К графу Александру Петровичу Толстому⁵⁸⁶. (Июнь 1857)

Почтеннейший и любезнейший граф!

Когда вы нынешний год посетили меня болящего в Москве, вы расспрашивали меня о нашем Тульском архиерее Димитрии⁵⁸⁷. Я сказал вам своё мнение, но теперь считаю обязанностью к своему личному мнению о нём прибавить рассказ о том, как выразилось мнение общественное. Может быть, вам уже это известно; но расскажу на всякий случай.

Приехал я в деревню в конце июня, и бездна хлопот долго мешала мне быть в Туле, чтобы проститься с нашим пастырем. Наконец, за три дня до его отъезда, был я у него вечером наедине. Разговор, разумеется, скоро обратился на его будущие действия в Одессе по делам наших единоверцев. Горячее его участие в их жалкой судьбе, увлечение, с которым он говорил о них, меня истинно порадовали, и вам приятно будет знать, что вы будете в нём иметь ревностного делателя, совершенно чуждого всяким личным видам, всяким любиям, кроме человеко- и правдолюбия. Особенно же, думаю я, будет приятно вам слышать, как он говорил об отношениях Греков к Славянам. «Первое дело в самом церковнослужении есть его действие на душу и нравственную жизнь христиан. Если язык непонятен народу, мы впадаем в Латинство, и в одно время разрушаем единство молитвы между пастырями и паствой, и лишаем церковную службу всякого духовного влияния на домашнюю жизнь Христиан. Это важно во всех случаях, а особенно в народах непросвещённых или неграмотных».

На это я ему отвечал, что ведь тут ещё важен вопрос о Вселенстве, ибо народность и провинциализм не должны с ним входить в соперничество. «Именно так, – сказал он: – это-то всего важнее. От этого самого и не до́лжно допускать совершенного преобладания одной народности над другой; ибо такое порабощение в делах духовных было бы полным торжеством провинциализма, совершенно противного Христианству и Вселенству». Меня поразил такой, кажется мне, новый и высокий взгляд на отношение Вселенства к народам. Я оставил его очень поздно и с чувством удвоенной к нему любви.

Но это всё личные мои впечатления, а вот как выразилось чувство общее. Три дня кряду от обедни до тёмного вечера приходили к нему прощаться все горожане и деревенские жители, случайно пришедшие в город. Ему положительно не давали даже обедать. Все оружейники, все мещане, женщины и мужчины, перебывали у него. Этого не довольно: все, кажется, дети приходили просить благословения. Он роздал им до пяти тысяч крестиков. Наконец, в день отъезда (он захотел уехать прямо из церкви, так как и приехал прямо в церковь), собор был битком набит. Кремль также, площадь перед воротами и низ Киевской улицы также. Он служил, как и всегда, с большим чувством. Священники и диаконы беспрестанно останавливались, чтобы отирать глаза. После обедни он вышел проститься: благодарил за любовь, которой не заслужил; потом просил прощения за всё, чем мог перед кем-нибудь провиниться. «Простите меня, вашего брата, как и сами просите, чтобы Господь вас простил», – прибавил несколько слов наставления и увещания и, наконец, просил, чтобы его не забыли в молитвах, – живого, чтобы Бог дал ему силы для исполнения долга на нём лежащего, или мёртвого, дабы Господь простил ему его слабость в исполнении этого долга. Он был сильно тронут сам, и столько было слышно искренности в его словах, что весь собор плакал навзрыд. От собора до ворот Кремля дошёл он только часа через два: так к нему толпились. Губернатора и полицмейстер хотели раздвигать народ, но не могли. Мещане добродушно обнимали их, упрашивая, чтобы им не мешали проститься со своим епископом. В воротах он сел в дорожную карету и ехал шагом в густой толпе. Она его провожала не только до шлагбаума, но ещё версты с две, и тогда только остановилась, когда он вышел, просил, чтобы его не огорчали видом такого труда, принимаемого из любви к нему, и ещё раз дал общее всем благословение. Тут было что-то напоминающее первые века церкви, и, конечно, одна уже такая сцена облагораживает и очищает общую жизнь.

Этого не будет в газетах и, слава Богу. Там так много всякой лжи, официальной и неофициальной, что такой прекрасной правде там не место; но я счёл обязанностью рассказать её вам, особенно после разговора нашего о прeосвященном Димитрии. Я уверен, что эти подробности будут вам приятны.

К своему рассказу присоединю просьбу, за которую вы на меня сетовать не будете. В Москве производите вы, и великое вам за то спасибо, сильную реформу в Синодальной Типографии и её чиновном люде. Хорошие и способные люди нужны везде, а из них те полезнее, которые ещё к тому специалисты. Есть в Архиве Мин. Иностранных Дел некто Пётр Алексеевич Безсонов, кандидат Московского Университета, человек души благороднейшей, нравственный и искренно верующий, ума замечательного, серьёзно-учёный, что у нас очень редко; филолог первоклассный, как по древним языкам, так и по Славянским наречиям и особенно по Церковно-Славянскому; наконец, человек, которым мог бы гордиться любой Университет иностранный, а которого у нас в Университете с ожесточением гонит вся партия «Русского Вестника» и пр. именно за его твёрдость в направлении религиозном и Русском. Если вы его примите как советника, или даже как столоначальника, вы и ему откроете путь, и мне окажете величайшее одолжение и сделаете драгоценное приобретение. Конечно, вы можете усомниться, не увлекает ли меня приязнь; но я уверен, что к кому вы ни обратитесь из учёных или духовных, вы услышите тот же отзыв. Таких людей, как Безсонов, у нас очень немного.

В грустное время для меня пишу я к вам, любезнейший граф. Я теперь, как и всегда в пост, говею, но в нынешний раз я нахожу в этом труде особенное и нужное мне утешение. Я только что приехал из Москвы, куда меня вызвала матушка; возвратился же я уже с её гробом, который поставлен в склеп под прекрасной церковью⁵⁸⁸ её строением, её радостью. Конечно, естественна судьба детей переживать своих родителей, ещё естественнее было ожидать смерти после восьмидесятисемилетней жизни; но такова была ещё внутренняя живость и деятельность покойницы, такова свежесть сочувствия в вопросах общественных, во всём, что касалось отечества и особенно веры, что, несмотря на слабость телесную, казалось, ей ещё не пришла пора умирать. И теперь ещё как-то плохо верится, что такое живое слово навсегда замолчало и такая горячая душа уже не будет беседовать со своими близкими. В доме и жизни всё как-то становится мертвее и темнее. Впрочем, это хорошо, чтобы самому своей очереди легче было ждать.

Прощайте, будьте здоровы и Богом хранимы в ваших трудах и заботах. Примите уверение в истинном почтении и преданности и дружеский поклон от вашего покорнейшего слуги Алексея Хомякова.