Дар слезный

Я много лет жил в Петрограде в такое время, когда этот город был особенно полон славой имени Кронштадтского светильника.

О.Иоанн часто приезжал туда, разговоры о нем слышались везде и постоянно, и одни произносили имя его с любовью, другие, наоборот, с каким-то непонятным для меня недоброжелательством, доходившим до ожесточения. Сам я относился к нему с благоговейным чувством, но обстоятельства складывались так, что встречаться с ним не приходилось. Когда он скончался, для меня особенно горестно было сознание, что ни разу не удалось мне его видеть. Великий праведник просиял над Русской землей, как молния, прошел, почти задевая меня плечом, а я его не видел. Не буду говорить, какие из этого я делал заключения, но искание праведника, современного, живого, а не вычитанного из книг, трепетало во мне. И вот, совершенно непредвиденным для меня образом, я не только нашел на земле праведника, но по воле Божией даже имел некоторое общение с ним. И это случилось в такое время, когда праведность была в посмеянии, а религиозное чувство оплевывалось и заглушалось.

Произошло это так. Когда за первыми взрывами революции последовали всем известные превратности, я приехал в Москву и, вопреки моему желанию, оказался прикованным к ней. Тут я около года не имел духовного пристанища, не находил храма, в котором небо было бы ближе к душе, чем земля. Отца Алексея я совершенно не знал и ничего о нем не слыхал. Как человек новый в Москве, я не мог сразу ориентироваться среди многочисленных ее храмов. На Маросейку я попал не помню при каких обстоятельствах, но раз оказавшись здесь, уже не мог с нею расстаться.

В первое время отец Алексей представлялся мне самым обыкновенным священником – так было в нем все просто, незатейливо, скромно, без всяких эффектов. Эта простота и скромность настолько отодвигала отца Алексея на второй план, что, в сущности, я его почти не замечал и не старался даже приглядываться к нему. Уже самая церковь, в которой он священствовал, маленькая, небогатая, казалась каким-то захолустьем среди роскошных храмов первопрестольной. Что можно было встретить в ней необыкновенного, замечательного, яркого? Однако о. Алексей заставил меня обратить на него самое пристальное внимание, именно заставил – я не могу здесь употребить другого слова. Случилось это вскоре после того, как я начал посещать церковь в Кленниках.

По окончании обедни о. Алексей стоял на амвоне с крестом, а молящиеся прикладывались к нему. Я тоже приложился и хотел отойти, но о. Алексей вдруг быстро и так сильно ударил меня по плечу, что я вздрогнул и взглянул на него: лицо и выражение его глаз было какое-то особенное, строгое, хотя и не сердитое; он громко, не улыбаясь, спросил: «Ты, кажется, нервный». Я был озадачен, и какие-то странные, смутные чувства всколыхнулись во мне.

В следующее воскресенье произошло совершенно то же самое: тот же удар по плечу, тот же вопрос, – но впечатление на этот раз осталось во мне весьма сильное и определенное, впечатление, что это не простой священник, что это человек, носящий в своей душе тайны Божии: было что-то в духовном смысле поразительное, необыкновенное, я бы даже сказал – свышечеловеческое, в его лице, в его глазах в тот момент. В трепете, в каком-то таинственном страхе отошел я от него. Душа моя была потрясена и обратилась к нему, стала внимать ему и искать в нем не того, что извне принадлежало ему, а того, что связано было с наиболее интимными сторонами его духа, обращенного к безпредельному Свету. Это именно он сам толкнул меня глядеть на него не внешними, телесными глазами, а теми, другими глазами, которыми мы смотрим на небеса. Постепенно в нем стала открываться одна сторона за другой, пока, наконец, он не достиг размеров величественного образа в моей душе. Какие же необыкновенные черты нашел я в нем...

