Китай. Введение Буддизма и другие западные влияния

Области, в которые должен был перенестись Буддизм, середина и восток Азии, кипели жизнью и движением. Бурей пронеслась над Китаем кратковременная династия Тсин. Основав свою власть на торжестве дикой силы и на беспощадном кровопролитии, возвратив единство державе блистательными победами, оградив государство исполинской стеной на севере и далеко распространив его пределы на юге в загангесском полуострове, Ши-гоанг-ти объявил войну всей древней жизни, всем представителям мысли народной. Учёные были обречены смерти, книги преданы огню. Оторвать Китай от его единственной веры, государственного предания, не заменив его ничем, кроме своего личного произвола, было дело безумной, почти невероятной гордости. Она была наказана уже в первых преемниках великого государя, и дом его исчез; но Китай не утратил приобретённого единства внешнего, а начала единства внутреннего развились в полном блеске.

Восшествие на престол династии Хан в конце II века до P.X. должно бесспорно считаться счастливейшей эпохой в истории китайской. Гонение на учёных было заменено просвещённым и великодушным покровительством. Сокровища древней мысли и предания были тщательно собраны и изучены; государство, совокупившись снова в единое целое, сознало в своих древних учителях словесное выражение той живой силы, которая сохраняла и воспитывала его в продолжение двух тысячелетий, Конг-фу-тзеу сделался законодателем и царём империи, созданной воинственным насилием его венчанного врага. С новым блеском расцвели науки; великие писатели (как, например, Се-ма-тсиан) украсили словесность бессмертными произведениями. Рука об руку пошли благоденствие народа и величие царей, связанных живой любовью с подданными. Законодательство проникнуто было глубоко человеческим характером. Вен-ти объявил законом право народа на свободное обсуждение правительственных мер; Ву-ти искоренил обычай маиоратства в княжеских родах. Преемники их, более или менее достойные престола, продолжали покоряться тем же высоким началам и внимали смелому голосу правды, говорящему из рядов народных. Одни художества не процветали и не могли процветать, потому что условный строй китайской мысли поставил достоинство разума не в согласии с природой, но в торжестве над нею.

Чтобы понять отсутствие искусства в Китае, достаточно изучения китайского садоводства.

Китай расширил свои пределы далеко на юг и запад и стал на тех твёрдых основах, которых не поколебали впоследствии ни раздоры внутренние, произведённые случайной слабостью государей, ни внешние завоеватели, покорившие его силой оружия, но покорившиеся силе его государственного организма.

Таковы иноземные династии Вей и Кин, таковы преемники Чингиса или новейшие Маньчжуры.

Распространение Китая до самых границ древней персидской державы и до истоков Инда снова привело в соприкосновение просвещение Востока и Запада. Влияние Ирана и Индостана осталось не бесплодным, но плоды его были смесью добра и зла.

Теснимый в своей родине Буддизм подвинулся на северо-восток. Во время династии Хан, при императоре Минг-ти (около половины I века после P.X.) был он принят законом в недра великой державы и вскоре проник во все сословия общества от подёнщика до государя. Буддизм сохранил все свои основные формы, но вполне изменил свой характер, и от того значение его в Китае совершенно противоположно значению его в Индостане. На берегах Гангеса он представлял учение безбожное в сравнении с определённой мифологией Брахманизма; ибо в самом духе и в его высшем представителе – Божестве признавал стремление к самоуничтожению; но Китай был воспитан Буддизмом древнейшим, – философией, в которой самый дух был не что иное, как понятие безличное и отвлечённое; а учение Шакия-муни уже признавало в Божестве существование личное, стремящееся к своему успокоению и призывающее других духов (свои же проявления) к тому же покою в недрах непроявляющейся свободы.

