Навуходоносор. Падение Египта. Пленение царства Иудейского

Но торговля и просвещение не могли упрочить власть в Вавилоне. Глубокий разврат нравов и отсутствие сильного духовного начала уничтожали все внешние начала его силы.

Около полутора веков прошли после того, как южная Ассирия отделилась от северной, а новое царство всё ещё едва заметно было в движениях всемирной жизни. Очевидно, оно находилось в зависимости от своих прежних владык, и цари вавилонские были чем-то похожим на наследственных градоправителей. Когда, наконец, Ниневия пала под ударами Кияксара мидийского, тогда только Вавилон проявил свою отдельную деятельность; но эта деятельность была продолжением истории ниневийской: тот же характер в военных предприятиях, то же направление завоеваний на области юго-западные и на Египет.

Возрастающее могущество среднего Ирана отнимало всякую надежду на успех в войне с Севером: торговое и роскошное приморье Палестины и Финикии обещало богатую награду завоевателю. Внезапное усиление Вавилона после нашествия Скифов и падения Ниневии указывает на переселение из северной Ассирии и на прилив одноплеменников. Сосредоточение государства в одной столице и замечательная личность некоторых государей (каков например Надвуходоносор) доставили южным Халдеям победу в тех странах, где северные потерпели поражение. Египет, собравший новые силы в царствование Псамметиха, расцвёл при его предприимчивом преемнике Нехао и не мог оставаться равнодушным к увеличению державы вавилонской. Плавание, совершённое Финикийцами кругом Африки по велению фараона, показывает дружеские сношения Финикии с Египтом. Между тем Вавилон присваивал себе власть над поморьем, как наследственное право, приобретённое Ниневией, и Навуходоносор был не тот царь, который уступил бы часть своих истинных или мнимых прав. Столкновение было неизбежно. Войска египетские первые ворвались в Палестину, победили Иудеев в сражении, в котором пал последний из великих царей дома Давидова, ограбили богатства Иерусалимские и быстро двинулись к берегам Евфрата. Битва при Каркемише решила спор двух держав. Нехао потерял все плоды прежних побед, и войска вавилонские ворвались неудержимым потоком в юго-западную страну. Египет, опустошённый, никогда не оправлялся от удара, нанесённого ему Навуходоносором¹³³. Он влачил ещё несколько времени независимое, но бессильное существование, ожидая той северо-восточной бури, которая налётом своим сокрушила вековечный Вавилон и стовратые Фивы. Часть Аравии была покорена; гордый Тир погиб после упорной защиты; Финикия и земля Филистимлян подпали навсегда чужеземному игу и уже никогда не восставали к самобытной жизни. Они переходили, как богатое наследство, от Вавилона к Персам, Грекам и наконец, Римлянам, исчезая с поприща всемирной истории без шума, без славы и почти без боя. Начатое Ниневией было кончено Вавилоном. Сальманасар уничтожил царство Израильское: Навуходоносор сокрушил престол Давида, оставив только груды дымящихся развалин в великолепной столице Соломона, и увлёк в тяжёлый плен на берега Евфрата весь цвет народа иудейского. Но плен этот был не вечен. Иерусалим не мог погибнуть; не принесши своего последнего плода.

Во времена доисторические началась ожесточённая борьба между преданием о творческой свободе и признанием органической необходимости. Племена иранские были представителями древнего предания, Хамиды или Кушиты были поклонниками нового учения. Борьба, долго продолжавшаяся с переменными успехами, кончилась повсеместным синкретизмом, многобожием и тихою войною искушений и соблазна. Учение кушитское изменилось, отклонившись от своей первоначальной строгой логической чистоты; но, созданное разумом, оно всегда могло возвращаться к своему источнику простым путём отрицания случайностей символа и мифа. Верование иранское также исказилось, но оно не могло уже воссоздаться, ибо возврат к нему, как явный плод произвола, не мог носить ни характера чисто логического, ни истинного характера бессомнительной веры. Победа была на стороне Кушитов, несмотря на повсеместный упадок их государственного значения, в Вавилоне, Финикии, Египте, Индии и даже Эфиопии, куда уже проникли выходцы аравийские.

