Д.А. Волуев⁸²

Основателем Библиотеки для воспитания и главным участником в издании её был Дмитрий Александрович Волуев. 1845 года 23 Ноября умер он, на 26-м году от рождения, не успев ещё издать последних двух книжек предпринятого им годового издания. Имя Волуева получило уже известность в литературе и в науке, лице его получило уже почётное место в общественном уважении; деятельность его внушала уже много ожиданий и надежд, но Богу угодно было иное.

Д.А. Волуев был уроженец Симбирской губернии; родители его были Александр Дмитриевич Волуев и Александра Михайловна, урождённая Языкова, из семьи, заслужившей славу в нашей поэзии и известность в науке. Рано, по 3-му году, лишился он матери, которой кроткий нрав, тихая весёлость, любящее сердце и редкая красота были украшением семейства; рано осиротел он и, кажется, это сиротство оставило в нём навсегда задумчивость, не переходившую никогда в грусть или в скуку, но дававшую какую-то особенную прелесть даже самым весёлым его минутам. По 12 году перевезён он был в Москву и поручен попечениям семьи⁸³, известной по великим литературным заслугам, по любви к просвещению и художествам, по дружбе со многими и лучшими литераторами, и особенно по тёплому радушию, с которым она принимает всякое ново являющееся дарование. Приём и попечение такой семьи были для него счастьем, и этим счастьем он умел воспользоваться. В последний год своей жизни вспоминал он и говорил с пламенною благодарностью о первом пробуждении мысли своей и о первом благородном направлении, данном ей словом и дружбой этой почтенной семьи, особенно одного из её членов, который, пройдя весь путь современного мышления, нашёл, наконец, успокоение и цель, достойную себя, в разумной и тёплой любви к началам нашей древней Руси, её простого быта и её чистой и высокой веры. По 13-му году поступил в пансион, в котором он оставался около трёх лет. Успехи его были не блистательны; ему трудно было покориться правильности общественного воспитания, и мысль его, перебегая от предмета к предмету, от одного стремления к другому, не могла ещё ни отказаться от своего произвола, ни угадать пути, на котором она была призвана трудиться и действовать; за всем тем кротость нрава и добродушная откровенность привлекли к нему дружбу лучших товарищей, а жадная любовь к науке, выражавшаяся даже в беспорядке его занятий, обратила на себя внимание лучших его учителей. Он был любим и впоследствии вспоминал не без удовольствия и благодарности года̀ своего пансионского учения, но признавался, что чем более думает он о них, тем более убеждается в превосходстве домашнего или полу-домашнего воспитания пред воспитанием общественным. Это мнение человека, в котором отрочество не оставило никаких горьких воспоминаний, и, следовательно, никакого невольного пристрастия, – человека, соединявшего в высокой степени благородство души с ясным умом, любимого товарищами и любившего их, заслуживает, как кажется, некоторого внимания.

