Преосвященный Филарет (Гумилевский) – основатель русской патрологической школы

Будущий архипастырь и выдающийся ученый родился 23 октября 1805 г. в древнем селе Лесное-Конобеево Тамбовской губернии, расположенном на живописном берегу реки Цны. Отец его, Григорий Афанасьевич Конабеевский, был священником в этом селе. Рождение второго сына в семье, нареченного Димитрием (в честь св. Великомученика Димитрия Солунского), ознаменовалось не совсем обычным обстоятельством: местный юродивый Христа ради Алексей всполошил все село неурочным трезвоном. Когда сбежавшийся народ стал в сердцах спрашивать юродивого, почему он звонил, попусту беспокоя всех, тот ответил: «Рад Алешка, что родился великий Тимошка! А он будет звонить, звонить на всю Русь» (с.З). Детство мальчика проходило в обстановке благочестивого патриархального быта: «Отец его отличался, при глубоком благочестии, как замечательный проповедник и примерный священник. Мать его, Настасья Васильевна, была образцом древнерусской благочестивой женщины. Убравшись с хозяйством, в праздничные дни она непременно шла в церковь, „чтобы совестливее было за стол сесть, дара Божия, хлеба-соли вкусить”. Она принимала странников, оделяла нищих. Молитва, в особенности за детей своих, была, как утверждают, такою потребностью для нее, что нередко вставала она в глухую полночь „без помехи помолиться Богу, с полным сосредоточением мыслей и чувств и с усердным коленопреклонением пред „Подателем всяческих”. Детей своих она постоянно брала в церковь, примером своей молитвы поучая их молиться. И Дмитрий так полюбил церковную молитву, что она сделалась для него живейшею потребностию. Такая обстановка и посреди нее аскетическая жизнь тетки-наставницы рано развили в будущем Филарете склонность к монашеству» (с.4). Живой, умный, душевно тонкий и впечатлительный мальчик, он с младенчества дышал чистым воздухом Православия, с пяти лет пел на клиросе и знал почти наизусть всю Псалтирь, постоянно укрепляясь в такой обстановке духом Божией благодати.

Семи лет от роду Дмитрий был помещен родителями в Вышинскую пустынь под руководство ученого иеродиакона Никона, бывшего префекта Рязанской Семинарии, много сделавшего для воспитания и образования способного мальчика. После этого Дмитрий поступил в Шацкое Духовное Училище. Как-то во время каникул они с теткой решили посетить Саровскую Пустынь, где и произошла знаменательная встреча с великим светочем земли их и Русской. Биограф Филарета описывает ее так: «Пошли они в Саров пешком и, отстояв Литургию, отправились в лес, где была келия о.Серафима. Им встретился маленький согбенный старичок в белом балахончике, опоясанный веревкой. Он остановился, как бы ожидая опершись на топор, служивший ему посохом. Угадав в этом старичке того великого пред Богом человека, которого чтит вся Россия, наши богомольцы подошли к нему и поклонились ему в ноги. Блаженный провидец, благословив их и посмотрев на Дмитрия, сказал: „Сей отрок будет великим светильником Церкви и прославится по всей Руси как ученый муж”. Еще прежде Серафим спросил пришедшего к нему за благословением со своими родными Никиту, есть ли у него двоюродный брат Димитрий? И на утвердительный ответ сказал: „Он будет солить, солить на всю Россию!”» Повествователь так объясняет эту образную речь старца: «Соль предохраняет от порчи снедь, делая пищу здоровою и приятною Подобно тому Дмитрий, в последствии архиепископ Филарет, своими молитвами привлекая на мир благословение Божие, своею деятельностью и примером чистой и благочестивой жизни имея нравственное влияние на окружающую среду, будет предохранять ближних своих, свою паству от нравственной порчи и тления и способствовать нравственному ее оздоровлению». Как бы желая троекратным свидетельством подтвердить свое пророчество, тот же старец и в третий раз, когда позднее старший брат Дмитрия Василий, возымев намерение принять монашество, пришел за благословением к нему, сказал: „Это только твоему брату Бог дал талант каждый месяц по книжке из кармана вынимать, а ты ступай домой и живи как укажет Бог”. Василий поступил диаконом в церковь, где служил его отец» (с.8–9). Предсказание дивного старца полностью сбылось, и впоследствии преосвященный Филарет, действительно, стал «каждый месяц по книжке из кармана вынимать».

В 1819 г. на экзамены в Шацкое училище приехал Тамбовский епископ Иона. Он тут же отметил двух первых учеников – Дмитрия и его двоюродного брата Никиту, повелев переменить их фамилии (частый обычай духовного сословия в то время): первый из Канабеевского стал Гумилевским, а второй из Тартарова – Ангеловым. Призванным пред его светлые очи отрокам владыка дал такое наставление: «Помните и все вы, дети, что наука есть только золотая узда, а лошадь-то поведение». Вскоре после этого оба брата поступили в Тамбовскую Семинарию. Как свидетельствует И. Листовский, «В Семинарии Дмитрий отличался необыкновенным трудолюбием. Редко кто видел его без книги: и в классе до прихода наставника, и в квартире своей он всегда был с книгой. Помогать в занятиях товарищам составляло его исключительную черту. Отлично зная латинский язык, он перед классом подходил к товарищам с предложением перевести какое-нибудь трудное место из латинской книги. И говорят, всегда перед началом латинского класса толпа товарищей окружала юного классика, слушая и записывая его перевод. Готовность служить товарищам, как и служить ближнему вообще, была усвоена Дмитрием на сознательных началах христианского учения. Труд же для него был делом привычным, так как с детства он был постоянно в труде. Благодаря отличной памяти и навыку к занятиям, он скоро выучивал уроки и предавался в свободное время чтению. Когда же не было книг для чтения, он занимался перепискою лекций богословского класса. За свой труд он, как сын достаточных родителей, ничего не брал; занимался же этим единственно, чтобы наполнить время и знакомиться с предметами высшего курса. Стыдливость его не менее поражала товарищей. Он не мог слышать бранных слов, весь краснел; «как огнем-полымем загоралось лицо его», по выражению его товарища, и он сейчас же удалялся от позволившего себе грубую выходку. В Семинарии же у юноши обнаружился и дар проповедника: «Очень часто маленький проповедник (Дмитрий был очень маленького роста А.С.) произносил с кафедры свои проповеди. Его ребяческий и скромный вид, его задушевная и теплая речь при красивом и оживленном лице привлекали много слушателей даже из высшего круга общества» (с. 10–11).

Успешно закончив Семинарию, Д. Гумилевский в 1826 г. поступает в Московскую Духовную Академию. Пребывание в стенах Академии, где он прошел все иерархические ступени от студента до ректора, стало решающей эпохой в жизни молодого человека, окончательно сформировав характерные черты его личности. Московская Духовная Академия, практически созданная заново в 1814 г. в Сергиевом Посаде, переживала в это время период своего бурного развития благодаря неусыпному попечительству свт. Филарета (Дроздова), фактически возглавлявшего ее в продолжении 46 лет. По словам историка Академии, «его влияние на течение академических дел по всем частям управления было так обширно и сильно, что по справедливости можно назвать оное как бы непосредственным. Ни одно, особенно не совсем маловажное дело, не совершалось без его ведома, без его руководства и решения. Обыкновенно ректор предварительно в частном письме или при личном свидании докладывал ему, что правление или конференция имеют нужду сделать ему представление такого-то содержания, причем ректор пересказывал содержание дела и выслушивал от митрополита замечания и советы и получал предварительное решение на имеющее быть представление. Если дело велось не так, митрополит высказывал неудовольствие»². Некоторым такое сугубое попечение святителя о своем любимом детище казалось (и кажется) со стороны мелочной, придирчивой и деспотичной опекой. Однако следует помнить, что «тонкий многосведущий ум Филарета не скользил по поверхности ученого труда и деловой работы, но проникал мысль и форму каждого дела; быстро уловив в нем недостатки, несовершенства, Филарет выставлял их на вид, иногда не без скорби для себя, не без горечи для других». Кроме того, «с вполне безукоризненною нравственною жизнию, высоты которой в Филарете никто оспорить не может, никак не могли бы согласоваться его резкие, крутые распоряжения, если бы за ними не видеть доброй нравственной цели. Строгость к другим легко объясняется крайней строгостью к себе. Он крепко стоял на почве законности, никогда не позволял себе отступать от требований церковных и гражданских постановлений и строго требовал того же от подчиненных. Те, которые думают видеть деспотизм во многих его распоряжениях, пусть прежде всего обратят внимание на дух того времени, к которому относится длинный период его иерархической деятельности, пусть потом беспристрастно оценят побуждения, по которым он действовал и в которых никак нельзя видеть проявления безотчетного самолюбия, а скорее должно видеть добрую цель воспитательную, стремление к которой ясно видно в отношении Филарета ко всякому лицу, поступавшему на видную службу в его ведомство, и всего более такому, которое отличалось особыми дарованиями. Только в тех случаях, когда встречался он с духом намеренного противления, с резким проявлением непокорной горделивости, прибегал он к крутым мерам, испытав предварительно неуспех мер мягких и легких»³. Одним словом, «это был один из тех людей, которые предназначены к особой миссии высшего духовного водительства. Митрополит Филарет, как никто иной сочетал в себе качества церковного администратора и богослова, государственного деятеля и аскета, систематика и поэта, ученого и старца. Митрополит Филарет обладал удивительным даром ясно видеть суть всякого события или факта, с которым он сталкивался и нет ни одной стороны духовной и церковно-общественной жизни, в которой бы он не оставил бы яркого следа. Нельзя не усматривать особого Промысла Божия в том, что новый этап жизни Академии около святых мощей одного из величайщих русских подвижников в течение целого ряда десятилетий проходил под непосредственным руководством такой великой личности, как митрополит Филарет»⁴.

