: «подобает же и святейшему архиепископу царствующего Константинополя, нового Рима, восприять те же старейшинства почести, и ему также, по своему достоинству, иметь власть рукополагать митрополитов Асии, Понта, Фракии и проч». Весь Собор возгласил пред лицом легатов «сие есть правое определение: мы все сие изрекаем, сие всем угодно; законоположение да сохранится, ибо все правильно определено. Отпустите нас, умоляем, отпустите с Собора, мы все остаемся при том же решении» (Правда Вселенской Церкви ст. 138). Желал бы я, чтобы опровергли сию мою правду не в общих выражениях, а всю от доски до доски, по статьям, ибо сего наипаче избегают римляне, придерживаясь одной лишь своей теории.

Напрасно ты сам приписываешь мне такие мнения: будто бы та Вселенская Церковь, которая процветала в века христианства до разделения, теперь не существует. Я говорил тебе только в доказательство смирения восточных противу западных, что хотя и собирались на востоке Соборы, из российских и греческих первосвятителей, однако они не оглашали Соборы свои Вселенскими. Несмотря на то, характер Единой Святой Апостольской и Соборной Церкви, по самому образу ее управления и по чистоте неколебимых ее догматов и по неизменности ее богослужения, от времен апостольских, принадлежит Церкви Православной восточной точно также, как и при отделении десяти многолюдных колен Израилевых, истинная Церковь оставалась в Иерусалиме и даже в плену Вавилонском, при рассеянии народа иудейского, потому что в ней заключалась чистота догматов веры. Впрочем, не похваляйся слишком и громким своим католичеством, хотя еще и высоко стоит хоругвь папская в Ватикане. Детям Лойолы незачем обходить сушу и моря, чтобы обращать язычников и совращать православных; нигде, как в самой Франции, где ты живешь, нет столько людей, не освященных крещением и браком, и вовсе неверующих, которых бы следовало ближе всего обращать, хотя Франция, по-своему образованию, есть, конечно, лучшая часть церкви Западной. Что сказать об Испании и Сардинии, до конца сокрушающих свои обители иноческие? Что сказать о чувственном суеверии прочей Италии, не исключая и столицы папской, где внешнее заслонило собою внутреннее? Я говорю не о людях истинно высоких между духовными, но о массах, которые большею частью везде одинаковы, хотя и громко вопиют: «веруем в наместника Петрова». Сколько числимости католической исключится из тех миллионов, которыми хвалитесь, если немного вникнуть в духовный состав их!

Весьма недавно получил я письмо из Бразилии от знакомого тебе Ч.... Так как он мне жаловался, что там нет Церкви Православной, то и весьма миролюбиво советовал ему посещать римские церкви, чтобы не лишать себя утешения Божественной литургии. Кажется, ты здесь не можешь упрекнуть меня в фанатизме; но вот что он отвечал мне, к крайнему моему изумлению: «в ответ на внушение ваше о посещении церквей римских, я должен рассказать вам, что такое Бразилия в отношении духовном. Внутри ее не знают почти никакого богослужения; мне случилось гостить четыре недели в поместье одного из богатых и самых образованных людей того края, и он мне сознался, что его домовая церковь была открыта только три раза в продолжение двух лет, и то по случаю крестин и свадьбы. Негры не слышат никогда никакого молитвословия, и господа их немного их лучше в этом отношении; в четыре недели я не заметил у них ни малейшей разницы между воскресеньем и буднями. В столице Рио негры не получают никакого религиозного наставления, потому что оно почитается опасным, но они знают наизусть несколько гимнов и любят процессии. Что касается до белых, то хотя и существует обычай дамам посещать церкви не иначе как в черном платье, но их обращение там чрезвычайно свободно. Взошел я однажды в церковь, в ложу, где находились дамы и мужчины, которые беседовали между собою, а на помосте церковном негры и негритянки, и бежал из церкви, чтобы не слышать то, что они позволяли себе говорить. Вся нация вообще равнодушна к вере и духовенство особенно известно по недостатку должных познаний и приличия, и от того проистекает общее равнодушие». Неутешительна такая картина! Однако, вероятно, Бразилия несколькими миллионами увеличивает число католиков вашего мнимого вселенства. Туда советую посылать своих миссионеров, если только их там примет западная ваша братия, а не на восток, где они пользуются политическою враждой турков к России, для совращения греков, нисколько не касаясь магометанства.

Время, однако, окончить письмо, потому что я уже слишком распространился; весьма рад иметь от тебя известия, если только это можно без полемики, потому что я вовсе не намерен, при моих обширных занятиях, вступать еще в состязание с Западом о вопросах церковных. Господь рассудит между нами, и кто знает? – может быть только в последний час земли. Доколе не смирится Рим, не будет мира; а Риму трудно смириться; потому что он не хочет отставать от вековой своей системы, хотя и вопреки вселенских убеждений. Будем, впрочем, молиться о мире Церквей.

8 апреля 1855 г.

Так как я не имею занятий богословских, столь важных, как ты, любезный Е….. П….., то, из простоты моих церковных познаний, немедленно отвечаю на твое глубокое богословие, не отлагая это за месяцы. Что делать, если мы все так не учены, по твоим понятиям, потому только, что не доучивались в иезуитской школе? А кажись, есть и у нас светильники на кафедрах святительских, перед которыми потускли бы и западные. Ты говоришь, что я с неспокойным духом тебе отвечаю и очень на тебя гневаюсь: не на тебя собственно, но на твои заносчивые суждения и на глубокое презрение, которое ты питаешь к оставленной тобою Церкви, как это обыкновенно бывает в перешедших из одного стана в другой. Никто так жестоко не осуждает бывших своих, как те, которые сделались им чужими. Несмотря на духовное блаженство, которым ты хвалишься в каждом письме, невольно скребет у тебя на сердце, если не о Церкви, то о России, и тем более хочется тебе оправдать себя в своих глазах, жестокими пересудами того, что оставил: не завидую твоему блаженству!

Ошибаешься, если ты думаешь, что я не замечаю недостатков, какие у нас есть, и все нахожу совершенным, потому только, что оно наше. Нет, я вижу их у себя, как вижу и у вас, с тою разностью, что у нас они только во внешнем, и потому исправимы, а у вас во внутреннем, и это меня убеждает в истине Церкви, к которой принадлежу. Посему, мне кажется, долг ревностного сына Церкви – стараться содействовать всеми мерами, к исправлению недостатков, если они есть, а не бежать в чужой стан, не зная даже, что у себя оставил, и угрожать нашествием из новой своей крепости. Милости просим, мы готовы вас принять; если вы нас упрекали в беспечности доселе, то сами же вы нас разбудили, и теперь мы готовы давать вам отпор, и на словах и на деле. Впрочем, такое усиленное напряжение Запада против Востока началось не более 15 лет. Спрашиваешь, какое действие произвела книжка Гагарина: «La Russie sera-t-elle catholique?» и обещаешь несколько таких брошюр. Скажу тебе искренно; мы ей только посмеялись. Сперва, когда я начал читать в ней о злоупотреблениях в нашей Церкви светской власти и неблаговидном состоянии нашего духовенства, я все искал: – какие же средства предлагает он для исправления? Но когда увидел последнюю главу: «католицизм или революция», как единственное средство спасения, я пожал плечами и улыбнулся. Вот какую дичь пишут отцы Гагарины, и на Западе им верят потому, что они были у нас князьями; здесь же, на Руси, они ищут отголоска у своих единомышленников и по ним судят о всех. Можно ли так мало знать дух нашего народа и положение нашего духовенства, как сей отец, когда рассуждает о трех властях, долженствующих заключить между собою союз примирительный! Да если бы кто-либо из высшего духовенства, которое подозревает он в склонности к Риму, заикнулся только о союзе с Римом, народ бы закидал его каменьями: до такой степени сильно чувство отвращения к Западу в русском народе, которому еще памятны действия иезуитов во дни самозванцев. Слышал я, что Хомяков, написавший уже две весьма дельные брошюры (которые безответно проглотил Запад), сбирается написать и третью – на сию книжку отца Гагарина: «la Russie sera-t-elle catholique», также в виде вопроса: «un Jesuite peut – il etre chretien?» – и право, она большего не стоит!

Ты говоришь, что напрасно обвиняют Римскую церковь в гордости и любоначалии: но если бы я и прежде сему не верил, то теперь бы в этом убедился. После коронации приехал в Москву Нунций папский, нарочно опоздавший тремя днями, чтобы не присутствовать при священнослужении в схизматическом храме, хотя впоследствии не погнушался обедать у магометанского посла. Так как ему хотелось видеть, частным образом, нашу святыню и входил он инкогнито в некоторые храмы, где не оказывали ему подобавшей почести: то я сам вызвался показать ему Кремлевские соборы, чтобы, по крайней мере, осталось у него в сердце хорошее впечатление. Народа не было, но все духовенство соборное было в церкви, а также и некоторые из наших вельмож. Нунций, со своею духовною свитою, вошел в церковь, как в мечеть, не оказав ни малейшего знака уважения к святилищу. Я старался объяснить ему все наши священные древности и предварил, чтобы были закрыты раки святых, для того, чтобы не поставить его в затруднительное положение перед ними. Но когда мы вошли в алтарь, я думал, что ему приятно будет поклониться общей христианской святыне: Животворящему Кресту, Гвоздю, Ризе Господней и мощам апостольским. Каково же было общее всех изумление, когда Нунций и вся его свита, не показав ни малейшего почтения к сей святыне, начали смотреть на нее в лорнет, а некоторые трогать пальцами, хотя эта святыня не греческая и не римская, а общая христианская! Это так огорчило всех, что некоторые из наших вельмож вышли из церкви: я немедленно приказал закрыть кивот, не изъявив, однако, ни малейшего знака неудовольствия, и продолжал показывать собор: но впоследствии большой был ропот в столице, и меня упрекали, зачем я ввел язычников в собор. Избави, Господи, Россию от такого католицизма! Не забудь, что это уже прямо от Папы; и ты велишь нам преклонять головы?.... не весте, коего духа есте (Лк.9:55).

Впоследствии я заметил одному из свиты, камергеру папскому, давнему моему знакомцу, – как соблазнительны были такие действия, и он, вероятно, сообщил о том своим: потому что во время бывшего фейерверка Нунций вступил со мною в разговор и спрашивал: «действительно ли мы несколько соблазнились»? Я отвечал: «что не только мало, но даже весьма много, ибо святыня сия не частная, а общая». Он сказал: «мы не можем молиться в чужой церкви, и это неприлично было бы Нунцию папскому». Я возразил ему: «что здесь требовалась не молитва, а только должное уважение, какое и мы воздаем в Риме общей святыне; каноны же запрещают молиться с еретиками, а мы только взаимно схизматики. Впрочем, присовокупил я, если вы сюда приехали вестником мира, для соединения Церквей, то, конечно, не достигнете таким образом своей благой цели, ибо только возбуждаете неприязнь».

В самом деле, евреи так не чуждаются христиан, как христиане друг друга, надменно пренебрегая тем, что свято для других, и можно ли на таких неприязненных началах основать какой-либо союз? Приезд Нунция отодвинул союз, а не приблизил. Вот когда вы истребите в Римской церкви эту фарисейскую закваску гордости, тогда можно будет думать о мире: «врачу, исцелися сам»! Что упрекаешь нас множеством еретиков и раскольников, которых в течение веков не обратила наша Церковь? – А у вас, на Западе, разве их меньше? Борьба с протестантами разве увенчалась успехом? Вы открыли целый новый мир и наводнили его своими сектами; перечтите их у себя в Америке, – да и каковы там мнимые католики? – Не лучше оставшихся язычников! – А в Европе, в самой Франции и Италии, в каком положении Христианство? «Лицемере, изми первее бревно из очесе твоего». (Мф.7:5) Что вы налегли, всею своею массою, на бедствующий восток, громя его столько же оружием, сколько вашею проповедью, в союзе с иноверцами, совращая греков и не касаясь магометан? Там, преимущественно, все ваши богоугодные заведения, которыми хвалишься, для цели столько же политической, сколько и церковной. У нас их там нет, – это правда, потому что мы не мешаем политики с верою, да и греки нам не иноверцы: нечего их обращать. Внутри же России довольно у нас богоугодных заведений всякого рода, хотя один только есть орден монашества; мы действуем иными средствами, нежели вы, но у всякого свое. Правда, что у нас ничего не делается без содействия или, по крайней мере, без согласия правительства, ибо оно согласно с Церковью, но какая же от этого беда? – Ты называешь частными все действия наших миссионеров, не относя их к Церкви; но с чьего же благословения они действуют? – Если Церковь наша, по твоим понятиям, так мертва с тех пор, как разделилась с Римскою, то как же обратились ко Христу языческие народы древней Руси и новейшей Сибири? Нынешний первенствующий член Св. Синода, будучи еще Казанским архиепископом, ревностно занимался устройством миссионерского общества; эта деятельность все более и более у нас развивается во всех местах, как для язычников, так и для раскольников, но не иначе, как действием Церкви; следственно, ты напрасно осуждаешь, по неведению, бесплодие нашей Церкви: но, как я уже сказал, никто не бывает так жесток в отношении к своим, как тот, кто им изменил. После краткого слова о церковном состоянии нашем, обратимся к догматическому вопросу: о беспорочном зачатии».

Как жаль, что этот новый догмат, совершенно произвольный, долго висевший над Римскою церковью, наконец, разразился, чтобы, поставить еще один камень претыкания между нами и вами, при давнем разногласии догматическом о исхождении Духа Святого. Ты напрасно полагаешь, что я изучал этот вопрос только в журналах; я на них указал тебе для того только, чтобы показать как мыслили западные, в самую минуту Римского собора, о сем догмате. Но скажу откровенно: статья журнальная гораздо яснее выражается, нежели запутанное рассуждение отца Пассалии, сколько о нем могу судить по присланному тобою отрывку, со всеми его эксплицитными и имплицитными доказательствами. Они так натянуты, что можно к ним применить французскую пословицу: «qui s’excuse, s’accuse». Приводимые тобою цитаты из отцов, в похвалу Матери Божией, вовсе неудовлетворительны и также не приводят к новому догмату, как не привели и прежде; недаром так долго призадумывались о нем Папы, доколе не решила его медаль иезуитская, принятая ими как бы за некое знамя. Свыше всего, что сказали отцы в честь Святой Девы, Ангельский ей привет: «радуйся, Благодатная!», но и он ничего не доказывает в пользу нового догмата. Конечно, Восточная Церковь, не менее Римской, чествует Матерь Божию, посвящая ей последний стих в каждом каноне и празднуя ее зачатие, но не по нынешнему толкованию, ибо празднуют и Зачатие Предтечи 23 сентября. Загляни в святцы и убедишься.

Вас обличает в этом и блаженный Бернард, приводимым тобою текстом: «restat, ut post conceptionem, in utero jam existens, sanctificationem accepisse credatur». (Следует, что после своего зачатия, уже существуя в утробе матери, прияла она освящение). Кажется ясно? – Для того, чтобы из этого вывернуться, вы прибегаете к двум зачатиям, плотскому и духовному, и хотите разгадать великую тайну входа и исхода нашей души, определив примером Адама минуту зачатия, или вдохновение души в зарождающегося человека. Но если бы не от души падшего Адама происходили или творились души падшего его потомства, как от его плоти происходит плоть его сынов, и если бы, при всяком зачатии нового человека, созидалась извне новая, чуждая Адаму душа, как узник, вводимая в темницу плоти, чтобы быть невольною и невинною участницею его греховного наследия: – то где была бы тут правда Божия? Знаю, что Оригенисты мыслили о предсоздании душ. Не будет ли это оттенком их ереси? Если же допустить, что каждая душа созидается особо извне, при соединении с телом, подобно Адамовой, происходя прямо из рук Божиих: то может ли она быть не совершенна или причастна греху, хотя бы и не была избранною душою Матери Божией? – Посмотрите, сколько несообразностей влечет за собою один неверный догмат, который вы должны опять защищать, как и догмат исхождения Св. Духа, вопреки Символу веры!

Напрасно ты мешя обвиняешь: будто я уничижаю Матерь Божию, сравнивая ее с Фамарью и Раавою. Я говорил только, что и Пречистая Дева, при Ее зачатии, не была чужда печального наследия Адамова, и что святость воплощаемого Господа не уничижалась чрез Его предков, между коими были и великие грешники. Если бы можно было избавиться, по какой-либо благодати, от первородного греха, без искупительной Крови Господней, то все таинственное домостроительство воплощения не оказалось ли бы излишним? Зачем обвиняешь меня еще: будто и даю преимущество Предтече, освятившемуся в утробе матери своей, пред Святою Девою? Не один Предтеча, но и многие пророки исполнены были Духа Святого, но это освящение не избавляло их от первородного греха; иначе, зачем же было Господу разбивать вереи ада, чтобы выводить оттоле праотцов и пророков, которым, по преданию Святой Церкви, Предтеча возвестил в аде грядущего Христа. У ваших выспренних богословов спутались все церковные понятия, от того, что они часто мыслят, как некогда Петр, которого уже слишком превозносят: «не яже суть Божия, но человеческая». (Мф.16:23) Потому и повторяются у них те же падения, но, увы! – без восстания: ибо не умеют они скорбеть, подобно Петру.

На сих днях я послал к тебе мою новую книжку: «Question religieuse d’Orient et d’Occident», в которой найдешь также много ответов и обличений, особенно в письмах к Auguste Nicolas, неофиту римскому, и аббату Michon. Сей последний может служить верным типом западного пропагандиста, вопиющего о соединении Церквей, при глубоком неведении востока и даже без всякого желания изучить его, хотя, кажется, он там странствовал; но таково уже ослепление западных, от излишней их уверенности в самих себе; таковы и отцы Гагарины в суждениях о Руси, внимая коим, Запад развесил уши. Таков будет со временем и отец Балабин, ныне смиренный «servus Domini», в огражденном от мира Val pres le Puy, отколе думает найти себе отголосок в сердце России, потому только, что ему отзываются единомышленники во Франции. Хороши книги исторические, которыми вы нас награждаете! Совестно читать все летописные бредни греко-унита Пиципия, главу нового общества соединения Церквей. Если бы хотя потрудился он прочитать мою «Правду Вселенской Церкви», написанную за десять лет, прежде чем начал он вымышлять исторические факты, которых никогда не было! Здесь хотят отвечать на его книгу, но я нахожу это совершенно излишним. Чтобы показать тебе характер сего ревностного проповедника, расскажу беседу его с одним греческим архидиаконом, который знал его на Востоке и видел теперь на Западе. Архидиакон укорял его: как мог он изменить Церкви отцов своих? и тот отвечал весьма искренно: «у вас я умирал с голоду, а теперь имею хлеб; можете ли вы мне столько доставить»? Таковы усердные деятели, приобретаемые вами!

Время уже окончить письмо мое, которое я пишу три часа, не отрываясь от дела. Так завлекла меня беседа с тобою, в которой однако не предполагаю той пользы, какую ты находишь, потому что я ничего нового себе не приобретаю и вижу только, что она ни к чему не поведет. «Удобее молчание»! Прости, желаю тебе счастия на Западе, а мне уже позволь остаться с моим бедствующим Востоком, доколе Господь, в неисповедимых судьбах своих, не подымет церковь Греческую из свежих ее развалин, еще умноженных по ненависти к России, рукою новых твоих единоверцев и их иноверных союзников. Буду, по твоему совету, стараться о сближении обеих Церквей и употреблять на сие данный мне талант, но не так однако, как ты разумеешь это сближение, то есть, не для подчинения Церкви Православной Риму, а для обличения его не канонических нововведений, которые препятствуют вселенскому союзу; – без отложения оных, не может быть желанного мира, доколе превозносящийся не смирится.

28 октября 1856 г.

Опять поспешаю ответом, потому что никогда не останусь у тебя в долгу, да и следует оправдаться в нареканиях довольно тяжких и едва ли приличных: действия мои называются неблагородными за то, что я позволил публике заглядывать в нашу переписку. Впрочем, это выражение было уже употребляемо тобою и в совершенно противоположном обвинении, так что не знаешь, как тебе угодить. Вспомни, однако, что не я начал нашу догматическую и чрез то полемическую переписку, но ты сам вздумал, самонадеянно, обращать меня к своему новому исповеданию, предполагая во мне столь же мало ведения, сколько было в тебе самом, когда ты решился оставить православие, и вот что ты мне тогда писал. Привожу тебе собственные твои слова, чтобы ты опять не упрекал меня в неточности твоих выражений. Дело шло о моей книжке: Слово Кафолического Православия. «Зачем, говорил ты, писать, на русском языке полемические сочинения, когда нельзя отвечать на них по-русски же? Разве это благородно – атаковать целое общество христиан, когда оно защищаться не может, в той самой стране, где представляется в превратном виде; легко одержать победу над противником, у которого руки и ноги связаны. Эта мнимая победа наделает много зла, может быть, но добра никакого. Притом, кто тебе поручил защищать греко-российскую веру, когда ее никто не трогает в России; а если на нее нападают в Германии или Франции, или Англии, то пусть отвечают на иностранном языке: это будет иметь свою пользу. Но писать, Бог знает, какие обвинения против Католической церкви и печатать всю эту ложь на русском языке, когда Церковь не может защищаться в России по-русски, это неблагородно, и рано или поздно навлечет на виновников гнев Господа Бога. Пиши по-французски сколько хочешь против Католической церкви, мы будем отвечать: но не распространяй по России твои несправедливые обвинения и столь поверхностные сведения о Римской церкви. Предмет сей тебе мало известен, как это легко можно заметить; в твоей голове много разнородных сведений, но все это не переварилось и не усвоено тобою вполне. Не боишься ли ты вовлечь некоторых в твои собственные заблуждения?» и прочее.

Ты видишь, что, не щадя себя, я привел подлинные твои изречения; не знаю, пощадил ли этим и тебя, потому что едва ли прилично так выражаться изменившему вере отцов своих? Ревность твоя до того доходит, что ты даже нам запрещаешь у нас защищаться от тех западных полемических книг, которыми нас беспрестанно наводняют ваши братии, иезуиты: ибо, к сожалению, книги сии у нас доступны, по знанию французского языка. Но вот, наконец, исполнилось твое желание, нашелся добрый человек, который перевел и напечатал в Париже мою брошюру: «Слово Кафолического Православия», а я дополнил сию книжицу многими статьями, не столько полемическими, сколько защищающими Церковь нашу от несправедливых нападений западных и обличающими их невежество о церкви Восточной. Ты сам мне разрешил писать на французском сколько хочу против Католической церкви: но тут случилось письмо мое к тебе, весьма впрочем, скромное, хотя и обличительное, и вот я опять подвергся нареканию неблагородства, за то, что ввел публику в нашу переписку. Но разве я просил тебя начинать ее или давал обещание ее таить? Да и для чего? Дела добрые надобно делать во свете, а не во тьме: ты хочешь обратить меня; следовательно, по твоему мнению, совершить благий подвиг: зачем же тут таиться? Или боишься, что преждевременно обнаружатся ваши замыслы? ибо вы уже начали втайне распространять по России маленькие ручные книжки, печатанные в Париже в 1855 году, под именем «сокровища христианского», где, вместе с утренними и вечерними молитвами, помещены и неправильные догматы вашей веры о исхождении Духа Святого и от Сына и о главенстве Папы Римского, и проч. Посему никак я не согласен с твоим мнением, выраженным в письме от 8 января; «что последнее мое письмо не делает чести ни моему уму, ни моему сердцу, – во-первых, относительно меня: потому что непременно поврежу себе, если буду писать впоследствии, как теперь, о предметах церковных, не изучивши их надлежащим образом; во-вторых, – в отношении тебя: потому что, если и случалось тебе объясняться о российской Церкви немного круто и передавать мне сущую о ней истину, не смягчая употребляемых тобою выражений, – то это оттого лишь, что ты писал человеку, принимающему какой-то характер наставнический, вовсе ему непристойный». – Кажется, я привел опять подлинные твои слова.

И я отвечаю тебе на сие также по пунктам: во-первых, что если я защищаю свою Церковь от нападения иноверцев и тех особенно, которые ей изменили, то я исполняю долг совести и не думаю, чтобы тем себе повредил; а о том, правильно ли я пишу о предметах церковных, могут лучше судить мои единоверцы, нежели те, которые осуждают не только писателей сей Церкви (кто бы они ни были, мирские или духовные), но и самую Церковь – их мать. А во-вторых, что, если ты упрекаешь меня за наставнический характер, когда я только защищаю свою Церковь от нападений римских, то с какого же права ты сам круто о ней пишешь, как сам сознаешься, не смягчая своих выражений о сущей, по твоему мнению, истине? В твоем положении, кажется, должно бы быть скромнее. Как же не обличать вас и не учить большему смирению? Если бы вы, по чувству убеждения, втайне исповедовали новую свою веру, исполняя притом свои гражданские обязанности в отношении отечества: то это было бы только делом совести; но здесь совершенно противное: у вас, в Val pres le Puy, составилось целое гнездо русских иезуитов, имеющее свои виды на Россию, судя по тому, как ты заключаешь письмо свое: «fiat lux! я должен дорожить минутами, ибо мои занятия с каждым годом увеличиваются. Надо пещись об урожае и о собирании жатвы с поля, а приобретаемый ныне по моим силам запас сведений, пойдет в дело позже. Прости, до свидания».

Итак ты, с своею братией, сбираешься в нашем поле хозяйничать и готовишь свои запасы! Спасибо, что предварил; надо же приготовиться принять дорогих гостей, которые влезают во двор овчий разумеется, не дверьми, хотя и в одеждах овчих. Приметы всегда полезны, когда, бежавшие возвращаются, чтобы можно было их распознать. Вот уже один из таковых, не сложивши княжеского своего достоинства под рясою иезуитскою, хотя и формально его лишен по нашим государственным законам, покушается опять в Россию, под предлогом любви сыновней, но, конечно, не к матери своей – Церкви, против которой только что написал книжицу: «la Russie sera-t-elle Catholique?» угрожай ей революцией, если не примет католицизма! Как же нам не быть осторожными? Сколько книжек вашего издания привезет он втайне в Россию, для совращения простодушных! Отрекшись от ваших существенных обязанностей, гражданина и сына отечества, вы себе создали в воображении иное отечество, в гнезде иезуитском, и там на свободе, имея довольно времени потешать себя несбыточными мечтами, посреди ваших богословских занятий, вы думаете идти по следам древних отцов вашего ордена, которые действовали против язычников, и собираетесь крестовым походом на Россию, как бы в Индию и Америку. Вспомните, что была уже однажды такого рода попытка иезуитов, но только она у нас произвела одних лишь самозванцев! В этом смысле правильно выразился собрат ваш в своей книжке, сказавши, в последней ее главе: католицизм или революция: потому что, действительно, хитрые козни иезуитов, которые находят все средства хорошими, лишь бы достигнуть своей цели, произвели в России и Лжедимитрия и те страшные смятения, которые после него возникли!

Ничто не может исцелить вас! Никакой пример не действует ни в прошедшем, ни в настоящем! Хотя бы вас несколько образумил пример, бывший пред вашими глазами: – бедственная смерть архиепископа Парижского! Вот что значит навязывать насильственно новый догмат! – потому что это была одна из причин преступления, хотя и не единственная. Не должно говорить дурного о мертвых, тем более, что о покойном архиепископе отзываются, как о человеке благочестивом; но мы, Русские, не можем забыть тех жестоких слов, какие позволил он себе сказать при начале войны, возбуждая против нас как бы новый крестовый поход, для помощи туркам, которых не постыдился назвать одною из сект христианства, за что и соотечественники его назвали Сибур-пашею. Да простит ему Господь такое согрешение; но невольно вспомнишь слова Христовы, сказанные апостолу Петру: «возврати нож твой в место его: вси бо приемшии нож, ножем и погибнут» (Мф.26:52).

Сими словами заключаю письмо и желал бы заключить самую переписку; между тем, предваряю, что при издании второй части «Question religieuse», после статей о Патриархе Фотии и Флорентинском соборе, будут также помещаться и некоторые из моих писем. Не гневайся: вы это сами накликали своими письмами и брошюрами! Прости, желаю, тебе мира и спасения.

1856 г.

Ты сообщил мне, любезный друг, некоторые замечания, cделанные на Западе, по поводу моей статьи о непорочном зачатии, которая была помещена в наших духовных журналах. Защитники этого нового учения папского, по словам твоим, обвиняют меня: будто я исповедую какое-то порочное, или нечистое зачатие и, как бы основываясь на собственных наших церковных песнях, утверждают: будто и мы, сами того не ведая, приемлем их новый догмат, хотя и оглашаем его неправославным. Ты по праву требуешь от меня ответа, чтобы объяснить такое противоречие, и я поспешаю исполнить твое справедливое требование. Но прежде всего объявляю, что я никогда не был защитником нечистого зачатия; я даже не могу признать его таковым и в благословенных браках, а еще менее в таких святых супружествах, как Захарии и Елисаветы, которые, по слову Еванг. Луки: (Лк.1:6) «поступали во всем по заповедям и уставам Господним беспорочно»; таковы были также, по Преданию Церкви, святые и праведные Иоаким и Анна. Зачатие и рождение собственных наших детей, когда они законны, не может быть также почитаемо нечистым, как плод супружества, благословенного Церковью, ибо это было бы оскорбительным для таинства Брака, о котором не напрасно сказано в Свящ. Писании: «честна женитьба во всех и ложе нескверно» (Евр.13:4). Итак, если я возвысил мой голос против нового догмата римского о непорочном зачатии Богоматери, – то мне и на мысль не входило, чтобы зачатие сие было нечисто; я только полагаю, что оно не могло быть изъято от первородного греха Адамова.

Напрасно думают противники наши воспользоваться приведенным текстом из наших церковных гимнов, где действительно находится следующее: (песнь 6-я канона на Рожд. Богород.) «поем святое твое Рождество, чтим и непорочное зачатие твое, невесто Богозванная и Дево: славят же с нами и Ангелов чини и Святых души». Но эта песнь, во славу Св. Девы, нисколько не послужит в пользу папистов, если бы только разобрали ее и в одном переводе славянском, не прибегая к греческому тексту. Когда бы даже хотели отнести слова сии, о непорочном зачатии, к Пресвятой Деве Марии, то и в таком случае это выражение было бы совершенно правильно, потому что Мария происходила от благословенного брака и от родителей, не только святых и праведных, но и которым дарована была особенная благодать для разрешения их неплодия.

По самому смыслу славянского текста никак нельзя отнести этих слов к лицу Богородицы, но – собственно к Ее Божественному Сыну, потому что в этой песни Церковь выражается о зачатии самой Марии Девы, точно также, как выразилась и о зачатии св. Анны, присовокупив, для большей ясности, сии слова: «зачатие св. Анны, когда зачала она Пресвятую Деву» (9 декабря, зри Святцы). Не без причины расположены самые слова этой песни таким образом, что выражение: «поем святое твое Рождество» предшествует последующим словам; «чтим и непорочное твое зачатие», потому что естественно было Пресвятой Деве Марии родиться сперва и потом зачать в утробе своей Божественного Сына, а не родиться прежде, нежели самой быть зачатою, во чреве своей матери. Это и есть настоящий смысл сей песни и причина, по которой вслед за словами о зачатии (Божественного ее Сына), поставлено к ней такое воззвание: «невесто Богозванная и Дево». Таким образом, весьма ясен этот текст, и нельзя сомневаться, что он относится к тому, что святая Дева непорочно зачала в утробе своей и сделалась Матерью нашего Господа, а вовсе не к тому, чтобы она сама зачата была непорочною. Последующие стихи выражают ту же самую мысль, ибо в них прославляет Церковь св. Деву собственно за то, что она родила Сына Божия, Спасителя мира. Скажу, наконец, что если бы Церковь хотела выразить в своих гимнах в честь св. Девы нечто подобное тому, что желают обрести в них защитники нового догмата: – то она, без всякого сомнения, высказала бы это в тех песнях, которые поются 9 декабря в день зачатия Пресвятой Девы, а не в тех, которые относятся к ее рождеству; но в них нельзя найти ни малейшего признака сего столь поздно изобретенного догмата.

Коснувшись однако славянского перевода сего текста, мы должны сказать, что в наших церковных книгах не так отчетливо выражена основная мысль, как в оригинале греческом, потому что слово непорочное заменило у нас настоящее слово ἂςπορον – бессеменное, как оно стоит в подлиннике. Здесь выражение греческое без семене не оставляет уже ни малейшего сомнения, что слово сие может относиться только к зачатию Господа Иисуса Христа, а не святой его Матери, потому что ее зачатие, даже и по римскому учению, не было без семени. Итак, будь внимателен и не позволяй колебать твоего православия, ни возбуждать в тебе какие-либо сомнения, противные истине, так как ты теперь ясно видишь, что наши противники позволяют себе примешивать и ложь к своим нововведениям.

Вы изъявили желание, узнать мое мнение о Вселенских Соборах, т. е. чем можно определить их непогрешимость и важность, так как вы имели ввиду римское определение: «что те только Соборы действительны, которые утверждаются Папою». Разумеется, у нас не может быть такого рода утверждения и мы довольствуемся выражением апостольским первого Собора в Иерусалиме, на котором присутствовал и сам верховный Петр: изволися Духу Святому и нам (Деян.15:28). Мы помним также и другое выражение апостола Павла, в послании к Коринфянам: «идеже Дух Господень, ту свобода,» (2Кор.3:17), и самые слова Господа Иисуса, Главы своей Церкви: «идеже бо еста два или трие собрани во имя Мое, ту есть посреде их» (Мф.18:20). И так необходимо на каждом Соборе, для его действительности, чтобы свято были соблюдены сии два основных условия, то есть, чтобы он был собран во имя Христово, а не под влиянием страстей человеческих, и была бы в нем полная свобода суждений, дабы Дух Господень мог действовать чрез пастырей Церкви. Само собою, однако же, разумеется, что эта свобода не разрешает их от обязанности быть во всем верными слову Божию и преданиям Церкви Вселенской. Их решения не должны быть в противоречии с тем, чему они прежде веровали и чего держались на основании учения Иисуса Христа, его апостолов и богоносных отцов. «Верен Бог, говорит апостол Павел Коринфянам, яко слово наше еже к вам, не бысть ей и ни» (2Кор.1:18). Таковы должны быть и решения движимых Духом Божиим Соборов.

Мне кажется, что в вопросе такой важности нельзя увлекаться теорией и составлять себе произвольные системы, наподобие римских, которые не могут утверждаться на слове Божием; необходимо поверять всякую теорию практикою историческою, и тогда только мы будем уверены в истине. Что же лучше Деяний апостольских, может прояснить нам применение первобытной теории управления Церкви к самой практике? Это есть самое чистое зерцало истории первых ее дней, когда «Иаков, и Кифа (Петр) и Иоанн, почитаемые столпами, в знак согласия, подали руку Павлу и Варнаве, чтобы им идти к язычникам» (Гал.2:9). И вот после первых апостольских странствий Павла, мы видим его на Соборе апостолов и старцев в Иерусалиме, где первенствует Иаков, как епископ Иерусалимский, наименованный первым и в послании Павла к Галатам, хотя присутствует верховный Петр и даже открывает Собор своею речью (Деян.15:9–41). Окончательное же решение полагает не Петр, а Иаков, и по его слову апостолы и пресвитеры, со всею Церковью, написали окружное послание к живущим в Антиохии (где впервые нареклось имя христиан), с таким знаменательным выражением: изволися Духу Святому и нам (Деян.15:28), без какого-либо особенного утверждения верховным Петром сего определения соборного. Если так действовали на первом апостольском Соборе Иерусалима, который должен служить образцом для всех последующих; то кто дал право изменять сей древний порядок?

Если несмотря на ясные выражения Деяний апостольских, вам может показаться произвольным, с моей стороны, мнение о первенстве Иакова на Соборе пред апостолом Петром; то я могу оградить себя свидетельством великого учителя Церкви, Иоанна Златоуста, который, в истолковании сего текста прямо говорит: «в Церкви не было никакой надменности, но великое благочиние; смотри: после Петра говорит Павел, и никто не останавливает его; Иаков ожидает и не выступает вперед, хотя ему предоставлено было начальствование (в Церкви Иерусалимской); сначала говорит Петр с силою, а потом он (т. е. Иаков) с большею кротостью; так всегда нужно поступать тому, кто имеет большую власть, укоризны говорить с большею кротостью» (Деян.15:14). Если в присутствии верховного Петра, первенствует Иаков, и нет особенного утверждения Петрова в соборном послании всех апостолов и старцев: то как же требовать утверждения Папского для последующих Соборов, на которых также изволилось Духу Святому изречь священные догматы? – Это не мое частное мнение, но целого многолюдного Собора Карфагенского (425 г.), который так выразился против любоначалия римского: «Отцы судили, что ни для единые области не оскудевает благодать Святого Духа, чрез которую правда иереями Христовыми зрится разумно и содержится твердо и наипаче, когда каждому, если настоит сомнение о справедливости решения ближайших судей, позволено приступать к Соборам своей области, и даже ко Вселенскому Собору. Разве есть кто-либо, который бы поверил, что Бог наш может единому токмо некоему, вдохнуть правоту суда, а бесчисленным иереям, сошедшимся на Собор, откажет в оном»? Что может быть яснее? и это весьма хорошо известно римлянам, потому что соборное послание сие напечатано у них во всех соборных актах. Оно заключается весьма замечательными словами: «да не явимся вносящими дымное надмение мира в Церковь Христову, которая желающим зреть Бога, приносит свет простоты и день смиренномудрия».

Пойдем далее, держа в руках светоч истории, которого боятся римляне, потому что они внесли то дымное надмение в Церковь Христову, против коего предостерегал Собор самого Папу. Первый Вселенский Собор в Никее представил в себе самом важнейшее руководство для всех Соборов Вселенских, ибо тогда уже прекратились гонения на Церковь Христову, и она, обагренная мученическою Кровью, соединилась в лице своих исповедников на Соборе пред лицом державного Константина, который предоставил им полную свободу суждений. Здесь свобода сия была благоуправлена Духом Господним и не двое или трое, а 318 святых отцов собраны были во имя Иисуса Христа, для исповедания Божества Его символом кафолической веры. Кто же председательствовал? – Старец Осия, епископ Кордубский, но не в лице Папы, как старался внушить сию мысль позднейший составитель ложных актов Никейских (Геласий), странным образом применяя к подписям соборным то, что было сказано о рассылке правил Собора по всем Церквам, начиная с Римской; посему и явились у него такие нелепые подписи: «Леонтий украшение Церквей Господних, Протоген удивительный», и прочие в том же роде. – Когда окончился Собор, не требовали епископы утверждения Папы Сильвестра, но ему самому были посланы Никейские правила для руководства, чрез Осию Кордубского и бывших с ним пресвитеров римских, и не только одному Папе, но вообще святым Божиим Церквам, которые суть в Риме, Италии и всей Испании. – Итак, тут не видно никакого утверждения со стороны Папы; напротив от него, как и от всех прочих епископов, требуется покорность определениям соборным, которые сами по себе противны всякому единовластию в Церкви, ибо внушают соблюдение древних обычаев и преимуществ Церквей (правило 6).

Если от первого Вселенского Собора мы перейдем ко второму, который дополнил Символ веры Никейский, доныне сохраняемый в неизменной чистоте на востоке, мы видим, что на этом Соборе не присутствовал ни один легат папский и это не должно нас удивлять, потому что в приведенном выше послании Собора Карфагенского к Папе Келестину, отцы африканские прямо говорили: «о том, чтобы некие, аки бы от ребра твоея святыни были посылаемы, мы не обретаем определения ни единого Собора отцов». Несмотря на то, что в начале, на втором Соборе, председательствовал святой Мелетий, епископ Антиохийский, который состоял даже вне общения римского по внутренним смутам своей Церкви, и что Папа Дамас неохотно принял определения сего Собора, – они были, однако, признаны во всем Западе; так изволися Духу Святому, коего безначальное исхождение от Отца было выражено подлинными евангельскими словами на этом Соборе и тем дополнен Символ Никейский. Итак, вот и второй Вселенский Собор состоялся без Папы. Достойно внимания, что не к Папе обратился он за утверждением, но к великому императору Феодосию для того, чтобы определения соборные были чрез него признаны и распространены по всей империи, и потому писал к нему в следующих выражениях: «желаем, человеколюбивейший император, чтобы как ты почтил Церковь письмами, которыми нас созвал, так и определения Собора оградил бы подписанием твоей руки». Это весьма естественно, потому что Собор издавал не только определения догматические, но и относившиеся до благочиния церковного, которое в тесной связи с благоустройством гражданским. Следственно необходимо было главе империи оказывать, со своей стороны, нужное содействие. Посему, императоры всегда присутствовали на Вселенских Соборах, лично или чрез своих сановников. Из соборного письма явствует также, что не Папы, а императоры созывали Соборы. Видите ли сколько теорий римских сами собою падают, как только заглянешь в акты церковные?

Мне помнится одно возражение ваше: каким же образом будут тверды определения Собора, если впоследствии отступятся от них те, которые сперва изъявят свое согласие, как это случилось и после Никейского: ибо иные впали в ересь арианскую, и даже до второго Вселенского Собора была обуреваема сею ересью, можно сказать, почти вся Церковь? – Здесь опять отвечает на вопрос самая практика, то есть факты исторические. Более полувека сильно колебалась Церковь ересью арианскою, а между тем ни один из догматов Никейских не поколебался, и самый Собор сей всегда почитаем был основанием единства церковного, ибо сам Дух Господень изрек Символ веры устами его отцов, собранных во имя Христово. «Дух, иде же хощет, дышет, и глас его слышиши, но не веси, откуду приходит и камо идет», говорит Спаситель Никодиму (Ин.3:8).

Не так было после третьего Вселенского Собора, на так называемом сборище Ефесском; не было тут Духа Божия в собрании епископов; действовали страсти человеческие под влиянием гражданской власти. Посему ни одно из его определений, благоприятных ереси евтихиевой, не удержалось впоследствии; все были отринуты частными Соборами и Вселенским в Халкидоне, ибо не было свободы суждений в Ефесе; на епископов налагали даже оковы, и Дух Господень отступил от такого нечестивого сборища. Здесь можно по истине вспомнить слова мудрого Гамалиила: «аще будет от человек совет сей или дело сие, – разорится; аще ли же от Бога, не можете разорити то» (Деян.5:38–39).

Святой Папа Римский, Лев Великий, был блюстителем чистоты догматов в эту смутную эпоху и, можно сказать, главою всего православия (не в смысле почести и власти, а по духу и ревности), как некогда великий святитель Александрии Афанасий в более страшную бурю арианства. Не потому однако твердо было определение Халкидонского Собора, что одобрил оное св. Лев, но от того, что истинны были догматы, провозглашенные на сем Соборе; предварительно было рассмотрено догматическое послание Папы, и потому только принято, что оно оказалось согласным с изложением веры св. Кирилла Александрийского; от того и восклицали отцы соборные: «Петр говорит устами Льва!» Впоследствии же, не смотря на несогласие Папы признать первенство кафедры Цареградской пред прочими Патриаршими, определение сие вошло в закон; так мало нужно было утверждение Папское Вселенскому Собору.

Мы видим разительный сему пример на пятом Вселенском Соборе, когда Папа Вигилий не хотел признать его определений и едва не лишился за то своей кафедры; он удержался только признанием того, что было постановлено на сем Соборе. Какие же еще нужны примеры? Более ста правил, изложенных Собором Константинопольским, Трульским или Палатным, и отнесенных к шестому Вселенскому, возымели полную силу на Востоке и доныне действуют, хотя никогда не были признаваемы Папами, потому что осуждались в них некоторые обычаи римские. Достойно внимания и то, что правила седьмого Вселенского Собора о чествовании святых икон, хотя и признаны были Папой Адрианом, долго однако не принимались на Западе; следственно даже и там утверждение папское не давало той твердости Собору, которую ныне приписывают римляне единственно такому только утверждению.

