Святейший Патриарх Гермоген и русское духовенство в их служении Отечеству в Смутное время

(Речь, произнесенная 19 февраля 1912 г. в зале Общества религиозно–нравственного просвещения в духе Церкви православной на Стремянной улице).

В настоящие достопамятные дни, в этот святой вечер молитвенного поминовения, мученически скончавшегося «твердого адаманта, непоколебимого столпа, крепкого поборника по православной истинной христианской вере» и «противу врагов (Отечества) крепкого и непобедимого стоятеля», третьего всероссийского святейшего патриарха Гермогена, нам представляется вполне благовременным и уместным в настоящем торжественном собрании предложить вашему благосклонному вниманию свое посильное слово о nampиapxе Гермогене и русском православном духовенстве в их служении Отечеству в смутную на Руси годину, именуемую лихолетьем.

Избрать этот предмет для настоящей поминальной беседы, по нашему мнению, благовременно и полезно по многим причинами. Чествуемый ныне первосвятитель российской Церкви, блаженнейший и святейший патриарх Гермоген, окруженный великим сонмом доблестных современных ему иерархов российской Церкви митрополитов, архиепископов и епископов, подвижников и вождей иночества архимандритов, игуменов, соборных и рядовых старцев, и неисчислимым множеством соборных протопопов, попов и диаконов, представляется перед нашими мысленными взорами во всем своем обаятельном величии именно несокрушимого адаманта и стойкого борца против врагов Церкви православной русской и нашего Отечества, с одной стороны, и нежного пестуна–отца среди своих горячо любящих и послушных чад, с другой стороны. Остановить ваше внимание на этом предмете нашей беседы побуждает нас далее и то, что сам подвиг мужественного стояния патриарха Гермогена на страже Отечества и Церкви православной был возможен для него лишь при условии, когда его ближайшие сотрудники архипастыри и все русское духовенство, за весьма немногими печальными исключениями, были с ним единомысленны в убеждениях и единодушны в действиях, всячески спомоществуя ему во всех его благих начинаниях. Находясь в самом сердце своей многострадальной родины, в Москве, и большей частью среди честолюбивых, коварных русских бояр и служилых людей, окруженный постоянно исконными хитрыми врагами родины и Церкви православной – поляками, зорко следившими за всеми движениями мужественного печальника русской земли, а потом заключенный даже «в велицем заточении», в душном подземелье Кирилловского подворья, патриарх Гермоген без помощи и энергичного содействия этих преданных ему душой и телом пособников и сотрудников не смог бы поднять всю Русь на ноги, вдохновить ее на крестовый поход к стенам Белокаменной для освобождения дорогих всем кремлевских святынь. Умолчать о незабвенных заслугах российской иерархии и русского духовенства в эту смутную годину нашего Отечества, значит оказаться неблагодарным перед ними. Наконец, для нас, переживших так еще недавно новое лихолетье в нашем Отечестве, именуемое «освободительным», когда русская иерархия и наше духовенство белое и черное подвергались глумлению и тяжкому обвинению, отголоски коих мы, к сожалению, слышим иногда даже и с высоты кафедр наших государственных законодательных палат, освежить в памяти те разнообразные их подвиги и заслуги перед Церковью и Отечеством, какие явили они в эту тяжелую годину, весьма поучительно и в высшей степени назидательно. В этих воспоминаниях найдут для себя ответ убедительный и определенный все те «совопросники» и мнимые радетели интересов Церкви и родины, которые, не желая считаться с бессмертными и многообразными историческими заслугами нашего духовенства на поприще образования и нравственно–воспитательного служения русскому народу, свои алчные взоры сосредотачивают на разнообразных сокровищах, скопленных долговременным умелым бережением нашего духовенства и изумительной для нашего времени щедростью наших предков, древних русских боголюбцев, в наших знаменитых лаврах и монастырях и в древних чтимых храмах, и задают докучливые вопросы: что сделало русское духовенство для Отечества, и куда шли накопленные церковные и монастырские имущества в годины тяжелых отечественных бедствий?

Но, как ни заманчива благодарная задача явиться в настоящее время перед вами в роли беспристрастного повествователя и ценителя бесспорных и величайших перед нашим Отечеством многообразных заслуг нашей иерархии и белого и черного духовенства, к глубокому нашему сожалению, спешим оговориться, сделать это в желательной полноте и обстоятельности мы не можем, и наперед ищем снисхождения у наших достопочтенных слушателей. Причины сего лежат вне нас и даже вне того краткого предала времени, каким мы можем располагать для нашего настоящего слова. Дело в том, изучая многочисленные, дошедшие до нас памятники письменности смутного времени: грамоты, акты, повести и сказания современников и летописцев и другие, мы находим в них весьма обильный материал и обстоятельные сведения для характеристики современных патриарху Гермогену иерархов и отчасти некоторых архимандритов, и игуменов, но мы имеем в них в тоже время весьма скудные и самые общие сведения относительно деятельности белого духовенства в лице его протопопов, попов и диаконов. Извиняясь за некоторую неполноту картины, мы, однако, питаем надежду и в этом отношении представить вашему благосклонному вниманию некоторые весьма назидательные факты из жизни белого духовенства времени лихолетья.

Светло чествуемый ныне всероссийский патриарх Гермоген, до своего вступления на кафедру св. митрополита Петра, достаточно ярко выдвинулся в сонме современных ему иерархов русской Церкви и энергичной административно–пастырской и плодовитой литературной деятельностью в родной Казани в сане митрополита Казанского и Астраханского. Совершенно неизвестный нам в годы его юности и воспитания, служащий камнем претыкания для его биографов, спорящих о его роде и месте рождения¹, патриарх Гермоген становится известен в годы мужества, как ревностный для своего времени просвещенный приходский священник Николо–Гостиннодворской церкви в Казани. Отлично знакомый с местным духовенством, чему несомненное доказательство мы видим в грамотах патриарха Гермогена к своему преемнику по кафедре, митрополиту Ефрему (грамота от 20 декабря 1606 г.), и пользовавшийся в среде его полным глубоким уважением за свои книжные и литературные дарования, Гостинно–дворский священник был избран Казанским владыкой Иеремией поднять на свои руки с земли новоявленную икону Божией Матери Казанской, найденную после пожара в городе в 1579 году на месте сгоревшего дома стрельца Данилы Онучина. Показав новоявленную икону многочисленному, собравшемуся на это торжество, православному народу, он перенес ее в крестном ходе с владыкой во главе в соседний храм св. Николая Тульского. Неописанный восторг православных казанцев при этом обретении чудотворного образа и неисчислимые чудеса, совершавшиеся от него и привлекавшие толпы народа, вдохновили святителя, и он, по царскому ведению, составил обстоятельное и красноречивое описание, как этого обретения чудотворной иконы Казанской Божией Матери, так и всех бывших при этом многообразных чудес и знамений.

Вскоре постигшее его вдовство потребовало от него по обычаям того времени или лишения места приходского священника и низведения в разряд, так называемых, бесприходных «епитрахильных» священников, или пострижения в монашество. Ревностный просвещенный Николо–Гостиннодворский пастырь избрал второй путь – иночество, которое быстро дало ему возможность «во святой обители, пятому по нем, т. е. св. Варсонофия быти, на месте его стояти и жезл его в руку свою держати». Тяжелое наследство получил новый настоятель Спасо–Преображенской Казанской обители, сильно пострадавшей во время пожара 1579 года, и для ее восстановления он вынужден был усиленно трудиться. В 1589 году арх. Гермоген был хиротонисан в Москве на святительскую кафедру митрополита Казанского и Астраханского.

Вся предыдущая его ревностная пастырская деятельность и продолжительная жизнь в Казани вполне его подготовили к высокой административной деятельности в крае, сравнительно еще недавно присоединенном к Московскому царству и также сравнительно недавно просвещенному светом Христовой веры. Окруженный враждебными мусульманами и инородцами, не окрепшими еще в вере Христовой, рачительный архипастырь напрягает все усилия христианизировать вверенный ему обширный край и его насельникам показать, что он составляет неотъемлемое дорогое наследие Московских царей, которые приобрели его кровью и потом своих верноподданных. В этих целях он заботится о построении величественных храмов на месте обретения чудотворной иконы Казанской Божией Матери, в Спасо–Преображенском монастыре и др.; в 1592 г. переносит из Москвы в Свияжск в Успенский монастырь мощи убиенного Казанского святителя Германа – просветителя инородцев, в 1596 г. открывает мощи Казанских святителей–миссионеров Гурия и Варсонофия и потом вдохновенным пером и живым словом, исполненным глубокого знания Св. Писания и святоотеческих творений, описывает правдиво, со слов старожилов, их многообразные апостольские труды и подвиги среди инородцев; оживляет в памяти казанцев забытые многими имена славных мучеников, пострадавших в крае за веру и отечество от мусульман: Иоанна, Стефана и Петра (два последние, обращенные в православие из мусульманства) и, с благословения патриарха Иова, в 1592 году устанавливает совершать по ним ежегодно панихиду и записывает их имена в синодик; в том же самом году, и тоже по патриаршему благословению, он чтит память всех славных героев русских, легших костьми при взятии Казани, распоряжением по всем церквам епархии совершать торжественные панихиды в первую субботу после праздника Покрова, когда совершилось взятие Казани царем Иоанном Васильевичем.

Такое глубоко вдумчивое и проникновенное во все стороны жизни родной и дорогой ему епархии попечительное отношение и всестороннее изучение ее исторического прошлого и настоящих многоразличных нужд² и послужили несомненно главным побуждением для него свою митрополичью епархию, простиравшуюся по всему почти среднему течению Волги вплоть до Астрахани, где сложные духовные потребности края требовали не менее бдительного к себе внимания епархиального владыки, поделить на две епархии, отказаться от пышного титула митрополита Казанского и Астраханского и позаботиться об образовании самостоятельной епархии Астраханской. И многопопечительный архипастырь Казанский Гермоген сдал бывшую свою Астраханскую паству на руки своему, хорошо ему известному и близкому, человеку, архиепископу Феодосию (в 1602 году), который, как мы знаем, некоторое время жил на подворье митрополита Гермогена в Москве и делил с ним хлеб и соль³.