В одной области, в одном народе, возникшем на исторической памяти из семьи, оставившей свою при-араратскую родину, сохранилось вполне иранское предание, великое достояние младенчества человеческого. Это предание получило ещё высшее значение по самой борьбе своей с чуждыми учениями, с насилием и соблазном. Не изменяясь в своей основе, оно приняло характер веры, сознающей себя, чувствующей своё духовное превосходство и презирающей все другие учения, как произведения умствующего произвола или безумных страстей. Могло ли оно исчезнуть? Несказанные бедствия постигли область иудейскую, народ её был увлечён в плен, столица и царство стёрты с лица земли; но мысль нашла себе спасителей и союзников в сильном и свежем племени среднего Ирана, – в племени, сохранившем общее предание в наибольшей чистоте после Израиля.

Пленение вавилонское, грозившее совершенным падением Евреям, было для них тяжёлым испытанием и огненной баней очищения.

Едва ли не эта самая мысль высказана в чудно-поэтическом сказании о трёх отроках, – сказании не каноническом и не имеющем собственно исторического достоинства.

Царству Иудейскому, некогда (при Соломоне) сильнейшему на всём пространстве между Евфратом и морем, уже не суждено было восставать в таком объёме и с таким могуществом; оно восстало в большей чистоте. Царская власть, роскошь Иерусалима, прелесть временных побед и завоеваний отняли у общины её чисто духовный характер и свели её в низшую сферу общественно-политической деятельности, несмотря на увещания пророков, восстававших против такого упадка даже при боголюбивых царях. Возрождённая община вполне сознала своё истинное значение. Она была уже не созданием силы, власти и царского меча, но созданием мысли, веры и пророческого слова.

