Время

«Время сотворити Господеви»

Литургия

Покидая храм после воскресной Евхаристии, мы возвращаемся во время и с него начинается то освящение мира и жизни, таинством, даром которого является Евхаристия. Время есть, действительно, образ мира и жизни, образ их, как жизни, но также и смерти, конечного распада и исчезновения.-. Время, с одной стороны, как будто обещает рост, возможность развития, творчества, восхождения, и оно же – с другой стороны, все обрекает на смерть, все делает бессмысленным. «Смерть и время царят на земле» и «после глупой жизни приходит глупая смерть» (Л. Н. Толстой). Время трагично, ибо в нем, в сущности, нет настоящего, а только безостановочное претворение будущего – «еще не существующего» – в уже исчезающее прошлое, в смерть – Философам всех времен всегда была знакома эта «проблема времени», ее всегда старалась, так или иначе, разрешить человеческая мысль, а также человеческая религия. В нашу задачу, однако, не входит предложить еще один трактат о времени. Мы хотели бы кратко передать здесь христианский опыт времени, как он дан был верующим изначально и каким он, и по сей день, даруется Церковью. Ибо и здесь, по отношению к времени, Церковь предлагает не решение философской или богословской «проблемы», а именно дар. И дар этот становится «решением проблемы» только если принимается так же свободно и радостно, как он даруется. Или – по другому – такова радость этого дара, что ненужной становится сама «проблема»...

Чтобы понять сущность этого дара, нужно снова обратиться к литургии, снова попытаться расшифровать забытый язык ее. Действительно, в наши дни никого, за исключением единиц, не интересует то, что в прошлом так живо волновало христиан, например, праздники и их „годичный круг», суточные богослужения, т.е. все то, что «раскрывает» отношение самой Церкви к времени. Не говоря уже о простых мирянах, даже пастыри и богословы нередко утверждают, что наша «символика» устарела, оказалась несостоятельной, что у нас есть задачи посерьезней и было бы смехотворно разрешать их, относя, скажем, к Пасхе, Пятидесятнице, или, просто, к празднованию воскресного дня.

Но так ли это? Может быть несостоятельность их объясняется тем. что сами христиане перестали понимать подлинную их природу и тогда они и впрямь превратились в архаические и непонятные «символы». И, что еще важнее, не потому ли сами верующие перестали понимать эти «символы», что решили они, что религия не имеет отношения ко времени, ибо она есть спасение и бегство от времени, а не преображение его.

Мы должны понять, что не в том главная трагедия, что христианство пошло на недолжный компромисс с «миром сим», а в том, что «спиритуализировав» себя, оно превратилось в «одну из религий», обслуживающих людей и их «духовные нужды», тогда как вошло оно в «мир сей» как победное благовестие Царства Божьего, разрушения смерти и спасения, созданного Богом мира. Как и другие «спиритуалистические» религии, христианство сосредоточило все внимание свое на «душе», противопоставив ее «телу». Христиане впали в соблазн вообще отвергнуть и игнорировать время, но, тем самым, они отдали время во власть утопий, идеологий, веры в нескончаемый «прогресс» и в конечное торжество «земного счастья...». «Спиритуализация» христианства и есть, поэтому источник «секуляризации» мира, его жизни, его культуры, его, как говорят теперь, ценностей. Христиане стали утверждать, что раз Царство Божие – «не от мира сего», то время «мира сего» вообще не представляет религиозного интереса и что «духовная жизнь» состоит в уходе из него. И своего они добились. Они порвали со временем, предварительно наполнив его «христианскими символами» и теперь сами не знают, что делать с ним: действительно, невозможно, как говорят в Америке, вернуть Христа в праздник Рождества Христова (действительно ставший «коммерческой», самой что ни на есть «материальной» вершиной года), если Он не «искупил», т.е. не наполнил смыслом само время.

Но есть среди христиан и те, и их все больше и больше, которые приняли, своим сделали время, как понимает его расцерковленный, «секулярный» мир. Это время буквально обожествленное, как прогресс, как вечная гарантия, что завтра будет лучшим, чем сегодня, что мир есть «научно доказанное» развитие, имеющее исполниться как всеобщее счастье... И вот, христиане, и целые «Церкви», восторженно включаются в эту «борьбу за прогресс», своими делают «научные идеологии» этот прогресс доказывающие и призывают христиан активно участвовать в этом служении миру и человеку.