По обычаю древней русской Церкви, епархиальные владыки часто и большей частью отвлекались от своих епархий в Москву для разделения трудов патриарха по управлению делами всей русской Церкви, для участия в совещаниях, в так называемом, «освященном соборе» при патриархах, в боярской думе и у царя на торжественных приемах во дворце. Не избежал этой участи и знаменитый Казанский первосвятитель. Но вдохновляемый особенным покровом усердной Заступницы Казанского края и всего нашего Отечества, чудотворным образом Божией Матери и высокими примерами подвигов на благо Церкви и нашего Отечества своих знаменитых предшественников по кафедре – святителей Казанских Гурия, Варсонофия и Германа, и тех, кои живот свой положили на брани за Отечество и костьми лежали перед его взорами в недрах Казанской земли, митрополит Гермоген шел в Москву – в освященный собор, в боярскую думу и в царский дворец не для того, однако, чтобы там занимать лишнее место, или, как в старину говаривали шутники, «сидеть браду уставя», исполнять волю и желания сильных мира сего, льстецов, корыстолюбцев и честолюбцев, а чтобы впрямь вершить дело царское, народное, отечественное и крепко поборать по правой православной вере, стоять даже до крови за ее нерушимость. В таком одушевленном, мужественном непоколебимом патриоте–борце в данное время нуждалась особенно русская Церковь.

На престоле патриаршем сидел высокой жизни и исполненный многих добродетелей и заслуг в прошлом патриарх Иов, но уже глубокий слепой старец, по старческой боязливости и слабоволию весьма уступчивый во всем перед царем сильным умом и весьма властолюбивым Борисом Годуновым. Назревала великая смута в государстве, а между тем не чувствовалось присутствия крепкой сильной правящей руки и в делах церковных. С самозванцем Лжедимитрием I на престол патриарший взошел честолюбивый грек Игнатий, с весьма сомнительным прошлым и не вполне ясно определившимися для нас религиозными убеждениями, в честолюбивых своих расчетах мироволивший всем замыслам и поползновениям временщиков и обманщиков и заслуживший у современников справедливое прозвание «потаковника». Мощный авторитетный голос главы русской Церкви замолк. Самозванец Лжедимитрий, легко завладевший Московским престолом, благодаря раздорам русских бояр и недовольству правлением царя Бориса Годунова, начал было уже осуществлять свой затаенный замысел, женившись на католичке Марине Мнишек, при посредстве папских пособников, ввести в России унию. Но когда это пагубное намерение Лжедимитрия было принято патриархом Игнатием «безо всякого прекословия», мужественным неустрашимым борцом за Церковь православную стал Казанский архипастырь Гермоген. «Казанскому Ермогену, по словам современника князя Ивана Михайловича Котырева–Ростовского, много о сквернобрачии сем запрещение творяще ему и глаголюще: яко не достоит ти есть, царю, совокупитися с иноверной отроковицей, и како ти есть мощно ввести в соборную и апостольскую Церковь, не омыв ю банею пакибытия? Он же, окаянный, никако сего восхоте послушати, яко аспид глухий, затыкая ушеса своя, и многу ненависть и рвение воздвигает на блаженного сего отца. Аще не бы Бог прекратил дни его, без сумнения бы убил сего блаженного отца»⁴. И за то, что святитель Казанский «не последствова делом его и о женитьбе запрещение ему подавая на соборех, пред всеми людьми бесстрашна словеса изливая» – «и за сие заточен бысть»⁵. Митрополит Гермоген был удален из Москвы из числа членов «освященного собора» и, как полагают, лишен сана и заточен в одном из Казанских монастырей. Последовал за ним в ссылку из тогдашних владык лишь Иосиф, епископ Коломенский, и некоторые протоиереи, разделявшие всецело взгляд мужественного Казанского митрополита. Найди в ту пору большую поддержку среди тогдашних иерархов митрополит Гермоген, – судьбы нашего отечества сложились бы иначе, потому что Лжедимитрий, по показанию Бучинских Станислава и Яна, любимцев его, «имел в ту пору большое опасение», и «болши всего боялся, что цесарева моя римские веры, и нечто митрополиты и архиепископы и епископы упрямятся, не благословят и миром не помажут и во многолетье не станут поминать». Но, не встретив «прекословия» в своем покорном слуге патриархе Игнатии, он «вшел венчатися в церковь», и «что хотел, то и делал», «все делалося по его хотению и воле». «А которые де митрополиты и архиепископы и епископы, и протопопы учали были прежь сего о том поговаривали, откровенно хвастался своим друзьям Бучинским Лжедимитрий, и яз де их поразослал, и ныне никаков человек не смеет слова молвить, и во всем волю мою творят»⁶.

Но выпавшая на долю мужественного Казанского митрополита Гермогена кара была непродолжительна. Лжедимитрий после брака с Мариной Мнишек был низвергнут с престола и убит, а с ним вместе лишен патриаршества и его «потаковник» патриарх Игнатий, заключенный в Чудовом монастыре на покаяние. По воле московских бояр, не без согласия и наличного «освященного собора» с Новгородским митрополитом Исидором во главе, ставится на Московском престоле в цари потомок древнего княжеского рода Рюриковичей – престарелый князь Василий Иванович Шуйский. Чувствуя под собой довольно шаткую почву и желая опереться на сильную духовную власть, он останавливает свой выбор на мужественном и просвященном Казанском архипастыре и его из изгнания призывает через избрание освященного собора на кафедру Московского и всея Руси патриарха (3 июня 1606 г.)⁷.

Трудное наследие получил уже престарелый семидесятилетний патриарх Гермоген. Политическая смута и отсутствие твердой церковной власти деморализовали все русское общество, а вместе с тем и московское подведомое ему духовенство. На долю ревностного архипастыря, «книжному любомудрию искусного, доброго кормчего», знающего хорошо церковные каноны, выпала тяжелая задача, видя «оскудение крепости и единомыслия человеческого», «очима сердечными своима рассмотряет преосвященных митрополит и епископов, и освященного причета ко исправлению и ко учению христианския веры добре искусных». Состояние московского клира в данное время характеризует автор хронографа 1617 года действительно мрачными красками. «Крамольников, иже от священнаго чина с мирьскими прельстившихся, и тех по правилом святых апостол и святых отец по достоинству, а не напрасно смиряа, понеже тогда взбесившагося мнозы церковницы, не токмо мирские людие, чтецы и певцы, но и священники и диаконы и иноцы мнози крови христианския проливающе и чин священства с себя свергше, радовахуся всякому злодейству. И сих крамольников, овех писаньми Божественными наказуа, и инех моленьми, инех же запрещеньми, скверных же кровопролитников и не хотящых на покаяние обратитися, и тех и проклятию отдая; а иже кающихся истинно, то тех любезно приемля и многых от смерти избавляя ходатайством своим. Терпению же его токмо чюдитися достоит, каков бысть ко злодеем возблагодетель»⁸.

Чин церковный, благолепие богослужения и благоповедения молящихся в храмах пришли в это время в полное расстройство и нуждались в серьезном исправлении. Патриарх написал поэтому «послание наказательно ко всем людям, паче священником и диаконом о исправлении церковного пения», в котором, порицая вкравшиеся беспорядки в богослужение, осуждал без пощады и богомольцев мирян в храмах за богослужением «овех дремлющих, овех сюду и обоюду озирающих, иных друг другу глаголющих». Несомненно, в тех же побуждениях патриарх Гермоген и поручил издать в 1610 году Сергиева монастыря крылошанину черному Логгину «Око церковное» или Церковный Устав, который дотоле не издавался печатно ни разу. Правда, позже, в 1633–м году этот Устав был осужден патриархом Филаретом на сожжение рукой палача, и Логгин издатель назван был «вором и бражником», якобы запечатавшим в Уставе многие статьи «не по апостольскому и не по отеческому преданию, своим самовольством»⁹, но это не верно. Устав не только печатался «с благословения первопастыря, крайнего святителя, отца отцем кир Ирмогена, патриарха Московского» и «всего священного собора» и, по принятой в то время практике на Московском печатном дворе, «благословением духовного великого архиерея свидетельствован», и не только не заключает в себе ничего противо–апостольского и противо–святоотеческого, но и доселе глубоко чтится и дорого ценится нашими единоверцами и старообрядцами. В этом–то Уставе даются точные указания «о исправлении церковного пения» и об употреблении в стихирах попевок «хабува» и «нененаек», а также фит и кокизмов. Нисколько поэтому не удивительно, что к патриарху Гермогену современники, любители церковного пения, «песнорачители», надеясь на его «смиренномудрие и крайнее незлобие», обращались с недоумениями относительно употребления «хабув и не ине хебуве» в стихирах, канонах и тропарях и, доказывая, что «в греческом языце несть того ни в которых книгах: ни в конархистных, ни в певчих», что греки природные Арсений Элассонский и Игнатий, «епископ скирский, иже зде патриарх был – пети он горазд: по–гречески весь стихираль поет», проживающие в Москве, «не слыхали и не ведают», что «та фита хабува в лишней речи и по разуму в слове раскол чинит»¹⁰. Несомненно, со стороны патриарха этому неизвестному нам по имени «песнорачителю», после «радения» и «в правду изыскания», и дан был ответ в Церковном Уставе 1610 года.

В домашней повседневной жизни патриарх Гермоген отличался необыкновенной скромностью, нищелюбием и полной нестяжательностью. Вот какими трогательными чертами изображает хронограф 1617 года эту сторону личности чествуемого ныне патриарха: «Бе же ему и обычай, яко прикрут в словех и в воззрениях (т. е. суров на словах и во взгляде), но в делех и милостех ко всем един нрав благосерд имея, и питание всех на трапезе своей часто и доброхоты и злодея своя, добре изообилуя пищею и питием и неоскудно. И подаваше многу милостыню и нищым и ратным людем и одежда и обуви многим ограбленым, творя по вся часы, и на раны им и на исцелениe много разда злата и сребра. И до толико творяше милостыню, яко и сам в последнюю нищету прииде»¹¹.

