Преосвященный Порфирий (Успенский): (По поводу столетия со дня его рождения: 1804–1904 гг.)

В родословной преосвященного Порфирия, составленной при его жизни и помещенной в первом томе его обширного посмертного сочинения «Книга бытия моего», представляющего собою автобиографические его записки, сказано, что он родился в 1804 году (стр. 5), а в последнем томе того же сочинения самим преосвященным Порфирием отмечено, что днем его рождения было 8 сентября (Т. 8, стр. 538). Отсюда открывается, что в текущем году исполняется столетие со дня рождения названного преосвященного епископа.

Русская богословская наука и духовная литература весьма многим обязана необыкновенной просвещенной энергии преосвященного Порфирия: он принадлежал к числу достойнейших «почетных членов Московской духовной Академии». Ввиду этого мы решаемся сообщить некоторые наиболее интересные сведения о покойном преосвященном Порфирие, так как несомненно его можно причислять к замечательнейшим деятелям, украшавшим нашу церковь.

К сожалению, несмотря на свои достоинства, эта личность довольно мало известна так называемой большой публике. Это отчасти зависит оттого, что преосвященный Порфирий не занимал видного иерархического положения, а отчасти и оттого, что деятельность его создалась вне пределов нашего отечества, хотя и назначена была служить пользами этого последнего.

Со свойственным его литературному перу образностью и остроумием, преосвященный Порфирий писал: «Кому я подобен? Орлу, парящему по поднебесью. Орел! Куда ты летишь? На север. А почему ты озираешься на юг? Там мое гнездо»¹. В этих словах он указывает жизненную цель своих стремлений и трудов: «юг», т.е. христианский восток, на котором так много пришлось ему поработать.

При другом случае преосвященный Порфирий говорил:«Учение есть страсть моя» и прибавлял: «Порфирий, помни вечность, храни веру, надежду и любовь и служи науке, а все прочее трын-трава» ². Действительно, наука составляла самое любимое его дело, и в этом отношении она занимает одно из видных мест.

О преосвященном Порфирие по отношении к изучению христианского востока говорят: «Можно с полною достоверностью сказать, что ни один из последующих представителей России в Сирии и Палестине не ознакомился с этими странами, личными наблюдениями так обстоятельно, как архимандрит Порфирий»(он тогда еще не был епископом). При этом нужно заметить, что по словам преосвященного Порфирия, он начал это изучение без всякого предварительного книжного ознакомления с этими странами; да и не по чему было ознакомляться с ними – тьма окутывала отдаленный от нас восток. Что касается достояния, приобретенного им на востоке, то об этом говорят так: «Вывезенный им из странствования по востоку научный материал так был обширен, что четверть столетия усидчивых трудов такого работника, какими были преосвященный Порфирий, не хватило, чтобы его разработать и вероятно столько же еще пройдет (это писано, нужно заметить, в 1894 г.), пока он будет обнародован» ³. И это вполне справедливо. Мало того, мы даже думаем, что едва ли когда увидит свет все то, что собрал он в книжных сокровищницах Востока и что он же написал. Всего этого так много, что можно только удивляться, каким образом один человек, без всяких помощников, со скудными материальными средствами успел столько поработать. Да, преосвященный Порфирий был редкостный ученый.

По окончании курса в Петербургской Академии со степенью магистра богословия, о. Порфирий скоро сделался ректором Херсонской семинариии (в Одессе). Но прошло еще немного времени, и он по распоряжению начальства послан был на Восток для ознакомления с нуждами православия в Палестине и Сирии. Это было в 1843 году, местом его пребывания назначен Иерусалим. Пребывание его в Иерусалиме на этот раз продолжалось с небольшим полгода (до августа 1844 г.). Дальнейшее время до половины 1846 года, архим. Порфирий провел на Афоне, в Египте и Синае – с целью изучения главным образом состояния тамошних монастырей. В 1846 году он возвращается в отечество частию для того, чтобы дать отчет о своей командировке, а наиболее для того, чтобы устроить дело открытия постоянной духовной миссии в Иерусалиме. Это последнее дело, несмотря на разныя затруднения, ему удалось довести до желанного конца. В июле 1847 года он сам, архим. Порфирий, получил назначение быть начальником первой русской духовной миссии в Иерусалиме. По разным обстоятельствам, в этот город он прибыл не ранее февраля 1848 года. На этот раз он пробыл на Востоке довольно долго, до мая 1854 года, до начала крымской войны. Впрочем о. Порфирий не все это время безвыездно провел в Иepycaлиме, он немало путешествовал в то же время не только по Палестине, но и по Сирии для личных наблюдений над состоятем церковных дел в этих странах. Возвратившись в отечество и оставаясь в Петербурге, он пробыл здесь до 1858 года. За ревностные труды ему назначена была пожизненная пенсия в 1000 рублей. В 1857 году отправлена была в Иерусалим новая духовная миссия с Кириллом, епископом Мелитопольским во главе. А архим. Порфирий остался без должности. Но его тянуло опять на Восток. И вот мы видим, что он в третий раз получает командировку – ехать на Восток с исключительно ученою целью для собирания сведений о церковной архитектуре и живописи, для описания церковных утварей, библиотек и архивов и для возобновления своих отношений с коптским духовенством (в Египте), через которое он думал привлечь коптский монофизитский народ к союзу с православием. На этот раз о. Порфирий побывал в разных странах Востока и только в 1861 году возвратился в Россию. Какое ученое богатство собрал он в течение этого странствования! В 1865 году архимандрит Порфирий получил сан епископа и назначен был Киевским викарием, в каковой должности и оставался до 1878 г. Будучи викарным архиереем, преосвященный конечно не мог отдавать много времени своим любимым ученым занятиям. Тем не менее, несмотря на это, он немало издал и в этот период его жизни драгоценных научных материалов по востоковедению и напечатал значительное количество своих самостоятельных сочинений из той же области знаний. Остаток своей жизни преосвященный Порфирий провел в нашей Москве. В вышеуказанном году он назначен был настоятелем Новоспасскаго монастыря. Теперь у владыки было много свободного времени, и он без помехи мог отдаваться ученым занятиям, но уже пришла старость, а за нею подвигалась и смерть. Однако и в течение московского периода своей жизни великий труженик очень значительно потрудился для науки и с большой пользой. В Москве он прожил семь лет и скончался 19 апреля 1885 году, найдя себе вечное упокоение в стенах Новоспасской обители.

