Запросы времени
Вступительная лекция, сказанная в сентябре текущего года студентам первого, по общему счёту LXII, курса, пред началом чтений по Метафизике
Мм. гг.!
Вы приходите на поприще высшего богословского образования, на помощь и отчасти на смену нам, старшим поколениям, в знаменательное время: людей, образованных богословско-философски, теперь охотно слушают, теперь хотят, чтобы они говорили, почти требуют этого... Право быть выслушанным великое и ценное право, которым далеко и далеко не часто пользовались представители богословской науки во времена былые, – даже и не особенно отдалённые! Прежде, в недоброй памяти старое время, к богословам нередко относились, как к ответчикам, в плохих судах: их судили и осуждали, не выслушав и даже иногда не желая выслушать что-либо из их уст в собственную защиту. Теперь, по всем признакам, наступают лучшие времена: богословские вопросы весьма предупредительно включаются теперь в ряд других, волнующих современное общество, вопросов – научных, общественных, литературных – и богословы-профессионалисты охотно допускаются к участию в их обсуждении и притом допускаются не в качестве сторонних, так сказать, слушателей, но в качестве активных участников в прениях с полноправным голосом.
Знаменательная перемена, которой можно только радоваться!
Однако чтобы эта радость наша была «исполнена», чтобы современные богословы как должно, достойно и целесообразно, воспользовались предоставляемым им правом слова, для этого им необходимо, прежде всего, непрестанно и твёрдо помнить, что, как всякое право даётся лишь под условием известных обязанностей и, даже больше, – как всякое право есть в сущности лишь другая сторона той или иной, заложенной в нём, обязанности: так и право общественного слова, особенно по столь важным вопросам, каковы вопросы богословско-философские, в хорошо и правильно понятой своей сущности, есть не что иное, как обязанность или, точнее, сказать, целая система обязанностей. И вот именно теперь, при вашем первом вступлении на поприще высшего богословского образования, когда, чрез вступление в Академию, вы впервые, так сказать, призываетесь к участию в великом современном споре о высших интересах разума и веры, – именно теперь почитаю, со своей стороны, весьма благовременным остановить ваше внимание на тех обязанностях, которые кроются в предоставляемом вам праве слова, праве на общественное внимание.
Первая обязанность, под условием выполнения которой богословски образованным людям предоставляется теперь это право, заключается в том, чтобы их речи шли не мимо современных запросов, но как раз именно навстречу им. Казалось бы, что может быть естественнее и проще этого требования? И, однако, когда оглядываешься на прошлое богословской науки, вчитываешься в её историю, то убеждаешься, что условие это выполнялось прежде разве лишь в очень и очень скромных пределах. В самом деле, в общем составе нашей русской мысли наука богословская до самой последней поры представляет как бы regnuma in regno, – совершенно обособленную и замкнутую область. Богословы-специалисты обыкновенно работают не в виду запросов общественной мысли, но по внутреннему требованию своих собственных изысканий. Одна тонкость вызывает в их исследованиях другую. Одна специальная справка отсылает к другой. Камень за камнем возводится вековое, монументальное и стойкое, здание, с удивительною иногда выработкой рисунка в деталях. Но в этом здании для того, кто впервые вступает в него извне, пустынно, неудобно и неуютно, – не говоря уже о риске заблудиться в его бесконечных лабиринтах. И весьма естественно, поэтому, что люди, чуждые специально богословского образования, входят, в это здание не часто и неохотно, а если и входят, – пусть, иногда даже с самыми лучшими и искренними намерениями, – то остаются в нём не долго и скоро покидают неприветливое жилище со слишком угрюмыми его обитателями и слишком холодной атмосферой...
