Иранцы. Борьба их с Кушитами. Нин. Джемшид и Семирамида

Настоящая колыбель Семито-Яфетидов, Иранцев, была заключена между скатами Гималаев и Инду-кху и индусской системой с одной стороны и скатами арарато-таврских цепей и Евфратом с другой. Главнейшие точки прикосновения со страной Кушитов были на берегах Евфрата в стране ассирийской и на границе Кашмира и Бактрии; но в Ассирии встреча была бурная и воинственная по отсутствию всех естественных преград, а на границах Кашмира мирная и дружная. Иран был сильнее, а Куш слабее на востоке, и грозные скалы средне-азийской твердыни отделяли друг от друга оба враждебные начала. Итак, строй южной мысли и южного учения с двух сторон проникал в мир северный; но там, где он явился с оружием и насилием, где кипели враждебные страсти, отпор Ирана был сопровождаем ожесточением его собственного направления. Около Евфрата горел фанатизм религиозный, свирепели сердца человеческие, и верования искажались под влиянием быта воинственного, налагающего свою печать на обе борющиеся системы. Иран, презиравший мир вещественный, принимал характер кровожадности; Куш – поклонник вещества – погружался глубже и глубже в сладострастие. Когда наступил век смешения и синкретизма, составилась эта кровавая грязь сиро-финикийских религий, постыдных для человечества и оправдывающих вполне удары судьбы, разразившиеся впоследствии над юго-западом Азии. В то же время тихим соблазном разума вливалась в восточный Иран логическая форма необходимости, учение об органической полярности. Без боя и сопротивления была приветствована чуждая, строгая мысль добродушной доверенностью бактрийских семей. Религия принимала твёрдые очерки и определённые образы, но переходила в поэтическое сказание; полярность органическая облекалась в форму человекообразия; но в этой форме, выбранной невольным внутренним чувством, а не разумом, прибирающим символ к мысли с полным сознанием символизма, смешивались, – так же как в самом человеке, – свободная воля и логическая или вещественная необходимость. Наконец, вследствие человекообразия, мало-помалу весь быт человеческий с его семейным развитием перешёл в учение о божестве. Так родилась и составилась полная система антропоморфизма, светлого и кроткого, но бессмысленного, и через цепь поселений вано-славянских перешла в Европу, где при разных обстоятельствах и с разными смешениями она образовала все религии Эллады, Италии и Скандинавии.

Но прежде, чем восточный Иран утратил смысл своей первобытной духовности, великая миграция Бактрийцев, вероятно современная их расселению на Запад, быть может даже древнейшая, проникла чрез ущелья Инду-кху в междуречье Ганга и Инда. Там начала она новую жизнь, новое развитие мыслящего разума; там воздвигла она величественнейшие памятники человеческого слова и подверглась, при встрече с южными завоевателями, Кушитами, такому же искажению, как и на Евфрате. Но прежде, чем наступило для неё время борьбы и синкретизма, мысль успела уже окрепнуть, сознав себя и своё достоинство, сознать всю силу и значение слова – хранителя мысли; и никогда уже Индостан не мог низойти до гнусного бессмыслия сирийских областей.

Законы природы органической мало известны. Часть семей хамитических, под влиянием вещественно-страстной организации и жгучего солнца Африки, составила чёрное племя, отделяясь от братьев цветом кожи и в то же время свидетельствуя о братстве характером языка и религии, как, например, Иолофы, у которых божество или добрый дух носит имя Саг’абах²⁹, как древнее божество Кушитов; так точно часть Яфетидов, отделившаяся от общения центрального, составила племя жёлтое и распространилась по восточной Азии. Но время для её истории ещё не наступило. Разбросанные семьи без общественной связи, без духовного стремления, утраченного в пустынной жизни, проникли в Индостан прежде Кушитов и белоликих Иранцев и были загнаны в горы, где продолжали влачить свою кочевую жизнь, и дичали в быте бездомных звероловов. Они ничтожны для истории и представляют некоторую важность только как вспомогательные войска, служившие северным Брахманам в войне против деканских Шиваитов, или как племенная стихия, вошедшая в состав мешаных населений Индии, в земле Тамулов и в мире океанических островов.