Между тем, в VIII столетии ясно обозначилось, какая была нужна черта вселенства для непоколебимости определений соборных. Это не было новое дотоле неизвестное начало; оно лежит в основании самого учреждения Вселенских Соборов, но теперь самим Вселенским Собором выражено. На седьмом прямо отринуто было нечестивое соборище императора Копронима против святых икон в таких выражениях: «как мог Собор сей быть великим и Вселенским, когда не все на оный согласились, и не только не приняли его предстоятели прочих Церквей, но даже предали анафеме, ибо он не имел соучастниками, как сие подобает на Соборах, ни Римского Папы, ни его местоблюстителей, ни окружных грамот; не имел также себе согласующими и Восточных Патриархов, т. е. Александрийского, Антиохийского и св. града, ни даже от них грамот, ни священников». То же самое выразил на Соборе, бывшем против Патриарха Фотия, император Василий Македонский одному из епископов: «можно ли назвать суетным что проистекает от Патриарших престолов? ты знаешь сам, равно как и вся подсолнечная, что с помощью Божиею, пять Патриарших кафедр не могут заблуждаться в вере, и так ты должен необходимо принимать их определения». Но впоследствии оказалось, что местоблюстители восточные не были законные, а только присланы по делам политическим от Калифа Сарацинского, и что им произвольно дали титул местоблюстителей; посему и определение Собора не было твердо. Около того же времени преподобный Феодор Студит, в письме своем к императору Михаилу, защищая права Церкви против насилия власти гражданской, говорил, что не от мирских, но от духовных, т. е. от преемников апостольских, которым предоставлено вязать и решить, должны зависеть догматические решения. Кто же сии преемники апостолов? спрашивает он: «тот, кто занимает в Риме первую кафедру, тот, кто занимает вторую в Константинополе; затем следуют Александрия, Антиохия и Иерусалим; сии суть пять высот верховной власти церковной; им подобает судить о церковных догматах»; и это совершенно канонически.

Если теперь применить сие правило к Собору Флорентийскому, то, несмотря на мнимое его вселенство и немалочисленность епископов восточных, оно окажется погрешительным; ибо не один Марк, митрополит Ефесский, его отринул, и не напрасно воскликнул Папа Евгений, когда Марк не подписал соборного определения: «итак, мы ничего не сделали!» Те пять высот церковных, о коих упоминает св. Феодор Студит, не оказались участниками Собора, ибо Патриарх Константинопольский Иосиф умер прежде его окончания; Мак Ефесский представлял собою двух Патриархов Антиохийского и Иерусалимского как их местоблюститель. Местоблюститель Александрийского Патриарха, митрополит Ираклийский Антоний, сказался больным, чтобы не участвовать на последнем деянии Собора, и вынужден был властью императорскою подписать определение, но сейчас же отрекся, и сам Кесарь не мог его иначе заставить служить обедню в Венеции, как без поминовения имени папского. Итак, из пяти Патриархов оставался один только Римский насильственным поборником Собора, хотя против него в то же самое время действовал Собор Базельский, не признававший его власти; действия Папы на Соборе против епископов греческих были очень стеснительны.

Не напрасно великий Еклесиарх Сиропуло, участвовавший на оном, сравнивая в книге своей Собор Флорентийский с прежними Вселенскими, говорит: «он имел только вначале вид такого Собора, по личному присутствию Императора, Папы и Патриархов, или их местоблюстителей, доколе продолжались заседания торжественные; потом же все происходило скрытно, в частных домах, в совершенном мраке, и десять архиереев совершили, втайне от других, дело нечестия; ибо никто, не только из православных, но даже из западных, не знал, что творится между императором и Папою с их советниками, и таким образом, не единомыслием Вселенского Собора, но частными мнениями нескольких человек, совершилась уния. Никогда так не действовали на прежних истинных Соборах, посему никому не обязательны были такого рода решения на последующее время. Многие из епископов греческих и латинских не знали даже, что они подписывали, и прилагали только руку, видя подпись императора или Папы, ибо самый акт составлен при немногих свидетелях, и никому не был читан прежде подписи. После подобных козней не заслуживают ли осуждения соборного виновники такого акта и унии? и сие пишу не по ненависти, заключает Еклесиарх, но ради истины, дабы каждый мог видеть ее своими очами». К сожалению, такие анти канонические действия повторились и на Тридентинском Соборе, который почитается Вселенским для Запада.

Посмотрим теперь, что можно извлечь из всех сих исторических доводов, кроме необходимого условия о совершенной свободе суждений, – для того, чтобы Духу Святому изводилось проглаголать устами пастырей Церкви, как и на первом апостольском Соборе в Иерусалиме?

Мы видели, что в словах седьмого Собора ясно выразилось также не менее существенное условие, для твердости Вселенского Собора: это то, чтобы все пять Патриарших кафедр принимали в нем деятельное участие, или лично чрез своих иерархов, или чрез их местоблюстителей, с верующими Патриаршими грамотами. Почему же пять, а не более? Это не произвольное число, потому что, как выразился св. Феодор Студит, «сии суть пять высот церковных, имеющих право решать догматы Церкви», так как на пять Патриархатов разделена была Вселенская Церковь того времени, уступая только первенство Риму при равных правах. Весьма ошибаются те, которые полагают, будто для вселенского действия Собора необходимо после его заключения, чтобы признаны были изданные им правила во всех Церквах, чрез местное их обсуждение, или чтобы они были утверждены Папою, по одному личному его суду. Это было бы весьма нелепо: ибо какая же тогда нужда в Соборе Вселенском, если бы его деяния были снова потом пересуждаемы? Нет, окончательное решение догматов и канонов всегда происходило на самом Соборе, – иначе нельзя сказать: изволися Духу Святому и нам – и после сего вселенского совещания, определения соборные рассылались уже, как неотменимые повеления, во все Церкви, не исключая и Римской. Для того и присутствовали на Соборе лично иерархи, или избирались ими верные местоблюстители, которые пользовались доверенностью всей своей Церкви, чтобы местные Церкви с верою принимали то, что они принесут с Вселенского Собора. Не нужно было для сего даже и большого числа таких поверенных; мы видим, что на первом Соборе, от лица всей Африки, где считалось до 600 епископов, был один только верховный Цицилиан, со стороны Рима два пресвитера, а для всего Запада один только Осия Кордубский, который и председательствовал.

Но вы спросите: каким же образом действовать теперь, когда изменилось взаимное состояние Церквей, и отпала многолюднейшая Римская? Из каких лиц может составиться ныне Собор, обязательный для всего православия, и как назвать его Вселенским? – По духу соборного управления первенствующей Церкви, он должен точно также состоять из представителей самостоятельных Церквей, которые, управляясь сами собою в частности, составляют все вкупе одно кафолическое тело. Мы имеем доселе четыре Патриаршие кафедры, под председательством вселенского архиепископа нового Рима, и они часто собираются для совещаний между собою, хотя такого рода совещания обязательны только собственно для Восточной Церкви, точно также как и определения Св. Синода – для Русской. Для полного же Собора, я полагаю, необходимо участие обширной Всероссийской Церкви, вместе с Грузинскою и Славянскою, которая в пределах Австрийских, и Церкви в Греческом королевстве; общее их решение обязательно будет для всего православия. Мы видели такие Соборы при царе Алексее Михайловиче, на коих присутствовали Патриархи восточные и их местоблюстители, и иерархи сербские и молдовлахийские.

Но будут ли такие Соборы называться Вселенскими? спросите вы. До сих пор, по смиренномудрию Востока, столь назидательному, в сравнении с надменностью Запада, самые многолюдные Соборы Патриаршие в Москве, не принимали, на себя сего громкого титла, хотя именовались и кафолическими и православными, по соборному своему единству и чистоте догматов, но не оглашали себя Вселенскими, так как одна обширная часть древней Вселенской Церкви отпала от единства, по своим заблуждениям. Много любви и миролюбивого упования в таком смиренномудрии! Но почему же, скажете опять, Римская величает свои Соборы Вселенскими, даже и после разделения с Греческою? – по тому же духу превозношения, который был виною ее отпадения. Хотя она и может насчитывать у себя две трети христиан, в сравнении с Восточною; но доколе остальная треть, которую не в праве она укорить ни в одном отступлении от догматов православия, от коих сама отпала, не находятся с нею в союзе единства, по существу дела не может быть вселенства на ее Соборах. А каковы ее Соборы? мы это видим ныне: не насильственным ли образом навязан был недавно, происками иезуитов и властью папскою, новый догмат о непорочном зачатии Матери Божией, против которого вопиет Запад и особенно церковь Галликанская? Монархическим началом могущества папского совершенно убито Соборное, которое от первых веков положено было в основание управлению Вселенской Церкви, и от того возникли все заблуждения римские. Повторим слова Карфагенского Собора: «разве есть кто-либо, который бы поверил, что Бог наш может токмо единому некоему вдохнуть правоту суда, а бесчисленным иереям, сошедшимся на Собор, откажет в оном; да не явимся и мы вносящими дымное надмение мира в Церковь Христову, которая желающим зреть Бога, приносит свет простоты и день смиренномудрия».

1 мая 1858 г.

Простите ли мне христианскую искренность, с которою к вам обращаюсь, хотя и не имею удовольствия знать вас лично? Одно только общее наше звание паломников, внушает мне и сию смелость, потому что мы оба посетили Св. Землю, но, к сожалению, на расстоянии целого года. Я вам предшествовал в 1850 г., и с тех пор имел случай прочесть некоторые из ваших сочинений, начиная с «нового решения вопроса о св. местах». Скажу откровенно: меня очень тронуло ваше миролюбие, при тех притязаниях, более политических, нежели духовных, которыми увлекается Запад. Я следил за вами и при чтении вашего религиозного журнала, которого первый том только что окончил, еще не имея второго, – и это побудило меня к вам писать, потому что до сих пор я еще никого не встречал между вашими единоверцами, кто бы так хорошо был расположен к Востоку. Вероятно, и я вам несколько известен, по моей брошюре, «Слово Кафолического Православия Римскому католичеству» о которой вы благоприятно отозвались в своем журнале: а теперь я посылаю вам мои письма о Богослужении.

Благая цель, которую вы себе предположили при посещении Востока, достойна вашего священного сана, и желательно, чтобы не только каждый священник, но и всякий христианин, был одушевлен тем же благоговейным чувством. Вселенский Собор, если только когда-либо может он состояться, посреди политических смятений Европы, был бы конечно единственным средством для решения вопроса о соединении Церквей; но едва ли можно ожидать успеха, если только вникнуть: с какой точки зрения вы и все Западные смотрите на это важное событие, и какие предлагаете к тому средства, даже и при чрезвычайной умеренности вашей сравнительно с другими. Неудовлетворительность ваших сведений о Востоке, который вы прошли под влиянием мыслей исключительно римских, – возбудила во мне это печальное сомнение. Позвольте же мне смиренно высказать то, что у меня на сердце, вам и всем вашим единоверцам, которые никогда не хотят практически изучить вопроса, будучи увлекаемы своими теориями; вы увидите, что это есть постоянная причина неудачи всех самых благонамеренных предначинаний ваших. Я буду поражать вас собственным вашим оружием, чтобы доказать вам, как вы сами мало вникли в этот важный вопрос о соединении Церквей.

Знаете ли, что вас часто вводило в заблуждение при вашей религиозной ревности и ведет к исключительному изучению одной лишь стороны вопроса? – Это наши переметчики, которые, подобно отцу Стефану и компании, оглашают в ваших журналах, для успокоения своей совести: что благоприятное время уже настало и что надобно действовать, как будто Восточный мир в ожидании Римской пропаганды. Весьма сожалею, что вы не можете прочесть в моих Римских письмах о нравственном настроении и религиозных сведениях сих господ, которые оставляют свою Церковь, совершенно ее не зная. Попросите о. Стефана совестливо перевести для вас этот отрывок, и он конечно и вам не откажет; не сам ли он уверял меня: что мои полемические сочинения приносят гораздо больше пользы церкви Римской, нежели Восточной, потому что они утверждают обратившихся в их новой вере? Потрудитесь также перечесть еще раз известную вам мою брошюру и особенно ту статью, где я объясняю, какой вред наносят Римские миссионеры на Востоке делу христианства вообще.

Что же я вижу в вашей книге? – Два католических священника сошлись на утесах Сиры; один уже многие годы живет в орлином гнезде своем, а другой пришел из дальних стран Запада; они сообщают друг другу благочестивые свои желания и, как некогда апостолы, подают один другому руки, чтобы идти трудиться для пользы и мира Церкви – это поистине чрезвычайно трогательно. Но если последовать за ними на предпринятом ими пути, нельзя не поскорбеть о недостатке их практического знания; потому что один из них изучал Восток только с вершины своего утеса, а другой – остался с своими предубеждениями, хотя и довольно странствовал в его пределах. Судя по их речам, можно подумать, что они идут разрабатывать какую-либо девственную почву в Америке, жители коей совершенно дикие и без всякого образования. Оба они боятся, однако, сего образования, которое может возникнуть в мирских и церковных школах Греции, как будто истина боится света.

«В прежнее время, говорит аббат острова Сиры, духовенство греческое не имело никакого церковного образования – оно было суеверно, невежественно и безнравственно; но теперь уже начинает несколько подыматься, чрез свои школы, семинарии и университеты, если не в отношении нравственном (а почему же и не так?!), то, по крайней мере, своею ученостью, так что со временем может соперничать в науке с духовенством Католическим». (Итак, вот в чем опасность). Аббат Маринелли неоднократно доводил о том до сведения пропаганды римской, предлагая ей принять необходимые меры, чтобы возвысить духовенство католическое, но еще ничего не сделано (стр. 201). Он находит учреждение новых епархий греческих опасною мерою, которая может отдалить будущее соединение (стр. 207). И так, по мнению почтенного аббата, желательно было бы, чтобы пропаганда римская обрела бедных греков без пастырей и без училищ, выданными, чрез самое их невежество, в руки апостолов Запада.

Вы сами, г. аббат, несмотря на вашу чрезвычайную умеренность, позволяете себе иногда некоторые выражения, невольно изобличающие, как мало питаете вы уважения и к людям и к их стране. Видя в первый раз поля афинские, лишенные всякой зелени, вы произносите проклятие на бедных греков (стр. 137). Простите моей смелости; но мне кажется не лишним привести здесь знаменитый стих Расина:

Eh quoi Mathan, d’un prêtre est ce là le langage?

В другой раз, в Дафне, (стр. 171) вы приняли несколько старух, одетых в черное платье, за свежевыбритых монахов, изнуренных постом, и вы сказали им несколько слов на вашем ученом греческом языке, которого, разумеется, он не могли понять. Вы даже почтили этих мнимых монахов названием преподобных отцов. Можно ли так издеваться над представителями Церкви, которую вы желаете обратить к истине и в которой они, по вашему мнению, носят сан священства, вместе с иноческим званием? Неужели вы не знаете, что монахи греческие никогда не бреют бороды? Как? вы не можете отличить старуху в рубище, от монаха в рясе? А если вы действительно ошиблись, то можно ли так невнимательно изучать сию Церковь? Вы рассматриваете подробно все развалины и пренебрегаете их блюстителями! Вы сами не подозреваете, что ваша школьная речь недоступна Восточным, а между тем не даете себе труда остановить ваше внимание на тех лицах, к которым вы обращались.

Не ускользнуло от вас ни одно замечательное растение в долинах и горах Мореи, хотя, конечно, не с ботаническою целью предприняли вы свое путешествие, и вот, однако, вы проходите, с совершенным равнодушием, мимо знаменитой обители Мегаспилеон, где, по словам вашим, собралось до 600 иноков. И что же? – вы останавливаетесь против сего пустынного скита, столь любопытного по своим пещерам, под сводами коих, в три яруса сооружены церкви и кельи; вы рисуете вид монастыря, даже портрет одного из монахов, и не потрудились взойти, чтобы, по крайней мере, узнать – каков внутренний быт греческой обители, – ее дисциплина и церковная служба. Это была, однако, первая обитель, которая представилась вашему пытливому взору, а между тем вы сами утверждаете, что монахи на Востоке невежественным своим фанатизмом служат большею препоною делу пропаганды. И так не полезно ли было вам ближе познакомиться с ними, и побеседовать искренно с сими настоящими отцами, но не так как с старухами Дафны, о важном для вас предмете мира церковного? Вы бы нашли между ними людей образованных, в обществе коих провел я несколько приятных часов, во время моего посещения Мегаспилеона. – Но вы прошли мимо, с небрежностью, которую бы я осмелился назвать странною, если бы не все Западные так поступали в отношении Восточных; и после сего, без всякого основания, вы заявляете в вашей книге, резкое мнение о состоянии монашества на Востоке; по словам вашим, есть нечто общее между младенцем, безумным и монахом! (стр. 149) Вы вопиете против невежества целого сословия, не зная сами ни одной из его личностей. Апостолы западные должны бы, однако стараться их к себе привлечь, а не отталкивать от себя с таким презрением. В виду Мегаспилеона, вы над ним глумитесь и называете его большим монашеским ульем; – не лучше ли было бы в него проникнуть? – Может быть, вы бы там нашли довольно меда, чтобы усладить горечь ваших насмешек и, во всяком случае, – несколько более света о том Востоке, о котором вы так пристрастно отзываетесь. Далее, добрый приходский священник оказывает вам гостеприимство; но вы не заводите с ним духовной беседы, потому что вероятно такого рода беседы ему совершенно чужды; по вашему мнению, его образование не выше чем у прочих священников греческих, и вслед за тем вы восклицаете: какое бедствие для христианской Церкви, что она дошла до такого упадка! (стр. 187). Не думаю однако, чтобы приходские священники в Италии были более образованы.

Следую за вами в Константинополь, который вы посещаете с теми же чувствами предубеждения, нисколько не стараясь изучить духовенство греческое; для вас довольно местных сведений ваших единоверцев, хотя и весьма неопытных. Они уверяют вас: будто Патриарший Синод состоит из одних лишь титулярных архиереев (in partibus), когда напротив того в нем заседают митрополиты старейших, существующих доселе кафедр; достаточно слышать их названия, чтобы в этом убедиться: Ираклия, Никея, Никомидия, Кизика и пр. Это может казаться in partibus infidelium, т. е. в странах неверных для Запада, но они совершенно дома на Востоке, потому что между сими мнимо неверными, многие ради веры дают умерщвлять себя вместе с своими пастырями. Видите ли как с другой точки зрения все изменяется! Вы еще говорите, будто их епархии управляются викарными епископами, которых называют архимандритами; но быть может вам неизвестно, что это звание соответствует степени аббата и не должно быть смешиваемо с саном епископа. Вам называют одного епископа в Македонии, имеющего будто бы до миллиона пиастров дохода, и вы этому верите, посреди общей нищеты духовенства и народа (стр. 347.). Вам говорят, что есть богословская семинария греков, на одном из Принцевых островов, и что образ преподавания там весьма неудовлетворителен, что их единственный профессор Тебальдо учился в Германии и простой мирянин. Но тут смешали Тебальдо Афинского, с начальником семинарии острова Халки, который по своей степени митрополит Ставропольский. Извините, если я сделаю вам еще один упрек: пред вами Халки, на расстоянии только одного часа, – как же не потрудиться посетить это новое святилище науки, чтобы лично убедиться – довольно ли успешно там идет образование, или нет? Могу вас уверить, что вам бы очень понравилась личность митрополита Тебальдо, и что вы бы получили понятие о духовной особе, глубоко образованной и вместе православной. Я даже полагаю, что вы бы могли почерпнуть из его беседы гораздо более сведений о настоящем положении Востока, нежели у пустынного аббата острова Сиры: но вы и тут прошли мимо, как и мимо Мегаспилеона, а между тем вы хотите просветить Восток, – и так действуют все ваши сподвижники. Ах, милостивый государь! благоволите сперва исследовать ту землю, которую вы хотите засеять, дабы она вам принесла плод, потому что, при столь недостаточном познании людей и самого дела, Вселенский Собор, которого вы так настоятельно требуете, не принесет никакой пользы. Я здесь останавливаюсь в ожидании вашего второго тома, весьма для меня занимательного, который, надеюсь вы мне пришлете, хотя бы для того, чтобы доказать по-христиански, что вы на меня не сетуете за мою искренность паломника.

Присоединю еще несколько слов об ответе Патриархов на энциклику папскую, которую вы поместили в конце вашей книги. Каким образом могло случиться, что в этом отзыве два раза указывают на грубую ошибку, вкравшуюся в энциклику, где Кархедон назван вместо Халкидона? Неужели ученые римские могли, по одному лишь созвучию, смешать библейское имя Карфагена с именем Вселенского Собора, столь знаменитого по всему христианству? – но там и еще большая погрешность: Папа, исчисляя имена великих святителей, верных Риму в первые века христианства, называет, между прочим, св. Игнатия Александрийским. Можно ли допускать подобные погрешности, хотя бы они были только типографические, в окружном послании, обращенном ко всей Церкви? Исходя прямо от кафедры папской, (ex cathedra), оно бы должно быть непогрешимым, тем более, что св. Игнатий был мучим в Риме и там доселе покоятся его мощи. Антиохия и Александрия – два Патриаршие престола: и так нельзя их смешивать, как бы две незначительные епархии; если бы и действительно это была типографическая ошибка, то она произвела впечатление самое неблагоприятное и свидетельствует – с какою легкостью рассуждают в Риме о всем, что только не Западное.

Теперь, когда я высказал вам все, что у меня было на сердце при чтении вашей книги, позволю себе сообщить вам еще одну мою мысль, которая быть может не будет вам неприятна и, если исполнится, доставит мне удовольствие лично познакомиться с вами. Восток, который вы объехали, по числу своих христиан, составляет только шестую часть великого Востока России, и не может с ним сравниться по своему просвещению. Итак, если вы желаете получить более правильное понятие о Восточной Церкви, вам следует искать у нас все необходимые для сего сведения, ибо желанное соединение Церквей не может совершиться без нас и даже без нашего посредства. Образование наше облегчит вам сближение с просвещенными людьми из духовных и мирян, и вы тогда яснее увидите в каком положении дело. Тогда, пред вашими глазами, одна за другою, исчезнут все блестящие теории о. Стефана; вы сами ближе рассудите: можем ли мы когда-нибудь включить в наш Символ ваше Filioque, отвергнутое Папою Львом III и принятое Венедиктом VIII в 1014 г., без всякого канонического рассуждения, когда император Германский Генрих II велел петь в церквах римских Символ веры, который там опускали на Литургии (Ист. Флери кн. 58 гл. 38); а теперь Римская церковь вынуждена защищать это неправильное приложение. Отложив все ваши теории, вы практически убедитесь – до какой степени тип Византийский отличен от типа Готического, который нельзя ему навязать, и тогда согласитесь, что мы не можем мысленно подразумевать в нашем Символе: «верую в Папу», когда говорим: «верую во Едину Святую Соборную и Апостольскую Церковь». Приезжайте и наблюдайте сами, но постарайтесь быть в Москве во дни Страстной седмицы, чтобы там встретить светлый праздник, который затмевает все пасхальные торжества Рима. Тогда только вы поймете – что значит благочестивый народ и церковное всенародное торжество, когда пред вами все православные будут, и в храме и на улице, приветствовать друг друга словами: «Христос Воскресе!» Нигде нельзя встретить что-либо подобное, и вы бы получили ясное понятие о православном Востоке!

1855 г.

При моем отъезде из Петербурга, нечаянно прочел я весьма любопытную статью на латинском языке: «исповедание веры Пальмера» по обращении его в Римскую церковь. И по странному случаю именно в Славянске, в том самом месте, где мы простились с ним в 1851 году, я теперь отвечаю на его последнее воззвание, так как, по моему мнению, исповедание Пальмера не может и не должно быть оставлено без ответа.

Хотя с первого взгляда оно представляется только простым, искренним оправданием Пальмера пред прежними своими англиканскими единоверцами, однако в нем заключается самая строгая критика на Православную Церковь, общение коей Пальмер сначала искал, а потом отринул, чтобы броситься бессознательно в объятия Римской; но что еще важнее, и едва ли это подозревал сам новообращенный: – исповедание его есть, в то же время, самое жестокое обличение, какое он только мог бросить в лице Церкви, принявшей его в свое лоно. Отдадим, впрочем, справедливость автору, прежде нежели будем разбирать его исповедь: он не имел ввиду никакой злой или коварной мысли, – это верно. В три поездки, Пальмера в Россию, мы довольно с ним познакомились чтобы вполне оцепить благородный и прямой его характер, которым запечатлено его исповедание веры, и где более всего высказалось его разбитое, больное сердце. Кто знал близко Пальмера, того может тронуть до слез его исповедание: это крик измученной души, всюду ищущей себе помощи и не находящей ее ни с какой внешней стороны, потому что мир душевный приходит к нам изнутри; «Царствие Божие внутрь вас есть» сказал Господь (Лк.17:21). Я отнюдь не понимаю это, таким образом, чтобы можно было обойтись без Церкви, заключившись во внутреннем святилище своей совести; нет, я очень далек от подобной мысли; но как, по слову Евангелия, Царствие Небесное не приходит с шумом, то надлежало бы внести больше спокойствия в исследование истины и меньше того пытливого духа, которым воодушевляем был Пальмер. Вот что собственно делало его нравственно-больным, и увлекало в постоянные словопрения до истощения сил: потому что этот самый дух из пытливого делался сварливым, он вынуждал Пальмера проходить сушу и море для изыскания веры, которая так легко дается людям простым по уму и по сердцу, как младенцам. Он же, наконец, после многих треволнений, выкинул Пальмера на берег, но не в безмятежной безопасной пристани, а на лоно Римской церкви, с которою не разделял догматических ее убеждений, потому что его собственные были гораздо православнее: доказательством тому – его исповедание веры. Можно ли обрести покой с такими сомнениями, когда, по слову апостола, истинная Церковь есть столп и утверждение истины? Итак, мы сначала приведем вполне исповедание веры Пальмера, а потом уже подробно разберем его, отвечая на все обвинения, и мы увидим, что ничто не могло удовлетворить ума, столь беспокойного.

«Некоторые из моих друзей, предвидя, что могут распространиться неосновательные толки по поводу моего обращения, просили меня сообщить им следующие о том подробности. Представим себе молодого англичанина, вполне уверенного в самом себе и посвятившего себя изучению богословских наук. Согласно с Символом, ему преподанным, он верует в видимую, Кафолическую и Апостольскую Церковь. Но эта Церковь, по его мнению, слагается из церквей Англиканской, Римской и Греческой, разделенных между собою случайными, а не существенными вопросами. Надлежало бы не обращать внимания на частное разумение или истолкование догматов, принимаемых сими тремя Церквами; в рассуждении же спорных пунктов учения между ними, следовало бы непрестанно молить Бога, со всем усердием, чтобы сам он помог нам прийти в познание совершенной истины, дабы обличить и исправить заблуждения, какие могли вкрасться в частные предания».

«После семи лет, проведенных в изучении и уяснении себе англиканских преданий, принятых сим юношей от отцов своих, он приходит к тому убеждению, что готов принять, как истинные, все догматы так называемой Восточной или Православной Церкви, кроме одного только, – о схождении Святого Духа. Проходят еще другие семь лет; он лично для себя усвояет и этот догмат Восточной Церкви и, по очевидной необходимости, увеличивающейся с каждым днем, он невольно признает, что церковь Англиканская впала в весьма важные заблуждения. Наконец, в течение восьми лет, до настоящего 1855 года, в убеждениях его не происходит никакой перемены, но сердце все больше и больше склоняется к единению с Римом. Однако, он еще не верует, чтобы Римская церковь только одна и была Кафолическою, а потому не считает долгом открыто принять те ее догматы, которые она определила без участия греков.

«В сии последние восемь лет он усердно изучает истину в восточных церквах, у русских и у греков, в разных странах Европы, Азии и Африки; он даже хочет сделаться прозелитом Православной Восточной Церкви, покинув церковь Англиканскую. Одно только его останавливает: греки и русские различно смотрят на крещение западных христиан. Принимая прозелита в свою Церковь, Русские только помазуют его св. миром, не повторяя над ним крещения, и новообращенный, тем не менее, считается христианином и у греческих Патриархов. Когда же прозелит обращается к грекам, с желанием присоединиться к их Церкви, то они перекрещивают его; и тогда несчастный, дозволивший себя снова крестить, грешит не только против церковной дисциплины, римской и русской, а может быть и против собственной своей совести, но и против дисциплины самой Греческой церкви, установленной Соборами и отмененной только властью Патриархов».

«Между тем, этот человек приходит в Рим, где многие из друзей его, римских католиков, по своей ревности и доброжелательству, еще сильнее, чем прежде, настаивают на том, чтобы он сделал решительный шаг. Они представляют ему следующие побудительные причины: человек не может дерзновенно оставаться столь долгое время вне видимой Церкви: а он действительно, в продолжение восьми лет, оставался вне всякой Церкви, без всяких Таинств, будучи лишен исповеди и причащения, а может быть и без крещения, ибо вне Церкви не может их сподобиться. Между тем смерть грозит каждому из нас; час ее неизвестен, удар ее может последовать вдруг, неожиданно. Что же может быть ужаснее опасности: умереть без пособия св. Таинств? – Человек этот находит трудным и безрассудным защищать учение, что Кафолическая Церковь, будучи единою и видимою, слагается, однако, из двух или из трех христианских обществ, разделившихся между собою; признает также, что ни вся Кафолическая Церковь, взятая в целом ее составе, ни какая-либо из частных церквей ее, не могут навсегда оставаться в разрыве с кафедрою св. Петра, т. е. с Римскою церковью. – Итак, он должен немедленно изъявить свою покорность римскому епископу, как верховному учителю и правителю Церкви Апостольской, должен смириться и предоставить на его усмотрение свое исповедание веры, хотя бы в формуле или изложении Римской веры могли встретиться слова противные его личному мнению, – не только в рассуждении известных догматов, по праву определяемых Церковью, но и в рассуждении определения самого авторитета Церкви, который есть начало и основание всех ее догматов».

«На это можно бы сказать, что хотя в отношении некоторых догматов, излагаемых Кафолическою Церковью, – она допускает частное мнение, однако это терпимо только с условием – послушно покоряться авторитету кафедры Апостольской; но что между сими догматами и определением собственно Кафолической Церкви, – то есть ее власти или авторитета, от которого некоторым образом зависят все другие догматы, есть большая разница. Как человек, обращающийся к Богу, должен быть наперед уверен в бытии Бога, так и вступающий в лоно Кафолической Церкви должен веровать, что она действительно есть Кафолическая, как объясняет ему в учении о себе самой, – прежде чем он даст клятву веровать в сие определение или в другие догматы, которые от него зависят. Итак, человек, не вполне еще убежденный в том, что Римско-католическая церковь одна имеет право апостольского учительства и что к ней одной относится обещание непогрешимости в учении веры, данное Иисусом Христом своей Церкви, – такой человек не может, по совести, дать присягу по формуле, предлагаемой Римскою церковью, ни быть допущен, в качестве прозелита, к ее Таинствам, как бы он ни казался близок к сей Церкви, по своим убеждениям и своему внутреннему расположению. В таком случае, лучше убедить его, чтобы он внимательно изучил этот главный вопрос об определении Церкви, – вопрос, в котором еще сомневается, тщательнее испытал бы свою совесть и неотступно просил Бога о помощи и милосердии, так как он один может открыть людям заблуждения, скрывающиеся в изгибах их ума и сердца, и привести их к познанию полной истины».

«Без сомнении, эти доводы некоторым лицам покажутся основательными; тем не менее, так как человек сей имел нужду в каноническом, действительном разрешении грехов своих, то он считал нравственно более безопасным подчиниться безусловно первому из всех епископов, римскому первосвященнику, и дать ему клятву веровать младенчески и вопреки собственного разумения, которому он привык следовать, – не только в некоторые частные догматы, коих определение зависит от Римско-католической церкви, но принять еще и самое определение авторитета этой Церкви, – определение, составляющее основное начало ее. Он это исполнил, бросившись в объятия милосердия Божия, в том уповании, что уже достиг цели, к которой друзья с давнего времени старались привести его, и на которую они указывали ему с уверенностью, убеждая его скорее оставить свои отлагательства!»... – (Вот как и почему совершилось обращение Пальмера в латинство)!

Пальмер, с первых же строк, описывает себя в своем исповедании вполне верно: «молодой англичанин, полный уверенности в самом себе и преданный изучению богословских наук». Эта самоуверенность никогда не оставляла его в спорах, хотя он и молился об озарения его свыше. Как скоро он пускался в диалектику, она делалась в нем страстью, которая заставляла его входить во все тонкости схоластические, и даже казуистические. В первый раз Пальмер прожил в России более года, изучая языки славянский и русский, действительно с упорною настойчивостью англичанина. Тогда он был еще совершенный англиканец по своим убеждениям, хотя и с пюзеистическим оттенком, и ему всеми силами хотелось склонить Русскую Церковь, чтобы она, по сему частному мнению, признала православие Англиканской, давая ХХXIX членам ее исповедания веры такой догматический смысл, какой сам хотел навязать им, несмотря на явный протестантизм, в них заключающийся.

Посему и удовлетворить его было весьма трудно; он вел споры с тою смелостью и оригинальностью, которые отличают англичанина, нападая то на факты, то на лица, а часто и на всю Церковь. Как самое важное доказательство, он выставлял то, что в сущности будто бы не было никакого разрыва между церквами Восточною и Англиканскою, потому что Восток никогда не отвергал ее как церковь еретическую, и что были даже и письменные сношения епископов англинских с восточными Патриархами и Российским Синодом. Пальмер был тогда еще, со всем упорством, привязан к латинскому учению об исхождении Святого Духа и от Сына; и вел о том очень оживленный спор с ученым протопресвитером, обер-священником армии и флота. Тем не менее, первая поездка его осталась не бесплодною: он успел указать нам разницу между Англиканскою епископальною церковью и прочими протестантскими вероисповеданиями, и по возвращении в свое отечество написал о согласии обеих Церквей, – Русской и Англиканской, особенное сочинение, которое могло раскрыть глаза его единоверцам, предубежденным против греческого православия, обвиняемого ими в идолопоклонстве за иконопочитание.

Когда Пальмер настаивал на том, чтобы дали ему ответ на его прошение, поданное в Св. Синод, ему отвечали, что по канонам церковным всякое лицо, принадлежащее чужой Церкви, должно иметь при себе рекомендательное письмо от своего епископа; а у него не было никакого. Пальмер уехал и, чрез несколько лет, снова возвратился в Россию, с письмом от шотландского епископа, Матфея, который, не имея сам епархии, проживал в Париже; но это опять было не канонически, тем более, что и самая Шотландская церковь не почиталась в своей стране за учрежденную, т. е. признанную правительством (что, в сущности, давало ей более свободы действии). Пальмер, по необходимости, должен был возвратиться в Россию, потому что пюзеизм, развиваемый в Оксфордском университете, сознавал нужду во внешней опоре: – ему надобно было примкнуть к какой-либо из древних Церквей, чтобы не быть представителем частного мнения отпавших от Церкви, признанной господствующею в Англии.

Несколько пюзеитов перешли уже в Римскую церковь, и надлежало опасаться, чтобы другие не последовали их примеру, хотя они и не могли чистосердечно разделять римские убеждения: доказательством тому Аллиес, прежде бывший священником Англиканской церкви. Он написал весьма ученое и пространное сочинение против главенства Папы, но потом, когда самому пришлось покорить выю свою под иго папское, незначительною брошюрою уже не мог опровергнуть канонических доказательств своей прежней книги, основанных на соборных правилах: посему – отречение от бывших убеждений послужило только еще к большему его обличению.

Внимательно перечитав древних отцов Церкви, Пальмер совершенно убедился в православном учении о исхождении Святого Духа, и даже написал, по-латыни, нечто вроде окружного послания к нашим епископам, которых извещал о перемене прежних своих убеждений в рассуждении этого догмата. Приехавши опять в Петербург, он просил испытать его в вере и объяснить: что в ней найдется иноверного, могущего воспрепятствовать ему вступить в общение с православными? а между тем, – принимая все догматы и обряды нашей Церкви, с врожденным ему упорством, настаивал чтобы его приняли в лоно православия, без всякого отречения, просто как христианина, пришедшего из чужой епархии, а не как иноверца, во уважение того, что представил письмо от своего епископа. Но, согласившись на такое требование, Восточная церковь вместе с тем признала бы, в лице его, православие Англиканской церкви, как он лично разумел его, – и тем страннее было его притязание, что сама Англиканская церковь, без всякого сомнения, никогда бы не одобрила, с своей стороны, мнений Пальмера о Восточной и не признала бы ее богослужения, сомнительного для англикан. Из сего произошло бы только двойное замешательство, которое не принесло бы никакого плода, ни лично Пальмеру, ни его Церкви. Св. Синод не мог согласиться на прошение Пальмера. Напрасно уговаривали его не налагать частных своих условий на целую Церковь (как впоследствии он не навязывал их и Риму), а подчиниться с покорностью канонам Православной Церкви, принимая ее догматы: он остался непреклонен и уехал от нас вторично.

Новые исследования в течение нескольких лет привели его еще к более твердому убеждению в православии догматов Восточной Церкви, которой и самые обряды были особенно ему дороги, по причине их священной древности. Пальмер решился еще однажды посетить Восток, который, казалось, бежал от него, тогда как он сам не хотел ему покориться и взойти канонически тою дверью, которая для всех была открыта. На этот раз с Константинополя решился он начать свое изучение Востока. Он имел ввиду ознакомиться собственно с Патриаршею Церковью, потому что наша казалась ему слишком строгою и под влиянием светской власти. Тогда мне случилось видеть его в последний раз. Чрез Одессу Пальмер приехал в Киев и хотел посетить своих петербургских приятелей близ Харькова. Я встретил его в Святогорском монастыре, на берегу Донца, в имении Потемкиной, где мы условились съехаться в августе 1851 года.

Пальмер уже представлялся двум Патриархам, Константинопольскому и Иерусалимскому, но был недоволен их приемом. Могло ли иначе и быть с англиканским диаконом? – Дыша атмосферой, ему свойственною, хотя и церковною но мечтательною, созданною его воображением, Пальмер, по своему повелительному характеру, требовал, чтобы все дышали тем же самым воздухом, смотрели на вещи только с церковной точки зрения и чрез туже самую призму, чрез какую смотрит он сам. По его понятиям, если таково было религиозное настроение у диакона, то, как не быть такому же у епископа, и еще больше – у Патриарха? Но прежде всего он забыл, что диакон этот был в глазах греческих епископов, не только еретик, как протестант, но еще лицо подозрительное, как англичанин. Недавнее падение добродетельного Патриарха Григория, вследствие происков и интриг англиканского посла, за то, что хотел поддерживать православие на Ионических островах, было еще в свежей памяти у всего Восточного клира. Как могли поверить искренности Пальмера греческие епископы, когда усомнились в ней многие духовные и в самой России? Если же он встретил сомнение в рассуждении своей личности в такой спокойной и могущественной империи, какова наша, то на Востоке, где, среди изнеможения Оттоманской Порты, так много интриг, – возможно ли было поверить в бескорыстную ревность англиканского диакона, словно с неба упавшего и столь странного во всех своих поступках?

Если бы он просто пришел просить общения Греческой церкви, как впоследствии просил у Рима, – может статься и на Востоке выслушали бы его и приняли как на Западе. Хотя и спорил он там с Папою, невольно соблюдал, однако, должное уважение к его верховному сану и письменно не заявлял ему своих условий; не требовал от него и решительных ответов, как дозволил себе пред смиренными Патриархами Востока. И каких лукавых вопросов не предлагал им Пальмер, которые могли бы поссорить две Церкви, пребывающие в единении столько веков. «Каким образом в Русской Церкви довольствуются одним Миропомазанием для присоединения протестанта, тогда как в Восточной требуют крещения?» Пальмер, однако, весьма хорошо понимал, что на вопросы такой важности можно отвечать только Соборными актами, а не в простой беседе с иноверцем. Это когда-либо и исполнится, как уже случилось однажды за двести лет пред сим, и без всякого раскола, когда Церковь Русская, относительно крещения иноверцев, держалась того мнения, которому ныне следует Восток, а Восточная Церковь, напротив, в то время следовала настоящему правилу Русской Церкви, которой она же предложила его на полном Соборе. Мы надеемся, что недалек этот желанный день, лишь бы только улеглись бури, не дающие покоя бедствующему Востоку, благодаря его союзникам. Кроме сего произвольного вопроса, Пальмер поставлял еще условием, чтобы, в случае повторения над ним крещения, при погружении произнесены были слова: «крещаю тя, аще не крещен еси».

Таким образом он хотел вынудить греческих Патриархов, наперекор принятому ими правилу, признать действительность протестантского крещения, ибо не иначе изъявлял свою готовность подчиниться Греческой церкви, как только под этим условием. Но в этом собственно и состояла сущность вопроса, что на Востоке сомневались в действительной силе его крещения, а не в том, что оно совершилось. Пальмер хотел решить этот вопрос лично, одним своим словом, хотя и был совершенно уверен, что ему в том откажут. Я полагаю, однако, что впоследствии подчинился он римскому крещению, безусловно, потому что и Ньюман, его товарищ по Оксфорду, будучи даже священником, должен был повторить свое крещение. Съехавшись с Пальмером в обители Святогорской и видя, что он недоволен приемом Патриархов, я старался объяснить ему всю неловкость взаимного их положения и просил не возбуждать между двумя Церквями столь щекотливого вопроса, отлагаемого до более благоприятного времени, но никакие доводы не могли его убедить. В то же время я представлял ему на вид, что, действуя таким образом и издавши в свет книгу, уже приготовленную им к печати по сему предмету, он сам затворит себе, без всякой причины, двери в Россию, вместо того, чтобы действовать в пользу собственной Церкви, искореняя, своими сочинениями, вековые предрассудки против нашего православия.

Видя, с каким умилением Пальмер присутствовал при богослужении на Святой горе, настоятель обители убеждал его, с отеческою заботливостью: не колебаться долее между двумя исповеданиями и не отлагать на неопределенное время спасительного перехода в лоно Православной Церкви, которой обряды он любил и принимал ее догматы. Увещание это, казалось, тронуло англинского диакона, но не поколебало принятого им решения, или скорее его упрямства; во всяком случае, Пальмер не может жаловаться на то, чтобы ему не было делано увещаний со стороны нашего клира – и я, также, хотя и мирянин, умолял его не искать крещения на Востоке, более строгом нежели мы, но воспользоваться снисходительностью нашей Церкви, присоединившись чрез таинство Миропомазания, которое не ослабляет силу Таинств собственной его Церкви, и таким образом ради спокойствия своей совести, не возбуждать безвременно недоразумений между двумя Церквами, доселе пребывающими в союзе.

Здесь же, в Славянске, куда мы все проводили его из Святогорской обители, я еще раз повторил Пальмеру мои настоятельные просьбы, но он ничего не хотел слышать и уехал на тот самый Восток, от которого впоследствии отрекся по собственному своему упрямству. Такова история путешествий Пальмера в Россию по церковному вопросу; я почитал себя обязанным изложить их подробно, прежде нежели коснуться его исповедании веры, чтобы хотя отчасти уяснить сию столь оригинальную личность; не редкое ли это, в наше время, явление, – видеть человека искренне религиозного, ищущего истины, который многие годы колеблется между тремя Церквами и еще не вполне убежден, когда присоединяется к одной из них. Помнится, – когда-то я читал роман соотечественника Пальмерова, Томаса Мура, об одном молодом англичанине, странствовавшем для изыскания веры. Не то же ли повторилось и здесь, но, сколько я могу припомнить, в воображаемом герое романа было больше смирения, чем в деятеле настоящей драмы, совершившейся пред нашими глазами. Из приключений Пальмера, действительно вышла драма и даже очень трогательная, потому что состояние намученной души, столь благородной и столь искренней, не могло не возбуждать живого участия в сердцах людей, которые понимали всю тяжесть такого духовного положения, – не с мирской, но с церковной точки зрения.

