Мои воспоминания. Антонина Михайловна Волкова.
29 февраля 1898 г. я родилась в Москве на Малой Лубянке. От заражения крови после родов умирает моя мать, еще совсем молодая, 28 лет. Я остаюсь на руках у молодого вдовца-отца. Осталась сорока дней от рождения, а старшей сестре было 2,5 года. Отец нас с ней отправил на воспитание к своей племяннице, в бывшее село Ирининское, теперь Молоково Московской губернии. Я росла необычным ребенком. Во-первых, с первых же дней после появления своего на свет я совсем не брала грудь матери, даже врачи удивлялись, почему я не брала грудь матери, и меня с первых же дней кормили коровьим молоком.
Потом мне мачеха рассказывала, что она меня очень часто носила в церковь причащать и, «если, – говорит, – я стану с тобой по левую сторону, то такой плач подымешь и все тянешь меня на правую сторону, и как только я перейду с тобой на правую сторону, то всю обедню стоишь спокойно. Когда же стала подрастать, то с подругами не любила играть, а все больше играла одна: или на чердаке, или же в пещерке на дворе под чуланом; очень любила хоронить убитых птичек, и поэтому в пещерке было очень много могилок, и на каждой могилке стоял крестик, сделанный из спичек».
Девяти лет меня привезли в Москву, отдали учиться в школу. Отец женился на нашей воспитательнице, я ее звала «мама», а сестра звала «няня». Она к нам относилась очень хорошо, никогда нас не обижала.
Отец встретил меня очень сурово и холодно, часто нападал на меня и упрекал в каждом куске хлеба. Часто порывался бить меня, когда был в нетрезвом виде, но мачеха всегда защищала меня, упрекая его в несправедливости, или же заранее прятала меня у соседей.
Вот это-то тяжелое детство и заставило меня чаще обращаться с молитвой к Богу.
Я недоумевала, за что же не любит меня отец? Я росла тихим, забитым, пугливым ребенком. Я часто плакала, забившись в темный уголок, и говорила, обращаясь к Богу: «Господи, зачем Ты оставил меня жить, а маму взял к Себе? Ты видишь, я здесь лишняя и всем чужая. Возьми, возьми меня к Себе!» Но, очевидно, не было на то воли Божией. Господь не внял моей детской молитве, не взял меня к Себе, а оставил для борьбы в этом мире.
Помню один случай, когда мне было лет десять. Стояла я в храме за обедней, народу было мало, читали часы. Я стояла, прижавшись в уголок, недалеко от амвона. Мне что-то было грустно. Вдруг взор мой упал на амвон, напротив образа заамвонной Божией Матери. Там стояла на коленях девочка лет семи или девяти и жарко-жарко молилась со слезами, часто простирая ручки к Богоматери. Личико ее сияло, а слезы текли по щекам. Я всю обедню стояла как зачарованная, не могла оторвать от нее своих глаз. Мне очень хотелось подойти к ней и спросить, что за горе у нее, что она всю обедню так горячо молилась. Но когда окончилась молитва, я нигде ее не могла найти, только с тех пор я стала просить у Господа, чтобы Он научил меня так же горячо молиться, как молилась эта девочка.
Двенадцати лет я окончила школу. Отец говорит мне: «Теперь ты большая. Иди ищи себе работу, пора тебе самой зарабатывать кусок хлеба. Я тебя до двенадцати лет додержал, а меня отец девяти лет отдал на производство», – «А какую же, – говорю, – папа, мне профессию-то выбрать?» – «Какую, – говорит, – хочешь, какая тебе больше по душе придется, ту и выбирай».
Я оделась, вышла на улицу и пошла. Прошла всю Маросейку и Покровку, дошла до Разгуляя. Много по дороге попадалось разных мастерских, и везде в окнах были записочки наклеены, что требуются девочки в ученье. Почти в каждую мастерскую я заходила и спрашивала об условиях учения: где брали на 5 лет, где на 4 года, где на 3 года. Заходила и в корсетную мастерскую, и в бурнусную, и к модисткам, и к портнихам, и к белошвейкам. Домой пришла уставшая, а дорогой все же решила быть портнихой.
На другой день пошла к своей школьной подруге посоветоваться, куда поступить, и узнала, что она уже поступила в большую мастерскую к портнихам на Б.Димитровке.
«Хочешь, – говорит, – и тебя к себе устрою, только у нас очень строго, учиться надо 4 года». Я очень обрадовалась и попросила ее, чтобы она меня устроила. Через два дня она пришла за мной, и вот началась моя трудовая жизнь в чужих людях.
В это время я уже ходила молиться в Кремль, в Чудов монастырь. И вот только в Чудовом я и находила себе отраду и утешение. Бывало, приду, упаду перед ракой свят.Алексия, выплачу пред ним всю горечь и обиду, накопившуюся на душе. Подруг я не имела, поделиться мне было не с кем, вот я и открывала свою душу только перед святителем Алексием.
Когда мне было 15 лет, первый раз в жизни я пошла с одной старушкой на богомолье к Николо-Угреше246. Там она свела меня к одному прозорливому старцу Г., ныне уже умершему. Я боялась идти к нему. О чем, думаю, я буду с ним говорить, мне ведь не о чем. Возьму, думаю, только благословение и уйду.
Когда мы вошли, он встал, помолился и начал разговаривать с моей старушкой, а я стояла в уголке и боялась шевельнуться. Когда он кончил с ней разговаривать, то подошел ко мне, ласково так посмотрел на меня и говорит: «Пойдем со мной в мою келлию, я с тобой там буду говорить (мы стояли в передней), а ты, бабушка, посиди здесь и подожди ее».