Не розами был усыпан жизненный путь преосвященного Порфирия.

Служение его на Востоке в качестве начальника Иepycaлимской миссии сопряжено было с большими трудностями для него, которых не могли препобедить ни его беззаветная преданность своему делу, ни его энерпя, ни его удивительная настойчивость и самоотверженность. Свидетельствует об этих затруднешях не сам он, а лицо, совершенно постороннее ему, некто Мансуров, посланный в Палестину для ознакомления с положением тамошних дел покойным Великим Князем Константином Николаевичем. Это лицо составило обширную записку, из которой и узнаем, как тернист был путь, проходимый о. Порфирием в Иерусалиме. Прежде всего в руководство этому последнему дана была инструкция, исполнять которую не было никакой возможности. Видно, что составлявшие ее почти не имели понятия о положении церковных дел на Востоке. Инструкция предписывала следующее:

1) иметь в Иерусалиме, как центр православного исповедания на Востоке, представителей русской церкви и образец нашего благолепного служения (!).

2) Преобразовать мало-помалу само греческое духовенство (легко сказать!!), возвысить оное в собственных его глазах столько же, сколько и в глазах православной паствы.

3) Привлечь к православию и утвердить в оном (это в чужой-то церкви!) те местные народные элементы (разумеются главным образом арабы-христиане), которые постоянно колеблются в своей вере под влиянием агентов разных исповеданий и слишком легко отступают от православия вследствие недоверия к греческому духовенству и неблагоразумного (?) поведения сего последнего⁴.

Читая подобную инструкцию, можно воображать себе, что начальник миссии, архим. Порфирий при отправлении на свое служение облечен был большими полномочиями, но на деле ничего такого не было и даже встречаем как раз обратное. Несмотря на данное о. Порфирию пышное название начальника духовной миссиии, ему строго-настрого было вменено не придавать себе и своим товарищам иного характера, кроме поклоннического (т.е. выдавать себя за странников по святой земле), не вмешиваться ни в чем в дела греческого духовенства (?), ограничиваться лишь предложением советов по мере возможности, не вмешиваться в житейские дела наших поклонников (?) и вообще всячески стараться не возбуждать подозрение иностранных агентов, чтобы не подать повода к толкам о каких-либо скрытых намерениях России. Такого рода предписания, как само по себе понятно, лишали всякой возможности осуществлять на практике вышеуказанным требования инструкции. К тому же присоединились и другие существенные затруднения, связывавшие крылья «орла», каким именовал себя о. Порфирий.

Обязанный явить пред всеми торжественность и благолепие русского богослужения и показать на Востоке, каково должно быть и может быть оно, архим. Порфирий не находил нигде в Иерусалиме ни своего угла для помещения миссии, ни приличной обители, ни даже церкви. Он должен был выпрашивать все необходимое в виде милостыни, как будто он был представителем незначительного христианского исповедания. В отведенном для жительства миссии Архангельском монастыре была одна церковь, но эта церковь оказалась ветха, темна, бедна, некрасива и вдобавок была так мала, что в ней с трудом помещалось 25 человек, соборного же служения в ней совершать было нельзя. Доступ в церковь был не свободен, потому что впуск в монастырь зависел от привратника и местного греческого наблюдателя. Показывать блеск нашего богослужения в такой церкви было невозможно, да к тому же греческое духовенство старалось о том, чтобы их паства (арабы) не имела доступа к русскому богослужению. Еще менее оказывалось возможности являть благолепие нашего Богослужения в храме Воскресения и на Голгофе. Все часы дня и ночи в этих местах были разделены в богослужебном отношении между греками, латинянами и армянами, и притом так, что и получаса не оставалось свободного, незанятого. Для о. Порфирия возможно было богослужение в этих местах только случайное, дозволяемое греками, уступавшими иногда свой час ему, вследствие предварительной его просьбы.