Прежде всего поразила меня в нем черта – это дар слез. До этого времени я не видел священника, который бы проливал слезы за богослужением, во время проповеди или во время беседы. Приходилось слышать священников, которые служили или проповедывали с чувством, с горячностью, даже с тем, что можно назвать вдохновением. Но я ни разу не видел священника, который плакал бы и иногда рыдал бы в церкви так, как это часто случалось с о. Алексеем. И для человека, лишенного духовного разумения, казалось бы, что тут такого, что могло бы вызвать слезы, если произносятся, например, слова: «Сие есть Тело Мое» или «Сия есть Кровь Моя». Слова эти произносятся за каждой Литургией и с обычной точки зрения должны были бы стать привычными, так что священник не может произносить их иначе как машинально, без всякого чувства. Между тем, иногда, о. Алексей произносил эти слова так, что там, вне алтаря, в глубине церкви, слышно было по его голосу, что он плачет. Или вот эти покаянные вздохи великого канона св.Андрея Критского: когда мы их слышим в церкви, то хорошо, если они передаются читающим с достаточным проникновением, с искренним порывом сердца; обычно же стараются прочитать их кое-как, скороговоркой, с запинками, без всякого выражения, как устарелое, мало понятное для современного человека писание.

То ли было у о. Алексея? Нет, он не просто читал, он произносил, как свои слова, эти покаянные тропари, он вкладывал в них сердце; не языком, а душой своей он вслух всех молящихся высказывал эти мольбы грешника о помиловании, – и слезы звучали в его голосе и слезы текли по его лицу. А во время его бесед и проповедей – сколько раз мы видели его плачущим. И это не всегда были тихие молчаливые слезы – иногда его слезы переходили в сдержанные рыдания. И особенно трогательно было слушать, когда он говорил о милосердии Божием, о любви Отца нашего Небесного к падшему, немощному, слабому человеку, к кающемуся грешнику; при этом о. Алексей всегда подчеркивал, что Бог относится «к тебе, человек, как любвеобильный Отец к сыну». Тогда отец Алексей размягчался; дрогнет бывало его голос, зазвучит так тепло и задушевно – а на глазах уже слезы.

О.Алексей сам отмечал у себя эту особенность и обращал на нее наше внимание. «Я богат слезами», – говорил он иногда.

Теперь, когда образ его стал уже отдаляться от нас дымкой времени, нам следует осмыслить, в чем заключалось это богатство, которое он собирал годами и которым, не замечая того, мы пользуемся до сих пор. Что же мы почерпали и должны почерпать в этих слезах его? Обыкновенно люди плачут или от горя или от радости. В слезах отца Алексея не чувствовалось ничего земного. Слезы эти были свидетельством о той стороне жизни о. Алексея, которую он проводил одиноко перед Богом, о той, которую он старательно укрывал от постороннего взора. В этих слезах, в этом сладостном томлении, которым вспыхивал он при имени Божием, так странно и так отчетливо чувствовалось внимательному сердцу прежде всего то, что душа о. Алексея была чиста, как снежинка, без малейшего налета земного праха, как душа младенца. Видишь, бывало, слезы о. Алексея и думаешь: какая у него должна быть духовная сердечная близость к Богу, непосредственность в общении с Ним, как он, должно быть, далек от всего земного, – да и вообще от всего другого, кроме Бога, для того, чтобы обладать такою чуткостью к Нему; какая же у него должна быть безгрешная душа для того, чтобы в ней горела эта постоянная привязанность, эта глубокая нежность к Отцу Небесному. Кто может обладать этими качествами, чей дух способен проникать через завесу, отделяющую нас от Бога. Это свойство тех, о которых Господь наш Спаситель сказал: «Блаженны чистии сердцем яко тии Бога узрят». Когда мы читаем и слушаем эти божественные слова, то, конечно, мы их не понимаем во всей полноте. Мы думаем, что чистые сердцем увидят Бога в будущей жизни. Это, разумеется, правда, но не вся правда. Вот о. Алексей этими слезами, которые он так обильно и сладостно проливал при имени Божием, наставляет нас, что чистое сердце уже теперь, уже здесь на земле, находясь в этой грубой, тяжелой задебелевшей храмине, видит Бога, обращено к Нему всей полнотой своих чувств, находится с Ним в самом тесном, интимном общении. И, конечно, только чистому сердцу свойственно и доступно это непосредственное лицезрение Бога, как говорит пророк: «Выну предзрех Господа предо мною». Не может сердце, омраченное житейскими привязанностями, страстными вожделениями, а тем более грубыми пороками, созерцать Бога. И это понятно, потому, что глаза такого сердца смотрят совсем в другую сторону. А сердце, очищенное от житейской плесени, от ядовитых порослей греха, куда может смотреть, как только к Богу, только к Тому, Кто служит его просвещением и освящением. Вот почему псалмопевец взывает: «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей».