Время патриаршества Гермогена было весьма тревожным в политическом отношении, и это мешало просвещенному архипастырю посвящать много времени внутренним церковным делам, как того хотелось исполненному горячей ревности и опытному в администрации архипастырю. Внимание его постоянно, а в последние годы его жизни в особенности привлекали к себе дела политические, государственные. На место убитого Лжедимитрия I, явился второй Лжедимитрий, основавшийся со своими приверженцами под Москвой в Тушине и прозванный «цариком» или «тушинским вором». Под знамя этого самозванца собрались не только казаки, поляки, но даже и природные русские и притом из знатных боярских родов, получившие прозвище в народе «перелетчиков». На беду, и честолюбивая полька Марина Мнишек я ее отец пан воевода Сандомирский признали во втором самозванце спасшегося во время мятежа Лжедимитрия I и жили с ним в Тушине. В то же время любимец Лжедимитрия князь Григорий Шаховской, владевший государственной печатью, возмутил против Шуйского всю северскую Украину, Ляпунов – Рязань, Тулу – Пашков. Московский трон под нелюбимым царем Василием Ивановичем Шуйским, успевшим себя дискредетировать весьма сильно в царствование Бориса Годунова и первого Самозванца в глазах русского народа двусмысленным и неискренним показанием в деле убиения царевича Димитрия в Угличе, зашатался, и Гермогену патриарху предстояла тяжелая задача укрепить его или, по крайней мере, поддержать. С этой целью он рядом своих грамот по городам российским объявлял через духовенство, что царевич Димитрий убит в Угличе, о чем свидетельствует и мать его царица инокиня Марфа, по принуждению признавшая в Лжедимитрие своего убитого сына, что мощи его, перенесенные 3 июня 1606 г., находятся в Москве в Архангельском соборе в источают неоскудно чудеса с верой к ним притекающим, что Лжедимитрий – не Димитрий царевич, но «враг Божий и наш губитель и веры христианския разоритель», что «скаредное его тело огню предаша, яко ни праху сквернаго его тела на земли оставитися», что тушинский «царик» – вор и злодей. «А сю б еси, сыну, писал патриарх Гермоген митрополиту Ростовскому Филарету Никитичу, грамоту велел чести на соборе не поодинова, чтобы ведомо было всем православным крестьяном, а и в свои монастырские села, по всем святым церквам, с сее нашия грамоты списки посылал к священникам, и призывая их с поучением, наказывал от Божественного Писания, чтобы отпадших христианския веры разбойников и губителей христианских, злодеев, воров не слушали никак ни в чем»¹². Такие увещевательные грамоты посылались и в другие епархии к владыкам и духовенству. И мы знаем, что они имели громадный успех и весьма содействовали отрезвлению народных масс.

В тех же видах укрепления царского трона и желания возвысить авторитет царя Василия Ивановича в глазах народа патриарх Гермоген умолил престарелого и слепого старца патриарха Иова «учинить подвиг» и из Старицы, где он находился на покое, прибыть в Москву «для государева и земского великого дела». Оно заключалось в торжественном разрешении в Успенском соборе 20 февраля 1607 г. народу русскому его преступных клятвенных крестных целований царям Борису Годунову и его сыну Феодору против Самозванца и в убеждении со стороны обоих патриархов верой и правдой служить «царю благочестивому и поборателю по православной вере» Василию Ивановичу и крепко стоять за веру православную и Отечество.

Но все усилия патриарха Гермогена не могли предотвратить новой тяжелой беды для Отечества – задуманного низвержения законного царя с престола, имевшего у себя много непримиримых врагов и завистников. Первая попытка 17 февраля 1609 г. лишить царя Василия Ивановича трона, однако, не удалась, благодаря убеждениям патриарха Гермогена, и зачинщики ее, из опасения тяжелого возмездия со стороны царя, бежали в Тушино. Патриарх Гермоген отправил к перебежчикам две увещательные грамоты, написанные в высшей степени красноречиво, сердечно и убедительно в защиту законного государя. Сильные слова «второго Златоуста», как называли современники патpиapxa Гермогена, достойны вашего, м. г–ни и м. г–ри, внимания все от начала до конца, но мы из них приведем лишь некоторые наиболее выдающиеся места.

«Не достает ми слово, пишет он «ко преже бывшим господием и братием и всему священническому и иноческому чину, и бояром, и околничим, и дворяном, и дьяком, и детем боярским, и гостем, и приказным людем, и стрельцом, и казаком и всяким ратным и торговым, и пашенным людем, бывшим православным християном всякого чина и возраста же и сана, ныне же грех ради наших, сопротивно обретеся, не ведаем как вас и назвати» – болезнует ни душа, болезнует сердце и вся внутренняя моя утерзается и вся состави мои содрогают, я плачуся, глаголю, и рыданием вопию: помилуйте, помилуйте, братие и чада единородныя, своя душа и своя родителя отшедшая и живыя, отец своих и матерей, и жены своя, и чада, и сродники, други, возникните я вразумейте и возвратитеся!

«Видите бо отечество свое чуждими расхищаемо и разоряемо, и святыя иконы и церкви обругаемы, и неповинных кровь проливаема, еже вопиет к Богу, яко праведного Авеля, прося отомщения. Вспомяните, на кого воздвизаете оружие, и не на Бога ли сотворшаго вас, не жребия ли Пречистыя Богородица и великих чюдотворцов, не на своих ли единоплеменных братию? Не свое ли отечество разоряете, ему же иноплеменных многия орды чюдишася, ныне же вами обругаемо и попираемо? ...

«Не бойся налое мое стадо, яко благоизволи Отец Мой дати вам царство. Аще бо в многи волны и люто потопление, но не бойся погрязновения, на камени бо веры и правды стоим, да ся пенит море и бесятъ, но Иисусова корабля не можетъ потопити, и не даст бо Господь в поношение уповающих, ни жезла на жребий свой, ни зубом вражиим раб своих, но сохранит нас, якоже хощет святая воля Его.

«Заклинаю же вас именем Господа Бога в Спаса нашего Иисуса Христа отстати таковаго начинания, дóндеже время есть к познанию, да не до конца погибнете душами вашими и телесы. А мы, по данной нам благодати Святаго Духа, обращающихся и кающихся восприимем и о прощении вашего согрешения, волнаго и неволнаго, общим советом; соборне, со возлюбленными единомысленными нашими российскими митрополиты и архиепископы и епископы и со всем освященным причтом молити Бога должны есмя и о винах ваших у Государя упросим: милостив бо есть и не памятозлобив и весть, яко не вси своею волею сицевая творят.

«И которая ваша братья, в субботу сыропустную возстали на него Государя и ложныя, и грубыя слова изрицали, якоже и вы, тем вины отдал, и ныне у нас невредимы пребывают, и жены ваша и дети також во свободе в своих домех пребывают. Се ли есть не милость и не воздаяние зла за зло? Аще и малое наказание было кому за толикие вины, и то ничто же есть. И аще в ком душа и лва некроткаго, но того благодеяние преодолеет ему. И аще чины или имения еще дает вам – льтец он – чюжая, а не своя. И аще восхощет Бог, а вы исправитеся, и того не лишени будете, токмо, помилуйте душа своя» ...

«Во ум наш не вмещается сотворенная вами, говорит патриарх Гермоген в другом послании в Тушино, ни слухи наши никогда же таковых прияша, ни в летописаниях видехом, каковая невместимое человеческому уму содеяшася вами. Кто о сем не удивится, или кто не восплачет? Оставя веру, в ней же родишася, в ней же и крестишася, в ней же и воспитана быша, воистину исполнь чюда, в таковом разуме и хитрейша и крепчайша верою к Богу всех язык, ныне безумнее всех явишася, оставльше свет во тму отпадоша, оставльше живот смерти припрягошася, оставльше надежу будущих благ и бесконечнаго блаженнаго живота и царства небесного в ров отчаяния сами ся ввергоша, и аще и живи, а отпадением от веры паче же от Бога мертви суть. К тому же и се во удивление приводит нас, кто таков немилосерд, когда быв к своим родителем и сам к себе, и к женам своим и к детем, и к домочадцем, что те, которые самохотием от славы Божия и от веры отпало и от присных своих разлучилися, и домы своя разорили, паче же и себе самих»? ...

«Существом телесным равен есть человеком царь, властию же достойнаго его величества приличен Вышнему, иже надо всеми, Богу. И паки писано: Царьское поставление Божий жребий есть, кому хощет, тому дает. Господня бо есть земля и концы ея, и без Божия веления ничто не бывает. Вина же возстанию их бысть вотще и всуе, удариша бо ся яко волны о камень и рассыпашася, и яко бурею гневом своим рассея их Господь, тщетным бо учишася, не ведуще воли Божия и силы Его. Чающе бо они на Царя возсташа, а того забыша, что Царь Божиим изволением, а не собою приим царство, и не воспомянуша Писания, что всяка власть от Бога дается. И то забыша, что им Государем Бог врага своего, а нашего губителя и иноческаго чина ругателя потребил и веру нашу христианскую им Государем паки утвердил и всех нас православных христиан от пагубы в живот паки приведе. И аще бы попустил им Бог сотворити по своему им злому изволению, конечно б вскоре в попрании была христианская вера и православные б христиане Московскаго царьства в разорении были, якоже и прочии гради...

«Понос на Царя напрасно, – ничто бо в их речах обрелося праведно, но все ложно. И учали честь грамоту, писано ко всему миру от литовских полков, от русских людей: князя де Василия Шуйского одною Москвою выбрали на царство, и иные де городы того не ведают, и князь Василий де Шуйской нам на царстве нелюб, и его де для кровь льется и земля не умирится, чтоб де нам выбрати на его место иного царя. И мы им противу того говорили: дотоле Москве ни Новгород, ни Казань, ни Астарахань, ни Псков, и ни которые городы не указывали, а указывала Москва всем городом. А Государь Царь и великий князь Василий Иванович всея Русии возлюблен и избран и поставлен Богом и всеми русскими властьми, и московскими бояры, и вами дворяны, и всякими людьми всех чинов и всеми православными хритианами, да и изо всех городов на его царском избрании и поставлены были в те поры люди многие, и крест ему Государю целовали вся земля, что ему Государю добра хотети, а лиха и не мыслити. А вы, забыв крестное целованье, немногими людьми возстали на Царя, хотите его без вины с царства свесть, а мир того не хочет, да и не ведает, да и мы с вами в тот совет не приставаем же» ... «А что вы говорите его для Государя кровь льется, и земля не умирится – и то делается волею Божиею... И то мы вам пишем, объявляя вражду их, что напрасно и без боярского ведома, и с нами, не поговоря, и без совета людей всех чинов и без ведома всех православных христиан Московского царьства, напрасно были возстали на Государя царя и великого князя Василия Ивановича всея Русии и советоваша на него злая, Бог же советова о нем благая, понеже всегда всю надежу полагаше на Бога и на Пречистую Богородицу...

«А отцы ваши не токмо к Московскому царьству врагов своих не припущали, и сами в морские отоки, в дальняя разстояния и в незнаемые страны, яко орли острозрящие и быстролетящи, яко на крылах паряще, и вся под руку покаряху Московскому Государю царю, и тому свидетели вы сами. И вы, Бога ради, ревнуйте своим родителем и не будите супротивни делом их»¹³.