Из пансиона поступил он в университет, под надзором и руководством профессора Шевырева, которого имя одно уже ручалось за верность направления, данного воспитанию Волуева. Курс университетский прошёл он с успехом, но без особенного блеска. В Волуеве не было ни сочувствия с формализмом науки (вероятно неизбежном во всяком учебном заведении), ни того жадного самолюбия, которое ищет похвал и отличия в науках, с которыми мысль нисколько не сочувствует и которое в учении видит только будущий экзамен. Наука была для него не средством к успехам, а целью самой жизни; но наука не мёртвая, а живая, развивающая дух человеческий, не сковывающая его внутренней свободы. Кроме предметов, требуемых университетскими постановлениями, он в то же время выучился почти самоучкою Английскому языку, знакомился с произведениями литературы Немецкой, отыскивал нача̀ла и, так сказать, самый дух искусства в творениях Гомера и во всех произведениях древней Эллады, приучался к строгой исторической критике чтением Нибура, Моверса, Миллера и других учёных современной Германии; изучал не философию, но строгую философскую методу в бессмертных творениях Бэкона и его ближайшего последователя Канта; более же всего старался проникнуть в тайну древней жизни России посредством изучения летописей и грамот. Рано постиг он ложь систематизма и ничтожность мёртвой формальности в науке и жизни. Так, ещё в продолжение университетского курса своего, он писал рассуждение о статистике и доказывал её бесплодность в том виде, как она вообще изучается и преподаётся, т. е. в отдельности от исторического движения, и ещё более в отдельности от изучения духовных сил, которыми одними зиждется вещественная сила народов. Это рассуждение, без сомнения, ещё свидетельствующее о незрелости мысли, содержало уже многие новые истины и много залогов для будущего развития; оно не было кончено отчасти потому, что Волуев, быстро обогащаясь новыми познаниями, не мог никогда быть довольным своим собственным трудом, отчасти потому что по характеру своему он не мог довольствоваться выводами чисто-отрицательными. За всем тем, хотя он и отвергал излишнюю самонадеянность науки и восставал против её формализма, он понимал необходимость узнать вполне все её положительные данные и следил с напряжённым вниманием за преподаванием университетским. Такая многосторонность и разнообразность занятий требовала от него беспрерывного труда, и день его был разочтён не по часам, а почти по минутам; короткий отдых посвящал он или прогулке и телесным упражнениям, необходимым для его здоровья, или беседе с лучшими товарищами по университету, или с людьми, которые, подобно ему, понимали всё достоинство, всю важность жизни умственной и духовной. Но за всякое нарушение, хотя бы случайное, в порядке своих занятий, наказывал он себя сокращением уже и так короткого отдыха, и когда товарищи смеялись над его строгостью к самому себе, он сам вместе с ними, смеясь добродушно, говаривал: «я чувствую, что во мне воля слаба; так же как по несчастию и во всех нас; дам себе повадку, да потом сам с собою и не справлюсь». Последние годы университетского курса провёл он в одном доме с тою семьёй, которой был поручен при первом проезде в Москву и сделался как бы членом её. Тут, окружённый людьми с самыми блестящими дарованиями, отдавая им вполне справедливость, и в то же время, видя, как часто самые блестящие способности и прекрасные намерения остаются бесплодными, он стал мало-помалу яснее понимать своё призвание – сделаться нравственным двигателем этих разрозненных сил. К этому времени и относится много его сочинений, оконченных и неоконченных им, и мысль о многих предприятиях, которые они впоследствии исполнил или только начал.

С удовольствием, но без нетерпения, ожидал он последнего университетского экзамена, как минуты, с которой наступала возможность более свободного труда и более полезной деятельности. Ясное и определённое сознание цели, которую он назначил себе в жизни, удаляло от него все пустые и бесплодные мечтания, в которых так часто тратятся силы и время ранней молодости; он жил всею пылкостью, всем жаром молодого сердца и всем спокойствием и твёрдостью совершеннолетнего разума, между тем как формы его жизни и привычки сохраняли ещё отпечаток беспечного и весёлого детства. Это соединение детских форм с юношеским сердцем и возмужалостью ума (отличительная черта многих замечательных людей!) давала Волуеву какую-то необыкновенною прелесть и свидетельствовала о чистоте его духовной природы. Из университета вышел он кандидатом, но далеко не первым. Иначе и быть не могло при множестве его занятий, выходивших из круга университетского учения; впрочем, лучшие из наставников его отдавали ему полную справедливость, и в особенности профессор Крюков, который говаривал: «Волуев из кандидатов чуть-чуть не последний, но в жизни он станет едва ли не на первое место».