Нельзя сказать, чтобы труженики богословской науки не замечали этого, во всяком случае, печального порядка вещей. О, нет! Замечали и замечают. Но, к сожалению, эту аномалию они готовы не только оправдывать, но порою возводят даже и в норму. Так, говорят, и быть должно. Глубины и специальные подробности мысли, говорят, лишь для людей посвящённых: procul profani esto! Между специалистами богословами и обществом, массою должны, говорят, стоять (и стоят, – разумеются, пастыри Церкви!) посредники и истолкователи, на обязанности которых лежит упрощать и применять к потребностям минуты общие положения богословской науки. И дело это, продолжают, не трудное. Здесь будто-бы своего рода силлогизмы общее положение вневременной науки; частный случай из текущей жизни; вывод... Так и такими именно соображениями обыкновенно успокаивают себя богословы-профессионалисты. Нельзя, конечно, отрицать за всеми этими соображениями некоторой доли основательности. Но нельзя, с другой стороны, не видеть и того, что систематическое и вековое невнимание к живым запросам мысли и жизни, к так называемой «современности», наложило на богословскую науку такой характер, что иногда, и при самых лучших намерениях, при сопоставлении тех или других положений богословской науки с живыми запросами времени, нельзя получить никакого вывода или, – продолжая приведённое сравнение, – нельзя построить никакого силлогизма.
И вот мы слышим около себя, особенно часто именно в последнее время, протестующие против такого характера богословской науки голоса, нередко даже и из среды самых представителей богословского мира. И нельзя, конечно, относиться безучастно к такому, например, явлению (а ведь это факт и не единичный!), что православные священники открыто заявляет, будто у богословов он тщетно искал разъяснения того или другого вопроса, а вот у гг. Розонова или Мережковского нашёл... Есть, в самом деле, в этом для богословской науки нечто в высокой степени симптоматичное и даже как бы трагичное. С хранителями, казалось бы, бесспорных «истин» традиционной богословской науки на наших глазах иногда совершается то же, что, говорят, особенно в старинные времена, нередко случалось с иными, слишком бережными, хранителями бумажных денежных знаков: приносит такой хранитель для размена на звонкую монету ассигнацию, но разменять не может, так как – увы! – появились уже ассигнации нового образца, а для старых прошёл даже и последний срок давности... Печально это, но бывает. И помочь беде тут очень трудно: это ошибка прошлого. И как ассигнация, не подлежащая размену, получает интерес разве лишь для археолога, так и иные положения богословской науки, вследствие их полной неприспособленности к живым запросам и несоизмеримости с ними, сплошь и рядом имеют значение также лишь историко-археологическое.
Отсюда вывод: необходимо православному богослову, если он хочет быть активным и разумным участником в общем движении современной мысли, чутко вслушиваться в запросы времени, особенно как они отражаются в литературе, и глубоко, напряжённо пристально вдумываться в особенности духовных интересов, которыми живёт современное общество и которым он хочет идти навстречу.
Второе условие, при выполнении которого, питомцам духовных школ, будут охотно предоставлять право на участие в обсуждении интересующих современную мысль вопросов, и притом тем охотнее, чем полнее это условие будет выполнено, заключается в том, чтобы, при раскрытии христианских истин, они, по возможности, пользовались всеми теми приобретениями естественной мысли, – научными, философскими, литературными и художественными, – которыми по преимуществу живёт так называемое «светское» общество. Настоятельность этого чувствуется теперь едва ли не более, едва ли не острее, чем когда-либо прежде – равно как и желательность, настоятельная потребность в том, чтобы богословы, насколько только возможно, стремились облекать богословские истины в термины общего сознания или, проще, стремились говорить с обществом понятным ему языком.