Но этими вдохновенными и красноречивыми патриотическими посланиями Московский «второй Златоуст» лишь отсрочил готовившуюся, разразиться грозу над бедной главой слабовольного государя, но не устранил ее совершенно. Удачная победа над мятежниками молодого витязя Михаила Васильевича Скопина–Шуйского, царского племянника, и освобождение Москвы от тушинцев и их «царика», бежавшего в Калугу, на время прекратили смятения и недовольство в Москве царем, но неожиданная и загадочная смерть народного любимца молодого Скопина–Шуйского, вину в которой возлагали на царя, пробудила в москвичах негодование и ненависть к царю с новой силой. Враги Шуйского (Захар Ляпунов и Петр Засекин) потребовали от Шуйского отречения от престола, которое и состоялось 17 июня 1610 года. Со слезами патриарх Гермоген умолял крамольников не чинить этого беззакония, но мятежники не слушали патриарха и силой постригли царя и царицу в иноческий чин.

Власть державная в Московском государстве перешла теперь в руки «седми московских бояринов», «но», как говорится, в «Ином сказании», «ничто же им правильшим, точию два месяца власти насладишася, бе бо великому междоусобному враждованию тогда належащу»¹⁴. Положение было действительно самое критическое. Поляки, бывшие господами в Москве при первом Самозванце, надеялись удержать свое влияние и силу и после его трагической смерти, выдвинув на арену политической и религиозной борьбы второго самозванца – тушинскаго царика, вручив ему и Марину Мнишек, орудие их злокозненных поползновений. Когда же увидели, что надежды на второго самозванца не обещают им благих результатов, они убедили польского короля Сигизмунда III объявить России войну. Подойдя к Смоленску со своими войсками и встретив здесь мужественное сопротивление в лице архиепископа Сергия и воеводы Шеина, король, после низложения царя Василия Ивановича с престола, двинул часть войска под командой Жолкевского к Москве. Почти одновременно придвинулся со своими войсками сюда и самозванец – тушинский «царик». В Москве всеми овладело уныние и опасение за судьбу столицы и ее обитателей. В это «безгосударное» критическое время взоры всех благомыслящих русских людей обратились на патриарха Гермогена, и все ждали от него дальнейших руководственных указаний. Выход из этого тяжелого положения, по мнению патриота–патриарха, был один и естественный – избрание нового царя на Московский престол непременно русской боярской крови. В уме прозорливого старца, патриарха Гермогена, предугадывавшего грядущие события в своем Отечестве, сложилось уже непреложное убеждение, что самым лучшим кандидатом на Московский престол была бы на данное время прекрасный душой и добрый сердцем молодой 14–летний боярин Михаил Феодорович Романов, родоначальник ныне благополучно царствующей на русском престоле династии, сын митрополита Ростовского Филарета Никитича и инокини Марфы, из бояр Романовых, родич славной и добрейшей царицы Анастасии, супруги царя Ивана Васильевича Грозного. Патриарх открыто и назвал боярам имя этого своего облюбованного кандидата, но временщики, обольщенные ласкательствами и обещаниями всевозможного рода пана Жолкевского, выставили кандидатом на русский престол, сына короля польского Сигизмунда молодого королевича Владислава. Силой своего красноречивого слова и самыми убедительными и очевидными для всех доводами, с указанием на ту беду для чистоты православной веры, какую внесли на Русь в недавнее еще время поляки вместе с первым самозванцем и его супругой – полькой Мариной Мнишек, патриарх всячески старался оспаривать это намерение бояр, князя С. И. Мстиславского, князя В. В. Голицына и Ф. И. Шереметьева и др. Мнение патриарха–патриота и поборника по православной вере не только не было принято, но ему прямо заявили сторонники королевича Владислава; «твое дело, святейший отче, смотреть за церковными делами, а в мирские дела тебе не следует мешаться».

Патриарх, скрепя сердце, сделал уступку, но потребовал, чтобы в договорную грамоту московских бояр с гетманом Станиславом Жолкевским относительно приглашения королевича Владислава на престол был включен непременно пункт, по которому «Владиславу Жигимонтовичу, коли он, государь, придет в стольный город Москву, венчатися на владимерское и на московское и на все великие и преславные государства росийские царским венцем и деадемою от святейшего Гермогена, патриарха московсковского, и ото всего освещеннаго собора греческое веры, по прежнему обычаю и достоянию, як прежние великие государи московские венчалисе.., всим православным христианином быти в православной христианской вере греческого закона по прежнему, и римское веры и иных розных вер и всяких иных вер молебных храмов в Московском государстве и по городам и по селам нигде не ставити... и христианское православное веры греческого закона ничем не рушить и не безчестить, и иных никаких вер не вводити, штоб светая православная христианская вера греческого закона имела свою целость и красоту но прежнему»¹⁵.

Во главе посольства стояли митрополит Филарет Никитич, «муж духовный и многорассудный», и князь Василий Васильевич Голицын, «муж великого рассуждения и изящный в посольственных уставех искусный»¹⁶, и на них возлагалась щекотливая миссия вести переговоры с королем Сигизмундом. Предчувствие патриарха Гермогена не обмануло. Король Сигизмунд медлил дать послам решительный ответ, держал их в своем стане пленниками под Смоленском, даже потребовал к себе сюда заложником низложенного царя Василия Ивановича Шуйского, постарался находившиеся под Москвой свои войска под командой Гонсевского, сменившего Жолкевского, ввести в Москву и занять ими Китай–город и даже Кремль и уже начал распоряжаться в Московском государстве, как у себя в Польше. Поляки, засевшие в Москве, вели себя крайне вызывающе, оскорбляли самым непозволительным образом религиозное чувство и человеческое достоинство московских жителей. Для всех стало теперь ясно, что pyccкие попали вторично в польскую ловушку и, конечно, это сознавал лучше всех «столп и твердый адамант воин Христов, патриарх Гермоген», говоривший мужественно сторонникам царевича Владислава: «чада паствы моея, послушайте словес моих! Что всуе мятетеся и вверяете душа своя поганым поляком? Которое вам, словесным овцам причастие со злохищными волки: вы кротцы о Христе, сии же дерзостни о сатане. Весте сами, яко издавна, православная наша христианская вера греческого закона от иноплеменных стран ненавидима: киими же правы примиримся со инопленники сими?»¹⁷.

Взоры истинных патриотов, лучших сынов своего Отечества, еще раз обратились на мужественного ратоборца за русскую землю патриарха Гермогена. «А ныне, говорится в «новой повести» о патриархе, един уединен стоит и всех держит и врагом сурово прет, а иному некому пособити ни в слове, ни в деле, кроме Бога и Пречистой Его Матери и великих чудотворцев, способников себе не имеет никого же. Которые его были сынове и богомольцы, той же сан на себе имеют, и те славою мира сего прелестного прелстилися, просто рещи подавилися, и к тем врагом приклонилися и творят их волю. А сами наши земледержцы, якоже и преже pеx – землесъедцы, те и давно от него отстали, и ум свой на последнее безумие отдали, и к ним же, ко врагом пристали, и к иным, к подножию своему припали, и государьское свое прирождение праменили на худое рабское служение, и покорилися и поклоняются неведомо кому – сами ведаете»¹⁸. И, совершенно справедливо замечает тот же писатель: «аще бы таких великих, и крепких и непоколебимых столпов было у нас немало, никакоже бы в нынешнее злое время от таких душепагубных волков, от видимых врагов, от чужих и от своих, святая и непорочная вера наша не пала, наиначе бы просияла и великое бы наше море без поколебания и без волнения стояло»¹⁹.

11 декабря 1611 года погиб второй самозванец. Гонсевский и полякующие русские бояре и воеводы во главе с Гонсевским, Салтыковым, Масальским и Андроновым хорошо понимали, что в лице патриарха Гермогена они имеют сильного противника, и что обойти его хитростью и интригой им было не легко. Названные предатели Отечества, чтобы «патриарха и властей, и прочих бояр обманути», написали королю коварные «верующие грамоты» с повторной просьбой дать королевича Владислава в Московские цари, а во всем прочем «покладались на его волю», «како ему годно, тако и делати». Когда предложено было ими подписать такую грамоту патриарху, он энергично запротестовал: «Стану писати королю грамоты на том и руку свою приложу и властем всем повелю руки свои приложити и вас благославляю писати; будет король даст сына своего на Московское государство и крестить в православную христианскую веру и литовских людей из Москвы выведет, и вас Бог благословляет такие грамоты писати и королю послати; а будет такие грамоты писати, что во всем нам положитца на королевскую волю и послом о том королю бити челом и класться на ево волю, и то ведомое стало дело, что нам целовати крест самому королю, а не королевичу, и я таких грамот не токмо, что мне рука приложити, и вам не благословляю писати, но проклинаю, хто такие грамоты учнет писати»²⁰. Замысел коварный не удался, и раздраженный Салтыков в гневе замахнулся на патриарха ножом, «хотяше его резати». Патриарх Гермоген, сотворив крестное знамение, спокойно сказал: «Cие крестное знамение против твоево окаянново ножа, да будя ты проклят в сем веце и будущем»²¹.

Патриарх Гермоген теперь ясно понял, что одна надежда на Бога и на тех русских людей, которые остались еще верными сынами своего Отечества. Из Москвы он и устно, в беседе с теми людьми, которые прижали к нему в Москву для благословения и советов, (напр., бесстрашный свияжец Родион Моисеев), и письменно в красноречивых посланиях через епархиальных владык, а больше всего через подведомых им «протопопов, попов и диаконов», в самых ужасающих мрачных красках изображал тяжелое подожение Отечества, и особенно города Москвы, где господами положения являлись ненавистные всем поляки, и убеждал народные ополчения спешно идти на освобождение столицы. Голос патриота патриарха Гермогена нашел себе горячий отклик в сердцах истинно–русских людей, и под Москву двинулись и земские и ратные люди из разных городов. Одна из таких патриарших грамот, с изображением тяжелых бедствий, осажденных смольнян и хитрых коварных замыслов короля Сигизмунда, весьма сурово обращавшегося с послами из Москвы, попала в Нижний Новгород и произвела там на жителей громадное впечатление. Некто «от христианского народа муж, рода не славна, но смыслом мудр»²², «убогою куплею питаяся, сиреч продавец мясу и рыбе в требование людем»²³, Козма Минин произнес свою патриотическую вдохновенную речь к согражданам следующего содержания: «Будет нам похотеть помочи Московскому государству, но нам не пожалети животов своих, да не токмо животов своих, но не пожалеть и дворы свои продавать и жены и дети закладывать и бити челом, хто бы вступился за истинную православную веру и был бы у нас начальником»²⁴.