Итак, для Китая новый реформированный Буддизм, принявший оттенки учения иранского (Брахманства и Вишнуизма), являлся религией уже единобожеской, восстановляющей права человека на личное бессмертие, на общение с Божеством и на внутренние сокровища своего духа. В сравнении с ним школа Конг-фу-тзеу, признавшая всю чисто духовную область недоступной для человека и ограничившая деятельность его мышления исполнением внешних законов правды (ибо самая внутренняя гармония по этой школе имеет характер внешности), представлялась философией чисто атеистической. Введение Буддизма отнимало у общества его всепоглощающее значение и вносило начало аскетизма или человеческой уединённости. Борьба двух учений²²⁹ была иногда (хотя редко) сопровождена кровопролитием, но вообще представляла явление, достойное человечества: мирное соперничество между двумя убеждениями, несогласными в своих началах, но стремящимися с одинаковым рвением к совершенствованию мысли и жизни. Общественно полезнее было учение Конг-фу-тзеу, которого торжество было в торжестве самого государства. Буддизм, отделяя свои выгоды от выгод общества, был иногда вреден, как всякий аскетизм, действующий с притязанием на власть, и поглощал часть государственных сил в безжизненности своих умствований и в хитром тунеядстве своих многочисленных монастырей; но, с другой стороны, он приносил великую пользу постоянным призывом человека к мысли о высоте духовного начала и облагораживанием самого учения Конг-фу-тзеу, которое беспрестанно стремится к омертвению в односторонности государственного быта. Борьба была почти равная. Буддизм имел часто надежды на полное торжество и гордился великими представителями (как, например, Ван-ти из дома Сунг или Као-тсу-ву-ти из дома Лиянг, или астроном И-ханг); но его сила, уже подкопанная нелогической примесью чуждых стихий в Индостане, не могла преодолеть строго практической односторонности собственно китайского учения. Завоеватели Монголы или Манчжуры покорялись величию государственной стройности, а не отвлечённым учениям, и делались в короткое время самыми жаркими приверженцами конфуциевой школы. Между тем в средней Азии Буддизм, все более и более изменяемый разноначальными примесями, переходил в нелепость Ламаизма и терял всякое право на сочувствие душ высоких или умов просвещённых. Наконец, Буддизм, обратившись в нестройное смешение мифологий, уступил совершенное торжество учению Конфуция, сделался достоянием черни и перешёл в Китае (так, как он уже прежде перешёл в Африке) через все степени падения, от символа к талисману, от талисмана к амулету и от амулета к фетишу.

С меньшими силами, с меньшей внутренней последовательностью учение Лао-тзеу (или Лао-киунга) оспаривало иногда первенство у Шакия-муни и Конг-фу-тзеу, то находя ревностных последователей в царях (например, Юан-ти из дома Лианг и почти вся династия Тганг), то образуя новые школы с чисто политическим направлением (например, школу стоическую, известную под именем Ву-вей-киао) то возбуждая страсти народные и составляя вооружённые общества (как, например, жёлтых шапок при Линг-ти из династии Хан), сохраняя всегда свой государственный характер, в котором оно приближалось к учению Конг-фу-тзеу, и в то же время давая, подобно индостанскому Буддизму, обширные права отвлечённой мысли и Божеству. Эти три школы религиозные (ибо, как уже сказано, философия составляет религию Китая) остались и до нашего времени единственными жизненными началами китайской державы, не допускавшими её никогда до совершенного падения, но и не дозволявшими ей никогда достигнуть высокого умственного развития; наконец, все три истощили круг своей деятельности и, принеся многочисленные и прекрасные плоды, одряхлели и окаменели в мёртвом формализме. Впрочем, несмотря на свои видимые противоречия, учение Шакия-муни, Конг-фу-тзеу и даже Лао-тзеу возникли на одной и той же кушитской основе и сохранили одинаково во все века свою сухую односторонность и искусственную условность.

Такова причина, почему поэзия или совсем не существует в Китае или еле живёт, изуродованная условными законами наподобие китайской живописи и китайского садоводства. Поэзия принадлежит единственно иранскому началу и для своего духовного творчества требует веры в солнце духовной свободы.