Нин, великий завоеватель, основавший державу ассирийких Иранцев, отделяется, как мы сказали, от своего ничтожного преемника Ниниаса царствованием чуждой Семирамиды. Лицо отдельное, бессвязное, он носит имя города, в котором властвовал, но не представляет никакого характера мифологического. Мифология Ассирии явно пропадает в значении великого Вавилона, которого она была колонией, и восходит до Бела. Нин есть сказочный образ, данный чисто-исторической династии туземных царей, династии, прерванной напором с Востока и воскрешённой не в смысле родов, но в смысле туземства, Наниасом, основателем второго ассирийского царства. Нин, как лицо, принадлежит ещё сказке, между тем как он принадлежит истории, как воплощение в один образ целой могучей династии. При ней происходил переворот, двинувший силу Ирана на Куш и бросивший Семитов и Яфетидов на запад и юго-запад. От этого-то и заметно сходство всех мифов и сказок ассирийских и мало-азийских, перелившихся отчасти в Элладу. Тут истинное значение Ираклова мифа, переходящего в сагу. Упрямая, беспощадная борьба длилась целые века на огромном пространстве между Евфратом и морем Эгейским, между Тавром и Нилом. Наступило время утомления, смеси и синкретизма, который везде принял одинаковые формы и одинаковый смысл, только под разными именами.

Для мыслящего критика Ваал, Молох, Мелех, Камос, Кейванг, Комбаб, Кронос и другие, Милитта, Тиргата, Саламбо, Ваальтис, Беруф, Деркето, Кивела и другие совершенно одно и то же: в них представляется, как мы уже сказали, соединение двух религиозных систем несоединимых, но искажённых и слитых невежеством. Высокое значение творческого духа проявляется во многих, особенно в богах, почти никогда в богинях, в которых (так как они совершенно чужды Ирану) кушитское начало преобладает. Общая черта в богах – кровожадность, требующая уничтожения жизни вещественной, черепов, человеческих жертв и плача сожигаемых младенцев; общая черта в богинях – сладострастие, окружённое всей мерзостью разврата и чувственных наслаждений, обращённых в религиозный обряд. Впрочем, иногда боги принимают характер богинь, а богини – характер богов: всякая прихоть воображения понятна в религии, основанной на сделках и взаимных уступках без всякого логического начала.

Не только самая религия, но и полумифические, полуисторические сказания всей юго-западной Азии от Ассирии до Лидии обличают одно и то же начало; можно заметить разительные сходства между Ираклом, Нином и Кандаулом. Везде чувствительно присутствие одинаковых стихий не только в веровании, но и в предании. За всем тем коренные основы племени и его первобытный характер нигде не исчезают совершенно. Так, например, при кажущемся тождестве Дионизоса и Иракла-Сандана развязка мифа указывает на ту духовную почву, на которой он вырос. Сладострастный Дионизос торжествует в своём нравственном унижении: Иракл Сандан, памятуя свою древнюю духовность, восходит на очистительный костёр. Вообще приметы Ирана выдаются тем яснее, чем далее народы живут от прямого влияния Кушитов. При всём своём искажении, Ассирия и Вавилония долго враждовали против кумиров и священных рощ сиро-финикийских народов. Преемники их Мидо-Персияне ещё сильнее продолжали преследование идолопоклонства.

Наука не должна терять из виду художественную общность систем религиозных и семей человеческих. Сравнение отдельных мифов, обрядов и обычаев имеет только второстепенную важность. Всё живо в живом человеке. Всякую мысль, всякое направление, принятое им случайно, изменяет он сообразно сокровенному строю своей внутренней жизни. Наука, разбирающая отдельные черты и не соединяющая их в полные физиономии, наука, обращающаяся с человеком, как с ископаемым, сама себя осуждает на смерть.

Трудно определить, как далеко на юг и юго-запад проникло движение Иранцев и их торжественное противодействие африканскому миру. Ворвались ли они в нильскую долину и владели ли древним достоянием Куша? Имя Мисраим указывает на смесь; но смесь племён или только ветвей одного племени? Наложение двух слоёв народонаселения бесспорно. Мумии благородных представляют очерки семьи берберской, что-то среднее между черноликим Африканцем и белоликим Семитом. Низшие классы, по словам умных наблюдателей древности, приближались к семьям негритянским, по курчавости волос и колченогости. Что-то кроткое и спокойное, что-то детское в несомненных изображениях царей 18-й династии, явно южной, фивской, указывает на стихию нубийскую, и в то же время нельзя в общей физиономии Египтян не узнать многих признаков полукровного мулата; но всё это не решает ещё вопроса: ибо часть Хамидов, Хананеи, Берберы и Финикийцы принадлежат к племени белоликому, и не нужно ещё предполагать примесь иранскую.