Опять, как видим, – дихотомия духовности и активизма. Опять внутреннее раздирание христианского благовестия, опять – «редукция» христианства либо к индивидуальному „душеспасению», либо к очередной «борьбе» за него или иные «секулярные» ценности.

В свете сказанного и уместно задать вопрос: почему Христос явился в мир в определенный момент человеческой истории – момент, который Апостол называет «полнотой времени»? Почему воскрес Он в первый день после субботы? Почему Он Духа Св. послал на Церковь Свою и тем исполнил ее, в праздничный день Пятидесятницы? Почему, иными словами все, что Он делал и совершал, не только совершал Он во времени – что самоочевидно – но и по отношению ко времени, тем самым наполняя время новым смыслом, новой силой? Для того ли только, чтобы мы могли «символизировать» все это в благолепных богослужениях, «изображать», а потом забывать? Вот на этот вопрос и нужно ответить в первую очередь.

С самого начала христиане имели свой день и в «природе» этого дня мы и находим первый «ключ» к христианскому опыту и восприятию времени. Однако, чтобы понять этот день и все огромное значение его в жизни Церкви, мы должны вернуться к эпохе, предшествовавшей примирению Церкви с Империей, и, примирением этим порожденного, указа императора Константина, которым он объявил «день солнца» (т.е. воскресение) еженедельным днем отдыха. Этот декрет Константин издал, конечно, с самыми лучшими намерениями, в ревности о своей новой вере и Церкви. На деле, однако, это превращение «дня Господня» в «день отдыха», в христианский эквивалент иудейской субботы, а в будущем – мусульманской пятницы – привело к постепенному забвению христианами его первоначального и, поистине, уникального значения и места в жизни Церкви. Но, неведомое для большинства христиан, значение это сохранилось, ибо оно легло в основу литургической жизни Церкви, ее строя и духа, так что, зная это, или не зная, празднует этот день Церковь не как «день отдыха», не как «священный», отличный от всех прочих – «профанных» дней, а как явление в нашем, падшем и разбитом, времени первого дня нового творения, дня нашего, т.е. Церкви, восхождения в невечерний день Царства Божьего.

В Ветхом завете, исполнением которого, в христианской вере, является Новый Завет, счет времени определяется цифрой семь, означавшей полноту времени, а также совершенство и полноту мира, сотворенного Богом. Бог сотворил мир в шесть дней и, завершив творение, «благословил Бог день седьмой и освятил его, ибо в оный почил Он от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал» (Быт.2:3). Т.о. в иудейском календаре празднование седьмого дня было как бы вхождением в «добро и зло» – в совершенство, красоту и полноту мира Божьего и в наслаждении покоем Божиим. Седьмой день знаменует собой радостное пришествие мира. Это не столько «запрет труда», сколько деятельное участие в «субботней радости», в Божественном покое, как причастии творению Божьему, как увенчанию дара Божьего...

Но вот этот «благой» мир, который заповедано было праздновать в день седьмой, в субботу, на деле оказался и миром падшим. Он подчинился греху и уделом его стали смерть и распад, его седьмодневное время – временем измены Богу и отпадения от Него. Но падшее время это Христос сделал временем спасения, той «историей спасения», которую рассказывает, о которой благовествует Писание Ветхого завета, ибо когда отпал человек от Бога, Бог «не отступил от него,... Дóндеже не вознес его на небо и Царство даровал будущее...»

Суббота, как исповедание и празднование Божественности мира, как Божьего «добро зело». Суббота – как знание падения мира и раскаяния в нем. Суббота – как обращенность к будущему, к грядущему пришествию Спасителя и спасения мира – вот опыт и предание, в свете которых мы можем понять истинное значение христианского «дня Господня». Ибо само это понятие возникло, прежде всего, в Ветхом Завете. В поздних апокалиптических и пророческих писаниях появляется возвещение «дня Господня» – т.е. дня исполнения Богом обещанного спасения, победы Богом «князя мира сего». Этот «день Господень» называют и днем первым и днем восьмым. Первым – потому что с него начинается новое время нового творения; восьмым – потому что новое время уже вне времени, подчиненного цифре семь, и время вечное, «невечернее» и не упирающееся в смерть... И вот этот то День первый и День восьмой и стал в Церкви основой всей литургической жизни, ее эсхатологической сущностью.

