Индия. Её история. Характеристика её развития. Её влияние в человечестве

Ещё далее на Восток отозвалось влияние Эллады. Победы великого Александра на прибрежье Инда уничтожили на время независимость мелких общин северо-западного Индостана и подчинили их власти князей, признавших себя данниками Македонца. Таким образом, греческое государство пришло в ближайшее соприкосновение с царством могущественных Празиев, которых столица Палиботра была главой всего северного Индостана. Царствование Чандрагупты (то есть царя, хранимого месяцем) в конце IV века до P.X. представляет первоначально борьбу, потом примирение двух сильных держав и первую твёрдую хронологическую опору для истории Индостана.

Сказание Диодора о войне Семирамиды против индостанского царя Стабробатеса²¹⁰, (вероятно Стгавирапатис, миродержец) не может нисколько служить историческим данным. Явно, летосчисление историческое начинается для Индии сличением её преданий со световым кругом Эллинского мира. Летописатель Кашмира мало прибавил к положительным сведениям об её древнейшей судьбе.

Разделение сирийского государства на части не избавило Индостана от напора с запада. Сосредоточенные и на время ожившие силы восточного Ирана продолжали дело завоевания, начатого эллинами. Князья при-индские, бывшие сперва данниками Македонцев, были изгнаны или совершенно порабощены эллино-бактрийскими царями; наконец, Саки, взявшие верх над Греками, овладели всем Пятиречьем и предгорьями гималайскими и далеко распространили власть свою до берегов священных рек: Ямуны и Ганга. Пали царство Празиев и слава их столицы. Освобождение Индостана от воинственных пришельцев было совершено Викрамадитьей, первым царём Аиодийским (Oud̄e) в гангесском приречье. Его победы, основавшие новую эру Сакабда (Сакского изгнания), пышность его просвещенного двора, блеск поэзии, роскошно расцветшей в Индостане при царе-освободителе, всё окружило его имя венцом исторической славы и утвердило надолго первенство области аиодгийской.

Эра Сакабда, начинающаяся за 56 лет до Р.Х., определяется из преданий местных, но также как и царствование Чандрагупы не без сличения со световым кругом Эллады. Слава поэтов, современных Викрамадитье I, так велика²¹¹, что они сами поступили, как и древнейший Вальмики, в число лиц мифических, и что им приписывается множество позднейших произведений, заслуживших такую честь по красоте языка или свежести воображения. Это доказано довольно ясно для многих сочинений, носящих имя Калидазы (автора Сакунталы) и показывает, до какой степени необходима осторожность при обсуждении исторических данных по памятникам индостанским.

С торжеством Викрамадитьи и поражением Саков не совсем ещё прекратились набеги северо-западных народов. Из преданий местных и свидетельств иноземных можно заключить, что не раз ещё врывались в Индостан дружины восточного Ирана и что по их следам шли Парфяне и позднейшие Персы; но, по крайней мере, уже Индия не рабствовала иноплеменникам до времён свирепого Газневида, и внутренняя жизнь её развивалась свободнее и самобытнее. Царство аиодгийское продолжало ещё несколько веков первенствовать в за-индской стране, по временам захватывая то большую часть Пятиречья (Пенджаба), то северные области Декана.

К этим векам аиодгийского первенства принадлежат многие из лучших явлений той умственной деятельности, в которой Индостан так высоко стоит над всеми народами, за исключением Эллады. Иные были вызваны влиянием иноземного просвещения и критическое изучение санскритской словесности, вероятно, откроет яснейшие следы его; но большая часть была плодом древних, ещё неистощённых сил, продолжающих своё развитие в цветах поэзии и в плодах отвлечённого мышления.

Одни и те же начала духовные слились в состав индийского и эллинского мира: символизм вещественно-мудрого Кушитства, предание иранское, сказочное человекообразие вано-бактрийское; но иные были возрасты каждого начала, иные условия при слиянии, иные размеры и поэтому иные произведения.

Не говорим о разнице климатических законов, полагая их влияние и менее определённым и менее важным.

