Разбор трагедии «Царевич»

В драматическом произведении важны по преимуществу характеры лиц, проявление этих характеров в действии и верность языка как в отношении к лицам говорящим, так в отношении к той минуте, в которой они говорят. Я ограничусь разбором трагедии барона Розена только по этим трём предметам.

Первенствующими характерами являются у него, как и следует, Иоанн, сын его и Годунов. Почти одинаковую важность придал он князю Вольскому, на что, разумеется, он имел полное право. Разбирать согласие характеров в драме с теми же характерами в истории считаю я излишним. То же самое скажу я отчасти и о действии. Историческая муза так часто была обличена во лжи, что поэт всегда в праве её оподозрить; и сверх того задача поэзии по сущности своей так различествует от исторической задачи, что между ними критика не может требовать большого согласия. Народная поэзия, всегда искренняя и верная художественному началу, служит нам в этом случае великим уроком. То самое происшествие, которое составляет предмет трагедии б. Розена, рассказывается народною песнью по-своему и наперекор всем свидетельствам. Фантазия народа спасла Царевича через Шереметева или Романова; она не терпела сыноубийства. В выборе Романова, как спасителя сына Иоаннова, скрывался, может быть, ещё глубокий эпический замысел; но как бы то ни было, поэзия в сказке дала нам свидетельство своей свободы, и современный поэт может творить независимо и от прагматической истории и от народного вымысла. Я обращу внимание только на внутреннюю правду характеров и действий. Иоанн у г. б. Розена вспыльчив до безумия, более вспыльчив чем зол; он подозрителен до крайности, труслив, изредка мелко-хитёр, очевидно туп ко всякому нравственному чувству и в то же время бессмысленно набожен; но в нём нет ни одной черты, которая бы дала ему право являться в поэзии: ни государственных видов, ни глубоких убеждений, ни сильной и постоянно действующей страсти, ни даже того блистательного и софистическая ума, в котором конечно никто отказать не может автору письма к Кирилло-Белозерским монахам. Он является орудием для трагедии, но не трагическим характером. Главная же, кажется мне, ошибка автора состоит в том, что он отодвинул всех царедворцев, достойных такого Царя и, выдвинув вперёд только два почти идеальные лица, Годунова и Вольского, сделал Иоанна вдвое более отвратительным и в то же время почти вовсе непонятным. Кругом него нет ни той атмосферы, которую он должен был создать, ни той, которой действия могли бы служить ему объяснением, если не оправданием. Нельзя, однако, не заметить в словах Иоанна одного многозначительного места в разговоре с сыном о разнице в отношениях человека к духовной идее о власти и к вещественным опасностям. Выражения несколько темны; но мысль сама заключает в себе много глубины, поэзии и истины.

Более трагически задуман Царевич. Природа хорошая, добрая, нежная, не лишённая силы и некоторого душевного величия, но разбитая и раздробленная неотразимым чувством испорченной молодости; носящая в себе какой-то неясный приговор против себя и своего рода и бессильно стремящегося к устранению этого праведного приговора. Создание этого характера приносит честь поэту и искупает с лихвою некоторые мелки недостатки, например, излишние повторения о своём бесстрастии, не совсем вероятное незнание лиц и происшествий, относящихся к годам его отрочества и первой молодости, и даже неполную определённость общего очертания.

Трагическая идея лежит также в основе характера Годунова. Благородная и нравственная природа, любящая добро, но принуждённая достигать доброй цели непрямыми путями, а хитростями, и мало-помалу привыкающая любить хитрость и кривые пути до того, что теряет чувство правды и самую любовь к добру. Такая задача бесспорно способна к трагическому развитию, несмотря на некоторую мелкость в замысле характера. Одно из великих бедствий, которыми долго отзываются в жизни народов такие цари как Иоанн IV, без сомнения то, что они развращают лучших людей и приучают их к криводушию в деле и в словах. Гроза, породившая безнравственную привычку, уже миновалась, а привычка остаётся и искажает всю жизнь человека подпавшего искушению непрямых путей и непрямых слов. Некогда честный человек, но имеющий от природы ум тонкий и изворотливый, может сделаться виртуозом лжи. Автор показал глубокую наблюдательность в тех сценах, в которых Годунов, уже втайне желающий венца (как Макбет), готовится к хитрости, вследствие которой гибнет Царевич. Он и сам не знает, чего он действительно хочет. Сам себя он уверяет, что он идёт жертвовать собою за Царевича и действительно подвергается смерти, но в то же время слышна какая-то плутня души, которая питает не признаваемую надежду, что жертвою-то будет другой, а не он. Все эти черты задуманы прекрасно; но хитрости Годунова придуманы, как мне кажется, неловко, сколько в отношении к роковому свиданию Царевича с отцом, столько и в отношении к Бомелию (в Прологе).

