Индостан. Развитие Вишнуизма. Буддизм
Между тем как народы европейские отрывались мало-помалу от своего восточного источника, и общечеловеческая жизнь разбивалась более и более на частную жизнь отдельных семей, Индостан принимал в своём просвещении и в развитии своей синкретической религии характер местный, отчуждающий его от остального мира. Власть была в руках завоевателей, поклонников Вишну; но внутренние беспрерывные раздоры уничтожали силу властвующего племени и разрушали все начала государственного единства. Борьба о первенстве между династиями царей, ведущих род свой от луны, и других, ведущих род свой от солнца, засвидетельствована всеми поэтическими сказаниями древности; она была основана, вероятно, не на одних страстях мелкого властолюбия, но на разногласии в самом характере первоначальной религии Вишнуитов.
Самоё божество, став третьим членом индийской Тримурти, не было, как уже сказано, божеством самостоятельным. Оно не имело в начале своём той всеобъемлющей важности, которая принадлежит творческому Брахме или органически производящему Шиве, но соответствовало лицу бога-посредника, который создан был мыслью иранской при её первом слиянии со стихиями кушитскими. В нём не до́лжно искать ни Вела, ни Агура-Маздао, ни славянского Прабога; ему соответствуют второй Вел, Митра, Тор скандинавский и Белен или Прий (Фрейер Скандинавов). Но в этом унижении идеи религиозной и в переходе к человекообразию должно было повториться и повторилось первоначальное явление иранского мира: поклонение божеству под его двумя символами, огня и воды, и раздвоение веры по преобладанию одного или другого символа113. Движение Вишнуитов в Индостан было с северо-запада, колыбель их была в Бактрии, первенствующая стихия в религии была вода. Но во время этого движения разделение восточного и среднего Ирана (т. е. Ванов и Азов) не было ещё резко; между ними продолжалось общение жизни и мысли. Завоевания были общими (как видно из названия Аза-Вана, или Алф-Вана, Афган114), и, несмотря на преобладание ванского начала, стихия средне-иранская (преимущественное поклонение огню) должна была перенестись в Индостан вместе с водопоклонством. Раздор между родом царей лунных (т. е. поклонявшихся Вишну – воде, олицетворённому в сома, – месяце) и царей солнечных (т. е. поклонявшихся Вишну-огню, в Сурья-солнце) ведёт своё начало от разницы средне- и восточно-иранских религии. Кажется, можно ещё заметить в самом поэтическом характере двух царских династий, Раггуидов, хвалящихся Вишну-Рамой, и Пандуидов, следовавших учению Вишну-Кришны, разницу начала племенного, именно более воинственного и завоевательного (средне-иранского) в Раггуидах, более мирного и просветительного в потомках Панду. Парасу-Рама равно чужд обоим: он есть не что иное, как усвоение туземными Брахманами чуждого божества. Истинные Вишнуиты (кшатрии) не отвергали его, но унижали. Поэзия не вдохновлялась им и упоминала о нём (когда упоминала) с явным пренебрежением (смотри Раггу-Вансу в избрании жениха).
Среди мелких и тёмных движений Индостана, искони жившего дружной жизнью умствующей религии и философии, возведённой до верования, и утратившего своё высокое значение в поэтическом, но бесцветном синкретизме, готовилось новое великое явление, долженствующее изменить весь восток Азии, проникнуть в её ледовитый север и найти отзывы на материке, отделённом от неё бесконечной пустыней Тихого океана.
Вишнуизм по своему синкретическому характеру готов был принимать всякую религиозную стихию и усвоить себе все возможные мифы. Он примирился с Шиваизмом; он принял в себя Буддизм в виде аватара (Вишну-Будда); но не в духе Индии было оставить неразвитой основу учения буддистского и не в духе Буддизма было согласиться на такую унизительную сделку. В нём лежало глубокое логическое понятие о законе необходимости в мире проявлений; в нём жило высокое требование души человеческой на свободу внемирную и достижимую только посредством самоуничтожения. Мысль эта и чувство могли заснуть на время при измельчании религиозной жизни в Индостане; исчезнуть вполне они не могли: почва Индостанская была слишком плодотворна, слишком глубоко проникнута силами философского стремления. В конце II тысячелетия до P.X.115, в самом центре полуострова возник учитель сильный духом и внутренним убеждением; он воскресил, пополнил и пустил в общий ход тайное, древнее учение жрецов кушитских. Прозвание его осталось бессмертным и почти однозначащим с именем самого Божества; тысячи учеников толпились около великого учителя; чудные здания, носящие на себе первобытный характер пещерного поклонения (например, огромный храм в Цейлоне, пещера Панду-Ленская и др.), засвидетельствовали его торжество; Индостан жадно принял веру, исполненную духовных страстей и гордого самоотвержения; и наконец, когда после 14-вековой борьбы Буддизм был изгнан из стран пригангесских, он завоевал почти треть населения всего земного шара.