Основой Эллады была дружина завоевательная, основой индостанского населения – мирное племя, сделавшееся завоевательным поневоле и подкреплённое впоследствии времени новым приливом родственного племени, с которым оно слилось.

В этом находится причина сильного развития семьи у Индостанцев и ничтожества её у Эллинов.

Жизнь Эллады подчинилась закону военному, жизнь Индостана закону религиозному и извергла из себя воинственную стихию, выгнав касту кшатрий на границы брахманской области²¹². Дружинный строй с одной стороны и религиозно-общительный с другой дали свои плоды в полном развитии человеческой свободы у Эллина, в полном порабощении его величию общества у Индостанца. Одинакова в обеих землях была примесь восточно-иранской стихии; но в Элладу она пришла в виде пограничных бездомников славянской земли, в Индостан в виде дружелюбных Бактрийцев, пришедших на помощь к угнетённым братьям и переселившихся целым родом и племенем. Наконец, Кушиты принесли в Элладу только начала стройного художества и вещественного символизма, а Индостану дали с примесью племени всю свою вещественную страстность и всю строгость государственного устройства.

Пеласг, переселенец из Ирана, одичавший в разъединённом быте горной страны, сохранил тёмную память о веровании в творческую свободу, о бессмертии человеческом, о духовности и нравственных стремлениях, но, не создав никакой лжи, лишил истину и предание их положительных и определённых образов и религию всей её жизненной силы.

Таков характер многих северо-азиатских и американских народов, мало принявших шаманской примеси²¹³.

Эллин, завоеватель, поклонник сказочных богов, не принял и не мог принять ничего от побеждённых Пeласгов, а от южных колонистов, побеждённых им в Беотии, Пелопоннесе или в Аттике, он принял только искру художества и чувство стройной красоты, не возвышаясь нисколько до религиозного созерцания, и усвоил себе легко доступную форму заклинательного призывания богов.

Нет сомнения, что во всякой религии вне иранского предания молитва обращается в заклинание. Таков был её характер и в восточно-иранском человекообразии; но этот характер выступил ещё яснее от примеси кушитской, и слова Аякса в Илиаде: «молитесь тихо, чтобы Трояне не подслушали и не переняли ваших молитв»²¹⁴, выражают весьма живо понятие полу-кушитской веры. Впрочем, религия после Гомера постоянно ещё грубела, и слова, которые в нём ещё иногда представляют смысл отвлечённый (как, например, μοῖρα, слав. мера, правда, впоследствии означавшее Парку, и многие другие), сделались именами нововыдуманных богов.

Падение духовное в Элладе было полное и совершенное, ибо мысль человека сосредоточилась в поклонении ему самому со всей примесью жизненной случайности и неразумного произвола. Восстание началось просветлением чувства красоты, сперва, вещественной, потом возвысившейся до красоты духовной от нового соприкосновения с духовным Востоком. Из самого себя человек почерпал свой свободный идеал, стройно развитый в поэтическом творчестве, величаво облагороженный в философии. Эллин в искусстве и науке дошёл почти до крайних пределов возможного совершенства, но никогда не мог создать религии, а только провидел её (как вдохновенный Платон) в недосягаемой дали.

Брахман (т. е. первый пришелец среднеиранский в Индостан) принёс с собой полное и определённое предание и душу, глубоко проникнутую жаждой небесного знания.

Брахмана до́лжно признать выходцем из среднего Ирана по характеру каст и отделению жреца от народа. Эти черты, совершенно чуждые вано-бактрийцу, у которого старший в роде был князем или жрецом, уже указывают на заём от при-евфратских Кушитов, предшествовавший переселению.

Многие предания исчезли, многие вредные стихии были приняты при враждебном столкновении с средне-азийскими первожителями; но главная примесь происходила от стремления к примирению веры, основанной на безусловном предании, с соблазнительной строгостью логического учения кушитского. Таким образом, возникла напряжённая, вечно мудрствующая религия, обнимающая в себе предметы, подлежащие верованию, и предметы отвлечённо-философские.