В жизни молодого Дмитрия Гумилевского святитель сыграл важнейшую роль. Прежде всего именно благодаря неусыпному попечителю Московской Духовной Академии у тогда еще молодого студента окончательно созрело его давнее желание принять иноческий постриг. По словам И. Листовского, уже архиепископом Харьковским он, представляя посетителям старушку – тетку свою и наставницу, засвидетельствовал, что она своею аскетическою жизнию расположила его с детства к монашеству. И от детства своего, и во весь семинарский курс, в особенности в последнем классе, он, видимо, готовился к монашеству. Его взгляд на монашество, выраженный в письме к его ученику и другу А.В. Горскому, которого он склонял последовать его примеру, подтверждает, что иночество принято было Дмитрием Гумилевским по душевному предрасположению. Вот, между прочим, что он писал в мае 1842 г. из Риги, где был епископом. «И как я обрадовался бы, как возблагодарил бы Господа, когда бы услышал, что ты наконец решился облечься в святое иноческое одеяние под покровом преподобного Сергия! Господа ради, послушайся, оставь напрасные твои сомнения: ты будешь полезен Церкви Святой; она ждет тебя давно, очень давно... В том нет сомнения, что без Господа Иисуса, без благодати Его святой ничего истинно доброго еще никто не делал и не может делать. Но сомнения твои не в том и состоят, а касаются только того, что ты боишься опасностей, против которых Господом даны тебе средства в душевных силах». На замечание же Горского, что трудно быть ученому монахом, Филарет возражает: «Ты указываешь, друг мой, на мой собственный опыт тому, как трудно жить ученому монаху. Если дело касается до моего опыта, то, призвав Господа в помощь, искренно скажу тебе, что доселе, при содействии неизреченной милости Господа Иисуса, мне не приходило и на мысль жалеть о моем монашеском положении. Грехов моих бездна, беззаконий моих необозримая бездна, а монашество едва ли не в одном имени; тем не менее благодарю Господа моего, что Он, не взирая на нечистоты души моей и прошедшие, и настоящие, не отвергнул принять меня под кров иночества»⁵. Но такое душевное предрасположение к иночеству вызрело в душе Дмитрия и стало глубоким внутренним убеждением не без влияния святителя Филарета. Он же «отметил Гумилевского особенным отличием, дав ему одному при пострижении свое имя. За все время 46-летнего начальствования это был единственный пример. Он решился оставить в стороне установившийся обычай давать имя, начинающееся с той же буквы, какою начинается имя прежнее. Сохранилось предание, что Московский святитель готовил его себе в преемники. В отношениях его к юному иноку замечалась отеческая заботливость и вместе с тем исключительная строгость. Видно было, что зоркий и неуклонный правитель Церкви желал образовать себе достойного преемника. И несомненно, что эта школа мудрого иерарха имела великое влияние на Филарета. В Академии называли юного ученого инока «Филаретиком» (с. 11–13).

Усилиями Московского святителя Академия стала духовно-ученым братством, «в котором суть православного любомудрия понималась как единство благочестия и науки»⁶. Живительная атмосфера подобного любомудрия позволила молодому «Филаретику» очень быстро взойти по лестнице духовного преуспеяния и стать Филаретом. Закончив Академию в 1830 г. он. уже будучи иеромонахом, был оставлен в любезном его сердцу святилище церковной науки бакалавром, заняв кафедру церковной истории. «Академическая библиотека сделалась жилищем молодого профессора. Здесь занимался Филарет составлением своих лекций, которые были полны интереса, новы по содержанию и увлекательны по изложению. Филарет был историком по призванию. До него церковная история преподавалась по учебникам; но он стал самостоятельно разрабатывать предмет свой и тем возжег божественный огонь в своих слушателях. Он вдохновил одного из них, впоследствии своего неизменного друга Александра Васильевича Горского»⁷. Дружба этих двух великих подвижников православной науки сыграла важнейвую роль в жизни обоих. По словам П.С. Казанского, ученика А.В. Горского и впоследствии также профессора Московской Духовной Академии, Филарет «был такой друг Александра Васильевича, подобно которому он не имел в жизни. Их соединяли любовь к науке, и искреннее благочестие, и несколько поэтическая настоенность обоих. С одинаковою ревностию начали они работать над рукописями, соревнуя друг к другу, но не влияя друг на друга, и все изданное Филаретом в последствии по русской церковной истории было сделано в Академии в это время»⁸. Познакомились они, еще когда оба были студентами (хотя Филарет учился на старшем курсе, а А.В. Горский – на младшем), но подлинная дружба созрела несколько позднее, во время совместной преподавательской деятельности⁹. В ней ведущую роль играл, безусловно, Филарет, который был и старше на семь лет своего друга и монах, и более умудрен духовным опытом. Когда, например. Александр Васильевич вопрошал, как стяжать простоту души, то Филарет ответствовал: «Ищите простоту вот так: дорожите чувством смирения, питайте чувство раскаяния, возбуждайте часто воздыхание о небе и укрепляйте в себе чувство близости к нам Господа. Тогда докучливая пытливость ослабеет в Вас. Поверьте, друг мой, что Вам очень нужна простота. Я боюсь за Вас, что пытливость иссушит душу Вашу и Вы останетесь весь зорким глазом, но глазом безжизненным. Положение это не хорошо, когда хотят все дознать и мало делают. Правда, очень приятно иметь светлые мысли, дорога душа близкая к области ясновидения, душа, которая оставляет за собой мир действительности неподвижной, грубой, земной, чтобы перейти в мир духовный. Но все хорошо в своей степени. Известное дело, что душа не стекло; в ней должна быть жизнь, которая, освещаясь проходящим сквозь стекло светом, должна получать еще какую-нибудь пищу; светом сыт не будешь. Нет, надобно приводить всю душу в борьбу, в движение. А что это значит? Это значит, что надобно всего меньше поступать по своей воле, всего меньше действовать так, как хочется, и всего чаще так, как заставляют или как не хочется. Самолюбие – главная причина всех беспорядков в душе нашей; не забравши его в руки, Вы не успеете ни в чем должным образом; оно будет портить все Ваши дела». Если молодой друг жаловался на одиночество и на свои трудности шествия по пути спасения, то старший утешал: «Кто ищет спасения, тот верно найдет его. Не тяготитесь одиночеством души. И одиночество и тяжесть – самые нужные вещи. Надобно, чтобы душа лучше ознакомилась сама с собой, со своими расположениями, со своими привычками. Одиночество лучшее дело в самопознании. Одному с собой заниматься, одному на себя посмотреть – простор! Если нужно советоваться и с другими, то не прежде, как сам осмотришь себя. Замечания других будут служить поверкою моих собственных». Филарет также разубеждал своего друга и в излишней склонности к теоретическому началу в христианстве: «Понимаю я различие жизни христианина от разума. Но в том глубоко уверен, что тайны и дух религии заключены не в одном знании догматов религии; и потому опять с уверенностию сердца повторяю, что мысль, будто ученые знают тайны религии, а неученые только поверхность, ведет к гибели вечной. Глубоко я уважаю труды тех подвижников просвещения, которые посвятили жизнь свою на собрание ученого знания веры; но если они в этом знании поставляют все тайны веры, то с трепетом смотрю на них, потому что они созидают вавилонское здание, которое разрушится само и в своих развалинах погребет своих зиждитилей. Простое ученое знание религии никогда не приведет к истинному образованию христианина, оно делает исправным, осторожным, внимательным, всем, чем угодно, только не истинным христианином. Об этом я говорю не по умозрению, но по своему опыту».

Впрочем, как и во всякой истинной дружбе, Филарет отнюдь не был только «дающим», но являлся и «принимающим». Он пользовался разумными советами А.В. Горского и его помощью в своих научных занятиях и исследованиях¹⁰, поверял ему скорби своей многотрудной пастырской жизни и утешался его сочувствием. Их совместное подвижничество на научно-педагогическом поприще в Академии было самым светлым периодом земного бытия преосвященного Филарета. По описанию С. Попова, биографа А.В. Горского, «бывало, Филарет придет к Александру Васильевичу и сидит у него за беседой; а то и просто лежит на стоявшей подле кровати Александра Васильевича. Сам Александр Васильевич в это время ходит взад и вперед по комнате – стремительно и быстро, особенно когда идет жаркий разговор. Темы больше научные, преимущественно из области любимой обоими церковной истории. Часто брали из библиотеки старинные рукописи и читали их вместе, а потом тут же и разбирали их сообща. Ходил и Александр Васильевич к Филарету на такие „посиделки”; и там опять те же ученые беседы. А то забирались оба в библиотеку: по-домашнему бывало разденутся там и копаются в книгах чуть не до ночи. Где больным ногам Филарета не под силу подняться куда-нибудь на верхнюю полку шкафа, поможет услужливый Александр Васильевич, и сам достанет нужную ему книгу. Приходилось им заниматься так и в Лаврской библиотеке, и в других. Филарет после, когда был уже на епархии, часто вспоминал об этом приволье»¹¹. Эту дружбу два подвижника православной науки сохранили на всю жизнь. Памятником ее являются изданные письма Филарета к А.В. Горскому, обнаруживающие многие сущностные черты благодатной личности архипастыря и его научной деятельности.