Мне рассказывали, что во время последней поездки Пальмера на Восток, случилось с ним довольно забавное происшествие в Филадельфии, небольшом городке Анатолии. По своим апокалиптическим соображениям, Пальмер имел особенно высокое мнение об этой Церкви, – одной из семи, о которой с похвалою говорил св. Иоанну Евангелисту, сам Господь, обещая ей веру непоколебимую: «поскольку ты сохранил учение мое о терпении, и я сохраню тебя от времени искушения, которое придет на всю вселенную, чтобы испытать живущих на земли». (Откр.3:10). Пальмеру пришла странная мысль, каких у него и всегда было много, идти искать сию убогую церковь, забытую во глубине Анатолии, но которая еще сохранила своего епископа. По мнению Пальмера, кроме чистоты веры, обещанной Филадельфии, она, по своему символическому названию, выражала еще братскую любовь, т. е. нынешнее состояние Церкви Вселенской, или шестую эпоху ее истории от явления Иисуса Христа, до кончины мира: так как братская любовь между различными исповеданиями должна предшествовать дню Страшного суда или дню явления правды народам, которая символически выражена в названии седьмой апокалиптической церкви, именно: Лаодикийской.

Пальмер надеялся, что он там будет принят с своими частными убеждениями, несмотря на препятствия со стороны Константинопольского Патриарха, и если бы это случилось, то Восточная Церковь, без всякого сомнения, приобрела бы в нем ревностного поборника, который, силою своей диалектики, стал бы защищать ее до крайности против всех нападений Запада. Но случилось, что епископ этого маленького городка был в отсутствии в то время, как Пальмер посетил его убогую церковь и в ней молился. Когда же по возвращения сказали епископу, что какой-то англинский диакон молился в его церкви, добрый старец страшно разгневался на своих клириков за то, что позволили еретику взойти в дом Божий, вопреки канонам, запрещающим общение молитвы с иноверцами. Однако сия пастырская ревность, не только не оскорбила, но даже очень понравилась Пальмеру, так как он находил ее совершенно сообразною с пророческими словами, сказанными в Апокалипсисе Ангелу Филадельфийской церкви о ее верности, хотя и не осуществились самые заветные желания сего оригинального ревнителя. После этой неудавшейся попытки, Пальмер оставил наконец Восток и простился со всякою мыслью о возможности соединения с его Церковью. Вскоре потом он издал против нее книгу, под заглавием: «Dissertation of the orthodox communion» (Размышления о православном исповедании), которая, однако, не много делает ему чести, потому что она могла возбудить взаимный раздор между Церквами Греческой и Русской, и в то же время дать против нас оружие Западу, указав ему на слабую сторону. Великодушно ли это было с его стороны, и так ли возблагодарил он за гостеприимство, оказанное ему в России? В его ревности нет ничего спокойного, а только одни бури.

В своем исповедании веры Пальмер сам признается, что многолетние богословские занятия привели его к принятию всех догматов Восточной, так называемой Православной Церкви, и что в последние восемь лет, после тщательного исследования истины в Церквах Востока, он хотел даже быть принятым в их общение, но одно лишь обстоятельство его остановило: русские и греки держатся различных мнений о крещении западных христиан: «принимая кого-либо из них в свою Церковь, русские только помазуют его святым миром, не повторяя над ним Крещения, и, тем не менее, присоединенный признается за православного христианина и у Патриархов греческих». (Но если он принят, что же еще колебаться Пальмеру и осуждать целую Церковь, которой все догматы он признал, тогда как на нем не лежит никакой ответственности за самую форму его принятия в лоно сей Церкви? – Разве более правильно было склониться пред Римом, не принимая его догматов по внутреннему своему убеждению?).

«Когда же какой-либо прозелит, продолжает Пальмер, является к грекам, они его перекрещивают: тогда этот несчастный дозволяя себя снова крестить, грешит не только против дисциплины римской и русской, (римской ни в каком случае, потому что ему самому надлежало быть перекрещенным по примеру Ньюмана) а может статься и против собственной совести, и даже против дисциплины греческой, учрежденной Соборами и отмененной только властью Патриархов?»

На этот столь язвительный укор исповедания веры Пальмера следует нам отвечать в оправдание обеих Церквей, и исторически показать: отчего такая разница в обряде, а не в догмате, могла произойти между Церквами, которые совершенно согласны одна с другою во всех других вопросах, как догматических так и обрядовых; но, по мнению Пальмера, в этом собственно и заключается для них самый жизненный вопрос.

То bе оr nоt tо be, that is the question.

Во время моих путешествий на Восток, мне приходилось неоднократно беседовать с греческими епископами и Патриархами, особенно по вопросу о Крещении или Миропомазании иноверцев, и я вел переписку об этом спорном пункте с ученым архиепископом горы Синая Константием, который прежде был Константинопольским Патриархом; я перечитал также все постановления наших Соборов и документы московских архивов, относящиеся к сему делу, и вполне убедился, что этот вопрос между обеими Церквами был всегда более обрядовым, нежели догматическим.

Если для исследования его углубимся в самую древность, и обратимся к первенствующей христианской Церкви, то придем к тому же убеждению, что и в первые три века вопрос этот, несмотря на разность мнений, не произвел в Церквах никакого раскола. Святой Киприян Карфагенский, мученик и один из знаменитейших отцов Западной церкви, не признавал крещения еретиков действительным, вопреки мнению, утвердившемуся в Риме; и однако же между двумя церквами, Римскою и Карфагенскою, не было никакого разделения из-за различных мнений их епископов. Равно и Фирмилиан Кесарийский, поддерживая мнение св. Киприана, не возбудил тем никакого раскола. Вселенский Никейский Собор наконец решил вопрос о едином Крещении, или о неповторяемости сего Таинства, и внес свое решение в самый Символ; постановление его впоследствии было дополнено на втором Вселенском Соборе, и еще однажды на Трульском, коего правила приписываются шестому Собору: там прямо и подробно перечисляются ереси, требующие собственно второго крещения, так как у них искажено учение о Святой Троице. На эти акты и каноны ссылались Патриархи Александрийский и Антиохийский, а также митрополиты первенствующих кафедр Восточной Церкви, собравшиеся на Соборе с Патриархом и епископами нашей Церкви, для низложения Патриарха Никона в 1667 году, и отменили обычай перекрещивать латинян, введенный за несколько десятков лет пред тем, при святительстве Патриарха Филарета.

Обычай сей, столь противный канонам, возник в России в тяжкие времена Лжедимитриев, вследствие смятений, возбужденных иезуитами, и после всех бедствий и страданий, какие претерпели православные в Литве и Украине от унии, навязанной им с неслыханным дотоле насилием. Русским трудно было верить, что их гонители – христиане, когда они попирали ногами все, что было священного для православных, и отдавали самые их святилища в руки жидам; оскорбленное чувство неприязненно отозвалось и в самых религиозных мнениях. Любопытно углубиться в сердце человеческое и видеть, как одним веком позже, те же самые причины произвели такое же действие и на Востоке, которого Патриархи некогда заставили нас возвратиться к правилам каноническим. Вот что говорят акты Собора Московского.

«Благочестивейший Царь Алексий вопросил сошедшихся на Собор Патриархов и епископов, о деяниях Собора, бывшего при деде его, блаженной памяти Патриархе Филарете, относительно принятия латинян в лоно Православной Церкви: правильно ли постановлено было их перекрещивать?

Патриархи и епископы, внимательно обсудив и подробно рассмотрев предложенное им деяние Собора, заметили, что тексты приведенных на оном, апостольских и Вселенских канонов, не применялись к обстоятельствам дела, так как нельзя было обвинять латинян в тех ересях, которые собственно требуют повторения Крещения, т. е. монтанистов, савелиан и других, заблуждающихся в учении и Пресвятой Троице. Напротив, отцы Собора привели в пример ариан и македониан, которые, несмотря на тяжкую их ересь, были принимаемы в Церковь, только чрез отречение их от своей ереси и чрез Миропомазание, без повторения над ними Крещения. При том отцы сделали еще такое замечание, что ересь латинян гораздо меньшей важности, потому что они не богохульствуют, как выше упомянутые еретики, называющие Сына Божия и Духа Святого созданными.

Посему определено было всем Собором: впредь не перекрещивать переходящих из латинства в лоно Святой Апостольской Восточной Церкви. В подтверждение сего постановления Патриархи, Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский, представили во свидетельство Собору, древнюю греческую книгу, в которой значилось: что в 1584 году, в Константинополе, в церкви Пресвятой Девы, называемой Всеблаженною, состоялся Собор, в противоположность незаконным действиям Флорентинского. На сем Соборе четыре Патриарха: Симеон Константинопольский, Григорий Александрийский, Дорофей Антиохийский и Иоаким Иерусалимский постановили: если кто из латинян пожелает присоединиться к Православной Кафолической Восточной Церкви, такового надлежит только помазать святым миром, а не перекрещивать; они указали и самый чин воссоединения: как новообращающийся должен отрекаться заблуждений латинян, прежде чем приступлено будет к совершению над ним Миропомазания, и какие читать при этом молитвы, требуя, во всяком случае, от него собственноручной подписи о присоединении его к Православной Церкви.

Святейший Марк, митрополит Ефесский, издал точно такое же постановление в окружном своем послании (начинающемся словами: христиане, распространенные по всей вселенной). Он говорит между прочим: латиняне, переходящие в Православную Церковь, должны быть в нее принимаемы как ариане и македониане, с полным отречением от всякой ереси, не принимающей учения святой Восточной Церкви, и, по 7-му правилу второго Вселенского Собора, они должны быть затем помазуемы св. миром, с произношением слов Таинства: печать Духа Святого, аминь.

Чтобы успокоить совесть благочестивейшего царя Алексия, смущаемую отменою постановлений покойного деда его Патриарха, коего память была для него столь священна, Патриархи Александрийский и Антиохийский приводили ему в пример: как часто определения малых или поместных Соборов были исправляемы великими Вселенскими Соборами, не умаляя их достоинства».

Акты сии хранятся в Патриаршей Московской библиотеке, за подписями греческой, арабской и славянской, трех Патриархов: Паисия Александрийского, Макария Антиохийского и Иоасафа Российского; тут же подписались греческие митрополиты: Никейский, Амасийский, Иконийский, Трапезундский, Варнский и Хиоский, одиннадцать архиепископов и епископов российских, равно как епископы Грузии, Валахии, Сербии и горы Синая и множество архимандритов и игуменов различных стран, съехавшихся в Москве в 1667 году. И так вопрос о неповторяемости крещения над латинянами был окончательно решен целым Собором и что всего замечательнее, греческие Патриархи в пользу сего решения, приводили собственные слова Марка, митрополита Ефесского, знаменитого защитника православия на Флорентинском Соборе, всегда беспристрастного, как скоро дело шло о защите истины. Сознавая справедливость замечаний со стороны Восточных Патриархов и всю важность Вселенских канонов, Русская Церковь смиренно им покорилась. Должно надеяться, что придет счастливое время, когда этому примеру смирения последует, в свою очередь, и Церковь Восточная, отложив притязание, чтобы ей, как старшей сестре, налагать на других свои законы: ибо все Церкви, и самые древние и новейшие, равно обязаны повиноваться правилам Вселенских Соборов. Спустя несколько лет, также на Соборе, хотя и менее торжественном, был на Востоке решен тот же самый вопрос и в отношении протестантов; но там совещались одни греческие епископы с своим Патриархом Константинопольским, что дало Собору сему значение только поместного. Когда император Петр Великий захотел женить своего сына на немецкой принцессе, то со стороны своих епископов он встретил затруднения к благословению сего брака, по тому же вопросу о крещении иноверных, ибо на великом Патриаршем Московском Соборе, в 1667 году, не было рассуждаемо о действительности крещения протестантов.

Последний пример брачного союза между членами нашего Царского Дома и принцами иноверными не имел благоприятного исхода. Дочь первого из Романовых, царя Михаила, помолвлена была за принца Датского, Волдемара, но от него потребовало, как от иноверца, повторения его Крещения и, после долгих прений между Патриархом Иосифом и протестантскими богословами, брак не состоялся. Русская Церковь находилась как бы в сомнении и не смела решить столь важного вопроса собственною своею властью, и это свидетельствует, как строго соблюдала она единение с Восточной Церковью. Император вынужден был обратиться за разрешением к Константинопольскому Патриарху. Иеремия III, муж высокой добродетели и знаний, много пострадавший от неверных и иноверцев, занимал в то время Патриарший престол. Основываясь на Соборе ближайших епископов, принадлежащих к его области, с которыми совещался по сему предмету его предместник, (так как они составляют постоянный совет Великой Церкви) и по новому зрелому рассуждению, он написал и Петру Великому пастырское послание, подлинник коего доселе еще хранится в дипломатическом Московском архиве. Патриарх разрешает сим посланием принять принцессу протестантскую в лоно Православной Церкви, не повторяя над нею таинства Крещения которое признавал действительным, совершив над нею только святое Миропомазание. Это решение Патриаршее и Синодальное в то же время, всегда служило с тех пор основным правилом для принятия протестантов в лоно Православной Церкви в России; таковы собственно выражения сего пастырского послания:

«Ваше пресветлое Величество желаете знать мнение Восточной Церкви относительно лютеран и кальвинистов, желающих принять чистые догматы нашей святой и православной веры: должно ли их перекрещивать, или присоединять их к Церкви просто, чрез помазание святым миром, соделывая их чрез это священнодействие чадами и наследникам небесного царствия?

С подобным же вопросом обращались, за несколько лет перед сим, к одному из наших предместников, блаженной памяти Патриарху Киприану (в 1708 году), который, по зрелом обсуждении сего вопроса на Соборе, согласно с святыми канонами, (бесполезно приводить их для знающих) определил: новообращающихся помазывать святым миром, а не перекрещивать их, когда они уже сами, по собственной воле, решились прийти к свету православия, отрекшись наперед всех нечестивых заблуждений, наследованных ими от отцов своих, и исповедав все, что исповедует в своих догматах Кафолическая и Апостольская Церковь.

Так как вопрос сей был уже решен блаженной памяти тогдашним Патриархом и архиепископами, бывшими с ним на Соборе, то мерность наша, совершенно принимая решение их и ни в чем не отступая от него, утверждает и постановляет держаться его навсегда. Посему мы объявляем и свидетельствуем сею Патриаршею грамотою: что обращающиеся из ереси лютеровой и кальвиновой и желающие присоединиться к святому исповеданию пречистой веры христиан православных, принимая во всем и исповедуя догматы, благочестиво содержимые Восточною Церковью, не должны быть перекрещиваемы, но их надлежит только помазывать святым миром и чрез сие священное действие, признавать совершенными христианами, достойными сынами света и наследниками Царствия Небесного.

Посему грамота сия посылается к Вашему Величеству, дабы то, что в ней определено, вами было исполняемо во все будущие времена, ибо, в рассуждении помянутого вопроса, более решительно нет никакого сомнения, ни какой бы то ни было неопределенности. 31 августа 1718 г.»

После актов и посланий, коих подлинность столь неоспорима, любопытно знать, каким образом Греческая церковь сама могла изменить собственные свои решения? – Вопрос этот очень занимал меня, и я беседовал о том с прежде бывшим Константинопольским Патриархом Константием, архиепископом горы Синая, знаменитым по своему просвещению, я обещал переслать его Святейшеству копии с этих документов, в существовании коих, по-видимому, он сомневался, так как их нет в Константинопольских Патриарших архивах, с которыми он очень близко ознакомился, в бытность свою Патриархом. По моем возвращении я сдержал данное слово и переслал почтенному старцу верную копию, как с актов Московского Собора, так и с пастырского послания Иеремии III. Последний документ, казалось, особенно поразил его, и он потребовал от меня другой копии, за подписями старших членов Российского Синода. Я удовлетворил еще однажды сему совершенно законному требованию и послал еще две копии, одну за подписью Московского митрополита Филарета, знаменитейшего из наших архипастырей, который уже около 40 лет занимал сию древнюю кафедру, а другую, подписанную первенствующим членом Св. Синода, Новгородским митрополитом Никанором.

Так как уже после подобных подписей не могло быть более ни малейшего сомнения в подлинности Патриаршего письма, то я продолжал просить его Святейшество объяснить мне: каким образом Восточная Церковь могла отступить от собственных своих актов и канонов, которые сама обязала нас исполнять? Патриарх наконец отвечал мне, в 1852 г., письмом, объясняющим исторически настоящую причину сего печального события, и мне казалось, что я в нем читаю историю собственных наших бедствий, в начале XVII века, которые привели нас к обычаю перекрещивать латинян: – сердце человеческое всегда одно и то же!

«Я должен уведомить вас, писал мне Патриарх, что когда я управлял Патриаршим Константинопольским престолом, то имел любопытство пересмотреть почти все архивы Великой Церкви и, к моему большому удивлению, я не нашел в них ни того, что было решено на Соборе в 1708 году Патриархом Киприаном, ни решения Патриарха Иеремии III в 1718 году. Без всякого сомнения, соборный акт Патриарха Киприана должен был еще существовать в архивах во время Патриарха Иеремии; но как и по какой причине исчезли из наших архивов акты Собора и постановления Патриархов, и более там не находятся, – никто не может оказать достоверно. Можно, однако, предполагать, что как Патриарх Иеремия III был оклеветан за свою переписку с Россией, заключен в тюрьму и едва только спас жизнь свою, то вероятно, для избежания новых гонений, он вынужден был взять из архивов и даже сжечь акты Собора и Патриаршие постановления, о неповторяемости крещения над иноверными при их принятии в лоно Церкви.

Спустя немного лет, в 1750 году, некоторые фанатики взбунтовали народ, внушая ему, что Константинопольский Патриарх Паисий со своим Синодом, действуют не по канонам, принимая латинян и других иноверцев в лоно Церкви, без повторения над ними Крещения. Народ, движимый неразумною ревностью, возмутился и бросился толпою на двор Патриаршего дома, с воплями: «долой Патриарха, мы не хотим пастыря колеблющегося в вере!» Правительство Порты, хотя и укротило мятеж, наказав зачинщиков, однако вынуждено было уступить общему мнению и заставить Патриарха удалиться с престола, предоставляя выбор его преемника на волю Константинопольского Синода.

Кирилл был избран Патриархом и, чтобы успокоить умы, возбужденные распрею с латинянами, он созвал Собор, на котором присутствовал также Патриарх Иерусалимский и, с согласия двух прочих Патриархов, было решено: впредь не иначе принимать латинян и других иноверцев в лоно Православной Церкви, как с повторением над ними Крещения.

Мы называем блаженною православную Россию, которая может свободно принимать в лоно Церкви тысячи прозелитов, ищущих истины и с каждым годом умножающих число православных чад ее. Великая Константинопольская церковь, если бы даже и хотела оказывать то же снисхождение в рассуждении иноверцев, не могла бы, однако, действовать с такою свободою, как ваша. За нами бдительно наблюдают и, если бы кто из латинян даже и пожелал перейти в Православную Церковь, то из этого произошла бы большая опасность как для самого новообращенного, так и для того, кто ввел бы его в лоно Церкви: таково печальное положение наше».

С наступлением войны в 1853 г., прекратилась сия любопытная переписка.² Бедственные времена и пожар, постигший Патриаршие архивы, совершенно объясняют причину, почему введен был в Восточную Церковь новый обычай перекрещивать латинян и протестантов, вопреки всем канонам. Ученый Патриарх это чувствовал, как видно из его письма, и я даже слышал, что в Афинах издана была по сему предмету безымянная брошюра, нам благоприятная, но я еще не имел случая ее видеть. Итак, есть надежда со временем уладить этот вопрос. Должно сознаться, однако, что латиняне, со своей стороны, ничего не делают к успокоению неприязненного расположения греков; совершенно напротив они стараются все больше и больше раздражать умы, как своею неуместною пропагандою, так и тем глубоким презрением, которое, при всяком удобном случае, оказывают греческому клиру, домогаясь подорвать вековые права его на Востоке. Достаточно и одного вопроса о св. местах, чтобы поддержать постоянную неприязнь между двумя исповеданиями, на самом священном месте для христианства, которое напротив должно бы нам служить залогом мира; но и в последнем случае, возбудившем войну, не греки были зачинщиками.

Что касается протестантов, то не надобно слишком осуждать греческий клир за строгость в отношении к ним, не только вызванную причинами политическими, но оправдываемую и с церковной точки зрения, если только судить беспристрастно. Когда шестой Вселенский Собор перечислял разные ереси, отмечая, какие собственно из обращающихся сектантов могут быть принимаемы в православие, без повторения над ними крещения, то имел при этом в виду одну лишь чистоту их веры в Пресвятую Троицу, не вникая в обрядовый вопрос или собственно в чин Крещения; Таинство сие совершалось тогда почти одинаковым образом, во всей его полноте, и у православных и у еретиков, т. е., соблюдались все молитвы, канонически постановленные со времен апостольских, равно как и заклинания, отречение от сатаны, крестное знамение, помазание святым елеем, благословение или освящение воды, наконец, троекратное погружение, откуда произошло и самое название крещения (βαπτιξω погружаю). Весь этот чин, имеющий значении не символическое только, но и существенное, сохранился для нас в огласительных беседах св. Кирилла Иерусалимского, и Православная Церковь в первые, лучшие века свои, находила его неотменно нужным; однако он совершенно оставлен протестантами, которые собственно восстали не против догматов, а против самой Церкви. Во многих их сектах чин крещения почти вовсе уничтожен, за исключением слов самого тайнодействия и нескольких капель воды, которые пастор кончиками своих пальцев, бросает на новорожденных, расположенных кружком на руках их кормилиц; а может быть и этого даже нет в общинах унитариев и социниан, хотя все сии секты смешиваются на Востоке под общим названием протестантов.

Итак, греческим епископам нельзя не быть осторожными, когда они присоединяют к Церкви лица, коих крещение для них сомнительно, и если даже они простирают свою осторожность далее необходимого, не следует их обвинять в фанатизме за то, что не хотят опускать ничего, что требуемо было в первоначальной Церкви и сокращалось только в крайних случаях. Если когда-либо соединится Собор епископов греческих и русских для разрешения сего вопроса, то необходимо будет внимательно его обсудить и сделать различие между протестантскими сектами, с такою же точностью, с какою шестой Вселенский Собор определил о современных ему ересях, ибо протестантство возникло гораздо позже. А до тех пор, пусть себе Церкви оказывают друг другу взаимное снисхождение, как во времена св. Киприана, не возбуждая столь щекотливых вопросов; иноверцы же, искренне желающие себе спасения, не обвиняя слишком канонической строгости старейшей Церкви Восточной, пусть смиренно пользуются снисхождением Церкви Русской. Она так снисходительна к протестантам потому, что находится в более благоприятном положении, нежели старшая сестра ее, – Константинопольская, которая, однако, не отвергает прозелитов Церкви Российской, если же уже они приняты в ее лоно, хотя сама и соблюдает в отношении их строгость своих канонов до нового порядка вещей. Таким образом, как и в первые века христианства, снисхождение апостольское бывает соединено со строгостью дисциплины церковной.

Это самое было предметом моих собеседований с двумя знаменитыми Патриархами, Константием и Григорием. Я их посетил в скромном их жилище, одного на Принцевых островах, а другого в малом селении на берегу Босфора, где они спокойно и с достоинством переносили свое удаление от Патриаршего престола по интригам англинским. Еще и теперь помню торжественный слова сего Григория VI, столь достойного славного своего имени, которое св. Григорий Богослов навсегда сделал дорогим для Константинопольской Патриаршей кафедры. «Очень знаю, говорил мне почтенный архипастырь, что в рассуждении крещения иноверных есть разность мнений между Великою церковью (так называют Константинопольскую) и Церковью великой России, менее строгой, нежели наша; но это различие не ведет к раздору. В этом случае мы вам оказываем апостольское снисхождение, заповеданное нам канонами в обстоятельствах исключительных. И вы также оказываете подобное снисхождение в отношении некоторых областей необъятной нашей империи, т. е. Украины, долго бывшей под игом латинян, где крещение совершается по их обряду чрез обливание, а не чрез погружение, как сего требует Православная Церковь: однако между вами нет никакого раскола, хотя Малороссия находится под тем же скипетром и по сей причине, казалось легче было бы уничтожить такие нововведения. Но то, что вошло в употребление веками, не так легко изглаживается, и ваша снисходительность, может статься, принесет пользу в будущем». (Надобно заметить, что обычай крещения, чрез погружение, уже введен в большей части Украины).

«Будем и мы ожидать более благоприятного времени для решения сих важных вопросов, которые нам кажутся спорными, и возблагодарим Бога за то, что чрез столько веков и бурь политических, он сохранил нас в единстве догматов, богослужения и братолюбия».

«Аминь, да будет так!» – вот все, что я мог сказать в ответ достойному архипастырю.

В подтверждение моих слов, что на повторяемость Крещения на Востоке более смотрят как на вопрос обрядовый, а не догматический, я могу привести здесь мою беседу в Акре с епископом Птолемаиды. Он говорил мне: «что в его епархии, при помощи Божией, много арабов из латинских униатов перешло в православие единственно потому, что не требовали от них второго Крещения, которое казалось для них унизительным; над ними совершали только Миропомазание, тогда как в Палестине, особенно в Иерусалиме и Вифлееме, иначе не присоединяли латинствующих арабов, как чрез Крещение, и это их удерживало, потому что их соотечественники над ними смеялись». Таким образом, мы видим, что в одной и той же церковной области Патриарха Иерусалимского совершаются, по разным епархиям, безразлично Крещение или Миропомазание над арабами, переходящими от латинского к греческому исповеданию.

Хотя это не совершенно правильно, но может служить однако доказательством, что дело не в догмате, потому что такая разность терпима в области одного Патриарха, не возбуждая никаких раздоров; почему же должна она возбуждать их (чего впрочем весьма желают мало сведущие иноверцы) между двумя великими Церквами, не зависящими одна от другой, но тесно связанными между собою неразрывными узами и воспоминаниями? Они запечатлены веками взаимной любви, и напрасно домогаются чуждые нам иноверцы их расторгнуть. «Господь с нами, говорит псалмопевец, и никто же на ны». Таков вопрос о крещении во всей его наготе; но Восток, отколе возникла истина, не боится смотреть ей прямо в лицо и не имеет нужды прибегать к казуистическим уловкам, чтобы защищать свои догматы и обряды, неискаженные позднейшими нововведениями. Посему, он всегда готов, в сомнительных случаях, чтобы еще более утвердиться в истине, обращаться к вселенским канонам, как к своему единственному основанию.

Но возвратимся к Пальмеру. Не думаю, чтобы он много выиграл для своих убеждений, отринув таким образом Восточную Церковь, которой догматы чистосердечно признавал и любил ее обряды; он ее отверг, чтобы склонить голову под иго церкви Западной, которая вовсе не была ему столь благоприятна. Помню слова Пальмера, сказанные мне однажды с обычною ему горячностью: «вот что влечет меня к Римской церкви более, нежели к вашей: – между католиками нет даже простой старухи, которая бы не говорила мне: отчего вы не католик? – будьте же нашим! тогда как у вас ни один епископ не уговаривал меня сделаться православным». Однако, кроме пастырских увещаний Святогорского архимандрита, мне еще очень памятны беседы протопресвитера Кутневича и митрополита Московского с Пальмером по сему предмету, конечно, без насилия его вере; они изъясняли ему только, что в ней было еретического, и склоняли его идти законным путем, чтобы сделаться православным.

Верю симпатическим лекарствам добрых старушек, но мне кажется, что в отношении религии, они не могли иначе объяснить Пальмеру свое католичество, как только говоря ему: «будьте же нашим, веруйте во святого Отца». Правда, тут много ревности, но это еще мало для спасения. Посему наши духовные были осторожнее при убеждении английского диакона, видя что он только спорил, вместо того чтобы смиренно принимать их учения; они благоразумно удалялись от словопрений, по совету апостола, и предоставляли Пальмера его пытливому духу, который смирился наконец, от усталости, пред внешним величием Римской церкви. Он вступил в нее как в Царство земное, хотя искал Небесного. Это владычество, иерархически распространяющееся на всю вселенную, не могло не подействовать на воображение Пальмера, который сам был олицетворенный Номоканон, и, пред сею столь величественною церковною монархией, пожертвовал он своими самыми задушевными убеждениями, которые должен был затаить во глубине своего сердца.

Не напрасно мы обвиняем Пальмера: – стоит только прочесть собственное его исповедание веры. Не сам ли он сознается, что уже дошел до признания всех догматов Православной Церкви, даже наконец и самого догмата о исхождении Духа Святого, согласно с Восточными, и что до 1855 года (времени обращения его в латинство), не последовало никакой перемены в его мнениях, но его сердце все более и более склонялось однако к церкви Римской. – Разумно ли это? Исповедание веры и Церковь, разве могут быть различны друг от друга? – После многолетней внутренней борьбы, после изыскания истины во всех Восточных Церквах, возмущавших его одним лишь разногласием по вопросу о крещении иноверцев, – он как будто вынужден в Риме, ревностью и участием нескольких друзей, решиться на что-либо окончательно, дабы более не оставаться, вне видимой Церкви, лишенным Таинств. Он чувствует необходимость подчиниться римскому епископу, как верховному, учителю и правителю церкви Апостольской, хотя (заметьте это) могли бы даже встретиться выражения, противные личному его убеждению, не только в рассуждении некоторых догматов, коих определение зависит от Церкви, но и относительно самого определения авторитета (Римской) церкви, которое есть основание всех догматов.

Остановимся на сих выражениях, исторгшихся невольно из сердца Пальмера. Если Папа действительно есть верховный учитель и правитель церкви Апостольской, поставленный самим Иисусом Христом: то как же догматы, им провозглашаемые, могут отталкивать искреннего христианина, искавшего истины во всех Церквах? Истинные догматы Восточной Церкви, однако, не были ему противны, потому что он даже решился отринуть учение Англиканской церкви о похождении Святого Духа, и от Сына; а это догмат чисто римский, который снова придется ему исповедовать, чтобы не быть только наполовину католиком!

Если Церковь, в лоно коей он желает вступить, действительно есть Святая и Кафолическая, учрежденная самим Иисусом Христом, то каким же образом самое определение авторитета сей Церкви, в котором лежит основание всех ее догматов, при первом уже шаге, смущает нового ее прозелита? Не есть ли это видимое доказательство, что она избрала себе началом какое-либо иное основание, а не то, которое положил Господь Иисус Христос?

Кроме сего определения авторитета Церкви, которое было не по мысли Пальмера, вероятно оттого, что ему казалось неправильным непомерное превозношение первосвятителя Римского, – какие же были еще другие различные догматы, не объясняемые им в частности, против коих возмущается его личное мнение, или вернее сказать здравый смысл, основывающийся на Священном Писании и апостольском Предании?

Исхождение Святого Духа, объясняемое вопреки Символу и словам Евангелия, без сомнения есть один из таких догматов, так как Пальмер уже письменно заявил, что он верует в него по учению православных. Не следует ли присоединить к сему и новый догмат, о непорочном зачатии Пресвятой Девы, который соблазняет даже и усердных католиков, потому что ниспровергает основное учение о необходимости искупительной жертвы нашего Господа, для спасения рода человеческого. Пальмер, привыкший в прежней своей церкви к чтению священного Писания, может ли равнодушно принять этот несогласный с ним догмат? Есть еще один догмат о пресуществлении, возбуждавший некогда сомнения в Пальмере, так как он еще держался тогда реформатских мнений, и я помню, как часто он упрекал нас за то, что мы допустили это новейшее выражение в наши катехизисы, вместо прежнего, более канонического, о преложении хлеба и вина в Божественные Тело и Кровь нашего Искупителя. И так, он не признавал существенного изменения самых видов Таинства. Но с такими сомнениями, если только с тех пор не изменились его убеждения, как может он приступать к приобщению римскому? И что значит собственно вступать в общение с какою-либо Церковью, если не самое участие в приобщении святой трапезы, в едином с нею духе? – А Чаша, похищенная у мирян вопреки евангельским словам: пийте от нея вси? (Мф.26:27) – После стольких лет диаконства, не будет ли это страшным лишением, как бы некое добровольное отлучение? Ничего подобного нет в православной Восточной Церкви; по он предпочел изменение догматов и обрядов – некоторым злоупотреблениям гражданским. Я даже полагаю что Пальмер, несмотря на свою диаконскую степень, должен был условно или безусловно, принять второе крещение, потому что и Ньюман, хотя и священник, не мог сего избежать.

Мне кажется, что это уже не какие-либо слова в формуле веры, как выражается Пальмер, которые могли возмутительно подействовать на личные убеждения прозелита, но совершенно напротив, – слишком важные соображения, которые должны бы остановить его на самом пороге Римской церкви, прежде, нежели через него переступить бессознательно. Если где надлежало заявлять условия, то конечно в Риме, а не на Востоке, потому что нельзя наружно только вступать в какую-либо Церковь, созидая для себя внутренне, частными своими убеждениями, некую особую Церковь. Пальмер это чувствует и сам сознается в том, говоря в своем исповедании веры: «и так человек, не вполне еще убежденный, что Римско-католическая церковь одна лишь имеет полную власть всего апостольского Собора и что ей одной принадлежит обещание непогрешимости в вере, данное Иисусом Христом своей Церкви, – не может, по совести, присягнуть по формуле веры, предлагаемой Римскою церковью, ни быть допущен к ее Таинствам, сколько бы он ни был близок, по своим мнениям и своему сочувствию, к этой Церкви». То, что он говорит здесь, весьма справедливо и совершенно искренно, хотя и сказано им совсем не в духе Рима, потому что для Рима важны не авторитет всего апостольского Собора или непогрешимость Церкви, но там авторитет сей и сия непогрешимость относятся только к единому Петру, в лице Папы, как его наместника. И так это совершенно другая формула, нежели та, которая изложена Пальмером.

Он сам признается, что лучше было бы внимательнее изучить главный вопрос, определяющий авторитет Церкви, в котором еще сомневался, и притом с большим прилежанием испытать свою совесть, и с большим усердием молить Бога о его помощи и милосердии, ибо Господь один может привести людей к совершенному познанию истины. Пальмер не только чувствует, но даже убежден, что представляемые им причины (не присоединяться скоро к Римской церкви) для многих покажутся основательными; а между тем, что делает сам, после своих пятнадцатилетних изысканий и столь важных соображений? – Внимая ему, как будто падаешь с высоты какой-либо башни, – так неожиданны дальнейшие слова его: «однако несмотря на то, так как этому человеку необходимо было законное разрешение для отпущения его грехов, (как будто Пальмер не мог получить его в лоне православной Восточной Церкви), то он полагал, что для него надежнее подчиниться безусловно первому из всех епископов, римскому первосвященнику, и дать ему присягу – веровать младенчески и против собственного убеждения (которому дотоле привык следовать), не только в частные догматы, коих определение зависит от Римско-католической церкви, но принять еще и определение авторитета этой Церкви, которое есть ее основное начало».

Здесь что ни слово, то софизм, противный церковным канонам, и все изобличает поведение человека в отчаянии, который, проведя всю свою жизнь в заблуждениях и спорах, потому что слишком следовал собственному рассуждению, вдруг жертвует оным, – но не для того, чтобы подчиниться учению всей Церкви, а только первому из всех епископов, не вникая: каково его учение и не противоречит ли оно священному Писанию, преданиям апостольским и постановлениям Вселенских Соборов. – Так всегда кончали люди, слишком увлекавшиеся в споры! – Апостол Павел предостерегает нас однако: но и аще мы, или Ангел с небес, благовестит вам паче еже благовестихом вам, анафема да будет (Гал.1:8). Святой Павел, который в лицо противустал св. Петру в Антиохии, потому что он заслуживал, упреки (Гал.2:11), конечно мог произнести такие страшные слова; но я, по чувству моего недостоинства, слишком далек от того, чтобы дерзновенно применять их к лицу почтенного епископа, ибо я также помню и другие слова того же апостола: князю людий твоих да не речеши зла (Деян.23:5).

Я говорю о догматах, не о лицах. Не касаясь более нового догмата о непорочном зачатии, столь произвольно решенного в Риме, вопреки учению Евангельскому, разве похищение Чаши у мирян не противоречит подлинным словам Господа: пийте от нея вси? равно как и догмат об исхождении Святого Духа, не согласный ни с Символом, ни с Евангелием: Дух истины иже от Отца исходит (Ин.15:26). Разве Пальмер не сознается в своем исповедании веры, что, после многолетних исследований, он принял этот догмат по учению Восточному, или вернее по Евангелию, – следовательно, с полным разумением? Каким же образом, если бы даже дело шло только об одном этом догмате, принимает он другое учение, нежели какое благовествует ему Евангелие? Разве забыл предостережение апостола? – Всегда полезно жертвовать собственным мнением, но отнюдь не учением Церкви, основанным на священном писании и предании. Как же он мог решиться на такой необдуманный поступок? – Пальмер даст на это объяснение, которое однако, не может оправдывать его в наших глазах: «он это сделал, как говорит в заключение своего исповедания веры, за коим последовало такое падение, – бросившись в объятия милосердия Божия, в том уповании, что им достигнута цель, давно уже указываемая ему друзьями и к которой они умоляли его поспешить, отложив дальнейшее замедление». Это очень печально! После стольких лет исследования и размышлений, и достигши уже полного познания истины о тех догматах, в которых некогда заблуждался, Пальмер позволил себе увлечься советами друзей, в деле столь важном! – но таков обыкновенный путь Римского прозелитизма во всех его видах.

Совсем иначе, нежели этот новый прозелит римский, поступил святой исповедник Феодор, в самом разгаре ереси иконоборцев, которая восставала, однако, не против догматов, а против внешнего обряда Церкви. Когда префект Константинопольский предложил ему подписать только, что он вступает в общение с иконоборцами, предоставляя потом полную свободу следовать собственному мнению, – святой сказал ему в ответ сии знаменательные слова: «это все равно, как если бы ты говорил: позволь мне только отрубить тебе голову, а потом делай, все, что тебе угодно».

1858 г.

Часто случается слышать в обществе, даже от людей, искренне привязанных к Церкви, но не глубоко изучивших ее уставы, о весьма малом будто бы различии в догматах веры между православными и протестантами, разнствующими только во внешних обрядах. Такое ошибочное мнение не может, однако, быть безопасно, особенно при семейном сближении: потому что ничто столько не заманчиво в их учении для нерадивых, как свобода от внешних обязанностей церковных, без различия дней, посвященных посту и некоторым строгостям благоговения. Человек, оставленный таким образом на собственный произвол, при малом познании истин религии, начинает сперва пренебрегать заповедями церковными, а потом делается равнодушным и к догматам веры, когда каждый, сообразно своим понятиям и даже под влиянием страстей, станет обсуживать самые основные истины христианства. Печально смотреть со стороны на произвольное отвержение столь духовного и высокого руководства, каковы наш церковный устав и богослужебные обряды, премудро учрежденные великими светильниками первых веков Церкви, и которые, можно сказать, служат нам пестунами во Христа; ибо всякий, кто только хочет вникнуть в глубокий смысл православной службы, научится из нее и догматам веры. Как часто, при недостатке домашнего воспитания, одно постоянное посещение церкви приводило людей, даже неграмотных, к познанию Божественных истин, свыше премудрых века сего, и к усовершенствованию христианскому. Непостижимо сердцу равнодушие к Священным Преданиям Церкви, которые у нас столь тесно связаны с воспоминаниями отечественными, что даже и самое слово православный выражает не только исповедание, но и народность.

Кто истинно привязан к своим присным и привык жить семейною жизнью, тот памятует сердцем и с любовью соблюдает все дни радости и плача, для него освященные близкими по душе воспоминаниями. Он не нарушит светскими увеселениями траур, хотя и продолжительный, по своим родителям; он будет стараться встретить в их кругу дни рождения и именин своих единокровных, или новый год и некоторые важнейшие праздники, Пасху и Рождество, которые давний обычай усвоил проводить вместе; нет нужды ему о том напоминать: из дальних странствий стремится он в семейный круг, в навечерие заветных для него дней, как горлица в гнездо свое, и находит в этом душевное утешение, проистекающее из любви к тем, к кому влечет его сердце.

Что, если бы мы, столь же деятельною любовью, привязаны были к Господу, нашему Искупителю, и сердечно, а не умственно только, как бы о чуждом историческом событии, воспоминали все то, что Он для нас сделал, пострадав ради нас на Кресте? Могли ли бы мы тогда быть равнодушными к заветным дням, обновляющим ежегодно в памяти нашей великие подвиги Его спасительных страданий? – При воспоминании Божественного ради нас истощания Сына Божия, не совестно ли бы нам стало почитать за какое-либо для себя лишение пост Великой Четыредесятницы, или постные дни среды и пятка, учрежденные со времен апостольских для еженедельного памятования предания и распятии Господни? Когда бы каждый воскресный день действительно был для нашего сердца повторением Светлого Воскресения нашего Господа, вводящего нас в новую жизнь, – решились ли бы мы встречать столь высокое торжество, ознаменованное уже накануне церковною службою, вместо церкви, в светских увеселениях, которые нередко препятствуют и на следующее утро подняться к Божественной службе? И сколько других подобных вопросов, по случаю великих праздников, к сожалению, можно бы сделать у называющих себя православными! От чего же такое равнодушие к самым высоким торжествам Церкви в людях, неравнодушных к семейным радостям и печалям? Этот недостаток не происходит ли от того, что они выросли в домашнем быту своем, с таким неведением церковных уставов, что иногда слышатся вопросы: какой сегодня праздник? что ныне за пост? – Так, при несоблюдении оных, теряется мало-помалу самое о них предание, еще столь живое во дни отцов наших, хотя же и были современны самой страшной буре неверия.

Источник сего печального забвения отчасти кроется для нас в рассеянном кругу большого света, иногда же в частом обращении с людьми нам близкими, достойными уважения по их нравственному характеру, но которые, к сожалению нашему, не наследовали от своих предков спасительного послушания Церкви, потому что их исповедание не связывает их совести внешними, по их мнению, заповедями человеческими. Дети неприметно приемлют тот же образ мыслей от своих родителей, которые, подавая во многом добрый пример, и сами как будто склоняются к православию, и безразлично посещают церковь, в том убеждении, что все совершенно одинаково в обоих исповеданиях; но этим собственно и обнаруживается их равнодушие, основанное на неведении и чрезвычайно опасное для неопытных, которые готовы идти по их следам на поприще жизни.

Искреннее сочувствие к столь печальному состоянию духовному, посреди светского блеска, внушило мне изобразить, в кратких чертах, различие, которое существует между истинами православия и учением протестантским, дабы желающие сами собою познать истину, могли сколько-нибудь дать себе отчет в этом различии. Оно невольно поразит каждого, кто только не захочет оставаться равнодушным к догматам своей Церкви и жаждет в недрах ее обрести себе душевный мир и спасение. Нет здесь какой-либо цели укора или осуждения, ибо мы сами для себя не должны забывать слова апостольского: «ты кто еси судяй чуждему рабу? Своему Господеви стоит или падает. Станет же, силен бо есть Бог воставити его» (Рим.14:4).

Немного надобно труда и внимания, чтобы даже внешним образом и, не вникая в самое учение веры, видеть и чувствовать различие, которое существует между Церковью Православною и протестантством. Для этого стоит только взойти сперва в молитвенный дом, где собираются протестанты, а потом в храм, где совершается Божественная литургия православных, и уже с первой минуты взоры и сердце постигнут это различие, которое впоследствии постепенно обнимет и разум, когда научимся истинам веры.

Что представляется христианину, когда входит он в дом молитвы протестантской?

Ему представляется пространная комната, гораздо менее украшенная, нежели те, которые видим в домах богатых людей, и не имеющая ничего такого, что собственно указывало бы в ней молитвенную храмину, потому что знамение распятого Господа встречается часто и в обыкновенных покоях людей благочестивых.

Что же представляется христианину в храме православном?