Новый прилив сказочной стихии, принесённой Восточно-иранскими Вишнуитами, расширил область мысли, создал чудный мир роскошной поэзии, но, возвысив личное значение человека и в то же время смешав все прежние понятия религии, не мог никогда вполне затемнить память о древних высоких учениях или сделать человека грубым человекопоклонником. Художественная красота осталась подчинённой требованиям символизующей мысли, философия человеческая подчинённой богомудрствованию. Полная, успокоительная гармония безнебесного Эллина никогда не могла сойти в душу Брахмана, страдающего вечным разладом между своим бессилием и неутолимой жаждой своих гордых требований. Элладе осталось первенство в поэзии и науке.

Но вся та бесконечно-творческая сила, которую Эллада обратила на чисто земную деятельность и земное знание, была обращена в Индостане на развитие идеи религиозной. От того то ни одна страна в мире не имела столь обширного влияния на верования других народов, от того ни одна страна не представляла в самой себе такого разнообразия форм и понятий религиозных, соединяющих глубочайшие идеи философские с неисчерпаемым богатством то величественных поэтических мифов, то детски-нестройных вымыслов. Духовная задача Индии, создание веры, обнимающей и объясняющей все условия мировой жизни и содержащей в себе закон своей необходимости, эта задача была неразрешима.

Точно та же задача была истинным предметом Неоплатонизма и также осталась неразрешённою; но Индостан, отправившийся от данных положительного предания с одной стороны, и учения философски-вещественного, обратившегося в положительную религию с другой (Брахманизм и Шиваизм), должен был представить множество мифов и характер несомненного верования, между тем как Неоплатонизм, начавший, как и вся греческая мудрость, отрицанием религиозных данных, должен был всегда оставаться скудным в мифах и умствующим без положительного верования²¹⁵. За всем тем Неоплатонизм всегда стремился к отысканию свойственных ему мифов в числе уже существующих в других религиях и охотно примыкал к древнему учению об эманациях (эонах). Задачу Индостана и Неоплатоников можно узнать в некоторых стремлениях ново-германских школ философии, представляющих иногда разительное сходство с Буддизмом²¹⁶, а иногда готовых пристать то к Яйнам, то к поклонникам Тримурти.

Неразрешимость жизненной задачи повергла Индостан в тот болезненный сон, в котором прошло его историческое существование, в ту внутреннюю разорванность, в которой бесплодно истощились его гениальные силы, не создав ничего государственно или человечески великого. Везде проявляется или утомлённое бессилие, передающее темно-угадываемую истину на искажение детски-суеверного народа или наглая условность произвола, предписывающего себе веру, не приобретённую логической последовательностью умственного труда и просветлившегося чувства. С другой стороны, от каждой ступени упадка начинается бесплодное стремление к возврату; над каждым нестройным и нелепым мифом надстраивается целое здание философских толкований, прививающих произвольный смысл к его фантастической бессмыслице. Вечная реформа с вечным падением составляет всю историю индостанской религии до её теперешнего совершенного огрубения, представляющего едва ли не самое смиряющее зрелище для гордости человеческого ума.

Фетишизм с его почти животной глупостью сопровождается совершенной дикостью своих поклонников; Эллинство со своим детским поклонением случайности и красоте переходит в условную шутку при первом появлении умственного просвещения. Брахманство живёт при высочайшем просвещении, при частном развитии многих нравственных достоинств, и в то же время представляет, бесспорно, характер веры. В этом отношении оно может равняться только с магометанством.

После долгой борьбы и поочерёдного владычества слились в одну систему три божества: Брахма (или Бхрама) иранский, Шива кушитский и Вишну (вышний), представитель человекообразия, примирённые в условном веровании, признанные за разновидные проявления одного и того же вечного начала, совокупленные в имени Гара Гари, в безобразном кумире Джагганната и в изображении Тримурти, и подчинённые высшему понятию о всебожии (пантеизме).

