Китай. Его процветание. Лao-тсеу, Конфуций

Около того времени, когда Шакья-муни реформой Буддизма приготовлял новую духовную эпоху для большей половины Азии, династия Чеу основывала государственное могущество Китая. Её предшественники (династии Гиа и Шанг), прославленные в народных преданиях, без сомнения уже сильные и образованные, владели областью менее обширной и, по недостатку письменных памятников, принадлежат ещё отчасти (особенно династия Гиа) временам полубаснословным или той эпохе исторической, которую скорее можно угадывать, чем описывать последовательно. Первый из царей Чеу, Ву-ванг, восстановивший, по словам Китайцев, а по всей вероятности создавший императорский титул ти (божественный), открывает своим царствованием эпоху чисто историческую. Почти десять веков продолжалось владычество его потомков, ознаменованное многими подвигами и частыми бедствиями. Самая продолжительность беспрерывного престолонаследия в одном доме способствовала исторической определительности в преданиях, твёрдости в законодательстве и сохранению письменных свидетельств о жизни государства. Древний обычай, по которому царствующий дом отдавал области империи в наследственное управление другим родственным семьям или родам, заслуживавшим особенного благоволения государя, принёс свои гибельные плоды. Со всех сторон возникли независимые государства, едва признающие первенство императоров дома Чеу и уступающие ему только почести (например, право приносить жертвы верховному Божеству), а не власть. Но самоё это раздробление Китая и ничтожество последних преемников Ву-ванга свидетельствуют о могуществе внутренней жизни народной и о единстве начал во всей империи. Не было единства видимого, не было силы принудительной; но, в стремлении своём к преобладанию над другими, ни одна область не подумала отторгнуться и начать собственную единичную жизнь. Все жили одним преданием древности, одной гордостью народной, одним характером просвещения; во всех была та же безумная односторонность государственного быта, поглощающего все помыслы и все умственные силы Китайца. Разрешение задачи государственной во всей полноте пользы и справедливости, – таков был жизненный вопрос каждого из мелких царств, стремившихся к первенству. Постоянное внутреннее единство жило в видимом и внешнем дроблении.

Воинственнее и предприимчивее были преемники Чеу, Тсины, завоевавшие весь юг Китая и покорившие часть загангесской Индии; великолепнее и могущественнее были Ханы (1-я династия Хан), покорившие все племена горной тибетской твердыни, угрожавшие Персии, посылавшие войска свои до далёких берегов Каспия, замышлявшие войну с Римом и выдвинувшие из средней Азии часть кочевых финно-турецких народов, которые смешались с великим племенем славянским или ворвались бурным потоком вглубь Европы. Но династия Чеу стоит выше их всех в значении историческом: при ней выказались явно и утвердились на незыблемых основах все особенности китайского характера, особенности, до сих пор неизменные и отделяющие Восточную империю от всех других государств мира.

Слава этой эпохи принадлежит не одному царственному дому и не случайности гениальных государей, но общему стремлению народа, получившего посредством великих мыслителей полное сознание своей внутренней жизни. Лао-тсеу, Кунг-фу-тсеу (или Кунг-тсеу) и Минг-тсеу положили начало всему последовавшему развитию Китая; но великое умственное движение и горячая любовь к просвещению выразились ещё за четыре века прежде их в одном из первых преемников Ву-ванга. Му-ванг, которого долгое царствование и многолетняя жизнь принадлежать к благополучнейшим эпохам государства, оставил престол и заботы царства, чтобы искать вне его пределов мудрость и знание Западного мира. Мы не имеем подробных сведений об его странствовании, о котором сохранились только сказочные и поэтические отрывки, но должны по его продолжительности предположить, что Му-ванг посетил области весьма далёкие, видел великие современные явления юго-западной Азии и принёс с собой в отечество семена многих наук, чуждых предыдущей эпохе¹²⁰.