Далее греческое духовенство смотрит и всегда смотрело с неудовольствием на развитие и укрепление православия среди негреческого национального элемента, например оно держало и держит в загоне арабскую национальность, несмотря на ее православие. Следовательно задачей архим. Порфирия, сообразно инструкции, было ослаблять гнет греческого духовенства по отношении к местным народным элементам, например арабам, и содействовать этим последним сравняться в своих христианских правах с греками или по крайней мере выйти из порабощения им. Но ничего такого делать не мог о. Порфирий, так как ему предписано было придать себе, по возможности, безцветный характер на Востоке, вести себя, являя собой безгласного поклонника, подчиненного местной духовной власти. Таким образом отношение миссии к иерусалимской иерархии вскоре выяснилось: рядом жили хозяева и скромные лишь терпимые гости, и для этих последних оставалось одно – следовать правилу: в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

Борьба с западной пропагандой на Востоке, само собою понятно, являлась делом непосильным для о. Порфирия и прочих членов миссии. И этот пункт инструкции оставался совершенно неисполнимыми. Западная пропаганда имела успех на Востоке, потому что она пускала в дело все средства нравственноого и материального характера и при помощи этих средств убеждала слабых членов православия переходить к инославию. Что же мог противопоставить этой силе архим. Порфирий? Авторитета он никакого не имел: ему внушены были скромность и боязливость; материальных средств в его распоряжении не было, а без денег, как известно, и гений на Востоке ничего не сделает.

Но этим дело не ограничилось. Посещали и другие невзгоды нашего иерусалимского начальника миссии. На содержание миссии назначена была достаточная сумма денег, но беда в том, что эти деньги высылались так не своевременно, поздно, что миссия была почти всегда без денег и испытывала большие стеснения. Архим. Порфирий всячески заботился об улучшении дел миссии и поэтому входил с разного рода планами и ходатайствами в Петербург. Однако же он ничего не достигал. Как скоро он сообщал какие-либо интересные сведения в Петербург, не прося ни о чем, ему оттуда отвечали одобрением и уверением в том, что он пользуется полным доверием, но лишь только он, основываясь на этом доверии, в силу своей опытности в местных делах, начинали ходатайствовать о делах, имеющих практическое значение, касающихся достоинства и пользы России, но связанных с денежными интересами, лишь только он требовал действительной помощи для достижения указанной ему цели, тоже самое правительство отвечало ему глубоким молчанием и оставляло без внимания указания своего доверенного лица. Разумеется такое отношение властей к делам миссии, как свидетельствует цитируемая нами записка, действовало охлаждающим образом на горячность и усердие архим. Порфирия. Он потерял всякую надежду на возвеличение русского имени и русской православной церкви в Палестине, и вследствие полной невозможности дать течению дел лучшее направление, он посвятил себя больше всего ученым трудам, в которых искал и находил утешение для себя⁵.

В 1846 году, как мы упоминали выше, начальник иерусалимской миссии должен был возвратиться в отечество, точнее – в Петербург, где ему пришлось тоже испытать много горестного. Но за то путь до столицы принес ему немало услады и утешения. Обогащенный массой самых новых сведений из жизни Востока и разговорчивый архим. Порфирий встречаем был многими русскими иерархами с большим удовольствием, например Иннокентием (Борисовым), епископом Харьковским, знаменитым проповедником и Филаретом Московским. Особенно хорошо сохранились в памяти о. Порфирия беседы с великим иерархом Филаретом, которым он дает место в своих «дневниках». Видно, что этот святитель возбуждал большое уважение в душе его. О Филарете он так начинает свою речь. «Град Москва имеет в митрополите Филарете мудрого и благонравного архипастыря и красноречивого витию. Сегодня я сподобился видеть серафимское лицо его и повествовать ему о Божьих церквах на горящем Востоке. Мне было любо говорить уму и сердцу его, и я говорил свободно и с воодушевлением»⁶. Приведем некоторые из бесед Филарета и его гостя. Весьма горестно, повествовал гость, что над гробом Господними находится мусульманский харем (гарем). – Какой харем? – спросил изумленный митрополит. – Женский, – отвечал гость. Уже столетие он существует там и помещается как раз между двумя куполами (на крыше), из которых один накрывает ротонду гроба Господня, а другой храм Воскресения. – Откуда же ходят в этот харем? – Весь храм святогробский, – объяснял архим. Порфирий, – накрыт ровною и плоскою крышею, на эту крышу ведет лестница, устроенная со стороны улицы. Харем помещается так, что из него затворницы через оконце смотрят в ротонду гроба Господня и иногда бросают туда лимонные и апельсинные корки. – Боже мой, что я слышу! – воскликнул митрополит. Затем он же добавил: «Когда граф Орлов отправлялся в Константинополь, как чрезвычайный посланник, тогда я просил его включить в договор с Турцией параграф о ключарстве государя Императора в храме Иерусалимском (интересное сведение). Пусть бы Он был ключник Гроба Господня. Но моя просьба не была исполнена. По одному из вопросов между митрополитом и архимандритом возникло некоторое словопрение, которое однако ж не помешало общему удовольствию. Архимандрит разсказывал следующее: все афонские монастырники и скитники верят и учат, что потурчившийся христианин может спастись только тогда, когда раскается и после чрезвычайных пощений и молитвенных стояний пойдет в магометанское судилище в одежде турецкой с крестом или иконою в руках, дерзновенно проклянет здесь Магомета, исповедует Христа, заушит (Заушить – ударить по уху, дать пощечину – прим. электронной ред.) судью и будет замучен турками. Поэтому святогорцы охотно принимают к себе и даже сами отыскивают таких несчастных и методически приготовляют их к мученичеству. Затем приготовленные должны поступить по вышеписанному, а по смерти их, святогорцы покупают их тела у мучителей, хоронят их, а потом вырывают кости их, украшают серебряными окладами, выдают за мощи и собирают дань с народа. В другом месте эти действия афонцев о. Порфирий называет мученикотворством. «Владыка святый, – так закончил он разсказ свой, – надобно ли признавать и почитать таких самозванных мучеников? Тут между нами, замечает повествователь, завязался спор. Маститый митрополит был спокойнее меня. Он не одобрял вышеупомянутой выставки, если она делается ради денежных доходов, но защищал афонцев и их мучеников, ссылаясь на пример древних страстотерпцев, которые сами вызывались на мучения и которых церковь вписала в лик святых исповедников веры. Архим. Порфирий решался в присутствии Филарета передавать даже потешные восточные свои наблюдения. Так смелый гость разсказывал сановитому хозяину. В одной церкви Лавры (на Афоне) одна картина недавней кисти потешила и насмешила меня. Царь Давид сидит на завалинке, положа ногу на ногу и играет на арфе, подле него трубачи трубят, что есть мочи у них, барабанщик наяривает на огромном турецком барабане, а юноши и девицы в кисейных куртках и турецких шароварах хороводом пляшут в присядку. Митрополит разсмеялся, а присутствовавший тут ректор семинарии захохотал... Иногда гость позволял себе в беседе употреблять резкие выражения, от которых он же и приходил в смущение. о. Порфирий разсказывает, что при одном таком случае «владыка взглянул на него значительно и я прикусил свой язык», замечает повествователь и перевел речь на другие предметы. Прощаясь с иерусалимским гостем, Московский митрополит выразил ему свое удовольствие, с каким он слушал его разсказы о Востоке. В заключение архим. Порфирий замечает, что по дороге ректор семинарии сказал ему: «Вы очаровали Владыку. Никогда и ни с кем он не сидел так долго после обеда (которым, нужно сказать, митроп. Филарет угостил своего гостя). Вы обаяли его своими рассказами» ⁷.