Кажется, это полное слияние шло от Вишнуитов и принято другими сектами только из подражания. Первенство в деле примирения принадлежало по праву тому верованию, которое менее всех других имело внутреннее значение и, следовательно, более терпимости.

Когда народы северные (восточно-иранские), пробуждённые к новой деятельности падением Персии и основанием отдельного бактрийского царства, завоевали значительную часть северного Индостана, они приняли охотно многие божества от побеждённых народов, прельстивших их просвещением и богатством чувственной мифологии. Недоступен им был Брахма, слишком духовный даже в своём унижении; малодоступен Будда со своим мирно-созерцательным и строго-отвлечённым характером, но жадно принят был вещественный Шива с его грозными кумирами, с его буйной силой и буйной страстностью.

Едва ли можно найти какие-нибудь следы Брахмы в Европе (разве в карпатском Пра-бог, который соответствует, кажется, Пара-Брахме), но во многоглавых кумирах славянских многие черты так явно напоминают Шиву, что трудно сомневаться в тождестве богов. В средней Азии, которая в смысле религиозном есть создание Индостана и восточного Ирана, можно так же заметить влияние Шивы и Вишну; но оба получили отчасти характер злых духов, вследствие враждебного столкновения средне-азийцев с Иранцами.

Все усилия синкретизма не могли заключить Будду в одну систему с другими богами. Поклонники Вишну, более всех склонные к веротерпимости и менее пристрастные к разделению общества на касты (что доказывается смешением всех каст при Джагганнатге и частыми воплощениями Вишну в теле кшатрий) тщетно старались соединить свои духовные выгоды с выгодами Буддистов. Строгое учение, возобновлённое реформатором Шакия-муни, продолжало развиваться независимо и самобытно. Его полное торжество было в тех странах, в которых оно жило издавна, скрываясь в шиваитском Кушитстве. Исполинское изображение в скалах кашмирской цепи и в Кабуле свидетельствуют о преобладании Буддизма. Цейлон ещё в IV веке до P.X. обращен был проповедниками, пришедшими из при-гангесских стран, и почти не знал уже другой веры. Но и в самом средоточии Брахманства учение Будды уже грозило поглотить все другие религии. Мирное, готовое на все бедствия (ибо презирало всё случайное), полное сочувствия ко всему человечеству (ибо отвергало все наследственные и условные разделения сословий), одушевлённое тёплым благоволением, хотя не доходящее до истинной и живой любви (ибо нелепо смешивать человека с природой), оно призывало к своим знаменам всех страдальцев брахманского владычества и, несмотря на частые гонения, росло ежедневно, почти не замеченное и охотно терпимое высшими (кроме касты брахманов), беспрестанно усиливаемое низшими кастами. Эллины в IV веке до P.X. знали за Индом две религии: Брахманов и Саманеев.

Обе, особенно же Саманеи, казались им более сектами философскими, чем религиозными. Иначе и быть не могло. Эллин в мире верования был слишком тупо ограничен, слишком вещественно обряден, чтобы понять какую-нибудь веру кроме детского кумиропоклонения. Всё высшее, духовное, казалось ему чистым умствованием, достоянием философской мудрости, но не всечеловеческого, наследственного богознания, обнимающего всю жизнь человеческую. Его философы были, как уже сказано, созданием его же религии и представителями её высшего просветленного смысла; но это отношение Сократа и Аристотеля к поэтам феогоническим было тайной не только для народа, но и для самих философов.

Название Саманеев бесспорно относится к Буддаистам. В нём видно свидетельство огромного влияния Индостана на умственную жизнь целого мира. Саманеи составляют всю духовную власть средне-азийских народов. В древне-просвещённом Китае и в Японии Саманеи представляют духовный идеал совершенства, оспаривающей первенство у учеников Конфуция и затмивший поклонников Син-тао; в диких пустынях Сибири, у племён, кочующих при берегах Полярного океана или рассеянных по его льдистым островам, Шаманы одни сохраняют тёмную память о сверхземных требованиях души человеческой и местами в молитвах своих ещё повторяют священные имена Индостанских Шакия-муни или Боддгисатва²¹⁷.