Собралось быстро Нижегородское ополчение, поставленное под начальство искусного воеводы, князя Димитрия Пожарского, и направилось к Москве. К нижегородцам примкнули и казанцы, имея, по указанию патриарха Гермогена, в полках, в качестве крепкой Заступницы, чтимый, «образ пречистые Богородицы, список Казанские иконы»²⁵. «Ратные люди велию веру начаша держати к образу Пречистыя Богородицы, и многия чюдеса от тово образа быша. В етманской же бой и в Московское взятье многие ж чюдеса быша»²⁶, а посему, после избрания на царство Михаила Феодоровича, икона эта была оставлена в Москве сначала в церкви князя Пожарского, с установлением ей празднества, доныне совершаемого 22 октября, а потом перенесена в Казанский Московский собор на постоянное пребывание.

Эти ополчения, увлекая на пути ополчения городов Ярославля, Владимира, Костромы и др., явились под Москву грозной ратью. К этим ополчениям присоединялись потом полки Прокопия Ляпунова и Заруцкого, и таким образом Москву обложила военная сила в количестве свыше ста тысяч.

Поляки, а равно и русские бояре – изменники Отечества, перешедшие на сторону Польши, запершись в Кремле, явились к патриарху Гермогену и, с угрозой смерти, стали требовать от него, чтобы он убедил pyccкие ополчения удалиться от Москвы. «А пришли они к Москве по твоему письму, говорили Гонсевкий я Салтыков, а будет де ты не станешь писати, и мы тебя велим уморить злою смертью». Неустрашимый патриарх мужественно отвечал им: «что де мне вы уграживаете, единого де я Бога боюся; будет вы поидете все литовские люди из Московского государства, и аз их благословляю отойти прочь, а будет вам стояти в Московском государстве, и аз их благословляю всех против вас стояти и помереть за православную христианскую веру»²⁷.

Врагам Отечества после этого ничего не оставалось сделать, как подвергнуть мужественного патриарха суровому надзору, чтобы лишить его возможности быть в сношениях со стоящими под Москвой ополчениямя и не оказывать на них ободряющего влияния. И раньше еще посадский человек Родион Моисеев, посланный к патриарху Гермогену «с отписками и для подлинных вестей», передавал новгородцам, что патриарх говорил с ним «речью»: «а письма к вам, господа, не привезли, что де у него писати некому, дьяки и подьячие и всякие дворовые люди пойманы, а двор его весь разграблен»²⁸. Теперь же его положение в Кремле в подворье Кирилло–Белозерского монастыря, куда его заключили поляки, сделалось положительно невыносимым. Здесь–то он, «со престола безчестно изринутый и во изгнание нужне затворенный»²⁹, и был «уморен голодной смертью»³⁰. Но и среди тяжких страданий великий страстотерпец русской земли имел отрадное утешение видеть конец отечественному бедствию, и из тесного, душного подземелья он посылал благословение светлой заре жизни, восходившей над нашей страной в лице облюбованного им молодого скиптродержца Михаила Феодоровича Романова, родоначальника ныне благополучно царствующей династии.

Мужественный патриот патриарх Гермоген, находясь в Кремле среди врагов, мог говорить о себе, что он «един и уединен», но он не мог сказать этого об остальной России. Взоры всех русских патриотов были обращены на Московского архипастыря–страдальца. Сердца их бились горячей любовью к истерзанной врагами Родине и самой живой симпатией, и полным сочувствием к невыносимо тяжелому положению среди врагов патриарха Гермогена. К его горячему, исполненному восторженной любви к страдающему Отечеству, слову чутко прислушивались все. С замиранием сердца внимали этому слову, было ли оно писано на бумаге в грамоте, или передавалось устно теми, кто имел возможность беседовать с патриархом в его заточении. С быстротой молнии все эти послания и вести московские разносились по городам и селам Московского государства: к митрополитам, архиепископам и епископам, а от них к архимандритам, игуменам, протопопам, попам и диаконам, и всему освященному причту, всюду перечитывались по нескольку раз с церковных кафедр, передавались в устных беседах, переписывались и пересылались из города в город и из деревни в деревню. Вся Русь, можно сказать, в это время жила одной мыслью – во что бы то ни стало общими единодушными усилиями освободить Москву от врагов. К великому счастью для нашего Отечества и к утешению и радости непоколебимого ратоборца за Россию патриарха Гермогена, среди русских иерархов этого злого времени, именуемого «лихолетьем», оказалось немало достойнейших архипастырей, которые своими просвещенными патриотическими усилиями много содействовали патриарху Гермогену в его доблестном служении своему Отечеству. Об этих–то достойных пособниках и сотрудниках нам, отдаленным потомкам, достойно и праведно и вспомнить в настоящие дни с глубокой признательностью.

В ряду русских архипастырей этого времени первое место бесспорно должно принадлежать, достойнейшему преемнику по Казанской митрополии чествуемого нами патриарха, митрополиту Ефрему. В грамоте бессмертного витязя русской земли и освободителя Москвы от поляков квязя Димитрия Михаиловича Пожарского, июля 29 1612 года, митрополит Ефрем прямо именуется «благочестия столпом, основанным на камени заповедей Христовых, твердым адамантом, пастырем и учителем, и неусыпным хранителем Христова стада, словесных овец в бдагочестии, и твердостоятелем неуклонным, поборителем по правой вере, хранителем апостольских и отеческих преданий, на враги креста Христова крепким и непреоборимым оружником, уязвляющим враги Христовы мечем духовным, и душу свою, по Христову словеси, полагающим за овцы Его»³¹. И эта весьма лестная для Казанского архипастыря аттестация из уст великого патриота не была одной вежливостью и желанием сказать ему приятное, но вылилась естественно, как дань глубокого уважения к личности этого замечательного патриота–владыки. В самом деле, достаточно припомнить его мудрое распоряжение, данное своему подчиненному духовенству в городе Свияжске, когда жители его перешли на сторону Лжедимитрия II и изменили присяге, данной Василию Ивановичу Шуйскому. «Достойно убо дело твоея паствы сотворил еси, писал «доблественному пастырю» в похвалу за усердие 22 декабря 1606 года патриархъ Гермоген, что священников Свияжского города у прелстившихся людей приношения к Церкви Божией приимати не велел, понеже сами от милости Божия уклонились и верят прелести вражей; ты же, яко добрый пастырь, последуя Владыки нашего стопам, возводиши их от грех их ко спасению. Мы же со всем освященным собором благословляем тя и впредь имети попечение о пастве своей и наставляти б тебе люди Божия на путь спасения, чтобы в пагубу не уклонялися; да и священником наказывай, чтобы жили по заповедем Божиим и детей бы своих духовных поучали и наказывали, чтобы жили в чистоте и в страсе Божии, и от грех покаянием очищалися и прелести вражии не впрели. А Свияжен бы еси, сыну, дворян и детей боярских и всяких людей простил и разрешил, и приношение у них к Церквам Божиим приимати велел по–прежнему. Да и в Казани б еси оберегал от тое смуты накрепко, чтобы люди Божии не погибали душою и телом»³². И в дальнейшей истории мы видим, что митрополит Ефрем оставался до конца верен патриотическому совету своего отца и руководителя. Когда патриарх Гермоген поднимал народные ополчения по русским городам, митрополит Ефрем помогал готовиться «всякому возрасту христианскому с ратными людьми вкупе» и отправил их в поход под начальство воеводы Ивана Ивановича Волынского «со всем збором и снарядом»³³. Эти ополчения ратных людей шли к Москве на «земскую службу», «не только «не замешкав» и «наспех», но и «ратным людем для скудости, чтоб от Москвы ратные люди не разбрелися», от владыки несли с собой еще, «что есть в зборе в Казани денежных всяких доходов прежних годов»³⁴. На него возложена была патриархом Гермогеном в 1611 г., уже находившимся в заточении, высокая миссия – писать учительную грамоту казанскому войску и боярам, чтобы «они отнюдь на царство проклятого Маринки паньина сына (не принимали)»³⁵, что «отнюдь Маринки (сына) на царство не надобет, проклят от святаго собора и от нас»³⁶.

Все советы и приказания любимого патриарха принимались им охотно и исполнялись в точности. Неудивительно поэтому, что князь Пожарский и другие московские бояре, после освобождения Москвы от поляков, свои взоры всецело обратили на Казанского митрополита и от него одного ожидали устроения всех дел церковных», пришедших в крайнее расстройство³⁷. Вызванный в Москву митрополит Ефрем, как известно, принимал участие и в избрании на царство Михаила Феодоровича Романова и в его короновании.

Вторым из русских архипастырей по силе влияния на народ и духовенство, в смысле успокоения взволнованных умов, был Ростовский митрополит Филарет Никитич. Насильно постриженный (1601 г.) в иночество при Борисе Годунове, при Лжедимитрии I, в качестве мнимого родственника, вызванный в Москву и рукоположенный (1606 г.) на кафедру Ростовского митрополита, Филарет Никитич в смутную годину правления русским престолом царя Василия Ивановича Шуйского крепко ратовал за укрепление на престоле Шуйского и всячески противодействовал Лжедимитрию II и его пособникам полякам. «И как к тебе, сыну, писал ему патриарх Гермоген в 1606 г. 30, ноябр., приидет ся наша грамота, и ты б шел во святую соборную и апостольскую церковь Пречистыя Богородицы честнаго и славнаго ея Успения и велел бы еси быти к себе архимаритом и игуменом, протопопу и всему священному чину, и приказным людем, и князем, и дворяном, и детем боярским, и всяким служивым в посадским людем, и молили бы естя соборне и по кельям Бога и Пречистую Богородицу и святых великих чудотворцов и всех святых... о здравии и спасении Богом венчаннаго и Богом возлюбленнаго Государя царя и великаго князя Василья Ивановича всея Русш самодержца..., чтобы Господь Бог унял праведный гнев свой и междуусобную брань разрушил, и устроил бы Господь Бог люди Своя, вся православные крестьяня, по прежнему Своему человеколюбию, в мире и в повиновении и в любви; и боляре б и князи и христолюбивое воинство и вся православные крестьяня, в любви и в повинности ему Государю учинил, и возвысил бы десницу, и покорил бы под нозе его вся враги его, и царьство б его Государя миром оградил и мирно устроил, и подал бы вся благая и полезная и умножение плодов земных. А сю б ecu сыну грамоту велел чести на соборе не поодинова, чтобы ведомо было всем православным крестьяном; и в свои монастырския села, по всем святым церквам, с сее нашия грамоты списки посылал к священником, и призывая их с поучением наказывал от Божественного Писания, чтоб отпадших христианския веры разбойников и губителей христианских, злодеев, воров, не слушали никак ни в чем, надеяся бы на милость Божию и на молитвы Пречистыя Богородицы и великих чудотворцов... и помня б на чем крест целовали Государю царю и великому князю Василью Ивановичу всея Pycии, стояли б против воров крепко»³⁸. Филарет Никитич исполнил волю патриарха точно и немедленно послал протопопу Устюжского Успенского собора Константину грамоту с наказом, чтобы и он, в свою очередь, «призвал града Устюга и из уезда архимандритов и игуменов, и попов, и дьяконов, и весь освященный собор, и князей, и дворян, и приказных людей, и детей боярских и торговых людей» и молил Бога о том же³⁹. То же самое делалось им и по другим уездам его епархии для возбуждения народного патриотизма.

