Древнейшая история Италии

Но не на востоке таилась судьба человечества. Между тем как географически незаметная и поздно просветившаяся Эллада вызывалась на поприще истории падением древних религиозных верований и обществ и становилась законодательницей мира в силу своего напряжённого человекопоклонения, другая тёмная страна на западе росла и крепла для всемирного владычества, для преемства эллинского наследства и для создания новой политической жизни, не умершей даже до наших времён. Область, охваченная с востока, запада и юга морями, с севера цепью неприступных снежников, перехваченная во всех направлениях горами, из которых две клокочут подземным огнём, богатая тучными полями и лесами непроходимыми, область Италии и смежной с ней Сицилии была издревле населена смесью племён, одичавших в своём одиночестве и ещё более во враждебных столкновениях. Эти тёмные племена, от которых сохранились только имена, ничего не значащие, и памятники, до сих пор не высказавшие своего сокровенного значения, Энотрийцы, Сикулы, Сиканцы, Оники (или Оски), Умбры, Сабины и другие, принадлежали, бесспорно, к той же западной азийской ветви, которая своими отраслями покрыла всю Европу за исключением средне-европейских областей, издревле населённых Славянами. Открытая всем мореплавателям, Италия, бесспорно, издревле приняла колонии от всех народов, обитавших в Элладе и по восточному прибрежью Средиземного моря. В этом свидетельствует множество преданий о потомстве эллинских и мало-азийских героев, переселившихся к скатам Этны или к предгорьям аппенинским; но безуспешен бы был труд, отыскивающий следы этих древних колоний, и бесплоден бы был успех, если бы он был возможен. Беспрестанные борьбы воинственных семей стёрли с лица земли все создания стародавних пришельцев, а влияние восточного просвещения или восточных религий скрылось в органическом брожении местного развития, не оставив по себе определённых признаков. Походы критских царей в Сицилию²³⁴ указывают на сношение, предшествовавшее образованию собственно эллинской народности, а рассказы о посещении Италии Ираклом – на финикийскую торговлю в отдалённейших веках; но все эти предания слишком ничтожны для основания не только истории, но даже какой-нибудь определённой догадки. Италия выходит из мрака своего только с началом эллинских поселений на её берегах, приходит в соприкосновение с миром при усилении мореходства этрурского и его соперничестве с Элладой и Карфагеном, и делается историческим центром с возрастанием римского могущества. В рассказах о стародавних судьбах Италии проходят имена народов, не представляющих никаких особенных примет и характеров. Общая же черта всей этой забытой жизни – воинственная движимость и отсутствие просвещения.

Между старожилами Италии истинного внимания заслуживают только те племена, которых характер может быть определён с некоторой достоверностью и которые потом более или менее участвовали в сооружении римского государства или в создании римской образованности. Самое имя Италия остаётся необъяснённым²³⁵, и едва ли не необъяснимым. Происходило ли оно от местности или от племени, было ли оно туземное или наложенной прихотью чужестранной, сказать невозможно.

Собственно так называемого народа италийского не было. Не так как в Элладе, где имя страны происходит явно от имени дружины Эллинов. Самоё же название Эллинов происходит от несомненного названия родового божества Аполлон-Патроос. Форма Геллы, как известно, однозначна с формой Селлы (народа западной Греции) и находится в связи с утраченным Селенос или Геленос, которого женская форма уцелела в Селене (месяц), как Дианус соответствует Диане и Лунус – Луне.

Так же невозможно решение вопроса о том, к какой отрасли человечества принадлежали доисторические жители Италии, Сикулы или Сикелиоты. Изгнанные ими из Сицилии Сиканы, населившие Сардинию и вероятно часть Корсики, были по всей вероятности одним из побегов ветви иверской; но состояли ли побеждённые и победители в племенном родстве между собой (как кажется из сродства имён), это задача неразрешимая и теряющая всю свою важность от последовавшей погибели Сикелиотов при нашествии других сильнейших народов. Некогда сильные, но впоследствии исчезнувшие без следа, – Умбры точно так же недоступны и бесполезны для критики²³⁶.

