To the reverend G. Williams⁵⁸⁹. J. 14, 1846. Moscow

Dear Sir,

I have been a long time without answering your kind and friendly letter, but I am sure you will excuse my silence. Since your departure from Moscow I have been visited by almost the greatest miss fortune, that could have happened to me, by the loss of my dearest friend and nephew Valouieff. The development of his mind had certainly been directed by me, though he had lost nothing of that independence and originality of ideas which alone gives importance and power to the mental faculties of a man; but the rapid growth of his intellect, the seriousness of his disposition, the firmness of his character had soon brought us to a level of equality, where the difference of master and student disappeared. He was at once a son and a brother to me, so much, that in the last years his restless activity and his deep feeling of Christian duty exerted on me perhaps a greater control, than I had ever exerted on him. And what shall I say about the angelic purity of his soul and the exquisite tenderness of his heart? A deep and extensive learning, an independent and powerful intellect, a serious an ardent love of truth, a total absence of egotism, a complete devotion to the moral interests of his country and still more of mankind, a warm Charity which was always, ready to relieve and soothe every misfortune and to externate every reproach, a virginlike chastity of life and thought, which could fear no seduction and a manly firmness of soul which no struggle could have frightened or broken, – such were the qualities of the friend I have lost. I knew, that I possessed all his affections, and you may judge what a blessing it was to have such a friend and what a sorrow to have lost him. He was generally beloved and appreciated, and the following words of a letter which I have lately received from one of our most distinguished young men, shows the extent and character of his influence on those who know him more particularly: «We have had our Revolution; we have fallen under a foreign and fatal influence (from the time of Peter); now the period of that influence is drawing to an end. Our mental fetters are breaking; our mental freedom is coming on rapidly; but the battle is not yet finished. Every one of us feels in himself either an inward struggle or at least the traces of it. Yaloujeff alone seemed to belong to a future generation. In him the struggle was over and seemed to have left no sears. He was nothing but faith and love. That was the reason, why his activity could be so bold and indefatigable, why his action could be at the same time so powerful and so mild. I should dwell no longer on this subject, but I must add some words in explanation of a theological question. By the opinion I have expressed about Yalouieff you can judge, how far inferior to him I think myself in all moral respects and how far more able I consider him to pray for me, that I am able to pray for him, and yet I do pray for his departed soul. Will the time come at last when theidea of love during life and love after death will banish theun Christian considerations of roman utilitarism in prayers? I am very thankful for the books, you have had the goodness to send me. Yet I think, that the work of M-r Williams about Resurrection is not quite, what it should have been. He seems to have mistaken darkness of mysticism for depth of doctrine and far-fetched subtleties of scholastic theology for sound and undoubted explanations of the mysteries of faith. I know very well, that he may have been misled by the example of many holy Fathers of the earlier Church: but we should never forget, that though pure in life, sound in faith and often powerful in intellect, they paid a tribute to their age, which was an age of bad taste, and to their country, which was infected with a disordered passion for subtleties in science and for concettis and puns even in the expression of the most serious thoughts. Sparks of genuine feeling and warm Christian love shine indeed in many places of M-r Williams work, but they are drowned in a flood of mystical divinations and loose their otherwise useful power. I readily admit, that some explanations, though certainly hypothetical, (f. e. about Mary Magdalene) are very ingenious and show a brilliant intellect in the Author; but at the same time very important circumstances such as the fact of Christ’s partaking of food and the prophecy to St. Peter and. to St. John seem to be touched too slightly and not quite understood, though the difference of characters between the two great Apostles is finely and even pathetically delineated. The other work «about historical unity» is much superior in its way and may be boldly commanded as a very useful one. It is certainly a very short extract of general history and composed without pretentions to high and deep learning, but shows in the author a vast deal of lecture, a perfect acquaintance with the present state of science and, excepting some weak parts, an enlightened Spirit of criticism. I am sorry, that the shortness of my leisure time does not allow me the liberty of entering into a more particular critic of the Work; but the faults which, I now remember as having been noticed by me during the first and rapid lecture, are the following: The Author has shown more justice, than is generally the case tothe emperors of Rome from Trajan to Constantine. Indeed no country perhaps can show in its history such a number of great or at least distinguished Sovereigns, as Rome. The tyrants (the persecution of Christians being out of the question), fools and even the princes which do not rise above the common level, do not make out a half of the emperors, and such a proportion is certainly seldom, if even, to be found. This circumstance is a very important one; as it shows, how deep rooted was the illness, which brought Rome to her fall, notwithstanding the virtues, bravery, genius and extraordinaryexertions of her emperors. All this is very good, but the evil which corroded the strength of Rome, is not mentioned, and, what is still more important, the division of the empire in two halves is neither explained, nor almost spoken of, though certainly the most prominent fact in the history of remain decay. The migration of the German race into Western Europe, which forms the link between ancient and modern history and has given a new character to the world, is almost unnoticed. I must add, that this migration is commonly misunderstood. The direction of the first migration was evidently towards southeast (Goths, Vandals, Sueves, Alans, Burgundians, Herules, Gepids and others), and it continued so for more than two centuries: then it was turned suddenly and with an irresistible impulse towards west and south west bearing down the opposition not only of the Roman, but of the more potent German nations (Allemans and Francs). It was nothing indeed but a flight before the rebellion of the inhabitants of eastern Europe, i. e. of the Slavonic nations, who after a long suffering got rid at last of an oppressive and foreign aristocracy. No mention is made of the Byzantine empire and that is unjust. Its boundaries were weaker, longer and more exposed, than those of the western one; its enemies were mightier (Persia, the Caucasus, all the German tribes excepting the Francs and Allemans, all the Slavonic tribes, the Avars, the Turkish Kurds), and more frightful, than all together; the whole strength of the Mahometan world – rushed on Byzance. Its population was thin and unwarlike, its Sovereigns with a fewbrilliant excéptions rather below than above the common level, and yet it withstood far more, than a thousand years longer, than the West. There was evidently a source of strength in that empire too generally and too deeply despised by the children of the Roman world. The author seems not to have remarked it, and yet Europe has been saved from the Arabs much more by the resistance of Bysance against the center of Mahometan power, than by the victory of Pipin’s son over a detached force. These are the remarks which now occur to my memory as being particularly important. I will not accuse the Author of a fault, which pervades the whole work. I mean his historical system which is nothing; but particularism, or – relating facts as they appeared in the order of time without any link between them excepting the will of Providence or Chance (as you may prefer to call it). The tendency of mankind towards unity is indeed supposed, but rather as a phenomenon (a Deus ex machina) than as a rational necessity. This is no fault of the historian. The logic of History or rather the necessity of such a logic has been foreseen by some chosen minds (such as Yico, Bossuet, Hegel); but it has till now no existence and its absence cannot be considered as an accusation. The book is certainly one which merits commendation and esteem.