Из Москвы путник поехал в Петербург, но здесь его встретили холодность и равнодушие. В Александро-Невской Лавре, где остановился он, ему сначала не хотели дать отдельной кельи. Это глубоко опечалило иерусалимского гостя, он писал по этому случаю в своих «дневниках»: «Птицы небесныя имеют гнезда, звери лесные и полевые свои логовища, даже у червяков есть свои норки. Один я не имею своего уголка». По прошествии некоторого времени, ему впрочем дали особое помещение, но оно оказалось крайне неудобным. Назначенная ему келья была сыра, тесна и душна, она находилась над погребом, в котором частенько, по словам о. Порфирия, обливали серою горлышки пивных и винных бутылок. Наконец, гость вышел изо всякого терпения и написал письмо наместнику Лавры, в котором говорил, что если ему не дадут лучшего помещения, то он должен будет бежать из Лавры. Угроза подействовала⁸. Но еще хуже в положении архим. Порфирия было то, что он сидел без денег: даже заслуженного им жалованья почему-то не выдавали. Нужно сказать, что о. Порфирий к денежным и другим потерям относился чисто стоически. В 1843 году, во время пребывания в Петербурге же, его обокрали: у него унесли 1700 рублей ассигнациями, все кресты и ордена и все столовое и чайное серебро. Покража была чувствительная, но о. архимандрит отнесся к ней философски. В своем дневнике он писал: «На то щука в море, чтобы карась не дремал. Какой-то плут, мошенник обокрал меня. Ужасно мне жаль похищенной книжки, в которой записаны были для памяти сведения о состоянии Палестины и Сирии. Видно, что вор был человек неученый, острил потерпевший, иначе он оставил бы мне эту книжку, зная, что она дороже мне тех денег, кои хранились в ней. Не худо было бы внушить всем ворам, чтобы они не похищали у ученых монахов их книг и рукописей, а брали бы одни деньги, кои не так нужны им»⁹. Но теперь обстоятельства настолько изменились в положении нашего безсребренника, что он не знал, как ему быть без денег, а оных у него совсем не было. Во время пребывания на миссии в Иерусалиме и во время путешествия по Востоку, о. Порфирий, по очень уважительным причинам, сберечь ничего не мог. Пребывая на Востоке, он отчасти для поддержания своего достоинства, отчасти из человеколюбия, должен был делать немалые вклады в монастыри и монастырские церкви, подавал милостыню бедным священникам и нищим, помогал разноплеменным поклонниками и злополучным арабским семействам в Иерусалиме, обижаемыми со стороны греческого духовенства, дорого покупал нужные ему научные сведения. По его разсуждению, деньги, отпускавшиесяся правительством на содержание его, принадлежали не ему, а его делу. Ввиду этого на Востоке он тратил лично на себя лишь немногие сотни рублей. Аскетизм его простирался так далеко, что он не шил себе нового платья, не делал себе нового белья, так что он совсем обносился; у него остались только две поношенныя летние рясы (а между тем наступил ноябрь)¹⁰. В особенности его безденежье мучило его потому, что он вынужден был оставить без помощи своих кровных родных. «Эта мысль, – признается сам о. Порфирий, – слишком тяжелая, как острый камень, падала на мое сердце, и приподнявшись, опять падала и выдавливала из него всю кровь и потом с большой высоты падала и крушила его в дребезги». Дело в том, что на иждивении о. архимандрита находилась «беднейшая» его мать и «злополучная» его сестра с дочерью; для них-то он и принял монашество: «Для них я отрекся от мира, дабы они моею нищетою были богаты», – говорил он. И однако ж вместо воображаемого богатства, мать и сестра его обретались в «голодной нищете»¹¹. Прискорбное положение, а нашему ученому мужу оставалось одно – терпеть и скорбеть. До какой крайней степени в это время простирался у него недостаток в материальных средствах, об этом красноречиво повествует следующий рассказ самого бедствующего: «Капля дегтя нечаянно упала в ток моей жизни, и жизнь моя огоркла. Сапожник принес мне заказанную обувь. Я примерил ее. Пришлась по ноге. Ремесленник потребовал деньги. Теперь у меня нет денег, сказал я, завтра отдам, подожди. – Пожалуйте или деньги или сапоги, – возразил он. Он унес с собою новую обувь. А я босоногий, прибавляет о. Порфирий, босоногий бросился на постелю свою и зарыдал от того, что никогда не был нищим»¹².