И опять, казалось бы – что может быть естественнее этого желания? И, однако, в ряду целых поколений, «духовная» и «светская» школы так обособились друг от друга, настолько утратили общность интересов и единство приёмов аргументации, что порою, кажется, уже совсем не понимают друг друга, – как люди, говорящие на различных языках и живущие в кругу совершенно инородных миросозерцаний и идей. Расхождение линий, определяющих черты обоих миросозерцаний, которыми живут эти две школы, настолько значительно, что они являются иногда как бы двумя противоположными полюсами мысли. Многое, благодаря именно этому отсутствию взаимного понимания, для стороны противоположной кажется прямо абсурдом, не заслуживающим даже и опровержения... А между тем, как много в так называемой «светской» литературе, – и исторической, и философской, и литературно-художественной, – таких ценных приобретений естественной мысли, таких, иногда прямо вдохновенных, прозрений и озарений человеческого ума, которые, при внимательном и умелом пользовании ими, могли бы быть всецело обращены на служение богословской науке! И не только мысли, но и их внешняя оболочка, – научная формула, поэтический образ, самое слово, наконец, в его живом историческом движении, – всё это могло бы быть обращено на служение богословской науке, а чрез неё и самой Вечной Истине!
Конечно, предметами священными приличествуют и слова священные. Но ведь многое, по своему происхождению не «святое», Церковью освящается, претворяется в святое: почему же возможное относительно материальных вещей было бы невозможно относительно продуктов человеческого духа, например, относительно слова? Почему не пользоваться «светскою» литературою для раскрытия богословских истин?.. Это не только возможно, но так в действительности и было – в «золотой век» христианского просвещения. Замечательно, в самом деле, что расхождение духовной и светской школ, о котором мы говорим, есть продукт позднейших времён. Церковь же древняя его не знала. Апологеты, Отцы и Учители древней Церкви, как известно, и сами пользовались, в своих творениях, «светскими» (даже языческими!) произведениями и осторожное пользование ими рекомендовали другим. Припомним из многого, сюда относящегося, хотя бы знаменитую беседу Василия Великого к юношам «о том, как получать пользу из языческих сочинений».
В обладание благами, ведущими к той жизни, – таков ход мыслей в этой беседе, – нас вводит, конечно, священное Писание. Но чтобы постичь глубину его смысла, необходимо сначала упражнять духовное око на других писаниях, – как бы «в некоторых тенях и зерцалах». Сродство обоих этих источников знания, рассуждает далее св. Отец, лишь тем сильнее подтвердит истину. А при их различии истинность учения откровенного выступит лишь тем ярче. Притом, и красотой выражения истины, чему так много способствует изучение классических творений, по его мысли, не следует пренебрегать. Воин готовит себя к своей ответственной службе различными способами и многообразными предварительными упражнениями; так должен поступать и воин Христов, призванный бороться за истину Откровения, снисшедшую с неба.
«И мы должны держаться той мысли, – пишет св. Отец, – что нам предложит подвиг, важнейший всех подвигов, подвиг, для которого всё до́лжно сделать, для приготовления к которому надобно трудиться по мере сил, беседовать и со стихотворцами, и с историками и с ораторами, и со всяким человеком, от кого только может быть какая-либо польза к попечению о душе. Красильщики назначенное к окраске приготовляют сперва особыми способами, и потом наводят цвет, пурпуровый, или другой какой: подобным образом и мы, чтоб добрая слава наша навсегда оставалась неизгладимою, посвятив себя предварительному изучении сих внешних писателей, потом уже начнём слушать священные и таинственные уроки и, как бы привыкнув смотреть на солнце в воде, обратим, наконец, взоры к самому свету. И если между учениями есть какое взаимное сродство, то познание их будет нам кстати. Если же нет сего сродства, то изучать разность учений, сличая их между собою, немало служит к подтверждению лучшего учения... Но чему уподобив каждое из сих учений, можем составить себе их образ? Конечно, собственное превосходство дерева – изобиловать зрелыми плодами; но оно носит на себе и некоторое украшение – листы, колеблющиеся на ветвях: так и в душе истина есть преимущественный плод, но не лишено приятности и то, если душа облечена внешнею мудростью, как листьями, которые служат покровом плоду и производят не неприличный вид»...