Завоевание средне-азийских областей и прямое сношение с иранскими областями внесли в Китай много новых стихий вреднее Буддизма. Как он ни далёк от разумной истины, как ни низко он упал, по крайней мере, при своём введении он много послужил к облагорожению мысли, к умягчению нравов. Отмена смертной казни при императоре Као-тсу-ву-ти из дома Лиянг остаётся вечным памятником его славы. Стихии же, принесённые из искажённого Ирана, не дали никаких плодов благих. Они состояли не из духа, уже улетевшего и мало доступного китайской образованности, но из нестройных форм общественной жизни, из обрядов притворных, из детской веры в таинственные науки и из соединения грязного разврата с тупоумным уважением к вещественной чистоте. Многое осталось без действия или промелькнуло в истории (как желание императора Янг-киана или Вен-ти из дома Суи разделить весь народ на четыре наследственные сословия по образцу Индии и Ирана); но многое привилось и так крепко срослось с жизнью Китая, что могло быть снова искоренено только вековой и кровавой борьбой. Такова власть евнухов, о которых древняя история никогда не упоминает. Её нельзя приписывать одному придворному разврату и гаремному быту. Начало её при императоре Го-ти из дома Хан в конце I века после P.X., весьма близко подходит к эпохе принятия Буддизма, следовательно, явного западного влияния. Продолжается она с бо́льшими или меньшими промежутками до самого падения династии Минг в XVII столетии от P.X., проникает в самую глубь средне-азийских кочевий, является в постоянной борьбе с учением Конфуция и в постоянной связи с суеверным исканием пития, дающего бессмертие, составляет систему стройную и замкнутую, продолжает действовать при государях мало преданных роскоши и разврату, сосредоточивается по преимуществу в верховном судилище и, наконец, не имеет основы ни в древних преданиях Китая, ни в новой религии Будды или в других учениях Индостана. Все эти данные достаточны, чтобы призвать введение евнухов за прямой признак влияния иранской области, а власть их за выражение тайной веры, никогда не выразившейся в письменных памятниках, но глубоко проникшей в совесть и воображение народа. Отечество этой веры, очевидно, в юго-западной Азии, на берегах Евфрата и Тигра, в земле премудрости и света для всех тайноучителей Европы. Характер её смесь дикого аскетизма и глубокого разврата (подобно религиям Кивелы и Митры); жрецы её – люди, гордящиеся высшей чистотой и вещественно освободившиеся от законов органического вещества.

Замечательно, что из всех учений китайских всех более сдружилось с властью евнухов и с их тайнами учение Лао-тзеу²³⁰, которое уже в своём начале представляет признаки мистицизма и, следовательно, юго-западного влияния.

Гибельна была для Китая эта язва, принесённая из страны иранской; неисчислимы бедствия, ею произведённые. Другие, лучшие, начала, например, Магометанство, Магизм и Христианство, без сомнения, проникшие также в Китай, остались почти бесплодными; но за всем тем изучение письменных памятников представит явные доказательства постоянной зависимости, в которой находилось китайское просвещение от остального мира, и пояснит многие подробности его внутренней жизни, представляющие до сих пор неразрешённую загадку.

Упорство Синологов, ещё до сих пор верящих совершенной самобытности Китая, давно уже должно было поколебаться существованием самого языка буддистического, т. е. Санскрито-китайского письменного наречия; но предрассудки учёные сильнее простонародных. Так, например, ещё в наше время многие не хотят признать за памятник Христианства известную надпись в Си-нган-фу²³¹ (прежнем Чанг-нган), между тем как имена Со-тган (сатана), Микси-ю (Мессиас) и Та-тсин (Римская империя) удаляют всякое разумное сомнение, а слово О-ло-го (в смысле Бога) даже явно указывает на эллинский источник христианства (о Логос). Китай был нередко в сношении с Фу-лин (искажённое Константино-полис, так же как и Стамбул)²³².