Некоторые слова и имена местности Умбрийской указывают как бы на сродство с Кельто-Кимрами; но такие приметы, слишком слабые даже для поверхностной догадки, получат значение разве при открытии новых данных.

Редко погибают вполне народы некочевые, побеждённые или изгнанные другими. Всегда есть тёмные леса, или болотные топи, или горные ущелья, куда сокроются слабые остатки старожилов, сохраняя свою бедную независимость и часто действуя на последующее образование всей страны.

Такова судьба и таково мало признанное влияние кельтского населения в Англии.

Общая связь Иверцев с племенем и просвещением сиро-финикийским в Испании, в западной Греции и в дальней Ирландии заставляет предполагать, что и Сиканы не были чужды торговым и дружеским сношениям с юго-восточной Азией. Многие следы пещерного поклонения и жертв человеческих, сопровождаемых финикийскими обрядами, особенно в областях приморских (как в предании об Эриксе и других), указывают на продолжительное влияние Финикии. Зависело ли оно от сродства Сикелиотов с приливанскими мореплавателями или от отставших семей сиканских – неизвестно; но нет сомнения, что оно осталось не совсем бесплодным в позднейшем развитии италийского образования и в таинственно созерцательном характере эллино-италийских школ, резко отделяющихся от чисто-эллинских и живо напоминающих все особенности умственной жизни Кушитов.

Важнее для науки исторической стихии, слившиеся в состав молодого Рима: стихии этрурская, латинская, сабинская и оскская.

Этрурия сама была, без всякого сомнения, не одно составное целое. Множество её имён, Этрурия, Тусция, Тиррения, уже свидетельствует о слиянии разных племён. Имя же народное Разена, никогда не бывшее именем государства²³⁷, указывает на народонаселение или подпавшее чужой власти, или не наложившее имени своего своей земли, следовательно, не смыкавшееся самобытно в государственную форму. Много великолепных памятников, много внешних свидетельств, много неразгаданных письмен осталось от древних Этрурцев; но язык их остаётся ещё неразрешённой задачей, и если бы даже критика добилась смысла в сохранившихся надписях, возродился бы новый вопрос о том, кому из народов древней Этрурии принадлежало новооткрытое наречие. Для беспристрастного и добросовестного исследователя тождество Разен, некогда владевших всей северо-западной Италией, и горных Ретийцев, у которых они впоследствии времени искали спасения от гальского насилия, не подвержено сомнению, точно так же, как и тождество Ретийцев (и их братьев Вендов Великих или Винделиков) с великим племенем фрако-иллирийским. Таким образом, очевидно, что вся северная Италия, как на западе, где жили Разены, так и на востоке, где жили Венды, принадлежала вполне могучей восточной отрасли иранского племени, отрасли вано-бактрийской.

Если бы ещё нужны были доказательства на такую очевидную истину, можно бы привести самые имена реки По и его водной системы: Padus (слав. Падь), Eridanus (общее имя, сл. Ярый Дон), Bodencus (сл. Буй-Донск), Stura (Стырь), Duria, Baltea Ceccia (Сежа), Ticinus (Течень), Addua (Ядва), Sebinus (Шибень), Mincius (Мечь) и другие. Множество надписей, сохранившихся в нижней части реки По и носящих имена богов славянских: Бела, Белена, Перуна и других, показывает, что древняя народность сохранилась долее на востоке, чем на западе, где Галлы и другие пришельцы вытеснили или поглотили восточно-иранскую стихию.

Письмена этрурские резко напоминают своими начертаниями письмена Ликии мало-азийской; разница же в их направлении (справа налево) недостаточна, чтобы не только опровергнуть их общее начало, но даже навести сомнение на него. Она только указывает на примесь чуждого просвещения, и без того несомненную.

В тёмной и неопределённой истории Этрурии неоспорим один факт: это факт народного движения и усиление государственного с севера на юг. Кого нашли Разены в этом наступательном ходе на богатую низменность Тосканы? Кого отодвинули или с кем смешались? Памятники молчат о большей части области, назвавшейся Этрурией; но ясные следы и предания доказывают, что некоторая часть её была населена Умбрами, которых должно, кажется, причислить к народам западно-иранского начала; другие следы указывают на Пеласгов, которые принадлежат ему бесспорно.