Другие данные несколько приближают нас к истине. Нет сомнения, что около начала 2-го тысячелетия до Р.Х. Египет находился под властью династии, оставившей по себе тяжкие воспоминания. Нельзя сказать, чтобы она была чужеземной по своему происхождению, но бесспорно она была чужеземной по духу. Все известия о ней, об этих загадочных Гиксосах, царях-пастырях, так сбивчивы и недостаточны, что невозможно вывести никакого твёрдого заключения из прямых слов древних писателей. Гиксосы были противны жрецам, были поклонники Тифона, божества, привитого духом иранским к стройному миру кушитской религии: это указывает на пришествие с северо-востока в Египет; но было ли это нашествие народа или мысли? Поклонение духу, презирающему плоть и уничтожающему её по системе Ирана в эпоху его ожесточения, могло проникнуть в Египет и дать отдельное мифологическое существование Шиве разрушителю, Тифону, в противоположность Шиве-хранителю, Озирису. Мысль о Тифоне возбуждена понятием о высоком духе, которому поклонялся весь Иран и память о котором сохранена Израилем, но плод этой мысли мог родиться и развиться в самом Египте без примеси внешних народных стихий. Разрушение древних памятников, упомянутое Манефоном, теперь доказано, бесспорно, учёным исследованием остатков зодчества египетского. На север от нубийской границы, кроме неразрушимой громады пирамид и гелиопилисского обелиска, вероятно, низвергнутого в прах и снова воздвигнутого восстановителями свободы египетской, ничего не нашли полного и целого, что бы принадлежало к династиям предшествовавших Гиксосам, между тем как многие обломки, вставленные в сравнительно новые здания, свидетельствуют о прежнем художественном богатстве. Это стремление к уничтожению старой славы народной и её великих памятников указывает на чужеплеменников, поработивших при-нильскую державу, и нельзя не признать завоевания Египта пришельцами с северо-востока древнейшим изо всех великих народных движений, о которых сохранилось нам положительное свидетельство. Но первые ли Гиксосы нашли путь в средоточие кушитской власти? Это весьма сомнительно. Порыв Семитов, освободившихся от ига вавилонского и бросившихся на запад, и сильное движение племён, ворвавшихся в наследственное жилище Ханаанитов и далее на юг до самой оконечности аравийского полуострова, вероятно не раз колебали державу Мисраима. Столица Фараонов, выдвинувшись на север из Фив в Мемфис и скинув с себя иго жрецов, вероятно, приглашала азиатскую стихию, и народонаселение, также как и религия, подверглись многим примесям, не теряя, однако же, своей коренной основы. Быть может, бегство побеждённых Хамидов и торжественное преследование Семитов-Иранцев скрывается под мифом о бегстве богов, побеждённых Тифоном³⁰ и нашедших убежище в болотах нильского разлива.

Как бы то ни было, начало второго тысячелетия до Р.Х. представляет два великих явления: владычество азиатских пришельцев в Египте и восточно-иранской династии на берегах Евфрата. Первое было разрушено около 1800 лет до Р.Х. и началось почти в конце предшествовавшего тысячелетия; второе кончилось около 1600 лет до Р.Х., начало же его не известно, но, кажется, должно относиться к половине предшествовавшего тысячелетия, если принять в соображение предание о тысячелетнем владычестве Скифов (Скиефо, Сако-Гетов) в Азии. Конечно, было бы смешно основывать летосчисление на таком шатком показании, но, во всяком случае, ничтожность истории ассирийской до Семирамиды (олицетворённой династии) и сжатие всего туземного царственного рода в одно лицо Нина указывают на долгий перерыв в свободе ассиро-вавилонской области и на целые века, изгладившие в народе ясное воспоминание о древней его истории.