В новейшее время учёная Германия, разрабатывая истории древних религий, заметила, наконец, связь между законом Евреев и поклонением Молоху. Замечание дельное; но оно повело систематиков к таким смешным выводам, что на них не нужно бы было и отвечать, если б они не были подкреплены именами почётными в науке и громоздкой учёностью, внушающей невольное уважение. Молох де есть древний Эль (или Иегова), которому искони поклонялись Евреи, тот же и Тифон, тот же и Шива и пр. и пр. Обряды Иеговизма и древнейшего Элогизма были те же самые, которыми всегда славился или обесславливался Молохизм, именно человеческие жертвы, сожжение детей и пр. Это кровавое богопоклонение продолжалось от самого Авраама (который опять едва ли не миф аравийский или не высший Бог ветви геламитской) до Соломона и разделения царств и едва ли не до пленения вавилонского¹³⁴. Умягчение поклонения есть дело позднейших пророков, пересмотревших, переделавших древнее предание и лёгкой рукой скравших все следы человекоубийственных обрядов. Постигнув отличительные черты двух первых всемирных учений и изменения, происшедшие в них от вековой борьбы, мы видели, что Молох (как Хронос, Иракл и др.) есть действительно не что иное, как искажение божества иранского, что Тифон также есть новая стихия или раздвоение Шивы на Тифона и Озириса, происшедшее от прикосновения Ирана к учению кушитскому, что, наконец, Шива есть чистый бог кушитский (олицетворённая двойственность видимой природы) и, кроме ожесточения обрядов, не имеет ничего общего с иранским первобытом и с его позднейшими искажениями. Зерно правды, сбившее с толка германских критиков, явно; причина ошибки понятна; но ошибка сама так груба, что едва вероятна. Во-первых, если бы предание было изменено пророками с целью скрыть прежние человеческие жертвоприношения, повесть об Иеффае была бы или изменена или сопровождена какими-нибудь порицаниями; во-вторых, Иеговизм (будто бы реформа прежней веры) отличался бы от Элогизма большей кротостью, а на это нет ни малейших признаков: в-третьих, мы имеем (как уже видели) свидетельства подлинные, бесспорные, подробные о поклонении Евреев в глубочайшей древности; истина этих свидетельств доказывается самым сохранением двух имён Божества, из которых одно позднее другого, между тем как о древнейшем Молохизме мы не имеем никаких показаний, кроме того, что упоминается мимоходом в предании еврейском и, следовательно, не можем ему приписать глубокой древности в той форме, в которой он нам известен. Наконец, Элогизм есть чистое единобожие, основа всего иранского духовного мира; он сохранился так неприкосновенно, что язык Израиля (хотя он занятый у другого племени) не имеет даже слова для идеи «богиня», между тем как Молохизм везде уже является многобожием, т. е. религией эпохи синкретической, следовательно, не может иметь ни притязаний на чистоту, ни права считаться первобытом. Критика наречий могла бы спасти учёных Германцев от их смешной ошибки. Молох есть не что иное как искажение слова Мелет или Мелех (господин); самоё же слово Мелек есть уже изменение слова Бель с переходом б в носовой звук м. Эль или Гель или Бель (то же что славянское велий, Гаэлическое беаль и пр.) является как коренное имя божества, соответствующее именам Твор, из которого вышел Тиор скандинавский, Вышний, из которого вышел Вишну Индостанский, и Бог, из которого составилась Бага клинообразных надписей и Беграм Зендавесты. Молох, уже по своей местной, поздней и искажённой форме, не может ни под каким видом служить первообразом в сравнении с Элем, почти всемирным. К несчастью, страстный систематизм затемняет разум просвещённый даже глубокой учёностью, и привычки кропотливого книжничества стесняют умственный горизонт человека. Дельный вывод из всех исследований германских был бы тот, что родоначальник Израиля принёс с собой древнюю веру Ирана в область, в которой он нашёл уже язык изменённый, сделавшийся потом наречием его потомков, но в которой ещё нашёл многие семьи, хранящие старое предание о поклонении Единому Богу. Такова была действительно во время Авраама Палестина, населённая выходцами из западного Ирана – Семитами, выходцами с Юга – Ханаанитами и едва ли не выходцами из прикавказского Севера – Рефаитами, которых рост, обычаи и собственные имена отзываются чем-то близким к племенам яфетическим. Сочувствие семьи еврейской к жителям Ханаана выражается многими чертами сказания об Аврааме и словом, что в это время мера грехов аморрейских ещё не исполнилась. История Палестины и её духовного искажения в эпоху, разделяющую Авраама от Иисуса Навина, была бы тогда ясна и очевидна. Впрочем, понятие о ходе древних религий будет до тех пор тёмно и сбивчиво, покуда в основании его не положится разделение на поклонения: свободно-сущему и необходимо-живущему ( dem frei – seienden und dem notwendig – lebenden )¹³⁵.

Восточный Иран (Вано-Бактрийцы) был искажён соблазном индо-кушитских учений и создал человекообразные религии; западный Иран был искажён не только учением африканских Кушитов, но и племенным смешением. Средний горный Иран, более удалённый от соблазна и защищённый горами от насилия, сохранил чистоту учения и племени. Ослабление ванских общин и распадение ассирийских царств дали среднему Ирану возможность выступить самобытно на поприще исторической деятельности. В восьмом столетии до P.X. Азы мидийские или Арии скинули с себя иго Ниневии. Рассказ Геродота, тёмный и, может быть, не совсем верный в подробностях, важен в том отношении, что он указывает нам на истинное состояние иранских семей, живущих ещё в первобытной простоте и не скрепивших своего родового союза условием союза государственного. Один ли человек Деиокес, или ещё прежде его Арбак¹³⁶, или самый народ понял необходимость нового устройства, всё равно. Разъединённые общины соединились в государственное тело. Это скрепление Азов мидийских совпадает по времени с усилением братьев их Азов-Аланов (Сарматов) на Кавказе и немногим предшествует движению Аланов за Кавказ. Оба происшествия проистекают из одной и той же причины – из накопления вещественных сил в среднем Иране.

Прежние державы, владевшие судьбой мира, потеряли своё религиозное значение с ослаблением верований, перешедших в бессвязный и бессмысленный синкретизм.

Китай составляет исключение: в нём самоё государство было предметом и единственным предметом чувства религиозного. Китай – создание гениального полоумия.