Во всяком случае, смело можно утверждать, что особенное развитие позднейшего этрурского просвещения не принесено Разенами из их древней родины, но уже возникло по заселении южной области.

Предгорье альпийское и северная Италия не представляют ни громадных строений, ни пещерного поклонения, ни некрополей, ни богатства надписей, ни роскоши образовательных искусств.

Более сомнительно и менее важно имя Тусков. Оно не связывается ни с каким значительным племенем вне Этрурии и не представляет никаких намёков для критического исследования.

По тёмным признакам можно бы было предполагать, что Туски были незначительным, но воинственным народом, пришедшим с востока, т. е. из горных стран фрако-иллирийских, и давшим имя своё более мирным, вероятно побеждённым, Разенам. Сходство названия Туск с древне-германским божеством Туисконом наводит на догадку об отделении ветви германской во время переселения с юго-востока на северо-запад; но такая догадка слишком похожа на произвольное предположение и не заслуживает места в истории. Впрочем, разница Тусков и Разен, кажется, не подвержена сомнению.

Замечательнее имя Тирренцев. Оно связывает Италию с северо-восточными берегами и островами Греции и с западными берегами малой Азии; оно часто находится в соединении с именем Пеласгов (Тиррено-Пеласги), не будучи названием какой-нибудь отрасли этого древнего племени; наконец, оно принадлежит народу, очевидно, мореплавательному, торговавшему и грабившему на морях, народу кровожадному по нравам, а ещё более по религии, народу образованному и стоящему далеко выше других жителей не только Италии, но и старой Эллады. За отсутствием положительных свидетельств и говорящих памятников невозможно определить истинную связь этой семьи с какой-нибудь другой, более прославленной и известной семьёй человеческой; но по всем вероятностям, разумная критика должна искать начала Тирренцам в областях кушитского развития. Туда принадлежат и рассказы о таинственном учителе Тагесе²³⁸, так живо напоминающие рассказ о кушитском Оаннессе вавилонском, и предания об изгнании Тирренцев из их родины за отказ пожертвовать богам десятую часть младенцев, и многие другие обстоятельства. Первые места, в которых являются Тирренцы, и сказание об их бегстве из Лидии, заставляют предполагать в них колонию южную, уже органически слившуюся с западно-иранскими старожилами западных берегов малой Азии.

Опровержение лидийского происхождения Тирренцев, взятое из молчания Ксанфа Лидийского²³⁹, не заслуживает ровно никакого внимания. Это предание относится к такой эпохе, которой Ксанф был по всей вероятности чужд, к эпохе предшествовавшей и восточно-иранской колонизации берегов эвксинских и эгейских, и ниниво-ассирийской колонизации, положившей начало собственно ливийскому царству, следовательно, Ксанфовым летописям. Довольно замечательно, что Лидия, принявшая в древности население с берегов Тигриса, была также впоследствии хранительницей средне-иранского учения и таинственных книг чистого Зороастризма²⁴⁰.

Итак, не Разенам, основателям народа, пришельцам из горной Ретии и кровным братьям славянского племени, но Тирренцам, выходцам юго-западной Азии, должно приписать большую часть религиозных и художественных направлений древней Этрурии, её строительность, её свирепые и тёмные верования, её мрачные гадания и особенно высокое значение её жреческого сословия.