I say nothing of your two sermons, dear sir, and can only thank you for them. There is evidently between us more links of sympathy and mutual intelligence than is generally supposed. Time will do its work and these good feelings, though almost latent now, will bring their fruits.

Strange news are afloat. The see of Rome seems to rouse itself from a long sleep and to try if it cannot gain some profit by contemporary cravings for spiritual unity. This is certainly a wise and deep policy, and England, being in fact the most serious country in Europe, has been well chosen as the mark, towards which the first efforts must be directed. I have no very particular details about the question, but as much, as I can understand, a sort of Union is proposed, very much like the Greek Union in Poland and Hungary. This is evidently a confirmation of the principle which I have expressed in my first letter to M-r Palmer: Rome can propose Union, and Unions are possible with the Church of Rome, as between nation and nation or sovereign and sovereign. Such contracts and treaties of peace are possible because they do not imply an inward and spiritual unity. They are not preceded by a deep, moral or dogmatical change in the feelings or ideas, nor do they require such a change. Rome will henceforward tolerate England: England will henceforward tolerate Rome, and in some questions (I suppose nomination to dignities, or solutions of disputes in law or some like business) a President, the Pope, will give his decisions. It will be a Church-Confederation not unlike the United States of America in political government. No moral link is required, no inward Harmony sought for of even supposed. Warfare and quarrels are at the end. To speak seriously, though perhaps harshly, all this looks, in my opinion, like the caricature of the Angels promise: peace and good will on earth: the peace of tired enmity instead of the blessed unity of brotherly embrace, and the cold good will of philanthropy instead of the warm feeling of Christian love.