Когда мы вошли в келлию, он помолился и говорит: «А теперь ты слушай меня со вниманием и запомни. Я буду тебе говорить то, что открыл мне о тебе Господь. На тебе с рождения лежит крест гонения. Он будет сопровождать тебя всю жизнь. Вот сейчас в родной семье тебя не любит отец и часто нападает на тебя. Ты не мирская жительница, мир тебя будет ненавидеть. Ты должна жить монашеской жизнью. Тебя, при наречении твоего имени, мать назвала монашкой, так как ей не нравилось твое имя Антонина». Я говорю: «Батюшка, у меня нет мамы, она умерла, когда мне было только сорок дней от рождения». – «А ты спроси, – говорит, – у папы, он вспомнит и скажет, что она действительно называла тебя монашкой, а слово матери должно исполниться». Я говорю: «Батюшка, мне сейчас не хочется в монастырь». Он отвечает: «Придет такое время, когда все оставишь и уйдешь. От человека сие невозможно, от Бога же все возможно, но не думай, что тебя там ждут радости: много придется тебе там пострадать, тебя там возненавидят за правду и даже изгонят вон, но, идя в другой, не скорби, помни, что тебе заранее все было открыто. Помни слова Господа: блажени изгнаные правды ради, яко тех есть Царство Небесное».
Придя домой, я спросила у папы, что говорила мама при наречении моего имени, нравилось ли оно ей.
«Нет, – говорит, – оно ей не нравилось: какое-то, говорит, монашеское имя-то. Ну пусть будет монашка». Я говорю: «Папа, а мне Батюшка об этом сказал». А он говорит: «А откуда он нас знает?» Я говорю: «Он, говорят, прозорливый».
* * *
До 1918 г., пока не закрыли Кремль, я ходила в Чудов монастырь. Потом стала ходить на Маросейку, в храм Николы-Кленники. В это время здесь служил батюшка отец Алексей Мечев. Ранее я о нем много слышала – о его прозорливости и о том, что к нему ходят за советом, а так как у меня никаких вопросов не было, я его ни о чем и не спрашивала.
* * *
В 1919 году я работала в редакции курьером, так как в это время швейные мастерские были закрыты; голодовка была ужасная.
Однажды редактор зовет меня к себе и предлагает мне поступить к нему в няни. «Питание, – говорит, – у нас хорошее, голодать не будешь».
Я очень обрадовалась и обещала вечером принести паспорт и перейти к ним жить. После работы, придя домой, я взяла паспорт и пошла к ним окончательно договариваться. Они жили в Национальной гостинице.
Когда я пришла, комната была открыта, ребенок лежал на кровати, а их – ни жены, ни его – не было. Я прошла к столу, села на стул, стала ждать. Просидела минут десять, никто не приходил. Я начала осматривать комнату вокруг, ища глазами икону, но ее нигде не было. Тут я вспомнила, что ведь они неверующие, и мне вдруг сделалось очень тяжело, я обратилась с молитвой к Господу: «Господи, как мне тяжело, что даже и посоветоваться не с кем».
Вдруг я ясно услышала голос: «Сходи к отцу Алексею и посоветуйся с ним». Я встала со стула и, как бы влекомая какой-то неудержимою силой, направилась к выходу. Сердце усиленно билось. Я вышла на улицу и направилась прямо к Батюшке. Не зная номера его квартиры, я вошла во двор и спросила, где живет Батюшка. Мне показали. Я взошла по лестнице наверх. Смотрю около двери на стуле сидит пожилая женщина. Я обратилась к последней с вопросом: «Скажите, что Батюшка – принимает?»
Она так сердито на меня посмотрела и говорит: «А ты разве не знаешь, что сегодня пятница, а он по пятницам не принимает?» – «А почему же, – спрашиваю, – вы здесь сидите?» – «Меня он примет, потому что я больная. Надо мной он каждый день молитвы читает. А ты уходи. Он тебя все равно не примет».
Но я не ушла, а решила все же ждать и узнать самой, если не примет, то когда разрешит придти. Опять стала спрашивать у этой женщины: «Скажите, он знает, что вы здесь сидите?» – «Да, он знает, он уже выходил и велел подождать. Чайку, говорит, попью, тогда и приму. Да что-то долго не выходит».
Я тоже решила ждать. Сошла ступеньки на четыре пониже этой женщины, хотя она усиленно все время гнала меня, а я не обращала внимания и продолжала стоять. Смотрю, Лидия Александровна247 принесла ключи от церкви (тогда она меня не знала, и я ее тоже). Она постучала, ей открыли, и дверь опять закрылась. Слышу через дверь, что к ней вышел Батюшка и спрашивает: «Лидия, ты что?» – «Да вот ключи принесла». – «Скажи, – говорит, – там, за дверью меня кто-нибудь ждет?» – «Да, отвечает, там две какие-то стоят: одна пожилая, а другая молодая». – «Молодая, говоришь? Вот молодую-то и жду, а ты, Лидия, иди, кухней пройди». Дверь там скрипнула, и опять все стихло. Я подумала, что очевидно Батюшка еще молодую какую-то ждет.
Вдруг открывается дверь, и в дверях появляется Батюшка в белом подряснике и прямо смотрит на меня: «Ну-ка ты, молодая, иди ко мне. Я тебя-то и жду».
Эта женщина, что сидела, подходит к нему и говорит: «Батюшка, я ведь первая и давно вас жду». – «Ну что же, голубушка? Долго ждала, – еще подожди. А вот ей нужнее тебя. Ее-то я первую и возьму».
Я вошла за Батюшкой в кабинетик. Он помолился, предложил мне сесть, и сам сел напротив меня, и говорит: «Ну, голубушка, рассказывай все, с чем ты пришла».
Я говорю: «Батюшка, вот мне выходит место, очень хорошее место – к нашему редактору. Питание у них хорошее, голодать не буду, а то я очень сейчас голодаю».
– А ты их хорошо знаешь-то?
– Хорошо, – говорю, – они люди хорошие.
– Нет, – говорит, – ты их не знаешь: они только сейчас к тебе хорошо относятся, пока ты у них не служишь, а когда к ним перейдешь, то и душу и тело твое погубят. Так что ты это место не занимай. Это место принадлежит одной старушке, а тебе место будет очень сытное, о тебе добрые люди уже хлопочут.