Нельзя не обратить внимания на то обстоятельство, что у другого великого европейского племени заметны многие особенности, принадлежащие Этрускам, и, между прочим, правительственное значение жрецов при религии кровожадной. Это племя – Кельты. Трудно поверить, чтобы такой характер Кельтов, явных Иранцев по языку, был ими принят от соприкосновения с торговыми колониями Финикиян, быть может, некогда существовавшими, но, без сомнения, рано погибшими на берегах Средиземного моря. Движение Кельтов на юг произошло после века или около века Геродотова; их народность была уже обозначена и так крепка, что нельзя в ней предполагать слишком важных изменений. Простота исторической истины разрешает эту загадку. Первые Кельты, как уже сказано, двинулись в Европу после её славянского заселения, через придонские степи, и оттого поселились на севере, разрезав пополам область восточно-иранского племени и откинув её жителей в южные горы, в западные и северные приморские болота, но, не одолев сопротивления семей славянского корня, сплотившихся на юге. Тот же факт исторический был повторён Германцами, пришедшими через Фракию и дунайскую водную систему, и снова повторён Кельто-Кумрийцами, бежавшими после победы Скифов путем, уже начертанным их старшими европейскими братьями, древними Кельтами. Всё племя Кельтов, бесспорно иранское, принадлежит по своему язычному характеру западно-иранской отрасли; самое древнее его переселение относится ко временам, когда Кушиты, основав древнейшее азийское царство, Вавилон, пробудили дух борьбы религиозной и вражды народной, но в то же время, ожесточив религии западного Ирана, наложили на неё свою печать и привили к ней свой характер таинственности и жреческой мудрости. Ещё более могли и должны были развиться эти начала в кельто-кумрийском отделении, позднее оставившем свою родину, медленно отступившем через кавказскую преграду и, без сомнения, долго ещё сохранившем свою связь с сиро-финикийскими племенами. Когда натиск средне-иранских Азов и средне-азийских Скифов (мнимых) перекинул Кельто-Кумрийцев в Европу, в них уже характер западно-иранский в его смеси с кушитским учением развился вполне и никогда не изглаживался. Оттого-то столько так называемых семитических корней и форм, т. е. ирано-кушитских, примешано к чисто-иранской основной стихии во всех наречиях кельтских и боги их (Баал ли, или Тевтатес) носят на себе в предании все признаки Ваал-Молоха; оттого-то друидизм представляет характер, разительно напоминающий те самые народы, от которых Кельты получили примесь словесную и религиозную. Одни и те же начала высказываются подобными явлениями и у Тирренцев; но производить Тирренцев мореходцев от не знавших моря Кельтов и Тирренцев художественно-строительных от полубездомников Кельтов запрещает здравая критика.

Трудно в памятниках этрурских отделить эллинское рукоделие от туземного. Очевидно, что Эллада немало снабжала Этрурию произведениями образовательных художеств; но, с другой стороны, легко заметить, что самый характер, даже мелкой утвари, представляет явные признаки подделки под вкус уже существующий и развившийся прежде и независимо от эллинского влияния. Красота или дешевизна эллинской работы вытеснила другую работу не-эллинскую, но не изменила первоначальным обычных форм, и эллинская стихия осталась совершенно незаметной в великих произведениях зодчества, в которых чисто кушитский стиль остался навсегда преобладающим.

Точно также бессильно было эллинское начало изменить направление письмен справа налево, но самые письмена указывают на давнюю письменность, более сходную с иранскими, чем с сиро-финикийскими формами и принявшую обратное направление от жреческого характера тирренского народа, без большой перемены в начертаниях. Отношение прямых письмен (т. е. слева направо) к обратным везде было то же самое, как и в Скандинавии отношение Рун и Венде-Рун. Одни были простые, бытовые, другие – таинственные²⁴¹. Счетные же или цифрованные (Цаль-Руны) везде исчезли, оставив, как кажется, тёмный след свой²⁴² в надписях на мидо-персидских и вавилонских памятниках²⁴³.

История Этрурии для нас утрачена; до́лжно думать, что и древнему миру она была не известна, рано смешавшись с полумифическими, с полусказочными преданиями; такова судьба всех исторических сказаний у тех народов, в которых религиозный смысл преобладает над государственным, между тем как сама религия оторвалась от раннего предания и перешла через эпоху синкретического брожения. Впрочем, из всего известного можно сказать утвердительно, что государство не смыкалось никогда в плотное и цельное здание, даже в то время, когда оно завоёвывало бо́льшую часть Италии на юг от Рима, владело всем севером, кроме областей вендских, приадриатических и лигурских (также вендских), природанских и оспаривало первенство на морях у фокейских Эллинов (Массилийцев) и у великой тирской колонии (Карфагена). Оно было не что иное, как союз нескольких городов (кажется, двенадцати), соединённых единством гражданского устройства и веры, управляемых своими князьями-жрецами (лукумонами) и признающих временное первенство одного которого-нибудь из городов союза.