Будем и мы непрестанно воздыхать об этом, будем искать чистоты сердечной: «очистим чувствия и узрим в неприступном свете Христа блистающися», узрим не когда-нибудь, а именно еще здесь, еще не выступая из земных граней. Отец Алексей служит нам примером в этом. Он явил нам высокий образец чистоты сердечной. Этот пример он показал с чрезвычайной выпуклостью, – и, нужно сказать, что, когда проливались его безгрешные слезы, когда доходил до нашего сердца его голос, весь проникнутый, насыщенный чудным божественным волнением, то оно невольно, независимо от нашего желания, просвещалось, умилялось, приобщалось к тем же чистым осияниям, которыми так могущественно было охвачено сердце отца Алексея. Бледнели и блекли наши вожделения, свирепость наших страстей умягчалась – и мы, как-то безсознательно, незаметно для самих себя перевоспитывались, преображались, перерождались духовно. Не будь мы в тот момент около о. Алексея, он пропал бы для нас, этот момент, на постройку нашей души никто бы не положил этого нового кирпичика благодати, – быть может, случилось бы наоборот, мы разорили бы нашу душу, потеряли бы и те кирпичи, которые уже были там положены.

И как должны мы благодарить Господа, что даровал Он нам, грешным и омраченным «суетными привержении», находиться под чудным водительством этого незабвенного благодатного старца. Его дух золотым дождем изливается на наши сердца, как бы на злаки пыльной долины. Если мы были хоть немного чутки сердцем, если мы искренне искали Бога, если мы имели нелицемерное желание ставить на первый план своей жизни духовные интересы, то всеконечно мы не могли не подвергнуться благотворному воспитательному влиянию о. Алексея, хотя бы сознательно, намеренно к этому и не стремились. Это должно было произойти естественно и необходимо, ибо не мог свет духовный, которым сиял он во все стороны, не озарять потемок и нашей души.

Горе нам, если этого не произошло, если мы не выросли духовно хотя бы немного, если слезы о. Алексея прошли мимо нашего сознания так же, как и всякие другие слезы, которые мы часто видим вокруг нас. Вот как поучительны для нас слезы о. Алексея. Счастье наше, великое счастье, что мы их видели, в особенности, если они были благотворны для нашей души, как роса небесная... Прав был о. Алексей, когда говорил: «Я богат слезами». Это было действительно огромное богатство, и не только его, но и наше.