Так пишет Василий Великий, который, вместе с Григорием Назианзиным, был, как известно, наиболее ревностным защитником существовавшего тогда обычая воспитывать христианских юношей, между прочим, и на произведениях классических. Но даже и противники этого обычая, и притом из числа наиболее строго и ригористично относившихся к произведениям классической древности, не безусловно осуждали их; по меньшей мере литературной форме они отнюдь не запрещали христианам учиться из произведений языческой письменности и, с этой точки зрения, довольно снисходительно смотрели на занятие ими христиан. «Я осуждаю, – говорит, например, бл. Августин, – не слова, которые представляют собою избранные драгоценные сосуды, а вино заблуждения, которым упояют нас в словах упоённые учители». Итак, только бы христиане не упивались «вином языческого лжеучения». Но драгоценными художественными сосудами, в которых оно содержалось, они пользоваться могут.
Отсюда новый вывод применительно к питомцам богословской науки и предстоящей им задаче; в целях успеха предстоящей им внутренней миссии, им необходимо, оживив в своём сознании заветы «золотого века» христианского просвещения, возможно внимательнее относиться не только к содержанию общего просвещения и так называемой «светской» литературы, но и к самым её литературным приёмам, к её форме, чтобы говорить с обществом его языком, бороться с его предрассудками его же оружием и пользоваться, для положительного раскрытия христианской истины, его же собственными приёмами и соображениями, досказывая и доразвивая, возводя до полной истины частичные намёки на неё, чаяния и предвосхищения, которыми, часто в трудно узнаваемой форме, полна и естественная мысль, особенно в её лучшем отражении: в современной науке, искусстве и литературе.
Наконец, третье требование, – самое главное, под условием выполнения которого только и получают свой истинный смысл два другие, указанные нами выше: безусловно, необходимо, чтобы, выступая пред «светским» обществом, с целью дать вопрошающим ответ в своём уповании (1Пет. 3:15), богословы черпали, прежде всего, из своих собственных источников, прислушивались к своим авторитетам и утверждались на своих собственных твердынях, – на твердынях православно-христианской истины. Нет, в самом деле, ничего печальнее той растерянной торопливости, с какою иногда богословы, как бы отчаявшись в возможности отстоять свои позиции, покидают их и, перебежав на сторону противника, поспешно и неразборчиво берутся за его оружие, – обыкновенно не лучшее. Такие маловерные перебежчики не только страшно вредят делу, которому хотят служить, ибо уже заранее не внушают к себе и словам своим доверия, как люди сами не уверенные в непоколебимой истинности своих убеждений, но и поступают крайне несправедливо. Ибо ведь одно дело моя собственная неспособность найти тот или другой аргумент и совсем другое дело его наличность в организме церковной истины. И зачем же, по какому нравственному праву, сдаваясь, так сказать, преждевременно на капитуляцию, такие неопытные полемисты апологеты (а они, к нашему стыду и досаде, теперь не редкость!), – затем они делают вид, будто беспомощны не они лично, а самый строй мысли и жизни, представителями которого они выступают, сама Церковь, говоря конкретно? Зачем эти постоянные подчёркивания и оговорки, особенно досадные в устах лиц, облечённых духовным саном, будто того или иного «у Отцов не найдёшь», будто к тому или иному «Церковь не определила своего отношения достаточно ясно» и т. д.? Найдёшь и увидишь, что «определила», если своё неведение не будешь отожествлять с объективным отсутствием разъяснения той или другой истины... Такие приёмы просто неблагородны. С философской же точки зрения, они догматичны, страдают отсутствием в них духа истинного, всегда плодотворного, критицизма, который постоянно напоминает, что моё, «не понимаю» ещё вовсе не значит: непонятно, и моё: «мне так кажется» отнюдь ещё не значит, будто так оно и есть. В нашем же случае некритическое смешение этих положений особенно не научно, ибо ведь, в верховных вопросах религиозной мысли и жизни, выше наших единоличных разумений, всегда условных, стоит инстанция верховная, мистический Абсолют, то есть Церковь...
