Часть VI. Вера и неверие

«Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний? Кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию?»¹ Этими словами Покаянного канона святого Андрея Критского вот уже много веков начинает Церковь Великий пост, ими обращается к Богу от имени каждого из нас.

Миллионы людей никогда не слышали этих слов. Да если бы и услышали, вряд ли поняли бы, вряд ли ощутили бы как свои, от собственного сердца идущие, собственную скорбь, печаль и раскаяние выражающие. О многом готов плакать и рыдать современный человек, на многое готов жаловаться, многим возмущаться, но, пожалуй, меньше всего склонен он плакать и рыдать о своей душе, о ее нищете и загрязненности, о том, что растрачена она на мелкое и низкое, раздроблена и немощна.

Наше общество, наша цивилизация очень высоко ставят знания и просвещение, науку и разум. Нас все время чему-то учат, чем-то просвещают, так что современный человек до отказа набит всевозможными знаниями. Но давно уже не учат нас всматриваться в себя, вслушиваться в голос совести и им проверять, им оценивать свою жизнь. Напротив, можно без всякого преувеличения сказать, что весь тот оглушительный грохот, в котором мы живем, – грохот навязываемой человеку день и ночь информации, грохот безостановочно изливаемой на него пропаганды, грохот внешних забот – главной целью имеет не дать задуматься, а значит, заглянуть в себя, встретиться со своей душой, опуститься на ту глубину, откуда только и можно увидеть собственную жизнь как бы со стороны, т.е. в свете совести. Мы всегда заняты внешним, и у нас не только не остается времени для внутреннего, но постепенно отмирает и сам орган, которым это внутреннее воспринимается. И потому непонятным архаизмом звучат для нас удивительные слова покаянной молитвы, в которых когда-то и поистине навеки выражена была вся печаль пробудившейся души, заговорившей совести.

Но, может быть, на одно усилие мы еще способны – выйти на мгновение из увлекающего нас потока внешней жизни, закрыть для него свое внимание и спросить себя: «Про что эти слова? Что выражает пронизывающая их музыка?» Случается, что, погруженные в повседневную суету, мы спешим по делам и внезапно слышим из окна над собой дивную мелодию. На мгновение все меняется, освещенное новым светом. В самом деле, куда мы спешим? Зачем эта суета, этот шум? И повседневность, за минуту до этого увлекавшая нас с головой, кажется теперь серой и бессмысленной. Подобным образом христианство и Церковь сохранили звуки и слова, которые одни только и способны еще раскрыть человеку мир его совести. Они и есть то самое окно, откуда доносится к нам таинственный и властный призыв: «Остановись! Загляни в себя! Задумайся! Вернись к потерянной глубине жизни!» И сразу входит в душу светлая печаль о страшном изъяне нашего бытия, в котором не оказалось того, что было когда-то безнадежно растрачено, а теперь видится самым нужным, драгоценным и прекрасным. «Как будто душа о желанном просила...»² – вот строка давно умершего и забытого русского поэта, так просто и полно выражающая это чувство. Плачет душа о желанном, смутно мерцающем, видит какой-то свет, какую-то возможность иного. И уже не кажутся странно-архаичными слова Покаянного канона и горестный вопрос: «Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний? Кое ли начало положу, Христе, нынешнему рыданию?» Напротив, расслышав в этих словах плач собственной души, мы начинаем воспринимать все внешнее, то, чему отдавали последние силы ума и сердца, как чуждое, постылое и бесполезное.

Сказав это, мы, в сущности, выразили, пусть бледными и немощными словами, весь смысл Великого поста как покаяния и очищения, с которого Церковь начинает ежегодно медленное восхождение к радости Пасхи. Ведь на последней глубине только одного ждет от нас Бог – чтобы заплакала наша душа. Ибо плач этот означает, что тронуто сердце наше светлой печалью о высшем и чистом, что достиг нас потаенный свет и воскресла наша совесть, что нищета, зло и пустота жизни перестали быть для нас чем-то естественным и не хочет их душа, а жаждет нового. Это и есть покаяние, о даровании которого молилась Церковь: «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче. Утренюет бо дух мой ко храму святому Твоему»³. «Утренюет», т.е. пробуждается, и в пробуждении видит, и, видя, стремится, и в стремлении оживает. Не от горя этот плач души, а от света. Точно приблизился, вошел в нашу жизнь кто-то несущий такую любовь, такую радость, такую полноту жизни, о которых мы и мечтать не смели, и вот видим, как не готовы мы к этому дару.