Ассирийцы, победители и упоённые своей победой, двинулись на восток и завоевали своих иранских братий до самой снеговой твердыни гималайской. Но после рабства под игом торжествующих Семитов, восточные Иранцы мало-помалу приобрели перевес в государстве, освободились и наложили ярмо на своих победителей. Бактрия повторила в отношении к Ниневии то же самое движение, которым началась самобытная жизнь Ассирии, освободившейся от Вавилона. Это выражено в сказании о рабстве Семирамиды, прельстившей и умертвившей Нина. В числе ополчения восточно-иранского стояла многочисленнейшая из всех общин, бактрийский союз Великих Ванов, Саков и Гетов. Она даёт имя своё и характер всему перевороту и всем его памятникам. Словесные предания, весьма поздно утверждённые письменностью, называют эпоху восточно-иранской династии на берегах Евфрата временем владычества Скифов (т. е. Сако-Гетов); память о Семирамиде до сих пор связана с озером Ван (Ванов); длинные насыпи и курганы, особенно свойственные семье славянской, сохранили имя валов Семирамиды; сама сказочная царица представляется под чисто славянской эмблемой голубицы и очевидно тождественна с богиней Танаис (Донская). Прибавим к этому ещё тёмное сказание о владычице Саков, обворожившей всех красотой своей и потом губившей соблазнённых ею юношей. Это сказание совершенно совпадает с преданиями о Семирамиде, но имя владычицы Саков говорит ясным языком о своём славянском происхождении. Это имя – Царина.

Семьи восточного Ирана ещё не сомкнулись в отдельные государства. Азы мидийские и Ваны бактрийские стояли братски за одно дело; но гордые и крутые Азы, более воинственные и сильнее действовавшие на западные народы, дали имя своё всему Ирану в преданиях Эллинно-Пеласгов. Союз Ванов, Саков и Гетов (т. е. Бактрия), более многочисленный и просвещённый, один сохранился в памяти восточных народов. Горные Азы, отстоявшие свою вольность в ущельях демавендской цепи от первого натиска при-евфратских завоевателей и слишком удалённые от индского прибрежья, чтобы подвергнуться соблазну Кушитов Пенджаба (Пятиречья), сохранили с большей чистотой, чем Бактрийцы, религиозное начало Ирана. Но время владычества их ещё не наступило. Тогда на первой ступени стояли образованные общины Востока, сохранившиеся в сказаниях Персии под именем династии Пишдадиев и святого царя землепашца Джемшида. Его эмблемы, золотая чаша обилия и золотой кинжал-сошник, представляют в нём кроткое владычество оседлого и мирного племени. Побеждённый Дзогаком³¹ (олицетворённым племенем при-евфратским, в котором преобладаем тип Кушита-змеепоклонника), Джемшид бежит в Бактрию и гибнет под совокупными ударами юго-западных и юго-восточных народов.

Между тем как Хамид, не признававший никакого другого закона, кроме необходимости, олицетворял вечное начало всемирной жизни в форме органической полярности, Иран, всегда поклонявшийся божеству своих предков, свободно-творящему духу, облекал силы творения в два вещественных символа – огня и воды, подчинённые единству божественной воли. Сами символы, не получавшие никогда отдельного и независимого значения, были издревле предметами глубокого почтения. В них воплощался для Иранца видимый образ невидимого духа. Нераздельное поклонение обоим символам отзывается во всех иносказаниях древней религии и может быть легко примечено в первоначальных системах философии эллинской; но первенство было приписано то одной, то другой стихии в частном развитии понятий у разных племён. Так западные Иранцы, Мидяне, Персияне и братья их Азы поклонялись преимущественно огню; так Бактрийцы и семьи, вышедшие из Бактрии, Ваны славянские, заселившие Европу, и Ваны, внёсшие Вишнуизм в Индостан, признавали первенство воды. Вследствие исконного предания, голубь был соединён с понятием о стихии водяной, как эмблема воздуха и суши; но воздух самый находится в зависимости у первобытной воды в религии племён, признавших её первенство в мире Божьего творения. Когда соблазн кушитского учения проник в Бактрию, и новое ложно-религиозное понятие человекообразия примешалось к прежнему духо-поклонению, тогда водопоклонники (водные, Венды) стали воздавать божественные почести воздуху и суше, олицетворённым в светлой богине Астарте, дочери вод, сопровождаемой таинственной голубицей. Новое поклонение и его эмблема стали эмблемами владычествующей династии Ванов восточно-иранских и сохранились в сказочной истории под именем Семирамиды или Земирами (голубицы земной).