Все эти невзгоды совершенно обескуражили петербургского гостя. «Видно, заслуженный архимандрит, – размышлял он в это время, – здесь ценится не более, как выжатый лимон, не более, как тряпка: однако и тряпку иногда берегут». Среди этих горестных размышлений ему приходило на мысль бросить клобук и рясу и бежать, куда глаза глядят¹³. Что же при таких обстоятельствах оставалось делать? Просить и унижаться. «Горюет пчелка Божия, пишет о себе о. архимандрит; что же ты, пчелка, молчишь? Есть у тебя голос. Жужжи. Но жужжанья люди не любят! Не бойся людей. Итак я жужжу»¹⁴. Наконец материальное положение его улучшилось. Вышел указ, касающийся жалованья о. Порфирия. Об этом указе сам он говорит, что его он «выплакал»¹⁵.

Кроме материальных стеснений петербургскому гостю пришлось немало претерпеть нравственных огорчений, каких он совсем не ожидал. Начальство обнаруживало явное недовольство им. Мы точно не знаем, отчего это происходило. Но главная причина, думаем, заключалась в том, что о. архимандрита не понимали. Он любил говорить «свободно», но это было не по сезону; он писал «по вдохновению», т.е. подчиняясь сердцу и чувству, но от него требовали не «вдохновения», а сухой отчетности; он помышлял о славе и величии России, а ему повсюду приходилось слышать – знай сверчок свой шесток. По приезде в Петербург от него требовали, чтобы он скорее представил «отчет», а он не хотел спешить и вместо отчетов писал трактаты с ученым аппаратом. На него смотрели как на чиновника, ожидали от него канцелярской работы, а он именовал себя «соглядатаем Востока» и верил, что у него накопилось много такого, чем стоит поделиться с соотечественниками.

Как бы то ни было, начальство не думало идти ему на встречу. Вот описание о.Порфирием одного из приемов, какие он находит у тогдашнего Петербургского митрополита Антония. «Брошен им суровый взгляд на меня. – Вы просите у меня милости, не будет вам милости, – немилостиво говорил митрополит.» Передавая сведения об этом свидании с Антонием, наш горемыка припоминает при этом слова греческого поэта: «Есть нечто новое, придется мне горемычному петь горемычную песнь»¹⁶. Столь же несочувственно принял его и тогдашшй обер-прокурор Синода граф Протасов. О. архимандрит говорит об этом так: «Обер-прокурор, против моего чаяния, принял меня холодно. Знать какой-то черный кот прошел между им и мною. Я ожидал, что он скажет мне «спасибо» за разумное исполнение данного мне поручения в Палестине и будет распрашивать меня о Востоке»¹⁷. Но ничего такого не последовало. Протасов завел с ним речь о каких-то пустяках.

В виду таких встреч и приемов архим. Порфирий не мог отказать себе в удовольствии расказнить своих начальников хоть своим пером. В его «дневниках читаем следующая строки: «Антонии, (разумеется, митрополит), Илидоры, Гедеоны (имена провинциальных архиереев, членов Синода), сиятельные графы (Протасов) и превосходительные чины (например Сербинович, директор канцелярии обер-прокурора)! И вы не боги; ибо нет в вас правды, милости и провидения. Долой же с пьедесталов! Ах! Эти мраморные статуи вооружены крепко. Не могу я разшибить и изпепелить их. Нет у меня перунов. Но есть адамантовое перо. Пишу им на челах их: «Это – камни, но не те, от которых Бог может воздвигнут себе чад». Целую тебя, перо мое. Письмена твои неизгладимы во веки»¹⁸. Но вслед за этим писатель этих строк идет к обедне, чтобы, по его словам, каяться и благодарить Бога за все.