В этих письмах преосвященный Филарет предстает прежде всего как глубокий «практик» и «теоретик» молитвенного делания. Так, он увещевает друга, чтобы душа его чаще «беседовала в молитве с Господом. Иначе, с одной стороны, излишнее наше с тобою книжное трудолюбие, нельзя не сознаться, есть страсть, а страсть, какова бы она ни была, не может не производить вреда душе. С другой стороны, молитва облегчала бы утомляемую книжными трудами душу твою и, оживляя душу, восстановляла свободное развитие жизни органической, и, следовательно, молитва, как мне кажется, была бы прекрасным лекарством для истощающегося здоровья твоего телесного. Правду ли говорю я грешный, имеешь разум испытать и волю – поверить опытом мысль мою»¹². В одном из писем запечатлено и такое замечательнейшее по своей прямо святоотеческой глубине рассуждение о молитве и личный опыт ее: «Мне кажется, что молитва лучше всего может поддерживать в душе теплоту и жизнь духа. Не легко молиться так, как надлежало бы молиться. Иногда грешный стою, как деревяшка, как болван, или же брожу мыслями по разным сторонам. Что это за молитва? Но надобно же молиться? Как же быть? Как достигать того, чтобы и молиться и молиться так, как должно? Понуждать себя к молитве, бранить без пощады за дурную молитву, употреблять или тот, или другой способ к возбуждению молитвы, такой способ, какой кому полезнее, переменять способы, избирая более удобный и полезный. Не знаю, как по твоей душе молитва с поклонами? Случалось слышать, что это только выражение души и важно только как выражение. А мне представляется, что это вместе и способ. Кажется, за меня и великие молитвенники. Они молились по целым ночам, творя то малые, то большие поклоны. К чему-нибудь они считали это нужным? Не означало же это только излияние души. Нет сомнения, что может быть молитва молитвою одной души. Такова молитва созерцательная. Впрочем и та, как видим по сочинениям о ней, не была без участия внешних действий; и в ней требовалось напряжение телесному организму и даже, может быть, более тяжкое, чем в обыкновенной молитве. Всего прежде не надобно забывать, что если я возмусь за созерцательную молитву, то вместо созерцаний выйдут одни мечтания, одно брожение мыслей, без сокрушения, без глубокого сознания нечистот души. А молитва без ощущения виновности и недостоинства – худая молитва, даже может обращаться во вред душе, приводить может к направлению мыслей и воли – гордому. Сего упаси Боже. Так лучше молиться просто, так, как обыкновенно молятся, и как Бог устроил нас. Будем чаще посещать храм Божий – точнее следовать чину Церкви, повторять сердцем простые молитвы Церкви. В молитвах церковных немного мыслей, но много жизни и теплоты; они просты, но те из них и сильнее действуют на душу, более плодотворны, которые более прочих просты. Попались две-три молитвы, сильно поражающие бесчувственную душу: повторяй их с поклонами. Согреетесь»¹³. В этих строках как бы приоткрывается вся душа Филарета, его глубинное понимание православной духовности и тонкое прочувствование подлинной церковности.

В письмах к А.В. Горскому преосвященный Филарет делится с ним своими думами. Например: «большею частию бывает со мною так, что когда думаю и говорю о чем с решительною уверенностию, тогда-то оказываюсь или вовсе неправым, или далеко не столько правым, сколько казалось прежде. Отчего это? Верно от того, что так как в душе нашей истина смешана с ложью, свет с тьмою, то верная уверенность может быть только смиренною уверенностию. Когда же воюет в душе гордая уверенность, то быть не может, чтобы тут не было лжи – лжи или полной или частной, или в одном предмете, или с примесью предмета к образу представления. Прости, Господи, нечистоты сердца моего»¹⁴. На правах старшего он и увещевает: «Говорите же о Господе так, чтобы все кости Ваши говорили о Нем. Пусть все славит Господа, потому что все в нас должно славить святое имя Его. Душа Ваша чтит и любит святых Угодников Его. Говорите же о святых Угодниках Его так, чтобы вся душа Ваша говорила о них должное! Не убивайте чувств Ваших святых грешными сомнениями, предостережениями, уступлениями, условиями холодного рассудка»¹⁵. Душа Филарета изливается и в благодарности:»Прежде всего душевно, искренно, из глубины сердечной благодарю тебя за все заботы твои о мне, за заботы о состоянии души моей, за заботы о внешних моих обстоятельствах. Хотя не говорил и не писал я тебе, но ты, конечно, уверен, сколько дорога мне помощь любви твоей, готовой делить все». Он ясно осознает, что «в горькой земной жизни любовь друга – дар Божий, за который надобно благодарить Господа»¹⁶. Подобное осознание, пронизанное чистыми лучами любви, позволяет ему видеть великие достоинства друга: «На днях читал я Вашу статью о Кирилле и Мефодие. Она мне очень понравилась. Основательное и осмотрительное исследование. Мне никогда не написать такой статьи. Эго чувствую вполне. Каждая часть осмотрительна с разных сторон и для каждой мысли цельной найдено нужное объяснение или подтверждение. Особенно же важно то, что нет лишнего, такого, что показывало бы только охоту говорить ученым образом и не прибавляло бы ничего для ученых, как давно знающих подобные вещи. Вот это последнее свойство для меня недоступно и не по силам оттого, что мало сам дознавал, а только собираю написанное другими. Что делать? Когда нет сил, остается только сознаваться в недостатке их»¹⁷. Одним словом, нигде так не раскрывается благодатная личность преосвященного Филарета во всем богатстве своих светлых оттенков, как в дружбе с А.В. Горским. Духовная любовь двух праведников православного научного поприща обогащала обоих и принесла свои зрелые плоды. И как говорит И. Листовский, на всю жизнь «светлый нравственный облик Филарета был постоянно перед глазами его ученика и друга, как маяк в морских пучинах» (с.20).

В Академии Филарет вел не только церковную историю, но и Священное Писание, нравственное, пастырское и догматическое богословие. Направлял его педагогическую деятельность свт. Филарет: «Видя, как относится Филарет к занятиям по преподаванию, понимая его ум и способности, Московский святитель не желал, быть может, однообразного их направления, и, находя, что предмет, читанный Филаретом, достаточно освежен им, он направил его труд к предметам богословским» (с. 23). В 1833 г. Филарет назначается инспектором Академии, а в 1835 г. становится ее ректором. Бдительное око святителя опять внимательно следит за молодым ректором. Он, например, пишет: «Напоминаю вам, что не раз, вероятно, и при вас напоминал предшественнику (т.е. ректору Поликарпу), не презирать правила устава, которое велит решение по делам важнейшим не приводить в исполнение без ведома архиерея. А какие дела важнейшие? Для гордого и невнимательного нет ни одного; а скромно мыслящий узнает их». В другой раз, преподавая наставление тому же ректору, он так объясняет строгость своих требований: «не примите моих слов за брань: не негодую, а объясняю дело, показываю, как ему быть надобно»¹⁸. Опека Московского святителя порой казалась молодому ректору обременительной и. вообще, согласно мнению его биографа, «архимандриту Филарету не по душе, надо думать, была ректорская его служба. Он втянулся в ученые занятия, от которых, конечно, много отвлекала его ректорская обязанность. К тому же любящий, смиренный и снисходительный, он нелегко уживался с холодною формальностию, которая требовалась его службою, а отчасти и со своеобразными понятиями митрополита» (с.31). Тем не менее, «составленные корпорациею ученых в Московской Академии конспекты и программы благодаря непосредственному влиянию митрополита Филарета, по силе своего многообъемлющего разумения стоявшего высоко над умами целых ученых обществ, а также кропотливому усидчивому труду неутомимого архимандрита Филарета нередко оказывались лучшими, чем в других Академиях. Так, составленным в Московской Академии программам логики и психологии дано предпочтение перед другими, «по ясности изложения, полноте содержания и систематической последовательности», и эти программы разосланы были для руководства по университетам. Таким образом, Московская Академия в управление ее Филарета в научном отношении стояла выше других и была руководительницею в постановке философских наук в высших светских учебных заведениях» (с. 41). Студентам также дышалось легко в период ректорства Филарета. Например, один из них вспоминает: «житье наше в Академии было патриархальное и свободное. При Филарете не было преступлением не ходить на некоторые лекции. Он сам заставал в номере студентов во время класса и если заставал за сочинением или чтением, то и не поминал о том, что теперь надо быть в классе»¹⁹. И вообще, по отзыву одного современника (А.Н. Муравьева), «постническою жизнию, скромностию и познаниями Филарет отличался перед всеми, и эти качества молодого архимандрита внушают к нему общее уважение»²⁰.

Поэтому для него как гром среди ясного неба прозвучало известие о вызове в Петербург для посвящения во епископа Рижского. Чем вызвано было это перемещение, объяснить достаточно трудно. Возможно, Московский святитель, при своем крутом нраве, несколько разочаровался в административных способностях Филарета, не находя в нем достаточной «канцелярской строгости» и дотошного внимания ко всем мелочам бюрократического формализма. Но возможно, как объясняет это И. Листовский, «митрополиту известна была пламенная любовь к Церкви молодого инока, его покорность воле Божией, его смирение, его глубокое понимание истин веры и всех заблуждений протестанства и, наконец, близкое знакомство его с немецкою богословскою словесностию и немецким языком. Митрополит понимал, что корни Православия на Лифляндской почве должны дать отростки. И лучше выбора сделать было нельзя» (с.39). Как бы то ни было, но, по воле Божиего Промысла, Филарет был вырван с корнями, как молодое дерево, из почвы любезной его сердцу Академии и пересажен в совсем иную, чуждую и во многом враждебную ему среду. Ситуация в Прибалтике тогда была наисложнейшей: автохтонное население, латыши и эстонцы, страдали под невыносимым игом господ-немцев и в качестве единственной защиты прибегали под покров Православия. По свидетельству одного современника, Филарет стал преемником Иринарха. «который вытерпел много неприятностей и гонений по возникшему между крестьянами Лифляндской губернии, латышами и эстами стремлению к принятию православной веры, несмотря на противодействие всех местных властей губернии: от генерала-губернатора и до последнего чиновника все они были немцы по происхождению и языку и протестанты по вероисповеданию. При таких-то трудных обстоятельствах прибыл в Ригу преосв. Филарет. Он деятельно занялся делами управления, стоял твердо за Православие против защитников протестантства, но вместе с тем, получив личные наставления от покойного Государя Императора Николая I и имея в глазах пример предшественника, действовал с такою благоразумною осторожностию, что самое сильное недоброжелательство не могло ничего найти к его обвинению. Православие стало распространяться в Лифляндии при неусыпных попечениях архипастыря, еще неопытного, но одушевленного горячим усердием в вере»²¹.