Нет сомнения, что в глубокой древности сношения между народами были гораздо обыкновеннее и свободнее, чем во времена позднейшие, что мысли и религиозные начала легко переносились из края в край мира; но эти века общения прошли, и, во всяком случае, Му-ванг¹²¹ представляет первый пример государя, искавшего мудрости вне своего государства. Одно его путешествие опровергает достаточно нелепые мнения европейских писателей, вообразивших себе Китай искони неприступным для иноземцев, и нелепое самохвальство Китайцев, отрицающих всякое влияние чужестранных стихий до законного введения Буддизма. Могла ли Россия быть негостеприимной при Петре или Китай при Му-ванге; и могло ли быть бесплодным сочетание государственного начала Восточной империи с глубокомысленным движением ума человеческого в Индостане или в юго-западной Азии?

Главное сказание о путешествии Му-ванга содержит в себе его свидание с каким-то баснословным лицом, – матерью западного царя, и их разлуку на границе Китая. Невозможно утверждать историческую догадку на такой слабой основе, но и не до́лжно пропустить без внимания то обстоятельство, что племена вано-бактрийские олицетворяются (как уже сказано) во всех преданиях под именем цариц. По всей вероятности, рассказ китайских летописцев содержит тёмный памятник дружественных сношений между Бактрией и Китаем, памятник, подтверждённый более ясными свидетельствами о ванских караванах и о гостиницах, построенных для их угощения согласно с их нравами.

Сближение отдалённейшего Востока с иранской областью принесло благодатные плоды. Со времени Ы-ванга, внука му-вангова (X век до P.X.) летопись китайская представляет большие подробности не только о целом государстве, но и об его областях. От царствования Ли-ванга (IX-й век до P.X.) остались многие произведения поэтического негодования, возбуждённого его пороками. От царствования Пинг-ванга (VIII век до P.X.) сохранились весьма верные исчисления солнечных затмений, продолжавшиеся до V века, т. е. эпохи совершенного упадка (хотя ещё не прекращения) династии Чеу.

Нельзя не заметить, что постоянные исчисления затмений начинаются в Китае скоро после эры Набонассара¹²². Несколько затмений, будто бы исчисленных до этого времени, принадлежат векам баснословным, о которых Китайцы, безумные поклонники древности, выдумывали что хотели. Все сказания о династиях Гиа и Шанг представляют характер преданий. В них только то и заслуживает внимания, что согласно с этим характером. Всё то, что имеет притязание на строгую документальность, прибавлено тощей изобретательностью восточных учёных. Из этого правила едва ли можно исключить даже последние столетия династии Шанг. Первое затмение, предсказанное астрономами Эллады, относится ко времени Киаксара (в его войну с Лидийцами), т. е. к концу VII века до P.X. Современность наблюдений вавилонских и китайских, за которыми через столетие следуют эллинские, доказывает бесспорно существование одного центра при-евфратского, из которого распространилась наука о законах планетного движения. Этот центр указан был выше; но скорый отзыв далёкого Китая на открытие, сделанное в Ассирии, представляет важное и неопровержимое свидетельство о мирных сношениях между иранскими, средне-азийскими и восточно-азийскими народами. Мнимое разъединение народов в глубокой древности представляется везде как нелепый вымысел позднейших, менее человеческих и более эгоистических веков и идёт под пару системе туземства (автохтонства).