Что́ действительно восточная Бактрия примешала человекообразие к первоначальной чистой религии, об этом явно свидетельствует самая Зендавеста, в которой уже является Астарта³², как богиня и именно в связи с приметами, принадлежащими крайнему иранскому Востоку. Поклонение этой новой богине и её имя распространилось в Европе, и все учёные знают светлую Остару (санскр. вастар, рано), принятую Германцами от Славян, по собственному признанию критиков Германских. Не нужно повторять, что Остара-Астарта, Лада, Лакшми, Прия и пр. суть разные имена и прозвища одной и той же богини и что они все находятся в прямой зависимости от великого божества, преимущественно изображённого в стихии водяной, хотя не чуждого всем другим; ибо в нём сохранялась мысль о творческом всемогуществе, при всей примеси сказочного, отчасти художественного, но в смысле философском бессмысленного человекообразия.

Власть Восточно-Иранцев в Ассирии кончилась около 16-ти веков и по всей вероятности началась около 25-ти веков до Р.Х. Тысячелетнее царствование Джемшида и тысячелетнее владычество Скифов приводят к одинаковым выводам. Поэтому мы с полной уверенностью можем отнести первую миграцию Иранцев, прорвавшихся через горную преграду в северный Индостан, к началу третьего тысячелетия до Р.Х. или ещё ранее, когда человекообразие, положивши своё клеймо на династию вано-ассирийскую, не проникло ещё в Бактрию. Точно то же можно сказать с вероятностью и о первом распространении Вендов в западной Европе, ибо нет никаких следов поклонения богиням в бедных сказаниях об этих погибших семьях.

Индостан сохранил нам чудный памятник своей древней веры в Ведах. Нет сомнения, что и они уже содержат учение, далеко отходящее от первобытной простоты и истины; но искажённая старина везде проглядывает сквозь бессмысленный наплыв позднейших символов. Впрочем, нелепо было бы относить самую редакцию Вед, в том виде, в котором они достались критике XIX века, к векам слишком отдалённым. Самый язык, которым они писаны, представляет свидетельство позднейшей обработки. Везде заметен переход первоначальных форм на л в новые формы на р, как в наречиях зендских. (Так, например, славянская слава, от глагола слыть, которого чистота засвидетельствована всеми другими языками иранского корня, соответствуем в Ведах шравас или сравас). Точно также видна беспрестанная замена буквы д буквой л: этот закон соответствуем латинскому изменению Odysseus в Ulysses, devir в levir и пр. Язык Вед носит характер отдельного санскритского наречия, менее чистого, чем главный источник, но утверждённого письменностью в эпоху древнейшую, чем чистое санскритское слово. В нём заметен произвол частной семьи человеческой; но за то он ещё свободен от искажений и развития, которые вкрадываются с веками, и поэтому сохраняет более сродства с другими иранскими языками, в особенности со славянским, с которым он имеем, кажется, общий л грубый³³, означенный знаком , но неизвестный по звуку своему в теперешнем Индостане.

Итак, распространение Брахманов на берегах Ганга и первые борьбы с Шиваитами должны были предшествовать эпохе величайшего развития бактрийского могущества; а так как великолепные произведения художества в Декане относятся, бесспорно, к тому времени, когда ещё Вишнуиты не помогали Брахманам в их борьбе с Хамидами, то мы получаем данную хронологическую, определяющую древность пещерных храмов в Сальсетте и Карли и рукозданных гор Эллоры и Магавалипурама. Ни одна из этих громад не может быть моложе четырёх тысяч лет, древнейшие принадлежат, вероятно, началу третьего или концу четвёртого тысячелетия до Р.Х., а великолепнейшие, свидетельствующие о полном цветении южных царств, созданы около середины третьего тысячелетия до Р.Х., когда побеждённые Брахманы были принуждены прибегнуть к помощи своих бактрийских братьев.

Редакция Вед далеко не восходит в эту раннюю эпоху. В то время, когда из них составился религиозный кодекс, народ уже поклонялся Вишну и Шиве (это видно из самых Вед)³⁴ ; но чистейшие Брахманы были ещё не заражены примесью чуждых религий, или кодекс был писан в области, сохранившей некоторую духовную независимость.