Замечательнее всего во всём этом вот что: само так называемое «светское» общество крайне не сочувственно относится к поползновениям, со стороны представителей богословской науки, на эту преждевременную капитуляцию, как в этом можно убедиться, просмотрев, например, хотя бы лишь протоколы Петербургских религиозно философских собраний. «Вы говорили о многом, но забыли сказать о главном, – как учат о предмете спора Христос и Церковь»: такие речи слышались в собрании не раз и, нужно сознаться, что, когда они обращены от лица «светского» к «духовному», они звучат уже не просто как поправка, но даже как прямая укоризна. Хорошо и вполне целесообразно, конечно, – как я и говорил выше, – пользоваться, при раскрытии православно-христианской истины, приобретениями естественного человеческого ума, но – лишь под условием сохранения её подлинной сущности и духа. Когда же этого нет, когда отношения переставлены и из второстепенного сделано главное, когда доступность и близость той или другой истины к сознании общества покупается ценою изменения или ограничения её подлинного смысла, тогда получается нечто не только нецелесообразное, но и прямо предосудительное, можно даже сказать преступное, подлежащее тем большему осуждению, что «субъектом вменения», говоря языком юристов, здесь является лицо, добровольно принявшее на себя ответственную обязанность разъяснения и защиты православной истины.
Отсюда новый и последний вывод, применительно к современным богословам, призываемым к участию в обсуждении высших вопросов мысли и жизни: было бы с их стороны не только предосудительно, но даже прямо преступно покупать для себя право общественного слова ценою приспособления к ходячим, хотя бы и широко распространённым, мнениям, ибо не в мысли человеческой, всегда изменчивой и непостоянной, мера мысли Божией, но наоборот лишь в этой последней мера и норма для первой.
Только что сказанное о модных мнениях до некоторой степени приложимо и к научным гипотезам, когда они, в расширенной форме, возводятся на ступень целых миросозерцаний. Наука, в лице своих истинных представителей, скромна и сравнительно лишь немногие из своих положений утверждает в качестве непреложных и вечных истин. И притом её «истины», – действительные истины, – обыкновенно такого характера, что они не вяжут деспотически мысль, искренно охваченную поисками цельного миросозерцания, но оставляют широкий простор для её самостоятельных, собственно философских, построений. Однако, умы поспешные и догматические, чуждые духа критицизма и практической осторожности, обыкновенно восполняют инвентарь научных истин условными гипотезами, преждевременно возводя их, с одной стороны, в ранг «истин», а с другой торопливо расширяя до целых всеохватывающих миросозерцаний, – конечно, при таком условии, чрезвычайно односторонних, если только не прямо ложных. Это пристрастие к поспешным философским построениям наблюдается везде и повсюду в истории человеческой мысли. Но особенно оно даёт себя чувствовать именно в наше время, когда является уже как что-то почти болезненное, патологическое...
Здесь мы достигаем одного из существеннейших, в нашем изложении, пунктов, на котором нам необходимо остановиться несколько долее.
Странное получается зрелище, если современный globus intellectualis окинуть одним взглядом с некоторой общей точки зрения. Недостатка в освещении открывающихся перспектив нет. Напротив, на иных пунктах умственный свет сосредоточен, может быть, уже чересчур ярко, – в очевидный ущерб другим. Но над этим миром нет единого центрального светила и каждый его район озарён своим светом, имеющим свои характерные отливы. В общем, получается нечто подобное громадному военному стану, в котором собраны вместе представители различных народностей, иногда даже плохо понимающих друг друга: воины расположились отдельными и обособленными группами, из которых каждая греется у своего костра, время от времени бросая пытливо-недоверчивые взгляды на группы, расположившиеся у соседних костров; в промежуточных, слабее освещённых, пространствах местами вырисовываются причудливые тени, которые сидящим у костра рассмотреть можно лишь при помощи направляемого на них издали рефлектора, с его характерными преломлениями и отливами. В дополнение к этому зрительному впечатлению, над станом стоит смешанный шум разноязычных голосов – то равнодушных и безучастных один к другому, то враждебно-повышенных и вызывающих... В самом деле, по-видимому, мы уже очень близко подошли к той опасности, которую предвидел и от которой предостерегал ещё дальнозоркий Кант, – к так называемой атомизации мысли. Только, тогда как Кант видел опасность в непрерывно увеличивающемся дроблении специальных наук, из которых каждая хочет развиваться вполне самостоятельно, вне философии, – нам приходится больше опасаться непрерывно увеличивающегося дробления различных философий, которые хотят жить и развиваться вне всеозаряющего и всеоживляющего света Откровения.