Христос воскрес из мертвых в первый день после субботы. В субботу Он «почивал во гробе от всех дел Своих», от завершенного крестом и смертью – нового шестидневного творения. Но жизнь этого нового творения началась «зело заутра в первый день», когда жены мироносицы услышали «Радуйтесь!» и увидели Воскресшего Господа. И вот этот день первый и восьмой, потому что Он вечен, есть день «невечерний» и стал днем Церкви, источником ее жизни и даруемой ею радостью. Церковь пребывает в «мире сем», ибо оставлена она в нем для свидетельства о совершившемся спасении и о Царствии Божием. И это значит, что живет она в старом времени падшего мира. Но если живет она в нем, то это не значит, “то живет она им, и в подчинении ему. Каждую неделю – в первый день после субботы – ей дано и заповедано выходить из этого «старого» – греху и смерти подчиненного – мире и восходить в невечерний день Господень, в царство Божие, в то вожделенное отечество» «status patriae», о котором и свидетельствует она в «мире сем». Этого дня Господня нету в календаре «мира сего». В этом календаре – он всего лишь первый день еще одной «седьмицы». И только церковь, совершая Евхаристию, таинство восхождения, знает и узнает день этот как день восьмой, и в нем причастие Св. Духу и Царству Божию...

Мы так привыкли, что уже и не замечаем больше, что строй церковной жизни определяется в наших уставах, типиконах, служебниках – цифрой 8. Прежде всего, Христос, после воскресения Своего из мертвых, является ученикам Своим «через восемь дней» (Ин.20:26). И этим же восемь до сего дня пронизана вся богослужебная жизнь Церкви. Восемь гласов, восьмидневные по-празднества и предпразднества, структура «времен года» и т.д. – об этом знает каждый, кто хоть немного знает церковное богослужение, но, увы, все это давно перестало приниматься в «богословское внимание» и превратилось просто в «предписание», освященное древностью и потому хранимое Церковью, но не имеющее отношения к ее вере и опыту.

И потому что «восьмой» день не от мира сего и только Церковь знает его, совершается и празднуется он «дверем затворенным», тайно от мира. После воскресения Его из мертвых даже ученики не «узнавали» Своего Господа, присутствие Его в мире уже не имело той эмпирической достоверности, которую имело оно до Воскресения. Ученики узнавали Его в «преломлении хлеба», в «реальности» не земной, а небесной, узнавали в День Восьмой, в Таинстве Царства.

Таково место времени в христианском предании. В нем, как мы видим, оно преображено. Ибо жизнь Церкви состоит, прежде всею, в ритме ожидания и исполнения. В христианской вере время есть ожидание, чаяние, приготовление. «И Дух и Невеста говорят – прииди!» (Откр.22:17). Но это ожидание все время исполняется. Не случайно в анафоре Св. Иоанна Златоуста, наряду с Распятием, смертью и воскресением Христа, вспоминается и «второе и славное паки пришествие» – т.е. событие будущего. А это так потому, что вся жизнь Церкви, наипаче же таинство Евхаристии, есть предвосхищение этой последней победы, предвосхищение конца и претворения его в начало. Церковь уже знает то, чего воспоминанием и ожиданием она и является... и в этом ожидании и исполнении – исцеление времени, преображение его и победа его над тленным и падшим временем «мира сего»...

Обратимся теперь ко второму «измерению» христианского восприятия и опыта времени, к так называемому «годовому кругу». Говорить об этом измерении еще труднее, чем о воскресном «дне Господнем», потому что для современного христианства связь между временем и годовым литургическом циклом утратила фактически всякое значение. Конечно, все знают, что в определенные дни года Церковь вспоминает и празднует разные события прошлого: Рождество Христово, Воскресение, Сошествие Св. Духа. Но если эти праздники связаны с датами, они в сознании большинства христиан не связаны с временем. Они воспринимаются как праздничные «перерывы», как нечто радостное, важное, светлое, но для времени как такового не имеющие значения. Можно даже сказать, что, чем больше и радостнее праздник, тем «будничнее» становятся сменяющие его «будни»...

Праздник – это радость. Но вот мы – серьезные, «взрослые», христиане двадцатого столетия – относимся к радости с подозрением. Как это можно радоваться, когда столько людей страдают, когда вокруг столько неотложных дел, столько нуждающихся в разрешении «проблем». Сознательно или бессознательно, но христиане восприняли дух нашей безрадостной «деловой» цивилизации. И вот эта «серьезность», эта «деловитость» ставит радость под подозрение, считает ее «несерьезной» и потому неубедительной, относящейся к категории отдыха, развлечения и т.д.