Я говорю: «Батюшка, я никого не просила, чтобы за меня хлопотали. Я в работе не нуждаюсь, а в настоящий момент нахожусь на работе».
– А все-таки тебе скоро будет сытное место, и ты туда перейдешь, а если не послушаешь меня, уйдешь в няни, тогда что бы с тобой ни случилось, ко мне не приходи, не приму. А если послушаешься меня, то какая бы у тебя нужда ни была – материальная или духовная – всегда мои двери открыты тебе. Если придешь с парадного, и будет много народа, то обойди кругом дома и зайди с черного хода. У меня есть Серафима Ильинична248, ты ей скажи: «Мне велел Батюшка придти», она тебя и пропустит ко мне. Ты где живешь, куда ходишь молиться?
Я говорю: «Я ходила в Кремль, в Чудов монастырь, а теперь его закрыли; хожу куда придется, а больше все в ваш храм хожу».
После закрытия Чудова монастыря, многие чудовские стали ходить на Маросейку и даже помогли там наладить хор. С их приходом в богослужение был введен тропарь святителю Алексию (на обедне). Они не теряли связи между собою и как бы образовали особую «группу», наряду с «курсовыми» (богословские курсы в храме, которые были открыты при участии Андрея Гавриловича Кулешова249). Они часто собирались на квартире у Тони250, к ним приходил Батюшка, сначала один, потом с о.С [ергием] Дурылиным, беседовал с ними, рассказывал много случаев из своей практики. Батюшка шутил, давал всем прозвища: «Надя-сычевка», «Таня-рухольная», «Тоня – отец Гурий». Всех было 22 человека, и они еле помещались в маленькой комнатке Тони. О.С [ергий Мечев] был уже иереем, но он вечно возился с курсовыми и вообще с интеллигенцией, и чудовские его «не признавали» и редко и под благословение к нему подходили. На «вечеринках» у Тони никому и в голову не приходило его приглашать. Но однажды девочек зазрила совесть: «Ведь, может быть, Батюшке приятно будет, если мы пригласим его сына». Все были уже в сборе, когда они решили спросить об этом Батюшку. Батюшка так и встрепенулся от радости: «Вот хорошо, вот хорошо. А кто же за ним сходит?» Вызвалась Манюшка Семенова, которая вообще часто провожала о.С [ергия]. Она застала его дома, но он собирался куда-то уходить по делу. Услышав, что Батюшка благословил его придти, он все же решил зайти к Тоне хоть на десяток минут. Из собравшихся он почти никого не знал, кроме Маруси251, Веры и Марии252 канонарха. Он всматривался в незнакомые лица и прислушивался к шутливым обращениям, с которыми Батюшка оделял угощениями собравшихся девушек. Наконец он нагнулся к Марусе и спросил: «Да какая же Тоня-то, я что-то ее имени не слышу». – «А Тоня – это о.Гурий». На этот раз о.С [ергий] пробыл недолго, но в следующие разы его всегда приглашали. Уходя, он шутил с «о.Гурием»: «Оказывается вы на втором небе живете?» Батюшка объяснял сестрам, что для него очень важно, чтобы молодые священники познакомились с ними, а не с одной интеллигенцией, и чтобы послушали его рассказы. Они неопытные, им надо учиться, как обращаться с народом. Батюшка приводил множество интереснейших случаев, но Тоня их перезабыла.
Тоня мало бывала на квартире у Батюшки, старалась всегда все спросить в храме. Однажды, когда Батюшка болел, и к нему не пускали, у нее возник важный вопрос, она обратилась с ним к о.С [ергию], но тот отказался решать и велел обратиться к Батюшке. «А как же? ведь к Батюшке не пускают!» – «Ничего, я проведу!» – и о.С [ергий] провел Тоню наверх, посадил ее в Батюшкин кабинетик и просил подождать, пока Батюшка напьется чаю. К ней прибежали ребятишки: Ика, Зоя, Алеша253, стали ее теребить. В это время в комнату вошла Ольга Петровна254, осмотрела все кругом и спросила: «Скажите, здесь не было монаха? Батюшка спрашивает какого-то монаха». – «Нет, никого не было, одна я». Ольга Петровна прошла в столовую и там стала расспрашивать о монахе, которого зовет Батюшка. Никто его не видал. Ольга Петровна пошла к Батюшке: «Батюшка, там никакого монаха нет!» – «Да вы посмотрите в кабинетике, там отец Гурий сидит!» – «Нет, Батюшка, там только какая-то девушка». – «Вот это-то и есть о.Гурий! Позовите ее ко мне!» Когда Тоня вошла, то Батюшка, смеясь, сказал ей: «Ну вот видишь, Тоня, как я сделал! Теперь все мои тебя хорошо узнали». С тех пор, когда надо было мне пройти наверх, спросишь Евфросинию Николаевну255 – можно или нет, а она всегда скажет: «Ну, уж кому-кому, а о.Гурию всегда можно!» Из детей своих о.С [ергий] особенно любил старшую – Ику. Откуда бы он ни приходил, всегда сейчас же хватал ее на руки, несмотря на ее протесты, и чем бы она ни была занята. Он спрашивал у Евфросинии Николаевны: почему она тебя любит, а я ничего не могу от нее дождаться, как только: «Папа, уйди!» – «А потому, что я ей никогда не мешаю». Батюшка же из внуков больше всех любил Алешу, заботился о нем, поручал своим хозяйкам покупать для него молоко. Бывало о.С [ергий] придет откуда-нибудь и ищет Ику, а Батюшка ему: «Да ты посмотри на Алешеньку, какой он хороший», – но о.С [ергий] все-таки искал в первую очередь Ику.
– Так значит, ты – Чудовская? А я очень уважаю вашего владыку Арсения256. Тебя как звать-то?
– Меня Тоня звать.
– А, Тоня! Ну, Тоня, будь хорошая и ходи к нам в храм.