Европа ещё живёт отчасти в мире, созданном духом Эллады. Бо́льшая часть Азии находится теперь ещё под неоспоримым владычеством мысли, созревшей в Индии.

Для слова Саман представляется вероятный корень в Санскрите. Самана или Шамана (мир, тишина внутренняя)²¹⁸ очень сходно с кротким учением Буддаизма, всегда стремившегося к внутреннему успокоению волнуемого духа; но корень самого учения, как уже сказано, произведён другой страной ещё древнейшего и чистейшего просвещения, страной, которой древние имена Шебах (теперь обратный Хабеш, Мерое (гора Меру) и Шемен (Самен) обнимают весь круг Шиво-Буддизма.

Священное имя Гаутама (иногда соединённое с прозвищем Нараяна, морской, и узнаваемое как в средне-азийском искажении Гудама, так и в сложном Самано-Кодом)²¹⁹, не принадлежит никакому человеку, когда-либо жившему, как Шакия-муни. Это имя вызвано словесным просвещением иранского Индостана из молчаливых тайников кушитского Декана и связанно с древнейшими формами кушитского священномудрствования, с Кадмом, Кадмилом и пр. От человека Гаутамы нет ни малейших следов, кроме предания секты Джайнов, всё исказивших и перепутавших, и других столь же ничтожных источников.

Дело Шакия-муни было освобождение Буддизма из зависимости от Шиваизма, в котором он заключался до тех пор, как тайное жреческое учение в народном, и утверждение его как верования всеобщего и всеобъемлющего.

Поэтому и Шиваизм сначала легко мирился с Буддизмом, как видно из Матсиендра или Локесвара Падмапати²²⁰.

Но такое освобождение и возведение Буддизма в отдельную религию не могло не произвести многих перемен в самом характере его и не потребовать новой и общественной организации. Всякая душа есть Будда (так думали древнейшие), во всяком человеке живёт дух, во всех тождественный, окованный необходимыми законами проявления и стремящийся вырваться из них и возвратиться в мир не проявляющейся свободы – в безмятежное ничтожество. Таково было следствие признания необходимости, как закона всемирного, в душах возвышенных и требующих свободы. При отделении от Шиваизма, при медленном, но неизбежном влиянии народной веры в Вишну и его воплощение, особенно же при лёгком смешении понятий, происходящем от грамматических форм Санскрита, – родилось и развилось мнение о преимущественном проявлении Будды в одном избранном лице.

Очень понятно такое смешение мыслей в языках, не имеющих члена, как восточно-иранские. Положение, что Бог воплощается в человеке, явно двусмысленно и может служить выражением двух, совершенно различных мыслей, из которых одна требовала бы члена определённого и составляла сущность древнего учения, а другая члена неопределённого и послужила основанием буддистской иерархии. Кстати должно заметить, что выражение – член определённый – довольно неверно, ибо он всегда требует определения, и когда остаётся без определения, то обозначает всю общность целого рода.

Таким образом, за первым учителем Буддизма последовал целый ряд патриархов, придавших вере постоянство и общине цельность, следовательно, силу. Эти главы закона не считались воплощениями самого верховного духа, но воплощениями духов второстепенных, продолжающих дело, начатое воплощённым Буддой, до нового периодического возврата его на землю.

Ряд патриархов представил бы весьма твёрдую основу для исторического летосчисления и служит отчасти к определению века Шакия-Муни по китайским источникам; но Буддизм, погружённый в свою отвлечённую духовность, мало соприкасается истории, и кроме того соединение разноместных преданий произвело смешение в самых патриархах, удваивая и утраивая одно и тоже лицо. Так, например, можно найти два Шакия-муни²²¹ и по нескольку Амитабга и Алокисвара.

Глубокая философская мысль древних кушитских жрецов утратила свою чистоту и приняла вид религии, подобной Вишнуизму, но посредством этой самой уступки сделалась заманчивее и понятнее для народа.