Попав в лукавое сплетение интриг и козней, строившихся «немецкой партией», которая имела мощных покровителей при царском дворе (например, известного Бекендорфа), сравнительно молодой епископ старался действовать с «мудростью змеиной». О положении его постоянного «балансирования на острие ножа» свидетельствует письма Рижского периода. Так, А.В. Горскому он пишет: «Дело о латышах по отношению ко мне состоит в том, что они желают Православия, а немцы душат их за это желание и настаивают на том, что они бунтовшики, а вместе с тем и всякий, кто только коснется дела. Вот содержание несчастной истории. Каждый шаг мой дознают, каждое желание проникают; шпионы ходят даже в комнаты и иногда с прошениями о помощи против них же; домогаются всеми средствами впутать меня в какую-нибудь грязную историю. Клеветы сыплются из обеих рук. Если Господь не защитит, конечно, надежд нет на избавление от ков»²². Эти «ковы» подстерегали преосвященного повсюду. Своему давнему другу Н. Н. ІІІереметьевой он сообщает о таком случае: «Я принял к себе двух латышей и выслушал их желание присоединиться к Православию, и на утро задали мне такую предику, что не дай Бот подобной слышать! У дома моею поставлены были солдаты; по городу поднялся шум между немцами, ночью и днем тревога. Но от чего же? спросите опять. Что за связь между желанием святым и бунтом? Того не знаю я, знаю только, что связали эти две вещи и связали меня между ними. Достались мне две недели. Чего не делал я, чего не говорил для немцев! Благодарение Господу, что послано мне такое испытание. Меня надобно пробудить: я забылся, вознерадел о душе моей; надобно было вынудить меня вспомнить о грехах, которых так много... Да, любезная Надежда Николаевна, посадили меня в покойное местечко, где каждый день нужно смотреть, не зацепили бы крючком за ребро и не потащили бы на воздух. Недаром скорбели вы, провожая меня. Я был довольно покоен тогда; верно, надобно было еще поберечь душу для будущих озлоблений и страданий. Но и опять повторить надобно благодарение Господу, пекущемуся о спасении грешной души моей»²³.

Столкнувшись лицом к лицу с протестантизмом, преосвященный Филарет потерял всякие иллюзии (если таковые были) относительно немецкой науки. К А.В. Горскому он, например, обращается со следующими словами: «Но вот смотрю на немцев. Народ размышляющий, народ ученый. Но как хотите, только преобладание в нем мысли иссушило душу его. Скажите искренно, после спокойного размышления о предмете, хорошо ли это, что немцы теперь с таким хладнокровием пишут хулы на Господа Иисуса, а другие немцы с таким хладнокровием слушают и читают хулы? Последние, прочтя хулы языческой души, говорят: мы не можем не отдать уважения богатству сведений сочинителя, глубокому его исследованию предмета и пр. и пр. Как? Уважать то, что дар Божий употребляет христианин так, как употребил его сатана? О! Помилуй нас Бог от такого состояния! Не хочу опровергать тех оправданий, которые немецкое хладнокровие привыкло говорить самому себе. Все эти оправдания столь же правы, сколько и хладнокровие, потому что они – плод той же холодности к предметам самым высоким и самым дорогим для души, без которых жизнь души – не жизнь, а пагуба»²⁴. Не осталось у Филарета и заблуждений относительно некоторых особенностей немецкого национального характера. Так, повествуя об одном случае, когда немецкая администрация чинила всяческие препятствия его поездке по епархии, он в сердцах пишет: «Ну что прикажешь делать с этим дубовым народом. Дубоватость эта не была бы досадна, если бы была только делом невежества. Но эта дубоватость сознания, рассуждения, решимости. Для нее одно лекарство – Петрова дубинка»²⁵. Наоборот, как и у всякого русского человека, осознающего свое национальное достоинство, как правило, лишь при унижении оного, у Филарета в Риге пробудилось и ясно сформировалось чувство великой миссии русского народа. И. Листовский приводит следующие характерные строки из послания архипастыря к П.С. Делицыну, бывшему коллеге по Московской Духовной Академии, которые гласят: «Печатайте, печатайте акты о деятельности великого Ломоносова, великого русского человека. Надобно, чтобы Россия знала этого человека; особенно же нужно, чтобы знали его немцы и умерили свою глупую кичливость пред русскими. Пусть были у него свои слабости; но для русской души дороги и слабости русские, не потому только, что они наши, но и потому, что русский по этим слабостям может научиться, как отклонять свои слабости. Пора быть нам учителями себе самим, а не слушать с разинутым ртом, что болтает немец или француз» (с. 69–70).

Безусловно, что Филарет, «при его глубокой учености, стойкости, любознательности, ревности к Церкви и энергии, был опасен для немцев и их господства на окраине России» (с.65). Но, преодолевая все препятствия, опасности и «ковы», он творил здесь дело Божие. Особенно он старался о поднятии образовательного уровня священников своей епархии, привлекал сюда выпускников Духовных Академий, прежде всего, конечно, любезной сердцу его alma mater. В первую очередь это касалось Риги, ибо обстоятельства требовали, чтобы в данном городе «духовенство не уступало в образованности пасторам, которыми так кичились бароны» (с. 101). О трудности служения преосвященного Филарета можно судить хотя бы по такому обстоятельству, что, согласно свидетельству одного беспристрастного остзейского немца, «поступки баронов с латышами напоминали времена первых веков христианства, и повторялись на наших глазах в стране, почитающей себя частию образованной Германии, времена мучеников. Иногда случались настоящие сборища инквизиции. Начинаются (латышам и эстам) запросы, допросы, увещания, выпытывания, как будто дело идет о каком-то неслыханном преступлении; а преступление заключается в мирном желании принять веру Государя и России» (с. 125). Наконец, бароны и пасторы нашли себе мощную поддержку в лице нового генерала-губернатора князя Суворова – бесславного потомка великого полководца. И участь преосвященного Филарета была решена. В одном из своих воспоминаний профессор П. Казанский на сей счет замечает: «В Остзейском крае Филарет всех эстов и латышей обратил бы в Православие, если бы не... Энергичного и способного человека спешат заместить равнодушным в роде Платона бывшего в Риге»²⁶. Тем не менее, «среди ожесточенной борьбы...он в недолгое управление Рижскою епархией (с 1841 года по 1848) присоединил к Православию более ста тысяч эстов и латышей, построил для них много храмов, способствовал переводу на местные языки Священного Писания и богослужения, основал эстско-латышское Духовное Училище, подготовил к открытию Духовную Семинарию для воспитания местного духовенства и пр.»²⁷. Этим поистине апостольским служением преосвященный Филарет стяжал себе неувядающий венец в Царстве Небесном.

В самом конце 1848 г. он переводится на Харьковскую кафедру. Здесь его жизнь течет в более спокойном русле, хотя тревоги, заботы и скорби архипастырской деятельности, естественно, не покидают преосвященного. Особое попечение Филарета обращалось на сельское духовенство его епархии. Как говорит И. Листовский, «с участием относясь к положению сельского духовенства, он таким (строгим Л. С. ) порядком в ведении дел оберегал его от притеснений. Он хорошо знал и понимал, что сельскому духовенству всегда дороже тот архипастырь, который в дела епархии более влагает личного труда и авторитета. И оно естественно: архиерей, кроме того, что получает сугубый дар священника, как по своему положению в Церкви и обществе, так и по отсутствию для него тех мелких связей и отношений, которыми опутано белое духовенство, всегда в решениях дела беспристрастнее. Здесь не было у Филарета наклонности к самовластию. Он делал это с большим стеснением для своей совести, но делал именно по высказанным соображениям, чем и оправдывался перед своим Московским покровителем». К священникам он относился с отеческой добротой и на «Вы» обращался лишь к тому, кем был недоволен. Это было своего рода наказание. Сколько ни случилось нам получать сведений от служивших при нем священников трех епархий, каждый называет его «незабвенным благодетелем». Надо заметить, что Филарет, при его добром и отзывчивом сердце, был в высшей степени благовоспитанным, был, можно сказать, изящный человек во многих отношениях. Его манера и беседа сразу давали вам понять это. Все эстетическое, все возвышенное пленяло его (с. 154. 156.). Поэтому он был очень чуток к красоте храма, благолепию церковного пения и изящному благочинию священнических одеяний. Его служение «было и торжественно, и просто. Просто потому, что он не в заученное время преклонял колена, а когда это вызывалось благоговейным порывом души. Без помощи иподиаконов, как это обычно, он в слезах повергался перед престолом. Хор его отличался стройностию и все служение отсутствием суетливости и порядком. Оно шло чинно и благоговейно, неспешно и без перерывов» (с. 158).