Затем Батюшка встал, помолился, благословил меня и проводил с лестницы. Пока я спускалась с лестницы, он все наказывал мне не ходить в няни.
Я вышла на улицу. На душе было так легко-легко и радостно. Вот, думаю, какой чудный Батюшка, – ведь роднее родного отца принял меня. Ко мне так душевно и заботливо родной отец не относился.
Проходит две недели. Однажды прихожу с работы уставшая, голодная, слышу – стучатся в дверь. Открываю. Смотрю – стоит одна моя знакомая и говорит: «Ты знаешь, зачем я к тебе пришла? Не перейдешь ли к нам в столовую работать? Место у нас сытное, хорошее, а ты, наверное, голодаешь? Меня заведующая давно просит рекомендовать ей работницу, только чтобы была честная, не воровала, и вот у меня мысль сразу на тебя пала, и решила я тебя перетащить к себе. Приходи завтра же к нам работать». И я на другой же день перешла в столовую работать и была поражена прозорливостью Батюшки, заранее предсказавшего мне об этом месте.
В 1919 г. в декабре месяце, за неделю до Рождества, я исповедовалась у Батюшки. Он спросил меня, с кем я живу. Я ответила, что с родителями. «А мирно ли ты живешь-то с ними?» Отвечаю: «Батюшка, все бывает, и ссориться приходится: все из-за хлеба». – «Не ссорься, голубушка, а то жалеть будешь: ведь тебе скоро одной придется жить. Жалеть будешь».
И действительно, не прошло и трех месяцев, как они умерли, – и папа, и мама, и 9-летняя сестренка, так что к Пасхе я уже жила одна. А старшая сестра вышла замуж и ушла от меня.
Прошел год, как умерли мои родители. Под день их кончины пришла с работы в девятом часу вечера, написала заупокойную записочку и пошла в церковь, чтобы отдать ее Батюшке, так как на утро мне рано нужно уходить на работу и не придется быть в церкви. Когда я пришла, всенощная уже окончилась, и Батюшка выходил из храма, окруженный народом. Я протискалась вперед. Подаю ему записочку и говорю: «Батюшка, завтра память – годовщина смерти моих родителей. Помолитесь за них». Он взял мою записочку, сунул ее в карман и стал разговаривать с сопровождавшими его.
Я пришла домой и думаю: забудет, наверное, Батюшка, помянуть моих родителей. Села, написала вторую записку и на другой день рано утром отнесла ее в другой храм.
Месяц спустя я пошла исповедоваться к Батюшке. Когда же я подошла к нему, вдруг он полез в карман, достал записочку, показывает мне и говорит: «Тоня, это твоя записочка-то?» – «Да, – говорю, – моя». – «Отца-то у тебя Михаилом звали, мать – Агафья, сестренка – Татьяна?» – «Да, – говорю, – Батюшка, так точно». – «Что же ты боялась, что я их забуду помянуть? Я до сих пор за них молюсь».
Я опять была поражена его прозорливостью.
В 1920 году под 5 января после всенощной подхожу к Батюшке за благословением. Смотрю, около него стоит девочка лет 16-ти. Батюшка обращается ко мне и говорит: «Тоня, вот возьми-ка к себе Манюшку-то257 пожить; а то она сейчас больная, ей нужна покойная обстановка, она тогда и поправится. А у тебя ей будет очень хорошо: характера ты покладистого, терпенья у тебя много: не воз, а целый обоз. Вот будете и будете жить, а потом я ее у тебя возьму». Я знала, что эта девчонка была душевнобольная, и говорю: «Батюшка, я не знаю, но думаю, что ее, наверное, у нас не пропишут». – «Ничего, ты ее пока без прописки подержи, а потом и пропишут». Я очень боялась ее брать, но не смела отказать такому Великому старцу. – «Хорошо, – говорю, – Батюшка, я ее возьму, только ненадолго». – «Нет, нет, Тоня, не безпокойся, я ее потом сам у тебя возьму и устрою в очень хорошую семью, а пока пусть поживет у тебя. Ты великое дело сделаешь, если ее успокоишь. Ведь она не совсем сумасшедшая, а у нее только нервное расстройство, ей нужен покой, а этот покой ей можешь дать только ты».
Она прожила у меня 10 лет и 2 месяца. И, действительно, Батюшка сейчас устроил ее в небесную семью..., она заболела туберкулезом, проболела 6 лет и умерла.
Первые три года, еще при жизни Батюшки мы с ней жили хорошо, дружно. Она меня слушалась, и жили спокойно. Батюшка бывал у нас очень часто, почти что каждое воскресенье. Однажды он был у нас в гостях, народу было много, – все его духовные дети. Он посмотрел на всех нас и говорит: «Всех я вас очень люблю, все вы у меня в сердце, но особенно всегда у меня в сердце это три из вас... Двум первым очень трудно в семье живется, а Тоня, хотя она и одна, но ей будет очень трудно». А я и говорю ему: «Что вы, Батюшка, я ведь сейчас очень хорошо живу, все у меня есть, зарабатываю хорошо, голодная не сижу, и с Манюшкой дружно живем». Он посмотрел на меня, улыбнулся и говорит: «Ах, Тонюшка. Тонюшка (он всегда меня так звал: не Тоня, а Тонюшка), как трудно тебе будет!» Впоследствии, конечно, в точности сбылись его слова.
В 1923 г. 1-го марта, в день своего Ангела я пошла к Батюшке исповедоваться. Он очень был ласков, дал мне просфорочку, и вдруг сделался очень задумчивый, взял меня за руку и говорит: «Тоня, хочу тебе сказать одну тайну, да боюсь, ты расскажешь всем, а сказать мне это тебе нужно. Вот дай мне слово перед Крестом и Евангелием, что ты до самой моей смерти Никому не скажешь. То, что я хочу тебе сказать, не знают даже мои домашние, даже не знает о.Сергий».