Соперничество Брахманства с Буддизмом должно было кончиться кровавой борьбой. Она началась, по всем вероятностям, века за три до P.X., но в разных местностях и без ожесточения. Северо-западная буря Эллино-Бактрийцев и Саков подавила на время внутреннюю деятельность Индостана. Торжество аиодгийского царя вместе с волей политической дало волю и распрям религиозным: начался бой на смерть между Брахманством и Буддизмом, между высшими и низшими сословиями общества; несколько веков продолжалась борьба с большим или меньшим ожесточением и с переменным счастьем. Наконец около V века²²² после P.X. победа осталась за брахманами, за прежними властителями народа и за древним учением Ирана о свободно-творящем духе.

Глубокое сознание коренного различия между учением брахманским и шиво-буддистским доказывается философским и нравственным достоинством многих из самых ревностных гонителей Буддизма. Они могли мириться со всякой сектой, ибо всякая секта допускала ещё существование вольного и творящего – Пара-Брахма; следовательно, могла считаться только тёмным и суеверным искажением истины; с Буддизмом они мириться не могли, ибо при нём исчезали самый первобыт и его свобода.

Резкое разделение каст, против которого вооружался Буддизм, сделалось ещё резче; исчезли последние остатки их древнего братства, сохранённые в сказаниях о браках между лицами различных сословий, о кшатриях и даже о вайсах, достигших святости и совершенства брахманского; ещё глубже упали судры, исключённые совершенно из человеческого рода. Буддизм, изгнанный из всего полуострова от Гималаев до мыса Коморинского, выселился в другие дальние области, не оставив никаких живых следов в Индостане, кроме нескольких мелких округов в пригорье или на берегах Гангеса, в которых поклонялись Будде до XII столетия по P.X., и презренной секты Джайнов, которой бессвязное и бессмысленное учение не могло уже внушать страха властолюбивыми победителям.

Впрочем, и для Джайнов в позднейшие века наступила эпоха непродолжительного торжества: они были сильны во время гуридского владычества, и великие Бабериды думали даже о примирении Джайнства с Мослемом²²³. Основная мысль Джайнов носит на себе характер второй эпохи буддистского развития и предполагает воплощение Будды или верховного духа в лицах, достигших великого исторического значения. Джайнство есть в полном смысле поклонение героям. Начало буддистское, явное из пещерного служения и особенного почтения к Гаутаме, утратило всю свою определённость и допустило в свой мифологический круг людей, принадлежащих другим преданиям и другим религиям, как, например, Арджуну, прочих Пандуидов и многих героев народной поэзии. Ход мысли, перешедшей из чистого и вещественного поклонения необходимости в отвлечённую духовность Буддизма и потом в Джайнство, повторился в наше время в развитии школ философских или вещественного Спиносизма в Спинозизм отвлечённо-духовный; и ещё недавно последователи полу-буддистской системы предлагали просвещённому миру чисто Джайнское поклонение великим мужам.

Медленно было торжество брахманов. Буддизм долго ещё держался в южных областях, опираясь на вспомогательный силы цейлонских царей, не раз покорявших соседний берег Индии.

Эта последняя борьба Севера с Югом часто смешивается в преданиях с древними войнами Брахманов и Вишнуитов с Шиваитами, и оттого критики исторические впадали нередко в ошибку и предполагали, что брахманство введено в южную часть Декана не ранее V века после Р.Х.

На севере, в Кашмире и Кабуле, сопротивление Буддизма также было довольно продолжительно: многие его памятники принадлежат, бесспорно, первым столетиям нашей эры. Вытесненный из долин южного ската гималайского, отыскал он себе убежище на севере, в самой середине надоблачной азиатской твердыни и побеждённый в своём отечестве сделался завоевателем полмира.