«Новый Летописец» сохранил нам в высшей степени драматический рассказ о тос, с каким мужеством и единодушием ростовская паства во главе со своим архипастырем и духовенством встретила нашествие на Ростов 11 октября 1608 г. отрядов польского полководца Яна Сапеги, пленивших митрополита и отправивших его в лагерь второго самозванца в Тушино, а священников и жителей города, умертвивших в соборном храме.

Вот этот назидательный мартиролог: «Митрополит же, видя гнев Божий, пойде в соборную церковь Пречистыя Богородицы и облечеся в свой святительской сан. Многие ж люди приидоша, седоша в храму. Он же, святитель, готовяся, аки агнець к заколению, сподобися пречистых и животворящих Таин, и похоте всему миру спасения и похоте ответ дати Богу праведный, по пророческому словеси: «Се аз и дети, яже ми дал есть Бог». И повеле протопопу и священницам, кои есть в церкви, поновляти (т. е. исповедовать) и причащати весь народ, и сподоби всех Божественных Танин. Литва же приидоша во град и начаша людей побивати, кои не успеша уйти в церковь, из града в Ярославль убежати. Они же идоша ко церкви. Митрополит же, видя то, что идут прямо к церкви, повеле двери утвердити. Они же начаша к дверям приступать и в церкви же с ними бияхуся, не дадяше им приступати. Митрополит же, видя невозможение, приде ко дверем цервовным и нача Переславцам говорити от Божественнаго Писания, чтоб помнили свою православную веру, от литовских людей, отстали и к Государю обратилися. Они же переславцы, яки волки свирепии, возопиша велиим гласом начаша к церкви приступати и выбиша двери церковныя и начаша людей сещи, и побиша множество народа. Митрополита же взяша от места и святительские ризы на нем ободравше и одеша его в худые ризы и даша его за пристава»⁴⁰. Филарет Никитич, посланный потом к королю Сигизмунду в посольстве просить Владислава на русский престол, вынужден был перенести и тяготу польского плена.

Мужественная и долговременная осада королем Сигизмундом Смоленска и раскрытие перед русским народом тайных замыслов Сигизмунда III, короля польского, следует отнести не столько на долю мужества боярина и воеводы Михаила Шеина и князя Петра Горчакова, но и на патриотическую и энергичную деятельность Смоленского архиепископа Сергия. «А в Смоленску, Государь, писали воеводы на Москву, твой Государев богомолец, и дворяня и дети боярские, и стрельцы, и посадские всякие смоленские люди, воровскому их приезду не поверили, стоят за истинную христианскую веру и за тебя, Государь»⁴¹. «И мы, твоя Государева сирота, пишут в 1609 г. жители Смоленска, посоветовав с твоим Государевым богомольцом, преосвященным Сергием, apxиепископом Смоленским, да с твоим Государевым боярином и воеводы... литовскому королю и радным паном отказали словом, что у нас, у всего миру, и у служилых, и жилетцких людей, обет положон в дому у Пречистые Богородицы, что нам за истинную православную христианскую веру и за святыя Божия Церкви, и за тебя Государя Царя и великого князя Василья Ивановича всей Pycиu, за твое царское крестное целованье, всем помереть, а Литовскому королю и его паном отнюдь не поклонитьца»⁴². Но судьба жестоко распорядилась стойкими защитниками Смоленска, и на долю архиепископа Сергия с его товарищами по несчастью пришлось перенести позор пленения и подневольное шествие под Москву совместно даже с врагом нашего Отечества и Церкви, с бывшим патриархом Игнатием, бежавшим из Москвы к королю польскому, после вторичного возведения его на Московский патриарший престол.

Митрополит Новгородский Исидор, еще в 1605 г., при появлении Лжедимитрия I, писал в Соловецкий монастырь иегумену Антонию с братией: «И в своей бы еси, сыну, обители сю нашу грамоту велел пронести всем во услышание и того изменника и преступника креста Христова и еретика и отметника в поругателя христианския веры ростригу Гришку... прокляли соборне всенародне, и впредь бы проклинати велел в своей обители..., а мы здеся в Великом Новегороде соборне со игумены и со всем освященным собором и со всеми православными христианы такоже их прокляли всех и впредь проклинати повелеваем»⁴³. Этот митрополит впоследствии, когда Новгород подпал под власть шведов, всеми мерами заботился, «чтобы в Великом Новегороде от немецких людей христиианской вере никакой нарухи и православным крестьяном разорения никакова нет, а живут по–прежнему без всякой скорби»⁴⁴.

О Тверском владыке Феоктисте митрополит Ростовский Филарет Никитич свидетельствует в грамоте 1606 г., что он «с тверскими людми, своея Богом порученные ему паствы, ту живущими во граде людьми и не с воинскими, на воинских многу победу показаша»⁴⁵. Несомненно, что за это мужество он и был убит приверженцами самозванца на пути в Москву⁴⁶, по многих соблазнах и муках».

Пафнутий, митрополит Крутицкий, двукратно ездивший с поручениями к патpиapxy Иову, посылавшийся и в лагерь сторонников Самозванца II с уговором «перелетчиков» быть верными подданными законного Государя и пользовавшийся за свою праведную жизнь в Москве большим уважением, окончил дни своей жизни во время захвата Кремля поляками.

«Епископа Коломенского Иосифа, на пушке привязав, по словам Авраамия Палицына, не единою под грады водяще и сим страшаще многих»⁴⁷; за его «стояниие и укрепление других против самозванца и его приверженцев⁴⁸.

Галактион, архиепископ Суздальский, преемник патриарха Гермогена по настоятельству в Казанском Спасо–Преображенском монастыре весьма ревностно боролся с народными мятежниками, когда им даны были обещания самозванцем, что за измену законному Государю их пожалуют, чего «у них нет на разуме»⁴⁹, за что и был прогнан с кафедры и в изгнании скончался⁵⁰.

Арсений – грек, бывший архиепископ Элассонский и Демоникский, занимавший место архиепископа Архангельского, с обязательством служит поминальные литургии в Архангельском соборе по Государям, по долгу службы должен был вынести всю тяготу тех бед, какие выпали на долю заключившихся в Кремле с поляками, осажденных русскими ополчениями. Ему выпала тяжелая задача поддерживать дух бодрости в осажденных в Кремле, и он, после дивного ему видения преп. Сергия Радонежского, предсказал скорое освобождение Москвы от поляков. Ему посчастливилось и встретить в Кремле торжественным крестным ходом князя Пожарского и освободителей Москвы, а затем и участвовать в короновании царя Михаила Феодоровича. Скончался он в сане архиепископа Суздальского. Мощи его под спудом почивают в Суздальском соборе и чтятся местными обывателями⁵¹.

Заслуги монастырей русских в смутную годину вне всякого сомнения. Сказания современников и летописцев переполнены подвигами доблестного служения Отечеству в это время их архимандритов, игуменов, соборных старцев и простых. Эти «черные вороны», как называли в насмешку гордые поляки смиренных иноков, были для последних не менее опасны, как и ратные московские люди, преданные законному государю. В монастырях находили ceбе убежище и пропитание тысячи людей, покинувших города и жилища, захваченные врагами поляками. Отсюда посылались хлебные запасы во время голода в Москву. Из монастырских сокровищниц лились рекой денежные средства на содержание московских войск и народных ополчений. Иноки сопутствовали ополчениям, вдохновляли ратников своим живым горячим словом и посланиями, служили для них молебны, совершали погребения убитых в сражениях, ухаживали за ранеными и больными ратными людьми, постригали в иночество и причащали Св. Таин отходящих в иной мир, отдавая нередко воинству все лучшее в обители и стесняя самих себя до последней степени. «Чин же священнический до конца изнеможе от многаго труда больных и умерших и умирающых. И очи иереом отяготени бысте, и держаще их силою над немощными. И тако вси иереи скончашажеся, и мало от священнаго чина на возвещение токмо осташяся»⁵². Когда ощущалась в монастырях «скудость деньгам», по сказанию келаря Авраамия Палицына, посылались из монастырей на содержание войска «ризы, и стихари, в патрахели саженые (т. е. убранные жемчугом и каменьями) в закладе в тысечи рублех не на долго время»⁵³.

Знаменитая Троице–Сергиевская лавра в этом отношении подавала достохвальный пример остальвым русским обителям. Если мы в настоящую минуту, ради сбережения времени, не останавливаем вашего внимания на доблестном 16–месячном подвиге ее беспримерно мужественного стояния против польских войск Сапеги и Лисовского, то главным образом потому, что, так называемое, «Троицкое сидение» более или менее известно всем русским людям. Несомненно, все помнят также и то, какие горячие патриотические послания в pyccкие города посылал знаменитый архимандрит ее Дионисий особенно в ту пору, когда мужественный адамант патриарх Гермоген находился уже в заточении и был лишен возможности писать. Знают также хорошо многие из вас и о патриотической деятельности в это время знаменитого келаря Сергиевской обители, казанского уроженца, старца Авраамия Палицына, покидавшего неоднократно обитель и среди неприятельских опасностей пробиравшегося в стан русских ополчений для ободрения и поднятия в них воинского духа⁵⁴, восторженного повествователя подвигов родной обители в своем «Сказании» об осаде этой лавры. Нам хотелось бы сейчас с благодарностью помянуть лишь имя дивного архимандрита этой обители Иоасафа, при котором происходила осада лавры поляками, и о котором весьма мало говорят наши историки. «Архимарит же Иоасав, повествует о нем Авраамий Палицын, печашеся о бедных и нищих, и бе око слепым и нога хромым. Аще и не своима рукама и ногама, но всех всячески упокоевая, и без слез не могий взирати на плачющая и скорбя с воздыхающими, и всяк просяй что и тщима руками не отхождаше от него»⁵⁵.