Имена городов, составлявших союз, подвержены сомнению, ибо не у всех писателей они означены одинаково; очевидно, что в каждом округе (государстве отчасти самобытном) было более одного города и что первенствовал в округе то один город, то другой; но число округов оставалось неизменным и соответствовало таинственному числу великих богов. Также и главный город всего союза был не всегда один и тот же. Первенство было временное и едва ли подчиненное какому-нибудь общему закону. Даже сомнительно и то, принадлежал ли главный город к числу двенадцати или считался отдельно тринадцатым. Последнее предположение довольно вероятно по характеру мифологии²⁴⁴. Клузиум, долго пользовавшийся первенством, в имени своём, так же как и большая часть этрурских городов и главная река (Арнус) представляет довольно явно корень восточно-иранский. Имя города – ключ весьма обыкновенно в землях славянских, особенно же в Иллирии. Поэтому можно смело утверждать, что строение городов принадлежало Разенам, а не Тускам или позднейшим Тирренцам.

Внешние судьбы Этрурии, её сражения на море, её завоевания на сухом пути не оставили следов, за исключением влияния на развитие молодого Рима; гораздо важнее намёк, оставшийся в преданиях, о её внутренних раздорах. Сказание о Целесе Вибенна и о его сподвижнике Мастарне, поселившемся в Риме и царствовавшем под именем Сервия Туллия, указывает на борьбу сословий и на восстание народа подвластного (разенского) против угнетавшей инокровной аристократии. Удаление беглецов в округ римский показывает, что Рим уже был заключён в границах Этрурии, но что он не вполне был слит с северным союзом и мог дать бездомникам убежище и защиту.

Не нужно даже предполагать полную историческую истину в сказании: пусть царь Сервий и беглец Мастарна будут не одно лицо, пусть гора Целиус получила своё имя не от Вибенны, смысл сказания остаётся тот же. Рим является при первом Тарквинии убежищем вне-этрурским, так что эпоха Тарквиния второго получает новое значение.

Народ сабинский представляет явную противоположность с Этрурией. Имя его не представляет никаких указаний, но по всем приметам оно связывается или с религиозными обычаями, или с особенностями быта военного и, следовательно, носит характер первобытности.

Формы Сабеллы, Самниты суть очевидные искажения коренной формы Сабин, одна – как уменьшительная²⁴⁵, другая – как искажение звука б в носовой м (Самнит из Сабинит).

Ту же самую простоту первобытную и безыскусственную можно заметить и в чисто символической религии Сабинов, в отсутствии человекообразных кумиров, в грубой неиспорченности нравов, в отсутствии градостроительства и государственной организации и в преданиях о строгом семейном и родовом быте. Вообще Сабины являются на заре исторической, как народ горный, пастушеский, не чуждый хлебопашеству, хотя и не славящийся им, исполненный мужества и свободолюбия, но не стремящийся к неправедному завоеванию до тех пор, покуда нужда, стеснение от иных народов и пример соседей заставили его выслать свои молодые дружины на юг, под именем Самнитов, и основать союз вольных общин, отодвинувший Этрурцев от берегов Волтурна и долго противившийся неодолимой силе римской судьбы.

Язык сабинский нам не известен; но из древних показаний можно угадать, что он немного отличался началами своими от оскского и вошёл отчасти в состав латинского. Этого довольно, чтобы определить его западно-иранскую основу и причислить его к разряду тех, более или менее ныне, исчезнувших наречий, которые явились в южной Европе с первыми выселенцами из Малой Азии.

Впрочем, на латинские этимологии совсем не должно полагаться. По недостатку критического направления Римляне готовы были всякое слово, похожее на латинское, принять за коренное, если только оно встречалось у народа сравнительно дикого. Так, слово самнитское эмбрадур считают они первобытом слова лат. imperator, между тем как слово сабинское есть, очевидно, форма искажённая. Латинское imperare сохранило в чистоте корень perare, от которого properare и др., корень, который живёт в славянском прать (попирать, отпирать, упирать и проч.) и едва ли не в связи с санскр. префиксом пра, означающим движение, и с санскр. глаголом пела (итти). Приняли ли Сабины своё эмбрадур от Римлян или у себя составили слово из искажённых форм, неизвестно; но, во всяком случае, Римская форма первобытнее; а в этимологиях у римских писателей всегда верно только одно их глубокое сознание, что Рим colluvies gentium, – обстоятельство, слишком часто забываемое новой учёностью.