– Батюшка, да не только перед Крестом и Евангелием даю вам слово, но только просто перед вами даю слово молчать до вашей смерти.
– Ну, смотри, Тонюшка, сдержи свое слово. А теперь слушай: я скоро умру, через каких-нибудь три месяца меня уже не будет. Манюшку оставляю тебе, на тебя у меня только надежда. Долго я думал о ней и решил ее оставить только у тебя. После моей смерти тебе с ней будет очень трудно. Но дай мне слово, что как бы тебе ни было с ней трудно, ты ее не прогонишь от себя!
Я говорю: «Даю вам слово: как бы мне ни было трудно, не прогоню, Батюшка». Он взял меня обеими руками за голову, поцеловал голову и говорит: «Спасибо тебе, Тонюшка, теперь я умру спокойно».
Ровно через три месяца, 9 июня 1923 г. Батюшка умер.
После смерти Батюшки Манюшка очень резко изменилась в отношении ко мне. О.С [ергий] стал ее баловать, она почувствовала, что более не нуждается в моей помощи, стала сильно мне дерзить. Вот тут-то и началось мое мучение. Даже были минуты, когда я готова была ее прогнать, но, вспомнив слово, данное Батюшке, опять ее прощала, пока не разлучила нас судьба в 1931 году.
Мои сны о Марусе
В 1938 г., 19 августа ст.ст., 1 сентября по нов.ст., умерла Маруся, с которой я прожила более 10 лет вместе.
Последние 8 месяцев ее жизни я не видала ее, так как по случаю ее болезни она была увезена на дачу далеко от Москвы.
На второй день ее смерти мне сказали, что она скончалась, и разрешили поехать к ней на похороны.
Когда я приехала, то мы втроем пошли на кладбище, чтобы выбрать место, где ее похоронить. Две мои спутницы шли впереди меня, я же шла немного позади их, и когда мы вошли на кладбище и только что отошли от храма, как я ясно услышала голос: «Поищи, здесь есть образ». Я вздрогнула, оглянулась во все стороны, но нигде ничего не увидела. Спутницы мои ушли от меня уже на другой конец кладбища. Я все время смотрела под ноги, но в этот раз ничего не нашла. Когда вернулась с кладбища, то умолчала о слышанном мною голосе.
Второй раз я слышала тот же самый голос уже после шести недель около могилы Маруси, когда мы стояли вдвоем с ее сестрой. Я опять ясно услышала голос: «Посмотри, вот здесь образок». Я опять вздрогнула, оглянулась и увидела: шагах в трех от меня лежал вдавленный в землю небольшой образок Тихвинской Пресвятой Богородицы. Я так обрадовалась и как великое сокровище приняла его в свои руки.
Во время похорон я узнала от окружавших ее и ходивших за нею последнее время ее жизни, что меня она в эти последние дни своей жизни не хотела видеть и даже на что-то обижалась, но моя совесть по отношению к ней была совершенно спокойна. Поэтому я вдвойне страдала за ее душу, что она умерла с обидой на меня, не примирившись и не сказав мне, на что именно она обижалась на меня. И пришла мне мысль, что если она не хотела меня видеть при жизни, то после смерти даже и во сне, наверное, не захочет ко мне придти, а придет, наверное, только к тем, кто ходил за ней последние дни.
Сон первый
Когда я вернулась с похорон, на вторую ночь я увидела ее во сне: входит она в комнату, остановилась около меня, грустно посмотрела на меня и повернулась, чтобы уйти. Я ей говорю: «Маруся, что ты так скоро уходишь?» Она отвечает: «Мне очень некогда, я пришла на одну минуточку только показаться тебе».
Этот сон я приняла как ответ мне на мои мысли.
Сон второй
После этого сна я еще больше стала грустить, что не видела ее в последние дни ее жизни. Поэтому я усилила за нее свои молитвы. И вот на десятый день ее смерти я вижу ее опять во сне. Вхожу я в комнату, она сидит на стуле около окна. Я вхожу к ней, она грустно смотрит на меня, берет меня за обе руки, складывает их одна на другую, крепко их жмет, делает так до трех раз и говорит: «Тошенька моя милая, ты уж не очень-то огорчайся, что не видела меня последние дни моей жизни, зато вот после шести недель я приду к тебе, тогда обо всем и поговорим».
Сон третий
После двадцати дней я опять ее видела во сне. Вижу, стою я на том месте, где была часовня Иверской [иконы] Божией Матери. На этом месте, где была часовня, лежит много новых бревен, и на них сидят Маросейские сестры, все в белых косынках. Сидят так: кто ниже, кто выше, кто на самом верху, и смотрят по направлению к храму Василия Блаженного. Я же стою недалеко от них и тоже смотрю туда же, но храма Василия Блаженного я не вижу. Но перед моим взором на небе появился лес и большая поляна. На ней два чудных белых храма, сотканных как бы из жемчуга. Один очень большого размера, а другой маленький, одноглавый. Из него доносится до меня чудный звон. Вдруг появляется большое облако и закрывает оба храма.
Я в огорчении, что не вижу больше чудных храмов, сажусь на близлежащие бревна. Вдруг, вижу, подходит Маруся. Все сестры встали и начали ее звать к себе. Она остановилась, на всех посмотрела и говорит: «Нет, я ни с кем из вас не сяду, а сяду я к Тошеньке на ручки».
Подходит ко мне, садится на колени, крепко меня обнимает за шею, целует в лоб, в щеки, в глаза, гладит по голове и все приговаривает: «Милая ты моя Тошенька! Тошенька ты моя милая!» Я смотрю на нее и говорю: «Маруся, как это на тебя непохоже, при жизни ты не была ко мне так ласкова. Что теперь вдруг с тобой случилось, что ты такая стала ласковая?» Она грустно смотрит на меня и показывает указательный палец на правой руке, на котором большая рана. Я в недоумении смотрю на нее и думаю: откуда у нее взялась такая большая рана?