Восточные Иранцы владели Ассирией и соединяли в одно могущее целое все страны от берегов Инда до Евфрата и до Малой Азии. Дух человеческий, которому не изменяла Бактрия, несмотря на религиозное искажение, выражался в её кроткой и мирной власти. Караваны тянулись от Ганга до Средиземного моря, разменивая товары далёких земель; обильные жатвы золотились над бесконечным простором полей; эдемы садов вырастали в глуши пустынь и в ущельях гор. Таково царство бактрийского Джемшида или ванской Семирамиды. Художество, созданное Хамидами, было охотно принято их победителями, склонными ко всякому усовершенствованию. Земля прорезывалась каналами, спасающими земледелие от палящего солнца иранского; водопроводы переливали свежесть горных высот в недра безводных степей; бесчисленные города возникали на берегах рек и на торговых перепутьях; Ниневия и Вавилон, основанные Хамидами, украшенные победителями их Семитами ассирийскими, росли и красовались под властью новых восточных владык. Громадные здания храмов и дворцов, лёгкие и смелые, вырвавшиеся из оков тяжёлого зодчества Кушитов, гордо возвышались в вольную высоту безоблачного неба, и роскошь царей поднимала тенистую прохладу садов выше дворцов и башен на хребте гор, созданных искусством среди необозримых равнин Месопотамии. Чуден был блеск царства и незабвенно его величие. Оно пало. Наступило время дробления, мелких распрей и мелкой жизни; но следы его не могли погибнуть вполне, и добросовестная критика понимает, как впоследствии дикие Персияне ещё могли изменять течение судоходных рек и исполнять с успехом такие предприятия, пред которыми задумалась бы усовершенствованная механика наших современников.

Но недаром далось Ирану художество Кушитов. Победительное племя купило духовным развратом право на вещественное благоденствие. Семирамида соединяет в себе державное величие с наглым бесстыдством нравов. Джемшид заслуживает своё падение отступничеством от того светлого начала, которому поклонялись его предки. Покорённая Месопотамия привлекла к себе своих победителей и была истинной главой бактрийского царства.

Кушиты были учителями Ирана в искусствах, они же были его учителями и в создании условных общин или государств. Пример жреческой касты в Ассирии создал жреческую касту во всей юго-западной Азии; но новые народы, призванные к политической деятельности, не могли ограничиться этим одним учреждением. Им жрецы не были нужны так, как Кушитам; у них эта каста возникла не из внутренней жизни, но из подражания чуждому примеру. В жизни жрецов они видели труд общественный и государственный. Приняв одну касту, они должны были, вследствие своей простодушной логики, разделить всё поле общественного труда и создать другие касты. Явились воины, ремесленники и землепашцы. Это разделение предшествует бактро-ассирийской династии, ибо перенесено Брахманами в Индостан, где четвёртая каста впоследствии соединена с третьей и заменена кастой чёрных и презренных рабов, остатком побеждённых Кушитов и желтоликих туземцев. Но выселение Ванов в Европу ещё древнее, ибо нет ни малейшего следа каст в славянских обычаях. В позднейшие века придонские и придунайские семьи, долго сохранявшие дружеские сношения и духовное общение со своей восточной родиной, приняли от неё заразу человекообразной веры со всем её безумием, но не принимали условно-общинного быта и, оставаясь при родовом устройстве, не могли никогда разделяться на касты. Движение Пеласгов из Азии в южную полосу Европы и Германцев, отделившихся от них, к северу, также предшествует введению каст в Иран; но друидизм Кельтов и их аристократизм доказывают, что они ещё в Азии подверглись вполне влиянию Хамидов.

Впрочем, может быть, миграция Пеласгов и Германцев была не ранее кельтской. Горный и одичалый народ, они могли ещё жить в западном Иране, и мало подвергнуться изменениям от чуждого просвещения, точно так же как и коренные жители Парсистана до их владычества в Азии. Этого нельзя предположить на счёт Вендов, во-первых, потому, что их пребывание в Европе относится, как мы уже показали, к эпохе раннейшей, чем миграции кельтская и германская; во-вторых, потому, что они были искони народ образованный, оседлый и градостроительный и что колыбель их Бактрия была средоточием просвещения иранского; следовательно, они должны бы были принять устройство общины кастами, если бы не выселились прежде введения этого условного начала.