Отделить в латинском языке стихию сабинскую от оскской нет никакой возможности по признанному между ними родству, но в самом развитии общественной жизни Рима великое место занимает начало сабинское по его огромному влиянию на религию. От него, очевидно, ведётся большая часть духовных обрядов и верований, от него всё символическое, отвлечённое и нравственное; от него все те черты, которыми гордый, и не без причины гордый, патриций отличался от плебея и, наконец, почти всё то, что служило основанием первоначальному устройству государства до этрурской примеси при Тарквиниях.

Данных для определения сабинской религии нет; но предание об отысканных книгах религиозного законодателя Нумы²⁴⁶ и о том, что Сенат предписал уничтожить всю необрядную часть их для предотвращения толков и сомнений, доказывает, что основа этой религии была слишком духовна для грубо-вещественных Римлян, погрязших в нелепость человекообразия эллинского и в мёртвую обрядность. То же самое можно бы было уже заключить из самой простоты обрядов, из бескровных жертвоприношений и из сохранившихся имен сабинских богов²⁴⁷. – Весь видимый мир был обоготворен Этрусками; все силы природы и все её явления воплощены в божественные личности; весь круг годовой с его подразделениями включён в разнообразный и детский пантеон; вся наука обращена в религию и вся религия в науку заклинания, т. е. торжества человека над богами посредством таинственных обрядов. Это характер кушитский, во всей его чистоте.

До́лжно, однако же, заметить, что имя главного божества Тина или Тинья представляет признаки восточно-иранского происхождения, соответствуя или слову день (по отсутствию буквы д в этрусском наречии²⁴⁸, или слову чин (начало). Точно так же и поклонение духам умерших людей, манам, указывает на корень иранский, сл. мнить, санскр. ман., герм. meinen и пр. Очевидно, что кушитская мысль развилась на почве чисто иранской.

Все эти особенности мифологии этрусской были приняты Римом; но они подчинились другому древнейшему и совершенно противоположному началу сабинскому. Между тем как всё видимое, чувственное иди наукообразное в вещественном мире олицетворялось и обоготворялось в области тирренской, всё отвлечённое, духовное и нравственное наполняло пантеон сабинский. Богами назывались и как боги чествовались счастье, спасение, вера, судьба (Fortuna, Salus, Fides, Fors) и т. д. Мир небесный наполнялся произвольными созданиями человеческого умствования. Философское мышление превращалось в религию, без сомнения облагораживая душу но, не созидая истинной и живой веры.

Тот же ход умственный заметен и в Элладе. У Гомера являются ещё, как чисто нравственные идеи, слова, которые впоследствии, а иногда и в нём самом являются уже божественными лицами. Так, например, Мойра (или Мера), имя Парки мифологической, значит у Гомера только правду, согласно со своим восточно-иранским корнем мера.

Над этими божествами, детьми умствующего произвола, высился древнейший Олимп, которого начало скрывается в предании; представителями его были верховный бог, громовержец Семо-Санкус, Юнона, Соранус, Ферония, Мамерс и, может быть, другие, забытые римскими писателями. Основа верования лежит, очевидно, в духовном поклонении востока, искажение носит отпечаток начинающегося, но не вполне развитого человекообразия, занятого, по всей вероятности, от соседних племён, Эллино-Пелазгов или Вендов.

Кажется, можно утверждать безошибочно, что Семо-Санкус носил также имя Юпитер²⁴⁹ ; это очевидно из параллелизма с именем Юно. Корень в обоих один, какой бы он ни был, юн ли, или дию, согласно с другой формой Диес-питер, или ю, как можно бы было предполагать по другим иранским или полу-иранским племенам, у которых встречается имя Яо или Яхве, или Ю (как у при-волжских народов Ю-мала, т. е. Ю – свет или луч). Тоже самое слово отдаётся и далеко, далеко на востоке в первых царях бесконечного Китая Ю, Хун и Яо. Пары – Юпитер и Юно, Соранус и Ферония суть вероятно только повторение одних и тех же богов, носящих разные названия по разным местностям²⁵⁰; по крайней мере, Ферония и Юно часто принимаются за одно божество. Мамерс есть, очевидно, прозвище бога убивающего и составлено посредством удвоения первых звуков коренного глагола.