Но прежде, чем наступило торжество обществ, основанных единственно на обоготворении личных сил, ещё раз возникла и прогремела держава, основанная на начале религиозном. Царство мидийское оперлось на высокие начала веры, исполненной чистых понятий о божестве, о свободе духа, о красоте нравственного добра. Первенство, приобретённое Хамидами, основателями древнейших государств, перешло от них к племенам иранским, смешанным с кушитской стихией, потом к державе чисто иранской. Таков был необходимый ход истории и долгой борьбы между искусственной условностью жизни кушитской и органической силой жизни иранской. Нет сомнения, что влияния Востока и Запада уже подействовали на горные страны Мидии и Парсистана; предания исчезли или исказились, чуждые поклонения примешались к наследственным верованиям: но общий дух веры ещё сохранился с удивительной чистотой. Была ещё возможность сильного и живого возрождения. Оно наступило. В то время, когда ослабла железная рука Ниневии, общины средне-иранские, прилегающие с Юга к Каспийскому морю, соединились в царство. Явление великого реформатора придало духовную силу новорождённой силе вещественной.

Зороастр или Зердушт, собственно Заратгуштра, принадлежит, бесспорно, Мидии, а не Персистану, эпохе власти мидийской, а не позднейшего царства персидского. Смешно в имени царя или царька Гуштаспа искать великого Дария; от внимания Эллинов не могло бы укрыться происшествие столь важное, если бы оно случилось во время частых сношений между ними и Персиянами, а для древнейших писателей эллинских уже реформатор иранский является лицом полумифическим. Нет никакой ясной причины полагать, чтобы было что-нибудь общее между Гуштаспом зендских книг и Дарием, никогда не носивших имени Гистаспа, как видно из клинообразных надписей. Имя это, довольно обыкновенное у мидо-персидских народов, могло принадлежать многим древнейшим князьям и царям. Впрочем, если (как вероятно) при великом Дарии или незадолго до него в княжестве его отца была оживлена древнейшая реформа и составлен письменный сборник духовного учения, то можно бы было объяснить соединение имён Зердушта и Гуштапса тем предположением, что Зердушт принимается в Зендавесте не за лицо ещё живущее на земле, но за отжившее и уже только духовно-присутствующее между своими учениками. Кажется, в Зендавесте нет ни одного места, противного такому толкованию.

Трудно определить истинную эпоху Зердушта и место его деятельности¹³⁷; впрочем, по всем вероятностям можно предполагать, что проповедь свою начал он в северо-восточном Иране (Согдиане), в стране, некогда принадлежавшей Вендам, мало-помалу вытесненным Азами мидийскими, и смело можно утверждать, что время этой проповеди соответствовало началам мидийского царства. В Зендавесте нет исторических данных, но она явно принадлежит уже эпохе государства, а не общин, но государства ещё слабого, не получившего всемирного значения и не внушившего ещё своим членам той безумной гордости, которой отличались позднейшие Персияне и Мидийцы.