Мы забыли, что именно радость, радость свыше, та, о которой сказано Христом, что «ее никто не отнимет от нас», есть не «поблажка» , не отдых от «серьезности», а источник христианской веры и сама жизнь ее, а потому – источник и нашей миссии, нашей «деятельности» в мире.

Чтобы понять христианское восприятие и опыт праздников, нужно, прежде всего, вспомнить, что христианство родилось и проповедывалось внутри культуры, где праздники и всякого рода религиозные торжества составляли органическую часть самого миропонимания. Человек той культуры воспринимал праздник не как нечто добавочное, но не существенное. Праздник раскрывал ему смысл его жизни, ибо он освобождал его, прежде всего, от жизни, как всецело подчиненной животному ритму работы и отдыха. Праздник, иными словами, являлся не просто необходимым «перерывом» этого ритма, а его претворением в радость, в «смысл», в причастие плодам труда, в освящение отдыха принятием этих плодов, как жизни... И христианство, восприняв человека во всей его полноте, во всех его нуждах и чаяниях, восприняло и праздник – это, может быть, самое человеческое в человеке. Оно восприняло праздник, как восприняло и все «формы» культа: процессии, возжигание свечей, пение, облачения, иконы и т.д. Но, и это бесконечно важно, восприятие это заключалось не просто в «приспособлении» к празднику, не просто во внешней «христинианизации». Про христианство, про Церковь можно сказать, что они восприняли все в «мире сем», но только проведя это «все» через смерть и воскресение.

Выше мы говорили, что в известном смысле пришествие в мир христианства означало конец всякой только „природной» радости. Оно явило невозможность этой радости, ибо, явив совершенного человека, оно раскрыло бездонную глубину человеческого отпадения от Бога и невозможность радости в мире, обреченном на смерть. «Крестом Христовым, – сказал ап. Павел, – я распят для мира и мир распят для меня» (Гал.6:14) и вот это «распятие» самой жизни и положило конец «естественному» веселию, естественной радости, естественному «празднику». С тех пор, как в мире прозвучала проповедь Евангелия, любой «здоровый оптимизм», любое «взыграние плоти» обречены на провал. С тех пор в мире – одна печаль, сказал Леон Блуа – «печаль о том, что мы не святые...»

Но, вместе с тем, и мы тоже уже говорили об этом, христианство было откровением и даром единственной радости – той, которую провозглашаем и празднуем мы на каждом торжественном, воскресном, всенощном бдении, утверждая, что «Крестом пришла радость всему миру». Радость, ни от чего в мире независимая, ибо подаваемая свыше, не снизу. Радость содержание которой – Христос, Его присутствие «среди нас», наше единство с Ним. Радость – чистый дар и потому радость, обладающая преображающей силой...

Для нас, сегодня, Пасха и Пятидесятница, если ограничиться двумя главными христианскими праздниками, восходящими к самому началу Церкви, понимаются как ежегодное воспоминание двух событий прошлого: воскресения Христа из мертвых и сошествие на Церковь Св. Духа. Но что такое воспоминание? Не есть ли вся жизнь Церкви одно постоянное воспоминание о смерти и воскресении Христа? Не призвана ли вся ее жизнь быть в Духе Святом? В Церкви каждый воскресный день – воспоминание Христова воскресения, всякая Евхаристия – Пятидесятница.

Но это восприятие праздников как воспоминания событий прошлого, постепенно сформировавшееся в после-Константиновскую эпоху, было изменением их первоначального смысла и это изменение, как это ни звучит странно, разорвало живую связь праздников с реальным временем. Ибо ранняя Церковь, если она сохранила как свои великие ветхозаветные праздники Пасхи и Пятидесятницы, то не потому, что они «напоминали» о воскресении Христа и о сошествии на нее Св. Духа. Память об этом была сущностью всей жизни Церкви, всей ее «литургии». Она сохранила эти праздники потому, что уже и в Ветхом Завете, до пришествия Христа, они были предвозвещением того опыта времени, явлением и исполнением которого стала Церковь. Про них можно сказать, что с самого своего возникновения во тьме времени, они уже были «материей» того таинства, того преображения времени, совершить которое предстояло Церкви.