Пред нами, в самом деле, теперь повсюду выступают обособленные направления именно «философской» мысли, которые, несмотря на то, что их судьба обыкновенно бывает тесно связана с условными, часто слишком условными, научными гипотезами, имеют притязание на безусловное значение, в качестве единственно будто бы истинных миросозерцаний, исключающих все другие, до библейско-теистического включительно.
И прежде всего, к нашему времени со всею решительностью определилось, в своей радикальной противоположности миропониманию библейско-теистическому, то направление мысли, которое берёт точку отправления в эволюционном учении о начале мира. И такое логически-оппозиционное обособление эволюционного миросозерцания неизбежно, раз эволюционная гипотеза вообще допущена. В самом деле, раз мы приняли её, хотя бы лишь в одном пункте, то ео ipso, как её неизбежное логическое следствие, мы должны принять и ряд других гипотез, определяющих, в известном (противоположном теистическому) направлении, содержание всех наук, более или менее тесно соприкасающихся с наукою об основных началах существующего, то есть с Метафизикою. Если дарвинизм прав, то значит между человеком и животным нет существенного (генерического) различия, так что достаточно глубокий анализ в основе законов психологических неизбежно должен открыть законы зоологические: законы ассоциации в области ума, инстинкта – в области воли, примитивных чувствований удовольствия и неудовольствия в жизни сердца. Если же так, то не только в жизни индивидуальной, но и в жизни «коллективной» (социологии) мы должны признать верховным законом не закон созидающей любви или обязывающего долга, но закон кровавой борьбы за существование. Тогда задачи искусства понизятся до простого клинического констатирования «зверя в человеке», до изучения и иллюстрации законов атавизма и т. д. Тогда и для метафизики будет уже принципиальною невозможностью, то есть просто бессмыслицею искать за миром или вне мира Высшее Существо... Словом, тогда по всей линии и во всех деталях выступит пред нами, как логически обязательное, грубое и низменное миропонимание с чертами материалистического пантеизма.
Взглянем теперь в противоположном направлении, – в направлении к концу мира или, как предпочитают говорить теперь, в направлении к его «конечной эволюции». И здесь опять есть излюбленная у наших современников гипотеза, из которой, раз она принята, вытекает целый ряд логически необходимых следствию, определяющих, во всех существенных чертах, одно из господствующих и также широко распространённых современных миропониманий. Это – гипотеза или, точнее, утопия золотого века, имеющего будто бы некогда наступить на земле, подготовлением к которому, поэтому, должна быть будто бы занята безраздельно вся современная культура. И опять логика оппозиции здесь совершенно неизбежная. В самом деле, раз конечная цель человеческой истории именно такова, как думают утописты, тогда было бы прямою бессмыслицею смотреть куда-то дальше и выше земли или, – точнее и применительно к характеризуемой нами точке зрения, – смотреть «мимо земли». Тогда человеку необходимо ограничить свой кругозор, – в науке, искусстве, морали, личной и общественной, – исключительно задачами устроения земного благополучия. Тогда на место мучительных, вследствие своей всегдашней неудовлетворённости, идеалов бесконечного нужно поставить, сравнительно легко удовлетворимые, идеалы всеобщей сытости и довольства. Тогда культура должна делать предусмотрительный, хотя бы иногда и жестокий, «отбор» особей, пригодных для земного рая, например, наиболее сильных, наиболее здоровых и т. д. Словом, и в этом случае, как в предыдущем, миросозерцание, во всех существенных моментах, определится иначе, чем с точки зрения библейско-теистической и пред нами опять выступит философствование грубого и низменного типа, хотя и с другими чертами, сравнительно с эволюционным.