Другая черта, которая бросалась в глаза в личности о. Алексея, была его необыкновенная поразительная простота и скромность. Мы никогда не видели его надменным, высокомерным, не слышали гордых слов, которые исходили бы от него; он не стремился выдвинуться в каком-либо отношении. Он был непосредственно прост, скромен, непритязателен, не только в словах и поступках, но даже и в одежде. Он не старался обращать на себя внимание, проходил жизненное поприще человеком незаметным, держался в тени. Он не окружал себя пышностью, не держал себя с важностью, не требовал каких-либо знаков особого почтения и поклонения, хотя тысячи людей, живущих под его духовным руководством, относились к нему с полной любовью и уважением. Многих эта внешняя простота и безыскусственность отца Алексея соблазняла и отталкивала. Присматриваясь к нему, конечно только с этой внешней стороны, они уничижали его, высказывались о нем со снисходительной сдержанностью или с открытым пренебрежением. Случалось, например, слышать такие отзывы: «Удивительно, как это в Москве, да еще в церкви на одной из центральных улиц мог сохраниться такой священник. Это совсем не городской, это – типичный сельский священник». Так судят люди мира сего, которым доступны только внешние эффекты. И эти люди, составляя себе представление об отце Алексее по некоторым его чертам, не умели ближе подойти к нему и уловить в нем хотя бы небольшую часть того, что так выразительно било в глаза из-под этой скромной, незначительной внешности. Если бы они могли это сделать, если бы обратили внимание не на наружность о. Алексея, а на его внутренний образ, на того духовного человека, которого он так заботливо укрывал скромной внешностью, то увидели бы у о. Алексея одно из самых необыкновенных, одно из самых редких и чудесных на земле свойств духа; это свойство носит название смирения.

Что же такое смирение? Определение этого свойства нужно искать только у св.Отцов Церкви и подвижников, которые глубоко проникли опытом познания в движение человеческого духа под действием божественной благодати.

Как указывает св. авва Великий Антоний: «Смирение есть ни что иное, как чтоб всех людей почитать лучшими себя, а себя не считать даже чем-либо». Вот какая глубина самоуничижения нужна для того, чтобы достигнуть смирения: считать всякого человека, к которому ты приходишь, высшим по сравнению с собою, а себя считать за ничто. И это нужно не только держать в уме, иметь в мыслях, нет, – Св.Антоний добавляет: будь во всем смирен: в осанке, в одежде, в сидении, в стоянии, в походке и т.д.; даже более того: «Если станут хвалить тебя за дела твои, не радуйся тому и не услаждайся тем, утаивай их сколько можешь». Вот общие указания о том, что такое смирение и в чем оно выражается: с внутренней стороны – это настроение, определенный уклад мыслей и чувств, выражающийся в неизменной наклонности считать себя за ничто, считать себя последним среди людей; с внешней – такой способ держать себя, чтобы окружающие имели полное основание признать тебя самым незаметным и незначительным человеком. Блаженный авва Антоний Великий, между прочим, говорил: «Возлюби смирение и оно покроет все грехи твои». Человек, достигший этого дивного духовного состояния, есть, следовательно, безгрешный, святой человек. Он преодолел закон греха и смерти, царствующие в этом мире.

Но действительно ли были в личности о. Алексея черты смирения? Внешние чувства, обнаруживавшиеся «в осанке, в походке, в одежде» и т.д., как уже было сказано, настолько определенно и сильно были выражены, что люди, охватывавшие только внешнее, уничижали о. Алексея за них. Что касается внутренних признаков, то мы лишены возможности сказать в этом отношении что-либо столь же непосредственно очевидное, как это было сделано о внешних. Однако у нас имеются некоторые указания, почерпнутые из оброненных им самим замечаний, о его переживаниях. Так, года два-три тому назад, когда отцом Алексеем была получена от Святейшего Патриарха грамота с выражением благоволения ввиду исполнившегося 40-летия служения о. Алексея у престола Божия, покойный Батюшка был глубоко расстроен этим знаком высокой милости со стороны Первостоятеля Русской Православной Церкви, проливал обильные слезы за молебном, отслуженным по этому случаю, произнес слово, в котором называл себя «недостойным» оказанной ему милости. И это произнесенное им слово недостоинства высказывалось со слезами, почти с рыданием и таким тоном, что не оставалось никакого сомнения в полной искренности его и чистосердечности. Казалось очевидным, что он высказывает то, что в действительности думает о себе.