Потом я говорю ей: «Как жаль, Маруся, что ты немного опоздала! Какие я сейчас два чудных храма видела! Только их сейчас облако закрыло. Как жаль, что больше их не видно!» – «А я, – отвечает она, – в них была. Когда я взошла, там шла служба, служит Патриарх и пели певчие. Я тоже встала и помогла им петь. Попела и ушла».
– Зачем же ты ушла? Вот глупая! Такие чудные храмы, а ты ушла.
– Да я не могла в них оставаться.
– Почему же? – спрашиваю ее.
– Потому что это не мое место, и вообще я еще не знаю, где я буду.
Влево от нас недалеко я вижу двухэтажное здание. Из него выходит народ.
Я спрашиваю: «Маруся, что это за здание?» – «Это, – отвечает она, – часовня в честь Владимирской [иконы] Божией Матери. Там тоже служит Патриарх, но только там угасла лампада. Народ просил Патриарха возжечь ее, но он так сурово отказался».
На этом я проснулась.
Сон четвертый
За пять дней до шести недель я видела Марусю опять во сне. Как будто вхожу я в комнату. Она сидит за столом. Напротив нее сидит одна ее знакомая В.А., а по правую сторону сидит ее мать. Мать сильно волнуется и громко кричит, как бы на кого ругается. Маруся сидит грустная-грустная. Я очень обрадовалась, что увидела Марусю, подхожу к ней сзади, обнимаю ее, смотрю ей в лицо и спрашиваю: «Маруся, что ты такая грустная?»
– Как же мне не грустить, когда мама все время волнуется и кричит. Ты знаешь, как это меня безпокоит? Ты и представить себе не можешь, как я безпокоюсь.
Желая ее успокоить, я говорю ей: «Успокойся, Марусенька, не волнуйся. Ведь ты знаешь, что твоя мама больной человек, потерпи ее. А мне лучше вот что скажи: страшно ли умирать?» Она молча грустно на меня посмотрела. Я говорю: «Наверное, Маруся, не так страшно умирать, как страшно мытарства проходить?»
Вдруг она громко зарыдала. Я крепко ее обняла, прижала к своей груди, стала целовать ее в голову, в щеки, в глаза. Всячески старалась ее утешить, спрашивая, чем мы можем еще ей помочь. «Что же еще тебе недостает, молитвы что ли, но ведь так много за тебя молятся. Может быть тебе милостыни не хватает?»
– Да, – отвечает, – Тоня, отдай те 30 рублей в ту семью за меня (у меня действительно есть одна бедная семья, которой я помогала каждый месяц по 30 рублей, но при жизни Маруся об этой семье не знала).
– Хорошо, – говорю, – Маруся, я это сделаю с удовольствием, отдам эти 30 рублей за тебя, но только, наверное, этого мало? Ведь скоро тебе шесть недель, и я не смогу много тебе помочь. Ты знаешь, что сделай, ты теперь это можешь, – узнай там, может быть у меня есть что доброго сделано, так возьми все это себе. Я с радостью тебе все отдаю, если, конечно, что найдется. Ты скажи, что я лично тебе велела это сделать.
Она успокоилась, встала, обняла меня за шею, и мы с ней пошли. Пришли на Маросейку, вошли в храм. Храм был пуст. Царские врата были открыты. Мы с ней взошли на солею. Она прямо Царскими вратами входит в алтарь. Я удерживаю ее за руку и говорю: «Маруся, ты не забыла, что обещала». Она говорит: «Нет, Тоня, не забыла: это то, чтобы к тебе придти после шести недель, но только если меня отпустят».
И она пошла по направлению к жертвеннику. А я вслед ей кричу только: «Маруся, приходи во сне, а не наяву, а то я испугаюсь, и мы ни о чем с тобой не поговорим». На этом я проснулась.
Сон пятый
Два месяца спустя после шести недель 9 ноября ст.ст. я видела Марусю опять во сне. Будто нахожусь я в каком-то саду, иду по дорожке. По обе стороны яблони. Тишина необыкновенная, которая нарушается только падением яблок. Мне очень хотелось взять хотя бы одно яблоко, но мне пришла мысль, что этого нельзя делать, так как я нахожусь в чужом саду и, наверное, думаю, что здесь есть сторожа, которые мне этого не позволят сделать, да и нечестно брать чужую собственность без спроса.
И я пошла дальше по дорожке вглубь сада. Вдруг вижу, что навстречу мне по дорожке идет медленно грустная Маруся. Я очень обрадовалась, бросилась к ней навстречу, хотела ее обнять и поцеловать, но она отстраняет меня и говорит: «Тоня, не трогай меня. Меня ведь теперь целовать нельзя».
Берет меня за правую руку и повертывает обратно. Идем с ней до какого-то как бы обрыва и начинаем спускаться вниз по лестнице, но ступеньки так далеки друг от друга, что по ним не только шагать приходится, а лететь от ступеньки до ступеньки.
Мне делается так страшно, сердце замирает, и я говорю: «Маруся, мне страшно. Я не могу больше так лететь. Я боюсь, что упаду и тогда до смерти расшибусь. Смотри, как еще далеко до земли, верхушки домов еще чуть-чуть видны, и лестница такая прямая и перил нет, придержаться не за что».
– Да не бойся ты, Тошенька, ведь ты не одна. Я же тебя держу за руку, и ты не упадешь.
Очень долго мы с ней так летели. Я начала ее спрашивать: «Скажи, Маруся, что вл.А., С. и А. уже там у вас или еще на земле?» – «Не слышала, – говорит, – не знаю».
– А ты, – говорю, – узнай. Ты это теперь можешь сделать.
– Нет, – говорит, – Тоня, это для меня трудное поручение, не обещаю.
– Марусенька, – говорю ей, – ведь это мне очень хотелось бы знать. Ты знаешь, как я о них безпокоюсь.
– Тоня, – отвечает она, – если они и у нас, то, наверное, находятся в святительских обителях, а ведь это очень от меня далеко.