Да, оба праздника возникли, как праздники „натуральные»: один – как праздник весны и весеннего воскресения природы, другой – как праздник первых плодов... Они выражали саму сущность праздника, как радости человека о жизни. Они торжественно отмечали очередное «восстание» мира из зимней смерти – к жизни. Но, возникнув как праздники «натуральные», оба прошли через сложное развитие. И важно подчеркнуть, что на некотором этапе этого развития, новое понимание праздника не просто «заменяло» собой предшествующее, а как бы его исполняло в себе. Так, тайна «природного» времени – как циклического умирания мира зимой и воскресения его весной, претворена была в тайну времени исторического, и, это значит, уже не «циклического», а «линейного», измеряющего и являющего спасение мира, обещанное и совершаемое Богом. Не переставая быть праздником «перехода» («пасхи») природного. Пасха стала праздником «пасхи», т.е. перехода избранного народа Божьего из рабства Египетского в землю обетованную. И, наконец, за этим историческим «измерением» восприняла Пасха свое последнее эсхатологическое измерение – являющее ее как обращенность к пришествию Спасителя, к грядущему Царству Божию и к спасению мира.

И в том и реальность этих праздников, что вспоминая их, входит Церковь в ту реальность, которая уже исполнена, есть то самое, о чем совершается воспоминание. На Тайной Вечере явлено и даровано Царство. В «последний и великий день Пятидесятницы» Св. Дух низ-шея на Церковь и пребывает в ней, как ее жизнь. И это значит, что исполнено время. Ориген пишет, что каждый день для Церкви – «день Господень» и то же самое можно сказать о Пасхе и Пятидесятнице. И если Церковь выделила праздники эти и празднует их в особые «времена и сроки», то это потому, что в них, в самом их праздновании, и раскрывается победа нового времени над ветхим. Времени, претворенного в ожидание, ожидания, претворяемого в исполнение. Верующие и, может быть, даже особенно православные, большое значение придают календарю, т.е. «датам». Церковь, однако, гораздо большее значение придает тому, что называется «временами» церковного года: пасхальному циклу, циклу Богоявления и т.д. Так, празднование Пятидесятницы по сути своей есть не самодовлеющий «праздник», а завершение и исполнение „времени после Пасхи», претворение его в новое время Церкви. Все недели, следующие за Пасхой, определяются уставом как «недели после Пасхи». И это значит, ожидающие исполнения своего в Пятидесятнице: в таинственном первом дне нового творения, который, тем самым, есть и первый день благовестия и свидетельства «в мире сем». Ветхое время знает только цифру 7 как свое мерило. Но в Пятидесятницу, хотя и оставаясь в этом времени, Церковь преодолевает его ограниченность: за 49 днями пасхального времени следует таинственный день первый (49†1 ­­ 50) и в нем и им, в приятии его, в опыте его совершает Церковь земное свое странствие. Теперь все недели отнесены к Пятидесятнице и каждая из них «нумеруется» как первая, вторая, третья и т.д. после Пятидесятницы. И это значит в Духе Святом, это значит «в мире сем, но не от мира сего», это значит – в постоянном претворении времени ветхого в новое.

Время, говорим мы, стало ожиданием и исполнением. И в основе этого опыта, этой реальности, стоит празднование Пасхи. В известном смысле вся жизнь Церкви во времени есть одно сплошное странствие от Пасхи до Пасхи, странствие, в Пасхе имеющее свое начало, в опыте Пасхи и потому в нем же имеющее свое завершение и исполнение. Чтобы понять и, главное, испытать это, пойдите в православный храм в пасхальную ночь и присоединитесь к празднующим. Обойдя церковь, крестный ход останавливается перед закрытыми дверьми храма. И вот, при возгласе «Христос Воскресе!» и при ответе на него «Воистину воскресе!» – двери раскрываются и начинается пасхальное торжество. Что это за ночь, о которой св. Григорий Нисский говорит, что она «светлее дня», а сами православные так и называют «светлой ночью?» Можно подробно описать ее «устав», можно проанализировать все ее молитвословия, но, в конечном счете, это второстепенно. Светит, ликует и торжествует здесь сама. радость и радость эта дарована:

«Итак все войдите в радость Господа Своего,

Богатые и бедные друг с другом ликуйте...

Все получите богатство благости...

Никто не плачьте о бедности,

Ибо явилось общее Царство».