Наконец, есть и ещё одно направление современной мысли, не менее оппозиционное в отношении к библейско-теистическому и, может быть, не менее широко распространённое: это – так называемый детерминизм. Отвлекаясь от вопросов о начале и конце мира, он сосредоточивает своё внимание преимущественно на самом мировом процессе и, приняв, при его истолковании, за точку отправления, учение о необходимости, – механической или логической это всё равно, – о строго и безызьятно закономерной связи явлений, как она открывается в процессах природы неорганической (однако, только здесь!), хочет исключительно с этой точки зрения и в этом смысле истолковать и весь мировой процесс. И так как в мире, по неизбежной логике положенных в основу такого миропонимания начал, не остаётся места для свободных проявлений человеческой воли, то и над миром не остаётся места для Мироправящего Существа, для Бога Промыслителя. Мир превращается, таким образом, в исполинскую машину, а миропонимание, – с этой точки зрения, – получает существенно фаталистический характер.
Итак, пред нами три направления современной мысли, или, как иногда предпочитают ныне говорить, три мировых аспекта, между которыми различие зависит от того, где, в том или другом частном случае, берётся точка отправления, и какая из современных научных гипотез избирается ключом миро-объяснения. Современный образованный человек понимает мир, его генезис, историю и конечную точку существования, по-своему и лишь постольку и так, поскольку и как он озарён, пред его мыслью, светом принятых им за несомненные научных гипотез, или, возвращаясь к сделанному нами сравнению, – понимает в зависимости от того, где он устанавливает свой рефлектор и цветом какой именно гипотезы отливает направляемый этим рефлектором на мироздание свет. Всё, поэтому, в современном quasi-научном миро-истолковании подвижно и условно и всё, вместе с тем, находится в более или менее острой оппозиции к миросозерцанию библейско-теистическому. Но хотя искусственный свет полагаемых в основу современного миро-объяснения научных гипотез, как бы блестящи они иногда ни были сами по себе, существенно отличается от света Богооткровенного Учения, однако, в иных преломлениях и взаимосочетаниях этих цветов, между библейско-теистическим и современным quasi-научным объяснением мира получается иногда такое внешнее сходство (однако, всего чаще только внешнее!), при котором одно легко можно принять вместо другого. И вот где открывается опасность для современного, долженствующего, в виду запросов времени, быть по преимуществу философским, богословия! И вот где именно современному богослову может оказать незаменимую услугу философия! Она возведёт современные мнения, дробные и рассеянные, к их логическим основам и предпосылкам, вскроет их господствующие тяготения и тенденцию, определяемые теми или другими излюбленными научными гипотезами, и покажет, что научная гипотеза ещё не есть научная истина и что для ума она отнюдь не обязательна, – особенно когда поспешно возвышается в принцип цельного философского миросозерцания и притом такого, которое отрицательно затрагивает дорогие нам верования и убеждения. Тогда, при свете этого философского анализа, пред вами обличится в своей неистине всё то ложное и тенденциозное, всё поспешное и непродуманное, что есть в господствующих современных мнениях: ибо «велика истина и превозмогает»!
Таковы открывающиеся пред нами перспективы и задачи.
В составе академического образования философия занимает исключительное место: она призвана быть здесь как бы посредницею между так называемыми «светскими» науками и богословскими и наше время с особенною настойчивостью подчёркивает именно эту её специальную задачу. Постарайтесь же, путём основательного и вдумчивого изучения философии, приобрести в ней для себя такого союзника, который бы поставил вас на уровень задач и требований, предъявляемых к богословски образованным людям современностью.