В Харькове преосвященный Филарет не оставлял и своих научных занятий. Здесь им был задуман и осуществлен труд «Историко-статистическое описание Харьковской епархии», о замысле которого он писал А.В. Горскому следующее: «В душе есть желание составить описание Харьковской епархии. Думаю, что это будет занимательная картина, не без интереса для всех и особенно друзей Церкви Русской. Жаль, что доселе решительно ни в одном месте не было записано ни строчки. Что делать? Остается удовольствоваться тем, что собрано будет в настоящее время. Здешний край имеет свою историю, со своими красками и штрихами. Россия не то, что какая-нибудь страна колбасов. Юг и Север, Восток и Запад вмещает она в себя. Полосы климата разные и полосы быта житейского неодинаковые»²⁸. Описание было составлено и ныне оно представляет собой ценнейший источник по истории Русской Церкви. Кроме того, тесные связи сложились у Филарета и с Харьковским Университетом. По словам И. Листовского, «его посещали профессора, и время у них проходило, как писал он, „в приятных беседах”. Отдавая дань уважения трудам и познаниям Филарета, профессора Университета выражали удивление, что автор „Истории” не награжден докторским дипломом. Эти слова, как произнесенные людьми науки, были уже наградою Филарету и приняты последним близко к душе» (с. 164). Таким образом, и в Харькове Филарет явил себя не только преосвященным, но и просвещенным архиереем.

В апреле 1859 г. Филарета, уже в сане архиепископа, переводят на древнюю Черниговскую кафедру, на которой он остался до самой своей кончины. По содержанию своему житие его здесь мало чем отличалось от харьковского периода. Как и там, в Чернигове он особое внимание обращал на поднятие уровня священства, тем более что «духовенство Черниговское до Филарета не отличалось своим развитием. Сутяжничество, легкое отношение к своим обязанностям и слабая забота быть примером для окружающих чуть ли не составляли общую черту. Нравственный надзор за будущими пастырями был слаб. Тесное и грозившее разрушением здание ученического общежития Семинарии было очищено, и ученики выведены на частные квартиры, что много затрудняло инспекцию. Можно сказать, семинаристы жили без надзора» (с. 180). Филарет отстроил здание Семинарии, улучшил быт и материальное положение учащихся и преподавателей. Неусыпно заботился он о процветании Духовных Училищ и приходских школ, понимая важнейшее значение их в деле духовно-нравственного просвещения народа. Вообще, как говорит один современник преосвященного Филарета, в течение семи лет его архипастырской деятельности в Чернигове «религиозно-нравственное образование народа посредством духовенства и улучшение быта духовенства были двумя главными и неразрывными предметами заботливости Владыки. И то и другое у него было тесно связано одно с другим, и в том и в другом он почти начинал сызнова, постепенно расширяя круг своих действий и не опуская никаких средств к успеху дела»²⁹. Как отмечает И. Листовский, «к положению сельского духовенства Филарет вообще был внимателен, и ему не нравилось привилегированное положение членов духовных правлений и консисторий, пользовавшихся материальным избытком на счет бедного сельского духовенства и величавшеюся перед ним своим положением. Это было по своему нравственному типу нечто в роде интендантства в нашей армии. Вог почему Филарет брал на себя массу труда по епархиальным делам» (с. 187). Если прибавить к этим хлопотам заботы о благоустройстве иноческих обителей в епархии, неустанную научную деятельность и пр., то можно представить, сколь насыщенными трудами были последние годы земной жизни преосвященного Филарета. Бремя их окончательно подорвало от природы хрупкую физическую конституцию архипастыря. В августе 1866 г. он, предприняв объезд епархии, внезапно занемог; болезнь быстро прогрессировала: «доктор и присутствующие не столько удивлялись безуспешности медицинских пособий, сколько терпению, с каким переносил страдания архипастырь, не перестававший молиться и осенять себя крестным знамением» (с.215). Кончина живота преосвященного Филарета, последовавшая 9 августа, была подлинно христианская: исповедовавшись и причастившись, он отошел ко Господу, оставив здесь на земле светлую память о себе и свои многочисленные научные труды.

Как это всегда бывает, личность любого человека, а особенно столь великого и незаурядного, каким был преосвященный Филарет, предстает в своем подлинном свете для окружающих лишь после смерти. И вот из-под пера одного из знавших его выходят такие строки: «Ни для кого не была тайною частная и домашняя жизнь почившего; но, по нашей мелочности и недальновидности, мы не всегда могли понять и ценить ее надлежащим образом. Мы знали беспримерное его трудолюбие; оно изумляло нас и не могло не изумлять: ни в себе, ни около себя мы ничего никогда не видели подобного. Но, бесплодно изумляясь, мы не думали ни подражать ему, ни помогать ему. Мы с трудом могли следить за разнообразными предметами его ведения и деятельности; разнообразие их граничило со всеобъмлемостию. Все, что касалось мысли и жизни, на все он отзывался. Но такой свет ведения и опытности очень мало озарял нашу умственную и нравственную темноту... Кому благоприятные обстоятельства позволяли видеть близко почившего, тот не может не сознаться по собственному опыту, что снисхождение его к немощам равнялось только его всестороннему превосходству над нами. То обстоятельство, что не только немногие могли помогать, но и понимать его, было причиною того, чго он сам с безмолвным самоотвержением нес все на своих мощных раменах. Самоотвержению его, казалось, не было пределов; оно было дня нас невероятно; мы, судя о всех по себе, позревали причины, по которым большею частию действуем сами. Вечная память тебе со всеми незабвенным просветителями и благодетелями человечества! И да забыты будут наши немощи и наши неправды пред тобою!» (с.211).

Современники ясно видели и особо замечательную черту личности преосвященного Филарета – его поразительное научное трудолюбие: «Вся жизнь его была посвящена чтению и труду. Обществу, публике он отдавал себя только по крайней необходимости. Время между рук у него не уходило. Науколюбивый дух его не позволял ему ни минуты бездействия. Люди, близко к нему стоявшие, говорили нам, что он и работал, и отдыхал, и ел, и пил, вечно с книгою в руках и что в ту же минуту он делал нужные ему заметки и извлечения». «Надо удивляться, – говорит один близко знавший покойного преосвященного, – надо удивляться его неутомимой деятельности. Он не ложился иначе спать, как при двух горящих свечах. Ночью он часто пробуждался, брал свечу, шел в библиотеку, доставал книгу или рукопись и садился работать. Таких занятий, как видно, он не отлагал на утро; даже и во время сна его занимала какая-либо умственная задача». Этим отчасти объясняется изумительно быстрая производительность этого многоталантливого трудолюбца. Говорим «отчасти», потому что не можем не признать в нем другой, внутренней силы – яркого энергического желания за все взяться, во всем явиться если не первоначинателем, то успеть больше прочих, во всем оставить по себе широкий след, добрую память. С течением времени у него не было уже специальной задачи, определенного вопроса, решение которого заняло бы его исключительно действовать на сцене обширной стало его запетной думой. Его не смущали ни огромные размеры поприща, ни разнообразие предметов, ни недостаток многих необходимых данных и источников. Нисколько не задумываясь пред трудностями, он отважно погружался в начатое дело; быстро осваивался с его фактической обстановкой и в увлечении спешил извлекатъ из него сжатые, решительные выводы. После этого не удивительно, что при его огромной начитанности, при быстрой его работе разнороднейшие книги, статьи являлись одна за другою на свет Божий. Разнообразие это наиболее заметно в последние 10 лет его жизни, когда уж, казалось бы, можно было человеку почувствовать утомление. Он его не знал вовсе. Немощи телесные нисколько не осиливали его духа»³⁰.

Эти сущностные черты личности преосвященного Филарета, верно подмеченные его современниками, сейчас, по прошествии уже более века, выступают перед нами еще рельефнее. Значительно больше, чем знавших архипастыря лично, поражает нас его удивительное смирение, чистота души и всепрощающая доброта, за которую близкие к нему люди прозвали его «Филаретом Милостивым». Истинный монах, он всегда был послушен воле Божией, стараясь полностью сообразовать с ней волю собственную. При взоре на жизнь Филарета постороннему духу Православия человека может прийти лукавый помысел, вопрошающе нашептывающий: не погребли ли под собой мелочные заботы и хлопоты архипастырского служения великого ученого? Не задавили ли они, как каменной плитой, его многообильные таланты, которые могли бы явиться миру куда в более зрелых и многочисленных плодах, чем они были явлены? Однако допускать сей помысел, давать ему соизволение задержаться в душе – значит позволить себе ропот на всеблагой Промысл Божий, который ведает сокрытый смысл жизни каждого человека, недоступный слепотствующему от грехов разуму нашему. Ведь в перспективе жизни будущего века даже малая лепта любви к ближнему и беззаветного служения на благо ему, положенная на весы, наверняка перевесит солидные тома многоученейших исследований, если они написаны были на потребу суетного века сего и мимолетной его славы. Сам преосвященный Филарет ясно осознавал это и, преодолевая временные скорби «душевного человека» в себе ради непреходящей радости «человека духовного», неуклонно следовал указующему персту преблагого Промысла Божиего. Поэтому жизнь и личность его, прозорливо открытые великим старцем земли Русской, были светочем для многих православных людей прошлого века. Лучи и тепло этого светоча достигают и нас, грешных, разгоняя сырой туман бесовских наваждений, окутывающий немощную душу нашу. И думается, и веруется, что недалек тот день, когда перед священноначалием Русской Православной Церкви будет поставлен вопрос о канонизации этого смиренного инока, деятельного архипастыря и выдающегося ученого.