Мы полагаем, что для наших слушателей несомненно важнее и интереснее в данное время знать и слышать о мужественных патриотических подвигах других обителей и их достойных иноков.

Во время нашествия польских войск с Сапегой во главе на Колязинский монастырь, в нем подвизался, с двумя своими учениками, суровый аскет, старец Иринарх, носивший на себе несколько весьма тяжелых вериг. Когда Сапеге сообщили приближенные: «сей старец за нашего краля и за Дмитрея Бога не молит, а молит за Шуйского Бога», и когда его об этом стал допрашивать полководец Сапега, старец безбоязненно и мужественно отвечал: «Аз в Руси рожден и крещен, и аз за Русского царя Бога молю». Пан Сапега так был поражен твердостью и спокойствием этого необыкновенного старца, что с восхищением сказал окружающим его: «аз такова батька нигде здесь, ни в иных землях крепка я безбоязнива от нашего меча не наехал». Поклонившись старцу, Сапега «и не веле оттоле монастыря ничем обидети»⁵⁶.

Соловецкий монастырь со своим игуменом Антонием во главе явил горячий патриотизм и свою монастырскую казну не только до последней копейки принес на алтарь Отечества, но даже и последнюю серебряную ложку. «В том многом стоянии, писал в обитель царь Василий Иванович Шуйский в 1609 г. августа 8, из нашия казны, дворяном и детем боярским и всяким служилым людем на жалованье наша многая казна вышла, а которые монастыри в нашей державе, и из тех монастырей всякая монастырская казна взята и роздана всяким служилым людем на жалованье», посему царь просил, что есть «в Соловецком монастыре денежные всякия монастырския казны, или будет есть чьи поклажей, и вы б тотчас ту всякую казну прислали к нам, к Москве, с казначеем или соборными старцы, a нам та казна давати всяким служилым людям на жалованье», и «прислати к нам, к Москву вскоре, не замотчав ни часу, тем бы вам нам послужити»⁵⁷. Игумен Антоний исполнил быстро желание царя. «Писали естя, говорится в царской грамоте в обитель 29 ноября того же 1609 года, и прислали к нам со соборными старцы, с старцом Васьяном Напольским да с старцом Серапионом, монастырския казны 3150 рублев, да Печенскаго монастыря казны 398 рублев и 25 алтын, что поставлено было у вас в монастыре, да 150 ефимковъ, да ложка серебряная»⁵⁸.

В 1609 г. царь Василий Иванович Шуйский посылал благодарственную грамоту в Кирилло–Белозерский монастырь игумену Матвею с братью, похваляя иноков за то, что «за дом Пречистыя Богородицы и за чудотворцовы мощи, и за нас, и за все православное крестьянство стояли, я вором и воровской смуте ве верили, и по городом о крепленье писали и многие места укрепляли», и что их служба и раденье ему «ведомы доподлинно»⁵⁹.

Летописец сохранил нам и трогательный факт мужественной встречи смерти иноками в своих монастырях. «В Пахнутьеве ж монастыре, читаем мы в Новом Летописце, сидеша в осаде многие люди, а воеводы быша; князь Михаило Волконской, да Яков Змеев, да Офонасей Челищев. Литовские ж люди к монастырю приступаху великими приступы и не можаху ничево им зделати. Вложи ж враг в воевод мысль злую в Якова Змеева да в Офонасья Чилищева, и начаша умышляти, како–бы им здати чюдотворцов дом. Воевода ж князь Михаило Волконской в той думе с ними не был и не ведал у них той злой думы. Внезапу ж те окаянныи повелеша отворити острожные ворота. Литовские ж люди и руские воры внидоша в врата. Князь Михаило ж Волконской, видя свое неизможение, побежа в церковь. Те же воеводы зваху ево на встречю. Он же им отказа: «умереть де мне у гробу у Пафнутья чюдотворца». Литва ж внидоша в монастырь и начаша сещи. Многие ж люди побегоша в церковь. Той же князь Михаило вста в дверех церковных и с ними бился много и изнемог от великих ран и паде в церкви у крылоса леваго. Литовские ж люди внидоша в церковь и начаша сещи игумена и братью, и тово воеводу тут убиша и побиша всяких людей в монастыре по числу 12.000»⁶⁰.

Столь же трогательно описывается современником и мужественная защита Симоновской обители ее иноками⁶¹.

Хорошо сознавая, какое высокое нравственное влияние в древне–русской жизни имело иночество вообще, каким оно пользовалось влиянием и уважением у народа, и какую силу сопротивления оно оказывало в данное время в частности, не удивительно, что поляки весьма враждебно и даже жестоко до издевательства относились к русским инокам и инокиням. «Чин же иноческий и священнический вскоре смерти не предаваху, пишет Авраамий Палицын, но прежде зле мучаще всячески и огнем в уголь жгуще, пытающе живота, и потом смерти предаваху. А их же сведят иноков, непреходимых от места на место, но во едином обещании живуща, и таковых работами облагаху: и сторожи беяху им, и вина и пива варяху им, такоже и кормы людския и конския готовяше им, и пасяху стада их. Такоже иереов у мелива и у возов, и у дровосечества моряху, и блудниц стрежаху, и работающе блудницам, и воду носяху им и дрова, и порты сквернавыя мыюще на них, и у коней их вси работающе повеленое. И старыя и святолепныя мужи у ног их валяющеся, аки сиротки; и ругающеся им повелеваху песни пети срамныя и скакати и плескати и непокоряющих же ся смерти предаяху». «Невесты же Христовы, честныя и святыя инокини, разстризаеми бываху, и по станом их силою влачими и оскверняеми блудом, и нудими бываху мяс ясти и в постныя дни святыя сыру и млеку причащатися»⁶².

Мы уже оговорились в начале своей речи, что фактов из патриотической деятельности русского белого духовенства в смутную эпоху в исторических документах и в сказаниях современников весьма немного. Еще меньше сохранилось имен лиц, выдавшихся своей истинно патриотической пастырской деятельностью в это лихолетье русской земли. Но было бы, однако же, большой несправедливостью и положительной неблагодарностью с нашей стороны, их отдаленных потомков, если бы мы о подвигах их патриотического служения своему Отечеству в это время совершенно умолчали. Сама по себе фраза всех посланий патриарха, митрополитов, архиепископов и епископов, бояр и воевод, с упоминанием в них о протопопах, попах, диаконах и освященном чине кажется с первого взгляда общей, мало говорящей уму и сердцу русского патриота, фразой, как бы не заключающей в себе особенно важного содержания, но, после серьезного, вдумчивого к ней отношения, оказывается, она заключает в себе глубокий и весьма содержательный смысл. Уже само употребление этой фразы почти во всех грамотах ясно свидетельствует нам, что писавшие эти грамоты придавали протопопам, попам и диаконам громадное значение в деле их патриотического служения и надеялись, что эти священные, хотя и скромные по сану лица, будут надежными и могущественными проводниками в народе тех здравых идей и воззрений, какие необходимы были для спасения Отечества, православия и русской самобытности в эти годины шатания умов. Понятно поэтому, что и патриарх, и епархиальные владыки всегда «на соборе», со всем духовенством, перед народом прочитывали все важные грамоты и, рассылая их немедленно по уездным городам, рекомендовали «протопопам» делать такие же всенародные торжества у себя в уездных соборах, а потом быстро отправлять по всем подведомым им священникам по деревням, с наказом прочитывать их по всем святым церквам «не по один день» и «не поодинова, чтобы ведомо было всем правосланным христианам»⁶³.

Протопопам, попам и диаконам строго внушалось, «по данной от Бога благодати, и вперед всяких людей на истину приводить и от вражьей прелести уймать»⁶⁴, и с «поучением наказывать от Божественного Писания»⁶⁵. Там, где по обстоятельствам и этого казалось мало, духовенству приказывалось, чтобы оно, для большего воздействия на народ, врагов Церкви православной, Отечества и русской народности, предавало «соборне, всенародне» проклятию и церковному отлучению⁶⁶, а от их сторонников и единомысленников, русских людей «прельстившихся», «приношения к Церкви Божией не принимали»⁶⁷.

Русское белое духовенство данного времени, как опора православия и законности, стойко и мужественно стояло за помазанного Царя и молилось о сохранении его в добром благополучии, об усмирении мятежей и нестроений в народе русском и о победе над самозванцами и поляками. Всякая счастливая победа приветствовалась духовенством с радостью служением молебнов и колокольным звоном. Многие из священников собирали народные ополчения, сопутствовали им в походе, ободряя малодушных к доблестным подвигам, напутствуя исповедью и Св. Тайнами перед смертными боями, ухаживали за ранеными и больными в войсках и умерших предавали христианскому погребению. Вполне понятно поэтому и то отношение к русскому духовенству со стороны поляков, о котором повествует весьма красноречиво современник, келарь Авраамий Палицын, говоря, что они «чин иноческий и священнический вскоре смерти не предоваху»⁶⁸, но старались подвергать самым тяжелым и унизительным не только для священного сана, но и для человеческого достоинства работам и поручениям. Умерщвлялось же духовенство в большом числе. Имеется, напр., сведение, что в одном Угличском уезде Ярославской губернии за время с 1608 по 1612 г. поляки «попов и диаконов и пономарев и прочих духовного чина более 500 человек прижгли и прирубили»⁶⁹.

Имен белого духовенства, прославившихся своими доблестями, сохранилось немного, но они известны, и мы их назовем сейчас, отметив даже истинных героев среди них. Здесь прежде всего мы должны упомянуть имя протопопа Преображенского Нижегородского собора Савву Евфимьева, который стоял в своем Нижнем Новгороде за Государя Шуйского и крепко ратовал перед своими согражданами за очищение Москвы от поляков. Пользуясь громадным влиянием среди своего духовенства и жителей в городе, он содействовал быстрому сформированию Нижегородского ополчения, и с архимандритом Нижегородского Печерского монастыря Феодосием оказал воздействие и на князя Димитрия Михаиловича Пожарского, не вполне оправившегося от полученных им ран, горячей мольбой стать во главе этого ополчения и обещанием всеми средствами помогать ему и родному ополчению. Несомненно, за его выдающуюся эту патриотическую деятельность царь Василий Иванович Шуйский пожаловал о. Савве с детьми в Кремле у самого собора «государево дворовое место»⁷⁰. Не были забыты щедротами Государя и ближайшие сослуживцы о. Саввы Евеимьева в его сотрудники в эту смутную годину: соборный протодьякон Иван, попы Смирновы Кондратий и Тимофей, и диакон Тимофей, протопоп церкви Михаила Архангела Фатей и попы Дорофей и Петр⁷¹.