При самом входе, уже его невольно проникает некоторое тайное благоговение, в коем он не может дать себе отчета в первую минуту, но поймет после, потому что он ясно видит, что это не какая-либо комната из жилища человеческого, предпочтительно избранная для молитвы, по собственно дом Божий, где все говорит о Боге и дышит Его присутствием. Здесь Невидимый по существу является в образах видимых и доступных чувствам, и самое Божественное учение веры, заключенное в книге Евангелия, представляется в лицах, так что неумеющий разбирать буквы Св. Писания может читать евангельскую повесть на святых иконах и, воздавая им наружно благоговейное, поклонение, относить его мысленно тому, кто на них изображен.

Глазам его представится икона Св. Троицы, или Сына Божия в образе человеческом, которому мы покланяемся, как создание своему Создателю, и лики святых, коих мы чествуем как друзей Божиих, ему угодивших и оставивших нам пример благой жизни, но которым мы не воздаем поклонения такого, какое прилично единому Богу; между сими ликами и образ Пречистой Девы, Матери Господа Иисуса Христа, лики пророков и апостолов, послуживших проповеди слова Божия, и Ангелов, являвшихся для спасения человеков, по воле Божией.

Таинственная преграда, уставленная сими иконами, или иконостас, с тремя дверями, ведущими во внутреннее святилище, куда не всякому доступен вход, показывает, что нечто высокое, не человеческое, должно совершаться внутри оного, или в так называемом алтаре. И точно, это не простые молитвы, какие слышатся в воскресные дни в храминах протестантских и могут быть ежедневно читаны у себя каждым христианином; петь, – но таинственное напоминание искупления рода человеческого Сыном Божиим; его Жертва – истинного Тела и Крови, освященная Духом Святым, приносится Богу Отцу, под чувственными видами хлеба и вина, ради немощи нашей, на престоле, который в сию минуту становится престолом Божиим и Голгофою, на коей распят был Господь, – и сия таинственная жертва приносится людьми, посвященными исключительно Богу, то есть священниками, дабы отпустились нам грехи и в сей жизни и в будущей. Поистине, это дом Божий и врата небесные, а не какая-либо молитвенная храмина, – и вот уже существенное различие между Церковью Православною и местом собрания протестантов.

Но те, которые приносят сию священную жертву Тела и Крови Христовой, необходимо должны быть сами исключительно посвящены Богу, дабы дерзать приступить к столь важному Таинству, ибо простые миряне сего недостойны. Без сомнения, такое освящение на дело Божие, какова благодать священства, должно быть преподаваемо ими от других, более возвышенных и освященных лиц, имеющих на то законное право, которое они в свою чреду приняли от своих предместников: таким образом, это непрерывное преемство святыни и благодати или дара Божия, освящающего человека для его служения, должно необходимо восходить до самых апостолов и Господа Иисуса Христа, учредившего сие великое Таинство, равно как и все прочие.

Справедливо такое заключение, и мы видим точное исполнение оного у православных; ибо их священники посвящаются епископами, занимающими высшую духовную степень, а епископы могут доказать непрерывное свое посвящение от одного к другому, до времен апостольских; благодать Духа Святого, необходимая для священства, не прерывалась ни на одну минуту от самого Господа и до последнего смиренного священнослужителя, который совершает Божественную литургию в православном храме, хотя бы по грехам своим он и оказался недостойным. Какая утешительная истина, и как должна она утверждать каждого православного христианина в истине его веры!

Посмотрим теперь, то ли у протестантов? – Хотя нет у них ежедневной литургии; но мы видим, однако, что однажды, или, быть может, несколько раз в году, в их молитвенных храминах, приобщаются Телу и Крови Христовой и веруют, что приемлют оные для своего спасения. Может ли, однако, каждый из них сам себя приобщить сему страшному Таинству? Нет, не может, и даже не смеет о том подумать, ибо он почитает себя мирянином, не посвященным особенно на служение Богу. Кто же его приобщает? – Пастор, то есть человек, почитаемый им за священника. На чем же основано заключение его законности? Кто посвятил его? Какой епископ? – У протестантов нет епископов; потому что Лютер, основатель их учения, будучи сам только священником, когда отложился от Римской церкви, не имел епископов между своими приверженцами, и, следовательно – сам не мог преподавать другим священства, которое в праве законно преподавать только епископ. Кто же посвящает, однако, пасторов на дело служения Богу? – Они избираются из числа людей, получивших духовное образование, и Консистория протестантская, или духовное правительство их, где миряне заседают в числе членов, дает от себя право именоваться пасторами и совершать священнослужение. Однако, если бы какой-нибудь мирянин был избран другими мирянами, с именем священника, но без благодати преемственной Духа Святого для совершения Божественной литургии, то Дары, над которыми он произносил свою неосвященную молитву, могли ли бы быть приняты, как истинное Тело и Кровь Христовы? – Что же сказать теперь о приобщении протестантов? Пусть сами на то отвечают, по совести и разумению каждого. Мы не хотим судить их, а только представляем дело, в сущности, как оно есть, и как невольно представляется каждому, восходящему до начала Таинства. Странно однако и страшно, что, не получив предварительного таинства Священства, которым облечены были от Господа все апостолы, неоснащенные люди приступают к совершению другого страшного Таинства, им же учрежденного, и приобщают других.

И так у протестантов Таинство приобщения Тела и Крови Христовой совершается без другого предварительного таинства – Священства, необходимого для самого совершителя. Посмотрим, нет ли у них недостатка в каком-либо другом Таинстве и для самих приобщаемых.

С каким расположением должен приступать христианин к Страшным Таинам Тела и Крови Господней, дабы, по словам апостола Павла, не сделаться виновным против них и не вкусить себе осуждения и смерти, вместо спасения и вечной жизни? – С чувствами истинного раскаяния во грехах своих, которые он должен выбросить из своего сердца посредством исповеди, как бы мы бросили змею, таившуюся за пазухою, и громко бы призвали к себе на помощь человека, могущего освободить нас. Но как будет испытывать сам свою совесть человек и будет один, судимым и судьей, в деле столь трудном, каково сознание своих грехов? А если сознает их пред собою, не гораздо ли еще спасительнее сознать их, ради своего обличения и смирения, пред человеком, хотя и подобострастным нам, но освященным, имеющим законное право, как судья в душевных винах, признавать нас достойными или недостойными приобщения Тела и Крови Христовых, по власти свыше ему данной от Господа? Ибо Господь сказал своим апостолам: «все, что свяжете на земле, связано будет на небесах, и что разрешите на земле, разрешено будет на небесах» (Мф.18:18); и власть эта перешла путем последовательных рукоположений от апостолов к их преемникам и ученикам, епископам и священникам.

Таким образом протестанты сами себя произвольно лишают таинства Покаяния, которое необходимо для достойного приобщения, потому что оно должно останавливать недостойных, побуждая их к исправлению; Таинство сие называется в Церкви Православной вторым Крещением, так как оно изглаживает грехи, сделанные после купели, в которой мы омылись от первородного греха.

Должно, однако, заметить, что протестанты, если бы и хотели, то не могли бы удержать у себя сего Таинства, потому что каяться в грехах может каждый человек, а разрешать их – только тот, кому чрез священство, непрерываемое со времен апостольских, дана законная власть вязать и решить.

Какие же Таинства признают протестанты, потому что и они согласны в определении самого Таинства, то есть, что оно состоит из невидимой благодати, или дара Духа Святого, и видимого наружного обряда, которым он сообщается?

Протестанты признают только два таинства: Крещение и Причащение, вместо семи, сохраняемых в Церкви Православной, как семь различных даров Духа Святого, для освящения и спасения верующих. Мы уже говорили о причащении, и как оно лишено у протестантов двух тесно с ним соединенных таинств: Священства и Покаяния; скажем теперь о Крещении, которое также лишено последующего необходимого таинства – Миропомазания, или утверждения в вере.

Церковь Православная признает правильным Крещение, совершаемое водою, во имя Пресвятой Троицы, Отца и Сына и Святого Духа, хотя бы оное совершил по нужде и мирянин, – потому признает Крещение и протестантское; но она утверждает сие Крещение, как и свое собственное, таинством Миропомазания, дабы младенец, или уже взрослый, очищенный от первородного греха Адамова и возрожденный в купели, получил и новые силы свыше для утверждения и преспеяния в христианской жизни, когда чрез таинственное помазание сообщается ему печать дара Духа Святого. Так апостолы послали двух из среды своей – утверждать в вере новообращенных в Самарии, сообщая им дары Духа Святого.

Чувствуют и протестанты надобность Таинства, потому что у них сохранилось даже название конфирмации или утверждения – тому испытанию в вере, после которого удостаивают они своих юношей первого приобщения; но как Таинство сие может быть только сообщено одним епископом, или если чрез священника, то посредством мира, освященного молитвою архиерейскою, а у протестантов нет не только высшей степени епископской, но даже и священническая не получила преемственного освящения, и самое священство не почитается Таинством: то у них некому преподавать дары Святого Духа новокрещенным.

Каких еще Таинств недостает у протестантов в число семи, принимаемых Церковью Православною?

Еще двух: Брака и Елеосвящения. Первое учреждено при начале мира Создателем и опять благословлено Спасителем нашим, когда он был на земле; апостол же Павел прямо называет оное великим Таинством, в своем послании к Ефесеям (Еф.5:32), где описывает обязанности мужа и жены; но у протестантов, хотя Пасторы и произносят молитву благословения над бракосочетающимися, однако самый брак, совокупляющий двух воедино, для рождения разумных существ по образу Божию, не почитается Таинством, и столь священный союз у них более подлежит законам гражданским, нежели духовным.

Наконец, и последнее таинство: Соборование или помазание освященным елеем болящего, для его душевного и телесного исцеления, которое апостолы совершали еще при земной жизни Господа нашего (Мк.6:13), даже и сие милосердое действие, заповеданное апостолом Иаковом в его послании (Иак.5:14), почитается излишним у протестантов; болящий оставлен сам себе, когда, напротив, Православная Церковь напутствует его и к временной и к вечной жизни, молитвенным соборованием и облегчением от грехов чрез исповедь и приобщение Св. Таин, во время болезни и в час смертный, дабы он, с очищенною совестью и укрепленным духом, отошел в вечность.

Какое духовное богатство и материнская заботливость с одной стороны, какая бедность и равнодушие – с другой! Еще ли нужно указывать на различие? Неужели оно не заметно? Но мы говорим только о Таинствах, – сколько же других молитвословий, которыми, от колыбели и до могилы, Церковь Православная окружает, руководит, очищает, освящает и утешает детей своих! Едва родится на свет младенец, и уже священник читает молитву над ним и над его матерью, нарекая имя новорожденному еще прежде, нежели чрез крещение включит его в число христиан. Когда же окрестит, – тотчас спешат приобщить младенца Св. Таин, дабы сию духовную пищу он вкушал вместе с млеком матери. Болен ли кто, – он просит себе молитв церковных во время Литургии; радуется ли кто, – благодарит Бога в церкви, чрез посредство священника молебном; и в случае неурожая или непогоды, опять приносится молитва в храме и окропляют самые поля святою водою; построит ли себе кто новое жилище, или собирается в дорогу, есть и на то особые молитвы; можно ли перечесть все благодеяния Церкви и изобразить всю ее материнскую заботливость? Одним словом, все предвидено и на все есть или благословение, или ходатайство церковное, чрез посредство священнослужителя, и такое милосердие не кончается здешнею жизнью, но следует за православным по ту сторону гроба.

Когда умрет протестант – над ним молятся только в ту минуту, когда его погребают, и потом оставляют навсегда без молитвы, в чем оказывается явное противоречие; ибо, если молитва не пользует его душе, то не надобно вовсе о нем молиться; если же приносит пользу, то никогда не должно ее оставлять и, предав тело земле; не радеть более о душе усопшего. Не так в Православной Церкви: она и до погребения, с самой минуты смерти, начинает читать Псалтырь над усопшим и совершать частые панихиды за его упокой, и продолжает это милосердое действие вечно, вынимая на Литургии из просфор части за усопших, ибо твердо верует, что ее молитва за них действенна. Она знает, что души отходят из сей жизни в различных состояниях греха или совершенства и, так как они лишаются в том мире возможности деятельно удовлетворять за свои грехи, то Церковь сама приемлет на себя сие дело любви и, следуя древнейшему Преданию апостольскому, приносит за них спасительную жертву Тела и Крови Христовых, которая страждущим доставляет облегчение, а блаженствующим умножение их духовной радости.

Но протестанты не веруют сему таинственному общению обеих Церквей, видимой на земле и невидимой на небесах; потому не только почитают такие молитвы за усопших бесполезными, но находят даже излишним самое общение или призывание святых, непрестанно о нас молящихся Богу. Странное дело! Доколе ближний мой облечен еще тленною плотью на земле – я могу говорить ему: «помолись за меня», и особенно говорю это тому, в благочестии коего я более уверен; а когда он, сбросив с себя земную оболочку, более приближается к Богу, который сам есть любовь, то неужели в душе его угасает чувство любви к земным своим братьям, для которых и Ангелы посылаются на служение от Бога и сам Господь сошел на землю в образе человека? – Если же скажут, что такое их ходатайство или посредничество бесполезно, потому что Господь, и без молитвы святых, знает кого спасти; то на это можно отвечать, что в таком случае всякая молитва излишня, ибо и сам Господь говорит в Евангелии: «что прежде, нежели мы просим о чем-либо, уже знает Отец наш небесный, что нам даровать»; однако, несмотря на то, он повелевает нам молиться, и апостолы учили молиться друг за друга и даже сами просили себе молитвы (Рим.15:30). Так как молитва есть выражение любви и подражание любви Божией к человекам, то святые заимствуют ее у Христа, которому ее на нас возносят, и дополняют своими чистыми мольбами недостаток наших земных молитв. Много может молитва праведного споспешествуема, говорит апостол Иаков в своем послании (Иак.5:16); и мы видим из Св. Писания, как часто, ради одного или нескольких праведников спасались целые города, уже обреченные на погибель (Быт.18:24–32). Но все это будто забыли протестанты, хотя и веруют Писанию.

Не воздавая подобающей чести и памяти святым, которые на небе, протестанты не воздают должного чествования и на земле священным останкам угодников Божиих, видимо прославленным чрез нетление их мощей. Однако это самое нетление служит для нас утешительным предзнаменованием воскресения наших тел в будущем веке, и потому начинает уже проявляться на земле в телах праведников, угодивших Богу святостью жизни. От них истекают исцеления верующим, точно так же, как мы видим в святом Писании, что платки и полотенца, прикасавшиеся к телу апостола Павла, исцеляли болящих (Деян.19:12), а нечаянное прикосновение мертвеца к костям пророка Елисея даже воскресило умершего (4Цар.13:21). Сего не могут отринуть и протестанты, приемлющие Святое Писание; зачем же отвергают они, после столь ясных примеров ветхозаветных и новозаветных, чудодейственную силу святых телес, в которых обитали и в которые опять облекутся, в день общего воскресения, души святых, всегда живые Богу, и потому действующие ныне не как мертвые, но как сохранившие духовное общение со своей земной братией.

Неуважение к мощам святых распространяется у протестантов на их лики или иконы, и на икону самого Господа и его Пречистой Матери: ибо, не ведая истинного учения Православной Церкви о иконах, они называют идолослужением благоговейное чествование изображения Христа Спасителя и его угодников, хотя правилами Соборными ясно определено: что честь воздаваемая образу, относится не к нему, а к его первообразу, то есть к тому, кого хотели изобразить на иконе, и таким образом само собою уничтожается неправое нарекание.

То, однако, справедливо, что иногда, не воздавая должного уважения лику, лишаем оного и самое лицо, которое он представляет. Так, протестанты, поклоняясь иконе Пречистой Девы, находят излишним призывать помощь Ее в молитвах, хотя и во время земной ее жизни находили в том пользу верующие; сему свидетельством может служить самое первое чудо, сотворенное Господом на браке в Кане Галилейской – единственно по ходатайству Его Божественной Матери, когда, даже, по собственным Его словам, еще не пришел час Его явиться миру (Ин.2:5). Вот как оно действенно! Заблуждаются протестанты и в других важных догматах, относящихся до Пречистой Девы. Они не признают необходимою обязанностью веровать, чтобы Пречистая Матерь воплощенного Бога, Девою восприяв в себя Божественное Слово, по благовестию Ангела, сохранила девство свое нетленным и в благодатном рождестве, и по рождестве Сына Божия; однако они видят в Евангелии, что воскресший Господь взошел к ученикам своим сквозь затворенные двери их храмины, и следовательно – тою же Божественною силою мог произойти из девственной утробы нетленно: так и надлежало быть, ибо Господь Иисус Христос, ради нашего спасения рождаясь; живя и умирая как совершенный человек, долженствовал, однако, родиться, живя и умереть так, как только один Бог мог это совершить, дабы повсюду видима была печать Божества на Его человеческих делах.

Отчего же у протестантов такое отступление от догматов или определений церковных, которые, однако, основаны на учении евангельском?

От того, что отвергли они Священное Предание Церкви, преемственно и непрерывно дошедшее к нам от св. отцов и апостолов, вместе с их рукоположением или таинством Священства, – предание устное, заповеданное нам апостолами в их посланиях, и чрез которое единственно сохранилось нам самое Писание, дабы в свою чреду мы поверяли Св. Писанием предания отеческие. Но протестанты, отринув сию священную связь времен апостольских с нашими, которой единственная блюстительница есть Св. Церковь, или собрание верных, управляемых своими законными пастырями под руководством Духа Святого, потеряли чрез то правильное понятие и о самой Церкви. Они думали дополнить, на расстоянии стольких веков, человеческими умствованиями внезапную пустоту, которую оставило в их учении отвержение отеческих преданий, и утверждают, что сами твердо держатся только Св. Писания. Но такое расторжение вековых уз, освященных свидетельством пастырей и учителей Церкви и постановлениями Соборов, не могло оставаться безнаказанным и необходимо отразилось в том, чего еще сами думают держаться; ибо они перетолковали по своему, и самые истины, истекающие прямо из Св. Писания. Мы уже это видели в Таинствах, которые все учреждены Господом и апостолами, но, несмотря на то, большею частью отринуты протестантами, даже с опасностью лишиться всякого освящения, началом коего есть преемственное таинство Священства. То же самое видим у них и в прочих догматах, каковы: общение святых, поминовение усопших, и даже во внешних обрядах, которые почти совершенно они у себя уничтожили, как бы позабыв, что человек, состоящий из души и тела, естественно требует и внешнего внимания для созерцаний духовных, и что самые Таинства состоят из видимого обряда и невидимой благодати.

Так отринуто у них и самое обычное и всего более свойственное христианам осенение самих себя спасительным знамением креста, которое, когда сделано движением руки, есть то же самое что имя Иисуса Христа распятого, с верою произнесенное движением уст. Отринули протестанты и святые посты, которые однако установлены были, как вспомогательное средство молитвы и покаяния, самим Господом и апостолами, и только подробнее определены Церковью для единообразия и порядка, дабы доставить верным, чрез добровольное лишение, подвиг спасительного послушания. Уважающие Св. Писание уже ли не видят в нем Моисея и Илию, после сорокадневного поста достигших, еще в Ветхом Завете, до созерцания Божия? А в Новом Завете, вся жизнь Иоанна Крестителя не есть ли один непрерывный пост, образец и начало иноческой жизни, безбрачной и подвижнической, которой также чуждаются протестанты? Однако, Предтеча был назван от самого Спасителя, величайшим из рожденных женами (Мф.11:11); а его примеру подражали первые святые пустынники и отшельники Востока, передавшие нам свои строгие правила, в основание наших иноческих обителей. Не постился ли сам Господь в пустыне, в дни искушения? И апостолы, предпринимая важнейшие подвиги веры или проповеди, приготовляли себя прежде постом и молитвою, как это ясно видно из книги их Деяний. «Служащим же им Господеви и постящимся, рече Дух Святый: отделите ми Варнаву и Савла на дело, на неже призвах их. Тогда постившеся и помолившеся и возложше руки на ня, отпустиша их» (Деян.13:2–3). И сколько свидетельств о посте можно извлечь из посланий одного великого Павла, к римлянам и к коринфянам: хотя некоторые, усеченными из них текстами, и покушаются изменить обличительную силу его слов о необходимости соблюдения постов. Достаточно и сей его заповеди о любви, которая столь часто нарушается: «аще брашно соблазняет брата моего, не имам ясти мяса во веки, да не соблазню брата моего» (1Кор.8:13). По сему, и мы приготовляем себя таким же образом, чрез пост и молитвы, к великим торжествам нашего спасения: Пасхе и Рождеству Христову, заимствуя даже и сорокодневное продолжение постов сих, из примера Господа и его пророков: мы памятует также постом, начатую пощением проповедь апостолов и блаженное Успение Пречистой Девы, начавшей и окончившей, земные дни свои в посте и молитве.

Отложив посты, протестанты оставили вместе с ними как бесполезные, и церковные молитвословия утренние и вечерние, установленные Церковью от самого ее начала, и даже Божественную литургию, учрежденную по образу Вечери тайныя, по заповеди Господа Иисуса Христа. Мы знаем однако, что сами апостолы собирались на преломление хлеба, как написано в книге Деяний (Деян.2:46), и оставили нам первоначальный чин Литургии, восприявшей окончательное образование чрез св. отцов, в первые века христианства, на основании того же Божественного предания.

Не достало бы слов, если бы мы хотели, во всей подробности, изложить все отступления протестантов от правого учения веры, хотя, увлеченные человеческою мудростью, полагают, что сохранили у себя истинное учение; но заблуждение в догматах невольно падает и на самую деятельность христианскую.

Есть также у протестантов свое мудрование о Духе Святом, вопреки Символу веры, или изложению учения христианского, преподанного апостолами и утвержденного Вселенским Собором. Следуя учению латинской церкви, от которой сами отпали, они говорят: что Дух Святой исходит от Отца и Сына, вопреки точным словам самого Спасителя, который обещал своим апостолам послать им Духа истины, от Отца исходящего (Ин.15:26); сходно с сим и учит Православная Церковь, что Дух Святой исходит от одного Отца, ибо не смеет она нарушать слов Писания.

Началом же их заблуждений служит то, что они отвергают обязательную силу постановлений церковных и Соборных и, дополняя собственными мудрованиями такой недостаток, отступают иногда даже от слов самого Писания. Мы же, воздавая благодарение Богу за то, что рождены и воспитаны в догматах Церкви Православной, не должны превозноситься пред ними такими преимуществами, но, памятуя собственные немощи, смиренно молить Бога, дабы Он и их восприял в недра Православия, и нас в нем утвердил непоколебимо, во славу святого Своего имени.

«О мире всего мира, благостоянии святых Божиих Церквей и соединении всех – Господу помолимся».

О том ли молит Церковь Православная, чтобы все святые Божии Церкви благоденствовали в единстве их общения, или и о том также, чтобы, по их благому примеру, и все отпадшие от православного единства, паки собрались воедино: – пусть каждый благоговейный молитвенник теснее или шире разумеет сию молитву, исполненную христианской любви. – То, однако, достойно внимания, что нигде не повторяется она столь часто, как при служении православном: на утрени, на вечерне и дважды на Литургии.

Не есть ли это свидетельство истины Православной Церкви, которая, с полным сознанием внутреннего своего достоинства, смиренно молит Господа Иисуса, дабы и других сделал общниками ее духовного света? Она ведает, что никто не может прийти ко Отцу, как только чрез Единородного его Сына, и потому так усердно к нему взывает, да все будут в нем едино, не уповая на собственные силы. От того и не обходит она, подобно ревнителям Римским, моря и сушу, чтобы обратить хотя единого в лоно свое, но не чуждается и святого дела проповеди язычникам, где сие благовествование может быть успешно.

Но при таком смирении в отношении внешних, твердо стоит Церковь Православная за свои священные догматы и вселенские предания, и никакого – ради общения не согласится что-либо из них уступить, ибо она создана на основании, апостол и пророк, имея краеугольным камнем самого Христа (Еф.2:20). Радуясь обращению заблуждавшихся, она с любовью всем открывает свои материнские объятия и зовет их словами своего Господа: приидите ко мне вся труждающиеся и обремененные, и Аз упокою вы (Мф.11:28), но, вместе с тем, и возлагает на них кроткое свое иго.

Итак, напрасно думают инославные, что алтари наши им легко доступны, и что мы можем удовольствоваться их внешним общением, пользуясь у них тем же правом intercommunion, как они это снисходительно называют. Строго на это смотрит Церковь Православная и, на праге своем, останавливает хотящих в нее войти, требуя от них полного и отчетливого исповедания веры, как и в самую минуту приобщения уже в царских дверях алтаря, испытывает опять веру приступающих к Св. Таинам Христовым: «верую, Господи, и исповедую, яко ты еси воистину Христос Сын Бога живого и проч». – Самое слово приобщение выражает такой тесный союз с Церковью, после которого уже и ничто не может оставаться чуждым для вступивших в общение с нею.

Мы должны быть к сему еще внимательнее теперь, когда пробуждается Запад и светлеет пред ним давно забытый Восток: ех oriente lux! – Римское иго, столь долго тяготевшее над большею половиною христианства, становится невыносимо даже и для природных чад сей некогда великой Церкви; ибо они начинают чувствовать шаткость их краеугольного камня, положенного не на основании Христовом, а на едином Петре, мимо всех апостолов. По мере упадка сил Ватиканского старца и его кафедры, своенравнее делаются их притязания, как то случается с людьми, отживающими свой век, и непрестанно им изменяет, в глазах наиболее приверженных последователей, мнимая непогрешимость. Песнь прорицателя, по самому значению латинского слова Vaticanum, замирает на его холме, как некогда оракул Дельфийский, когда, по свидетельству мудрого язычника Плутарха, боги бежали своих алтарей и послышался таинственный клик: «умер великий Пан!» Слово Пан выражает по-гречески все, и этот клик как бы соответствовал Евангельскому изречению Господа: ныне суд есть миру сему, ныне князь мира сего изгнан будет вон (Ин.12:31).

Весьма печально и знаменательно то, как враждебна для бедствующего Востока даже и предсмертная агония римской феократии! Из семихолмных развалин бывшей всемирной столицы, вторично теряющей свое вселенство, духовное ныне как некогда мирское, не произрастет никогда мира и любви: с таким ожесточением сходит она с исполинского своего поприща!

Но вот другая половина сего западного мира, некогда противурекшая (протестовавшая) насильственному превозношению Рима и с тех пор охватившая полматерика Нового Света, хочет протянуть дружелюбную руку Востоку, которого не ведала во дни темной борьбы своей с Ватиканом. «Да будет свет – и бысть свет»; но сперва: был вечер, а потом утро, день единый по слову Св. Писания (Быт.1:3,5); свет же с Востока, ex Oriente lux. – Чрез изучение отцов Церкви и ее соборных постановлений, начало проясняться вечернее мерцание протестантства. Оно тем собственно и страдало, что утверждалось на опаснейшей из всех ересей, на отрицании самой Церкви, позабыв страшное обличение Господа: аще кто Церковь преслушает, буди тебе якоже мытарь и язычник (Мф.17:18).

Одним только внутренним и внешним обращением к Церкви могла исцелиться эта духовная болезнь, тем более опасная, что правильное исповедание догмата Пресвятые Троицы (кроме Filioque), равно как и догмата о нашем искуплении, придавало самонадеянность отпадшим; живого же образца истиной Церкви Христовой не было пред их глазами, ибо они и отпали собственно от превозношения римского, следственно враждебно смотрели на иерархию церковную. Там, однако, где она несколько сохранилась, хотя и во внешних формах как в Англии, стало постепенно проявляться сознание многолетней болезни, а это уже есть залог будущего исцеления.

Однако первые незрелые плоды духовной учености Оксфорда поглощены были всепоядающим Римом, который в то время еще казался сильным, при последних вспышках угасающей своей лампады. Надобно было, чтобы протекло еще несколько десятков лет, в продолжение коих общество иезуитов, на время лишь закрытое неволею понтифексов, впоследствии, по доброй их воле, само задушило папство в железных своих объятиях. – Чрез изобретение новых догматов и политических притязаний, окончательно рушится обветшавшее здание римского авторитета, а мирское царство уже почти ускользнуло из рук тривенчанного преемника рыбарей. Между тем, Запад стал ближе к Востоку, при искусственном исчезновении времени и пространства, и Церковь Православная сделалась ему более известною.

Искра, вспыхнувшая в Англии, быстро сообщилась единоверной ей Америке, и семя горчичное стало евангельски произрастать в великое древо. Не мог укрыться от их взора град, стоящий наверху горы, хотя и труден к нему доступ по тем препонам, какие они сами для себя ископали вокруг сей духовной твердыни, чрез отрицание церковного начала. Бедствующая Византия, доселе обуреваемая под игом неверных, не в силах еще, несмотря на свою древнюю Патриаршую иерархию, поднять свой обличительный глас против всех непрошенных происков Рима, который направляет в нее свои последние иезуитские стрелы; не может она сказать и слово мира протестантам, хотя ищущим его искренно, потому что не доверяет Альбиону, столь давно враждебному по своей политике для всего Православии, которое много терпит и от американских духовных миссий.

И так одна лишь Россия может и должна принять на себя высокое звание духовной посредницы между Западом и Востоком и стараться привлечь к себе, насколько это возможно, новых искателей православия, так как оно и сделалось известно на Западе чрез ее духовных представителей. Однако, при искреннем желании сего союза, не должна она забывать мудрого предостережения, которое было выражено собором ее иерархов, во дни Петровы, по случаю предложения Сорбоны о соединения Церквей: «что следует иметь во внимании, как бы при церковном сближении с Западом, не нарушилась вековая связь наша с Востоком, от коего заимствовали мы самое христианство». – Это есть та золотая середина, н основании коей может быть приступлено к сближению с Западом, при твердом соблюдении всех соборных и отеческих правил.

Хотя из Англии началось духовное движение, но едва ли не успешнее может оно совершиться в Америке, потому что там вполне независима иерархия церковная от светской власти, и народное расположение к России может благоприятнее содействовать доброму началу. В Англии же, несмотря на искреннее стремление некоторых духовных к церковному единству, высшее духовенство находится в безвыходном положении, от гнета светской власти с одной стороны, а с другой – от возрастающего католицизма и умножающихся диссидентов, при возбужденном брожении умов, и потому оно как бы вынуждено искать себе где-либо опоры в церковном единстве.

Во всяком случае, предполагаемое странствие двух аристократических лордов – епископов в Россию, для испытания нашей церковности, едва ли принесет теперь желанный успех, при тех предубеждениях, какими проникнуто англиканское духовенство против обрядности восточной, доколе они не рассеются. Мало пользы можно ожидать и от митингов, где в пышных речах, не всегда искренних, не все высказывается, что надлежало бы сказать для того, чтобы приготовить к взаимному общению две Церкви и две нации, столь мало сродные между собою.

Доселе смотрел я на этот вопрос только со стороны политической; рассмотрим его и со стороны духовной, чтобы видеть, в чем и как мы можем сойтись. В этом случае, должно отдать полную справедливость доктору Овербеку, что он яснее других понимает этот вопрос, потому собственно, что некогда сам был священником римским и лучше всякого протестанта постигает – что есть Церковь; а между тем глубоко чувствует он свое сиротство, когда внезапно, из самой крайней церковности, впал в крайнюю противоположность протестантства. Почти все предлагаемые им условия, числом до 16, в его книге Die orthodoxe katholische Anschanung (стран. 115), до такой степени применимы к делу, что можно почти безусловно их принять, если бы только была малейшая надежда согласить на оные протестантов; но в этом и состоит вся трудность желанного соединения, ибо они едва ли решатся сознаться в своих заблуждениях и уступить православию Востока, над которым мысленно превозносятся мирским своим просвещением, затмевающим духовное. Рассмотрим предлагаемые Овербеком условия:

1. Христианская истина вверена нашим Спасителем Церкви, которая ее сохраняет, объясняет и прилагает к жизни. – На это общее определение, разумеется, согласятся и англо-американские протестанты, ищущие соединения.

2. Церковь, в тесном смысле, есть совокупность ее пастырей, епископов, которых собрание на Вселенских Соборах дает непогрешимое вероопределение, и есть орган Святого Духа. – На это также согласятся члены епископальной церкви; но, может быть, православные у них спросят: могут ли они доказать апостольское преемство своих епископов?

3. Существует только семь Вселенских Соборов; – но англо-американцы будут протестовать против седьмого, на котором утверждено почитание св. икон, потому что они не понимают, в чем состоит правильное их почитание, относящее всю честь от образа к его первообразу, смешивают это с идолослужением.

4. Два источника веры: Священное Писание и Священное Предание. – Ищущие соединения с нами протестанты, будучи убеждены в богодухновенности канонических книг Писания, уповаем, согласятся признать и Священное Предание, без которого не твердо самое Писание и недостаточно для правильнаго усвоения истин Откровения.

5. Дух Святый исходит от единого Отца, и Церковь запретила делать прибавления к Никео-Цареградскому Символу веры. – Так исповедует православный Восток; но согласятся ли протестанты, по чувству самолюбия, выкинуть прибавление Filioque, заимствованное ими уже столько веков у римлян? А между тем, двух Символов веры рядом поставить нельзя.

6. Нет никаких сверхдолжных дел, в римском смысле. – В этом спора не будет.

7. Есть среднее состояние для людей, умерших в вере и любви, которым много помогает молитва за них и принесение бескровной жертвы. – Это можно будет обяснить протестантам и без римского чистилища, так как они сами нуждаются в молитве за умерших.

8. Почитание и призывание святых, почитание святых икон и мощей, есть древнее кафолическое учение. – Здесь-то и подымется вся буря протестантства?

9. Пресвятая Дева, Богородица Мария, когда зачала Спасителя, была тем свободна от первородного и произвольных грехов; но что она сама была зачата непорочно, т. е. без первородного греха, Церковь сего не определила; – именно потому, что не признает истинности сего нового римского учения, чуждого и протестантам.

10. По учению Церкви, в Евхаристии, под видом хлеба и вина, преподаются верующим истинные Тело и Кровь Христовы и нужно принимать это Таинство под обоими видами. – Здесь будут некоторые словопрения с протестантами, которые, однако, можно прояснить.

11. Хлеб для Евхаристии в Восточной Церкви квасный, а в Западной пресный; обе Церкви, по мнению Овербека, имеют достаточное апостольское предание для своей практики, – и в этом, вероятно, не будет большого состязания.

12. Освящение хлеба и вина в Евхаристии, или их пресуществление, совершается в Восточной Церкви чрез призывание Святого Духа на предложенные Дары, а в Западной – чрез самые слова установления Таинства. Овербек, который имеет в виду сближение с православием не одних только протестантов, но и благонамеренных католиков, чуждающихся ультрамонтанских крайностей папизма, полагает, что время освящения Таинства, в той и другой Церкви, зависит от того, как священник мысленно относится к тем или другим словам. – Такого рода воззрение, хотя и неправославное, может быть успешно в отношении римлян, но некоторых из протестантов придется еще убеждать в самой необходимости освящения Даров, потому что и в Англиканской церкви есть реформатские на это взгляды.

13. Литургия и все вообще богослужение должны совершаться на национальном языке, с живым участием общества, в чем без сомнения не будет никакого словопрения с протестантами.

14. В отношении к священникам, женатым и безбрачным, древние канонические постановления остаются неприкосновенными; но Овербек думает, что может быть, Церковь разрешит тем духовным лицам, которые, до вступления в священство, вынуждены были отказаться от брака, – вступить в брак уже в сане священства. В этом он ошибается, потому что Церковь Православная едва ли вправе согласиться на такое нарушение вселенских канонов. Но в отношении протестантов подымается еще вопрос, гораздо более важный, который может служить камнем преткновения для союза церковного. До сих пор Православная Церковь, принимая в лоно свое священников латинских, униатских и армянских, признавала священный сан их, довольствуясь одним лишь отречением от прежних заблуждений, но не признавала священства обращавшихся протестантов, потому что оно не почитается у них самих Таинством; и Англиканская церковь, несмотря на ее епископальные формы, подлежит тому же условию, так как и она признает только два таинства – Крещение и Евхаристию, а по сему

15-м условием следует поставить необходимое признание семи церковных Таинств, о которых, может быть, немного будут спорить протестанты, придающие и теперь уже высокое значение и тем пяти, которые, по их катехизису, не поставлены в числе Таинств.

16. Что касается до монастырской жизни, то она имеет полное право на существование в Церкви, и в Англии особенно уже начинает развиваться стремление к оной между желающими единства церковного.

Таковы условия Овербека, который намерен даже написать отдельное сочинение об учении и организации предполагаемой им Православной Церкви на Западе; для сего, по его мнению, надобно только посеять там малое горчичное зернышко, которое разрастется скоро в большое древо; но он думает, что обращения будут более частные, нежели всеобщие, равномерно из латинства как из протестантства, а Ватикан будет пустеть по мере того, как станет воздвигаться из немногих сперва камней, православное здание Востока на Западе. Едва ли не справедливо мнение Овербека, и книга его будет весьма любопытна и полезна в этом отношении, равно как и всякие журнальные статьи по сему предмету. Однако, все такого рода сочинения, как выражающие только частное мнение, а не общественное, могут способствовать лишь к обращениям частным, не вызывая общенародных решений по громадному вопросу о соединения Церквей, уже столько веков разрозненных; оно едва ли может обойтись без Соборов, сперва поместных между двух частных Церквей, для предварительного суждения о средствах и возможности предполагаемого союза, а потом Вселенского, аще Бог благословит, – всех Церквей, для окончательного решения сего жизненного вопроса Христовой Церкви. Но едва ли успеем мы до сего желанного часа «обойти все грады Израилевы!» (Мф.10:23).

Но что же делать до того времени и каким образом споспешествовать желанному сближению? – Мне бы казалось, что самым прямым и практическим делом было бы умножение Православных Церквей на Западе и особенно в Америке, для того, чтобы протестанты привыкали к обрядности восточной и постепенно оставляли свои предубеждения, при разумном толковании достойных представителей нашей Церкви, в самой среде их общества. Мы уже видели какую огромную пользу принесло даже в латинствующих краях учреждение там православных приходов, какое благоприятное впечатление произвело в Париже архиерейское служение при освящении там новой нашей церкви; равномерно и в Ницце весьма умилительно было для иноверцев соборное служение наших священников во время печального события, кончины цесаревича. В Германии протестанты нередко посещают нашу церковь, особенно в Висбадене, а в Женеве они сами предложили место для сооружения посольской церкви. Почтенный Протоиерей наш в Лондоне пользуется не только большим уважением, но и чрезвычайной общительностью, которой, разумеется, невозможно требовать от Римско-католиков в Париже, несмотря на высокое достоинство нашего представителя, соорудившего там великолепный храм и познакомившего Запад с Востоком, чрез свой дельный журнал: «Union Chretienne».

Должно отдать полную справедливость нашим духовным лицам при миссиях, что они поддерживают достоинство своей Церкви, словом и писанием, и чрез то сближают с нею иноверцев. Если в Нью-Йорке и в Сан-Франциско, на двух противоположных оконечностях американского материка, будут устроены Православные Церкви, которых там пламенно желают многие из самих протестантов, и готовы содействовать православным для их сооружения, то это очень подвинет дело соединения, сперва частным обращением, а впоследствии, быть может, и общественным: ибо как я уже заметил выше, американская епископальная Церковь в этом отношении усерднее Англии и более свободна в своих действиях, при полной независимости своей от гражданской власти.

Письменные сношения между американскими епископами и нашими были бы к тому весьма полезны, и даже посещение нашего отечества одним из их епископов, но с приготовительным, однако, знакомством с догматами и устройством Православной Церкви, и знанием языка французского, немецкого или латинского, ибо с одним только англинским он не будет иметь общения с нашим духовенством. Необходимо также, и даже, прежде всего, прояснить вопрос о непрерывности апостольской благодати в епископальных Церквах, без чего нельзя будет приступить к желанному союзу, ибо массы народные не двинутся без своих пастырей, а пастыри их едва ли согласятся на такое уничижение, чтобы признать неправильность своего рукоположения и принять оное вторично от Православной Церкви. Если на это согласятся несколько частных лиц, (чему уже был один пример в Ницце с Англиканским пастором Ричардсоном, который принят был как мирянин, и много есть примеров между пюизеитами, при их обращении в Римскую церковь), – то едва ли можно на это подвигнуть целую иерархию и особенно такую горделивую, какова Англиканская, с ее аристократическим настроением! А между тем и с другой стороны, можно ли с прерванною нитью что-либо связать? Пусть же предварительно разрешат, этот гордиев узел мечом духовным слова Божия, который, по изречению апостола, проникает до разделения костей и мозгов.

Мы же смиренно вознесем молитвенный наш голос к Врачу душ и телес, который один только может собрать расточенных воедино, ибо невозможное для человеков, возможно Богу. Будем непрестанно повторять устами Церкви, в вечер, нощию и в полудне:

«О мире всего мира, благостоянии святых Божиих Церквей и соединении всех, Господу помолимся».

Я слышал вчера разговор ваш о различии, какое существует между двумя религиями – магометовой, и Христовой, и, хотя стеснилось мое сердце, я молчал, предоставляя вам полную свободу излагать ваши мнения. Сколько ни были жестки для христианского слуха выражения ваши против учения нашего Господа, они не оскорбляли меня, потому что это было только исповедание мусульманской вашей веры; совершенно иное впечатление произвели бы они на меня, если бы я слышал их из уст деиста, родившегося христианином, какими ныне, к сожалению, изобилует светское общество. Но всего тягостнее мне было видеть из вашей беседы, что, проведя многие годы между христианами, так как вы были почти воспитаны в Англии, и, имея искреннее желание познать истину, вы, однако, не могли обрести ее между нами.

Я говорил сам себе: велики же должны быть грехи наши пред Богом, если приходящий к нам брат, чадо Авраама по плоти, как и мы его чада, но только по духу, если брат сей, несмотря на свое доброе расположение, не мог, однако, войти в лоно общей нашей семьи, имеющей Отца на небесах. Он начал с протестантов, прошел чрез католиков, и вот он теперь между православными, не сделавшись еще, однако, христианином. Как же не нашлось ни одной любящей души в сих трех исповеданиях единого Господа, чтобы научить его истинной вере? Не от того ли, что обращались более к его уму, не касаясь его сердца, и может быть, по усиленному желанию показать себя слишком разумными в его глазах, достигли совершенно противного, внушив ему несчастную мысль, будто бы христианская религия не в силах удовлетворить разуму. Но псалмопевец, более нас просвещенный, посреди нашего мрака, не научает ли нас: что сердцем веруется в истину, прежде, нежели исповедуется она устами! Это действительно есть единственное средство верить: сердце верует прежде разума, и это совершенно в природе вещей, «ибо Бог есть любовь» (1Ин.4:16), как Он сам о себе гласит устами возлюбленного ученика. Если вы начинаете чувствовать нужду своего спасения, чрез искреннее сознание своей духовной нищеты, то вы сердцем поймете ее причину, и доказательства придут сами собою, потому что тогда разум наш будет действовать совершенно согласно с разумом Божественным, который есть самое Слово Божие.

«Если мы говорим, что мы не имеем греха, то мы сами себя обманываем, и нет в нас истины», говорит апостол любви (1Ин.1:8). Итак вы видите, что по духу нашей религии, лучшее средство приблизиться к Богу есть самопознание, ибо как могли бы мы достигнуть познания Бога, не познав самих себя? Чтобы всходить на лестницу, следует начинать с нижних ступеней. Но сия первая истина, если только мы ее хорошо чувствуем и понимаем, приводит нас к другой, более возвышенной, которая хотя и вытекает из первой, но нисходит к нам, однако, свыше, чрез откровение. «Если же кто согрешил, говорит тот же апостол, мы имеем ходатая пред Отцем, Иисуса Христа праведника» (1Ин.2:1).

Не совершенно ли разумно, что тварь, которая согрешила и находится, чрез свое падение, в состоянии безвыходной нищеты, не бывает, однако, оставлена своим Творцом: – иначе, где была бы Божественная благость? – О какой же нищете здесь говорится? – Рассудим обстоятельно, потому что ничто так не требует нашего разума, в высшем его развитии, как религия христианская. – Здесь дело идет не о каких-либо благах земных, потому что нищета сия равно тяготит на престоле, как и в хижине. Вникнем в нравственное убожество человека вообще и, углубляясь в него, будем возвышаться к истине.