My forebodings, expressed now more than fifteen yearsago, seem true in so far, as the work of Protestantism is drawing to a conclusion. The protestant communities are rapidly thawing at both ends, towards romanism on one side, towards experimental analysis (or infidelity) on the other; towards the Pope and Spinoza. In that respect it would seem, that this great historical event shall have passed away without any serious traces. In itself (as a Church) Protestantism finds its condemnation, for it ceases to exist. In its influence on Rome it appears evidently null; for the principles of Rome stand unchanged though linked with a greater Tolerance, which is at best (I mean in the higher regions of sciences and faith) nothingbut doubt and indifference. Yet the result of Protestantism will evidently be immense, but only in a political sense: it will have given the right of civil liberty to infidelity and severed the State from the Church, which is right in the cotemporary ideas about State (I do not say they are the right ones). In another respect it will not bequite useless in a negative sense. It will leave Romanism torn and patched up and self covicted of inward weakness and rationalism; but will that be all? I had expected another result, nor have I quite given up my hopes.

Is our century, too, spoiled by the sybaritism of Material comfort, able of a moral renovation? I do not think it worse, than any of the preceding ones; but it is and will always be a difficult thing for man to break off his habits and traditions and to undertake the task of penitence. Half measures, half concessions are much more easy than total renovation. That was the reason why a conditional return to Rome was more to be expected in the majority at least of English and other protestants, than a decided step towards the restoration of ancient unity which existed between East and West in the earlier centuries. Such was the thought I expressed in my first letter to M-r Palmer, and the events seem ready to justify my suppositions. The history of our time will in all probability show, that the difference in the Symbol⁵⁹⁰ is more important, though so seldom remarked or spoken off, and generally very lightly treated, than all the other differences in rites, ceremonies and doctrines between Protestant and Roman Communities which have so much been spoken or written about. The line of moral duty as well as of dogmatical truth seems to me quite evident; but passions (individual, national or hereditary) have a greater sway, than is generally supposed.

What is your opinion, dear sir, about all that? What are your expectations of good or evil from these essays of conditional alliances in matters of Faith? Will you be so kind as to let me hear of You and Your occupations? The loss of Valouieff has given a great shock to my health. Fits of ague, bilious affections and inflammation of the eyes have condemned me for some time to a painful idleness, though at present I feel myself restored to a comparatively good health. Do not, if you please, quite forget Your most devoted Alexis Khomecoff.

М. Г.!

Я очень долго не отвечал на ваше любезное и дружеское письмо, но я уверен, что вы извините моё молчание, когда узнаете, что после отъезда вашего из Москвы меня посетило чуть ли не самое ужасное горе, какое я мог когда-либо испытать: я лишился своего доброго друга и племянника Валуева.

Ум его развился, конечно, под моим руководством; но он ничего не утратил из той независимости и своеобразности мысли, которые одни придают умственным способностям силу и значение. Развитие его было так быстро, в нём было столько природной зрелости, такая твёрдость характера, что между нами скоро установилось то равенство, при котором исчезает всякое различие между учителем и учеником. Он был для меня в одно и то же время и братом, и сыном. Даже в последние годы он своей неусыпной деятельностью, своим глубоким сознанием христианских обязанностей сильнее на меня действовал, чем я когда-либо на него. А что сказать об ангельской чистоте его души, о чуткой нежности его сердца? Глубокие, многосторонние познания, независимый ум, зрелая и горячая любовь к истине, совершенное отсутствие эгоизма, всецелая преданность нравственным интересам своего отечества и ещё более – всего человечества, горячая любовь к ближним, всегда готовая пособить чужому горю, смягчить всякий упрёк, девственная чистота жизни и мыслей, недоступная никаким искушениям, мужественная твёрдость, которой не устрашила и не сокрушила бы никакая борьба – таковы были качества моего покойного друга. Я знал его привязанность ко мне, и вы можете судить, какое было для меня счастье иметь такого друга, какое горе лишиться его. Все его любили и ценили, и следующие строки из письма, недавно мной полученного от одного из даровитейших наших юношей, дадут нам понятие о значении и силе его влияния на близких ему людей⁵⁹¹.