Нет сомнения, что наука астрономическая, плод соприкосновения иранских и кушитских племён, существовали прежде и гораздо прежде Набонассара¹²³: но или закон затмений был в числе тайн ещё не открытых или самая наука, временно затемнённая бурями военными, вновь просветлела в ново-восставшем царстве стародавнего Вавилона. В последнем случае, довольно вероятном по совершенству древних циклов, неудивительно бы было найти некоторые наблюдения, предшествовавшие Набонассару; но при всём этом очевидно, что его царствование было важной эпохой для небознания, эпохой не местного, но почти всемирного развития. Не так же ли процветало, падало и вновь восставало мореплавание, едва достигшее в XV веке после P.X. той высокой степени, на которой оно стояло при фараоне Нехао и при бесстрашных Финикийцах, или в древность ещё глубочайшую? Показание Халдеев или жрецов вавилонских о мнимом уничтожении памятников астрономических при Набонассаре не заслуживает никакой веры: это простая хитрость людей, хвастающихся бесконечно древним знанием и извиняющих отсутствие всех его памятников. Царь мог уничтожить исторические записки, свидетельствующие о прежнем рабстве Вавилона при владыках ассирийских и вано-бактрийских; но мудрость астрономическая ненадолго бы утаилась от близких Финикиян, вечно живших на волнах океанов, точно так же как она не утаилась от далёких Китайцев и от полудиких Эллинов.

Вслед за этими признаками преуспевающего просвещения наступило время, когда Китай, познавший вполне своё исконное стремление, выразил себя в творениях великих своих мудрецов. Первый из них по времени, Лао-тсеу, представляет более следов чужестранного влияния, чем другие. Его занимают вопросы отвлечённые и личность человеческая; государство и общество откинуты на вторую степень. Это преобладание человека над гражданином отзывается вполне западными учениями.

Человек в Китае, как и везде, сохраняет свои права на все человеческие вопросы, хотя он и является со всеми особенностями местного развития. Поэтому Лао-тсеу мог бы считаться свободным протестом духа человеческого против сухой односторонности собственно китайского начала; но его появление вслед за явным влиянием иранских областей, предания о его путешествиях, ставящие его в прямом отношении к Западу, и многие подробности его творения (например, намёк на систему возрождений – метемпсихозы) заставляют здравую критику признать его представителем юго-западной Азии в Китае.

Философия Лао-тсеу имеет характер умозрительной религии, и его последователи действительно основали религиозную секту, достигшую величайшей силы через несколько веков после P.X. Поклонение верховному разуму (учение Лао-тсеу) было многими учёными принято за новый вид Буддизма. Такое ошибочное мнение происходит от того, что ещё не познали логической основы, общей всем учениям кушитского мира, и внутренней борьбы между этой основой и стремлением к свободе борьбы, из которой возник Буддизм. Поклонение верховному разуму есть чистое единобожие, содержащее в себе тёмное эманационное начало, довольно близкое к творчеству. Впрочем, самый верховный разум (или божество, Тао) объяснён весьма неопределённо, и понятие о каком-то вечном хаосе, перешедшем в стройный мир от всесильного действия Тао, напоминает учение Халдеев о предсветном мраке, выраженное мифической Оморкой. Лао-тсеу родился в стране, в которой древние предания Ирана (Симо-Яфетидов) уже были давно вытеснены просветителями, принёсшими из Кашмира кушитскую стихию в её буддистском развитии; он не находил опоры в прошедшем и устранил все исторические данные; по этому самому его религиозная философия, плод чистого умозрения, лишена жизненного начала и заклеймена той сухой ограниченностью, которая заметна во всех произведениях Китая. В нём соединяются гордое самодовольство и уверенность в силах человека с детски педантичной формальностью и изумительно высокое понятие о разуме с совершенным отсутствием чувства. От этого самая жизнь положительная и внутренняя, к которой он стремится, получает неизгладимый характер отрицательности и внешности; от этого мёртвая отвлечённость его учения должна была уступить первенство практической силе его соперника, Конг-фу-тсеу.