Без сомнения, в высшей степени было оскорбительно для ученого архимандрита, что его отчеты прочитывали разные чиновники и позволяли себе по поводу них делать замечания, как будто дело шло о каких-то школьнических задачках. Так поступал Сербинович. Призвав к себе о. Порфирия, заставлял его выслушивать свои замечания об отчете этого последнего. Сербинович читает: «Многострадальная церковь сирийская» и заявляет: «Вы поэтизируете». О. Порфирой отвечает: «Таково настроение моей души». Далее критик читает: «Сирийский архиерей есть человек Божий и вместе человек народный» (последними словами указывалось на избрание архиереев паствою в Сирии, по древнему обычаю). Прочтя эти слова Сербинович укоризненно молчал, а о. Порфирий не счел нужным входить в объяснения. Затем тот же Сербинович читает в отчете: «Греческие архиереи слишком ревностно и своекорыстно донесли 13-му апостолу» и делает замечание: «Вы колко иронизируете». В ответ о. Порфирий сказал: «Антиохийский патриарх в торжественном титуле именуется 13-м апостолом. Итак я намекал на титул, а не иронизировал». После некоторых других замечаний директор изволил сказать: «Чем больше вы пишете, тем более вы обнаруживаете себя» (подразумевается, с непохвальной стороны)¹⁹. Странно, всякий неуч берется критиковать ученого мужа. Другим непризванным критиком отчетов арх. Порфирия является русский посланник в Константинополе Титов, бывший в это время в нашей столице. О. Порфирий пишет: «Титов сказал мне тоном недовольства, что моя записка о Сирийской церкви – более политическая, нежели церковная и что в ней упомянуты некоторые живые служащие на Востоке лица. Духовной особе, прибавил он наставительно, следует писать о предметах духовных, а в политические дела вмешиваться не должно»²⁰. Как будто бы в делах Востока возможно найти грань, отделяющую религию от политики!

В довершение невзгод решено было сослать ученого архимандрита на жительство в Сергиеву пустынь под Петербургом. Мысль о том, что его хотят посадить «под начали», как выражались окружающие, сокрушала его. Я хочу дела, говорил он, но где же мне предстоит дело? «В пустыне? Ах! Не любо мне половинчатое отрицательное существование в пустыне теперь, когда жизнь может дать сочные и благовонные плоды». Сергиеву пустынь он называл «темницею». И когда благодаря его настойчивости мысль эта была оставлена, он воспел песнь: «Взбранной воеводе победительная»²¹…

На этот раз однако же все кончилось благополучно для архим. Порфирия. Достоинства его немолчно говорили в его пользу. И он в 1847 г. отправляется опять на Восток во главе духовной миссии, где он и остается до 1854 г. Восточная или Крымская война заставила всех должностных русских лиц, проживавших в Турции, возвратиться в отечество. То же должен был сделать и начальник духовной миссии в Иерусалиме. Возвратившись в Россию, он проживал по прежнему в Петербурге. Несладкая была здесь жизнь его. Его поместили, по его выражетю, в «лаврскую темницу»²². «В духовном ведомстве обдал меня холод», – замечает он. Затем о. Порфирий сообщает некоторые сведения о своем первом свидании с обер-прокурором Синода Протасовым. «Протасов, выслушав вызванный им самим рассказ мой об аудиенции моей у папы, и только этот рассказ, простился со мной, отвернувшись от меня по солдатски направо кругом. Директор канцелярии его, Сербинович, прибавляет описатель, принял меня и отпустил, ни о чем не спросивши и извинившись каким-то недосугом»²³. Тогдашний митрополит Петербургский Никанор относился к архим. Порфирию безразлично и скоро умер. Смерть его вызвала у о. Порфирия заметку, что нечего сожалеть о нем. Вновь назначенный Петербургский митрополит Григорий относился к нему однако ж еще хуже. «Он был холоден» к о. Порфирию и казался «суров и недоступен» для него, так что он восклицает: «О, mе miserum! О! mе infelicem»²⁴. Вскоре за смертью Протасова, обер-прокурором был назначен граф А. П. Толстой, которого арх. Порфирий не раз называет «инквизитором»²⁵.

При таких условиях едва ли мог дождаться чего-либо хорошего архим. Порфирий в Петербурге; и действительно последовал ряд явлений, которые возмущали его дух. Начать с того, что ректором Петербургской Академии, на место знаменитого Макария (Булгакова) определен был ничем неизвестный иеромонах Феофан, входивший в состав иерусалимской миссии, управляемой о. Порфириием. Затем, когда в 1857 году возник вопрос об организации духовной миссии в Иерусалиме, архим. Порфирия обошли назначением, назначив вместо него начальнником миссии молодого инспектора местной Академии Кирилла с возведением его в сан архиерейский. Очевидно, начали смотреть на него, по его же выражению, «как на выжатый лимон». Это было крайне оскорбительно для него. В «дневниках» о. Порфирия находим немало горестных ламентаций, относящихся к этому времени. «Скорблю о том, пишет он, что мне не дают никакой высшей должности и тем безчестят меня в глазах православного на Востоке духовенства, которому очень хорошо известно мое имя. Лучше мне умереть, говорю устами св. Павла, нежели терпеть, чтобы кто-нибудь упразднил похвалу мою. Скорблю о том, что я осужден без суда какими-то непогрешимыми папами, усечен до корня (я) живой, плодовитый. Никак не могу приучиться смотреть на себя, как на придорожный пень, о который будет задевать всякое колесо, смазанное дегтем»²⁶. При другом случае он же писал: «О, зачем, мне суждено иметь большую известность! Лодочки спокойно стоят в пристани, а боевой корабль среди океана обуревается грозными волнами. Тростинки растут роскошно на сырой земле, а кедр на высоте каменистого Ливана, расщепляется молниею. О, недруги мои! Дайте мне безвестность. Дайте мне покой. Я вас прощаю»²⁷.

Интересно знать, из-за чего в настоящий раз возникло недовольство и нерасположение к архим. Порфирию. По Петербургу разнесся слух, что, живя на Востоке, он, по примеру восточных иерархов, позволял себе есть скоромное. Этот слух особенно встревожил вышеупомянутого обер-прокурора Толстого. Весть об этом прегрешении о. архимандрита постарались довести даже до слуха Государя Императора Александра Николаевича. С другой стороны, тот факт, что, находясь в Риме, наш пилигрим без позволения начальства представился папе, повел к неожиданным следствиям: на него стали смотреть, как на какого-то отступника от веры²⁸. К тому же присоединились уколы разных мелких самолюбий. Ведь, о. Порфирий привык держать голову высоко.