Какое же это странное существо, которое, по двойной своей природе, принадлежит и небу и земле? – По своему обширному уму, оно объемлет все создание, угадывает самые тайные законы, которые движут вселенную, и предсказывает в урочный час прохождение светил по тверди небесной, хотя оно и приковано к одной из меньших планет. Но в то же время, сия высокая, разумная тварь, унижает иногда себя даже до подобия животных, которых превосходит и в чувственности, потому что не останавливается на одних естественных потребах. Что же это? – падший ли Ангел, или усовершенствованное животное? Мы видим, однако, что ни одно животное не может подняться до высоты человека. Творение, столь совершенное и вместе столь несовершенное, могло ли в таком состоянии произойти из рук Творца, коего мудрость и благость возвещает все создание? – Не следует ли здравому смыслу вывести отсюда заключение: что должно было произойти какое-либо глубокое и непонятное для нас изменение в этой твари, полубожественной и полуживотной, которую мы называем человеком? – Впрочем, хотя наш разум и внушает нам сию мысль, но мы не иначе можем постигнуть совершившуюся в нас перемену, как только чрез Предание, постепенно до нас дошедшее от наших отцов, и которое мы называем Откровением.

Оно нам говорит, что человек, созданный невинным, пал чрез искушение, будучи обольщен высшим его Духом, падшим прежде него и по той же причине, которая есть гордость: ибо создание, столь возвышенное, как человек, должно было пасть нравственно прежде, нежели унизиться до крайних пределов чувственности. Таким образом, я возвращаю вас к первой странице истории человечества, единственно чрез размышление о том, что мы теперь, и мы дошли до сей истины более посредством разума, нежели верою. В чем же состояли искушение и падение? – Искуситель сказал прародителям нашим: «если преступите заповедь вашего Творца и коснетесь запрещенного плода – познания доброго и лукавого, то вы сами будете, как боги, знающие доброе и лукавое» (Быт.3:5). Коснувшись же сего плода, они утратили пользование древом жизни посреди рая, из которого были изгнаны. Чрез собственное их возмущение против Творца и прочая тварь, дотоле им покорная, возмутилась против прежнего своего владыки; даже собственная их природа участвовала в этом возмущении, и человек сделался таким существом, которое было бы для него самого непонятным, если бы утратил он предание о своем падении. Видите ли, какая постепенность в самых следствиях сего падения, которое, лишив человека бессмертия, возмутило против него всю тварь, как только он удалился от источника бытия, который есть Бог.

Посмотрим теперь, что сделало Божество, чтобы восстановить человека, потому что оно не могло оставить своего создания в таком отверженном состоянии, и сколько Оно употребило мудрости, благости и правды, в отношении к падшему человеку. Такое восстановление долженствовало быть совершенным противодействием его падения, и необходимо было, чтобы самое средство совершенно соответствовало причине падения. «Солгалось древле Адаму, сказано в одном из догматических гимнов, которыми так богата наша Церковь, и восхотев быть богом, он не сделался им; сего ради Бог делается человеком, дабы обоготворить Адама» (Стихира на Акаф. Богоматери).

О, глубина премудрости и милосердия Божия! Оно как бы снисходит к желанию человека, которого лучшая природа ищет сближения с Божеством; но, чтобы воздействовать против лжи, сходит на землю сама истина. – Творческая сила, которая в начале создала человека по своему подобию, опять к нему приближается, вочеловечивается, чтобы восстановить утраченный образ и обоготворить его таким общением, хотя, сделавшись человеком, не престает быть Богом. Присутствие его исполняет вселенную и проявляется повсюду в наибольших, как и в наименьших творениях.

Не скажете ли, быть может: что одной благодати достаточно было бы для того, чтобы даровать прощение и восстановить человека после его падения? Но разве вы уже забыли, что в нем иссяк источник бессмертия, ибо не мог он более прикасаться к древу жизни, будучи изгнан из рая. Итак необходимо было, чтобы самое это начало жизни, которое есть Бог, обнаружило себя в человеке и соединилось с его природой, дабы его оживотворить; посему творческое Слово и делается как бы одним из нас, ради нашего спасения. Смиритесь пред сею бездною милосердия! – Для того, чтобы сделать человеков чадами Божиими, Бог посылает им собственное Слово, которое делается сыном человеческим по плоти, оставаясь Сыном Божиим по своему существу. Если мы не можем объяснить себе, разумом человеческим, ни Божественное его рождение горе, ни милосердое его воплощение на земле, мы можем, по крайней мере, принять оное с верою, по чувству собственного нашего убожества, которое требовало от Бога подобного снисхождения.

Подымите взоры ваши к тверди небесной, в безмолвии ночи, когда все небо усеяно тьмами звезд: не чувствуете ли вы невольный ужас при мысли, что каждое из сих светил есть солнце, окруженное своею планетною системою, и что все сии неведомые миры должны быть обитаемы, подобно нашему, существами разумными, знающими и прославляющими своего Творца? Пред таким неисповедимым и необъятным величием, не падаете ли вы в прах, из которого вы сами созданы? Но преклоняя таким образом взоры ваши к земле, не поражены ли вы также тьмами этих, почти неосязаемых былинок, которые пользуются, однако, своим минутным существованием, столь же совершенным, как и бытие выспренних миров, вращающихся над нашими главами? Каждая пылинка, каждая капля воды окружающего землю океана, не таят ли в себе миллионы микроскопических существ, в коих столь же совершенно отражается Творческая мудрость, как и в млечном пути тверди небесной? Скажите же мне, что поражает вас более: необъятность ли создания небесной тверди, или самая неосязательность тех творений, которые на земле ускользают от нашего взора, но в коих также обнаруживается присутствие Божие? Есть ли что-либо великого, есть ли что-либо малого для Божества? «Если же, как говорит Господь в своем Евангелии, (Мф.6:30), полевую траву, которая сегодня растет, а завтра будет брошена в огонь, Бог одевает большею славою, нежели какою облекался Соломон»: то оставит ли Он разумное свое творение, лишенное первобытной славы, которое, однако, и в этом падшем состоянии, может еще из глубины своего ничтожества, угадывать самые высокие и самые тайные законы создания миров, как будто действительно было оно некиим богом, по древней лести диавола? Бог один, по своему творческому всемогуществу, мог восполнить эту бездну, которая внезапно открылась между ним и его творением, и посему снизшел на землю и возставил человека, уничтожив ложь самою истиною.

Теперь, так как вы довольно уже поняли, насколько дозволяет наш слабый разум, цель и причину снисхождения Божия к человекам, смиритесь пред теми средствами, какие употребил Он для своего человеколюбивого дела, и не испытывайте величия судеб Божиих, ибо вера начинается там, где кончается разум. Не напрасно сказал апостол язычникам: «не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? ибо когда мир, своею мудростию, не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу спасти верующих невежеством проповеди, потому что безумное Божие мудрее человеков и немощное Божие сильнее человеков» (1Кор.1:20–21,25).

Проникнутые сим мощным словом апостола, будем благоговейно созерцать исполнение возвышенного пророчества Исаии, которого называют Евангелистом Ветхого Завета, потому что он предсказал, за 700 лет, явление Нового Завета в лице нашего Спасителя. «Сам Господь даст вам знамение, говорил он; се Дева приимет во чреве и родит Сына, который назовется Еммануил, что означает – с нами Бог» (Ис.7:14). И далее, в порывах радостного восторга, пророк восклицает: «Малое дитя родилось нам и Сын был нам дарован! Он понесет на плечах своих знамение своего владычества (искупительный Крест, пред коим в последний день восплачутся все племена земные), и наречется имя ему: чудный советник, Бог крепкий, князь мира, отец будущего века».

Все сии наименования могли ли приличествовать сему младенцу, если бы он только был простым смертным? И ваш пророк признает также необычайное его рождение от Девы, когда говорит в своем Коране: «Ангелы сказали Марии: Бог избрал тебя и сделал чуждою всякой нечистоты; Бог возвещает тебе глагол свой: он называется Словом и Мессиею» (Коран III, гл.38:40). В 19 главе Корана повторяется тот же рассказ, хотя в других выражениях: тут уже является Дух, вместо Ангелов:«мы посылаем к Марии нашего Духа, который принял пред нею образ человека совершенной красоты; он ей сказал: я послан от Господа даровать тебе сына святого. Как, отвечает она, могу я сына иметь? никто из человеков не прикасался ко мне. Дух отвечает: так будет, ибо Господь твой сказал: все для него возможно; он будет нашим знамением пред человеками и свидетельством нашего милосердия; решение произнесено...». (Коран. XIX, 17, 21). Однако, даже чрез шесть веков после события, Магомет не постиг ни Божественности сего младенца, рожденного иначе нежели все люди, ни возвышенной цели его чудного рождения, столь ясно предсказанного пророком давних времен: до такой степени проницательно око веры, и так слепо разумение человеческое, если оно хочет по-своему объяснять Божественное!

Магомет, не отказывая в наименованиях, собственно евангельских, сему князю мира, которого признает знамением милосердия Божия к человекам, сам, однако, не понимает возвышенного значения сих названий. Он смешивает Дух Святый, образующий плоть Божественному Слову в утробе Пречистой Девы, с Ангелом, или духом, который возвестил ей сие чудесное воплощение: но он не хочет, или вернее не может понять, что младенец, родившийся столь необычайным образом, есть уже не простой человек, но имеет в себе и Божественную природу. Гораздо разумнее принимать это таким образом, нежели следовать мнению Корана, весьма неудовлетворительному в этом случае. И сверх сего, может ли такое существо, предсказанное при начале мира, как ожидаемый Мессия и Божие Слово, пришедшее, наконец, исполнить все бывшие о нем пророчества, может ли Оно еще иметь нужду в позднейшем пророке, который будто бы должен явиться, дабы объяснить Церкви, основанной самим Мессиею, истинный смысл его учения, ибо, в таком случае, необычайное рождение существа столь совершенного было бы уже излишним.

Магомет смотрел на все сии явления только с человеческой стороны, рассуждая исторически о Божественном лице Христовом, и нисколько не разумея, что он был свет, вне которого все прочее есть только тьма, и единственный путь, ведущий ко спасению, посредством истины, поскольку сам он есть воплощенная истина и источник жизни, без которой не может быть доступна нам никакая жизнь.

«Я есмь путь, истина и жизнь», говорил Иисус Христос своим ученикам, когда прощался с ними пред своими страданиями; «никто не приходит к Отцу моему, как только мною. И я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами во веки, Духа истины; в тот день узнаете вы, что Я в Отце Моем и вы во Мне, и Я в вас». (Ин.14:6,16,20). Видите ли, о какой тесной духовной связи здесь говорится, которая не вне, но внутри нас самих; это не какое-либо нравственное учение, которое нас руководит, но жизненное начало, которым мы дышим; это огонь, раскаляющий железо, хотя и сохраняющий ему внешний образ, если только предметы земные могут быть уподобляемы божественным.

Но пророк, или лучше сказать, тайновидец библейский, хотя и называет чудного сего младенца, имеющего родиться от Девы, Богом крепким, не ослепляется однако блеском его славы; он ясно видит и разумеет, что этот князь мира разделит с нами всю горькую долю человечества, дабы еще теснее с ним соединиться и чрез то сделаться действительно Отцем будущего века. «Господи, говорит он, кто веровал слуху нашему и сила Господня кому открылись? Мы зрели его, и не имел он вида, ни красоты; но вид его умален бесчестием, паче всех сынов человеческих, человек в язве сущий и ведущий терпеть болезнь; все отвращают лице от него, он поруган и вменен за ничто. Сей грехи наши носит и о нас болезнует, а мы думали, что он наказан от Бога язвою и трудом; он же мучим был за грехи наши и за беззакония наши терзаем; наказание нашего мира на нем, язвою его мы исцелели. И он посреди оскорблений, не отверзает уст своих, как овца ведется на заколение, безгласен, как агнец пред стригущим; в уничижении его совершился суд его» (Ис.53). Однако, посреди сего плачевного зрелища, пророк не теряет из виду того, кто был сей человек ведущий терпеть болезнь, и внезапно восклицает: «кто может исповедать род его!» (Ис.53:8) и начинает торжественную песнь нового Иерусалима, который есть Церковь. Ничего яснее не сказали сами Евангелисты, повествуя нам о Христе, хотя пред их глазами совершались все события земной его жизни, и, однако, св. Иоанн Богослов, возвещая нам в своем Евангелии: «что Слово есть Бог, и что оно сделалось плотью» (Ин.1:14), ради нашего спасения, предупреждает нас также, что когда «пришел он к своим, свои его не приняли» (Ин.1:11). После столь ясных свидетельств, мы невольно расположены принять разумом то, чему внушает верить сердце, когда открывается нам великолепное наследие, которое обещает нам тот же Евангелист: «а тем, которые его приняли, верующим во имя его, дал он власть соделываться чадами Божиими» (Ин.1:12). Не отрадно ли входить таким образом верою в сие божественное родство? Признавая Иисуса Христа сперва за сына человеческого, мы делаемся ему близкими, как его братья по плоти, и впоследствии возвышаемся чрез него к Отцу его небесному, признавая в Иисусе Христе единородного Сына Божия. Это отблеск его славы, дающий нам право называться чадами Божиими, по благодати, тогда как Христос есть действительно Сын Божий по Божественному своему существу.

Падем ниц пред сим непостижимым таинством, источником нашего спасения, необходимость коего была нам, однако, открыта чувством собственного нашего убожества. Одни мы, в целом человечестве, дерзаем по нашему званию христиан называть Бога нашим Отцом, потому что Он открыл нам тайну своего Божественного Отчества чрез посредство другой тайны, осязательной для наших чувств, – чрез воплощение Сына своего, как о том возвещает возлюбленный его ученик: «ибо жизнь явилась, и мы видели, и свидетельствуем и возвещаем вам сию вечную жизнь; о том, что мы видели и слышали, проповедуем вам, дабы и вы имели общение с нами, а наше общение с Отцом и Сыном Его Иисусом Христом» (1Ин.1:2–3). Можно ли отвергнуть такие свидетельства, когда апостол еще присовокупляет: «что мы слышали, что видели своими очами, что осязали своими руками». И что же? – не один только Евангелист, как возлюбленный ученик, видел его, слышал и осязал; это утешительное действие повторяется для каждого из нас, в Таинстве приобщения Тела и Крови нашего Господа, являющих нам его присутствие, как являлся он пред глазами тех, кто его видел на земле. Это страшное Таинство, верою, дает нам источник жизни, нами утраченной, так как мы удалились, чрез наше непослушание, от древа жизни. Это есть плод, для нас созревший на древе Креста, коего знамением было райское древо. «Я – хлеб живый, сшедший с небеси, говорил Господь; кто вкусит от хлеба сего, жив будет во веки; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую и отдам за жизнь мира (Ин.6:51).

Ничего не может быть яснее; не думайте, однако, чтобы и между его учениками не нашлось неверующих; некоторые возроптали: «жестоко слово сие, кто может его послушать?» говорили они, на что отвечал Божественный учитель: «для этого Я и говорил вам, что никто не может прийти ко Мне, если сие не дано будет ему от Отца Моего» и он спросил у двенадцати апостолов: «не хотите ли и вы отойти?» но Петр отвечал ему за всех:«Господи, к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни, и мы уверовали, что ты Христос Сын Бога живого» (Ин.6:65–69). Но для того, чтобы вкусить от таинственного плода сего небесного хлеба, который есть источник нашей жизни, надобно совлечь с себя ветхого, плотского человека, т. е. грубую природу нашу, растленную грехом, перешедшим к нам от первого человека Адама. Таинственное сие изменение совершается в возрождающих нас водах крещения, Словом Божиим и наитием его Духа, подобно тому, как некогда, по выражению вдохновенного псалмопевца: «Словом Господним небеса утвердилися, и Духом уст его вся сила их» (Пс.32:6). Вы видите, что Слово и Дух Божий действуют также при начале создания всей твари, как и при нашем возрождении, для которого то же самое начало жизни было необходимо. Вот почему Господь говорил Никодиму, ученому из евреев, который не мог постигнуть, каким образом человек может опять родиться, будучи уже стар: «ты ли, учитель во Израили, и сего не знаешь; истинно, истинно говорю тебе; если человек не родится от воды и Духа, то не может войти в царствие Божие. Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух. Дух дышит, где хочет, и глас его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда идет; так бывает и со всяким человеком, рожденным от Духа». И видя его неверие, присовокупил: «если я говорю вам о земном, и вы не верите, как же поверите, если буду говорить вам о небесном?» (Ин.3:4–12). Итак вы видите, до какой степени надобно быть приготовленным в духе, дабы разуметь вещи духовные и божественные, против которых восстает слепая наша плоть, спрашивая у каждого Таинства: «как может это быть»? И, однако, без возрождения внутреннего, не может быть спасения. Человек, утративший первобытную свою славу, должен научиться сей истине из самых уст своего Спасителя. В лице Никодима, он обращается ко всем человекам, которые с добрым расположением также приходят к нему ночью, в безмолвии своих страстей, почерпать из чистого источника его учение; «ибо так возлюбил Бог мир, что отдал и Сына своего единородного, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не для того послал Бог в мир Сына своего единородного, чтобы он судил мир, но чтобы спасен был чрез него мир»(Ин.3:16–17). Что может быть возвышеннее и утешительнее такого учения, и вместе как опасно не принимать сего учения! Господь Иисус Христос сам предостерегает нас: «суд же состоит в том, что Свет пришел в мир, но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы» (Ин.3:19).

Не страшно ли лишать самих себя спасения, единственно по своей небрежности? Итак будем последовательны в нашей вере, для которой исходною точкою должен служить собственный наш разум: если уже мы однажды поняли необходимость Посредника между Богом и человеками, то необходимо также, чтобы он был причастен и обеим природам – Божеской и человеческой.

Вы приемлете, по учению своего Корана, что Слово Божие есть Мессия и что он воплотился в утробе Девы, но надобно также, чтобы вы помнили и то, что было сему виною: первый Адам создан был из девственной земли и одушевлен дуновением Божиим; и так необходимо было, чтобы тело и второго Адама, чрез которого долженствовало совершиться наше возрождение, было также создано из девственной утробы, действием того же Духа, Духа Святого.

Вы тут видите, в то же время, и проявление таинства Пресвятой Троицы в Божественном существе, которое превышает человеческое разумение: Бог, Слово его и Святой Дух. И, однако, человек, созданный по подобию Божию, сохраняет еще отблеск его в своей душе, существо коей он столь же мало разумеет, как и Божеское существо. Слово человеческое не есть ли верный образ его мысли, собственный глагол и проявление первоначального разума, который его рождает, и дыхание его не имеет ли в себе нечто живительное, как и тот Божественный Дух, который одушевляет все создание? Но, предлагая здесь такого рода уподобления, как бы некую только тень, я вовсе не думаю достигнуть верного сравнения: по необъятному расстоянию, отделяющему несовершенную природу человека от совершенства Божественной, хотя непостижимая для нас тройственность лиц Божества неоднократно проявлялась и нам, убогим смертным, для нашего спасения.

Вот почему слабый наш разум должен смириться пред всеобъемлющим разумом Божиим, приняв, однако, сердцем, а не умствованием, веру в искупление, ниспосланное нам, как новая жизнь, в лице Господа нашего Иисуса Христа. Имея веру в Него, мы должны веровать и тайне Пресвятой Троицы, которую он нам столь торжественно возвестил в самый тот час, когда оставлял нас, возносясь на небо: «всякая власть дана мне на небеси и на земли; идите же и научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, научая их соблюдать все то, что я заповедал вам, и вот я с вами во все дни, до скончания века (Мф.28:18–19). Апостолы поверили своему Божественному Учителю и, крепкие сею верою, разнесли ее во все концы вселенной, запечатлев ее своею кровью, и Господь, поистине, был с ними и пребудет до конца веков. Аминь.

Будем же наипаче благоговеть, с чувством глубокой благодарности, доколе мы еще на земле, пред искупительным его Крестом, знамение коего явится в последний день на небесах, тогда как восплачутся пред ним все племена земные, увидев Сына человеческого, грядущего на облаках со всеми Силами и во всей своей славе (Мф.24:30). Жертвоприношение Авраамово, воспоминание коего повторяется ежегодно на празднествах магометанских, чрез заклание бесчисленных овец, хотя и без всякой цели и таинственного значения, – было не что иное, как символ заклания того Агнца Божия, который взял на себя грехи всего мира (Ин.1:36). Авраам пророчески предвидел день его, тот день, в который Божественный Агнец должен был принести себя в жертву за все человечество, подобно как и другая жертва принесена была вместо Исаака; отец верующих, Авраам, возрадовался пришествию Того, кто был чаянием всех народов и существовал прежде него, как и прежде всех веков (Ин.8:53–58).

Размыслим, наконец, еще однажды о сих глубоких словах апостола язычников св. Павла, который, проповедуя мудрецам Еллинским спасение всего мира, только чрез единого Христа, говорил: «слово крестное для погибающих есть безумие, а для нас спасаемых сила Божия». (1Кор.1:18).

Петербург.

1858

Поспешаю отвечать на письмо ваше, любезный С. Е., пока вы еще не уехали за границу. А между тем совесть не позволяет умолчать о богохульной книжке, которую вы мне прислали, хотя это и не та книга о Духах (le livre des Esprits), о которой я вас просил. Впрочем из сего краткого катехизиса можно судить о всей нелепости учения «спиритов». Право, одна только легкая французская головка Кардека, при совершенном неведении Священного Писания Ветхого и Нового Завета, какое свойственно такого рода людям, могла создать это учение, восстающее против всех истин христианства. Перекреститесь и повторите молитву Господню: «не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».

Как же это вы меня уверяли, – будто новое сие учение не противно Евангелию, и даже поясняет его, когда напротив, нет в нем ни единого слова о искуплении Христовом и о том, что Христос есть Сын Божий? Этому даже верили и бесы, говоря; «что тебе до меня, Сын Бога Вышнего? заклинаю тебя Богом, не мучь меня». Иисус же отвечал; «выйди, дух нечистый, из сего человека» (Мк.5:7,8.). Весьма понятно после сего, что духи сии, которые, по словам апостола Иакова, веруют, но трепещут, боятся произносить имя Христово, которым они изгоняются, и, умалчивая о искуплении человека Кровью воплотившегося за нас Сына Божия, говорят только о нравственном учении христианском. Но и Конфуциево учение весьма нравственно для китайцев, хотя он не искупал их своею кровью. Вы спросите, откуда я взял, что ваши духи не признают Христа? – Из собственных слов Кардека, который пишет на странице 31: «что настоящий характер спиритизма есть научный, а не религиозный ибо он, в числе своих приверженцев, имеет людей всех исповеданий, которые однако не отказались по сему от своих убеждений: тут и католики, ревностно исполняющие все обязанности своей веры (хороши эти католики и особенно весьма сведущие!), тут и протестанты всех сект, и иудеи и мусульмане, даже буддисты и брамины». Каково же вавилонское смешение! – значит, тут нет никакой веры. Это и утверждает Кардек, говоря далее: «что учение его основано на началах, совершенно не зависящих от всякого догматического вопроса, но что нравственные его последствия будто бы в духе христианства, потому что оно всех чище и просвещеннее, и от того, из всех религиозных сект мира, христиане наиболее способны понимать сие учение. «Да понимает ли сам Кардек, что такое христианство без Христа? – ибо для него иудеи, проклинающие Христа, и христиане, спасенные его Кровью, сходятся своими убеждениями. Это чистая французская болтовня, и хотя он уверяет, что каждому слову сего катехизиса научили его духи, однако сильно ошибается, говоря: «будто Церковь Православная, Греческая, признает обращение сатаны и отвергает вечность мук» (стр. 40). Откуда он взял такую ложь, если не от самого отца лжи, т. е. диавола, которого хотя и не признает, ибо демонами называет не падших Ангелов, а души умерших, однако весьма снисходительно позволяет каждому веровать, чему угодно, даже диаволу, если только это может нас усовершенствовать (стр. 38.). Научил же его добру этот добрый советник! А между тем он хочет запугать своими духами не верующих им; говоря, что «опасно иметь их своими врагами, ибо они могут наказать тех, которые их презирают» (стр. 85.). Но против них есть у нас крестное знамение.

Кто же эти добрые люди иного мира, с которыми он имеет сообщение, предостерегая, однако, что «надобно быть весьма опытным, чтобы их разбирать, ибо между ними есть всякие степени, от самых высоких до самых низких; есть и добрейшие и злейшие духи, и ветреные, и лгуны, и обманщики, и умники, и софисты». (Хороша компания для учеников г. Кардека!). Все догматы имеют своих представителей между сими духами, и католический, и жидовский, и магометанский; вот почему одни хулят то, что другие хвалят. И так не должно им слепо верить, потому что они так хитры, что легко надуют неосторожных» (стр. 28 и 83.).

А как же прикажете от них предостеречься? «Для этого, отвечает г. Кардек, надобно много времени, и нужно иметь самую тонкую наблюдательность; тогда мы можем отличать истину от лжи и, оттолкнув этот нижний слой нечистых духов, добраться до высших, возвещающих одно лишь доброе». И так собственный разум человека горделиво поставлен тут мерилом праведности для столь опасного различения духов, – тот самый разум, который споткнулся в Адаме, когда он хотел сам собою различать добро от зла, по внушению того же советника дьявола; чрез столько тысяч лет не изменил он своей системы, когда хочет обольстить самолюбивых и доверчивых потомков Адама, вступающих с ним, подобно Еве, в дружескую беседу, вопреки строгому воспрещению Церкви.

Не дружиться с ним, а бороться повелевает нам апостол Павел, предостерегая нас в послании к Ефесеям: «что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных» (Еф.6:12). Апостол видит нас также окруженных полчищами духов, но враждебных, и признает в них не души умерших человеков, но Ангелов падших, как сам Господь сказал: «Я видел сатану, как молнию спадшего с небес» (Лк.10:18.). Но льстивые духи сии притаились, чтобы лучше обольстить нас под видом умерших людей, нам более сродных по природе, и потому вступающих в общение с нами. Евангелист Иоанн, в первом своем послании, предостерегает нас «не всякому духу верить, но испытывать духов, от Бога ли они»; и вот в чем состоит испытание: «всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога, а всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа пришедшего во плоти, не есть от Бога, но что дух антихриста» (1Ин.4:1–3). Кардек же, в своем катехизисе, ни слова не говорит о Божестве Христа. И так мы видим, какого духа он держится, и в какую бездну влечет своих последователей.

И как материален этот спиритизм, который вы находите столь духовным! Кардек сравнивает открытие сего нового учения о духах (которое известно впрочем было и древнему языческому миру, а потому строго воспрещено христианам), с открытием паров, микроскопа, гальванизма и электричества, которые имели столь важные последствия, несмотря на свои ничтожные начала, над которыми сперва смеялись даже ученые люди. Он обещает, что впоследствии и Церковь, поневоле, должна будет признать это учение, когда постепенно откроются все его истины, объясняющие нам загробный мир; необходимо только утонченное наблюдение за различными феноменами этой новой науки, которую, однако, не признает за религию, хотя она заменяет всякую религию для ее приверженцев, сливая все догматы в одно верование единому Богу и бессмертию душ: – это чистый деизм с примесью видений. И, однако, сам Кардек невольно должен сознаться, что все сие учение произошло от кружения столов и стуканья, в чем начали подмечать какую-то тайную силу, не подходящую под физические законы, доколе, наконец, не дошли до призывания духов. И так вот какое материальное начало сей мнимо-духовной науки, которого бы должны стыдиться ее последователи, если они действительно духовны. Не мешает здесь напомнить им слова их предводителя Кардека, которыми он сам себя уличает в своем катехизисе, рассуждая о Боге (стр. 73.): «начало всех вещей сокрыто в тайнах Божиих; нам надо здесь проникнуть только в то, что определено его волею; идти за сию грань, значит скитаться во мраке и впадать в заблуждения различных систем». Это самое умное, что сказал г. Кардек, и я советую вам дружески, на этом остановиться. Изучайте Евангелие и послания апостольские, но не так ветрено, как ваш законоучитель, и вы найдете в них истину; прибегайте чаще к молитве Господней: «избави нас от лукавого», с крестным знамением.

Вы видите какие нелепые страхи напустили на вас духи своими предсказаниями; так не действуют добрые духи! Не верьте им, но если вы дорожите вашею душою и душою ближайшего вам существа, никогда не позволяйте ей быть медиумом в столь отверженном и нечистом деле, каково общение с духами, мнимо-добрыми, но поистине злыми, ибо и диавол может притвориться Ангелом светлым по словам апостола. Отныне и навсегда не дозволяйте себе такого опасного упражнения. Будьте христианином и православным и верным сыном Церкви.

Я замедлил более подробным и удовлетворительным ответом на письмо ваше, любезный С. Е., потому что, по присланным вами отрывкам из письма некоего католика (Lettre d’un Catholique sur le Spiritisme, par le docteur Grand, ancien Vice-Consul), для доказательства о совершенном согласии учения спиритизма с христианским, нельзя было себе составить полного понятии об этой новой секте, весьма опасной для христианства. Теперь только я достал самую книжку, хотя она давно издана. Признаюсь, гораздо было бы правильнее поставить в заглавии, вместо названия католика, один лишь мирской титул бывшего вице-консула, потому что в исповедании веры у автора нет ничего не только кафолического, но даже и христианского.

Для лучшего убеждения в этом, дабы вы меня не обвинили в каком-либо пристрастии, указываю вам самое исповедание веры, которое он излагает в письме своем к верховному главе спиритизма Аллану Кардеку (стр. 15), при твердом желании жить и умереть христианином, не разумея, однако, чему верует, и что христианство без искупления существовать не может. Вот как он согласует спиритизм с христианством:

1) Бог создатель всего; 2) все создание должно стремиться к общей гармонии; 3) во вселенной три царства: материальное, органическое и разумное; 4) в первых двух царствах не нарушается гармония; 5) третье царство имеет возможность уклониться от общих законов и даже не повиноваться Богу: человек, как воплощенный дух, принадлежит всем трем царствам; 6) все нравственные законы заключаются в десяти заповедях и сокращены в одном чудном наставлении Иисуса: «любить Бога выше всего и ближнего своего как самого себя»; 7) есть закон для исправления беспорядков в нравственном мире и это закон очищения (expiation); 8) оно совершается чрез раскаяние и добрые дела; чрез раскаяние и испытания, и наконец чрез молитву и испытания праведного, в соединении с раскаянием виновного; 9) одно лишь это последнее средство удовлетворяет вечной правде и преступление прощается; 10) жизнь и смерть Иисуса обнаруживают сию достопокланяемую истину. Дальнейшие пункты исповедания относятся к предметам нравственным.

Где же тут искупление рода человеческого Сыном Божиим? Неужели мнимый католик подразумевает это под темными выражениями о жизни и смерти Иисуса (которого даже не называет Искупителем и Сыном Божиим), только обнаруживающих, что молитва и испытания праведного вместе с покаянием виновного, удовлетворяют вечной Правде? Не так выражается Символом веры христианской, в самых ясных наречениях исповедающий Божество Господа Иисуса Христа, нас ради воплотившегося, пострадавшего, воскресшего и возшедшего к Отцу и грядущего судить живых и мертвых! Здесь же, напротив, обнаруживается один лишь деизм, соединенный с нравственными понятиями, которые извлечены из христианства, но без необходимого верования в заслуги Христовы, хотя без его искупительной Крови не может быть действительно никакое очищение. Необходимо при самом начале, разбирая душевредную книжку: letter d’un Catholique, обличить дух и верование писавшего, для того, чтобы мнимым его католичеством не увлекались люди неопытные, которые также как и он, более знают нравственные правила Евангелия, нежели высокие его догматы, ибо они к ним равнодушны.

Такое предостережение тем необходимее, что вся цель автора есть та, чтобы доказать: до какой степени спиритизм основан на истинах христианства, которые будто бы только проясняются чрез спиритизм, разрешающий все неудобопонятное, потому что все сии объяснения приходят из загробного мира людям, посвятившим себя духовным его упражнениям. Может ли быть что-либо ужаснее такого учения, которое ниспровергает благодатную силу Святой Церкви, чрез святых апостолов и их последователей, преподавшей нам, от самого Господа Иисуса Христа, все необходимые истины для нашего спасения и строго воспретившей прибегать к такого рода преступным общениям с миром невидимых обольстительных духов!

Напротив того, доктор Гранд, издатель сей брошюры, хочет уверить неопытных (стр. 6): что последователи спиритизма строго последуют, в своих действиях, заповеди апостолов и отцов Церкви, которые будто бы все признают, что люди могут входить в общение с добрыми и злыми духами, и что в подтверждение сего есть множество текстов. Что же он ни одного не привел во свидетельство своих уверений? Ссылка же его на соборное послание Иоанна Богослова о различении духов, нисколько не относится к непозволительному их призыванию, ибо апостол предостерегает только, в главе 4-й, чтобы не всякому духу верить, но испытывать духов, от Бога ли они? ибо многие лжепророки пришли в мир. Это нисколько не относится к душам усопших, которых бы дозволено было вызывать; не из такого источника велел он почерпать истину. Да и сам автор тут же проговаривается: что некоторые сообщения, происходящие от духов возвышенных, могли бы удовлетворить самого строгого христианина, если только выкинуть формулу их призывания, а в этом-то и вся сила, что Церковь воспрещает такого рода вызывание духов. Бывали благодатные явлении Ангелов Божиих святым подвижникам, когда они достигали высшего на земле совершенства и делались сами уже как бы бесплотными; бывали им и тяжкие искушения, во время подвига, от духов лукавых, и такого рода двоякие явления признает Церковь, никогда не дозволяя, однако, домогаться вступать в явное общение с духами, под каким бы то ни было предлогом. Да и те из угодников Божиих, которые удостаивались благодатных явлений, с недоверчивостью их встречали, смиренно опасаясь искушения от духа лести, могущего, по словам апостола, преобразиться в Ангела светла.

Последователи же спиритизма, без всякого страха, входят в общение со всякого рода духами, надеясь на опытность своих медиумов (или посредников) в различении доброго или дурного качества сих духов, судя потому, что они будут говорить. Отуманенные самолюбием забыли, что разум человеческий, оставленный на собственный произвол, может подпасть такому же искушению, какому подверглись наши праотцы, когда, по внушению духа лести, сами возмечтали, яко боги, различать доброе от лукавого.

Посмотрите в книге Деяний апостольских, до какой степени сами апостолы отвергали такого рода общение и всякие волхвования и гадания, которые даже, казалось, им благоприятствовали. Когда апостолы Павел и Сила проповедовали в Македонии, в городе Филиппах, за ними многие дни следовала на торжище некая девица, которая имела в себе духа пытливого и гаданиями много доставляла дохода господам своим. Она взывала к народу о апостолах: «люди сии суть служители Бога Вышнего, которые возвещают нам путь спасения». Что казалось могло быть благоговейнее такого свидетельства истины пред язычниками? и можно ли было ожидать, чтобы не добрый, а пытливый дух, говорил устами девицы? Это могло бы обольстить неопытных спиритов нынешнего времени. Однако апостол Павел, исполненный иного вдохновения, обратившись к духу пытливому, говорившему устами девицы, сказал: «запрещаю тебе именем Иисуса Христа: изыди из нее», и дух немедленно вышел. Не страшное ли это обличение для самонадеянных? Так, однако, засвидетельствовал о том свидетель события, Евангелист Лука, написавший книгу Деяний (Деян.16:16–18).

Хотите ли видеть, из той же книги Деяний, до какой степени опасно входить в общение с духами, даже с призыванием имени Господа Иисуса, но без власти апостольской над ними? – Некоторые из иудеев, видя знамения и исцеления, какие творил Павел, дерзнули сами призывать имя Господне над людьми, одержимыми от духов нечистых, и говорили так: «заклинаем вас Иисусом, которого проповедует Павел». Между сими заклинателями были даже семь сыновей одного первосвященника иудейского, следственно люди просвещенные и высокопоставленные. Что же отвечал им дух лукавый? – «Иисуса знаю и Павла также, вы же кто?» И человек, в котором был злой дух, устремившись на них и одолев, взял над ними такую силу, что они, обнаженные и избитые, бежали из того дома. Это произвело на всех ужас, и многие из тех, которые занимались тайными знаниями, собрали все свои книги и сожгли их, ценою на 50,000 драхм серебра». – «Так сильно возрастало и действовало слово Божие», заключает дееписатель Евангелист Лука (Деян.19:10–20).

Следовательно, слово Божие воспрещает такое призывание и всякого рода волхвования, которые были воспрещены и в Ветхом Завете, в книгах Моисеевых, где вопрошения мертвых и всякого рода волхвования и чародейства называются мерзостию языческою, за которую Господь потребил хананеев (Втор.18:9–12).

Мы видим еще в Ветхом Завете, из первой книги Царств (1Цар.28), до какой степени это было дело отверженное и преступное – заниматься волхвованиями и вызывать души умерших. Саул, пред своею последнею битвою с Филистимлянами, уже отверженный Богом, когда Господь не отвечал ему ни во сне, ни в явлениях, ни чрез пророков, решился обратиться к волшебнице, чтобы вызвать тень Самуила. Волшебница сперва не смела приступить к волхвованиям, зная, что сам Саул прежде сего казнил смертью всех чародеев. Когда же, по слову Царя, приступила она к чарам, то увидела как бы богов восходящих от земли, и предстал некто в виде Самуила: – пал как мертвый пред ним Саул, и скорая смерть постигла его в битве; так страшно совещаться с этими мнимыми богами!

Бывают и теперь случаи безвременной кончины у предавшихся спиритизму, а еще чаще случаи помешательства, которое весьма естественно постигает людей, с таким нравственным напряжением, посвятивших себя столь необычайной науке, каково общение с миром невидимым. И на каком основании, кроме их собственного льстивого уверения, принимают спириты лукавых духов сих за мнимые души усопших, ими вызываемые? Не так свободно общение с ними, как они предполагают, если только хотят веровать в Евангелие.

Мы знаем из Священного Писания о многократных явлениях Ангелов человеческому роду, которые все, по словам апостола Павла, «суть служебные духи, посылаемые на служение тем, которые наследуют спасение»; (Евр.1:14) но они являются в видимых образах и возвещают волю Божию языком человеческим, как достойно словесного творения, а не каким-либо бездушным стуком, из которого надобно отгадывать буквы, или странными письменами без сознания пишущего карандаша или стола. В противоположность Ангельским явлениям, мы слышим также предостережения апостола Петра, который говорит: «чтобы мы бодрствовали, ибо противник наш диавол ходит как рыкающий лев, ищущий, кого бы поглотить» (1Пет.5:8). И апостол Павел предостерегает нас также: «что наша брань не с кровию и плотию, но с мироправителями тьмы века сего, с духами злобы поднебесными» (Еф.6:12). Но никто из апостолов не внушает нам о каком-либо общении с душами усопших, которое бы могло служить нам руководством в сей жизни.

Напротив того, вот что мы читаем у св. Евангелиста Луки, в его известной всем притче «о Лазаре и богатом» (Лк.16). Богатый, страдая в аду, видит издали, на лоне Авраамовом, презренного им некогда нищего Лазаря, и просит Авраама умилосердиться над ним и послать Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил страждущего в пламени. Но Авраам, напоминая ему, что он уже восприял все благое во временной жизни, присовокупляет еще знаменательное слово: «и сверх всего, между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят». Если такая пропасть существует в мире невидимом духовном, между душами добрыми и злыми (а слово Евангельское не есть какое-либо праздное слово), то не паче ли существует она между миром, видимым и невидимым, не дозволяя душам отживших свободно странствовать на земле, как мы это далее видим из содержания той же притчи. Страждущий в аду уже просит Авраама не о себе, но о братьях своих, еще живущих на земле, и умоляет послать к ним Лазаря, для их предостережения (кажется, это совершенно в духе новейшего учения). Но что возражает ему Авраам? – «У них есть Моисей и пророки; пусть их послушают». Итак, вот где мы должны почерпать наше учение: в лоне Церкви, у пророков, апостолов и их преемников, а не у душ усопших, незаконно вызываемых, по подобию Самуиловой. Когда же страждущий в аду хочет подкрепить свою просьбу тем, что братья его покаются, если к ним явится воскресший из мертвых: Авраам опять ему возражает, «если Моисея и пророков не слушают, то хотя бы кто из мертвых воскрес, не поверят». Не так ли действительно и бывает? Несмотря на столь ясное обличение, последователи спиритизма, не более ли верят духам своим, нежели словам Воскресшего, когда вымышляют свои догматы о невечности мук и переселении душ, противоречащие Евангелию?

И что же? – Нас самих обвиняют они, будто бы мы сомневаемся в благости Божией, оттого что отвергаем их фамильярность, или короткое обращение с душами усопших, так как у них многие семейства имеют своих домашних советников или домовых, под различными названиями, которые их руководят. Иному, как г. Гранду, является языческий философ Зинон, и диктует целые богословские трактаты, весьма мало христианские, а иногда какая-то милая Аннушка (Annette), которая впрочем, говорит гораздо дельнее философа, хотя и без языка, а только стуком, как бессловесная. Иногда является св. Августин, или бывший Король Франции св. Людовик IX, и оба, без зазрения совести, подписываются святыми (кажется, Короля Людовика можно было бы узнать и по цифре IX). Но спириты так деликатны в отношении своих духовных гостей, что им верят на слово и не поверяют их паспортов, лишь бы стучали или двигали их рукой, в духе их нравственных или религиозных убеждений, смиренно предоставляя собственному своему разуму рассуждать: до какой степени истинно показание духов, хотя бы оно и не согласно было с догматами христианства.

Не знаю где нашли спириты такое мнение у христиан: будто мы полагаем, что Господь выпустил против нас целый ад демонов, со всякою лестью и силою чудес и мнимою святостью, чтобы только обмануть нас; Ангелам же и святым не позволил никакого общения с нами, предоставив это исключительно одному диаволу. Нет, мы признаем благодатное явление и Ангелов и святых – людям, удостоенным особенной благодати от Бога, но никак не можем верить, чтобы каждый человек или, по крайней мере, каждый медиум мог бы по произволу, как бы по звуку колокольчика, известною формулой вызывать кого ему угодно из царства мертвых, злых и добрых и даже святых, и те должны непременно являться, как бы под влиянием какого-то чародейства. Это недостойно ни святых, ни самого Бога. И вот почему в тех случаях, где не оказывается какое-либо шарлатанство (бывают и подлоги, как например, подкинутые листы загробных рассуждений, или собственные мечтания медиумов, выдаваемые ими за вести из иного мира), а действительно является что-либо необычайное в ответах: – мы это приписываем не душам усопших, а лести демонов, за них отвечающих. Но демоны сии нам не страшны, и напрасно нас насмешливо обвиняют в такой боязни последователи спиритизма; потому что мы вооружены против их лести крестным знамением и самою молитвой Господней: «Отче наш», в которой, несмотря на ее краткость, есть и предостережение против диавола, – в ее последнем прошении: «и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».

Если бы чаще о том помышляли упражняющиеся в спиритизме, то они были бы осторожнее в своих фамильярных сношениях с домашними духами, хотя и весьма лестно для них слышать одобрение своих действий и даже сочинений, как например, самого письма мнимого католика о том, что спиритизм совершенно согласуется с христианством.

Нельзя, однако же, сказать, чтобы слишком разборчивы были спириты насчет своих духов, во множестве вызываемых. Доктор le Grand довольствуется и тем, что хотя двое, из числа их, совершенные христиане и католики по своим речам и убеждениям. И вот что он от них слышал: «как могу я силою демонов изгонять демонов? может ли разделиться царство»? (Лк.11:18). Так хульно приводят обольстители, в свою пользу, слова Господни, хотя и неверно ими переданные, присовокупляя: «может ли быть что-либо более противодемонского, как сие новое учение? не служит ли оно освящением самого учения Иисусова»? И что же? им слепо верят их последователи, однажды уже попавшиеся в их сети!