Новые труды сделались его отдохновением после трудов университетских; но эти труды были уже вполне свободными и зависели только от его внутренних требований: он готовился действовать. С особенным старанием и любовью стал он изучать исторические вопросы, не довольствуясь одним разбором фактов и сличением документов, не довольствуясь даже изучением мелких и случайных причин исторических происшествий, но стараясь проникнуть в самый смысл истории и в жизненные начала, которые ею управляют. Ещё большее внимание, ещё большие труды посвящал он тому высшему знанию, которое заключает в себе все остальные, – вере, и со всяким днём расширялся круг его мысли, со всяким днём выше и выше становилось его духовное существо. Редко посещал он блестящие и шумные общества света; ему в них было как-то неловко и пусто, но почти всякий день посвящал он несколько часов небольшим кружкам учёных, или литераторов, или умных товарищей, и охотно следил за их беседами и горячими спорами о художестве, науке или жизни. Он чувствовал, что книги выражают только самую слабую часть мысли, и что беседа часто важнее книги для хода современного просвещения. За спорами следил он со вниманием и с редким беспристрастием; сам же редко принимал в них деятельное участие, предпочитая вообще путь положительный, т. е. развитие истины, пути отрицательному, т. е. опровержению ложных мнений. В спорах ему были равно противны и страстные вспышки, и упорство недобросовестного самолюбия, и даже та тонкость диалектического искусства, которая иногда удачно отстаивает неправое дело, но зато даёт какой-то вид неправоты самой истине. Это чувство выражается в словах, сказанных им человеку, которого любил он всею душей: «К... спорит так, что всегда хотелось бы с ним согласиться, даже когда и согласиться нельзя, а вы спорите так, что хотелось бы с вами не соглашаться, когда и спорить нельзя». Сам он дорожил истиною более всего, отстаивал мнение своё с жаром, покуда не сознавал в нём ошибки, но зато признавал и ошибки свои так добродушно, так охотно и так скоро, что это признание часто заставляло всех его собеседников улыбнуться, но всегда оставлял он в них чувство глубокого и невольного уважения. Много ли тех людей, которые стоят так высоко над своею личностью? Он умел быть весёлым, и когда был весел – был весел вполне.

Наконец наступило для него время литературной деятельности. Он продолжал ещё ревностнее учиться, но чувствовал, что уже мог надеяться на свою мысль и на запас своего знания. Он мог многих пригласить к сотрудничеству, потому что многие его узнали, и всякий, кто его знал, уже любил. Почти в одно время предпринял он два издания: издание Библиотеки для воспитания и Симбирского Сборника, заключающего в себе любопытные памятники древней Русской истории, прежней грамотности, прежнего судопроизводства и быта, собранные им в Симбирской губернии. На эти издания не жалел он ни времени, ни труда, ни издержек; но и сотрудников явилось много по его приглашению. Никто не отказывался от участия. Старшие радовались, встречая такую высокую любовь к просвещению и согревались жаром его молодого сердца; сверстники не могли ни в чём отказать товарищу, который никогда ни с кем не соперничал и радовался всякому чужому успеху, как собственному приобретению; даже дети просились участвовать в его трудах, занимаясь сличениями, перепиской, а иногда и переводами: они хотели чем-нибудь доказать свою любовь человеку, который так детски всегда радовался их детским радостям и так охотно посвящал свой короткий досуг их детским забавам⁸⁴. Сам он трудился неусыпно, переводя, сличая, поверяя письменные памятники, беспрестанно собирая новые, изучая не только их видимый смысл, но и невидимую связь с жизнью древней России, отыскивая новые начала исторические, готовя прекрасные статьи, которые он издал впоследствии, о местничестве и об истории Абиссинской церкви, занимаясь глубокими исследованиями о первоначальной церкви в областях Кельтских народов и собирая беспрестанные материалы, мысли и намёки для будущих предприятий. В то же время продолжал он усовершенствоваться в познании языков, следил внимательно за ходом современной науки, не отказывался посещать общества, понимающие достоинство умственной жизни, и искал дружеской беседы с народом. Он знал, что в книгах и в обществе можно искать науки, но только от народа получить начало живого просвещения.