Многообразие научной деятельности Филарета, столь поражавшее его современников, вызывает, действительно, немалое удивление. В списке научных трудов этого просвещенного архиерея³¹ числится 143 работы, но этот список, скорее всего, является неполным. Здесь и работы экзегетического характера («Заметки о Свящ. Писании», «Учение Ап. Павла об антихристе», «Учение Евангелиста Иоанна о Слове», «Объяснение на Евангелиста Иоанна» и др.), догматические труды (например, его известное «Православное Догматическое Богословие»), многочисленные сочинения по нравственному богословию («Правила для монашествующих», «Ложные пророки» и пр.) и проповеди, агиологические произведения («Русские святые, чтимые всею Церковью или местно. Опыт описания жизни их», «Св. Князь Михаил Черниговский», «Святые Южных Славян», «Святые подвижницы Восточной Церкви»), исследования по общей церковной истории («Кирилл и Мефодий, славянские просветители», «Святый Великомученик Димитрий Солунский и Солунские Славяне», «Исторический обзор песнопевцев и песнопений греческой Церкви», «Геннадий, патриарх Константинопольский (XV века)», «Авгарь, князь Эдесский, и нерукотворный образ Спасителя» и т. д.) и по истории Русской Церкви (помимо широко известной «Истории Русской Церкви», «Богослужение Русской Церкви домонгольского времени», «Послание Геннадия Иосафу, Архиепископу Ростовскому и Ярославскому» и ряд других работ), изыскания в области духовной литературы («Максим Грек. Историческое исследование», «Содержание рукописи „Златая Чепь”, принадлежащей началу XIV в.» и пр.), издания источников («Письма Преосвящ. Лазаря, Архиепископа Черниговскаго и Новгород-Северскаго», «Акты унии 1742–1747 г.» и др.), описания епархий и монастырей, различные заметки о современном состоянии русского общества, педагогические работы и, наконец, критика и библиография.

Среди этого многообразного обилия творческого наследия преосвященного Филарета переводы творений святых отцов и исследования о них занимают далеко не последнее место. Когда он начинал свою научно-педагогическую деятельность, патрологическая наука в России находилась еще в самом зародыше³². Бурное развитие ее берет свое начало с перевода святоотеческих творений на русский язык. Идея такого перевода зрела давно: еще в старой Троицкой Лаврской Семинарии и Московской Славяно-Греко-Латинской Академии стараниями митрополита Платона (Левшина) изучение греческого языка было поставлено на твердую почву³³. Это позволило воспитанникам данных учебных заведении делать первые опыты переводов творений святых отцов: так, Мефодий Смирнов (будущий архиепископ Псковский) перевел избранные места из сочинений св. Иустина Философа и одно послание св. Василия Великого, а И.Д. Никольский – «Добротолюбие» и произведение Никифора Фетоки «Толкование воскресных Апостолов». С образованием Московской Духовной Академии эта традиция переводов продолжилась. По словам историка Академии, «переводы из творений отеческих составляли не менее важный предмет занятий, поручавшихся Академии. В 1828 г. обозревавшим Академию митрополитом Филаретом дано предложение правлению Академии, чтобы к концу каждого курса были представляемы в конференцию переводы с греческого языка, сделанные в продолжение курса. Посему в 1830 году бакалавром Богдановым представлены были в переводе из творений Иустина Мученика Вторая Апология и Изложение веры о православном исповедании, из Григория Нисского «О сотворении человека» и две Беседы на слова: сотворим человека, двадцать Бесед Иоанна Златоустого. <...> В том же 1830 году св. Синод возложил на Московскую Академию поручение пересмотреть и исправить славянский перевод Бесед Иоанна Златоустого на Евангелие от Матфея». Дело ширилось и укреплялось: многие переводы творений отцов Церкви, осуществленные в стенах Московской Духовной Академии, были напечатаны в «Христианском Чтении» (органе Санкт-Петербургской Духовной Академии). Вся эта работа велась под надзором митрополита Филарета, который предъявлял строгие требования «относительно чистоты языка в переводах творений отеческих. Как образец и ревнитель чистоты отечественного слова, зорко следивший за точностию и определенностию выражения мысли, как признанный в этом отношении авторитет, он по силе своего многообъемлющего разумения высоко стоял над умами целого ученого общества, которое представляло ему свои труды не столько по требованию официальности, сколько по глубокому сознанию бесспорной силы его ученого труда. Там, где трудившийся и не подозревал неточности в выражении, иногда неправильности мысли, там проницательный взор Филарета быстро усматривал недостатки, указывал их или исправлял, и переводчики, в совершенстве знавшие древние языки, после личного убеждения признавали справедливость его замечаний, хотя иногда и казавшихся мелочными, но для общего строя ученой работы имевших свою цену»³⁴. Аналогичная работа велась и в Санкт-Петербургской Духовной Академии.

В результате данной переводческой деятельности постепенно оформилась мысль (причем, одновременно в умах сразу нескольких делателей на ниве духовного просвещения) издавать непрерывную серию «Творения святых отцов в русском переводе». Одним из первых высказал ее питомец Московской Духовной Академии архимандрит (впоследствии епископ Енисейский) Никодим Казанцев, считавший, что «только с того времени, как русские богословы будут читать святых отцов на русском языке, можно ожидать, что они будут самостоятельные и зрелые богословы и не будут зависеть от латинских, немецких, французских и английских богословов и богословий». Одновременно (а скорее, чуть ранее) данная мысль созрела и у Филарета Гумилевского, тогда еще ректора Московской Духовной Академии. В 1835 г. он представил свт. Филарету проект такого издания. Однако осуществление данного проекта затянулось на несколько лет; Московский святитель подверг его критике, среди прочего отметив: «Печатать переводы святых отцов дело весьма хорошее, полезное и достойное всякого поощрения. Но искрошить каждого святого отца на части, потом смешать всех и таким образом печатать – не знаю, похвалите ли это и вы, хотя таков почти весь ваш проект. В издании периодическом, срочном это оправдывается журнальною поспешностию и потребностию разнообразия для журнала: но вы предпринимаете издание не срочное; потому оно меньше терний смеси, а больше требует порядка. Например, в самом начале вы хотите напечатать два слова Григория Богослова о богословии. Где же прочие три? Чем оправдалъ можно расторжение сих слов, очевидно имеющих общее единство и составляющих небольшое целое? Если бы захотели издать в новом переводе всего св. Григория: очень хорошо! Если пять слов о богословии, и это хорошо. А два? Не понимаю, как пришла такая мысль». Суровая, но справедливая критика Московского святителя позволила более основательно подготовить дело, и в начале 1841 г. вышло постановление обер-прокурора Синода, содержащее предписание Московской Академии начать подготовку указанного издания. Здесь говорилось: «Один из главных и существенных предметов знания для духовных воспитанников, как будущих служителей Церкви, должны составлять, после Св. Писания, творения св. отцов. Между тем опыт показывает, что они не довольно бывают ознакомлены с сим предметом, частию по недостаточным сведениям в тех языках, на коих писали св. отцы, частию по несовершенству переводов их творений на наш отечественный язык, которыми хотя и богата православная наша Церковь, но язык сих переводов уже обветшал, так что они, оставаясь неоцененным сокровищем для любителей древнего наречия, не могут удовлетворять новых читателей, ищущих вместе с глубокими созерцаниями и приятного изложения. Посему представляется необходимою потребностию как для всех православных, так и в особенности для лиц, посвящающих себя служению Церкви, новый и при том последовательный перевод св. отцов на язык общеупотребительный, который бы вместе соответствовал важности предметов, содержащихся в их писаниях». С 1843 г. издание серии «Творения святых отцов в русском переводе», наконец, начало выходить в свет с выпуска трудов св. Григория Богослова³⁵.

Из наиболее замечательных сотрудников этой серии нельзя не отметить П.С. Делицына, который руководил серией с 1843 г. до самой своей кончины, последовавшей в 1863 г. По словам анонимного автора статьи о нем, «он нес здесь труд и простого солдата, и полководца: он переводил и руководил переводами... Двадцать лет он не выпускал из своих рук святоотеческих фолиантов, он проникся духом творений великих светильников Церкви... Говорят, занятиям творениями св. отцов он посвящал от 10 до 11 часов в сутки. Он читал и писал в каком-то полулежачем положении, и в результате у него произошло искривление позвоночного столба. Отцы, их чтение и перевод были для него насущною потребностию жизни. Почти умирая, он говорил о новых изданиях и переводах. При ближайшем и деятельном участии Петра Спиридоновича вышло 46 томов святоотеческих творений в русском переводе. К этому нужно прибавить еще то, что им было приготовлено при жизни, а издано было уже после его смерти». Стиль переводов П.С. Делицына отличался стремлением к предельной точности: «Если это желание близости перевода к подлинному тексту и заставляло иногда покойного редактора жертвовать чистотою языка и плавностью речи; за то он надеялся доставить своим переводам высшее достоинство – точность. Желая приблизиться к духу отцов, он старался передавать их речь словами и оборотами, вполне соответствовавшими строю греческого языка; от того, при невозможности найти в общеупотребительном русском языке слова со значением равносильным речи греческой, у него являлись по необходимости в переводах славянизмы и термины, заимствованные из языка церковного. Вследствие такой необходимости для передачи известных слов и выражений греческих он составил, можно сказать, свою терминологию, которая была плодом долгого размышления и внимательного изучения духа творений отеческих. Известно, что у каждого из отцов есть свои условные термины, свои любимые обороты, своя особая конструкция речи; все эти отличительные тонкости речи нужно было уловить и изучить, дабы передать их в переводе так, чтобы речь каждого отца сохранила свой типичный характер, чтобы слово одного отца не было похоже на слово другого. Это великая заслуга, которую, чтобы оценить, нужно сличить и уметь сличить перевод с подлинником. Конечно, труд редактора вдвойне облегчился бы, если бы он захотел идти по следам французских перефрастов, т.е. вместо одного отеческого слова употреблять два, три и более, рассекать греческие периоды, нередко длинные, на несколько отдельных периодов и внести в перевод элементы легкого языка, употребительного в области мирских сочинений. Но это злоупотребление строгою и важною речью св. отцов всегда казалось редактору посягательством на искажение самого смысла творений отеческих, неуважением к дорогому наследию, завещанному ими Православной Церкви»³⁶. В работе над переводом и редактированием указанной серии принимали участие и другие преподаватели Московской Духовной Академии: А.С. Терновский, Ф.А. Голубинский, А.В. Горский и пр. Одновременно с переводами святоотеческих творений стали издаваться «Прибавления» к ним, в которых печатались статьи научно-богословского характера, в том числе и патрологические. В частности, А.В. Горский издал здесь ряд своих патрологических работ (о свв. Афанасии Александрийском, Василии Великом, Епифании Кипрском и блаж. Феодорите Кирском).