Любопытно, однако, видеть, до какой степени несведущи в текстах Евангелия, и как искажают их не только ученики, но и сами загробные учители; так например, доктор le Grand, с восторгом описывает сладостное свое изумление при первом откровении одного духа, который разумными звуками простучал следующую фразу: «мужайся, даже и после чуда; потому что неверующие изгонят тебя, как Иудеи прогнали слепорожденного, от святого Иоанна Крестителя»; тут даже выставлено и откуда этот текст (Ин.9). Не угодно ли открыть сию главу и найти в ней хотя одно слово об Иоанне Крестителе? Дело идет об исцелении слепорожденного самим Господом. Кто же тут ошибся, – дух, или автор? Однако он в своих примечаниях (стр. 123), свидетельствует, как отчетисто каждый стук, выражает известную букву, и что из сих букв составляются слова, хотя и медленнее, но даже отчетистее тех, которые пишутся на бумаге под влиянием духа. Итак, в этом случае, дух пролгался, а верующий ему автор, не уступая ему в невежестве Св. Писания, так и пустил в печать свою нелепость, которую с благоговением приемлют гг. спириты.

Хотите ли еще пример подобного же незнания евангельских текстов? Дух, носящий имя Марии, ударами стола высказал следующие слова, ссылаясь на 8 главу Евангелиста Матфея (ст. 1, 2, 3, 4, 5): «имейте столько же веры, сколько сотник, о котором говорит Евангелист Матфей, и вы будете творить чудеса». Раскроем сию главу из Евангелиста: первые четыре стиха говорят о исцелении прокаженного; только в пятом стихе начинается рассказ о сотнике, останавливающийся на сих словах: «приступи к нему сотник, моля его и глаголя». Следовательно, в этих пяти стихах, вовсе не сказано того, на что ссылается мнимая Мария. Далее, в последующих стихах, Спаситель удивляется только вере сотника; о том же, что ученики его будут творить чудеса, если будут иметь веру, сказано Господом уже в 21-й гл, ст. 21(Мф.21:21). И так все перепутано домашним духом доктора le Grand, а между тем, как бы нарочно, вслед за тем приведя еще несколько текстов, сам он изумляется духовным познаниям своего домового, говоря: «что сии указания на Священное Писание, с означением самых глав и стихов, свидетельствуют о познаниях мнимого духа по сему предмету: ибо физически невозможно пишущему медиуму запомнить все сии числа» (стр. 39). Каково же обличение невежественному духу, или тем, кто ему верит!

В другой раз, супруга доктора допрашивала свою домовую Аннушку: «какую книгу ей читать для своего усовершенствования»? Аннушка отвечала: «Подражание Христу», – «Какую главу в особенности?» – Она опять отвечала: «книгу 5, гл. 3». Кажется, нельзя быть отчетливее в своих ответах; одна лишь беда: пятой книги вовсе не существует в книге о подражании Христу, ибо творение сие состоит, на всех языках, только из 4-х книг.

Я здесь привел только несколько ошибочных указаний на Евангелие, сделанных духами. Но страшно видеть, как они искажают, в свою пользу, не одни лишь слова, но и самый смысл изречений Спасителя. Они хотят основать на Евангелии свой языческий догмат о переселении душ и многократном их перевоплощении, (судя по степени виновности или по нужде в очищении, то опять на земле, то в различных планетах), потому что сами не уразумели спасительной заслуги Сына Божия, которого искупительная Кровь одна только может очистить грехи наши. Какой же Евангельский текст приводят себе во свидетельство? – Беседу Господа с Никодимом и собственно слова Христовы о том, что необходимо родиться от воды и духа, чтобы войти в Царствие Небесное. Сам глава новой секты, Кардек, указывал на этот текст, не понимая его таинственного смысла, и говорил: что учение о перевоплощении душ, которому должны все покориться, заимствовано не у язычников и даже не у христианского какого-либо автора, а из самых слов Иисусовых, и весьма ясно выражено в Евангелии Иоанна!

Желательно бы знать, какое отношение имеют к переселению душ слова Господни: «истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может видеть царствия Божия». Слово свыше, верно переведенное с греческого подлинника (α’νωϑεν), переведено на французском языке снова, что дает ему иной смысл. Когда же Никодим спрашивает: «как может человек родиться, будучи стар» (Ин.3:4)? Господь очень ясно указывает на таинство Крещения, говоря: «если кто не родится водою и духом, не может войти в Царство Небесное» (Ин.3:5). Таким образом каждый христианин рождается свыше в благодатных водах крещения, и тут нет даже ни малейшего намека на переселение душ из тела в тело и с планеты на планету. Можно ли столь хульно искажать священный текст и лгать на самого Иисуса Христа?

Вот и другой текст из Евангелиста Матфея, приводимый Кардеком. В главе 17-й сказано: «ученики спрашивали Господа: почему книжники говорят, что Илии подобает прийти прежде? Иисус же отвечал: Илия уже пришел и не познали его, но сотворили с ним, что хотели: так и Сын человеческий от них пострадает. Тогда уразумели ученики, что Он им говорил о Иоанне Крестителе (Мф.17:10–13)». Из сего заключает Кардек, что поскольку Иоанн Креститель был то же, что и Илия, то душа Илии воплотилась вновь в теле Иоанновом, так как, по его мнению, одной жизни недостаточно для исполнения судеб Божиих.

Читал ли Кардек у Евангелиста Луки (Лк.1:16–17), что предсказал Архангел, явившийся в храме отцу Иоанна, священнику Захарии, о рождении его дивного сына, что «он многих из сынов Израилевых обратит к Господу Богу их, и придъидет пред ним духом и силою Илииною». Это пророчество осталось в памяти у иудеев: посему они спрашивали, когда Иоанн стал проповедовать в пустыне, не он ли есть Илия? Иоанн же прямо отвечал им: «нет» (Ин.1:21). Кажется, ясно такое свидетельство и не следует объяснять его иначе. Надобно, вспомнить еще, что по свидетельству Свящ. Писания св. пророк Илия, восхищенный на небо, на огненной колеснице, не разлучился с телом, не умирал, следовательно, не мог принять нового тела. Я привожу все сии тексты из Евангелия для верующих, т. е. для православных христиан для того, чтобы их не сбивали лжеучители искаженными текстами, в которых не каждый может подметить обман. Для тех же, которые увлекаются всяким ветром ложного учения, нет пользы ни в доказательствах против спиритизма, ни в самых текстах евангельских. Если они слепо убеждены, что с ними беседуют духи, и духи добрые, то может ли быть принято ими какое-либо человеческое слово, когда даже и евангельские слова искажают, по своему произволу, их духовные учители с того света?

Как, однако, они сами себе противоречат! Не они ли утверждают, что спиритизм совершенно согласуется с христианством, которому даже будто бы служит утверждением и освящением? Не из уст ли самого Господа, в беседе его с Никодимом, и в отзыве его ученикам своим о Иоанне Крестителе, ищет г. Кардек мнимого свидетельства новому своему догмату о переселении душ (стр. 88)? Как же это, на странице 110-й, ученик его, доктор Гранд, «должен искренне сознаться, что в трех пунктах некоторой важности спиритизм, кажется, отклоняется от учения Церкви». Действительно, она говорит: вне Церкви нет спасения, а спиритизм: будете ли вы католическими христианами, или нет, вы будете судимы только по своим делам. Церковь говорит: «муки адские вечны», а спиритизм: «очищение соразмерно будет вине». Церковь говорит: «человеку суждено жить на земле один раз, и душа создана в одно время с телом»; а спиритизм: «жизнь многократна и душа создана прежде образования тела». Иными словами: он хочет выразить переселение душ, из тела в тело и с планеты на планету, хотя не смеет высказать этого прямо, чтобы не оскорбить слуха, не привыкшего еще к таким нелепостям; точно также и под словами первого пункта, о том, что все будут судимы по своим делам, надобно подразумевать слова Кардека в его катехизисе: (стр. 31) что «спиритизм, в числе своих приверженцев, имеет людей всех исповеданий, которые, однако, не отказались от своих убеждений; тут христиане всех сект, и иудеи и мусульмане, даже буддисты и брамины». И такое вавилонское смешение, такое нелепое учение дерзает называть доктор Гранд освящением христианства, слегка лишь намекая на три, разнствующих с ним, догмата.

Забыл он, а может быть и не читал, слова апостола Павла в послании к галатам (Гал.1:8): «но хотя бы мы, или Ангел с неба, стал благовествовать вам не то, что мы вам благовествовали, да будет анафема», т. е. отлучен. И действительно такие лжеучители сами себя произвольно отлучили от Церкви, и не могут даже называться христианами, хотя и стараются подделаться под догматы христианства, которых сами ясно не понимают.

Напрасно стараются они уверить своих неопытных, но пытливых последователей: будто бы ими разгадано все, что только есть темного в самых недоступных догматах христианских, как-то: догмат о Пресвятой Троице, постигаемый только смиренною верою, а не гордым разумом, и догмат о пресуществлении хлеба и вина в Божественных Таинах, которое, по своему, объясняет доктору Гранду домовой его дух, бывший языческий философ Зинон. Напрасно домогается он смягчить мнимую жестокость учения христианского о вечных муках, возобновлением старых вымыслов языческих о переселении душ, для их очищения, когда еще язычники не знали высокой тайны нашего искупления чрез спасительную Кровь Господа нашего Иисуса Христа.

Страшно даже повторять хульное их объяснение священного таинства Евхаристии, которым заключается письмо мнимого католика. «От высокого мы сойдем очень низко, потому что от Св. Таин опять возвращаемся к кружащимся столам; но это потому, что в спиритизме все сцепляется (т. е. таинство со столами: тут он весь высказался). Явление обыкновенное кружащихся столов основано на принципе или начале, которое заключает в себе закон всех духовных явлений спиритизма, как и падение яблока открыло закон тяготения. Каким же образом объясняют нам духи движение столов? Разве они их толкают или поднимают силою своих рук? Нет, дух сообщает столу малую часть облекающей его тонкой материи, которая, соединяясь с такою же тонкою материей, нечувствительно текущею из пальцев медиума или посредника, даст столу род искусственной жизни. И так стол мгновенно одушевлен и чрез это самое повинуется невещественному толчку, по воле духа, который дал ему часть самого себя, и можно почти сказать – воплотился в этот стол. То, что относительным образом, грубо совершается одним из низших духов, чтобы произвести явление доступное чувствам, не может ли совершиться менее вещественным образом, от бесконечно чистейшего Духа, и дать нам постигнуть присутствие Христово под видом хлеба и вина?

Прочитав это не знаешь чему более дивиться: нелепости ли толкования или богохульству толкователя, который дерзает сравнивать самого Господа Иисуса Христа с одним из своих духов, давая ему только над ними преимущество бесконечной чистоты высшего духа, и, как будто не разумея необъятного расстояния между Творцом и тварью.

И после этого приверженцы спиритизма еще осмеливаются называть себя христианами! Они смеют применять к себе пророчество Иоиля, о благодатном излиянии Духа Святого на учеников Господних, которое заимствуют из книги Деяний апостольских (Деян.2:17,18): «и будет, в последние дни, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дщери ваши, и юноши ваши видения узрят».

Так будто бы отозвался доктору один домашний дух под именем Марии. Но не этот текст следует применить к спиритизму. Вернее можно к нему отнести слова апостола Павла из послания к Тимофею (1Тим.4:1): «Дух же ясно говорит, что в последние времена отступят некоторые от веры, слушаясь духов обольстителей и учения бесовского». Сам Господь предварил нас: «что восстанут лже-христы и лже-пророки и явят великие знамения и чудеса, так чтобы прельстить, если возможно, и избранных» (Мф.24:24). «Тайна беззакония уже деется», писал апостол Павел к солуянам (2Фес.2:7). Итак сотворим крестное знамение и повторим слова молитвы Господней: «и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».

С.-Петербург.

23-го марта 1863 года.

Есть у спиритизма свой катехизис, не совсем впрочем удачный, потому что исповедники сей новой ереси не слишком сильны в догматах, по смешению и брожению всех религий в их сборном лжеучении. Вот, наконец, явилось у них и свое Евангелие, или, вернее сказать, подражание Евангелию, уже не от Матфея или от иных Евангелистов, но собственно от спиритизма (selon le Spiritisme), по самонадеянному надписанию его составители Аллана Кардека. Этою книгою, должно полагать, заключится вся его мифологическая система, после других его книг о Духах и Медиумах, и останется одна лишь загробная журналистика, мнимо издаваемая духами, чрез людей, им обрекшихся, под именем спиритов.

Чего же еще ожидать им от своего родоначальника Аллана? На заглавном листе он обещает им, кроме объяснения нравственного учения Христова, доказать и полное его согласие со спиритизмом, примененное ко всем состояниям жизни. Эпиграф для своей книги избрал он весьма смиренный, по его мнению, хотя и вполне удовлетворяющий самолюбию человеческому: «та только вера пребывает неколебимою, которая может прямо смотреть в лицо разуму, во все возрасты человечества». Нечто подобное было также сказано человечеству, в самую первую его эпоху, ознаменованную падением прародителей наших: аще снесте от плода сего будете яко бози, ведяще доброе и лукавое (Быт.3:5).

Однако, прежде нежели приступить к чтению сего новоизобретенного евангелия, не мешало бы вспомнить изречение древних истинных Евангелий о грядущем обольщении. Сам Господь сказал своим ученикам: блюдите, да никто же вас прельстит; мнози бо приидут во имя Мое, глаголюще: аз есмь Христос, – и многи прельстят… Тогда аще кто речет вам: се зде Христос или онде, не имите веры; возстанут бо лжехристи и лжепророцы, и дадят знамения велия и чудеса, яко же прельстити, аще возможно и верующих… Се прежде рех вам (Мф.24:4–5,23–25). После столь ясных слов Господних, следует нам быть осторожными.

Есть еще одно предостережение апостола Павла в его послании к галатам, чтобы не верить духам льстивым, глаголющим вопреки Евангелию Христову. Но и аще мы, или Ангел с небесе, благовестит вам паче, еже благовестихом вам, – анафема да будет (Гал.1:8). А все новое благовествование спиритизма основано собственно на откровениях, сообщаемых духами, разумеется – льстивыми, под мнимыми именами усопших святых мужей, и оно хульно противоречит догматическому учению о Иисусе Христе Сыне Божием, Искупителе нашем. Не напрасно напоминает нам святой Павел, в другом послании, к колоссянам: блюдитеся, да никто же вас будет прельщая философиею и тщетною лестию, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христе, яко в том живет всякое исполнение Божества телесне (Кол.2:8–9).

А этого собственно и не хотят признавать спириты, – что в Господе Иисусе «обитает вся полнота Божества» (Кол.2:9), хотя они готовы называть его Сыном Божиим. – Одни при этом лицемерят, чтобы не возбуждать шума, явным отречением от Божества Христова, подобно Ренану; другие же, по неведению нового учения, которое старалось совместить в себе все религии, и буддизм и магометанство, и тем самым противоречит христианству, – думают оставаться христианами, допуская лжеучение спиритов. Для избежания всякого состязания о догматах, весьма лукаво предваряет Кардек: «что в его подражании Евангелию, говорено будет только о нравственном учении Христовом и умолчано о его деяниях, чудесах и пророчествах, по той причине, что сии три предмета часто подвергались словопрению, а первое, т. е. нравственное учение, – никогда: пред ним смирялось самое неверие, ибо это есть то поприще, на котором могут сойтись все исповедания»…. Это собственно и есть цель спиритизма (стр. 2. введение).

Но лукавство его обнаруживается, ибо, и сквозь нравственное учение, невольно прорывается догматическое воззрение на самого Иисуса Христа. Спиритизм поставляет его немного только выше Моисея и, разумеется, ниже своих духов, так как они должны, будто бы, прояснить учение, возвещенное Иисусом Христом на земле, хотя и называют его Божественным. Вот как выражаются они о Господе Иисусе (стр. 4). «Авторитет его происходил от исключительной натуры его духа и Божественного его посольства». Здесь явно, в каком смысле исповедует спиритизм Божество Христово; он признает в нем только более выспреннюю натуру духа, его одушевлявшего, оттого и ставит учение своих духов выше Христова, говоря: «Моисей мог возвестить только некоторые истины о будущей жизни невежественному народу; Иисус же, соображаясь с современным состоянием людей, не почел нужным дать им полный свет о сем предмете, чтобы их не ослепить; а потому, хотя христиане и веруют в будущую жизнь, но не имеют о ней ясного понятия: отчего происходят у них сомнения и неверие. Вот почему спиритизм должен был в этом вопросе, как и во многих других, довершить учение Христово, так как люди уже сделались более способными понимать истину». (Стр. 14).

То же самое говорил о себе в минувшем столетии мечтатель Шведенборг, имеющий еще и доселе многих последователей, особенно в Америке; он называл себя пророком нового Иерусалима, а Иисуса Христа, хотя и признавал Сыном Божиим, но говорил, будто он проповедовал только натуральную религию, по несовершенству людей того времени; посему имеющие общение с Шведенборгом приходят, без всякого суда, от смерти в жизнь. – Не те же ли хулы, о недостаточности учения Христова, как бы нечто новое, слышим мы теперь от спиритов, которые также позабыли высокое учение новозаветное о достоинстве Сына Божия, изображенное в послании апостола Павла к евреям: «Бог, многократно и многообразно глаголавший издревле отцам чрез пророков, в последние дни сии глаголал нам чрез Сына, которого поставил наследником всего, чрез которого и веки сотворил. Сей, будучи сияние славы и образ ипостаси Его, и держа все словом силы Своей, совершил Собою очищение грехов наших, воссел одесную престола величия на высоте, будучи столько превосходнее Ангелов, сколько славнейшее пред ними наследовал имя» (Евр.1:1–4). И так апостол прямо указывает, что в последнее уже время явился Сын Божий, и потому не следует ожидать какого-либо явления Ангелов, и что Он выше их. О Моисее же апостол говорит: «что он, как служитель, был верен во всем в доме Божием, и потому Иисус Христос тем более достоин славы пред Моисеем, чем большую имеет честь в сравнении с домом тот, кто устроил его» (Евр.3:3–6). Посему, продолжает апостол, Дух Святый говорит: «ныне, когда услышите глас его, не ожесточите сердец ваших». Спириты же ожесточились, и оттого не постигают различия между служителем и Сыном Божиим; они видят в нем только высшего духа, имеющего, однако, нужду в усовершенствовании своего учения, чрез явление иных духов (стр. 14).

Легко было сим льстивым лжевестникам проповедовать свое мнимое евангелие и «похваляться чужими трудами» (2Кор.10:15), когда уже теперь Евангелие царствия проповедано по всей вселенной, запечатленное кровью своих исповедников. Но каково было благовествовать в то время, когда всеобщий мрак тяготел над вселенной, и апостолы Христовы, посланные им, как овцы посреди волков, рассеялись во все концы мира для проповеди слова Божия! Однако лестные духи и доселе ничего не возвещают язычникам, или магометанам, а только одним христианам, которые без их содействия обратились к свету истины, и могут только его утратить чрез общение с духами тьмы. Ничего нет странного, что они так успешно действуют, ибо, по словам апостола Павла: «лукавые деятели принимают вид апостолов Христовых, – и это неудивительно; ибо, если и сам сатана принимает иногда образ Ангела светла, великое ли дело, если и служители его принимают вид служителей правды?» – Но, заключает апостол: «конец их будет по делам их» (2Кор.11:13–15). Страшно только, чтобы тому же концу не подверглись и слепые их последователи!

Совестно подумать, кого принимают они за своих руководителей, и чье свидетельство служит им основанием веры! – Кто например, возвестил им, что «Моисей был также дух, посланный от Бога для проповеди человекам, но что поскольку недостаточно было его нравственное учение, то Иисус Христос сделался провозвестником самой высшей нравственности, которая должна была обновить мир и сделать человеков братиями; однако, по закону прогресса, которому подчинена природа, спиритизм есть тот рычаг, которым Бог двигает вперед человечество; одним словом: Моисей открыл путь, Иисус продолжал его дело, а спиритизм довершит?» Это, отвечают они, свидетельство одного Израильского духа (un esprit israelite. Mulhause. 1861. стр. 9). Итак, называющие себя христианами, спириты, принимают даже свидетельство жидовской души, отвергающей Божество Христово, и равняющей Творца с созданною им тварию, с Моисеем и духами: таково их христианство.

И вот, вслед за евреем, являются на сцену Филон, блаженный Августин и другие, которые, конечно, отреклись бы от всего того, что им невольно влагают в уста духи, заставляющие их говорить вопреки своей совести, так что на подлинные слова Августина сами спириты должны делать примечание такого рода (стр. 11): «теперь уже, когда блаженный Августин созерцает, более ясными и духовными очами, истину которую несовершенно видел на земле, то он, несомненно, должен был изменить свое мнение о духах, и даже сделался самым ревностным проповедником спиритизма, являясь повсеместно и чаще всех. Он может думать о некоторых предметах иначе, нежели как рассуждал о них на земле, не изменяя, впрочем, своей веры и оставаясь апостолом христианства». Какова же дерзость спиритов и до какой степени доходит бесстыдное их лжесвидетельство, в отношении самых праведных душ!

На чем же основано такое слепое доверие последователей Кардека к сим духам? Это – их произвольный авторитет, который напоминает школьное ipse dixit (сам рече) средних веков. Но тогда верили на слово одному Аристотелю, ради крайней его учености, а спириты верят каждому беспаспортному духу, под каким бы фальшивым именем он себя ни проявил, – чем затейливее, тем лучше. Эти духи являются со всех концов вселенной, от всех племен, веков и религий, – просто вавилонское смещение! И полиция спиритов очень неисправна, ибо всех их снисходительно принимает, хотя и сознает, что между ними много мошенников и даже глупцов!

Но как же отличить честных от бесчестных? Извольте прочесть о том во введении (на стр. IX) статью: «авторитет учения спиритского, или всеобщий его контроль». Здесь сказано: «поскольку дух от духа разнствует в самых ответах, и простые духи не более знают, чем люди, и даже менее, так как между ними есть самонадеянные, лжеученые, уверенные в своем знании (ибо только одни духи высшего разряда чисты от всяких земных предубеждений), и так как, наконец, есть и обманчивые духи, которые не совестятся являться под чужими именами, лишь бы только поверили их бредням. – то нельзя принимать всего, что объявляют духи вообще за несомненную истину, без особого контроля».

Кто же над ними главным контролером? «Разум, отвечают спириты, – разум, которому без исключения должно подчинить все, что открывают духи». Отлично! – Диавол учит разбирать диавола! «Все то, что кому-нибудь покажется несообразным с здравым смыслом, должно быть отвергнуто, под каким бы именем оно ни преподавалось. «Но поскольку, продолжают спириты, не все способны для такого разумного обсуждения, то принимается в соображение мнение большинства, и общее соглашение есть лучший контроль в учении духов». Но и тут есть свои условия: «если один медиум или заклинатель вопрошает несколько различных духов, по одному и тому же вопросу, то он может еще увлечься собственным мнением; необходимо полное соглашение в показаниях первоначальных, т. е. тех, которые сорвались с языка при первом вопросе, (как это принимается в уважение и при обличении виновных) и это чрез посредство большого числа медиумов, совершенно чуждых друг другу и в различных странах». Это уже нечто в роде suffrage universel. «Опыт научил спиритов верить такого рода сборному мнению во всех основных пунктах их учения. Таким образом, всякое частное мнение эксцентрических духов падает пред одною общею системою, единодушно и повсеместно выращенною духами, – и она-то ясно открывает все отношения мира видимого с невидимым». Кардек замечает: «что в последнее время наиболее положительными стали сведения, получаемые от тысячи различных духов по всей вселенной». Видно и духи стали благоразумнее – везде прогресс!

В чем же, наконец, состоит сия пресловутая система новоявленных духов, которою столько обольщаются их приверженцы, что, сами того не ведая, отрекаются от основных догматов христианства? – Скажем о ней как можно короче, оставляя в стороне нравственную ее сторону, которая целиком заимствована из христианского учения и как некая новость восхваляется спиритами.

Во главе этой системы признаются три эпохи нравственного образования рода человеческого; «представители и проповедники этих эпох: Моисей, Христос и духи, постепенно усовершенствовавшие сие учение, которое выше и яснее у духов, нежели у Христа, как и у Христа лучше, чем у Моисея».

Есть ли в спиритизме какое-либо учение о падении первого человека и распространении первородного греха на все потомство, и о обещанном искуплении, которое совершилось чрез воплощение и страдания Господа нашего Иисуса Христа? – Нет! Спириты готовы называть его Сыном Божиим и признавать Божественным его учение, которое одно, по их мнению, составляет основное начало нашего спасения, хотя нравственное учение было и у язычников. По их мудрованию, искупительная жертва Христова не была крайнею необходимостью для восстановления падшего человечества, ибо в их понятиях Иисус Христос есть только более выспренний дух, а не воплотившийся Бог. Посему они осторожно умалчивают, в своем новом евангелии, об этой основной истине всего христианства, и думают быть христианами – мимо Христа, то есть, без искупительной его печати. Но тут-то и камень преткновения их суемудрию, в этом и проба их лжеучения. Чему иному могли их научить духи лести, против коих положены такие страшные заклинания при совершении таинства св. Крещения? Понятно, что истина воплощения, страдания, смерти и воскресения Сына Божия, для злых духов, всего страшнее. Ее то и стараются они затмить в людях, над коими хотят властвовать.

Необъятность звездного неба, исполненного неведомых нам миров, смущает также пытливый разум спиритов; не довольствуясь земными судьбами человечества, они хотят проникнуть в недоступные для них тайны неба, позабыв заповедь возносившегося Господа своим ученикам: несть ваше разумети времена и лета, яже Отец положи во своей власти (Деян.1:7). Вот почему они изобрели учение о постепенном переселении душ с планеты на планету; там, по их мнению, целая система миров, в которых совершается очищение испытание и возрождение преходящих душ, – одним словом полный прогресс, доколе они не очистятся от всей своей материальности и достигнут высшей сферы духов. Эта система не новая: она заимствована из древних мудрований, Востока (глава III стр. 20). Кардек усиливается основать свое мнение на словах Господних, сказанных им при прощании с учениками на Тайной вечери; в дому Отца моего обители многи суть»(Ин.14:2).

Спириты принимают также египетское учение о переселении душ и на земле из тела в тело, соответственно прежнему их нравственному состоянию, и это также будто бы на основании слов Господних. В предыдущем письме моем я довольно опровергнул это вымышленное их учение, вовсе несогласное с словами Евангелия, и потому не буду повторять здесь моих возражений. Не могу, однако, не упомянуть, что, по мнению спиритов, Сократ и Платон и иные великие философы могли снова жить во дни Христовы и быть в числе его ближайших учеников (т. е. их философские души могли быть душами апостолов), на том основании, что их философия была как бы предчувствием христианства, и они могли лучше других понять высокое учение Христа (стр. ХХХIII введения). Спириты не догадались, что этим собственно они унижают достоинство Божественной проповеди Господа, которая, чрез простых рыбарей, распространилась по вселенной и всех уловила в их мрежи, тогда как ни одна философическая система не могла преобразовать мир; следственно для утверждения христианства не нужны были ни Сократы, ни Платоны с их человеческою мудростью, а только благодать и сила слова Божия, без всякой помощи духов самозванцев.

Неужели верующие нелепым мнениям спиритов имеют право называть себя христианами и еще православными, потому только, что спиритизм, в нравственных началах, держится христианства? Слышу от некоторых, не вполне еще зараженных новою ересью: «мы вовсе не последователи спиритизма, ибо мы не прибегаем к его заклинательным средствам чрез медиумов, для вызывания духов, мы только читаем равственные писания спиритизма, не разбирая: от кого и как они происходят, и притом усердно ходим в церковь».

Можно ли до такой степени отказываться от всякого логического суждения о собственном своем положении между двух столь противоположных начал? Никто же может двема господинома работати, говорит Господь; любо единого возлюбит, а другого возненавидит, или единого держится, о друзем же нерадети начнет, не можете Богу работати и мамоне (Мф.6:24). А св. апостол Павел грозно восклицает: кое общение света ко тьме, или кое же согласие Христови с Велиаром (2Кор.6:14–15)?

Действительно, можно ли согласить благоговейное хождение на молитву в церковь православную, и веру во Христа искупителя – с чтением книг, истекающих от таких людей, которые не признают Божества Христова и утверждаются на свидетельстве духов, мнимо являющихся для дополнения проповеди Сына Божия!

Не есть ли это хула на Духа Святого, ниспосланного Спасителем от Отца на своих апостолов, и преемственно сообщаемого всем пастырям Церкви, чтобы руководить верующих во всех возрастах человечества? Разве Господь Иисус Христос не обещался пребыть с нами во все дни до скончания века (Мф.28:20)? А хула на Духа Святого не отпустится ни в сем веке, ни в будущем, по словам самого Господа (Мф.12:32). И какого еще ожидать явления духов благовестников, когда сам Господь обещался пребыть с нами до скончания века? Если же таких малодушных читателей пленяет нравственное учение в обольстительных книгах спиритизма; то подобное, или даже несравненно лучшее учение могут они найти в книгах православных писателей. Под предлогом благочестия, маловерные увлекаются своею греховною пытливостью о недоступных для нас тайнах иного мира, как будто хотят сами быть яко бози, ведяще доброе и лукавое.

И как лукаво расставлены для них сети тем самым существом, избавиться от которого ежедневно молим Господа, словами собственной его молитвы: «Отче наш». – Если бы менее опасен был для нас этот лукавый враг, то в столь краткую молитву, как молитва Господня, конечно, не было бы вставлено и сие прошение; «избави нас от лукавого».

Преждевременная смерть какого-либо близкого по сердцу человека бывает, по большей части, начальною причиною, вовлекающею неопытных в сети спиритизма. Больное сердце, страждущее от жестокой разлуки, жаждет свидания загробного и с жадностью ловит речи или писания, сообщаемые ему чрез медиумов, как бы от лица усопших. Такое общение кажется совершенно невинным и весьма утешительным для скорбящего сердца, которое не довольствуется общением церковной молитвы с усопшими и забывает утешительные слова апостола Павла, возглашаемые при каждом отпевании: «не хочу, братия, оставить вас в неведении об умерших, дабы вы не скорбели, как и прочие не имеющие упования; ибо если мы веруем, что Господь Иисус умер и воскрес, то и умерших во Иисусе Бог приведет с ним… И так утешайте друг друга сими словами» (1Фес.4:13–14,18). – Но в том и беда, что эти люди, отчаянные, ожесточенные своею утратою, как бы не веруют ни совершившемуся воскресению Господа, ни будущему восстанию верных служителей его; ибо, не зная Писания, никогда о том не размышляли, и все спасительные догматы христианства совершенно им чужды. От того и прибегают к утешениям чувственным, языческим, которые им кажутся духовными, и чрез то впадают в сети лукавого, обольщающего их таинственною беседою, будто бы с душами близких их сердцу, тогда как с ними беседует сам дух злобы – диавол.

За сердечным утешением следует и утешение самолюбию, когда уже, вместо предметов близких сердцу, являются, по зову заклинателя, т. е. медиума, мнимые души великих или святых мужей с самыми громкими именами и дают нравственные советы и таинственные объяснения предметам, не доступным человеческому разуму.

Достойно внимании и то, что во всем сборнике молитв спиритизма, на все случаи жизни, – сборнике, которым заключается их книга «подражание Евангелию, нет ни одной молитвы, обращенной к лицу Господа Иисуса, Сына Божия, хотя его собственною молитвою «Отче наш» начинается этот сборник. Все молитвы их обращены к «Всемогущему Богу» или к «благим духам», дабы они руководили нас в жизни и спасали от бед и искушений. – Есть тут молитвы и за живых и за усопших, и даже на самих духов: один только забыт – искупивший нас и своею честною Кровью от работы вражьей, хотя слова его часто приводятся спиритами. Но все то, что составляет существо христианской молитвы, исключено из молитвослова спиритизма. – Такое мнимое подражание Евангелию влагают проповедники сей новой ереси в руки своих прозелитов, для их назидания истинами будто бы христианскими! «Блюдитеся сказал Господь, от лживых пророков, иже приходят к вам во одеждах овчих, внутри же суть волцы хищницы; от плод их познаете их» (Мф.7:15–16). «Бдите и молитеся, да не внидите в напасть» (Мф.26:41). Сими словами мы считаем приличным закончить наше письмо.

До сих пор мы разбирали только мнимо-духовную сторону спиритизма и старались доказать всю его материальность, равно как и совершенное несогласие сего нового лжеучения с истинами христианства, на которые однако так самонадеянно ссылаются последователи Аллана Кардека. Из катехизиса спиритов, из их подражания Евангелию и прочих сочинений такого рода, ясно обнаруживается полное противоречие всем основным догматам Церкви Христовой, так как спириты отвергают самое Божество Господа нашего Иисуса Христа и его искупительные страдания.

Необходимо было также разоблачить пред слишком доверчивыми последователями спиритизма: кто суть их обаявшие духи, выдаваемые ими за души праведных, и как велика опасность доверяться таким руководителям, если только они являются на зов своих медиумов.

Но вот и другая сторона спиритизма, на которую мы доселе еще не обращали внимания, занявшись исключительно обличением их лживых свидетельств на Св. Писание. Действительно ли состоят спириты в таком непосредственном общении с духовным миром, что по их зову являются ad libitum, совершенно по произволу медиумов, самые высокие и священные личности, как бы по звонку колокольчика? Нет ли тут шарлатанства и грубого обмана, не со стороны духов, которых учит так опытно распознавать Аллан Кардек, но уже со стороны самого родоначальника сей новой секты, столь обаятельной для воображения его неопытных последователей? – Два прилагаемые здесь письма из Парижа от людей весьма достоверных, которые не хотели себя назвать, могут дать удовлетворительный ответ на этот щекотливый вопрос.

I

Вдвоем, в назначенный час, отправились мы рекомендоваться Аллан Кардеку. Он живет в одном из пассажей, где постоянная толпа народа. Крупная надпись гласит, что тут совершаются таинства спиритизма. Было часов 5 вечера, – темно, а у спирита огня нет. По каким-то извилистым путям провели нас в его кабинет. Пригласивши нас сесть, он обратился с продолжением разговора к какому-то молодому человеку. Из слов последнего оказалось, что он медиум, недавно начавший свои опыты, что его одолевает нечистая сила, которая дает ответы под видом светлых личностей, что сначала ответы прикрыты маской невинности, но потом постепенно разоблачается диавол. Голос, растрепанный вид молодого человека, – все указывало на сильное волнение. Спирит отвечал: что нужна нравственная чистота жизни для сообщения с духами, воздержание и так далее, что сначала медиума обыкновенно преследуют нечистые духи, а потом являются и светлые. Тон его был тон учителя и наставника. Нет никакого сомнения, что это была штука, разыгранная к нашему приходу. От слов учителя молодой человек, по-видимому, успокоился и ушел. Благодаря темноте интересной, не видно было учителя. К нам он обратился с вопросом, выпытывающим нашу веру в спиритизм, распространение его в Москве, и так далее. Сначала шло дело очень сдержанно, покуда не узнал, чего мы желаем. Внесли лампу. Пред нами сидел господин, довольно тучный, пожилой, с физиономией довольно добродушной, с глазами странными; он ими словно пронизывал человека, – это первое; а второе – в них была какая-то мечтательность. Я долго смотрел на его глаза, в высшей степени замечательные при его будничной физиономии. Почему-то и я обратил на себя его внимание, так что он спрашивал несколько раз меня: не медиум ли я? Из разговора видя наше знакомство со спиритизмом, он постепенно начал распускаться. Заговорил темным языком о душе, о духах, и так далее; начал голосом тихим, а закончил речь с каким-то странным восторгом. На наш вопрос: как он отличает добрых духов от злых? он сказал: что всякого духа подвергают предварительному испытанию; если дух не противоречит нравственным и религиозным воззрениям спиритов, то его записывают, как духа чистого. На мой вопрос: почему он занимается решением только нравственных вопросов, но не касается ни научных, ни политических, клонящихся ко благу человека? (этот вопрос видимо не понравился) – он ответил в роде того, что духам до этого дела нет. Когда я сказал ему: что человек, по скептицизму, иногда мало верит в вещь неосязаемую, что два, три ответа на вопросы чисто материальные, прибавят много верующих: то он ответил, что и Христос требовал только веры, вера всемогуща, и т. д. Я ему напомнил чудеса Спасителя, совершенные в материальном мире; – он ответил что-то еще неопределеннее. После некоторого колебания, он дал позволение вечером в пятницу, присутствовать в собрании спиритов. Будут вопрошать какого-то гвардейского полковника, недавно скончавшегося, бывшего медиума. При этом объявил, что еще в первый раз ему придется вести беседу с медиумом, и он рассчитывает услышать много нового. Мы распрощались. Меня интересует вечер в пятницу, и я вам сообщу все, что услышу и увижу. Впрочем, говорят, что он за сеансы берет 100 франков. Если это, правда, то, разумеется, мне не придется его слышать и видеть. Я пожертвую 10 франков, но уже не более.

Париж. Ноября. 2/11 1864.

II

В прошлую пятницу, в 8 часов вечера, явились мы на заседание общества спиритов. Приехали рано, членов собралось немного, так что довольно подробно можно было рассмотреть обстановку. Довольно большая комната, в несколько рядов, была уставлена стульями. Около одной из стен тянулся длинный стол, покрытый зеленым сукном. Около него поставлены были кресла для главных членов общества. На столе лежала кипа белой бумаги и целая куча очиненных карандашей.... более ничего. Над столом висело изображение благословляющего Спасителя. По стенам развешены были какие-то странные картины. Я рассмотрел их подробно. Самая большая, написанная масляными красками, представляет гроб с упавшими, с него цепями; вокруг гроба какая-то странная местность с самыми фантастическими растениями. Надпись объясняет, что картина написала Алан-Кардеком, неумевшим взять кисть в руки, под влиянием духа, водившего рукою, и означает, что Евангелие, 18 веков закрытое для понимания, теперь, благодаря спиритизму, открыто всем верующим. Далее целый ряд картин или рисунков, – не умею назвать хорошенько, – написанных разными личностями под влиянием духов. Не могу выразить впечатление, полученное от этих картин. Я проверял себя, строго проверял, и нашел, что состояние моего духа было в это время совершенно покойное, хладнокровное, так что то впечатление, которое получено мною от картин, совершенно не зависит от настроения воображения. Картины-рисунки изображают какое-то невиданное сочетание линий, точек, кругов, сочетание ни на что не похожее, оригинальное. Во всех рисунках есть какой-то особенный, общий им жанр, но совершенно неопределимый. Ведь, кажется, ничего особенного нет в этих точках и линиях, а впечатление остается самое неприятное, как от тяжелого кошмара. Словом: рисунки ни на что вами когда-нибудь виденное не похожи, и для меня отвратительны. Есть несколько портретов (большею частью женских), написанных будто бы духами. Облик человеческий, но выражение странное.... как у некоторых сумасшедших. – Наконец, собрались члены общества (человек 70). Нам предложили место подле стола, но мы благоразумно отказались. Явился Аллан Кардек – и все с благоговением обратились к нему. Как в настоящих заседаниях, были тут и секретари, и казначеи и т. д. Сначала была прочитана глава из Евангелия, затем читался протокол предыдущего заседания. Признаюсь, без смеха нельзя было слушать различные сообщения. Например, в Лионе какой-то дух молол вздор, – так его следует исключить из числа порядочных духов. Далее какой-то дух сказал, как нужно лечить больную, и она исцелена при предписанном лечении. Заверения в уважении и почтении различных личностей, из различных мест, читаны были с особенною торжественностью. Затем, читали некролог полковника – спирита, которого следовало в это заседание вызвать. Прежде он был сен-симонист. Аллан Кардек сказал обществу, что предложит ему вопросы об отношении спиритизма к сен-симонизму. Вопросы Аллан-Кардеком были приготовлены заранее. Какой-то господин сунулся было с своими вопросами, очень ясными и определенными, но тут учитель чуть не вышел из себя, и объявил, что он будет предлагать вопросы, а вы, – мол, не суйтесь куда не спрашивают. Я все ждал, что вот принесут снаряд, который станет писать. Ошибся. Аллан-Кардек позвонил и из передней явилась фигура молодого человека, с плутовской физиономией, словом – готового, за четвертак, выучить наизусть хоть полкниги какого угодно вздора. Нам сообщили, что это медиум. Засадили его за стол, дали лист бумаги и карандаш. Аллан-Карден предложил ему вышеупомянутые вопросы. Я ждал, что карандаш невдруг пойдет, что рука не будет произвольно двигаться, а невольно, – ничуть не бывало. Медиум этот начал писать точно так, как мы пишем, только скорее, так что минут в 10 уписал пол-листа довольно мелко. Публика, большею частью старики, была характеристична: почти половина состояла из полупомешанных. Молодые люди, восторженные и растрепанные, смотрели очень внимательно за движениями пишущего. Главные члены в это время дремали, а некоторые благополучно спали. Сама жена Аллан-Кардека спала преспокойно, прислонившись к спинке стула. Аллан-Кардек занимался перебиранием бумаг и не обращал внимания на пишущего. Со мной сидел рядом какой-то иностранец, едва могший глядеть на всю эту сцену без смеха. Действительно, были личности с такой слепой верою, что над ними грех было смеяться, а только можно было сожалеть. Но зато другие, особенно спавшие, видно, что пришли от нечего делать. – Написанное было прочитано, причем некоторые проснулись, а другие продолжали спать с прихрапыванием, особенно жена Аллан-Кардека. Что ж ответил дух? Так-таки и ответил болтовней Аллан-Кардека, которой можно любоваться в его произведениях. Самыми пышными, цветистыми фразами, выражалась благодарность обществу за память, – затем следовал ответ. Дельфийский оракул отвечал определеннее. Сколько мог я понять, в цветистых фразах мысль была та, что сен-симонизм был приуготовлением к спиритизму, но что спиритизм есть все-таки не в пример высшее учение. Затем следовало восхваление спиритизма какими-то странными и отрывочными фразами. Второй и третий вопросы варьировали на одну и ту же тему. Но дух что-то темно отвечал, – писал много, а мысли определенной не было. Аллан-Кардек предложил вызвать какого-то инфанта сен-симониста, но тот тоже начал болтать, так что неспавшие еще члены не остались довольны. Аллан-Кардек видимо был сам недоволен, но не духом, а неоценившей его публикой. Впрочем, к концу сеанса, более половины заснуло сном невинности, вследствие запрещения выходить. Нам сделалось и скучно и мерзко смотреть на всех этих господ; мы, вопреки уставу, встали и вышли. С самым злобным выражением посмотрел на нас Аллан-Кардек. Выход наш был сигналом почти для четверти публики, которая, несмотря на пишущего духа, бросилась вон. Все были иностранцы и не члены, но выданные нам за членов. Многие дерзко смеялись вслух над спиритизмом. – Так кончилось наше посещение спиритов. Опять-таки я не разобрал хорошенько, – что это: плутовство, или сумасшествие? Но довольно.

Париж. Ноября. 9/21 1864.

Доставивший нам сии два любопытные письма заключает их таким замечанием: «добросовестный рассказ очевидца много значит, хотя бы и не все он объяснял нам. На этом основании думается, что и сообщаемое извлечение может быть не бесполезно для некоторых, слишком доверчивых к личным сношениям с духами»

Ревнители спиритизма на Руси озаботились перевести на французский язык письма мои против сего нового учения, возникшего на Западе, и препроводили их духовному главе своему – Кардеку, ради возражения. Оно действительно последовало в июньской книжке журнала спиритов; но, что меня крайне удивляет, Аллан Кардек не удостоил ответом первые три письма мои о спиритизме, в которых опровергается, хотя и вкратце, догматическое его учение, мнимо основанное на текстах Евангелия, им перетолкованных по-своему. Он только обрушился, всею силою своего гнева, на последнее письмо, в котором описано одно заседание у него в Париже, и те, которые оное описали в частных своих письмах, без всякого намерения предать их печати, заклеймены названием шпионов, – и еще недобросовестных, потому будто бы, что неверно передали то, что видели. Посмотрим же, в чем собственно состоит их недобросовестность.