Затем, я помню, на меня произвело какое-то странное, жуткое впечатление то, что о. Алексей во время проповедей и бесед говорил о своем ничтожестве или называл себя «убогим». Этот отзыв о самом себе не как простая фраза, нет, он произносился так откровенно и чистосердечно и с таким убеждением, что у слушающего сердце сжималось от жалости к нему. На мгновение охватывало такое настроение, что, казалось и в самом деле действительность отвечает этим словам. Но в то же самое время с каким-то страхом чувствовалось, что произнесение их соответствовало высокой духовной настроенности и мужеству, – качествах совсем не свойственных обыкновенному человеку. В воображении вставал незабвенный образ преподобного отца нашего Серафима, который в беседах с приходившими к нему постоянно называл себя «убогим Серафимом». И думалось, до какого глубокого смирения, до какого самоуничижения должен был дойти человек для того, чтобы так просто, так открыто, и не смущаясь множества слушающих, высказывать крайне пренебрежительное мнение о самом себе.

Особенно поражал в этом случае резкий контраст, в котором действия о. Алексея находились с действиями, усвоенными окружающей средой. Ведь обычно-то мы что делаем? Не только все делаем на показ, стараемся так или иначе блеснуть теми или иными талантами, похвальными качествами и вообще чем бы то ни было, но в особенности хвалимся и рисуемся на словах. Тщеславие в той или иной форме есть несомненно одна из основных движущих пружин нашего поведения. Даже тогда, когда мы остаемся самими собою, с глазу на глаз перед собственной совестью, даже и тогда мы не умеем по-настоящему, искренне признаться в своем ничтожестве и убожестве. Наоборот, если и приходит к нам это сознание, это чувство, мы торопимся затушевать его, отделаться от него, нередко при этом фантазируем, открывая в себе какие-либо достоинства и способности, которых в действительности совсем нет, и таким образом подбадриваем свое тщеславие, вместо того, чтобы углублять сознание своего действительного убожества. На это последнее у нас не хватает мужества, нет силы воли, – даже больше – мы на такой низкой ступени духовного развития находимся, так далеки от пути Божия, что просто не сознаем того, как нам необходимо это постоянное и чистосердечное самоуничижение, постоянное отодвигание себя на второй план, постоянное охаивание, поранение и биение своего самолюбия. А вот есть избранники Божии, которые не только все это разумеют, но проводят на каждом шагу своей жизни. К числу их принадлежал, несомненно, и отец Алексей.

Однако, спрашивается, какою же ценою приобретается смирение, это столь редкое, можно сказать, противоестественное для человека свойство. Очень важные последствия вытекают из смиренного настроения и смиренного поведения. Прежде всего, человек, ставший на путь смирения, фактически по своей уступчивости, непритязательности, всегда будет в так называемой «борьбе за существование» на втором плане, в тени, в хвосте жизни; его будут затирать, забивать подальше, куда-нибудь в угол, в щель. Поэтому материальное и нравственное состояние такого человека будет без сомнения тяжким, трудным, неприятным.

Далее, так как по мнению людей мира сего заслуга человека и право его на уважение заключается в том, как ловко он умеет своим плечом расталкивать себе дорогу в жизни, как безцеремонно командует другими, пускает пыль в глаза, заставляет служить своим целям, извлекает из них для себя пользу, – то ясно, что тот, кто поставил себе в жизни задачу обратного свойства, кто решил идти против общего течения и неуклонно осуществляет это решение безповоротно и неуклонно, такой человек не может рассчитывать на уважительное к себе отношение и среди людей мира сего.