В Петербурге архим. Порфирию нечем было дышать. Да и начальство видимо тяготилось им. На выручку того и другого представился случай отправить о. Порфирия на Восток. Начальству это развязывало руки, а о. Порфирия избавляло от столичных претрений. Этого ученого мужа ничто так не услаждало как труды по изучению и изследованию таинственного Востока. Недаром он сам дает такое определение своей личности. «Кто я? Весь мысль; и она вперена в дела давно минувших дней на Востоке. Пред нею встают мертвецы–цари и бояре, иноки и святые люди мирские. Сурово смотрю им в очи и читаю в них правду. Вот мое дело и так я живу»²⁹. Это путешествие³⁰ о. архимандрита продолжалось, как мы знаем, от 1858 по 1861 г.

По возвращении в Россию, до посвящения его в епископы, он проживал в Петербурге «не у дел»³¹; но мог ли хоть день оставаться без дела такой деловой человек, как трудолюбивейший архим. Порфирий?

К 1861 году относится несколько любопытных отзывов знаменитого Московского святителя Филарета о некоторых проектах и предприятиях архим. Порфирия. Все, что написано Филаретом, возбуждает наше внимание. Таковы же и его отзывы по указанному поводу. Эти отзывы, нельзя скрывать, строги и не чужды иронии. Но нужно сказать, что они не задевали самолюбия о. Порфирия и во всяком случае не могли вредить ему. В «дневниках» этого последнего не встречаем и тени неудовольствия с его стороны по отношению к сановитому святителю. Дело в следующем: в голове архим. Порфирия создался проект воссоединить с православною церковью монофизитов, коптов и армян; вслед за этим от него полетели письма и проекты к возсоединяемым и к духовному начальству в Петербурге. Это последнее ввиду серьезности дела отправило некоторые бумаги, сюда относящиеся, к Филарету, испрашивая его мнения. Митрополит отозвался. Вот некоторые его мысли по указанному поводу. «Архимандрит в письме к коптскому патриарху «обещает прислать ему веник для очищения коптской патриархии от старой пыли"». Такое выражение, пишет святитель, было бы прилично, если бы писал комнатный служитель, у которого веник, находясь часто в руках, зашел наконец и в голову. Семь иподиаконов коптскаго патриарха в стихарях, с орарями и свечами поют: «Достойно есть», литургийные стихи на греческом и наконец «Французский сонет». Архимандрит утешается надеждою, что коптский патриарх придет в общение с православною церковью. Подлинно ли важным приобретением было бы для православной церкви иметь в общении патриарха, у которого семь иподиаконов в стихарях, с орарями, вслед за стихами из литургии поют французский сонет, которого содержание архимандрит не рассудил открыть»³². Архимандрит объясняет, разсуждает еще Филарет, каким образом он в 10 дней ввел бы в общение с православною церковью коптов, если бы преосв. Кирилл (начальник нашей иерусалимской миссии) не отказал ему в переводчике. Он превознес бы похвалами пред их патриархом коптское богослужение, напомнил бы ему, что у нас те же таинства, соборные правила, иконопочитание и склонил бы его написать к Святому Синоду послание догматическое и просительное о покровительстве, в котором бы не было упомянуто о двух естествах и о двух волях во Христе; и это «увенчало бы миссионерский труд» архимандрита. Как показался бы, вопрошает критик, Святому Синоду этот венок? Целым или разорванным? Мнимый миротворец не привел ли бы Святой Синод в неприятное и затруднительное положение»³³. Архимандрит говорит: «Не удалось мне это дело – воссоединение коптов – потому что наше министерство иностранных дел немо на Востоке, а наша миссия в Иерусалиме после панихид и молебнов ест, пьет, спит и во сне видит грёзы». Вот необыкновенное сцепление дел, – восклицает м. Филарет. Дело миротворства не удалось архимандриту потому, что Иерусалимская миссия ест и пьет. Итак оно удалось бы в том случае, если бы она перестала есть и пить. Но положим министерство и миссия в чем-нибудь неправы пред о. архимандритом, но чем виноваты панихиды и молебны? Неужели и их надлежало бы прекратить, чтобы удалось дело миротворства? Архимандрит находит, что Восточную церковь справедливо упрекают в безплодии и что «она не Сарра, а Сара». Архимандрит думал возродить целую церковь коптскую, но как это, по собственному его признанию, не удалось, и он не родил ни одной души, то хочет утешать себя в своем безплодии, возлагая безплодие на всю Восточную церковь»³⁴. О. Порфирий создал еще какой-то проект воссоединения армян с православною церковию. Некоторые части этого проекта подверглись суду того же Филарета. Он писал: «Архим. Порфирий говорит армянскому епископу Григорию: «Перестанем употреблять в катихизисах, в богословских системах, в проповедях, в разговорах устаревшие и невнятные выражения: два естества во Христе составляют одно естество или одну ипостась. Будем говорить проще и вернее вот так: «Иисус Христос есть совершенный Бог и совершенный человек, в котором неслитно и неизменно сохранились все свойства Божества и человечества, по соединении их»; как это исповедуете вы, исповедуем и мы."» «Разделим то», – замечает м. Филарет, – «что здесь смешано. Перестанем говорить: «Два естества во Христе составляют одно естество», – как говорят монофизиты. Хорошо было бы, если бы они перестали.» Далее: «Перестанем говорить: «Два естества во Христе составляют одну ипостась», как исповедует вселенский собор и вся православная церковь.» Слышите ли? Архимандрит хочет, чтобы мы перестали исповедывать догмат, как исповедали его вселенские соборы и как исповедует вся православная церковь. Неужели он думает, что православная церковь на это согласится? Он говорит, что это «устаревшие, невнятные выражения». Неужели он думает, что догматы составляются? Что вселенский собор не умел выразить православное учение внятно? Архимандрит пишет: «Будем говорить проще и вернее вот так»; и затем предлагает свою формулу выражения для догматов о двух естествах и двух волях во Христа. Но может ли он идти выпросить утверждения своему мнению от отцов Вселенских соборов? Ибо православная церковь, без их согласия, конечно не примет мнимовернейшего выражения из уст архим. Порфирия»³⁵. Митр. Филарет вообще находил, что этот последний слишком увлекается в своих порицаниях. «Он платит, разсуждает Владыка, немалую дань нынешней моде все порицать, потому что порицает даже и себя, объявляя, что он только в 1845 году узнал, что на этом свете есть копты». Не верится. Невероятно и то, будто его «пугнули» за опыт духовной статистики Востока. Печально видеть, как архим. Порфирий против преосв. Кирилла за неприсылку переводчика усиленно вооружается колкостями. Но если вам приятно, внушает митрополит, мирить с своими чужих, помирите себя с своими»³⁶. Есть и другие отзывы м. Филарета относительно некоторых проектов о. Порфирия и его ученых мнений, но и представленных образцов, думаем, достаточно. Московский святитель вообще был очень осторожен везде и во всем.