Преосвященный Филарет, один из главных инициаторов названной серии, уже не принимал непосредственного участия в реализации проекта, став епископом Рижским, но внимательно следил за ходом его осуществления и, как мог, оказывал посильное влияние на этот ход. Во многом благодаря его влиянию вслед за трудами св. Григория Богослова стали издаваться переводы сочинений св. Ефрема Сирина³⁷. Своему другу А.В. Горскому он на сей счет писал: «Моей душе грешной казалось бы, взяться надобно после Григория за Ефрема. Если говорить строгую правду: пустынный Ефрем, несмотря на то, что пустынник, едва ли не во всех отношениях выше Василия: с какой стороны ни посмотреть на него, возьмете ли его как проповедника, он не уступает Каппадокийскому учителю, даже по сердечной живости слова ближе он говорит сердцу, чем Василий: у последнего есть искусство, да и строгость его несколько пугает душу грешную, тогда как слезы Ефрема Сирина – сладость сердечная. Не сравниваю Ефрема толкователя с Василием: тут нет между ними и сравнения. Не знаю, даст ли мне Господь столько силы и терпения, сколько нужно для тяжкого дела, а я начал переводить сирского Ефрема, стучусь в двери сирской учености, начиная с азбуки. Хочется, очень хочется познакомиться с толкованиями пр. Ефрема»³⁸. Высказывается Филарет и подобным образом: «Отцы Церкви, особенно пр. Ефрем Сирин, – верные путеуказатели», замечая, что «творения пр. Ефрема – любимые мои песни, толкования его – драгоценные камни»³⁹. Естественно, глубоко ценил и любил Филарет не только св. Ефрема. Например, из-под пера его выходят такие строки о св. Иоанне Златоусте: «Чем более читаешь Златоустого, тем более увлекаешься им, тем более исполняешься уважением и любовью к нему»⁴⁰. Святые отцы были для него духовными наставниками и сердечными друзьями, с ними, вечно живыми, постоянно беседовал он, молитвенно поверяя им свои думы и скорби, утешаясь ими и черпая духовное разумение и рассуждение из необозримой сокровищницы их мудрости. Ибо, по собственным словам преосвященного, «вера святых Божиих, их любовь вся, живущая в Господе, принимает в себя силу Божию и переливает на тех, которые обращаются к ним за помощию, или к которым обращается любовь их, состраждущая немощам немощных»⁴¹.

Поэтому постоянное общение со святоотеческими творениями было для него жизненной необходимостью. Он не только на протяжении всей жизни читает, но и переводит их; некоторые из этих переводов были изданы: послания св. Игнатия Богоносца, «Завещание» св.Ефрема Сирина, отдельные творения св. Иоанна Златоуста. Частные исследования о жизни и творчестве того или иного отца Церкви, принадлежащие перу преосвященного Филарета, не появлялись, насколько нам известно, в периодической печати, хотя из переписки с А.В. Горским ясно, что он написал для «Прибавлений» две статьи о св. Иоанне Златоусте⁴². Однако они, по неизвестной причине, не были напечатаны. Возможно, данные статьи писались не в «сугубо назидательном тоне», а поэтому и не пришлись по сердцу академической редколлегии. Во всяком случае в одном из писем к А.В. Горскому преосвященный Филарет высказывает свое особое мнение о должном направлении и характере печатного органа Московской Духовной Академии: «Вы думаете, что журнал Ваш читают только люди, ищущие одного назидания, а не предметов ума, потому что покупают священники. Напрасно так думаете. Вы знаете, что нынешние священники в состоянии много требовать и для ума... Читающие жития святых, после Четьи-Минеи, прежде всего потребуют, почему так, а не иначе, говорят о святом? Недоверчивость к Четьи-Минеи со стороны ученой довольно обща, почти столько же, сколько и доверчивость к назидательности. Пусть так, пусть назидательность остается преимущественной целью Вашего журнала; по соединении его с чтением святых отцов это так и должно быть: но не будьте слишком холодны и к требованиям ума, чтобы не впасть в крайность. Назидания ищет Воскресное Чтение, назидания православного домогается Христианское Чтение: но согласитесь, что то и другое частию бывают карикатурны: детей нет ныне в России, баснями сладкими никого не накормишь, а требуют крепкой пищи. Св. отцы и особенно такие, каков Богослов, предлагали так много и для философа, и для поэта, и для историка, и для филолога, что, право, не так легко поставить под ряд их такую ученость, которая, хотя бы на один дюйм стала выше их учености. А вам особенно удобно следовать их направлению»⁴³. Таким образом, согласно Филарету, святые отцы являются образцом для каждого православного богослова и в органичном сочетании «назидательности» и «научности». Данному святоотеческому образцу он стремился подражать и в главном своем патрологическом труде – «Историческом учении об отцах Церкви».

Следует заметить, что отсутствие «заготовок» в виде отдельных статей не помешало ему создать этот грандиозный труд, который и ныне поражает величавым размахом замысла и исполнения. Значение данного труда ясно охарактеризовал И. Листовский, констатирующий, что в 1839 г. Филаретом был составлен конспект по патристике, и подчеркивающий следующий момент: «Творцом этой науки был он сам. Составленное им „Историческое учение об отцах Церкви”, в трех томах, было учебною книгою в Академии, а сокращенное изложение „Учения об отцах Церкви” было введено как учебник по патристике в Духовных Семинариях. Таким образом, благодаря ему в духовно-учебных заведениях была открыта новая кафедра» (с.41). Впрочем, необходимо отметить, что печатание этого сочинения затянулось на многие годы. Оно долго «не выходило из „цензурных тисков”, как выражался Филарет. Обер-прокурор, которому представлен был этот труд, известил Филарета по его запросу, что рукопись передана им Св. Синоду. Каково же было удивление Филарета, когда присутствующий в Синоде архиепископ Курский Илиодор уведомил его, что ее в Синоде нет. Так тянулся год за годом, и семнадцать лет прошло прежде, чем это сочинение явилось в печати» (с. 146). Проволочки с печатанием труда принесли много волнений и душевных скорбей преосвященному, и эти скорби оставили свой след в переписке с А.В. Горским. Так 20. 01. 1843 г. он пишет другу: «Ничего не слышу я об истории отцов, кроме того, что она в учебном Комитете. Писал о. Афанасию: но он не удостаивает мое ничтожество ответом своим. Господь да спасет всех нас!»⁴⁴. Другое письмо (от 23. 06. 1846 г.) проливает свет на те трудности, которые встретило прохождение сочинения через цензуру. К А.В. Горскому Филарет обращается: «Любви ради примите на себя труд выполнить вместо меня желания цензуры, чего бы она не потребовала. Например, о ересях вымарайте все подробности, т. е. не только сказанное об учении каждой и цитаты, но даже и имена, оставив самое краткое общее упоминание, если только сочтут нужным оставить. Из сказанного о подложных Евангелиях оставьте только указания на Никодимово и Иаковлево Евангелия. Исключите замечание о Папие, которое, кажется, также печалит некоторых. Говорят, будто, по моему мнению, отцы соборов, не писавшие ничего, – не отцы Церкви. Не помню, чтобы у меня сказано было что-нибудь об отцах соборов. Если же определение, выраженное словами, подает повод делать такое заключение о мнении моем: прибавьте в тексте или в замечании оговорку против такого заключения. Какую же оговорку? Отцы соборов принадлежат к высшему, особенному разряду лиц св. Церкви: они на соборе собственно не учители, а судии. Самое название их отличает их от тех лиц, которые называются отцами Церкви. В них имя отца указывает на любовь христианского суда. Об Оригене и Тертуллиане, право уже не умею, что придумать. Искренно говорю вам, что в первоначальном плане моем вовсе не предполагалось говорить о них как об отцах Церкви. Меня заставили говорить. Теперь же осуждают за то, что говорю. Вы как-то подали свою мысль об этом предмете. Искренно прошу вас, исполните мысль вашу. Сколько могу понять, теперь хотят, чтобы и не исключать, и не ставить в один разряд с Симеоном Новым Богословом и Тихоном Воронежским. Пусть же поставлены будут Ориген и Тертуллиан в низший разряд – в разряд людей, значительных в Церкви по ревности и способностям, с какими излагали они учение Церкви и имели тем обширное влияние на образование других. Или делайте как сами знаете, или как пожелает цензура»⁴⁵. Таким образом чиновническая рутина и некоторые «доброжелатели» Филарета в высших церковных кругах всячески препятствовали выходу в свел труда. Нравственную поддержку он получил в лице Московского святителя. Опять же А.В. Горскому Рижский епископ на сей счет пишет: «После того, как я отправил к вам письмо, утешен я письмом Митрополита и Отца нашего. Он разделяет душою тяжкое положение мое, ободряет упованием на Господа и возбуждает к бодрости. Между прочим упоминает и о книге об отцах. Сказав, что по слуху у меня много трудов и занятий, прибавляет: „но желаю, чтобы нашлось у вас время дать окончательный вид вашей книге о святых отцах. Мне кажется, это не должно быть трудно: ибо труд уже преодолен; она обильна. Остричь некоторые ветви не так трудно, как вырастить дерево”. Правда, иногда свободное время, несколько часов, несколько четвертей часа, употребляю я на улучшение труда, стоившего мне стольких напряжений и скорбей. Иногда же кладу в сундук забвения, как скучную вещь. Главное же в эти два года редко имею свободные минуты для занятий книжных»⁴⁶. Лишь только в 1859 г. выходит в свет первое издание «Исторического учения об отцах Церкви».