Среди такой прекрасной деятельности и таких высоких занятий постигла его тяжёлая болезнь. Всю зиму с 42-го на 48-й год не мог он выходит из комнаты, страдая беспрестанною лихорадкой, изнурявшею его силы; но труды его не прекращались и едва ли не увеличивались с каждым днём. К весне ему стало легче, и он решился, по настоятельному требованию медиков, ехать в чужие края. Там пробыл он с небольшим семь месяцев, из которых бо́льшую часть провёл в Англии. На Западе умел он глубоко и сильно сочувствовать с жизнью Запада. Он умел удивляться его великим успехам в общественности, в науке и чудным произведениям в художестве. Все письма, писанные Волуевым в то время, свидетельствуют об его высокой христианской любви ко всем народам и о том добродушном смирении, которое так свойственно Русскому человеку; но он также умел и беспристрастно оценить недостатки наших Западных братий и надеяться ещё лучшей будущности для них. Путешествие, к несчастью, слишком непродолжительное, поправило его здоровье. Оно было не совсем бесполезно даже и для его деятельности. В Англии свёл он знакомство и вёл переписку с некоторыми учёными, много читал и работал в народной библиотеке (едва ли не богатейшем собрании книг в целом мире); в Германии и землях Славянских положил начало Русской книжной торговле, вступил в дружеские сношения с людьми, заслужившими знаменитость в науке, каковы Ганка, Колар, Шафарик и др.; но этого для него было не довольно. Он спешил в Россию, он тосковал по друзьям, которые ему были так до́роги, по трудам, которые были так чисты и полезны, по Русскому слову и Русскому народу, без которого жизнь казалась ему изгнанием. В начале 44-го года возвратился он, едва ли не слишком рано для себя.

Он возвратился такой же, как и поехал: тот же светлый разум, вечно жаждущий просвещения, та же теплота молодого сердца, та же способность к детской весёлости и те же полудетские привычки; но он окреп в тоске 7-месячного уединения на чужой земле. Он возвратился с большею уверенностью в истине пути избранного и в возможности начатых им предприятий. Знакомые, давно уже высоко ценившие его, ещё более узнали цену ему во время отсутствия, прервавшего его деятельность: они вполне поняли всю важность его личности и его высокие нравственные права. Обширная разнообразная учёность, свободный и сильный ум, искренняя и горячая любовь к правде, совершенное отсутствие эгоизма, полная преданность общему добру, теплота милосердия, всегда готовая облегчать и утешать всякое несчастие и сострадать всякому заблуждению; девственная чистота жизни и помыслов, которая не боялась никаких искушений, и твёрдость души, которая не отступила бы и не пала бы ни перед какою борьбой: таковы были качества, которые всякий в нём видел или угадывал. Твёрдая и неуклонная воля сопровождалась в нём тихою, кроткою и почти женскою нежностью христианской любви. Не только сверстники, но даже старшие и бывшие его наставники дали ему уже почётное место в своём кругу. Все увлекались его живою деятельностью, слушались его совета и иногда даже его строгих упрёков, потому что в упрёках его слышалось не осуждение, но скорбь о чужом недостатке и всегдашняя готовность признаться в своих собственных. Личные страсти казались ему вовсе незнакомыми, и его присутствие укрощало их вспышки в других. В суждении о пороках он был строг и неумолимо строг; в суждении о людях – всегда снисходителен и готов к оправданию их; снисходителен к низшим, в которых так мало ещё развито разумное сознание и на которых так сильно действуют злые примеры высших; снисходителен к высшим, которым так мало досуга для мысли и так много искушений. В направлении его выражалось стремление к просвещению истинному, к развитию не науки только, но и жизненному началу души человеческой, в спорах любил он не опровергать заблуждение, а открывать глубину истины. В исследованиях науки искал всегда начал органических, отвергая сухой и мертвящий формализм, в наставлениях не нападал на пороки, но старался развивать добрые качества души, с полною уверенностью, что они должны заглохнуть под преобладанием добра. Воспитанник строгой науки, он не остался заключённым в её пределах, но жил полною, деятельною и прекрасною жизнью. Изредка он появлялся в так называемых светских кругах и даже там был замечен. Его прекрасные черты, высокий открытый лоб, лицо, на котором ни одна дурная страсть не оставила следов; светлые и задумчивые глаза, добродушная весёлость, откровенная простота и даже какая-то благородная неловкость привлекали невольное внимание и сочувствие. Но за всем тем он редко посещал эти светские круги и хотел отстать от них совершенно. За прежние труды свои принялся он с большею ревностью, чем когда-либо.