А я говорю: «Постарайся, сходи и узнай».
– Нет, Тоня, меня туда не пустят. Ведь я не везде могу ходить, где хочу, а только там, где разрешено. Вот о вл.Аф. слышала, что ему очень трудно, что так трудно, как бы при смерти». А я говорю ей: «Я его не знаю, но только слышала о нем».
И вот, наконец, мы уже на земле. Она все еще держит меня за руку. Входим в мою комнату. Она посреди комнаты опускается на колени. Одета она в темно-зеленое ситцевое платье, а отделка шелковая в золотую полоску. Отделана половина юбки, пояс широкий, воротник и манжеты. Я ей говорю: «Маруся, почему ты в зеленом платье, ведь тебя положили в белом?» – «А меня, – отвечает она, – как только привели туда, то сейчас же и переодели. Знаешь ли, во что переодели – во все твои наряды. Вот и это платье-то мое, а отделка-то твоя. Ты за меня не безпокойся, мне хорошо».
Я ее спрашиваю: «Маруся, ты видела Господа?» – «Нет еще, – говорит, – не видела». – «Говоришь хорошо, а сама еще Господа не видела!» – «Я Его увижу, только не сейчас, а ближе к году. Его видят не все в одно время. А у нас хорошо, и службы бывают. У нас образ Его есть, весь он увит в живых цветах».
Я ей показываю образ своего Спасителя и говорю: «Маруся, что, – есть ли сходство моего образа с вашим?» Она подошла к образу, посмотрела и говорит: «Да, есть, но только Он у тебя написан до пояса, а у нас Он во весь рост с посохом в руке, в виде Пастыря».
– Марусенька, – говорю, – что же ты не приснишься о.С. [ергию]? Ведь он тебя хочет видеть.
Она такая вдруг грустная сделалась и говорил: «Меня к нему не пускают».
– Кто же, – говорю, – не пускает-то?
– Да привратник, старенький монах, он очень строгий.
– А ты попросись хорошенько. Ты, наверное, плохо просишься?
– Несколько раз порывалась я туда проникнуть и никак не могла. Вот к тебе мне легче проникнуть, чем к кому-либо другому.
Я говорю ей: «Маруся, ведь я была у тебя на могилке на шесть недель». Она отвечает: «Я знаю, что ты была на моей могилке».
– Откуда же, – спрашиваю ее, – ты это знаешь? Ведь ты говоришь, что тебя туда не пускают.
Она ответила мне: «А я духом чувствовала, когда ты стояла около моей могилки».
Тогда я показал ей образок Тихвинской Божией Матери и говорю: «Маруся, вот этот образок я нашла около твоей могилки». – «Я, – говорит, – и об этом знаю, что ты его нашла». – «Скажи, – спрашиваю ее, – Маруся, откуда же он взялся?» – «Этого тебе я не могу сказать, ведь я не все могу говорить».
«Но тогда скажи, почему я его нашла, а не те, которые каждый день бывают на твоей могилке. Ведь он, наверное, все шесть недель там лежал и наступали они на него, но почему же не видали его?»
«Да, – говорит, – Тоня, он все шесть недель там лежал, и наступали они на него и не видали его, потому что он предназначен для тебя».
Она делает вид, что хочет уходить, я беру ее за руку и спрашиваю: «Маруся, куда же ты так спешишь? Мне так хочется с тобой о многом поговорить».
Я говорю ей: «Маруся, ты приди и скажи мне, когда увидишь Господа, о чем ты с Ним поговоришь».
«Нет, Тоня, не обещаю. Ведь мне это очень трудно делать». – «Ведь ты же говоришь, что тебя легко ко мне отпускают». – «Ну что же, что меня легко к тебе отпускают, да мне-то это очень трудно делать».
Вот мы с ней вышли уже на улицу. Она быстро-быстро пошла, машет мне рукой, а я вслед ей кричу: «Я хочу, хочу, чтобы ты пришла». – «Не обещаю, – отвечает она, – пойми же ты, Тоня, как мне это трудно делать».
Тут я проснулась, сердце сильно билось, волосы перебирались на голове, и такое было ощущение, что она была здесь. И я больше не могла заснуть.
Сон шестой
Иду я по проселочной дороге. Вдруг вижу – догоняет меня Маруся. Она такая радостная и говорит: «Послушай, Тоня, я узнала, что у тебя очень большой запас круп. Ты дай мне хотя бы немного из твоего запаса. Я уж много-то не прошу, а то мне еще один месяц осталось там жить, и мне очень нужно, а то я сейчас везде ходила, ходила и ничего не могла нигде для себя достать». (У меня в это время было в запасе килограмм пять гречневых круп, и я подумала, что она говорит мне об этом запасе).
Я смотрю на нее и говорю: «Ишь ты какая, Машенька, мало ли у меня что есть, да не про твою, Машенька, честь. А потом, скажи, пожалуйста, что это ты повадилась к одной ко мне попрошайничать-то ходить. Как в нужде, так ко мне, а когда была в довольстве, тогда и Тошенька не нужна была, и всячески ругала меня – и такая, и сякая, и видеть не хотела?»
Она вдруг остановилась, опустила голову на грудь и печальная-печальная такая сделалась. Вся радость исчезла с ее лица. Мне так жаль сделалось ее. Я подошла к ней, взяла ее за подбородок, притянула к себе и говорю: «Ну-ну, ты уж не очень-то огорчайся, что я тебя немного пожурила, ведь я шутя. Ты думаешь, мне что-нибудь жаль для тебя? Нет, мне не жаль, возьми, сколько тебе нужно. Возьми кило; если мало, два возьми, а то килограмм-то на месяц мало. Ведь месяц, говоришь, осталось?» – «Да, – отвечает, – месяц». – «А как же ты говоришь, что везде была и ничего не могла для себя достать? Если ты гречневых круп искала, так ведь их сейчас где угодно можно найти, их свободно продают, как же ты не нашла? Приходи к нам на Мясницкую – у нас всегда продают гречневую крупу».