«У нас была своя революция: мы подпали под чуждое и пагубное влияние (со времени Петра), но пора этого влияния приходит к концу. Наши умственные оковы спадают; минута нашего умственного освобождения приближается, но битва ещё не окончена: каждый из нас чувствует в себе самом или внутреннюю борьбу, или, по крайней мере, след её. Один Валуев как будто принадлежал будущему поколению. В нём борьба уже прекратилась и, по-видимому, не оставила следов. Он весь был любовь и вера. Вот причина, почему деятельность его была так смела и неутомима, почему он действовал так сильно и вместе с тем так кротко».

Я бы не стал останавливаться долее на этом предмете, но я должен прибавить несколько слов в объяснение одного богословского вопроса. Из высказанного мною мнения о Валуеве, вы можете судить о том, насколько я ставлю себя ниже его в нравственном отношении, насколько считаю его достойнее молиться обо мне, чем мне о нём и, однако, я молюсь за упокой его отошедшей души. Наступит ли, наконец, время, когда мысль о любви в продолжение жизни и о любви после смерти изгонит антихристианские понятия Римского утилитаризма в молитве?

Благодарю вас за присылку книг. Мне кажется, что книга Вильямса⁵⁹² о Воскресении Спасителя не совсем такова, какою ей следовало быть. Он, по-видимому, принял темноту мистицизма за глубину учения и изысканные утончённости схоластического богословия за трезвое и несомненное объяснение таинств веры. Я знаю, что его могли завлечь в такое заблуждение примеры многих Св. Отцов первобытной Церкви. Но мы не должны забывать, что и отцы Церкви, несмотря на твёрдость их веры, на святость их жизни и на нередкую между ними замечательную силу разума, всё же платили дань своему веку и отечеству, и что век этот отличался дурным вкусом, отечество было заражено страстью к утончённостям в науке, к игре слов и стихоплетениям, к которым прибегали даже для выражения самых серьёзных мыслей. Во многих местах сочинения г-на Вильямса есть, однако, проблески искреннего чувства и тёплой христианской любви; но они теряют свою плодотворную силу, исчезая в потоках мистических гаданий. Я готов допустить, что некоторые объяснения (хотя весьма гадательные), как, например, о Марии Магдалине, всё-таки остроумны и показывают в сочинителе блестящий ум; но, в то же время, другие очень важные события затронуты слишком легко и не вполне поняты, как, например, принятие Спасителем пищи и пророческие слова, обращённые к апостолам Петру и Иоанну, хотя надобно прибавить, что различие между характерами двух апостолов обрисовано тонко и даже драматично.

Другое сочинение «об историческом единстве» гораздо замечательнее в своём роде и может быть смело признано за весьма полезную книгу. Это, конечно, только краткий очерк всеобщей истории, составленный без всякого притязания на высшую и глубокую учёность, показывающей впрочем, что сочинитель человек весьма начитанный, совершенно знакомый с современным состоянием науки и (за исключением некоторых частей) обладающий даром тонкой критики. Жалею, что краткость досуга не позволяет мне приняться за более обстоятельный критический разбор книги; приходят теперь мне на память следующие недостатки, замеченные мной во время первого и весьма беглого её чтения.