Кардек говорит: что ничего не было таинственного – ни в его жилище, ни в приеме русских посетителей, и что тот молодой человек, с которым он разговаривал во время их прихода, не был медиум, а простой ремесленник, который приходил к нему за советом; если же, может быть, их оскорбило, что, несмотря на его низкое происхождение, Карден занялся им более, чем своими гостями, то, без сомнения, они очувствуются в другом мире, где будут находиться в положении тех, которыми так надменно пренебрегают здесь. – Каково пугнул шпионов! – Потом Кардек защищается, и в этом случае с достоинством, что напрасно навели на него сомнение, будто он берет деньги за право присутствовать при своих заседаниях, и спрашивает: почему не было ими оговорено, действительно ли они заплатили деньги, или нет?

Кардек обличает русских посетителей в том, что они приняли изваяние св. Людовика, короля Французского, в царской одежде, как духовного представителя их общества, за лик Христа Спасителя (хотя это было весьма естественно), и почему они назвали странными картины, развешанные на его стенах? Да как же не найти странным аллегорическую картину возрождающегося спиритизма и виллу Моцарта, верно списанную спиритами с подлинника оной на луне? Надобен тут очень опытный взор спирита, чтобы разобрать архитектурные линии в этом кружевном узоре.

Однако, Аллан Кардек ничем не оправдал некоторых подробностей бывшего у него заседания. – Что значит, например, исключение одного из духов в Лионе, из числа добропорядочных, за его пустую болтовню? Не объяснил также, почему он отклонил вопросы одного из присутствовавших, и что за медиум явился для ответов, с лукавою физиономией, которая так поразила гостей? Он только называет все это клеветами и говорит, что во Франции они подверглись бы законному осуждению. С ним, право, страшно связываться.– То грозит судом земным, то небесным! По крайней мере, мы узнали теперь, кто был этот дух, которого вызывали во время сего заседания: это был г. Брюно, старый воспитанник политехнической школы и артиллерийский полковник, обращавшийся сперва в обществе сен-симонистов, а потом – спиритистов; и тут действительно сделали большую ошибку русские шпионы, по их неопытности в новой должности, на них возложенной Алланом. Им показалось, что вызывают какого-то инфанта сен-симониста, вместо самого отца Анфантеня (pere Enfantin), бывшего главы секты сен-симонистов, который, по свойственной Французам учтивости, даже без всякого вызова, внезапно сообщился одному из медиумов, потому только, что дело шло о его учении и об одном из его учеников. Если, однако, pere Enfantin был так любезен, что явился сам собою, то нельзя же отвергнуть, что ученик его, артиллерии полковник, как исправный служивый, явился по вызову. Каким же образом, в начале своей статьи, Аллан Кардек отвергает, что духи не являются по произволу медиумов, их вызывающих, уверяя напротив, что они ни от кого не зависят и являются – кому и как им угодно. Может быть, это и так; но надобно сознаться, что, или медиумы очень достойные люди и умеют ловко обращаться с духами, или духи сами по себе весьма человекоугодливы, потому что самыми громкими, историческими и священными именами, исписаны, в качестве свидетелей, все сочинении спиритизма, так что неопытный читатель невольно преклонит голову пред таким бездоказанным авторитетом.

В заключение же обличительной своей статьи, Аллан-Кардек делает трогательное воззвание к своим последователям, стараясь утвердить их в борьбе за новое свое учение, которое не только равняет с христианским, но и ставит выше оного, называя усовершенствованным христианством, приспособленным к развитию мысли и чуждым всякого злоупотребления. По его словам, поле битвы рождающегося христианства было ограничено, поприще же спиритизма распространено на всю вселенную. Христианство не могло быть подавлено потоками крови – и оно возросло чрез своих мучеников, потому что было истинно; таким же образом и спиритизм, который есть также истина, по мнению Кардека, возрастет и при гонении. Однако да позволено нам будет ему заметить, что мы еще до сих пор не видали ни одного мученика спиритизма, который подобно мученикам Христовым, кровью своею засвидетельствовал бы свою веру в новое мечтательное учение духовидцев.

Пишу еще письмо о спиритизме, собственно для тебя, любезный друг, чтобы остановить на скользком пути спиритов, по которому так опрометчиво ты стремишься, не смотря на твое внешнее усердие в Церкви. Ибо кое общение свету ко тьме и Христу с Велиаром? восклицает апостол. Нельзя служить двум господам, сказал Спаситель; или одного полюбить, а другого возненавидеть; или одного держаться будет, а о другом не радеть (Мф.6:24). Верно слово Господа нашего Иисуса Христа и ему одному должны мы служить.

В следующем письме, которое явится в свет когда напечатается та печальная рукопись, для обличения коей я его уже написал, довольно ясно представлены мною все догматические заблуждения спиритов; повторять мои доводы было бы излишним, потому что из постоянного обращения моего со спиритами я убедился, до какой степени все догматическое им чуждо. Они совершенно несведущи в самых первых началах не только богословия, но даже и христианского катехизиса, доступного каждому отроку, и приводят тексты Св. Писания, вовсе их не разумея. Несколько раз ловил я самого тебя на таком бессознательном чтении Евангелия, и это происходит от того, что, прочитав одну его строку, вы не связываете ее с последующим, которое дополняет смысл всего изречения, и думаете, что в этом нашли подтверждение какой-либо любимой вашей мысли. Но если это свойственно легкому настроению французских мечтателей, подобно Кардеку и К°, то оно нисколько не сродно с русским здравым смыслом.

Для того, чтобы тебе доказать, что я не изобретаю, а говорю истину, мне стоит только напомнить, какие хульные книжки спиритизма в виде журнальных статей ты приносил мне, одну за другой, хотя и не решался высказать о них своего мнения, прежде нежели услышишь мое, касательно догматического их достоинства; но в нравственном отношении ты находил, однако, в них много хорошего, несмотря на их страшные хулы, тобою не замечаемые. Так, например, в одной из них, будто бы написанной православным греком, восхваляется нечестивое сочинение Ренана о Господе нашем и говорится о нем, как о простом смертном, будто бы он научился премудрости из кабалистики еврейской. Что же тебя пленило так в этой книжке, сочувствующей Ренану? – То что, в конце ее, упрекают христиан в том, что они не следуют завету любви, оставленному им Иисусом Христом. Да разве об этом нельзя прочесть в других, собственно духовных и нравственных книгах, кроме этих хульных брошюр?

В другом журнале Union Spirite Bordelaise, на вопрос: что есть материя, или все создание вкупе, отвечают: что это есть в некотором смысле Слово, или Сын Божий, совечный Отцу, – и спириты скользят по таким хулам, как бы по самому гладкому поприщу богословия, так, что для объяснения вам этих ужасных хулений, надобно останавливаться на каждом слове, чтобы привлечь ваше рассеянное внимание. О какой же еще догматике хотите, чтобы беседовать с вами, и есть ли после сего какие-либо тексты, которыми можно было бы вас убедить?

Еще и теперь, в моих руках такого рода брошюра, присланная мне от спиритов в защиту их учения. Это ответ некоторых лионских адептов во Франции на обличительную против них проповедь одного Кармелита. Что же встречаю я на первых строках первой страницы, хотя во главе поставлены, вместо эпиграфа, три текста из апостольских посланий? Вы решились говорить, взывают спириты, против Божественного учения, которое Христос пришел, как Дух истины, принести благорасположенным человекам, чрез добрых духов, коих священною фалангою он начальствует.

Сколько тут нелепостей и в то же время, сколько тут хулы! – Во первых, смешаны два лица Св. Троицы, по учению христианскому, ибо Сын Отчий является уже здесь как Дух истины, а Духом истины, по словам самого Господа Иисуса Христа, называется третье лицо Пресвятой Троицы, т. е. Дух Святый, ибо Господь сказал апостолам на вечери тайной: егда же приидет Утешитель, его же Аз послю вам от Отца, Дух истины, иже от Отца исходит (Ин.15:26). Следственно, это грубая ересь савеллиева, который смешивал лица Пресвятые Троицы.

Тут же, чрез строку, этот Дух истины уже является не третьим Лицом Св. Троицы и не Богом, а только Архистратигом Небесных Сил, ибо он, по мнению спиритов, начальствует над священною фалангою духов. Следственно, сперва перемешаны Божественные Лица между собою, а потом и сам Творец смешан с тварью, т. е. Бог с сотворенными им Ангелами. А для того, чтобы не могли сказать, что я не так толкую учение спиритов о Христе, вот вам далее, на 16-й странице, ясное доказательство, что они не более разумеют Сына Божия, как только за высшего Духа, ибо тут написано, в обличение Кармелиту: «разве вы не призываете ежедневно и не сводите на ваши алтари Христа, самого высшего Духа после Бога»? И так здесь вполне разоблачилось хульное учение спиритов о Сыне Божием. Разве итого не довольно, чтобы с омерзением бросить из рук столь нечестивую книжку? – Нет, вы с наслаждением читаете ее бредни и умиляетесь сердцем над некоторыми нравственными выражениями, почерпнутыми из Св. Писания. Но скажите же после сего, положа руку на сердце: может ли какая-либо догматика вразумить вас? – Отчего же такое ослепление, спросит кто-либо? Повторяю опять: от совершенного невежества вашего в самых детских начатках христианского катехизиса; а между тем, когда вам надлежало бы взять в руку еще только указку и сесть за духовную азбуку, вы уже превозносите себя на степень учителей, полагая, что для этого достаточно собрать как можно более текстов, хотя и не разумея их смысла. Из такого многословия выходит только, по слову апостола, кимвал бряцающий, или медь звенящая (1Кор.13:1): а если позволишь выразиться иначе, применяясь к вашему духовному настроению, так как вы предполагаете, что тут действует дух, – это будет уже не кимвал, а, может быть, шаманские бубны, потому что и шаманы, ударяя в свое орудие, как бы одушевляются некиим духом, во всяком случае не хранителем – Ангелом, на вдохновение коего вы так уповаете при вашем голово- и столо-кружении.

На тебе самом неоднократно имел я, любезный друг, печальный опыт того мысленного замешательства (aberratio mentis), в которое невольно вовлекает спиритизм своих адептов, и вместе с тем совершенной невозможности действовать против них каким бы то ни было убеждением. Сколько раз случалось, что после самых новых и сильных доводов, обличавших твое заблуждение догматическое и историческое, и на которые, казалось, ты был совершенно согласен с полной искренностью, ты устремлялся, однако, прямо от меня к своим столам и начинал опять шаманить над ними, взывая также к мнимому Ангелу – хранителю, во время такого действия, строго запрещенного Церковью.

Это уже просто искушение от лукавого! Но, знаешь ли, от чего оно происходит? От того, что вы не признаете существования самого искусителя и имеете совершенно смешанное понятие о духах, не отличая добрых от злых, с полною уверенностью, что для вашей безопасности достаточно благоразумной опытности ваших медиумов. По смыслу ответов, думаете вы угадать свойство самого духа и таким образом впадаете в его сети, ибо дух лести, конечно, хитрее человека и может легко обольстить его самыми нравственными и религиозными ответами. Тем легче обман, что тут еще замешались и родственные души усопших, потому что в догматике спиритов не существует различия или пределов между миром ангельским и человеческим, т. е. между духами и душами. Души, по вашему учению, суть те же духи, которые, прошедши чрез все царства природы, начиная с ископаемых и, пробившись чрез всех животных, достигают, наконец, человека, чтобы впоследствии претвориться в Ангела.

Трудно добраться до ясного разумения, при такой странной космогонии, и разобрать с кем имеешь дело: не напрасно предваряет нас апостол, чтобы не всякому духу верить, но испытывать духи, как они веруют в воплощение Сына Божия (1Ин.4:1). У спиритов же этот догмат совершенно искажен, ибо нет у них искупительной жертвы Христовой, да и сам Сын Божий, по сбивчивому их понятию, как я уже показал прежде, признается не более, как за высшего духа, или Архистратига Небесных Сил.

Не страшно ли, при таком хаосе понятий о духовном мире, где не только духи ангельские смешаны с душами человеческими и добрые Ангелы со злыми, но даже и сам Творец Ангелов не отличен от их дружины, – не страшно ли, при таком неведении и самонадеянности, хотя и с молитвою на устах, приступать к общению с неведомыми духами, как бы по некоему волхвованию чрез вещественные орудия, вопреки церковной заповеди? Может быть, тебе не известно, что в пространном Требнике есть вопрос, который духовник должен предлагать на исповеди: не занимаешься ли волхвованием?(даже и с призыванием имени Пресвятой Троицы для таких святотатных упражнений). Вот как ужасно такого рода занятие, которое, по вашему мнению, весьма повинно, хотя за него Церковь отлучает от Св. Таин!

Что же причиною такого дерзновения? – Любопытство и самолюбие. Но любопытство ли подстрекнуло Еву, по внушению духа лести, домогаться запрещенного ей разумения доброго и лукавого ради самолюбивого желания быть яко боги? (Быт.3:5). И не то же ли самое чувство побуждает спиритов проникать в тайны неведомого мира, чрез общение с мнимыми душами, которые тем потешают их самолюбие, ибо и спириты надеются разуметь яко боги свыше того, что доступно человеку! – Падение же их еще опаснее, потому что они не признают ни первоначального падения Адамова, ни искупительной жертвы Сына Божия, без которой не может быть спасения детям Адама. Мимо заслуг нашего Искупителя, единого Ходатая, данного нам от Бога для очищения грехов наших (1Ин.2:2), они уповают на собственное удовлетворение грехов, чрез неоднократные воплощения, полагая, что для сего достаточно одного примера нашего Спасителя, без вольного его за нас приношения. Вот почему, мимо всех догматов, они обращают свое внимание на одну только нравственную сторону всякого вероучения, и потому, в обществе спиритов, могут быть люди всех исповеданий, не исключая даже язычников.

Не так судили о нравственном своем достоинстве древние отцы, руководимые верою в своего Искупителя. Однажды неприязненные люди, из числа неверующих, начали укорять одного пустынника во многих пороках, называя праведного старца и блудником и хищником и на все их жестокие укоры смиренно отвечал он одним только словом: «грешен». Но когда один из ругателей сказал ему, наконец, в лицо: «ты еретик», старец резко возразил ему: «ты лжешь». – Впоследствии спрашивали его ученики: «отчего не оскорблялся он никакими укорами, в самых постыдных грехах, и так горячо возразил при нарекании его в ереси?» – Старец отвечал: «от всех сих грехов можно очиститься покаянием, чрез веру в моего Искупителя; но если я отпаду, чрез ересь, от святой его Церкви, то где обрету спасение?»

Размыслим со вниманием о таком глубоком ответе великого подвижника, опытного в духовной жизни, – и последуем его примеру.

Письмо VII

Теперь, когда я прочел новое творение ваше о спиритизме, вы уже не можете упрекнуть меня в том, что я не изучил всей его догматики, хотя и прежде довольно хорошо знал ее из сочинений Кардека «о духах», из его краткого «катехизиса», из письма «одного мнимого Католика» и из так называемого «евангелия по учению спиритизма». Отчасти, хотя и кратко, я на все это отвечал в шести моих письмах «о спиритизме». Прочел я и ваши глаголемые «догматы» Христовой Церкви; – и тяжко вздохнул, потому что не нашел в них ее учения, несмотря на все громкие тексты, тут собранные, как бы в подтверждение нового вашего мудрования. В печальном моем раздумье, о таком заблуждении людей честных и нравственных, которые, кажется, добросовестно ищут истины, и невольно взглянул на заглавие вашей рукописи, – и ее эпиграф все объяснил мне: «Дух же ясно говорит, что в последние времена отступят некоторые от веры, слушаясь духов обольстителей и учения бесовского (1Тим.4:1).

При таком обольщении, столь ясно предсказанном, можно ли надеяться кого-либо обратить на путь истины, с которого сводит отчасти самолюбие, отчасти непозволенное любопытство, по давней лести врага нашего: будете яко боги, ведуще доброе и лукавое. (Быт.3). Эта первая страница Библии, непрестанно отзывающаяся до последних страниц истории человечества, всего лучше свидетельствует о сродстве нашем с первым Адамом; но слова сии, которые мы относим к лицу искусителя, вы весьма снисходительно называете только помыслом, – и тем опаснее искушение. Не ради обращения спиритов пишу вам эти строки, будучи уверен, что ни на кого из вас они не подействуют, но только разве для предостережения неопытных, которые могут увлечься приведенными вами текстами, ибо, как говорит пословица, «слышат звон, не зная где он».

Я вижу, что вы очень много трудились в изучении не только текстов Св.Писания, но и творений отеческих и канонов соборных, в чем, конечно, весьма помог вам, своими выписками преосвященный Макарий, в его «догматическом богословии». Но вы слишком самонадеянно осуждаете отцов Церкви, которые были величайшими светильниками своего времени и последующих веков; вы делаете из них каких-то невежд, беспрестанно их укоряя в том, что они не разгадали истинного смысла Евангелия. В вашем вступлении вы говорите: что они, при всех своих усилиях, не могли обратить ни одного материалиста, тогда как спиритизм обращает их тысячами. Но скажите: кто же обратил к свету Христову весь языческий мир, погрязший в материализме, несмотря на все его блистательные системы философские? Разве не довольно вам такого свидетельства? – Если же ныне учение Церкви менее действует на так называемых материалистов, – хотя есть и теперь много примеров их обращения, то это происходит от совершенного их невежества и равнодушия к истине, и потому они так легко увлекаются всяким ветром какого-либо нового лжеучения; они не имеют никакого прочного основания, а только любопытствуют, и все, что чешет их слух и льстит самолюбию, то лишь им приятно.

Но не обманывайтесь: многие материалисты не так материальны, как вы это думаете, потому что и в них сохранилось некоторое духовное начало, которое заимствовали они, с детства, от христианских родителей; и на этом старом основании вы строите свою новую систему, удовлетворяющую их самолюбию – обращением с миром невидимым, особенно при какой-либо горькой разлуке с людьми, близкими их сердцу. – Итак, они вовсе не материалисты, хотя и невежественны вполне.

Простите смелое мое выражение, которое может, вам показаться странным. По моему мнению: если есть в мире что-либо материальное, – то это самый спиритизм, вопреки его названию и несмотря на постоянное его обращение с духами! – Мы видим из Св. Писания, как святые Божии человеки удостаивались за оное смирение еще более, нежели за добродетель, – таинственных видений, и не все, а только избранные достигали сего обращения с миром невидимым; Ангелы, посланники Божии, являлись им в образе человеческом и, как разумному творению, сообщались разумно, словом человеческим возвещая им слово Божие, как созданным по образу и по подобию Божию. – Ныне же, по учению спиритов, всякий, кто хочет, только при посредстве медиумов, делается участником и свидетелем такого духовного общения: тут нужен только стол, или карандаш; – у одних пишет бессознательно рука загадочные ответы на гласные или безгласные вопросы, в присутствии целого комитета спиритов; другим отвечает стол – движением, или стуком своих ножек, из которого, по условленному алфавиту, медленно составляются слова как бы по знакам у глухонемых. Много ли можно высказать таким бессловесным разговором, который, (простите мне невольное сравнение) напоминает удары копытом ученой лошади в цирке, на вопросы фокусника о времени? – Может ли быть однако что-либо вещественнее и материальнее такой беседы, – и чьей же еще? – духа с человеком, созданным по образу и подобию Божию!

Этого еще мало; тут страдает одно только внешнее, но вот и внутренняя болезнь. – В 1-й главе вашей, о сотворении мира, вы хотите переделать на свой лад всю космогонию Моисея, которого называете воплощенным духом; иносказательно толкуете вы первые слова его бытописания: «вначале сотворил Бог небо и землю», говоря, что это только создание начала духовного и материального, или универсального тока, из прогрессивного усовершенствования коих, в продолжении шести неопределенных периодов времени (соответствующих библейскому шестодневу), вырабатываются наконец организм и душа человеческая. – Вы смело провозглашаете такое материальное определение, на которое, конечно, никогда не согласился бы ни один из осуждаемых вами отцов Церкви, просвещенных высшим духовным разумом.

«Мы должны прийти к заключению, говорите вы, что и самый материальный мир заключает в себе духовное начало, которое, совершенствуясь постоянно, вместе с материей, делается, наконец, духом, существом самостоятельным, индивидуальным, или душою человеческою». Я тут ничего не прибавил; это ваши подлинные слова. Посмотрим, что будет далее, где вы с таким жаром восклицаете: «отнимете ли вы духовное начало у устрицы?» – Признаюсь, глотая ее, я никогда не думал об этом; а оказывается, что следовало бы мне быть осторожнее, потому что вот что вы объясняете далее:

«Духовное начало, пока еще не дошло до степени духа, или души человеческой, то для своего совершенствования, оно, начиная с атома песчинки, переходит все породы ископаемых от низших к высшим, (вот уже это так чистый спиритуализм!) а потом, через, царство растений и, наконец, через различные породы животных, начиная с самых низших и кончая самыми высшими. Когда же достигнет до степени духа, или души человеческой, тогда уже продолжает свое усовершенствование не иначе, как в теле человека, а не в теле других пород животных, до тех пор, пока достигнет до состояния чистых духов». Таким образом, глотая устрицу, я рискую, быть может, проглотить будущего Ангела!

Погрузимся опять в глубину вашей философии. Вы не признаете души в ласточке, как и ни в одном из животных, но зато признаете в ней обитающего духа, и если не находите никакого усовершенствования в том, как ласточка вьет себе гнездо со времен потопа и до ныне: то это потому, что в ней живет дух – той же степени, какой был в ней и до потопа; до потопный же теперь оживляет, может быть, слона, в котором уже проявляется некоторая разумность. – Видно, что у этих бедных духов, не то что у нас, производство очень туго, если 4000 лет, от потопа до наших времен, дух мог только перейти из ласточки в слона! а скоро ли он может дослужиться до первого ранга, т. е. до обезьяны, чтобы перескочить из нее в человека? потому что, по мнению некоторых естествоиспытателей, обезьяна всего ближе к нашей породе, а иные даже смешивают орангутанга с человеком.

И все это вы находите чрезвычайно логичным, упрекая отцов Церкви, что они не умели возвыситься до таких силлогизмом человеческого мышления. Да кто же может согласиться на подобное производство своей души? Я грешный человек, но все-таки создан по образу и подобию Божию, и никак не желаю получить такое духовное наследство прямо от обезьяны, и лучше уже останусь при учении св. отцов; а вы, гг. спириты, не должны отрекаться от сего наследства, хотя бы находили его не совсем приятным. Du sublime au ridicule il n’y a qu’un pas: вот до какой нелепости довела спиритов египетско-индейская мифология о перевоплощениях, или переселениях душ!

А между тем, какая претензия на духовность у этих мнимых спиритуалистов, погрязших в самый грубый материализм! – Отнюдь не менее, как сам Господь Иисус Христос, будто бы предрек о их будущем учении, и где же еще? – на прощальной вечери с учениками своими, как вы о том свидетельствуете в своем вступлении: «Он, т. е. Господь, находил тогдашних людей недостаточно развитыми, и потому дальнейшее разъяснение предоставил сделать Св. Духу в то время, когда человечество будет в состоянии понять его, почему и прибавил: когда же приидет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину… и напомнит вам все, что я говорил вам» (Ин.16:13). – «Вот это-то время обетования и наступило», восклицаете вы.

Но разве вы забыли, что в Евангелии и в Деяниях апостольских определено и самое время сошествия Св. Духа на учеников Христовых, в день Пятидесятницы, т. е. десять дней спустя после Вознесения? Чему же учил нас Дух Святой, в течение 18 веков, чрез богодухновенных отцов Церкви? И неужели ему нужно было теперь какое-то новое учение Христово, будто бы усовершенствованное, и чрез кого же? – частью чрез высших духов, частью чрез умерших родных и друзей, которые открывают нам загробную жизнь, якобы, по словам самого Спасителя! – Но неужели же Сын Божий, которому открыты все времена и века, не умел рассчитать времени своего пришествия на землю, и после сего мирового события надлежало еще явиться, чрез души мертвых, учению, более высокому и духовному, нежели то, которое он преподал?..

Не странно ли, что такая же точно претензия является и у Магомета, который, в своем Коране, относит именно к себе слова Спасителя о послании Утешителя, Духа истины, на том основании, что Ахмет, коренное начало имени Магомета, на арабском языке значит славный; на греческом же языке славный выражается словом периклитос, а утешитель – параклитос; и этим-то созвучием воспользовался новый законодатель, чтобы отнести к себе пророчество об Утешителе, хотя кажется, уже ничего не может быть чувственнее и материальнее закона магометова. «Иисус, сын Марии, сказал сынам израилевым: я послан от Бога, чтобы утвердить пятикнижие Моисея, данное вам прежде меня, и чтобы возвестить пришествие нового посланника после меня, которого имя будет Ахмет, т. е. славный» (Коран, гл. 61 ет.6). Пусть же спириты тягаются с мусульманами за это мнимое о них предсказание; но в этом случае последователи Корана имеют право давности пред последователями Кардека.

У сих последних есть нечто общее с некоторыми сектаторами Русской земли. Так, например, оправдываясь в том, что они не представляют никакой новой религии, а только нравственную философическую науку, и потому не говорят ни о каких обрядах, – спириты позволяют каждому из своих адептов свободно следовать той религии, в какой он родился (я уже это обличал в 1-м моем письме.). – Поэтому вы видите множество спиритов, посещающих молитвенно наши храмы и смело приступающих к Св. Таинам, так что их можно принять за истинных православных христиан, тогда как они совершенно отступили от учения Христова и едва ли могут называться христианами. – Не то же ли делают у нас скопцы, усердно украшающие церкви, тогда как у них есть и свой особый Христос, и своя будто бы Богородица, и свои нелепые страды и молитвенные собрания!

Предчувствую ваше негодование. «Как, воскликните вы, читая эти строки, и вы можете нам отказывать даже в имени христиан, – нам, спиритам, которые так благоговеем пред нравственным учением Евангелия и стольких неверующих сделали верующими?» – Да, милостивый государь, не гневайтесь за смелое обличение: я могу иметь самое высокое понятие о вашем нравственном достоинстве и готов называть вас вашим почетным именем спирита, но не моту усвоить вам общего нашего родного имени христианина, не говорю уже православного; потому что христианами могут называться только те, которые исповедуют догматы Христовой Церкви; и хотя вы усиливаетесь закидать нас разными текстами, в которых вам слишком доверяют ваши адепты, я должен вам, однако, заметить, что вы совершенно исказили истинный смысл этих текстов, домогаясь приспособить их к спиритизму. – Называйте его как вам угодно, только не христианством, потому что у вас утрачены и переиначены два основных догмата его: о падении человека и его искуплении воплотившимся Сыном Божиим.

И действительно, читая о всех этих воплощениях и перевоплощениях духов, чрез все царства природы, мне представляется какая-то странная индейская поэма, где об одном только умолчано, – об истинном воплощении, равно как и о догмате Пресвятые Троицы; кажется однако, не лишнее было бы упомянуть о них с надлежащей отчетливостью, рассуждая о догматах Церкви Христовой, и особенно в III-й главе – об искуплении рода человеческого, которую с большим нетерпением жаждал я прочесть и прочел, увы! – с ужасающим чувством, ради жестоких выражений против истинного учения Св. Церкви.

Не думайте обольстить нас, усвояя Господу условленные и общепринятые названия Спасителя и Сына Божия, – названия, могущие иметь весьма двусмысленное значение. Арий признавал Сына Божия даже Богом, но только не равным Отцу, а потому и был соборно осужден Вселенскою Церковью. Нет, скажите нам ясно: кто этот Сын Божий? почему и как он воплотился на земле? У вас все воплощаются и даже Моисей назван воплотившимся духом (как я это прежде заметил): это показывает, какое смешанное понятие имеете вы о воплощении; а в «письме некоего католика», доктора Гранда (которое, вероятно, признается всеми спиритами за истину), проскользнула и весьма хульная мысль. Домогаясь объяснить таинство Евхаристии, чрез движение стола, ваш великий доктор говорит: что это бывает «по воле духа, который дал ему как бы часть самого себя и можно почти сказать – воплотился в этом столе». Послушайте дальше хулу: «то, что относительным образом, грубо совершается одним из низших духов, чтобы произвести явление доступное чувствам, не может ли совершиться менее вещественным образом, от бесконечно чистейшего Духа, и дать нам постигнуть присутствие Христово под видом хлеба и вина?» Итак, по богохульному толкованию некоторых спиритов, Господь Иисус Христос имеет над прочими духами только преимущество бесконечной чистоты высшего духа!.. Так не уразумели они необъятного расстояния между Творцом и тварью! И после этого, приверженцы спиритизма еще осмеливаются называть себя христианами!

Вот почему, видя, что и вы умалчиваете о столь важном догмате, я, прежде всего, спрашиваю вас: «рцы нам, како веруеши?» Я ужаснулся, прочитав у вас главу об искуплении! «От уст твоих сужду ти», говорит Господь рабу, скрывшему талант (Лк.19:22): и вас обличают собственные ваши слова.

Каким самонадеянным обличением вы начинаете сию многогреховную главу об искуплении рода человеческого! «Побуждение к искуплению, цель его и последствия, так сбивчиво изложены учителями Церкви, и с такими противоречиями, что трудно составить себе идею, что они хотели сказать, и как они сами понимают этот догмат!»

Не знаю, чему более дивиться: дерзости, или необдуманности такого суждения? – будто бы св. отцы вымыслили учение об искуплении из своей головы, не основываясь на вселенском учении Апостольской Церкви, которое, в продолжение 18 веков, одинаково сохранилось даже во всех сектах христианских, и будто бы на сих только днях явилось, чрез души мертвых, новое истинное об этом учение, – учение спиритизма, которому необходимость Божественной жертвы Христовой, за грехи мира, кажется странною и непонятною!

. Апостол Павел объясняет нам ваше духовное состояние, за 1800 лет пред сим, говоря: «слово о Кресте для погибающих есть безумие, а для нас спасаемых сила Божия, ибо написано: уничтожу мудрость мудрецов и разум разумных ниспровергну.... Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Мы проповедуем Христа распятого, – для иудеев соблазн, а для эллинов безумие; для самих же призванных, – Христа, Божию силу и Божию премудрость; потому что безумное Божие мудрее человеков и немощное Божие крепче человеков» (1Кор.1:18–20,23–25).

Верование о том, что жертвы приносятся для удовлетворения за грехи людей, существовало во всем мире, от самого его начала, от первой жертвы Авелевой до жертвы Христовой, которую прообразовало в Ветхом Завете, особенно, жертвоприношение Исаака. – На нее указывали все пророки, и всех яснее Исаия, за 700 лет до ее события в Новом Завете: «Сей грехи наши носит и о нас болезнует; а мы думали, что он наказан от Бога язвою и трудом. Он же мучим был за грехи наши и за беззакония наши терзаем; наказание нашего мира на нем, язвою его мы исцелели. Все мы, как овцы, заблудились, человек совратился с пути своего, и ради наших грехов предал его Господь; и он, посреди оскорблений, не отверзает уст своих, как овца ведется на заколение, безгласен как агнец пред стригущим. В уничижении его совершился суд, – род же его кто изъяснит?» (Ис.53:4–7; Деян.8:33).

Это пророческое изречение до такой степени сильно и ясно, что даже оно убедило к христианству вельможу Царицы Ефиопской, когда он, возвращаясь из Иерусалима, читал на своей колеснице книгу Исаии пророка, как мы это видим из Деяний апостольских (Деян.8). Тут же на пути окрестил его, в ближайшем источнике, апостол Филипп, когда объяснил ему сии слова пророка так, как и доселе разумеет их Церковь.

Вы же отваживаетесь, вопреки вселенскому ее учению, называть оное странною логикой, выражаясь таким образом: «какое может быть удовлетворение правде Божией от страдания невинного за проступки виновных? Разве они от этого делаются менее виновны? Ежели бы в школе провинились дети, а наставник взял бы своего сына, который не участвовал в вине, и наказал его: – неужели это называлось бы удовлетворением правде? – Странная логика!» – Вы совершенно верно привели этот пример, позабыв только, что сей наставник есть Бог, а не человек, и если вы не могли уверовать истине евангельской, то от того, как сказано выше, что «слово о Кресте для погибающих есть безумие».

Таким образом вы прямо отвергаете самое основное учение христианства, которое все держится на этой искупительной жертве: «тако бо возлюби Бог мир, яко и Сына своего Единородного дал есть, да всяк веруяй в он не погибнет, но имать живот вечный» (Ин.3:16). Да и сам Господь, на тайной вечери, не ясно ли сказал: «сие есть тело мое, еже за вы ломимое; сия есть кровь моя нового завета, яже за вы и за многия изливаемая во оставление грехов».

Как же приобщаетесь вы сей страшной жертве, если иначе о ней мудрствуете? Помните ли страшные слова апостола Павла, вопрошающего самих отступников: «если отвергавшийся закона Моисеева, при двух или трех свидетелях, без милосердия наказывался смертью: то сколь жесточайшему, думаете, мучению повинен будет тот, кто попирает Сына Божия не почитает за святыню Кровь завета, которою он освящен, и ругается над Духом благодати? – Страшно впасть в руки Бога живого!» (Евр.10:28–31). Мне тяжело и не хочется верить, чтобы вы могли бессознательно приступать к искупительным Таинам Христовым, как бы только для исполнения установленного обряда, по обычаю скопческому; потому что я вижу, у вас есть теплая вера; но исповедываете ли вы свое мудрование пред отцом своим духовным, который, конечно, не допустил бы вас впасть таким образом в страшные руки Бога живого?

Но у вас есть на все своя логика, даже более чем странная, какую вы находите у отцов Церкви. По вашему крайнему разумению, даже и грехов-то почти вовсе нет: следовательно, и удовлетворять, по вашему, не за что. «Что такое грехи людей?» скрашиваете вы, и сами разрешаете этот вопрос (стран. 148): «это неизбежное следствие несовершенства духов, воплощаемых на земле; они также неизбежны на земле, как неизбежны детские шалости в школе». – Хороши детские жалости, доходящие даже до растления и убийства! Но есть и духовные шалости, которые еще ужаснее сих детских, по-вашему, проступков. – Это, бывает, когда ложным учением убивают не тело, а самую душу. «Убойтеся, сказал Господь своим ученикам, имущего власть по убиении воврещи в дебрь огненную» (Лк.12:5). Это и есть та духовная и вечная смерть, которая вам кажется столь странною в учении христианском, когда вы спрашиваете: как может умереть дух? – Смерть духовная есть жизнь без Христа.

Да и каким же образом хотите вы, чтобы мы сходились с вами в понятиях об искуплении и называли бы вас христианами, если мы разнствуем с вами в самом основании? – Вся Церковь Вселенская признает первородный грех падением первого человека, собственно Адама; вы же прямо говорите, что это был грех воплощаемых духов: это уже совсем иное учение. На этом основании, страшно даже повторять все, что вы мудрствуете о жертве Христовой, потому что это уже слишком хульно; так например вы говорите: что цель искупления не достигнута, потому будто бы, что не совсем разрушена держава смерти, так как грешникам предстоят вечные муки; что, вероятно, смерть и диавол так сильны, что Бог не имеет над ними власти, хотя должен был, для их умилостивления, принести им в жертву Единородного своего Сына». (Какое страшное глумление)! – Где же есть у отцов Церкви, что «Бог борется с диаволом и приносит ему такую великую жертву?» – Это ваши собственные слова и, основываясь на них, вы говорите: что «отцы разрушают всякую веру в Бога и следственно мы должны более почитать диавола, как существо могущественнейшее, чем Бога: ибо Спаситель, хотя и воплотился, чтобы победить его, но как видно, сам пал в неравном бою, ибо сам не избег смерти, и она продолжает пожирать род человеческий, а диавол, как и прежде, рыскает по белу свету, продолжая соблазнять несчастных, и подвергая их вечным мучениям, как это было и до искупления» (стран. 512).

Тяжко мне было повторять вслед за вами, хотя и в обличение ваше, слова сии, слишком жесткие для всякого христианского слуха! Хорошо однако, что напоследок вы как будто сознаетесь: что, может быть, по ограниченности своего ума, ничего не понимаете из объяснений о учении Церкви по сему предмету (т. е. о догмате падения нашего и искупления). Но, при таком смиренном по-видимому сознании, не слишком ли уже смело вы беретесь все это объяснить по-своему?.... Вот как ослепил вас тот, которого существования вы даже не признаете, принимая его только за отвлеченный помысл, а не за духовное существо, и от того так самонадеянно попали вы под его влияние! Посмотрим, как все это объясняет спиритизм.

«Обратимся опять к спиритизму, говорите вы, не даст ли он нам ключи к истолкованию догмата об искуплении, более правильному, более логичному, которое было бы согласно с совершенствами Бога» (стран. 157)? – И тут уже вы начинаете излагать свои мудрования, которые приведу вкратце, но придерживаясь ваших слов.

«Цель каждого сотворенного духа есть совершенство, для достижения коего, духи проходят чрез ряд телесных существований; дойдя же до известной степени нравственной чистоты, они продолжают свое дальнейшее совершенствование уже в состоянии духа. Но как они одарены свободною волею, то большая часть из них уклонились от прямого своего пути. (Вот этих-то, мы, по христианскому учению, и называем диаволами, только не проводя их, по вашему, чрез телесные перевоплощения). Чем больше уклонился дух, тем более проходит телесных существований, а с ним и бедствий, сопряженных с земною жизнью. Но Бог, по своему милосердию, всегда желал указать людям кратчайший путь ко спасению; для сего, соображаясь с нравственным и умственным развитием человечества, сперва учил людей чрез Моисея и пророков, а потом выказал верх благости и любви своей, послав на землю Иисуса Христа, чтобы он не только проповедал Божественное учение, но и собственным примером показал людям кратчайший путь ко спасению и тем искупил бы их от многочисленных бедствий и т.д.».

Итак, по вашему мнению, искупление состоит собственно в проповеди и в благом примере, а не в искупительных страданиях и Крови Нового Завета, ибо смерть и воскресение Спасителя, по вашему же учению, нужны были только для того, дабы ясно показать нам, что дух наш не умирает и после смерти тела, а продолжает жить и действовать, (да в этом никто и не сомневался даже прежде пришествия Христова). И все это вы находите совершенно согласным с учением Господа Иисуса, приводя из всего Евангелия только несколько текстов; но и между сими немногими проскользают у вас некоторые в обличение ваше, напр., когда Господь говорит: «что он отдаст душу Свою для искупления многих» (Мф.20:28), и еще слова Христовы, на вечери тайной, о Крови нового Завета.

«Но для искупления каких грехов пришел Господь? спрашиваете вы, и сами же докторально разрешаете сей вопрос (стран. 165): «не настоящих и прошедших, которые мы уже сделали и следственно должны их искупить собственными нашими страданиями, ибо страдания другого (по-нашему, – этот другой есть Богочеловек) ни мало не очищают нас от сделанных нами проступков. Следовательно, Иисус пришел искупить нас от будущих грехов и неизбежно связанных с ними бесчисленных страданий и проч.»

Итак, по вашему мнению, собственное удовлетворение за свои грехи – равносильно излиянию за грехи наши искупительной Крови Богочеловека. – Это показывает только, какое неясное понятие имеете вы о самом искуплении, которое собственно основано на очистительной Крови Богочеловека, так как греховное существо не может удовлетворять само за свои грехи. На него лишь единого указал Предтеча, восклицая: «вот Агнец Божий, вземляй грехи мира» (Ин.1:29). Но на каком же основании искупление сие относится к будущим грехам? – Потому, думаете вы, что Господь пришел нас просветить своим учением и примером, которому если последуем, то избежим будущих мук, необходимо связанных с новыми перевоплощениями.

Но повторяю опять: Вселенская Церковь, на основании учения апостольского, относит первородный грех к падению человека, а не духа: «ибо как смерть чрез человека, говорит апостол Павел, так человеком же и воскресение мертвых; как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут. – Так и написано: первый человек Адам стал душою живущей; последний же Адам – дух животворящий; первый человек из земли перстный, второй человек Господь с неба» (1Кор.15:21–22,45,47). Вы же прямо говорите, что первородный грех есть падение воплотившегося на земле духа, который переходит потом чрез многие воплощения и когда усовершенствуется, становится из души живой духом животворящим. Это уже совсем иное учение; самое слово «животворящий» может относиться только к Богу, ибо никакой созданный дух не может животворить. Вот как темно ваше богословие, которое до тех пор перетирает души в бесчисленных воплощениях, пока не отшлифуются до чистоты ангельской! Тут едва ли есть необходимость в истинном воплощении Сына Божия, потому что оно, по вашему мнению, служит только к ускорению совершенствования нашего духа (а в бесконечности миров и веков не все ли равно, скорее или позже оно совершится?). И так как сие искупление, в том смысле как вы его разумеете, не было крайнею необходимостью за прошедшие грехи наши, то из сего логически вытекает, что, с некоторым терпением, и будущие наши грехи могут без него обойтись.

Теперь остается еще нам видеть, в какой степени учение спиритизма, не только более логично, но и более согласно с совершенствами Божиими, как вы это обещаете в главе «об искуплении». Так ли однако разумеете вы Сына Божия, как о нем учит Церковь, называя его сиянием славы Отчей и образом существа его (Евр.1:3), Словом и премудростию Божиею, т. е. Богом истинным, равным Отцу? – Или, может быть, так как разумел его мнимый католик, – только чистейшим Духом, как было сказано выше, или же еще, как я недавно встретил в одном спиритском журнале (Union spirite 1865 г. № 25-й), где на вопрос: «что есть материя, или лучше, что есть все создание вкупе?» – дан такой ответ: «в некотором смысле, это есть Сын, и Слово Божие, который совечен Отцу, по учению богословов?». И так еще однажды спрашиваю: рцы нам како веруеши?

Если же вы православно исповедуете Сына Божия Богом и сознательно вникаете во всю глубину сего догмата, то размыслите, каким великим мировым событием было сошествие Сына Божия на землю, и согласно ли будет с достоинством Божиим ваше мудрование: потому что вы только немного возвышаете его посольство над Моисеевым и, свыше учения Христова, ставите ваше учение спиритов, как бы некое ангельское. Но что говорит апостол Павел?

«Бог, многократно и многообразно глаголавший древле отцам посредством пророков, в последние дни сии (заметьте – последнее), глаголал нам посредством Сына, которого он поставил наследником всего, чрез которого и веки сотворил. Сей, будучи сияние славы и образ существа его, держащий все сильным словом своим, очистив собою грехи наши (заметьте, что это сказано в прошедшем, а не в будущем), воссел одесную престола величия на небесах. Он столько же превосходнее Ангелов, сколько славнейшее пред ними наследовал имя (заметьте и это, что, после учения Сына Божия, уже нет места новому какому-либо учению ангельскому); ибо об Ангелах сказано: ты творишь Ангелов своих духами, служителей своих пылающим огнем; о Сыне же: Престол твой, Боже, из века в век. Кому когда из Ангелов сказал Бог: седи одесную меня, доколе положу врагов твоих к подножию ног твоих? Не все ли они суть служебные духи, посылаемые на служение тем, которые наследуют спасение?» (Евр.1:1–14).

Какое же выводит из сего заключение апостол Павел, во 2-й главе послания своего к евреям? «Посему мы должны быть особенно внимательны к тому, что слышали, дабы вам не отпасть; ибо как мы избежим праведного возмездия, вознерадев о толиком спасении, которое, быв сначала проповедано самим Господом, чрез слышавших от него, нам твердо доказано? Ибо не Ангелам покорил он будущую вселенную» (Евр.2:1–5) и проч. Вообще все сие чудное послание глубоко развивает догмат о необходимости искупительной жертвы Богочеловека за грехи людей. «Моисей, говорит далее апостол, был верен только как служитель в доме Божием, а Христос как Сын в доме Его. Посему говорит Дух Святый: ныне, когда услышите глас его, не ожесточите сердец ваших», и проч. (Евр.3:5–8).