Невозможно определить истинное имя буддистского реформатора, оно исчезло или слилось с другими, которых нельзя считать собственно именами, но до́лжно принять за прозвища. Его, очевидно, называют иногда Готама; но самое имя Готама принадлежит глубочайшей древности и таинственным учениям первоначального Буддизма. В нём видно искажение формы, прославленной уже у Финикиян и которую можно проследить до самой колыбели Кушитства, до пред-исторической Эфиопии, именно формы Кадм. Эта форма отзывается в одном из вне-Индостанских названий буддистского реформатора, Самано-Кодом116. Имя же Саман или Шамен (области эфиопской) живёт ещё доселе, как имя будд и до сих пор в Абиссинии даётся духам пещерным. Другое прозвище того же учителя, Шакья или Сингга-муни представляет весьма много различных изменений и столько же различных толкований. Окончание его муни ясно: в нём заключается идея отшельника-мудреца; в первой же половине, может быть, скрывается то же самое слово, которым обозначена в Индостане философская школа, весьма близкая к Буддизму, – Санкхьа117. Века скрыли имя реформатора и исказили его прозвище. Легенды о его жизни, исполненные басен и нелепостей, не представляют никакой опоры для исторических исследований: все они принадлежат к векам довольно поздним и составлены из сброда всех возможных сказаний. Многие из них составлены после P.X., следовательно, веков 12 после лица, которого биографию они заключают. Так, например, в иных соединяются подражания рассказу о Раме, натягивающем лук царя Джанаки, и подражания евангельскому рассказу о Сретении.
Сначала, когда ещё учение Шакья-муни не объявляло притязаний на единовластие в Индостане, все другие религии, впитавшие в себя дух терпимости вишнуитской, жили с ним мирно и позволяли его распространение. Уничтожение каст, основное постановление Буддизма, противное Брахманам, находило сочувствие в Вишнуитах и Шиваитах; ибо ясно, что резкое разделение каст, угнетение низших и совершенное их уничтожение появилось уже в сравнительно позднее время, когда гордые страсти Брахманов, рассвирепевшие в борьбе, нашли себе простор после окончательной победы. К этой эпохе мирного пребывания Буддистов в Индии относится основание секты Яйнов, враждебной всем другим сектам (особенно же чистому Брахманству) и между тем поклоняющейся почти всем мифическим лицам, занятым ей у древнейших верований. Связь её с Буддизмом обличается в преимущественном почитании Гаутамы и его следа (прабат) и в пещерном богопоклонении; но несмотря на временное её преобладание в Индостане, её мелкий характер (нечто похожее на обоготворение героев), спасший её от жестоких преследований, не позволил ей никогда иметь сильное влияние на судьбу человечества и на его умственное развитие. Поклонение же героям вытекло из коренного учения Буддистов весьма естественным образом. Уничтожение личности божественной и обращение её в отвлечённое понятие о духе повело к мысли, что отвлечённое понятие принимает существенность (конкретизируется) в человеке и не в человеке вообще, но в некоторых людях. Таков смысл Яинства, таково значение и позднейшего Ламаизма.
Нет сомнения, что Ламаизм предполагает постоянное воплощение не Будды собственно, но его пророка. Такое понятие, удаляющее, по-видимому, мысль о воплощении самого божества, сбивает учёных: они забывают, что коренной характер Буддизма есть идея о божестве самоуничтожившемся. Оно обратилось в отвлечение, которого конкреция невозможна. Частные же проявления одни только и дают существенность истинно несуществующему богу; поэтому высшие пророки суть единственные возможные его воплощения. Здравая критика не может не заметить многих точек соприкосновения и даже вообще разительного сходства между древним учением кушитских жрецов и новым Гегелизмом. Ещё недавно в этой философской школе возникло даже, как известно, яинство118 (поклонение героям). Ход человеческой мысли всегда тот же: и смешно, и жалко, и всё-таки не совсем в ссоре с логикой.