Эпоха борьбы между Буддизмом и его соперником была эпохой бедственной для жизни Индостана, бедственной для его истории и памятников. Победители, угнетая побеждённых и стремясь к уничтожению всего, на чём могло бы опереться сопротивление секты, некогда терпимой, теперь преследуемой, наложили чуждую печать на создание древнего зодчества и исказили вставками и пополнениями произведения древней поэзии и мысли.

Таким образом, объясняется несогласие многих памятников первобытного Кушитства с санскритскими надписями, указывающими на сравнительно позднюю эпоху, и с изображениями, принадлежащими векам синкретизма. Такое же явление представляется критике в Египте, хотя оно происходило от других причин; такое же явление повторялось в Европе при обращении языческих храмов в церкви новой веры. Искажение же письменных и словесных преданий можно проследить и в западном христианстве, когда римская иерархия хотела изменением в текстах древних учителей скрыть своё отклонение от их учения, не потрясая, по-видимому, их церковного значения. Но во время междоусобной брани и свободно от всякого противодействия в Индостане совершалось вольнее и в большем объёме то, чего не мог совершить римский произвол, поневоле удержанный опекой Востока. При всём том можно ещё часто узнать в деканских памятниках характер старины, несмотря на брахманскую хитрость, и часто вишнуитские украшения уличаются во лжи уцелевшей дагобой²²⁴. Случается, что путешественники приходят в недоумение, не различая буддистской дагобы от шиваитского лингама, или не понимая присутствия её при других шиваитских символах. Разгадка затруднения (кроме ошибок путешественников) заключается по большей части в первоначальном тожестве Буддизма и Шиваизма и в том, что дагоба относится к лингаму, как самые учения, т. е. как символ жреческий к символу народному.

За победой религии, не удержанной твёрдыми и определёнными границами (а таков был Брахманизм, вечно колеблющийся между умствованием философии и формальностью мифа), всегда последует однообразное стремление в направлении противоположном той религии, с которой она боролась. Торжество над Буддизмом увлекло победителей в крайность вещественного суеверия и погубило все остатки прежнего величия в веровании, разбив его на мелкие и бессмысленные секты.

Несколько веков междоусобной брани не могли создать в Индостане великой державы: ибо при новом торжестве и новой власти Брахманов ни одно сословие, ни одна политическая мысль не могла вырваться из-под их опеки; а они сами не имели в себе достаточно сил и внутреннего единства для основания или возврата чисто-духовной державы. Внутренняя история Индостана кончилась. Великое царство аиодгийское, блистательно расцветшее при Викрамадитье 1, сильное во II веке после P.X. при Викрамадитье 2 и ещё несколько веков кряду, во время борьбы религиозной, ослабло мало-помалу и уже не имело преемников. Жизнь умственная и жизнь государственная исчезли в тёмных смутах, мелких междоусобицах и нестройном движении народов.

Едва ли не к этому времени до́лжно отнести переселение северного племени Наиров на юг²²⁵. Многие приписывают ему большую древность; но предания этого воинственного колена не представляют следов её. Во всяком случае, до́лжно их считать племенем восточно-иранских Вишнуитов. Многомужество, отличающее их от всех, других Индостанцев, находится также у горных жителей гималайских²²⁶. Оно вполне сопряжено с Вишнуизмоми и со сказанием о любимцах Кришны, Пандуидах; корень же его находится в особенном поклонении женскому началу в человекообразной религии восточных Иранцев²²⁷. Многомужство гималайских горцев и Наиров связывается со странным порядком наследства в предгорье Гиндукху, где имение переходит постоянно по женскому колену, с обычаем западного приморья в Малой Азии²²⁸, где сын назывался по матери, а не по отцу, и, наконец, с общим характером народов славянских (вано-бактрийских), в которых женщина равнялась всеми правами с мужчиной. Таким образом, понятны и предание об амазонках, о царственных правительницах гетского племени и особенно предание семьи чешской и её ближайших братий о войнах женщин против мужчин. Суд Лубуши представляет ещё отголосок распрей, временного преобладания женщин и последовавшего их уничижения, в котором Славяне подражали своим воинственным соседям Германцам.