Сейчас, когда прошло уже более века после напечатания этого труда, нельзя не склонить смиренно голову перед величием дела, осуществленного преосвященным Филаретом. Впервые на русском языке появилась солидная работа, содержащая обзор святоотеческой письменности с конца I до начала XIII в. И самое главное, данный обобщающий патрологический труд до сих пор остается пока единственным в нашей богословской и церковно-исторической науке. Следует подчеркнуть, что, будучи на протяжении нескольких десятилетий учебным пособием в духовных школах, он послужил тем фундаментом, на котором зиждилась вся русская патрологическая наука. Другими словами, он являлся как бы «печкой», от которой начинался духовно-радостный «танец» ее. Не одно поколение церковных ученых воспитывалось на «Историческом учении об отцах Церкви» преосвященного Филарета. Творчество таких выдающихся патрологов, как И. В. Попов. Н. И. Сагарда, С. Л. Епифанович и др., было бы невозможным без этого произведения. Весьма существенным представляется то, что здесь были ясно очерчены контуры православной патрологии как самостоятельной дисциплины, определены ее цели и задачи и намечены принципиальные методы. Тем самым данная церковно-историческая и богословская наука обрела свой особый голос в созвучном хоре остальных богословских дисциплин. Поэтому одной из важнейших частей труда преосвященного Филарета представляется «Введение», где поставлены и во многом принципиально решены основные методологические вопросы. Например, автор здесь четко указывает, что «поставлять догматическое учение отцов такою же особою частию патристики, каково исследование сочинений или жизни, значит не понимать своего предмета. Отцы Церкви столько же заботились для Церкви о чистоте веры, сколько и о благочестии, предлагая последнее иногда в наставлениях истории, – а для веры благочестия ревностно занимались объяснением Св. Писания. Потому та патристика, которая обращает исключительное внимание на догматическое учение отцов, теряя из виду и толкования Писания и наставление в благочестии, извращает собою понятие об отцах Церкви, выставляет их не в их точном виде. С другой стороны, после обзора содержания догматических сочинений предлагать отдельно догматическое учение отца, значит или то, что уличают сами себя в неверном показании содержания сочинений, или повторяют одно и то же наперекор правильному рассуждению о деле. Таким образом догматическое учение отцов должно занять в патристике то место, которое указывает правильное логическое размышление. Пусть по важности предмета оно займет собою внимание более чем какой-нибудь предмет исторический; но оно не должно исключать собою другие предметы отеческих сочинений или занимать столько же места, сколько жизнь отца Церкви» (т.I, с. XV). По характеристике Н. Н. Глубоковского, «подобное воззрение было тогда некоторой новостью, и критика твердила, что „учение об отцах есть учение о Предании”, почему выражалась, что „патрология вовсе не должна заниматься обозрением тех сочинений, где отцы Церкви являются обыкновенными учеными, философами, знатоками естественных наук и пр.”. Наоборот, архиеп. Филарету представлялось, что „это смахивает на недобросовестный папизм”, если „критик решается показать отца Церкви в том виде, как ему угодно, а не в том, каким был отец Церкви на самом деле”. Ведь „отцы Церкви держались Предания, где было нужно, точно так же как благоговейно описывали деяния Церкви и частных лиц. Но они же размышляли о Слове Божием, о предметах веры, о правилах жизни, они спорили и ораторствовали, философствовали и были филологами и при этом даже ошибались; потому говорить, что учение об отцах Церкви то же, что учение о Предании, значит не понимать отцов Церкви или, намеренно закрыв глаза для предмета, толковать о нем по своему изволу. Если хотите, можете извлекать из учения отцов Церкви учение о Предании, но это будет особая работа, но не учение об отцах»⁴⁷. Таким образом, преосвященный Филарет оградил зарождающуюся патрологическую науку от прокрустова ложа не свойственной ей предельной концентрации на догматических вопросах.

Вообще для него было характерно четкое сознание того, что Православие в своем историческом аспекте есть единство в многообразии. Или, как он говорит сам в своем другом сочинении, «Истина Божия, являясь между людьми не с одинаковыми внешними обстоятельствами и под влиянием различных направлений духа человеческого, являлась не всегда в одном определенном виде по отношению к внешним выражениям»⁴⁸. Поэтому если наука догматического богословия имеет в виду преимущественно аспект вероучительного единства Православия (при учете, естественно, и его многообразия), то патрология акцентирует главным образом аспект многообразия, никогда не теряя из виду, конечно, и момента единства. Другими словами, патрология является по преимуществу церковно-исторической наукой, не переставая в то же время быть и наукой богословской. Основной предмет изучения ее – церковная (или более узко – древнецерковная) письменность, а главная задача ее – «на основании изучения древнецерковной литературы проследить и исторически представить постепенное и непрерывное развитие, взаимную преемственность и внутреннее согласие в ходе исторического раскрытия и определения церковного сознания, насколько оно отразилось в произведениях древнецерковной письменности, или конкретнее: постепенное раскрытие церковного богословия, если „богословие” разуметь не в узком технически-научном смысле, но в самом широком, когда оно представляется как общее понятие всех церковно-религиозных интересов, достигших области сознания, или как форма проявления достигшего сознания церковного духа. Таким образом, патрологическая наука смотрит на древних церковных писателей как на представителей своего времени и свидетелей об учении, жизни и учреждениях Церкви и может быть рассматриваема как история богословской литературы древности, стоявшей на почве церковного учения. Цель изучения их произведений – привести к пониманию и усвоению духа и содержания патристической литературы, показать ее развитие и значение в интересах постижения духа древнецерковной богословской мысли и строя церковной жизни для правильной оценки наличного церковного сознания и церковной жизни и для определения на основании этого нормального, согласного с духом и задачами истинной Церкви, течения как собственной личной жизни, так и жизни всей Церкви во всех ее направлениях»⁴⁹. В этом определении содержания, целей и задач патрологической науки, данном в период ее зрелости в нашем Отечестве, можно видеть прямое развитие мыслей преосвященного Филарета.

Подобный методологический подход к основным принципам патрологический науки преосвященного Филарета имел следствием тот факт, что в своем труде «Историческое учение об отцах Церкви» он основное внимание уделяет многообразию в единстве, никогда не теряя из виду и единства в многообразии церковного сознания, как оно нашло отражение в памятниках древнецерковной письменности. Эти памятники и их авторы для преосвященного автора – не объекты сухого научного ведения, а живые плоды полнокровного бытия Церкви, пребывающей в непрерывно текущем и изменчивом потоке земной истории, но «трансисторичной» по своей сущности. И находясь сам в этом же изменчивом потоке, и непрестанно причаствуя по благодати Божией неизменной сущности Церкви, он ощущал и понимал церковных писателей прошлого как своих современников. Они были для него живыми личностями, его собеседниками и его друзьями по духу. Этим во многом объясняется одно из главных достоинств труда преосвященного Филарета – яркие и сочные характеристики древнецерковных писателей. Трудно, например, более точно охарактеризовать Тертуллиана, чем это сделал он: «Тертуллиан одарен был чувством живым и глубоким, воображением пламенным, умом, способным нисходить до последних оснований мысли; сведения имел обширные. Но воображение живое и порывы пламенного чувства увлекали его за пределы умеренности. Сообразно с тем остроты его резко и быстро следуют одна за другою, мысли поражают и блеском, и богатством: но как остроумие его не всегда естественно, так и мыслям не всегда достает силы и еще реже ясности; он более поражает, чем убеждает; его диалектическое искусство и сила духа изумительны; он разбирает мысль со всею тонкостию: но особенно, когда говорит он как монтанист, остроты его слишком едки и сами не говорят в пользу дела; нередко глубоким мыслям его не соответствуют выражения; карфагенская латынь, и сама по себе грубая, у Тертуллиана составляет свой язык, в котором мысль чаще остается отыскивать догадкой, чем извлекать из слов» (т. І, с. 157–158). Или не менее точная и яркая характеристика св. Григория Богослова, как церковного мыслителя. «Григорий ум (νοῦς), как называли его издревле: он зрит Беспредельного. И возвышенность помыслов, восходящих по внутреннее (сколько оно доступно) святилище Божиего естества, такая собственность св. Григория, которою, по крайней мере в одинаковой мере с Григорием, никто на обладал. Если он обращается к рассудку, чтобы с его помощью разрушить неправильные построения рассудка, то идея ума о Беспредельном всегда с ним; и оттого все рассуждения его как бы зрение ума» (т. II, с. 143), В подобных суждениях и оценках преосвященного Филарета проявляется не только его тонкое и чуткое чувство церковности, но и удивительно органичное сочетание в его личности богослова и историка. Эти черты личности его как церковного ученого могут служить образцом для всякого православного патролога.

Безусловно, следует иметь в виду, что в названном труде владыки Филарета уже устарели некоторые конкретные детали: принадлежность того или иного произведения определенному древнецерковному писателю, хронология и т.д., ибо патрологическая наука не стоит на месте. Постоянная текстологическая, филологическая и историческая работа патрологов новейшего времени внесла ряд изменений и уточнений в историю древнецерковной письменности по сравнению с теми знаниями, которыми обладали патрологи начала и середины XIX в. Однако эта естественная «обветшалость» сочинения преосвященного Филарета касается лишь «буквы» его, но не духа. Поскольку же «буква убивает, а дух животворит» (2Кор. 3,6), то труд его имеет непреходящее значение и поныне. Он – не только ценнейший памятник русской церковной науки XIX в., но и живое слово архипастыря и мыслителя, пребывающего уже в нетленных обителях горнего Иерусалима, однако не перестающего духовно общаться с нами и назидать нас. Именно поэтому «Историческое учение об отцах Церкви» переиздается сейчас, и, думается, произведение сие немало послужит делу просвещения, научения и духовной пользе современного православного человека.