Вовсе неудавшимся считаю я характер кн. Бельского. Мне, т. е. читателю, вовсе не нужно знать, верен ли он истории; но внутреннее чувство не дозволяет представлять идеально добродетельным лицом человека, который всегда спал в комнате царя Ивана Васильевича IV. Для мало-мальски благородной души это было бы казнью хуже Мезенциевой. Если художник считает это возможным, мне кажется, он не вполне вдумался в самый характер жизни при дворе Иоанна. Если же моё чувство несправедливо, то художник неправ в том, что он не удалил возможности такого невольного чувства. При Иоанне чистый человек мог быть военачальником, судьёй, советником в делах государственных; но не мог быть ни жильцом его спальни, ни его другом, ни фанатическим поклонником его. А всё это соединено в Бельском. Или такое противоречие действительно невозможно, или художник должен был показать возможность примирить то, что́ по-видимому непримиримо.

Кроме этих главных характеров является ещё один, довольно замечательный, характер сестры Годунова, жены младшего царевича Феодора. Лицо это обрисовано слабо, для хода пьесы оно вовсе бесполезно; но оно не лишено некоторого поэтического достоинства. Сцена между Ириною и братом, в которой слышатся воспоминания прежней жизни, лучшая по языку сцена изо всей драмы. Сама Ирина, представляет как будто ещё неиспорченную молодость Годунова и напоминает о Феодоре, её муже, этом странном лице, которое в самой истории является как будто гробовая лампада, внезапно затеплившаяся над угасающим родом Рюриковичей Московских.

Прочие второстепенные лица вовсе не замечательны.

Действия трагедии слабее задуманы, чем характеры. Трудно даже назвать иное действием. Такое название предполагает движение вперёд; в драме же оно ограничивается, так сказать, колебанием на одном месте. Царь не убил сына при первой ссоре; он и во второй не убил бы его (таково указание самого автора), если бы не вбежал Годунов. Итак, ничто не созрело, ничто не двинулось вперёд. Странные и полу-враждебные отношения между Царём и Царевичем, хорошо задуманные, не развились нисколько. Кн. Грязной лёгким намёком усилил их: кн. Бельский твёрдым словом оправдания отчасти устранил их. Ни в отце, ни в сыне нет внутренней работы страстей и мысли, которая дала бы прежним отношениям более решительный характер. Дело кончается случаем, неловким появлением Бориса, да и сам Борис входит по недогадке, которая (по мнению автора) должна быть понятна зрителю. Очевидно, в художественном смысле тут действия нет. Прятание Бориса наперекор советам людей знающих Иоанна и желанию Царевича слабо оправдано тем, что будто опасности при том Царевичу не будет, потому что Иоанн за один раз не убивает никогда более одного человека, а сперва ему придётся убить Бориса. Не говоря о неверности исторической, тут есть ещё неверное понятие об том, на что решиться может человек безумно запальчивый, каким представлен Иоанн в драме. Вся пружина придумана слабо; но ход пьесы особенно подлежит критике по другой причине. Катастрофа не имеет определительного значения художественного. Она не катастрофа в смысле историческом; ибо смерть Царевича не оставляет по себе большого огорчения в зрителе, она не катастрофа в смысле нравственном; ибо внутренняя жизнь Иоанна очевидно не потрясена и не наказана. Вся развязка остаётся просто несчастным случаем, происшедшим от вспыльчивости – а не более. Характеры, не говорю те, которые даны историей, но даже которые замышлены автором, допускали совсем иную трагическую развязку.

Наконец, язык драмы, как мне кажется, создан по ложной системе. Он не имеет ни благозвучности, ни поэтического изящества. Архаизмы, как например, слова выр, навье и тому подобные, показывают желание верно выразить речь тогдашней эпохи; по этому желанию принесены в жертву существенные требования поэзии, живость слова, соответствие его выражаемым чувствам и страстям и самая ясность его.