Протопоп Никольской церкви города Зарайска Димитрий «крепляше и благословяше умерети за истинную православную веру»⁷² воеводу князя Димитрия Михаиловича Пожарского, когда сторонники самозванца осаждали этот город и всеми мерами старались мужественного воеводу лишить жизни. Этому славному верой и духом о. Димитрий обязан город Зарайск тем, что он сохранил «без колебания» верность законному Московскому Государю.

Протопоп Устюжского Успенского собора Константин, деятельный сотрудник Ростовского митрополита Филарета Никитича в деле ревностного распространения в своем уезде среди подчиненного ему духовенства патриархих посланий с призывом «отпадших крестьянския веры разбойников и губителей крестьянских... не слушати ни в чем»⁷³.

Попы города Соль–Галича Воскресенской церкви Иван и Богородицкой ц. Меркурий в грамоте за собственноручной подписью свидетельствовали перед царем Василием Ивановичем Шуйским, «что за всю православную крестьянскую веру, за свои домы, за святыя Божии церкви», за Государя они «рады помереть» и «с государевыми изменниками битися до смерти»⁷⁴.

Соборные попы города Перми Потап и Андрей не только посылали «в Сибирьские городы» копии с патриарших патриотических посланий, но совместно с гражданами города, «собрав ратных людей пятьдесят человек, с луки и с пищальми и со всею службою, и дав им наемные деньги на пять месяц..., отпустили их из Чердыни под Московское государьство» и пообещались послать «тотчас» ратных людей и из других мест⁷⁵.

Неизвестный нам по имени Казанский протопоп, с благословения Казанского митрополита Ефрема, сопутствовал Казанскому ополчению, имея с собой «список с Казанские иконы»⁷⁶, которая была принесена им «под Москву ко князю Дмитрею Тимофеевичю Трубецкому да Ивану Заруцкому». «Его помощию под Москвою взяли Новой Девичей монастырь у Литовских людей». По словам летописца, «и был тот образ под Москвою до зимы». «Той же образ с протопопом Казанским отпустиша назад»⁷⁷.

Не названные по имени мужественные Ростовские протопоп и священники, когда Переяславцы, перешедшие на сторону тушинского вора, ворвались в город, а затем и в соборный храм, куда укрылись обезумевшие от страха жители, не только по распоряжению своего митрополита Филарета Никитича, «поновляли» (исповедывали и причащали весь народ), но многие из них приняли здесь в храме и мученическую кончину от меча врагов, когда эти последние, не смотря на увещание владыки Филарета, ворвались в церковь и «начаша людей сещи и побиша множества народа»⁷⁸.

Нельзя пройти молчанием в тех, коих патриарх Гермоген и Московские бояре вместе с митрополитом Филаретом Никитичем «послаша из духовнаго чину, изобрав мужей разумных и грамоте досужих от священническово чину⁷⁹ и от дьяконсково, которые бы умели говорити с латыни о православной христианской вере». На их долю выпала не только задача перед королем Сигизмундом «впрямь стояти за православную христианскую веру непоколебимо»⁸⁰, но и перенести много нравственных страданий, очутившись в невольном постыдном плену у врагов православия – поляков.

Летопись, весьма скудная фактами патриотической деятельности нашего белого духовенства в эпоху лихолетья вообще, не преминула, однако, занести на свои страницы поразительные факты поистине героических подвигов нашего духовенства. Вот, например, что говорится дословно в летописи о Новгородском Софийском протопопе Амосе, мужественно сражавшемся со шведами, осадившими в 1611 году Новгород «протопопу же Софийскому Амосу, запершусь на своем дворе с своими советники и бьющеся с немцами многое время, и много немец побил. Немцы ж ему многижда говорили, чтобы он здался. Он же отнюдь на их словеса, не уклонися. Бывшу же ему в то время у митрополита Исидора в запрещении, митрополит же, стоя на градцкой стене, поя молебны, видя его крепкое стоятельство, прости и благослови его за очи, зря на двор его. Немцы же, видячи таковое ево жестокое стоятельство, приидоша всеми людьми и зажгоша у него двор, и згорел он со всем, ниединого не взяша живьем»⁸¹.

Протопоп Углицкого собора Афанасий явил чудеса храбрости в 1609 г., когда осадили этот город поляки и литовцы. «В раззорение Углецкое, когда град Углеч, в лето 7117–е, литовские людие и латыни со предателем взяли, рассказывается в «Дополнении истории о разорении Углецком», тогда начали градожителей в Углечи мечьми сечь, и огнем сожигати, и святая церкви пустошити, и имения церковныя и градская грабити... Тогда бо литовския ратницы, и лютии христианом врази латинницы, обшедше соборную церковь вокруг, яко темный облак, и бойницы ко дверен церковным утвердиша и бита даже до трех дней, и выбивше двери церковныя и просыпашася в церковь... Литовские ратницы, изобнаживше мечи острыя, и главы христианския на помост церковный, аки виноградные плоды, срезоваху мечуще и плещи безглавныя в крови человечестей. Тогда же и великодерзновенный многотщательный о спасении душ христианских, муж весьма духовен, Афанасий, протопоп соборный, посечен, ибо дотолика сечю во святой церкви сотвориша, что по летописным всем книгам, яко кровь христианская из соборной церкви через порог церковный течениемъ, как река, лияся»⁸².

Имеется в летописи и факт, относящийся к осаде города Смоленска поляками и ко взятию его войсками Сигизмунда, благодаря измене некоего Андрея Дедешина. «Последние ж люди, говорится в летописи, запрошася у Пречистые Богородицы в соборной церкви. Един же смольянин кинуся в погреб. Погребу ж бывшу под тем соборным храмом в пороховою казною, и то зелье зажгоша, и храм соборной Пречистой Богородицы разорвася, и людей всех побиша, кои в церкви быша»⁸³. Присутствие в соборе духовенства в это время вне сомнения, и само умолчание о нем в летописи на наш взгляд красноречивее всяких слов...

Мы кончили свое слово, и, нам кажется, мы в праве теперь громко всенародно возгласить «славу» всем крепким стоятелям за веру православную, за Святую нашу Русь и за русскую самобытность.

Слава и вечная память тебе, непоколебимый «адамант» и мужественный ратоборец нашей дорогой многострадальной Родины, святейший патриарх Гермоген!

Слава и земной поклон вам, преосвященнейшие митрополиты, архиепископы и епископы, нелицемерные и сыновне преданнейшие сотрудники и соратники великого «начального человека» в его тяжелой борьбе за веру православную и русскую народность!

Слава вам, архимандриты, игумены, соборные и простые старцы, словом и делом в годину лихолетья, помогавшие великому печальнику русской эемли, великодушно и без колебания несшие на алтарь Отечества все свои самые заветные дорогие сокровища, накопленные святыми молитвами своих приснопамятных предшественников и щедрыми доброхотными приношениями русских боголюбивых царей, бояр и крестьян!

Слава вам, о.о. протопопы, попы, диаконы, имена коих ведомы единому Господу Богу! Смиренные в своем святом служении и мало ведомые миру через писания и свидетельства современников – летописцев по своим святым именам, но бесстрашно исполнявшие свой пастырский долг во всех потребных случаях, грудью своей под сенью святых храмов защищавшие умиравших доблестной смертью за Родину своих духовных чад и даже, если настояла тяжелая нужда, менявшие святой крест и Евангелие на острый булатный меч, вы с честью ложились костьми на порогах церковных и у святых алтарей и тем стяжали себе венцы от Мздовоздаятеля, а от нас, своих отдаленных потомков и почитателей, сугубую вечную память!

Слава всему православному русскому народу, спасшему свое Отечество от врагов своей кровью и в страшную годину народного разорения и государственной нищеты не пожалевшему самого ценного своего достояния – жен и детей! ...

Но благодарное сердце ищет в данную минуту и иного более конкретного выражения своих чувств вовне.

В сердце нашего Отечества, в многострадальной белокаменной Москве, на российской Голгофе, на Красной Лобной площади, уже красуется в наше назидание величественный монумент двум незабвенным спасителями Отечества в смутную годину князю Димитрию Михайловичу Пожарскому и торговому человеку, нижегородскому гражданину, Кузьме Минину. В недалеком будущем благодарные сыны России на всенародные лепты намереваются воздвигнуть там же и на той же исторической площади другой подобный монумент спасителям Отечества в ту же годину лихолетья святейшему патриарху Московскому Гермогену и Троицкому архимандриту Дионисию. Императорское Московское археологическое общество уже объявило и конкурс или соревнование среди наших художников–скульпторов и ваятелей для составления проекта, предположенного к постановке нового монумента. Мы бесконечно были бы счастливы и благодарны, если бы эти художники, вдохновляясь незабвенными и великими подвигами служения Церкви и Отечеству патриарха Гермогена и архимандрита Дионисия, не забыли в то же время и трудов, и подвигов их достойнейших совремевников архипастырей и пастырей из белого и черного духовенства. Если бы этим скромным героям духа и сердца, ратоборцам за православную Русь в годину ее страшной смуты, наши художники уделили место на этом монументе, хотя бы и на пьедестале его, в скромных барельефных фигурах, взяв для сего, например, момент осады Ростова тушинцами и мужественную защиту жителей города в соборном храме Ростовским митрополитом Филаретом Никитичем, протопопом и попами, или взятие Сапегой Пафнутьевского монастыря, или мученические подвиги беспримерной личной храбрости и мужества «крепкостоятеля» новгородского Софийского протопопа Амоса и «великодерзновенного и многотщательного» угличского протопопа Афанасия, то этим была бы оказана им с нашей стороны не только заслуженная ими вполне честь, но и достойная справедливость. Такой монумент там, в Москве, почти в соседстве с памятником другому скромному представителю духовного чина, диакону Ивану Феодорову, первому русскому печатнику и насадителю просвещения и грамоты в нашем Отечестве, даст самый красноречивый ответ всем «совопросникам» наших дней на их праздные вопросы: чем и как живет и жило наше российское духовенство во главе со своими архипастырями, и куда шли и могут идти его бесценные многоразличные богатства монастырей и храмов и их ризниц в годину отечественных бедствий?