К той же исторической эпохе относятся, по всей вероятности, или по крайней мере, бо́льшая часть поэм или легенд, в которых соединяется имя Будды с именами других богов Индостанских, представленных в виде его служителей. Эти поэмы, в которых поэтического очень мало, имеют значение историческое и представляют повторение одной и той же идеи, именно, что всякая мудрость есть только преддверие и слабое начало мудрости буддисткой.
A priori можно угадать, что чаще всего должны были встречаться соединения Будды с Шивой. У них одна колыбель (область Кушитов африканских), одна эмблема (чарка), одна основа логическая, связанная с прямой противоположностью духовного созерцания. Действительно, легенда о Матсиендре (иначе Локесвара) представляет совершеннейшее слияние Шиваизма с учением Будды119.
К несчастью, невозможно проследить с совершенной точностью распространение Буддизма по Индостану и вне его пределов. Множество легенд и желание примирить их запутало всё летосчисление: каждый из великих учителей буддистских является по нескольку раз, и трудно определить, которые из хронологических данных ближе к истине.
Так, например, несколько Амитабга, несколько Шакья-муни и Авалокитсвара жили будто бы в разные времена.
Разбор этих частностей принадлежит монографиям; общий же ход человеческого развития в его отношении к Буддизму довольно ясен. От времён Шакья-муни до великого царя Викрамадитья (т. е. от XII до I века прежде P.X.), несмотря на частные и временные гонения, возрождённое учение Будды продолжало усиливаться и распространяться не только в самом Индостане, но и далеко за его границами. Кашмир и Кабул приняли проповедь Шакья-муни за несколько веков до P.X. В Цейлоне Буддизм сделался первенствующим верованием в IV-м столетии и, может быть, даже ранее; наконец, бесконечный простор Китая открылся для Буддистов лет за шестьдесят до нашей эры в царствование Минг-ти из династии Хан. Политическая история Индостана не представляет великих потрясений, подействовавших на мир, но духовная жизнь его разлилась далеко на север, восток и юг. Когда наступило время борьбы Буддизма с другими религиями, он пал перед их воинственным напором; но результаты самой борьбы представляют два факта, весьма замечательные. Первый тот, что новый Буддизм уцелел или восторжествовал именно в тех областях, которые ему искони принадлежали по своему племенному или умственному началу (например, в Цейлоне, в Кашмире, в Китае и Тибете), и погиб в области искони иранской по племени и духу, в междуречье Ганга и Инда; второй тот, что Вишнуизм мелкий человекообразный, потерял в Индостане своё первенство и, что Брахманство возвратилось на короткое время к своему первобытному глубокому значению.
Без сомнения, нет явления в истории человечества (кроме христианства), которое бы величием своим и влиянием на развитие человеческой мысли и всемирным значением равнялось Буддизму.
Магометанство исключается из этого сравнения. Всё великое в Коране принадлежит началу христианскому. Величие Буддизма принадлежит собственно ему самому. Горячий прозелитизм, живой плод любви к истине и к человечеству, отличает его последователей и выражается в таинственном поклонении следу Будды (прабат), но этот прозелитизм кроток, полон самоотвержения и смирения. Правда, что чувство любви, пробуждённое в душе Буддистов, доходит до бессмыслия, ибо уравнивает человека с животным; правда, что самая любовь и самопожертвование теряют своё высокое достоинство, ибо высшее совершенство признаётся не в любви, а в совершенном бесстрастии; но чудная чистота аскетического верования, сопряжённая с пламенной проповедью, геройство мученического терпения и, наконец, высокая гордость духа, ищущего своей свободы в самоуничтожении, – всё это вместе составляет целое, которому ни самохвальная Европа, ни весь остальной мир не представляют ничего подобного. Буддизм ожидает и заслуживает монографии. Мы уже сказали, что в мире религии он совершенно соответствует Гегелизму в философии, следовательно, стоит во столько же выше его, во сколько религия сама выше философии или полнота верования и жизни выше отдельного мышления. Добросовестная и внимательная критика учения Шакья-муни и его последователей от Ламаизма до Яинства найдёт все оттенки гегелиевой школы от её крайнего правого до крайнего левого фланга, соединяя таким образом возможность верования, доведённого до самого нелепого суеверия, и явное безверие, не способное к возврату. Существует ли Будда вне своих проявлений? Может ли дух конкретизироваться в своей полноте и конкретизируется ли кроме мира?