Единобожие в определённой форме не было неизвестно в Китае; по крайней мере, сам Лао-тсеу называет своё учение не новостью. Имя, данное им божеству (Тао), представляет разительное сходство с иранским названием Див, Дева, элл. Θεος ; и, кажется, совершенно тождественным с зендским дио, в имени благого начала, Агура Маз-дао. С другой стороны можно заметить, что в основании учения сохраняется и кушитское понятие об органической полярности, в которой преобладает женское начало. Итак, самая система китайского философа носит все признаки учения синкретического и внутренне несвязного. Эта внутренняя бессвязность и в то же время совершенное отсутствие всякой основы в прошедшем дают учению о верховном разуме характер произвольного умствования, и Конг-фу-тсеу, поражённый недостатками своего предшественника, но отдающий справедливость возвышенности его мыслей, выразил своё суждение с беспристрастием и поэтической верностью. «Я не удивляюсь полёту птиц, плаванию рыб, бе́гу четвероногих. Знаю, как ловить рыбу бреднями, четвероногих – сетями и как стрелами бьют птиц; но не знаю, как дракон может подниматься до небес на крылах ветра и облаков. Я видел Лао-тсеу: он подобен дракону». Святость дракона в Китае известна.

Иранская мысль должна быть принята во всей своей полноте: она не терпит сделок с другими системами; она основывается на предании и не восстановляется действием чисто логическим, ибо понятие о свободном творчестве не заключается в логических формулах и не выводится из них; она может быть угадана только высшим созерцанием, перешедшим за тесные границы умствования, или трудами веков, прошедших все возможные степени отрицания.

Так, например, Лао-тсеу следовало отрицать возможность действия вечной строящей мысли на вечное, чуждое ему и нестройное, вещество; так закон необходимости (в Спинозе) должен был быть доведён (как сделал Гегель) до самоотрицания в закон свободы; так закон свободы должен был доведён до самоотрицания в закон равнодушия и т. д.

Всего этого невозможно требовать от Лао-тсеу. Он остался реформатором глубокомысленным, но неполным и сухим, заключённым в мелкий формализм, исполненным возвышенных мыслей, но не согретым внутренней жизнью любви и от этого бессильным для перерождения отечества. За всем тем история видит в нём одно из могучих своих явлений и признаёт великое достоинство его учения, сохранившего в Китае искру отвлечённого богопознания, которая погибла бы в грубой вещественности и в практической односторонности конфуциевой системы.

До́лжно заметить, что философ, начальник школы в Китае, не то, что в других странах. Его важность несравненно более, и его деятельность получает значение государственное. Философия соединяется в Китае неразрывно с религией, и религия не имеет в нём другого выражения кроме философии. Итак, в философских школах сосредоточивается вся высшая духовная жизнь общества и отчасти весь смысл истории, развивающей сокровенные силы народной мысли в последовательности полу-случайных, полу-необходимых происшествий. От этого ни Индостанское, ни эллинские мыслители не могут стать наряду с Ляо-тсеу и Конг-фу-тсеу.

Ещё при жизни Лао-тсеу, но совершенно независимо от него, явился другой великий мыслитель, Конфуций (Конг-фу-тсеу). В нём сосредоточиваются и вполне выражаются все особенности китайского характера. Остальной мир как будто не существует для него. Безусловный поклонник старины, он требует от современников только возврата к минувшему, и это требование было впоследствии исполнено согласно с понятиями китайцев о минувших баснословных веках своего отечества. Поэтому Конфуций представляет в себе и зеркало прошедшего, и все зародыши будущего. По своему историческому значению он стоит выше своего предшественника и выше всех философов в целом свете.

Династия Тсин, преследовавшая его учение, только утвердила его торжество. Сильной рукой соединив весь Китай в единую державу, она приготовила развитие народной мысли во всей её полноте, и народная мысль жила в Конфуции.