Это из «Слова св. Иоанна Златоуста», читаемого в конце пасхальной утрени. Но об этом и в этом – вся служба, ибо вся она – ответ на эту радость, ее приятие, празднование, ее реальность.

«Пасха, Господня Пасха,

От смерти бо к жизни

И от земли к небеси

Христос Бог нас приводе

Победную песнь поющия...»

Ныне вся исполнишася света

Небо же и земля и преисподняя,

Да празднует убо вся тварь восстание

Христово В нем же утверждается...

Смерти празднуем умерщвление,

Адово разрушение,

Иного жития, вечного, начало

И играюще поем виновного

Единаго благословеннаго отцев Бога

И препрославленнаго...

Сей нареченный и святый день,

Един суббот Царь и Господь,

Праздников праздник

И торжество есть торжеств.

В он же благословим Христа вовеки...

О Пасха, велия и священнейшая, Христе!

О Мудрости и Слове Божей и сило,

Подавай нам истее Тебе причащатися

В невечернем дне Царствия Твоего...»

В этом ночном пасхальном торжестве, в отличие от других богослужений, нет «движения» в смысле постепенного раскрытия смысла, истины восхождения Церкви. .Нет, потому что в нем все исполнено, в нем явлено Царство Божие.:Все оно – один сплошной порыв радости, радость о радости, радости как жизни. После этой радости, на смену пасхальной ночи наступит утро, начнется новый день. Время начнется опять, но, теперь, оно уже исполнено изнутри этой радостью. Луч заката на мрачной заводской стене, улыбка на незнакомом лице, вечерняя усталость – все теперь, даже в самом малом и незаметном, к этой радости отнесено, все становится причащением ей, ее присутствием, ее реальностью.

И вот, в продолжение пятидесяти дней после Пасхи нам заповедано праздновать эту радость и не только «индивидуально», лично, а литургически и церковно. И затем наступает «последний и великий день Пятидесятницы», в которой, с одной стороны, мы празднуем пришествие Св. Духа и в нем исполнения Пасхи, свидетельство о нашем восхождении на небо, а с другой – принимаем наше возвращение во время «мира сего». На вечерне этого дня, впервые с пасхального воскресения, мы преклоняем колена. Ибо возвращаемся мы и посылаемся в ночь мира сего со всеми его тяготами, трагедиями, усталостью и искушениями, в ночь, в которую заповедано нам нести свет Христов. О помощи в этом подвиге молимся мы коленопреклонно, в том, чтобы не изменить радости и полноте, дарованным нам Пасхой нашей, Христом. О помощи в борьбе. Церковь оставлена в «мире сем», чтобы стать «всем для всех», чтобы донести благовестие и радость спасения до всех людей. Но она не могла бы выполнить это свое призвание, свою миссию, если бы не была она прежде всего даром Радости, благоухания Св. Духа, присутствием здесь, на земле, в ее времени – праздника Царства...

После литургических циклов недели (День Господень) и года (от Пасхи до Пасхи), мы находим в литургическом предании Церкви круг суточный. И хотя вряд ли как в прошлом, так. особенно, в настоящем, „собиралась» вся Церковь дважды в день для совершения этих повседневных служб, сам факт наличия их в литургическом предании крайне знаменателен. Церковь никогда не отождествляла себя с каким бы то ни было «кворумом», но всегда верила, что в церкви есть и будут те, кто несет на себе подвиг молитвы Церкви. Исторически несение это взяло на себя монашество, сущность которого именно в том, чтобы не дать Церкви «обмирщиться», изменить своей надмирной природе. Я убежден, однако, что и вне монашества, и особенно в наши дни, в Церкви всегда найдутся чающие молитвы церковной...

В противоположность времени «мира сего», литургический день начинается не с утра, а с вечера, и это отождествление вечера с началом дня восходит к библейскому откровению о творении мира. «И был вечер, и было утро: день первый» (Быт.1:5)- так сказано в этом откровении о каждом дне. И если вдуматься в эти слова, то смысл их становится очевидным. В самом деле, именно конец всякого отрезка времени раскрывает смысл, позволяет его оценку и понимание. Вечером каждого дня Бог видит, что творение Его «добро зело» и только завершив творение. Он дарует Его человеку. И потому в конце дня начинает Церковь литургию освящения времени...