Самое величие Буддизма и в то же время прямое его стремление к безбожию должны были вызвать сильное противодействие Брахманов. Брахманы призвали на помощь худшие страсти человечества, своекорыстные выгоды высших каст, мерзость религиозной аристократии и все низкие и вещественные стремления души к сладострастию и разврату. Брахманы употребили гнусное насилие, облили Индостан кровью миллионов страдальцев. Брахманы торжествовали не чистое торжество, став несравненно ниже побеждённых Буддистов и почти на один ряд с Доминиканцами Испании или крестоносцами в Далмации и северной Германии; но в то же время Брахманы пробудили в своём отечестве древне-иранскую идею, чистое понятие о существовании божества, о его свободном творчестве и о возможности свободы в мире проявлений. Этой славы не до́лжно забывать. Самые бесчеловечные гонители Буддизма были в то же время великими мыслителями и философами. Но истина не может торжествовать в союзе с ложью и злом. Победа Брахманства была бедствием для человечества. Гнёт власти лёг тяжелее на нижние касты. Религия, ненадолго очищенная, приняла характер большей свирепости и вскоре утратила свой прозрачный символизм. Священные книги (как то законы Ману и даже отчасти Веды) были совершенно искажены примесью и вставками. Поэзия потеряла свою весёлую и вдохновенную свободу; жизнь заковалась в формы искусственные. Кроткая власть Вишнуитов заменена железным игом мешаных сект, оправданных в глазах Брахманов только одним, – ненавистью к Буддистам. Индостан, изгнав духовную реформу кушитскую, унизив чистое Брахманство до грубо-политической религии и в то же время утратив художественное вдохновение человекообразного Вишнуизма, сделался неспособным к новым великим явлениям внешней жизни гражданской или внутренней жизни духовной. Словесность никогда уже не являлась в том блеске, которым она окружила престол Викрамадитьи; и во всеобщем упадке, в грязи разврата и бессмыслия, первенство и народное поклонение и даже власть достались почти везде самому грязному из всех верований Индостанских, искажённому наследию Кушитов, Шиваизму.
* * *
«Vishnu». Hitzig, die Philistaer, считает его первообразом Аполлона. Второй Бел сопоставляется Митре. Самое божество «Бел» Раулинсон отличает от «Баала» Ср Herodotus, 1, 255, прим. 8.
«Афган». Лассен считает Афганцев древним самостоятельным племенем, средним между Иранцами и Индусами. I. А. I, 431 и след. О значении борьбы между Лунной и Солнечной династиями говорит Бенфей (Erschi. Gr. 273), что это вопрос, который критическая история никогда не будет в состоянии разрешить; но что если давать историческое значение оной, то история собственно Индии должна начаться с 1400–1360 до P.X.
Относительно времени Будды между Буддистами разноречие. Некоторые относят его к 2320 г. до P.X.; другие (цейлонские летописи) к 543, и даже 520 г. (в Ассаме). Принято теперь относить жизнь Будды к 6-му столетию.
«Саманокоддом» у Фамцев произошло д. б. из «Cramana-Gautama». Köppen: Buddha 2, 93.
«Школа Санкхия». Endzweck d. Philosophie ist ihm (основателю) die Befreiung v. Schmerze. Koeppen 164; Colebrooke: Rel. of the Hindu’s 142 и сл. и 281 и сл.
«В Гегелизм возникло Яинство». – Штраус.
«Отношение Шиваизма к Буддизму», ср. Burnouf: Introd 522. Tantras. Хотя он отвергает исконное сходство этих двух религий и придерживается взгляда В. Гумбольда (ü. Kawisprache), тем не менее, он же говорит: Le seul point sur lequel se rencontrent ces deux doctrines, c’est la puissance, qu’elles attribuent aux efforts personnels de l’homme, puisque semblable au Buddha le Jogin çivaite ne doit rien qu’à lui meme, et c’est uniquement par la pratique d’un ascétisme tout individuel qu’il s’élève au dessus du monde (554 стр.).