Вот он не вырвал своей выгоды у ближнего, и о нем стали отзываться, что это, разумеется, человек глупый, не понимающий собственной пользы; он оказал ближнему помощь, а этот ближний, как нередко случается, соображает: «ого, его можно пососать» – и начинает злоупотреблять его добротой и т.д.; с ним никто не считается, он никому не нужен, он «лишний на пиру природы». Если мы вспомним при этом, что праведник вообще «не отверзает уст своих и яко овча пред стригущим его безгласен», то должны будем признать, что у людей мира сего есть много средств отягчить положение праведника до самой крайней степени. Как известно, около о. Иоанна Кронштадтского «работали» целые шайки темных субъектов, которые специализировались на эксплуатации самыми разнообразными способами его личности и его имени; [прп.] Макарий Египетский в начале своего подвижничества подвергался тяжелым физическим и нравственным унижениям без всякого повода с его стороны; св.Алексий, человек Божий, терпел всякие обиды в собственном доме и т.д.

Таким образом, путь смирения есть прежде всего тяжелый, мучительный путь; это – Голгофская жертва, приносимая годами, а иногда и десятками лет. Путь смирения есть путь великого и страшного по своей тяжести подвига, так как он осуществляется незаметно, тихо, в безмолвии. Вот почему это свойство духа мы находим только у подвижников, которые приобретали его путем упорной, многолетней борьбы, путем, следовательно, подвига, ничем не уступающего по трудности другим видам подвигов, в особенности если этот подвиг совершается в условиях нашей мирной жизни. Обратно – для того, чтобы выработать и сохранить в себе свойство смирения, нужно быть подвижником. И таким подвижником, без всякого сомнения, был наш чудный, чистый, лучезарный о. Алексей. Таким образом, скромная внешность о. Алексея, которая поражала многих, как его недостаток, в действительности служила лучшим показателем его принадлежности к числу подвижников, этих избранников Божиих. Он был подвижник в истинном смысле слова, но подвига его никто не видел, и никто не догадывался, что он несет подвиг.

Всем известно, какая добрая душа была у о. Алексея, сколько в ней было нежной женской мягкости, теплоты и удивительной радостности, этого чудесного, праздничного, пасхального настроения. По-видимому, он был постоянно радостен, и какая это была благоуханная радость. Вот – точно вы подошли к красивому цветку, вдохнули в себя какой-то чудный, благоговейный аромат и замечаете, как сразу окаменелое сердце ваше растаяло, с души свалилось все то трудное, нехорошее и обременительное, что давило ее и вам дышится уже легко, и к людям вы уже относитесь теплее и мир в глазах ваших стал, как будто, светлее и чище. Да и нельзя было смотреть на отца Алексея и не просветлеть душою, не улыбнуться вместе с ним, не усмехнуться его усмешкой. Он имел необыкновенный дар внушить своему собеседнику ту радость, которою сам светился и благоухал. Всякого обращавшегося к нему он встречал с улыбкой на лице, с лаской в добрых проницательных глазах и непременно бросал собеседнику что-нибудь веселое, греющее, бодрящее. Когда к нему на квартиру приходили люди, отягченные грехом, обремененные неудачами, забитые и запуганные жизнью, он говорил: «Все, что ты принес с собою, отдай мне, оставь в моей комнате, забудь обо всем». И ведь удивительно то, что в самом деле мы уходили от него налегке, утешенные, умиленные, с радостными слезами, а наш ужас, наша нечистота, наши пороки, наше горе и несчастья, в какой огромной части действительно оставались у него.

Какою силою совершал он это чудо, в какое хранилище запирал наш духовный позор и наши бремена – и что сделал с ними, мы, ведь, не знали и не интересовались знать. Нам было достаточно того, что о. Алексей заступился за нас, заслонил нас собою от ужасов жизни.

Между тем, мы приносили к нему только зло, и это зло ранило его душу скорбью.

Его отзывчивое, любящее сердце не только сострадало нам в наших несчастьях и испытаниях, но несомненно и болело.

Публикуется впервые по машинописи из архива Е.В.Апушкиной под условным названием «Я много лет жил в Петрограде...» (по первым словам воспоминаний)