– Нет, – говорит, – Тоня, ты мне из своего запаса дай.
– Из своего-то я тебе дам, возьми пожалуйста. И она скрылась.
Я проснулась и думаю: нет, видно не об этом земном запасе она мне говорила и не этих круп просила, а в других крупах нуждается она теперь, и ровно месяц остался ей до полгода, а через месяц, видно, ее переведут в другие обители.
Сон седьмой
19 августа ст.ст. 1939 г. Марусе был год после ее смерти, а первого сентября ст.ст. я видела ее во сне.
Стою я на паперти незнакомого мне храма. Рядом со мною стоят: Маруся, ее сестра В., ее мама и ее знакомая В.А. И все мы хотим идти к ней на могилку.
Маруся мне говорит: «Тоня, как бы мне хотелось поговорить с тобой одной, многое нужно бы мне тебе сказать. Жаль, что ты не одна, ведь В. будет нам мешать. Я при ней не смогу всего тебе сказать, а если ей сказать, чтобы она шла сзади нас, так ведь она обидится». Потом говорит мне: «Поди, Тоня, в храм, приложись к образам, а мы тебя подождем». Я вхожу в храм. Он полон народа; из алтаря выходят два иеромонаха, одеты во все черное, а сзади них идет игумен в черной мантии с посохом в руках. Все трое подходят к большому образу Божией Матери и начинают класть поклоны перед Ней, как бы о чем-то прося Ее.
Вдруг по всему храму раздается громкий голос, повелевающий сделать сбор на Красный Крест, и вот идут с тарелкой, к которой прикреплена дощечка, на которой нарисован большой красный крест. Я тоже достала кошелек и положила все, что было мелких денег.
Иду обратно на паперть, подхожу к Марусе. Она грустная-грустная смотрит на меня, и мы пошли. Я ее начала спрашивать: «Скажи, Маруся, как ты живешь?» Она начала мне рассказывать: «До шести недель я была в полумрачном месте. После шести недель меня перевели в более светлое место. Там я была до полгода. После же полгода опять перевели. А вот теперь после года меня перевели в еще более светлое место».
– Маруся, спрашиваю ее, – кто же тебя переводил?
– За мной приходил мой Ангел-хранитель.
– А что же тебе помогло переходить из одного места в другое? Она отвечает: «Молитвы и милостыня живущих на земле».
«Как раз, Маруся, – говорю я ей, – я и старалась больше подавать за тебя милостыни».
На этом я проснулась.
Сон восьмой
1942 г., 5 октября, в день Московских Святителей Петра, Алексия, Ионы, Филиппа и Ермогена, – я опять видела во сне Марусю.
Вижу, что нахожусь в своей комнате, стою около стола. Вдруг открывается дверь и поспешно входит Маруся с распущенными волосами в белом платье. Я бросаюсь к ней и говорю: «Маруся, наконец-то я тебя вижу в белом платье». Она отстраняет меня и говорит: «Не мешай, подожди!»
Я говорю: «Что же ты даже и говорить со мной не хочешь?»
Она молча подходит к кровати, влезает на коленях на кровать, показывает мне рукой на картину, которая у меня висит над кроватью. На этой картине изображено восхождение человека в Царство Небесное. Изображено так: высокая и узкая скала, вся устланная терновником. Ангел ведет за руку человека по этому терновнику и указывает рукой вверх, где изображен крест, а кругом разлито сияние.
И вот Маруся, указывая мне на эту картину, говорит: «А по краям этого пути должны лежать цветы добродетелей, а у меня их нет», – и она горько заплакала, – села мне на руки, крепко обняла меня за шею, стала целовать меня в щеки, в глаза, в лоб, и говорит: «Большое тебе, Тоня, спасибо, ты мне много помогла».
Я ее спрашиваю: «Хорошо ли тебе, Маруся?»
Она отвечает: «Мне плохо, помоги мне, моя родная Тошенька, дай мне цветов добродетелей», – и опять горько заплакала.
Я тогда говорю ей: «Маруся, как же ты все время говорила, что тебе хорошо, чтобы я о тебе не безпокоилась, а теперь вдруг говоришь, что тебе плохо?»
«Да, Тоня, – отвечает мне Маруся, – по состоянию моей души мне хорошо, но сейчас я узнала, что такое хорошо и где хорошо, но у меня нет цветов добродетелей и мне туда не пройти, но я тебя очень прошу, Тонечка, дай мне этих цветов добродетелей и помоги мне».
Я говорю: «Хорошо, Маруся, я тебе помогу».
Она опять стала меня целовать и благодарить.
«Спасибо, Тоня, я знала, что ты мне не откажешь, поэтому вот опять пришла просить тебя».
Я говорю ей: «Маруся, я уже говорила тебе, чтобы ты узнала там, – может быть, у меня и есть какие-либо добродетели, чтобы ты часть из них взяла себе».
Она молча низко опустила голову.
«Почему же ты мне не отвечаешь, или нельзя этого сделать?» На этом я проснулась. Время было без четверти двенадцать часов.
Антонина ВОЛКОВА
Публикуются по машинописи из архива Е.В.Апушкиной под названием «Мои воспоминания», «Воспоминания А.М.В.», «Мои сны о Марусе». Частично, без обозначения автора, фрагмент воспоминаний опубликован в кн. «Московский Батюшка» (С.74–78).
Автор воспоминаний – Антонина Михайловна Волкова (28.2.1898 – ?) – духовная дочь епископа Арсения (Жадановского) и о. Алексия Мечева. На квартире А.М.Волковой Батюшка часто встречался с «чудовскими» – прихожанами закрытого Чудова монастыря в Кремле.
* * *
См. прим.
См. прим.
См. прим.
См. прим.
А.М.Волковой – автора воспоминаний.
См. прим.
См. прим. к письму № 26.
Епископа Арсения (Жадановского). См. прим.
См. прим.
См. прим.
См. прим.
См. прим.