Споры о подлинности Зендавесты кончены. Просвещённым людям уже не позволительно в ней сомневаться, хотя редакция некоторых книг явно принадлежит эпохе позднейшей, хотя самый Вендидад представляет признаки вставок и изменений. Реформа иранского учения началась от народа, говорящего на языке зендском; это опять несомненно по той простой причине, что все священные имена не только вышли из зендских корней, но и вполне составлены по законам зендского наречия; но ещё остаётся вопрос: какому народу принадлежало это наречие? Существование великого, чуть не допотопного зендского племени не нужно опровергать. Это схороненная и отпетая мечта учёной изобретательности. Священная земля зендских книг очевидно, как уже сказано, находится на юге-западе Каспия; там была и отчизна народа. Самоё наречие принадлежит великой семье индо-европейских языков и обличает ближайшее сходство с чистейшим из её наречий, с санскритским. Пехлеви и Парси прямо истекают из него, но, по сокращению слов, отсутствию логической последовательности форм и примеси чуждых западных стихий, не заслуживают даже сравнения с ним; поэтому Зенд должен, по всей справедливости, считаться отцом всех средне-иранских, нам известных, наречий. Он не был уже придворным языком персидской монархии¹³⁸ ; это явно из клинообразных надписей, содержащих много не-зендских форм, несмотря на тождество корней и разительное сходство их развития; но наречие надписей, несмотря на некоторые преимущества, уступает ему в признаках первобытности. Отношение его к Санскриту было предметом многих споров, в которых обошлось не без пристрастия. Бо́льшая часть учёных признаёт теперь между ними отношение братства, а не последовательного преемства. Мнение это вполне справедливо, но оно совсем бы и не должно считаться мнением, если бы убедились, как следует, что от Санскрита собственно не произошло ни одно наречие, кроме Индостанских, и что все европейские языки, точно так же как и все средне-иранские, происходя от одного корня, разветвились до утверждения чисто Индостанского характера. Вторичное же его влияние (после разветвления) на некоторые наречия при-гималайские или на вендо-славянские (особенно северное, а в том числе и литовское) посредством торговых путей должно быть отнесено к эпохам смешения и сравниваемо с влиянием семитических языков во время преобладания Аравитян или эллинского во время эллинского владычества. Санскрит стоит выше всех других братий не по древности, а по особенной, почти невероятной чистоте, и в этом отношении далеко превосходит язык Зендавесты. Впрочем, для беспристрастной критики три наречия должны считаться представителями первобытного языка иранского: Санскрит, Зенд и славянское. Первое место принадлежит, бесспорно, Санскриту; но трудно определить сравнительную важность славянского и Зенда, несмотря на отсутствие древних памятников славянского языка, отсутствие, вполне заменяемое бесконечным числом его почти чистых наречий. Присутствие в Зенде некоторых корней и первобытных форм, уже исчезнувших в Санскрите, ещё не даёт ему права равняться с древне-Индостанским наречием. Такое же преимущество можно найти иногда и в Пали, и в славянском и даже наречиях второстепенных, например, эллинском или даже кельтическом и германском (например, слово магат, великий, не имеет законного корня в Санскрите, между тем как славянское могу, герм. m ö gen объясняют его вполне и т. д.¹³⁹. За всем тем воскрешение Зенда должно считаться огромным приобретением для филологии, по его удивительной чистоте и логической стройности. Присутствие некоторых позднейших стихий, так называемых семитических или арамейских, мало изменяет его достоинство и объясняется отчасти необходимостью заменить в языке богослужебном формы уже непонятные другими, новыми, более понятными, хотя и чуждыми. Внимательное изучение Зенда показывает в нём уже оскудение форм и явный переход из племенного языка в семейное наречие; то же самое находится и в Санскрите, но в меньшей степени. В самом Санскрите можно отличить два наречия, происходящие от одного итого же корня: наречие общее всенародной словесности, и наречие Вед. Последнее имеет перед первым преимущество древнейшего писаного памятника, но уступает ему в богатстве и представляет более признаков тесной местности. Зенд отличается от всех своих иранских братий отсутствием буквы л, везде заменённой буквой р и особенным расширением гласных. Язык Вед сохраняет букву л и даже представляет её в другой форме, которую теперешние Брахманы произносят как лр, но которая была, вероятно, не что иное, как грубый л славянский (английский в конце слов), точно так же как мнимая гласная ри, по всем вероятностям была не что иное, как ы. В обоих случаях р, сперва принятый как знак огрубения звука (л – лр, и – ри), был в последствии времени, при умягчении наречия, принят за истинный и отдельный звук. Кроме того, Веды (особенно Ригведа) охотно заменяют букву д буквой л (также как Римляне в levir из девер, в Уллисе из Одиссея и пр.). За всем тем в самых Ведах заметно некоторое преобладание буквы р и вообще много форм, чуждых обще-санскритской письменности и совершенно объясняемых только из сличения с Зендом (таково спряжение глагола кри, употребление местоимения им и др.). Совершенно противное заметно в восточной отрасли иранских наречий; она отличается стремлением к умягчению звуков. Славянская семья, уничтожая придыхания, умягчая гласные, даёт букве л преимущество перед р и, кажется, в окончании слов производных из глагола даже отступает для этой цели от первоначальной формы, общей всем другим семьям. Производное из славянского, наречие