Деятельно продолжал он издание Библ. для воспитания и издал 1-й том Симбирского Сборника, в котором поместил разыскание о местничестве, едва ли не самое лучшее и строгое исследование частного, но весьма важного факта, какое когда-либо было сделано в нашей исторической науке. В то же время приступил он к изданию другого Сборника, которым он ещё более дорожил, Сборника исторических и статистических сведений о России и народах единоплеменных и единоверных с нею. Maтеpиaлов приготовлено было на несколько томов мелкой печати, но он успел напечатать только один том. В нём помещено несколько статей, им писанных, из которых особенно замечательны статьи о Славянских городах и об Абиссинской церкви. Строгая критика может заметить недостатки в его изложении и слоге; но в то же время она должна заметить, отличительную черту, дающую высокое значение его исследованиям, – именно способность понимать жизнь и сочувствовать ей. Так, в статье о местничестве, изучив строго его формализм, он понял и живое начало местничества и назвал формализм признаком омертвенья и паденья; так, в статье о городах Славянских и в примечаниях к статье он указал на органическую болезнь Западно-Славянской области; так, в статье об Абиссинской церкви он показал, что её внешняя форма еретическая, была делом исторической случайности, а что её жизненное содержание было вполне Христианским, т. е. православным. Его труды были приняты с похвалою, и эта похвала радовала его приятелей, которым грустно бы было видеть недоброжелательство и несправедливость к этому чистому труженику добра. Он сам радовался ей добродушно и говорил: «журналы похвалили, авось найдутся читатели». И теперь, после смерти его, весело вспомнить, что он прошёл жизнь не только никого не оскорбивши, но никем не оскорблённый. Друзья его осуждали видимое разнообразие его занятий. Они говаривали: «издание для детей, разыскание о местничестве, об Абиссинии, о Кельтах, – где же единство, где последовательность?» Это единство, эта последовательность теперь явны. Вся духовная жизнь Волуева была посвящена России, нашей родине, Славянам и чистому Христианству – Православию, полной и высшей истине на земле, лучшему и единственному залогу развития для будущая человечества. Много было задумано им и других предприятий, для которых он начал собирать материалы, предприятий, известных только тем, которые с ним жили душа в душу. Таковы были: издание Русской истории для народного чтения, рассказанной подлинными словами летописцев; краткое изложение всего хода церковного служения, также для народа, и другие.

Но год с небольшим прошёл после его возвращения из чужих краёв, и его здоровье расстроилось безвозвратно: силы истощались, открылась чахотка; медики послали его снова за границу, но уж слишком поздно. Он доехал до колыбели нашей старой Руси – до Новгорода, и там, после нескольких дней страданья, кончил жизнь, как следует христианину, без ропота и даже без сожаления о неоконченных делах, зная, что всё доброе должно совершиться. Друзья пожелали, чтобы тело его было перевезено в Москву, в тот город, где жил он и развился духовно.

Волуев умер на 26-м году. Деятельность его не продолжалась даже и трёх лет, а между тем то, что сделано им в такой короткий срок, едва ли бы могло быть сделано другим, даже самым трудолюбивым, в течение более чем десятилетия. Как объяснить этот необыкновенный успех, особенно при общей недеятельности нашей Русской современной мысли? Наука поступила к нам из чужой стороны и не сроднилась с нашею жизнью: между ними происходит тяжёлая борьба, которая отзывается в каждом из нас. В Волуеве не было ни этой борьбы, ни даже следов её. Казалось, он принадлежал к другому, будущему поколению: он усвоил себе науку, но сам жил полною жизнью веры. Он жил не в душу живу, которая есть эгоизм, но в дух животворящ, который есть любовь. Оттого-то воля его была так неуклонна, деятельность так неутомима, и действие его так сильно и в тоже время так кротко. Имя его не забудется. Наука будет его помнить. Друзья, скорбя об его потери, благодарят Бога за то, что имели такого друга.

Дай Бог всем быть так искренно любимыми в жизни, так горько оплаканными после смерти.