Автор показал более справедливости, чем это обыкновенно бывает, в отношении к Римским императорам от Траяна до Константина. В самом деле, едва ли другое государство может представить такое значительное число великих или, по крайней мере, замечательных государей; тираны (конечно, мы оставляем здесь в стороне гонение на христиан), безумцы и даже государи, стоявшие не выше посредственности, не составляют даже половины всех императоров. Такая пропорция редко, да и едва ли когда-нибудь, встречалась в истории. Это обстоятельство очень важно; оно доказывает, как глубоко вкоренилась та болезнь, которая причинила падение Рима и которой не могли устранить ни добродетели, ни мужество, ни гений, ни необыкновенные подвиги императоров. Всё это справедливо; но болезнь, истощившая силу Рима, нигде не исследована, и, что всего важнее, разделение Империи на две половины не только не, объяснено, но даже осталось почти неупомянутым, хотя нельзя не признать, что это событие есть одно из самых важных в истории падения Рима. Переселение Германских племён на Запад Европы, составляющее связь между древней и новой историей, давшее миру новое направление, также осталось почти неисследованным. Я должен прибавить, что переселение это понимается почти всегда ошибочно. Первое переселение, очевидно, направилось к Юго-востоку (Готфы, Вандалы, Свевы, Аланы, Бургунды, Герулы, Гепиды и другие) и продолжалось более двух веков. Потом оно внезапно переменило направление и неудержимым напором устремилось к Западу и Юго-западу, уничтожая перед собой всякое сопротивление, не только со стороны Римских, но даже и самых сильных Германских племён (Алеманов и Франков). Это, в сущности, было не что иное, как бегство перед подъёмом обитателей восточной Европы, т. е. племён Славянских, которые, после многолетних страданий, свергли с себя, наконец, тяжкий гнёт чуждого им господства. Нигде также не упоминается о Византийской империи, а такое умолчание есть несправедливость. На границах своих, более протяжённых, чем границы Западной Империи, она была слабее и более открыта врагам; защита её была труднее. Враги Византии были могущественнее врагов Рима. Персия, Кавказ, все Германские племена, кроме Франков и Алеманов, всё племена Славянские, Авары, Турецкие шайки и, что всего ужаснее, вся сила Магометанского мира: всё бросилось на Византию. Её народонаселение было малочисленно и не воинственно; её государи, за весьма немногими блестящими исключениями, были ниже посредственности, и, однако, Византия продержалась целым тысячелетием долее Западной Империи. Очевидно, что в ней был источник той терпеливой, выдерживающей испытания силы, которая была вообще в слишком глубоком презрении у детей Римского мира. Кажется, автор не заметил того факта, что стойкое сопротивление Византии ударам, шедшим из центра Магометанского могущества, гораздо более содействовало спасению Европы от Арабов, чем победы Пипина над отдельными их силами. Вот те замечания, которые приходят мне на память и кажутся мне важными. Я не стану осуждать автора за недостаток, преобладающий во всём его сочинении: я разумею его историческую систему, которая есть не что иное, как партикуляризм, или изложение фактов в том порядке, в каком они являлись во времени, без всякого связующего звена между событиями, кроме случая или воли Провидения (как кому угодно называть его). Правда, что стремление человечества к единству всё-таки подразумевается им, но скорее как deus ex machina, чем как рациональная необходимость. Здесь историк невиноват. Логика истории, или скорее необходимость такой логики, была предчувствуема некоторыми избранными умами (каковы Вико, Боссюет, Гегель); но она до сих пор не существует, и отсутствие её не может быть вменено в осуждение. Книга, во всяком случае, заслуживает несомненной похвалы и уважения.

Я не говорю о ваших двух проповедях; я только могу благодарить вас за них. Очевидно, что между нами более точек соприкосновения, более взаимного согласия и сочувствия, чем вообще предполагается. Время сделает своё дело, и эти добрые, почти ещё непризнанные, чувства принесут свои плоды.