латинское сохранило едва ли не древнейшее окончание на р (imperator, arator и т. д.). По крайней мере, тоже самое окончание осталось в Славянских словах бесспорной древности (например, пастырь, водарь, сударь, – от суда, ибо государь есть составное из сударь и го; го означает превосходство или славу¹⁴⁰ ; гой еси значит прославлен будь! толкование вероятное – по санскритскому го, небо, луч, блеск). Тоже самое окончание заметно и в окартавленных: оратай, вожатай, ходатай и пр.). Общее содержание санскритской словесности, развившейся из вишнуитского сказочного и человекообразного верования, распространённого миром Ванов и Гетов до Пелопоннеза и Рейна с одной стороны и до мыса Коморинского с другой; преобладание символа воды, так же как особенности обще-санскритского наречия связывают всю систему письменную и религиозную с отраслью восточно-иранской. Особенности языка Вед, заметное преобладание огненного символа, ничтожность Вишну в ведаических гимнах и упоминание в них божества Митры, которого значение понятно только из зендской религии, указывают на теснейшую связь со средним Ираном. Нет сомнения, что Веды в том виде, в котором они теперь существуют, суть уже сборник сравнительно позднего времени; но нет сомнения и в том, что зерно их или главная основа есть наследство глубокой древности. Не одни Ваны, но и их братья, союзники и соперники, Азы имели участие в судьбе Индостана (соединившего их в названии северо-восточной страны, Аза-Вана). Ваны, как многочисленнейшие и ближайшие, сильнее подействовали на государственную судьбу; как способнейшие к художеству, овладели всей словесностью. Строгие и многомысленные Азы приняли в себе сильнее стихию религиозную и философскую сторону богослужения брахманского. Оттого-то сборник духовного учения носит признаки того наречия, на котором написаны и священные книги среднего Ирана. Таким образом, объясняется особое сродство Вед и Зендавесты. Самый же язык Зенд, которого напрасно бы стали искать в малом горном племени Зунд (ибо нет никаких данных, чтобы имя Зенд было когда-либо именем народным), был, без всякого сомнения, древним языком Мидии и Мазендерана (Ма-зенд-иран, великий Зендский Иран)¹⁴¹ и родоначальником позднейших Пехлеви, Парси и особенно, самого близкого к нему, придворного наречия Кировых преемников, наконец, языком великих Азов или Ариев, изобретателей письменности гласовой, по которым западные народы назвали Азией весь бесконечный восточный материк. Впрочем, Зенд, оставшийся нам в памятниках, находился, бесспорно, уже в состоянии упадка от одичания народа и от влияния западных семей, долго владевших Мидией. И то, и другое легко заметит беспристрастная критика. Религия Зендавесты, так же как и язык, уже подверглась изменениям. Учение Заратустра есть не первобытное верование, но реформаторское, следовательно, неполное возвращение к старине. Его собственное свидетельство в этом отношении ясно. Он говорит о прежних учителях, особенно о каком-то боговдохновенном Гоме, но не связывает себя ни с кем путём исторического преемства; явно, что между прежним светом и его проповедью был промежуток мрака, вероятно синкретического поклонения многоимённым божествам, которых он проклинает под именем Див. Кроме свидетельства самого Зердушта, мы имеем внутренние, ещё убедительнейшие, доказательства в самой критике его учения. Оно представляет неоспоримые доказательства глубочайшей древности в общем своём характере и в то же время новости во многих подробностях. Такими доказательствами можно считать самоё имя божества Агура-маз-дао (господин великий бог), которого многосложность совершенно противна первобытной простоте; двойное употребление одного и того же слова – Див в смысле злого духа и Дао в смысле бога, между тем как Дао есть только местное изменение коренного Див (то же отношение, что между наречиями сербским и малороссийским в спряжении глаголов); произвольно-философское введение безличного Зерване Акерене, т. е. олицетворённой вечности; неясное отношение злого начала к доброму и, особенно, нелогическое нарушение духовной свободы в необходимо-злом характере творений злого Ангри-Маньюса, между тем как творения самого божества способны к злу и добру. Таковы явные доказательства реформы не вполне удачной. К ней ещё остались примешанными некоторые совершенно чуждые стихии, из которых едва ли не главнейшей можно считать какое-то обоготворение коровы или быка. Этот весьма важный символ, неизвестный древнему Иранству, но встречаемый почти во всех синкретических религиях, представляет вещественную природу, незлобивую, но зато не имеющую ни определённого характера, ни внутренней энергии. На ликийских памятниках он должен считаться изображением жизни или стихий земных. О введении женского начала в некоторых частях Зендавесты говорить нечего. Оно принадлежит, как и весь Бундегеш, эпохе гораздо позднейшей, когда персидское царство стало клониться к упадку внешнему и внутреннему. За отстранением этих явных приростов и произвольных прибавок реформатора, остаётся чистое, возвышенное верование, далеко превосходящее глубиной мысли и чудной чистотой молитвы все прочие религии; верование столь близкое к духовному наследию Симо-Яфетидов, к поклонению Гелю, что их необходимо должно считать за совершенно тождественные в своём начале. То же понятие о свободном творчестве, о свободе духовной и о падении, те же предания о прошлом блаженстве, о потопе и, наконец, те же мессиянические обещания о будущем Спасителе-Сезиоше. Не диво, что учёные, видя связь и не досмотрев общего корня, требовали, чтобы Моисей поучился у Заратустра или Заратустра у Давида.