Впрочем, уже издревле Сабины едва ли были народом одностихийным; по крайней мере, великое значение аристократического класса указывает на чуждый прилив, подчинивший себе туземную стихию. С другой стороны, простота нравов и обычаев, крепость и цельность общинного устройства и почти явное религиозное значение аристократии не представляют никаких следов завоевания или насилия, но совершенно согласны с предположением о давней колонии иноземных просветителей, принёсших с собой довольно светлое учение мало-помалу потемнившееся в позднейших умствованиях священной касты, в воздействии народного невежества на духовное учение высшего сословия и во всегубящей тревоге бранной жизни.

Так, нравственные качества и внешние действия божества могли олицетворяться и обратиться в отдельных божественных гениев или демонов, затмивших мало-помалу самоё божество.

Невозможно определить точку, от которой истекло просветительное начало. В давние времена, когда вражда народов ещё не вполне изгладила память первобытного братства, когда религиозная мысль переносилась свободно из края в край мира и радушно принимались гости-просветители, не редким было явление таких жреческих колоний, которых память сохранилась в мифах, основатели поступили в ряды богов или полубогов.

Таково, быть может, начало рассказов о Персее.

Теперешняя критика слишком бедна данными, чтобы проследить всё переселение первобытных учений, которых взаимное воздействие друг на друга должно было породить множество подразделений и дробных религий, принадлежащих столько же иранскому преданию, сколько и кушитскому мудрствованию.

Религия сабинская в самых древних сказаниях о ней находится в явной связи с философией. Её священное число четыре есть золотое число школы пифагоровой²⁵¹. Её представитель, царь-жрец Нума Помпилий многими чертами своей сказочной истории напоминает сказочные предания о почти современном ему Пифагоре²⁵².

Такова связь с Нимфой, сказка о таинственном младенце²⁵³ и др.

В этом сходстве заметно не влияние самого пифагорейства (хотя оно, бесспорно, имело сильное влияние на умственное развитие во многих областях Италии), но туземное начало многих особенностей школы, нет сомнения, что великий эллино-италийский философ почерпнул большую часть своей мудрости из сокровенных учений юго-западной Азии и Египта. Там вероятно научился он таинственному значению рифмы и гармонии и духовно-вещественной силе отвлечённого числа; там, без сомнения, получил он начала математического знания и астрономии, ибо сама Эллада была ещё погружена в глубоком мраке, и в Пифагоре слышны отзвуки высшей погибшей науки, а не голос рождающегося знания. Но быстрый отзыв Италии на его учение, никогда не пробудившее сочувствия в настоящей Элладе, доказывает, что много туземного и древле-живущего в народной вере или в жреческой тайне вошло в состав пифагорейства. Таким образом объясняется сродство Нумы с Пифагором и особенная склонность сабинской мифологии к обоготворению умственных отвлечённостей, а в Риме объясняется отношение гордого патрицианского учения, полного нравственной чистоты и божественного предчувствия, к человекообразной, нелепо сказочной и вещественной религии плебея. Корень сабинского богопоклонения есть духовное иранское предание, изменённое влиянием умствования кушитского и переходящее в нравственную и мистическую философию.

Можно даже в священном числе четыре предполагать окончательное развитие триады, ибо триада, примиряющая два органических полюса в новорождённом мире, переходит в четырёхчленный символ, когда первые два полюса признаются раздвоением основного первобыта:

А таков истинный смысл триады, прообразившей в видимом образе ту самую инстинктивную мысль, которая самосознательно высказалась в позднейших философских школах и основала науку о необходимости, о полярности и о мнимой свободе, развивающейся из тождества и нетождества, положения и отрицания. Тождество бога и богини известно было Египту, Индии и Сирии.