Последние годы жизни преосвящ. Порфирия, от 1865 года до 1885, когда он скончался, прошли тихо и безмятежно: частию в Киеве, где он исполнял должность викария, а потом в Москве «на покое», в благоустроенном Новоспасском монастыре³⁷.

Перечислить сочинения преосв. Порфирия нет возможности, так их много³⁸. Укажем лишь на два. «Восток Христианский: Афон». Ч. I–III. Киев, 1877. Этой историей Афонского монашества, этим критическим произведением автор сплел себе неувядаемый венок. «Книга моего бытия. Дневники и автобиографические записки его». Многотомное сочинение (издано Академией наук). Спб. 1894–1902 г.г. А рядом с этим сочинением трудно и поставить что: оно отличается замечательной обстоятельностью и глубокой наблюдательностью.

Преосвящ. Порфирий был по природе человек живой, словоохотливый, речь его изобиловала меткими замечаниями и оригинальными оборотами (Я сам имел удовольствие однажды вести с ним долгую беседу, во дни уже его старости). Интересно отметить, что в своих сочинениях он никогда не употреблял слов, взятых от иностранцев, а довольствовался речениями русскими, и никогда в его речи не замечалось какой-либо скудости вследствии этого. Пример достойный подражания, в особенности для духовных писателей. Следовало бы обратить внимание на эту особенность литературных трудов преосвящ. Порфирия и специалистам по части русской словесности. Преосвященный так много трудился ради науки и так много написал ценных сочинений, что его справедливо называют иногда даже «мучеником науки»³⁹. Да, его самоотверженность в этом отношении поистине поучительна. Одних морских путешествий он совершил, по его подсчету, не менее 46: и по Черному морю, 10 – по Мраморному и Эгейскому, 16 – по архипелагу и Средиземному морю, 8 – по Адриатическому морю, 1 – по Красному морю⁴⁰. В похвалу преосв. Порфирию поставляют то, что он не прятал отысканных им рукописей от взоров других ученых, как делают многие ревнивцы своей славы; но охотно допускал пользоваться ими еще до их обнародования⁴¹. Нельзя скрывать того, да не скрывал этого и преосвящ. Порфирий, что он мечтал о европейской славе: ему казалось, что такой славы он заслуживает. При одном случае он писал: «Богатства не желаю, почестями не дорожу, а долг и правду ставлю выше всякаго блага земного и думаю о славе… Ах, если бы она была европейская »⁴². Но таковой славы, по нашему мнению, он не успел достигнуть. Мало того: даже среди представителей русской науки имя преосв. Порфирия не особенно популярно. На это есть своя уважительная причина. Его сочинения относятся к различным областями: и церковной истории, и изучения Св. Писания, и христианской археологии, и этнографии, и древностей вообще. Поэтому, специалистам нашего времени представляется, что его труды относятся к какой-нибудь другой специальности, а не к той, какой они сами заняты. Другими словами: разносторонность работ преосв. Порфирия помешала ему специализироваться, а специалисты нашего времени этого не прощают: если кто хочет, чтобы о нем не забывали, тот должен крепко держаться одного определенного знамени. Этими же объясняется и то, что в нашей литературе так мало писано о трудах и заслугах изучаемого нами лица. Даже появление в свет «Книги моего бытия» не изменило положения дела. Подлинно, жаль.

Преосв. Порфирий был человек и имел недостатки, но его большие достоинства сугубо покрывают их; и нет сомнения, этого мужа христианской науки и православного дела нельзя не причислять к благим деятелям на ниве Православной церкви.