И вот вечером простого, будничного, или, как мы говорим, ничем не замечательного дня мы приходим в храм Божий. Как и всякий день, этот день был наполнен трудом и прерывающим его отдыхом, скорбями, радостями, заботами, суетой. Для кого-то этот день, быть может, был счастливейшим днем его жизни, который он запомнит навсегда. Для другого – днем несчастным, принесшим боль и разочарование. И вот этот день, с одной стороны, единственный и неповторимый, а с другой – так похожий на все остальные дни, весь целиком перед нами. Он прошел, но плоды его, как благие, так и злые, останутся навечно, ибо происшедшее однажды определяет собою будущее.

Но не с перечисления этих плодов начинается вечерня. И вообще не с наших малых дел. Первый акт ее – возвращение к началу, к тому вечеру, когда человек, вызванный Богом от небытия к бытию, открыл глаза и увидел, что Бог дарует ему, увидел всю красоту и славу творения, увидел и возблагодарил Бога. И в этом благодарении стал собою:

Благослови, душе моя, Господа!... ...

Яко возвеличишася дела Твоя, Господи,

Вся премудростию сотворил еси, ...

Исполнися земля твари Твоея... ...

Все к Тебе чают, дати пищу им во благо время

Давшу Тебе им соберут:

Отверзшу Тебе руку всяческая исполнятся благости,

Послеши Духа Твоего и созиждутся и обновиши лицо земли. ...

Буди слава Господня во веки, возвеселится Господь о делех Своих...

Этот, называемый «предначинательным», 103-й псалом дает «тон» вечерне, да и не только вечерне, а всему «суточному кругу». Жизнь начинается с благодарения и в нем исполняется. Да, мир отпал от Бога, отпал от благодарения, заменив это эгоизмом и жизнью для себя. И вот, каждый вечер Церковь призывает каждого из нас и всех нас вместе вернуться, прежде всего, к началу творения и к благодарению о нем. Это первая тема вечерни.

Однако сам этот возврат к началу раскрывает нам меру отпадения человека от Бога, меру того зла, в котором по слову Апостола «мир лежит», всю бездонную печаль греха. Отсюда вторая тема, или, лучше, второй опыт вечерни. После благодарности и славословия, наш грех и раскаяние в нем. Тушатся в храме огни. Закрываются царские врата. Предстоятель снимает верхнее облачение. Нагой, страждущий, грехом смертельно раненый, человек плачет за воротами рая и из своего изгнания он обращается к Богу:

«Господи, воззвах к Тебе...

Из глубины воззвах к Тебе,

Господи...»

И этот псалом отчаяния и раскаяния воспеваем мы не только от себя и о себе, а от лица всего мира и от всех людей. Мы совершаем ходатайство о мире, заповеданное нам. Это призвание Церкви – молиться о мире и ходатайствовать о нем, часто ослабевает в Церкви, как если бы спасал Христос от мира, а не мир, как если бы единственной заботой Церкви была забота о «пастве». Нет, мы должны помнить, что и забота о пастве состоит в том, чтобы «поступали мы в мире сем как Христос» (и, это значит, не считали эгоистически Церковь служащей нам, а возрастали в понимании жертвы Христовой, принесенной о всех и за всех. Церковь – не теплый и уютный угол, куда мы можем «спастись», чтобы «отдохнуть» от бремени жизни, а всегда и во всем призыв к участию в служении Христа.

Теперь, после темы падения и раскаяния, вступает третья тема вечерни: спасенье, совершенное Христом. В мире греха и тьмы воссиял свет, в него пришел, в нем пребывает Христос. И Церковь исповедует и прославляет это пришествие: «Свете тихий, святые славы, бессмертнаго Отца Небеснаго, Святаго, Блаженнаго – Иисусе Христе... Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, и Сына и Святого Духа, Бога. Достоин еси во вся времена пет быта гласы преподобными, Сыне Божий, живот даяй – тем же мир тя славит...» Подобно тому, как физическую тьму побеждает «свет вечерний» – вечерние светильники, так духовную и греховную тьму мира побеждает Свет Христов... И быть этим Светом Христовым призвана Церковь. Благодаря Бога за этот свет, мы опять и опять разумеем, что все во Христе преображается в чудо. В сиянии Его мир преодолевает свою «обыденность». В мире, в распавшемся времени которого «все, кружась, исчезает во мгле», и реально нет ни настоящего, ни прошлого, ни будущего, в котором все мечты, все чаяния, поистине вся жизнь, как горный поток, изливаются в смерть, в этом мире воссияло «неподвижное солнце Любви...», возможность приобщиться вечному Божьему настоящему...