Странные ходят слухи. Римская кафедра как будто пробуждается от долгого сна и пытается извлечь какую-нибудь выгоду из современных стремлений к духовному единству; политика, конечно, умная и глубокая, и выбор Англии, как самой серьёзной Европейской страны, на которую направлены первые удары, вполне удачен. Я не имею подробных известий об этом вопросе; но, насколько я его понимаю, предполагается здесь что-то вроде Греческой Унии, существующей в Польше и Венгрии. Это видимое подтверждение того начала, о котором я выразил своё мнение в первом письме моем к Пальмеру. Рим может предлагать Унию, и Уния возможна в Римской церкви, как возможны союзы между двумя народами или государями. Такие мирные трактаты возможны потому, что они не предполагают и не требуют внутреннего и духовного единства. Они не подготовляются глубоким нравственным и догматическим обновлением в чувствах и мыслях; они также не требуют таких перерождений. Отныне веротерпимость Рима распространяется на Англию. Англия отплатит Риму подобной же веротерпимостью, а в некоторых вопросах (как я полагаю: в назначении духовных сановников, в разрешении законодательных или иных подобных вопросов) папа-президент будет давать свои решения. Это будет церковная федерация, несколько похожая на политическое управление Американских Соединённых Штатов. Здесь не только не ищут нравственного союза, не домогаются внутреннего единства, но даже существования такого единства не предполагают. Войне и раздорам положат конец. Говоря серьёзно, хотя может быть и несколько резко, не похоже ли это на пародию на Ангельское благовестие «на земли мир, человекам благоволение»? Это мир утомлённой неприязни, а не святое единство братского объятия; это холодное благоволение филантропии, а не горячее чувство христианской любви.

Предчувствия, выраженные мною более 15 лет тому назад, по-видимому, оправдываются в том, что дело Протестантства приходит, как кажется, к концу. Протестантские общины быстро разлагаются с двух концов, исчезая с одной стороны в Латинстве, с другой вдаваясь в испытующий анализ, иначе, в полное безверие, склоняясь к папе или к Спинозе. Можно полагать, что таким образом великое историческое событие исчезнет, не оставив после себя никаких глубоких следов.

Протестантство, как церковь, само себя осуждает уже тем, что перестаёт существовать. В отношении к Риму его влияние очевидно ничтожно; ибо начала Римской церкви остаются неизменными, хотя они соединяются с большею против прежнего долею веротерпимости, но эта веротерпимость (я говорю в высших областях знания и веры) есть не что иное, как сомнение или равнодушие. Последствия Протестантства будут громадны только в смысле политическом: оно дало неверию право гражданской свободы, отделив государство от церкви, что кажется справедливым при современных понятиях о государстве (не говорю, чтобы понятия эти были верны). С другой стороны, Протестантство не будет бесполезно в отрицательном смысле. Оно оставит Римскую церковь растерзанной, кое-как сплочённой и уличённой во внутренней своей слабости, в рационализме. Но неужели это всё? Я ожидал других результатов и ещё не отказался от своих надежд.

Способен ли наш век, избалованный материальными удобствами, к нравственному возрождению? Я не думаю, чтобы он был хуже других предшествовавших веков; но всегда было и будет трудно для человека переломить свои привычки и предания и приняться за трудное дело покаяния; полумеры, полууступки гораздо удобнее, чем полное возрождение.

Вот почему нужно было скорее ожидать (по крайней мере, от большинства Англиканских и других протестантов) условного возвращения к Риму, чем решительного шага к возобновлению того древнего единства, которое в первые века Христианства существовало между Востоком и Западом. Я выразил ту же мысль в моём первом письме к Пальмеру и, кажется, события готовятся оправдать моё предположение. По всем вероятностям история нашего времени докажет, что различие в символе веры, на которое так мало обращали внимания, о котором так мало говорили, о котором упоминали лишь вскользь, важнее всех тех особенностей, отличающих Римскую церковь от Протестантской в учении, обычаях и обрядах, о которых так много, говорили и писали. Путь нравственного долга и догматической истины кажется мне совершенно ясным; но страсти (личные, народные, наследственные) имеют гораздо больше силы, чем вообще предполагают.

Что думаете вы обо всём этом? Какой ожидаете вы пользы или какого вреда от этих попыток условных союзов в делах веры?

Потрудитесь уведомить меня о себе и о занятиях ваших. Потеря Валуева сильно потрясла моё здоровье. Лихорадочные припадки, желчные страдания и воспаление глаз осудили меня на время на тягостное бездействие; но теперь я чувствую, что возвращается сравнительно доброе здоровье.