Предания самой Персии не совсем сходны с показаниями эллинских писателей; но вообще предания позднейшие в Иране, столько раз потрясённом, завоёванном, утратившем и веру, и язык, и даже народ свой (ибо теперешний персиянин принадлежит почти столько же племени турецкому, сколько персидскому), не заслуживают большой веры. Во всяком случае, не у магометан, не у огнепоклонников должно бы искать воспоминаний древности; но кажется, что если эти воспоминания существуют, то они до сих пор ещё неизвестны просвещённой Европе. Династия Кеанидов принадлежит уже эпохе преобладания персидского. Трудно бы было соединить рассказ о династии Пишдадиев с рассказами Эллинов; но даже в тёмных воспоминаниях, сохранённых поэтами Персии, заметен исторический перерыв и начало новой государственной эпохи с восшествием на престол освободителя Феридуна. Если тысячелетнее царствование Джемшида бактрийского хлебопашца, соответствующего великой Семирамиде ассирийской и тысячелетнему владычеству Скифов, есть ни что иное, как олицетворение кроткой власти Ванов восточных, то победа Дзогака, змеепоклонника, представляет торжество полукушитской Ассирии и Вавилона (обвиняемого, как известно, в змеепоклонстве даже евреями в их неканонических, т. е. позднейших писаниях)¹⁴². Феридун, мнимый потомок Джемшида, уже царствует не в родине своего предка. Он воспитан в горах демавендской цепи, он торжествует силой меча и ставит государственное средоточие в среднем Иране. Все эти обстоятельства указывают на основание царства мидийского. Владычество Ванов не должно считаться эпохой сильного и твёрдо устроенного государства. Это было время свободных общин, связанных единством кровного братства и процветавших под сильной рукой одной преобладающей общины, основавшейся в побеждённой Ассирии. Это было время для свободы Аза мидийского, как и для Вана бактрийского, и слава эпохи принадлежала не одному уголку земли, не одной семье, но всему пространному Ирану. Мидия и Персия могли себе усвоить венедского Джемшида с большим правом, чем эллинского Искандера.

Недолго могла одряхлевшая в разврате и роскоши Ниневия противостоять новозданной силе Азов мидийских, крепких простотой горной жизни и вдохновенных всей полнотой духовного верования, перешедшего из изустного, семейного предания в писанную государственную религию. Победив опасных и воинственных соседей Кадузиев в долгой войне, о которой предания исчезли в общем предании о борьбе с Тураном; Мидийцы обратили все силы свои против прежней владычицы своей, Ассирии. Несмотря на победы Соосдухина¹⁴³, они при Киаксаре уже стояли под стенами Ниневии. Нашествие Скифов спасло её, но ненадолго.