Отсюда переход к четвертой и последней теме вечерни – теме конца. Но не бессмысленного и страшного конца, которым все обрывает смерть, а конца уже явленного, как начала, как вхождения в невечерний день Царства Божия. Образом этого конца является молитва св. Симеона Богоприимца, всю свою жизнь посвятившего ожиданию Спасителя и встретившего Младенца Иисуса, когда принесли Его Иосиф и Мария, в сороковой день, для посвящения Богу:

«Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, По глаголу Твоему, с миром, Ибо видеста очи мои Спасение Твое, Еже еси уготовал пред лицем всех людей. Свет во откровение языков И славу людей Твоих, Израиля» (Лк.2:29–32)

И эту встречу – сретение – совершает старец Симеон от лица не только своего народа, но и от лица всего мира, всего творения: «свет во откровение языков», т.е. язычников. И вот эта встреча и претворяет конец в начало. Совершив дело своей жизни, встретив Свет и Спасение мира, Симеон «отпущен». Он идет умирать, но вот смерть перестает быть страшной и бессмысленной тьмой, как написал современный поэт:

«Он шел умирать. И не в уличный гул

Он, дверь распахнувши руками, шагнул,

Но в глухонемые владения смерти.

Он шел по пространству, лишенному тверди.

Он слышал, как время утратило звук,

И образ Младенца с сияньем вокруг

Пушистого темени смертной тропою

Душа Симеона несла пред собою,

Как некий светильник, в ту черную тьму,

В которой дотоле еще никому

Дорогу себе озарять не случалось...

Светильник светил и тропа расширялась.»

Так начинается преображение самой смерти, победа над ней. Так конец жизни, явив свой смысл, становится началом, так ветхая и смертная жизнь преобразуется в начало новой и вечной. Христос исцеляет время. Исцеляет, наполняя его Собою и Своим Светом. Он делает его временем спасения.

6.

«И был вечер, было утрo...» Просыпаясь утром, первое наше ощущение есть ощущение не света, а тьмы. После забытья, данного сном, низвергается на нас водопад забот и трудностей, «сердце мое смятется во» мне и покры мя тьма..» Поэтому первая тема утрени, как богослужения – это снова «пришествие Света во тьму». Только в отличие от вечерни начинаем мы службу не с отнесения ее к творению мира, а как бы из самой глубины этого опыта тьмы, инертности, одиночества. В ответ на все это, каждое утро, провозглашает Церковь радость пришествия в мир Спасителя и Света:

«Бог-Господь и явися нам,

Благословен грядый во имя Господне».

Каждое утро, провозгласив эту радость. Церковь как бы начинает «строить жизнь» вокруг Бога. Первыми огнями утрени горят свечи, как бы предвосхищая солнце. А затем всходит и само солнце, рассеивая тьму, и в этом Церковь видит образ пришествия в мир Христа.

Так и в вечерне, и в утрени, хотя и по-разному, происходит дарование нам времени, как конца и начала. Конца его, как в последнем итоге, бессмысленного излияния, и начала его, как времени спасения. В них время становится осмысленным, становится откровением. Нет, оно не становится тем «оптимистическим» временем «прогресса», временем, в котором, как утверждают все «прогрессисты», все и всегда улучшается. Нет, в нем, в этом христианском, времени, реальны и страдания и сомнение, и горе, и болезни, и смерть. И побеждает оно все это не оптимистическими заверениями, что «все к лучшему в этом лучшем из миров», а Крестом, а это значит, подвигом, духовной борьбой, очищением видения и сознания... В Церкви все дано, но то, что дано, должно быть принято. В ней ничто и никогда не может быть магией, нарушением изначальной свободы человека. Но, чтобы принять Божий Дар новой жизни, в первую очередь нужно обрадоваться ему, воспринять его как единое на потребу, захотеть его и вознести за него благодарность. К этой радости и призывает, в нее вводит богослужение Церкви.

«Суета сует и все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит и род приходит, а земля пребывает во веки. Не насытится око зрением, Не наполнится ухо слышаньем... И нет ничего нового под солнцем...» (Еккл.1)

Вот правда о падшем мире и о падшем времени. Но теперь каждый день, каждая минута времени, как бы изнутри наполнены победным благовестием:

«Се творю все новое Аз есмь Альфа и Омега Начало и Конец» (Откр.21:5–6).