Понятия его о религии совершенно неопределённы, а неопределённость его понятий доказывает отсутствие религиозного чувства в народе; ибо, строгий блюститель предания, он не мог оставить без внимания веры, переданной прежними веками. Обрядам религиозным он был не чужд и требовал их верного исполнения; но невозможно сказать, какая мысль скрывалась для него в этих обрядах. В них проглядывают единобожие и поклонение одному верховному Владыке, которого невидимое величие выражается в видимой красоте неба и стройности мира; но в то же время нет ни малейшего следа творческой деятельности божества, ни малейшего признака иранских преданий. Влияние западное, ясно высказанное в летописи Китая от начала династии Чеу до Лао-Тсеу, совершенно ничтожно в Конфуции. В то же время и самая органическая двойственность (гянг и иин), о которой он упоминает, не имеет в себе ничего религиозного и не сближает его с миром кушитским. Плод местного развития, созданный духом своего народа, Конг-фу-тсеу был равнодушен к вопросам отвлечённого богопознания и жил только для практического приложения нравственных законов к обществу человеческому. Чудная и возвышенная страсть направляла все думы и поступки великого мыслителя к одной великой цели, к благу людей. Задача всего Китая – логическое развитие государства из законов правды и любви, – была единственным предметом его многолетней жизни, в нём резко проявляется односторонняя ограниченность народа; но по глубокому убеждению в мудрости минувших веков, по тёплой вере в возможное совершенство человека, по соединению всех добродетелей человеческих и гражданских, по поэтическому строю мысли, по неутомимой деятельности для блага всех людей, по смелой ненависти ко всем порокам и по невыразимой нежности многолюбящей души Конгфу-тсеу есть, бесспорно, одно из величественнейших явлений в истории человечества. С тяжким чувством уныния лёг в могилу старый мудрец, трудившийся и страдавший без видимой пользы; но эти труды и страдания остались не бесплодными. Китай, получивший в нём и в его ученике Менг-тсеу ясное сознание своего коренного стремления, возвысился, окреп и во многом осуществил желания великого учителя. Государственная стройность, логическое развитие разумных начал и возвышенная любовь к правде и просвещению покорили самих покорителей Китая, Монголов и Манчжуров, и сохранили неизменно до нашего времени колоссальную державу, основанную за двадцать веков до P.X. Таковы причины и тайна её величия. Но, с другой стороны, воспитание, данное древне-буддистским учением юности народа, отразилось во всей его истории. Буддизм, удаляя духовные начала в неприступный мрак свободного ничтожества, разорвал все связи его с человеком и оставил для лучших стремлений души одно возможное выражение – приложение однообразного и бесстрастного закона к разнообразному и вечно движущемуся обществу людей в государстве. Мысль эту осуществил и невольно высказал Конг-фу-тсеу. Общество, им созданное, могло достигнуть вещественного величия и логической стройности; но чувство строгой и неизменной законности уничтожает чувство свободы и стесняет дух человеческий. Мысль о Божестве есть жизнь и дело. Глубокая и неисцельная пустота праздной души, лишённой внутренней жизни и содержания, породила все нелепости мелкого и сухого формализма, над которыми Европеец смеётся в Китае, забывая невольно об истинном и неотъемлемом достоинстве Восточной державы в обществе народов.

Закон, которого живой, постоянный и неиссякаемый источник забыт, не носит на себе характера свободы, хотя вначале был выбран свободной волей. Таков характер всего чисто условного в жизни.

Династия Чеу давно клонилась к упадку. Отдельные правители не признавали власти императоров, и беспрестанные междоусобицы разрывали государство. Наконец, князья Тсин, правящие областью, менее других просвещённой, но более воинственной, стали мало-помалу одолевать своих соперников. Родоначальник этого княжеского дома был не что иное, как искусный конюх, получивший княжество в награду за удалое наездничество. Область его отличалась от прочих дикостью нравов и обычаев, занятых у кочевых Средне-Азийцев (таково умерщвление жён и рабов над гробом владыки, точно так же как и у мнимых Скифов); но с этой дикостью было соединено стремление к завоеваниям. Вскоре имя Тсин прославилось далеко за границами Китая, и самое имя Китая скрылось для западных народов за названием одной из его областей (Сина). После долгой борьбы и ужасного кровопролития, после уничтожения или бегства правителей других областей династия Тсин свергла царствующий род Чеу и заняла императорский престол в III-м веке до P.X. Недолго властвовали похитители, враги прежнего просвещения; но их железной воле и гениальному императору Тсин-ши-гоанг-ти обязан Китай восстановлением своего государственного единства и всем последовавшим развитием. Мысль народная, созревшая во время династии Чеу и пришедшая в полное сознание, осуществилась тогда, когда внешняя сила разрушила множество независимых княжеств, на которые раздроблено было государство при слабых потомках Ву-ванга. Оттого-то, несмотря на ничтожность последних императоров рода Чеу, эпоха их царствования есть важнейшая во всей летописи Китая.