А вы, увлекшись одною только нравственною стороною учения евангельского, отложили сущность его, т. е. догмат об искуплении мира, собственно чрез принесение жертвы Христовой за грехи людей, которая была предсказана и предобразована от начала мира в Ветхом Завете и совершилась в Новом, чрез пролитие Крови Христовой, от коей все должны вкусить для жизни вечной. По вашему учению, смерть Христова послужила только для примера и для уверения в бессмертии нашего духа. Но и мученическая кончина ветхозаветных пророков могла служить столь же назидательным примером. Стоило ли для сего сходить на землю Сыну Божию, т. е. истинному Богу, и совершить такое мировое событие только для нравственного учения и примера, ибо в этом только смысле разумеете вы искупление? Вспомните, однако, что и нравственное учение Моисея, т. е. десять заповедей, так важно, что оно поставлено в основание всякого христианского катехизиса. Что же касается до догматического учения Христова, то, как я показал вам в этом письме, оно совершенно искажено в новом учении спиритов. По вашему мнению, оно вполне соответствует нынешнему нашему развитию, будто бы еще не совершенному во время сошествия на землю самого Бога, и вы торжественно заключаете главу об искуплении радостным восклицанием: «мы уже присутствуем при этом предсказанном (будто бы от самого Христа) перевороте для нравственного обновления земли, провозвестником коего является в наше время спиритизм» (стр. 171).

Нет, милостивый государь, если угодно вам создавать какое-либо новое учение, то извольте создавать его: «вольному воля, а спасенному рай» говорит пословица; но только не основывайте мечтаний ваших на догматике христианской, насилуя в свою пользу Евангельские тексты, без всякого их разумения и (простите смелому моему слову) при совершенном неведении об основном учении христианском, которое вы только поверхностно схватили с нравственной его стороны.

Sapienti sat. Сказанного довольно, чтобы засвидетельствовать пред вами, как далеко отступили вы от догматов Православной Церкви, несмотря на то, что апостол Павел говорит: «никто не может положить иного основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос» (1Кор.3:11).

И он же предваряет нас, в послании к колоссянам, которое для назидания нашего каждое новолетие читается во всеуслышание Церкви (Кол.2:8,9): «смотрите, братия, чтобы кто не прельстил вас философиею и суетною лестию, по преданию человеков, по вещественным началам мира (это собственно и есть болезнь спиритизма), а не по Христу, ибо в нем обитает вся полнота Божества телесно».

Кто, кажется, более сего великого апостола языков, имел бы право рассуждать о тайнах горнего мира? – Он, который, по собственному его свидетельству (2Кор.12:4), «восхищен был в рай и слышал там неизреченные глаголы, которых человек пересказать не может», однако же, смиренно сознается в 1-м своем послании к тем же коринфянам (1Кор.13:12): «теперь мы видим только как бы сквозь тусклое стекло, гадательно; тогда же будем созерцать лицом к лицу; теперь знаем только отчасти, тогда же познаем, подобно как и я познан был». А вы, спириты, заблаговременно, еще в бренной оболочке вашей, хотите уже проникнуть в тайны загробного мира и вступить с ним в прямое общение, как бы уже лицом к лицу, забывая, что пред вами еще только тусклое стекло!

Нет, не такое превозношение духовное, но смиренномудрие положено было Господом нашим в основание его учения. «Блаженны нищие духом, яко тех есть Царство Небесное» (Мф.5:3). – Вот какими смиренными словами начинает он свою нагорную проповедь! – Смиритесь же и вы духовно и помолитесь ему, дабы удалил от вас того пытливого духа, которого и апостол Павел изгнал некогда из одной девицы в Филлиппах, хотя она прорицала и, даже о самих апостолах, взывала к народу: «что они суть рабы Бога Вышнего и возвещают путь спасения» (Деян.16:17). Однако, несмотря на то, св. Павел запретил сему пытливому духу и изгнал его из одержимой им девицы.

Вот как опасно такого рода общение! А для того, чтобы вы не увлекались ложным учением, якобы ангельским, тот же великий апостол предваряет всех: «но хотя бы мы, или Ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы вам благовествовали, да будет анафема» (Гал.1:8).

Простите, если я останавливаюсь на этом страшном слове, далее которого не идет и самая Церковь, отлучая только от своего общения тех, которые сами себя от нее добровольно отлучили учением, противоречащим ее догматам. Желаю, чтобы это не касалось вас, и в духе Христовой любви молю, чтобы все мы, чрез послушание Св. Церкви, которая одна только может показать нам истинный путь ко спасению, сделались общниками царствия Христова на небесах.

Теперь я вполне убежден, что мы совершенно расходимся с вами, не только в догматах веры, но даже и в исходном пункте нашего воззрения на этот предмет, хотя вы и предполагаете, что я иногда соглашаюсь с вами, потому только, что не возражаю на иные вопросы. Вы никак не хотите понять, что я вовсе не имел намерения писать опровержения на полную систему спиритизма, которая до сих пор еще у вас не выяснена, по разнообразию мнимых откровений. Вы смотрите на спиритизм как на философию, и потому не придерживаетесь догматов, а нам необходима религия для утверждения и успокоения нашего сердца, так как и самое слово религия выражает связь нашу с Богом; латинское слово religo, значит: связываю вновь то, что было разорвано. Но не желая писать полного сочинения против спиритизма, я не мог однако оставить без внимания вашей рукописи: «по предмету спиритизма», потому что она могла бы обольстить многих неопытных. Следственно, моею задачею было доказать, что называемое у спиритов догматами Христовой Церкви, не только не догматы, а даже совершенно им противоречит, и для этого достаточно было коснуться одного главного догмата нашего искупления, на котором все основано. Довольно было мне вашей рукописи, чтобы ясно видеть, как вы его разумеете, и нет мне никакой необходимости читать еще многословные книги о духах и медиумах. Разве краткий катехизис учителя вашего Кардека: Qu’est ce que le Spiritisme?, против коего я написал первые мои два письма, не выражает достаточно сего учения? Для того, чтобы быть христианином, разве нужно читать все пространные богословские системы и не довольно одного краткого катехизиса, или даже одного правильно понятого Символа веры?

Вот почему я, видя, что вы превратно рассуждаете о нашем искуплении, не почел нужным распространяться о том, что вы далее говорите о духах, частном и последнем суде и вечных муках, так как все ваше учение, ложное в основании, ложно и в дальнейших выводах. Если вы неправильно мудрствуете, вопреки подлинным словам Евангелия и апостолов, об искупительной за нас жертве Христовой, то что мне еще терять для вас время на усиленные доказательства других догматов нашей веры, прямо из сего истекающих? Вы уверены в будущем громадном успехе спиритизма, с которым должно будет слиться и самое христианство, чтобы быть логичным; а мне так кажется, что и спиритизм, подобно масонству, сен-симонизму, мормонизму, сведенборгизму, и иным мечтательным системам, прейдет и забудется; но не мимо идет, а твердо будет стоять во век «слово о Кресте, которое для погибающих есть безумие, а для нас, спасаемых, есть сила Божия». (1Кор.1:18).

Впрочем, я не отказываюсь, и в частности, дать некоторые ответы на предварительные ваши замечания по поводу седьмого письма моего о спиритизме. Если в нем иногда я позволяю себе выражаться шутливым тоном, то потому лишь, что ирония невольно вытекала из самого предмета словопрений. Разве можно было, с подобающею важностью, рассуждать о духовном начале устрицы, или о переселении духа из допотопной ласточки в современного нам слона? Не разбирая подробно всей космогонии спиритов, достаточно было выставить как, по их мнению, заимствованному из древней ереси Манихеев, всякое духовное начало проходит чрез все царства природы, чтобы преобразоваться в душу человека: и это уже одно доказывало материализм мнимого спиритизма.

Как мне кажется, вас очень оскорбило, что я, при самом начале, обратил на вас самих тот эпиграф вашей рукописи, которым, может быть, вы хотели обличить нас: вы меня осуждаете за то, что я только привел из него один первый стих, более нам благоприятный, нежели вам. Позвольте оправдаться и в этом. Мне казалось бы слишком жестким повторить второй стих, обличающий притворство лжецов, сожженных своею совестью, для того, чтобы вы не могли подумать, что я отношу и его к вам. Следующий стих о запрещающих жениться и употреблять в пищу то, что Бог сотворил, нисколько не может относиться к нам, хотя вы как будто видите в нем намек на нас, замечая, что апостол имел в виду, не будущих спиритов, а тех, которые будут действительно так поступать. Кто же эти люди? уж не наши ли духовные? – Но если они учат нас соблюдать пост, то мы следуем в этом примеру самого Господа Иисуса, 40 дней постившегося в пустыне, и великого его Предтечи, который всю свою жизнь провел в посте и молитве; брак же не воспрещается в христианской Церкви; а если некоторые подвижники, по примеру того же Предтечи и некоторых апостолов, хотят пребывать в целомудренном безбрачии, то это есть только исключение, и притом весьма малое, а не общий закон.

Дозвольте мне при этом случае указать вам на маленькую рассеяность с вашей стороны, которую я, конечно, ни к чему иному не могу отнести, как только к рассеянности; потому что вы, без всякого сомнения, знаете, что св. ученик Павла, Тимофей, не оставил нам никаких от себя посланий, но что к нему самому были написаны два послания дивным его учителем; большая разница, – к нам ли пишут, или мы пишем? Вы же говорите, что Тимофей ясно определяет, о ком он говорит, как будто это он сам писал, а не апостол Павел, и даже неоднократно повторяете, что это писал Тимофей. Видите ли, как надобно осторожно обращаться с указаниями на тексты!..

Что касается до текста апостола Павла: «страшно впасть в руки Бога живого», то не слишком ли вы притязательны, упрекая меня за то, что я после приведения полного текста, объясняя нравственную опасность бессознательно приступать к Св. Таинам, говорю уже своими словами: что отец духовный не должен допускать вас впасть таким образом в «страшные руки Бога живого». Вас смутило здесь выражение страшные руки. Но разве прилагательное страшный не согласуется вполне с наречием страшно и не вытекает из него логически? – Если страшно отступнику от веры Христовой впадать, в руки Бога живого, то потому именно, что они страшны, т. е. страшен гнев и всемогущество Бога живого.

Вообще, вы усиливаетесь различными текстами доказать мне чрезвычайное милосердие Божие к грешникам, как будто мы в этом сомневаемся, и уверяете даже, что мы учим вас не тому, чему учил наш Спаситель и апостолы. Не слишком ли уже смело такое обличение? Неужели вся Церковь Христова не поняла его учения о милосердии, которое только теперь разъяснили спириты? Но одно наше теплое верование в его искупительную за нас жертву, которая для вас кажется странною, есть уже лучшее свидетельство, что мы твердо веруем в неизреченное к нам милосердие Божие. Если же однако, в первое свое пришествие на землю, Господь говорит: «что он не хочет осуждать тех, которые не веруют его словам, потому что не пришел судить мир, но спасти мир» (Ин.12:47) то во второе страшное свое пришествие и прямо предвещает, что он скажет тем, которые станут ошуюю его: «идите от мене, проклятии, во огнь вечный, уготованный диаволу и ангелам его»(Мф.25:41), а в заключении говорит: «и идут сии в муку вечную». Как прикажете после таких ясных текстов Евангелия объяснять, по-вашему, и Страшный суд и вечные муки? Не напрасно взывал псалмопевец: «милость и суд воспою тебе, Господи». И после этого вы мне советуете, как брату во Христе: читать книгу духов, книгу медиумов Revue Spirite, одним словом – читать Кардека: и тогда, «если только не закрою глаз, быть может, с ужасом взгляну на все, что я писал против божественного учения спиритизма?» Позвольте же и мне вам сказать наоборот: «читайте Евангелие, читайте апостолов, из коих нельзя себе выкраивать по произволу только то, что нам по вкусу, а следует принимать их всецело, и тогда, может быть, вы действительно ужаснетесь того, что вы отважились написать против истинно Божественного учения нашего Искупителя».

Итак, хотя по духу христианской любви, вы и угрожаете нам за противодействие спиритизму, теми же страшными и долгими мучениями, какие приготовили себе в будущем Фарисеи, распявшие Христа, чтобы помешать его Божественному учению (ибо, по вашему мнению, противодействовать спиритизму – значит противодействовать воле Бога), однако я не устрашаюсь таких угроз; я полагаю, что гораздо безопаснее будет мне держаться Евангельского учения Христа моего и Бога, нежели новых мечтаний спиритизма, подрывающих сие учение в самом его основании.

В заключение, еще я скажу несколько слов и о некоторых заметках, написанных вами на первом моем к вам письме, которое вы мне возвратили.

Когда я вас спрашивал: где вы нашли у отцов Церкви такое учение, что цель искупления не достигнута, потому будто бы, что не совсем разрушена держава смерти и Бог борется с диаволом, и должен принести ему такую великую жертву, т. е. Единородного своего Сына?, – вы пишете сбоку: «места эти указаны в самой книге». Нет, м. г., вы найдете у отцев, что Господь сокрушил державу смерти и сломил вереи ада; в этом собственно и состоит его победоносная брань с диаволом, когда избавил нас от вечной, а не от временной смерти; но нигде не найдете такой хулы: что Бог приносит в жертву диаволу и смерти, для их умилостивления, Единородного своего Сына.

Ах, как вы мало, после сего, разумеете самые основные догматы христианства! Хотите ли еще сему ясные доказательства из ваших же заметок? – Когда я привел слова доктора Гранда, мнимого католика и действительного спирита, «что Сын Божий есть только чистейший дух», и другое место из спиритского журнала, где на вопрос: «что есть материя, или все созданное вкупе? дан такой хульный ответ: «это есть Сын и Слово Божие», – вы как видно с отвращением, пишете на поле: это не есть спиритизм. Прекрасно! но что же? – Не дальше как на следующей странице, где я привожу свидетельство из послания к евреям о Сыне Божием, воссевшем одесную престола величия на небесах, что «он столько же превосходит Ангелов, сколько славнейшее пред ними наследовал имя» (Евр.1:4), и прибавляю в скобках: «следственно, после учения Сына Божия, уже нет места иному какому-либо учению ангельскому», – вы опять написали с поля: следственно, по-вашему, и учению Святого Духа нет места!

Подумали ль вы о том, какую страшную хулу вы произнесли, не давая сами себе в ней отчета, потому что, как я уже заметил в VI моем письме, понятия о духах чрезвычайно сбивчивы у спиритов, и они беспрестанно смешивают Творца с тварию, т. е. Духа Божия с созданными духами. Разве вам не известен догмат христианский о Пресвятой Троице, что Отец, Сын и Дух Святый – един Бог в трех лицах? Как же может Дух свидетельствовать иное, нежели Сын, когда и Господь Иисус Христос ясно о нем сказал; «яко от моего приимет и возвестит вам» (Ин.16:14). Какое же тут еще место учению Ангелов, которые суть не что иное, как служебные духи? И как могли вы сказать; что если нет оному места, т. е. какому-то новому учению спиритов, то нет места и учению Святого Духа! Нет, м. г., философствуйте, сколько вам угодно, но оставьте в покое догматы Христовой Церкви, не излагая их по учению спиритизма; ибо вы этим можете только возбудить справедливое негодование православных христиан.

Вот почему я решился, после получения вашего отзыва на мое VII письмо, немедленно приступить к напечатанию оного, с возможными по вашему желанию изменениями. Ожидать появления вашей рукописи в журнале Кардека на французском языке было бы слишком долго, а между тем она может произвести на некоторых впечатление неблагоприятное. Итак, прошу меня извинить за мою ревность, потому что нельзя оставлять без возражения новую ересь спиритизма, хотя и под личиною философии, проповедуемую с некоторого времени в православном отечестве нашем; если она инде имеет успех, то собственно от недостатка возражений, между неопытными последователями опасного учения, которое сделалось уже довольно гласным.

В последние дни Великого поста и в светлые дни Пасхи, мне не хотелось заниматься такими предметами, как спиритизм, и потому я долго не отвечал на ваше письмо; признаюсь, и теперь, неохотно вступаю в полемику с вами, потому что не предвижу никакой из этого пользы; необходимо, однако, прояснить некоторые из возражений ваших, дабы вы не думали, что я нахожу их неотразимыми. Вам странны показались мои слова: что до сих пор не выяснены системы спиритизма по их разнообразию; но разве это не справедливо? Спириты беспрестанно отрекаются от разных мнений своих же спиритов, которые помещаются в разных изданиях спиритских, и, однако, никто из них не опровергает этих ложных мнений, ежели находить их таковыми. На чем же прикажете нам основываться в наших мнениях о спиритизме, и за что хотите еще заставить нас прочесть целую массу его разнородных творений, где еще не установилась никакая определенная система?

Вы находите, что этого и не должно быть, особенно в догматическом отношении, говоря, что и ваше умопроизведение не есть спиритизм, а только приложение к оному, и что если вы худо истолковали догматы, то спиритизм нисколько в этом не виноват. – Это великодушно. Вы повторяете, при том, что спиритизм не есть религия, а только нравственная философия, и следственно догматы Христовой Церкви, как не составляющие предмет философии, не могут составлять и предмет спиритизма. Желательно, чтобы оно было так, и я нисколько не усиливаюсь, по вашему мнению, сделать из спиритизма религию. Как же, однако, вы говорите сами: что цель вашей рукописи есть именно та, чтобы восстановить истину догматов, вера в которые потрясена и даже уничтожена неправильными истолкованиями отцев Церкви? Позвольте же у вас спросить: что это: философия, или религия? Едва ли вы, в этом случае, взялись за свое дело, хотя смиренно и уверяете (объясняя по-своему наши догматы для утверждения неверующих), что вы, будто, не о догматах пишете.

Вы иронически спрашиваете: откуда, в народном предании, диавол представляется с копытами и рогами? Но это не есть церковное учение, а только молва, которая, можно предполагать, произошла от притчи евангельской о козлищах, стоящих ошуюю.

Впрочем, извините, я вовсе не желаю продолжать такого рода переписки о спиритизме. Не могу, однако, не присовокупить несколько слов по вопросу об искупительной жертве, от которого вы хотите всеми средствами ускользнуть. Вы у меня спрашиваете: из чего могу я вывести заключение, что вы находите сию жертву странною? – Из ваших же слов, заимствованных мною в вашей рукописи (на которые я вам указал в VII моем письме), где вы называете учение отцев Церкви, об удовлетворении правде Божией чрез страдания Христовы странною логикою. Да и здесь вы очень слабо защищаетесь, приводя даже подлинные свои слова, в которых ни слова не говорите об искупительной жертве, разумея под словом искупление одно лишь Божественное учение Христово и собственный его пример, чрез которые показал он людям кратчайший путь ко спасению и тем искупил их от многочисленных бедствий в будущей жизни. Где же тут понятие об искупительной жертве? Повторяю «от уст твоих сужду ти» (Лк.19:22).

Я продолжаю утверждать: что Господь избавил нас от смерти вечной, а не от временной, на что и вы согласны; но на этом вы хотите основать мнение, что если Господь спас наши души от вечного осуждения, то уже не должно существовать вечных мук. Не стану повторять вам здесь тексты евангельские, которые гласят о вечных муках; осмеливаюсь только вас уведомить, что, я нисколько не думаю обманывать ни себя, ни вас, как вы предполагаете, если, веруя в искупление, признаю, по словам Искупителя нашего, и вечные муки, предстоящие всякому, кто не усвоил себе сего искупления; конечно, мы усвояем его при благодатной помощи Божией, однако и по доброму своему изволению: иначе человек лишен был бы той разумной свободы, которая дает ему столь высокое значение в мире духовном, как созданному по образу и подобию Божию.

Распространяться о другом вашем пункте касательно искупления, т. е о совершенной победе над диаволом, было бы слишком многословно, ибо здесь надобно бы снова развивать пред вами все учение христианское, тем более, что вы тут смешиваете оба пришествия Христовы: и первое, в смиренном образе человеческом, для принесения себя в жертву, и второе, где уже он явится при кончине мира, во славе Отчей, с полным торжеством победы над царством антихриста. Да и труд мой был бы напрасен, потому что, если я буду приводить вам тексты Евангельские, на которых основываются отцы Церкви, то вы будете мудрствовать по своему о сих текстах, так как я уже неоднократно вас в этом обличал: обыкновенно вы спиритствуете по-своему, о догматах, если они только вам неблагоприятны, и таким образом нет никакой возможности навести вас на правое учение. К тому же я вовсе на это и не надеялся, а хотел только показать другим, которые могли бы также заблуждаться, – до какой степени опасно увлекаться, по словам апостола, суетною философией, основанной на предании человеческом и на вещественных началах мира, а не на Христе, в котором обитает вся полнота Божества телесно (Кол.2:8,9).

Присовокуплю в заключение еще лишь несколько слов о том, что вы называете борьбою Творца с тварью, привязываясь к словам и неправильно возводя хулы на отцов Церкви, которые вовсе в том не виноваты.

Не может тварь бороться с Творцом, хотя и может, по злому своему произволению, не покоряться спасительной истине, ей предлагаемой от ее Творца. Мы это видим в деле искупления нашего; оно совершилось для всех, но пользуются им только те, которые с чистою верою приемлют его. Зло не создано Богом, как учили древние и новейшие Манихеи; оно есть только произвольное отступление от добра; как и тьма, есть лишь отсутствие света, а не какая-либо особая материя, подобно свету.

В первое смиренное свое пришествие, когда Господь наш явился на земле в образе человеческом, не для того чтобы судить мир, но чтобы спасти мир, – человечество Христово подвергалось всякого рода искушениям и страданиям и от диавола, и от людей. Но Божество Христово оставалось бесстрастным и господственным при видимом уничижении его человечества. Диавол, искушая его, говорит: аще Сын еси Божий, верзися низу (Мф.4:6). Что отвечает Господь диаволу? – «Господу Богу твоему поклонитися и ему единому послужиши». Где же тут борьба? – Иудеи с насмешкою говорили Распятому: аще Сын еси Божий, сниди со Креста (Мф.27:40). Но Иудеям ответствует за него раздравшаяся завеса их храма, и померкшее солнце, и потрясшаяся земля, и мертвые восставшие из гробов своих, ибо по слову церковной песни: «во гробе плотски, во аде же с душою яко Бог, в рай же с разбойником, и на престоле был еси, Христе, со Отцем и Духом, вся исполняяй неописанне». Вникните в глубокий смысл сего высокого гимна, прочтите со вниманием весь пасхальный канон, дабы уразуметь сие неизреченное торжество над смертью и адом, которые обманулись, по словам Златоуста, проповедующего на светлой утрени: «Ад думал, что приемлет тело человека, а приразился Богу, принял землю и встретил небо, принял то, что видел, а впал в то, чего не видел». – Так случается всегда при духовном ослеплении, происходящем от самонадеянности: это плод глубокого падения нашего, от которого мы могли исцелиться только чрез смирение воплотившегося ради нас Господа. Кратко и сильно выражено это в стихирах на празднике Благовещения:

«Обманулся древле Адам и богом восхотев быть – не был; сего ради человеком бывает Бог, дабы соделать богом Адама». Тут все сказано; смиримся пред неисповедимыми судьбами Божиими, без всякой суетной пытливости, которая может отуманить наш бренный разум, желающий человечески проникнуть в сие великое Таинство, пред которым смиряются и самые Ангелы; и опять, по слову пасхальному того же Златоуста: «аще кто благочестив и раб благоразумен, да внидет радуяся в радость Господа своего».

Теперь простите! Вероятно, мне не понадобится более отвечать вам.

Да будет мне позволено, в виде приложения, присовокупить к сим письмам о Православии, одно драгоценное письмо Вселенского Патриарха Григория VI, недавно только оставившего кафедру Златоуста, которую украшал своими пастырскими добродетелями. Святейший Григорий написал его в ответ на предложенный ему вопрос: может ли, по древнему чину, диакон употреблять Св. Дары на жертвеннике, когда он не имеет права сам себя приобщать у престола? – Этот замечательный отзыв великого Святителя, до такой степени исполнен глубокого знания древности церковной, и проникнут духом истинного Православия, что я решился поместить его в заключение книги, которая собственно носит название «писем о Православии», хотя быть может и не удовлетворяет такому заглавию. Пусть, по крайней мере, конец венчает дело и восполнит недостатки.

Тем назидательнее может быть теперь такое опытное рассуждение Патриаршее (как бы исходящее ex cathedra) о важности степени дьяконской и ее необходимом служении, в первые времена христианства, что в нынешнее время она, к сожалению, как бы совершенно исчезает из иерархического порядка. Мы ее только встречаем при Архиерейском или соборном служении в городах; в селах она уже почти совершенно исчезла, хотя бы могла быть с пользою употребляема, не только во время богослужения, для большого благолепия и необходимого внимании молящихся, при закрытых алтарях, но и в помощь старшему священнослужителю, для исполнения его многоразличных обязанностей, как церковных, так и учительских, теперь особенно, при умножении числа прихожан в сокращаемых приходах.

Предлагаю самое письмо ко мне Патриарха Григория, при котором было прислано его рассуждение.

«Григорий, Божиею милостию, архиепископ Константинополя, нового Рима и Вселенский Патриарх.

Благороднейшее и о Духе Святом возлюбленное нам чадо, отечески о Господе благословляя вас, любезно приветствуем. Почти целый год оканчивается уже с того времени, как мы получили сыновнее письмо ваше, в котором, вы предложили нам некий церковный вопрос, имеющий вместе духовный и догматический смысл, то есть: «возлагается ли, канонически, на диакона потребление святых даров у жертвенника, тогда как ему не позволяется самому приобщать себя у святого престола, а всегда от руки епископа или пресвитера»? Вы требовали от нас, чтобы мы послали вам удовлетворительное решение, «для умирения (как вы говорили) вашей совести». Так как ваше письмо было получено в то время, когда мы находились на болезненном одре, сильно страдая ногою от случайного падения, для того вероятно, чтобы еще и этим преисполнилась глубокая чаша наших житейских страданий, в оправдание священного речения: «яко многими скорбями подобает нам внити в царствие небесное»; и так как немощь сия и за нею последовавшая болезнь, продолжаясь десять месяцев, не позволяли нам свободно заниматься, а кроме того непрестанные заботы о престоле и о Церкви, сосредоточивали наш ум на ежедневных и более спешных делах: то мы только недавно, едва несколько оправившись, вспомнили и о вашем письме. Похваляя ваше благочестивое расположение, мы желаем лучше ответить позже возлюбленному сыну Церкви, нежели совсем умолчать пред тем, кто благо спрашивает о благом деле у своего отца, (ибо подобное вопрошение уже почитается мудростью), и который питает в себе, по преданию отеческому, божественную ревность о каноническом благоустройстве священных церквей и клира и о догматической точности. Не хотим также отсылать вашу благонамеренную любознательность к неисчерпаемым и богатым источникам богословских познаний, т. е. к Российским школам и академиям, дабы мы сами не показались вам беспечными или невнимательными к вашему вопрошению. Посему, рассмотревши оное, сколько сие нам было возможно при заботах наших, мы изложили и посылаем вам мнение наше, при настоящей грамоте нашей, а более точное дознание возлагаем на ваше собственное чтение и заботу. Будьте же всегда здравы и благоденствуйте, имея всегда пред собою, как светильник стопам вашим, закон Господа, Его же спасительная благодать да пребудет с вами, при нашей молитве и благословении.

1871 г. Февраля 15.

Константинопольский, во Христе теплый молитвенник.

Спрашивается: может ли диакон, приобщаясь при святом престоле Божественной Евхаристии, из рук епископа или пресвитера, неукоризненно приобщать сам себя при жертвеннике, когда он потребляет оставшиеся Святые Дары в Чаше?

Этот вопрос разрешается утвердительно: 1) чрез исследование главной причины, по которой диакон приобщается при святом престоле пресвитером или епископом, и 2) особенным служением диакона в древней Церкви, при таинстве Божественной Евхаристии.

I

Диакон приобщается Святых Таин при святом престоле, от руки епископа или пресвитера, с одной стороны потому, что в тайной вечери, ежедневно возобновляемой и повсюду совершаемой на священных престолах, первый священнодействователь по священнической степени, епископ или пресвитер, представляет собою Божественное лицо Господа, преподающего своим ученикам честные дары; а с другой стороны, для соблюдения иерархического порядка, не только он, диакон, но и пресвитер, при служении с Епископом, приобщаются Святых Таин чрез Епископа. Такой порядок в приобщении священнослужителей всегда соблюдался при святом престоле, не только до степени священства каждого, но и по старшинству общественной должности (το ϰοινόν οφίϰιον) лиц принадлежащих к одной и той же степени. Таким образом, не только епископ приобщался от епископа высшего достоинства (так напр. Константинопольские Патриархи преподавали и преподают Таинства сослужащим с ними епископам, как представляющие образ Господа при приношении Божественной жертвы), но и пресвитер от пресвитера, ради чести старейшинства, как свидетельствует об этом обычае Симеон Солунский, говоря: «один только первый приобщает сам себя архиерей..., а чрез него епископы и священники, и чрез священников все остальные священники и диаконы» (сл. 99 о Божест. литур.). И этот порядок благоразумно соблюдался и до сих пор соблюдается внутри алтаря, так как и вне алтаря соблюдался, в древней Церкви, некоторый порядок в приобщении Святой Евхаристии; апостольские постановления свидетельствуют о том следующим образом: «после сего (именно после того, когда народ произнес «един свят, един Господь», и пр. и краткое славословие) да приобщается епископ, потом пресвитеры и диаконы и иподиаконы, и чтецы, и певцы, и аскеты, а между женщинами диаконисы, и девы и вдовицы, потом дети и после того весь народ по порядку, с благоговением и страхом» (кн. 8, гл.13:4). «Ибо Церковь, как сказано в другом месте, в этих постановлениях (8, 31), есть училище благочиния, а не бесчиния».

Такой обычай, то есть, чтобы низшие клирики, при святом престоле, приобщаемы были Святых Таин высшими клириками, по степени священства, существовал издревле в Церкви, как можно заключить из 18 правила, первого Вселенского Собора, который не только восстановил обычай, попранный надменностью некоторых диаконов, повелевая, чтобы они соблюдали порядок в приобщении после пресвитеров, но и определил, чтобы они всегда приобщались от руки епископа или пресвитера, по вышесказанной причине: «Стало известно святому и Вселенскому Собору, что в некоторых местах и городах, диаконы преподают пресвитерам Евхаристию; но ни канон, ни обычай не передал нам, чтобы не имеющие власти приносить Св. Жертву, преподавали оную приносящим Христово Тело: а известно, что уже некоторые из диаконов прикасаются Святой Евхаристии и прежде епископов. Все сие да будет уничтожено, и диаконы пусть остаются в своих пределах зная, что они служители епископа и ниже пресвитеров. Да принимают они по чину Евхаристию после пресвитеров, когда им преподает ее епископ или пресвитер». Канон сей, как мы видим, предполагает два рода беспорядков со стороны некоторых диаконов, из коих одни преподавали Евхаристию пресвитерам, другие же прикасались оной не по чину, и прежде епископов приобщались. Посему канон имеет ввиду уничтожить беспорядок, производившийся последними, т. е. диаконами: «да принимают они по чину (т. е. по степеням священства) Евхаристию после пресвитеров», а равно и беспорядки первых; «Евхаристию преподает им или епископ или пресвитер».

Что диаконы, прикасавшиеся (Евхаристии) прежде епископов и считавшие себя в праве преподавать ее пресвитерам, делали это против правила и древнего обычая – принимать Евхаристию не только после епископов, но и пресвитеров, от руки тех или других, – все это весьма очевидно предлагается в этом каноне.

Но, быть может, кто либо спросит: отчего возникло такое злоупотребление, что диаконы стали преподавать Евхаристию пресвитерам, когда и по обычаю и по правилами, священнослужители высшие преподавали Евхаристию низшим? – Это произошло, помимо других причин, весьма вероятно, от дерзновенного расширения самими диаконами дозволения, которое было даваемо им от епископа, – преподавать Евхаристию мирянам, как увидим ниже об этом дозволении. Так как диаконы, по правилам, принимали Евхаристию после пресвитеров и притом, по издревле установившемуся обычаю, преподавали ее из Чаши мирянам, – то, исправляя дела областной митрополии, в епархиях часто преступали повеления своего митрополита в отношении священников и епископов, состоявших под его властью; посему некоторые надменные диаконы легко осмеливались преступать и канонический порядок, дерзая приобщаться Св. Таин прежде пресвитеров и даже епископов, а в некоторых местах дерзали преподавать Евхаристию и самим пресвитерам. Таким образом этот канон, исправляя оба сии беспорядка двумя постановлениями, посредством первого подчиняет их прежнему обычаю («да принимают по чину Евхаристию после пресвитеров»), посредством же второго («епископ пли пресвитер да преподает им») запрещает им дерзновенно принимать самим честные дары, по примеру Иуды, который так ожесточился на оной таинственной вечери, что вложил руку вместе с учителем в сосуд, – и сим новым постановлением прекращены случавшиеся и могущие случиться такого рода беспорядки. Отсюда явствует, что, поскольку только, при святом престоле, священнодействующий епископ или пресвитер представляет собою лицо Господа, преподающего в таинственной вечери (Евхаристию), у жертвенника же не требуется особенного различия в иерархическом чине, но одно лишь простое служение потреблять оставшиеся Святые (Дары), при которых служат Ангелы и их место занимающие священнодиаконы: – то самая низшая степень священства, т. е. служебная, пригодна у священного жертвенника, где ничего таинственного не совершается, но только потребляются Святые Дары. Кроме того, и при святом престоле, диакон совершает некоторые божественные священнодействия, как например, когда он, после приобщения всех сослужащих, влагает остальные частицы святого хлеба в Чашу и когда, взяв священный дискос, прикасается святых частиц своими перстами, при вложении их в Чашу, содержащую в себе уже Святое Тело и Кровь, и в то время, когда он велегласно приглашает причастников: «приступить со страхом Божиим, и верою и любовию». Надобно присовокупить к сим его честным служениям и тройное им вкушение, подобно пресвитеру и епископу, Господней Крови, из самой Чаши, к которой и он прикасается своею рукою, что воспрещено мирянам, святым шестым Вселенским Собором (кан. 58), где говорится: «никто из состоящих в разряде мирян да не преподает себе Божественные Таины, когда есть епископ или пресвитер или диакон; дерзающий же на что-либо таковое, как поступающий против чиноположения, на едину седмицу да будет отлучен, вразумляяся тем не мудрствовать паче чем подобает мудрствовать».

Здесь должно заметить, что запрещение, касающееся мирского лица, не есть безусловное, но относительное и ограниченное именно только «в присутствии», как говорит канон, «епископа или пресвитера или диакона», так что, когда нет ни одного из них налицо, и нужда належит, то позволяется простому монаху и мирянину преподавать себе самому Св. Таины без эпитемии. Это согласно со свидетельствами многих отцов и церковных писателей первых веков, когда многие из христиан, по причине гонений, хранили у себя Св. Таины и приобщались собственною рукою, когда была в этом нужда. Так, по следующему свидетельству Климента Александрийского, миряне в самой церкви, являются принимающими Св. Евхаристию собственною рукою: «и Евхаристию некоторые (священнослужители), раздробивши по обычаю, предоставляют каждому из народа, самому получить для себя частицы» (Стромата кн. 1, гл. 1, § 5). Это согласно также и с мнением св. Василия Великого, говорящего следующим образом: «что во времена гонений позволительно за отсутствием священника или диакона (λειτουργοũ), если кто-либо нуждается, принимать причащение собственною рукою, – о том излишне доказывать, так как долгий обычай утвердил сие самими делами. Потому что в пустынях, где нет священника, все монашествующие, имея дома Св. Таины, сами приобщаются. В Александрии же и в Египте, всякий и из мирян, по большей части, имеет Св. Таины в своем доме и, когда пожелает, сам приобщается» (Письмо к Кесар. Патрицию о приобщении). Само собою разумеется, что сие совершается с дозволения местного епископа, без ведома коего ни пресвитер, ни диакон, а тем паче простой мирянин, ничего не может совершать (сравн. Апост. Пост. кан. 39).

II

Что диаконы сначала рукополагались в христианской Церкви не только для надзора за общим и вещественным столом обитавших в Иерусалиме верных, но и для служения при Божественной и бессмертной трапезе Господней, это видно из образа избрания и рукоположения первых седми диаконов (Деян.6:1–6), из того, что апостол Павел постановляет о диаконах (1Тим.3:8–13), и из свидетельства об этом апостольских мужей Игнатия и Поликарпа, (о которых смотри Никифора Феотокия, в его толковании на место из Деяний апостольских, читаемое в неделю Мироносиц, и Конст. Эконома в его сочинении о трех Иерархических степенях в Церкви, стр. 32–86). Поскольку же шестой Вселенский Собор ясно и выразительно различает дела и цель обоих служений, говоря: «и мы проповедуем, что вышеупомянутых седми диаконов не должно принимать за служащих токмо при Таинствах, по вышеизъясненному наставлению, но за лица, которым вручено попечение и об общественных нуждах верующих, составляющих Церковь, и диаконы сии служили нам и в этом – образцом человеколюбия и попечения о нуждающихся»: то и мы, не ограничивая значения их, полагаем, что есть некоторое сродство в сем деле, с их служением Церкви, под руководством и распоряжением святых апостолов и их преемников, по мысли коих совершается все что есть в Церкви. Каково было служение при таинстве Божественной Евхаристии наших диаконов с самых древних времен, мы узнаем от мученика Иустина философа, который говорит в 1-й Апологии (гл. 66) следующее: «когда предстоятель совершит (Евхаристию) благодарение и весь народ воздаст хвалу, то так называемые у нас диаконы преподают, каждому из присутствующих, приобщение освященных хлеба, вина и воды, и разносит к отсутствующим, и сия пища называется у нас Евхаристиею». И с самого начала, как видно из его свидетельства, диаконы преподавали верующим оба вида Св. Таин, как служители, приняв их из руки епископа или пресвитера; обыкновеннее же диакон в церкви держал Чашу особо, и из нее верующие приобщались Святой Крови, отирая свои уста орарем (оrarium) от os-oris уста; а отселе orarium ((μάϰτρον, μανδὺλιον) платок (см. Евстафия Аргента в его сочинении против опресноков отд. 3, гл. 1, ст. 8), который висел на его левом плече. Из многих свидетельств об этом древнем обычае, мы представим здесь только немногие. «епископ да преподает св. хлеб, произнося: «Тело Христово», принимающий же да отвечает: «аминь»; диакон же да держит Чашу и преподавая да говорит: «Кровь Христова, Чаша жизни», и пиющий да отвечает «аминь». Во время приобщения всех да читается псалом 33» (апостол. постанов. кн. 8, гл.13:4). Вот и слова Златоуста: «Я говорю вам приобщающимся и вам служащим, потому что необходимо и с вами (диаконами) побеседовать, чтобы с большим речением преподавали сии дары..; теперь же, имея в руках источник не воды, но крови и духа, и видя некоторых, обремененных грехами тяжелее земли и грязи, и приступающих, – ты не гневаешься, не препятствуешь им... Для сего Бог почтил вас такою честью, чтобы вы о том рассуждали. Не в том лишь ваше достоинство, не в том ваша крепость, не в том ваш венец, чтобы, облачившись в белую и блистательную одежду, обходили вы только кругом... Если же сам ты не дерзаешь, то ко мне приведи... я скорее положу душу свою, чем преподам Владычнюю кровь не по достоинству» (Злат. бес. 82 на Матф.). Этот порядок сохранился в Церкви до того времени, когда по основательным причинам, (именно по причине злоупотребления и нечестия людей, лицемеров, еретиков и суеверов), начали употреблять лжицу, которая, как можно заключать из того, что говорит о ней шестой Вселенский Собор (кан. 101) и св. Дамаскин (о прав. вер, кн. 4, гл. 14), не была в общем употреблении до половины осьмого века. А когда было постановлено, чтобы оба вида Святой Евхаристии вместе преподавалась мирянам посредством лжицы, тогда отнята была от диакона Св. Чаша и дана пресвитеру или епископу, которые прежде преподавали только один св. хлеб.

Вначале диакон не только преподавал присутствующим в священных собраниях из Чаши, но и разносил Божественную Евхаристию в обоих видах, и отсутствующим ради благословной вины, – как это видно из выше представленного свидетельства св. Иустина, и из других свидетельств, которые мы, ради краткости, опускаем. Итак, из этого положения диакона в древней Церкви несомненно следует, что если получивши власть от совершающего Евхаристию пресвитера или епископа, преподавать другим Святые Таины, ибо по апостольским постановлениям (VIII, 28, 3) диакон преподает народу не как священник, но как служащий священникам, – то может он и сам себе преподавать Евхаристию при жертвеннике, в силу дозволения, данного ему от стоящего выше его по степени священства.

Наконец мы замечаем, что потребление при святом жертвеннике остальных Святых Таин, издревле было доверено диаконам, собственно как диаконам. Это очевидно из следующих слов апостол. постан. (VIII, 13, 14): «и когда все будут приобщены, диаконы, взявши остальные (Св. Дары), вносят их в пастофоры». Под словом же пастофора разумеется диаконское место [διαϰονιϰόν] и жертвенник древних церквей, как то видно из другого места апостольских постановлений, где определяется местоположение этих пастофор. «И во первых дом (церковь), да будет продолговат, обращен к востоку, и пастофоры, по обеим сторонам, обращены к востоку» (II, 57, 3). В конце же Литургии божественного Златоуста ясно говорится так: «по окончании (Литургии), если диакона нет, подходит священник к жертвеннику, потребляет внимательно и благоговейно остальные (Св. Дары) в Св. Чаше, и собирает св. (вещи): чашу, дискос, покровцы по обычаю» (Еὺχολ, изд. Гоар. стр. 53). Здесь, из слов «если диакона нет» очевидным становится, что потребление остальных (Св. Даров) в Св. Чаше, собственно совершается диаконом. Что распоряжение сие не изобретено в первый раз в то время, когда составлена сия Литургия, но чрез нее только вновь определился обычай, имевший силу в церкви от самых древних времен, – это и само по себе известно, да и в конце распоряжения прибавлено «по обычаю». То же самое распоряжение содержится и в Литургии Василия Великого. Об этом обычае и Симеон Солунский воспоминает так: «и прославивши (иерарх) Бога, дает диаконам перенести остальные (Св. Дары) на жертвенник и распорядиться» (διοιϰηϑῆναι) (гл. 99 о свящ. литург.), а сие выражение «дает распорядиться остальными Св. Дарами», ничто иное означает, как только потребление, с дозволения епископа, остальных Св. Даров в Святой Чаше, и собирание священных (вещей); чаши, дискоса, покровцев, как об этом определено было в Литургии божественного Златоуста,

Из вышесказанного совершенно очевидно, что диакон, приобщая сам себя при святом жертвеннике Честному Телу и Крови Христа, с дозволения данного епископом или пресвитером, не противодействует древнему, каноническому и вселенскому порядку Православной Церкви, в которой этот обычай везде соблюдается, где священнодействуют диаконы. Никто не может подозревать, будто бы обнаруживается какое-либо оскудение должного благоговения к святым дарам в том, что дело сие возлагалось на низшую степень священства, ибо оно собственно присваивается диакону в то время, когда он служит, как мы видели, всегда, впрочем, с дозволения приносящего пресвитера (совершающего Евхаристию), который, если диакон не сослужит ему, сам исполняет сие честное и священное действие. Обычай же Армян и Коптов, по которому потребление остальных Св. Даров, в Святой Чаше, совершается исключительно пресвитерами и при святом престоле, не оказывается древним, как видно из вышеприведенных исторических данных. А Восточная Православная Церковь и в этом благоговейно сохранила и сохраняет древний обычай.