По всем вероятностям основание государства в Японии находится в связи с этим периодом междоусобий: таково предание самих китайцев, подтверждённое явным сродством просвещения, обычаев, письменности и племён в Японии и Китае.

Между тем как держава Восточная временно слабела в беспрерывных раздорах, собирались новые воинственные силы на северных скатах средне-азийской твердыни. Тесна становилась степь кочевым дикарям финно-турецкого племени, заманчивы богатства образованных стран, соблазнителен пример военного быта, введённого враждебным эгоизмом государств. Наука брани всех легче перенимается невежеством, всех заманчивее для его корыстолюбивых страстей и всех более льстит его полуживотной гордости. Могучий союз ванских общин, опоясывавших с севера всю свою иранскую братию, ослаб. Изгнанный из евфратского приречья восстанием местного племени и халдейскими горцами втеснённый в Бактрию¹²⁴ возрастающей силой горцев мидийских, побеждённый на Евксине движением южных народов, поднятых Рамсесом Великим, угнетённый в Малой Азии возрастающим могуществом Эллады, он на крайней своей восточной оконечности в средней Азии был задавлен напором племени Гионг-ну и финно-турецких народов. Время его величия миновало; наступало то время, когда ему следовало совершенно исчезнуть из Азии, своей древней колыбели, проявивши в последний раз часть своей прежней силы в успешной войне против Кира, в борьбе с македонским завоевателем, в основании полу-бактрийского, полу-эллинского царства на границе Индостана, и в двукратном завоевании северной Индии, прежде и после Викрамадитьи. Но в этот период, т. е. в последние века до P.X., уже ванские общины утратили бо́льшую часть своего коренного характера и приняли множество чуждых стихий от окружных народов и особенно от своих северных победителей-дикарей. Существовали старые имена: Ванов (Таван, Ванада), Даков (Да-хиа, Сака), Унов (У-на-о, Гуна); но нравы, обычаи и язык исказились давно. Последняя их борьба с Гионг-ну сокрушила их навсегда.

Появление северных кочевых полчищ на границах Китая соответствует довольно близко вторжению мнимых Скифов (не-славянских) в Закавказье; оно относится к VII столетию до P.X. Летопись Китая упоминает о них под именем Жунг ещё века два ранее, но тогда они были ещё незначительны. Очевидно, что могущество средне-азийских народов возросло внезапно веков за семь до P.X. и что в это время произошло на севере великое движение, отозвавшееся равно на берегах Гоанг-го, Дона и Евфрата. Таким образом, политическая история Китая связывается с историей Запада, точно так же как и история просвещения китайского при династии Чеу во многих отношениях находится в прямой зависимости от умственного движения иранского племени.

Нет сомнения, что не один и тот же народ гнал перед собой придонских Киммерийцев и одерживал над Китайцами победу, в которой погиб император Иеу-ванг¹²⁵ ; но по всем вероятностям около этого времени один какой-нибудь сильный союз составился на юге теперешней Сибири и, возмутив всё море кочевых семей, отбросил их волны далеко на запад и на восток, на область ниневийскую и на столицу потомков Ву-ванга.