Так начинается возврат наш к подлинной жизни, та «постная весна»⁴, о которой говорится в церковном песнопении, ибо пост действительно совпадает с весной и Пасха есть праздник весны, т.е. оживления и воскресения природы. И наступает эта весна не только в природе – к ней призвана, ее жаждет и наша душа, которой так необходимо воскресение. И Великий пост зовет нас не только изменить внешнюю свою жизнь, но через плач души о чистой совести начать весеннее и радостное возвращение к Богу.

До сих пор, говоря о Великом посте, мы говорили об общем смысле этого периода, издревле выделенного Церковью как время духовного пробуждения, раскаяния, переоценки человеком собственной жизни, как время плача души о растраченном ею даре. Сегодня мы остановимся на том методе, которым – также издревле – подготавливалось это пробуждение и эта переоценка, а именно на посте, или пощении, как таковом.

Но здесь пресловутый современный человек, с которого мы начинаем обычно наши беседы, снова пожимает плечами: «Что за абсурд? Ведь даже если и верить в Бога, то не все ли Ему равно, что мы едим?» В пощении этот самый человек усматривает то, что как раз и делает религию непонятной, чуждой, каким-то сплетением древних обычаев и суеверий, чуть ли не магией. Ему некогда вдумываться и углубляться. Он знает, что пища, во-первых, необходима для жизни и, во-вторых, может доставлять удовольствие. Знает он, конечно, и то, что современная наука, занявшись так называемой гигиеной питания, научилась отличать полезную пищу от вредной. Но ему обычно и в голову не приходит, что пища, именно как условие и источник жизни, а в каком-то смысле даже как сама жизнь, может иметь и, несомненно, всегда имела огромное духовное значение.

Между тем нетрудно показать, что от нашего восприятия пищи зависит и то, как мы воспринимаем жизнь. Например, один из учителей и вдохновителей Карла Маркса, немецкий философ Фейербах утверждает: «Человек есть то, что он ест», и из этого утверждения выводит (а за ним и остальные «материалисты») свое понимание человеческой жизни, всей истории человечества. Но вот Христос в самом начале Евангелия говорит, что «не хлебом единым жив будет человек» (ср.: Мф. 4:4), и здесь мы ощущаем совсем другую интуицию о человеке.

Итак, в первом случае человек сведен к пище, то есть к абсолютной и непреодолимой зависимости от внешнего мира. Во втором случае зависимость эта обличается как ложная: человек если и подчинился ей, то в силу какого-то искривления, искажения своего сознания. Фейербах в полной зависимости человека от пищи, т.е. материи, видит основоположный научный факт и, следовательно, закон, норму; Христос же утверждает, что факт этот есть на деле нарушение другого, высшего закона жизни, самопорабощение человека тому, чему не должно порабощаться.

Как видим, вопрос о пище и ее смысле родился отнюдь не из какого-то древнего суеверия. Он стоит в центре векового спора о человеке, в котором каждый так или иначе выбирает свою сторону. И только в свете этого спора можно понять то, какой смысл придает посту христианство.

Суть поста – нужно ли это доказывать? – в воздержании и самоограничении, в борьбе с бессознательными желаниями и влечениями, которые можно назвать физическими и животными. И не только религия, но и весь жизненный опыт доказывает нам, что воздержание может быть, и очень часто бывает, источником огромной силы и настоящей победы. Так, воздержание – и в первую очередь именно от пищи – составляет обязательный элемент спортивной тренировки. Всякий атлет знает, что для победы нужно, прежде всего, до конца подчинить себе тело, а потому не только развивать мускулы, но и воздерживаться от всего, что делает тело тяжелым и инертным, порабощает его всяким беспорядочным и разрушительным желаниям. Атлет – уже не раб, а в каком-то смысле господин пищи. Естественная зависимость от пищи уравновешивается в нем подчинением питания главной задаче. Так что и про атлета можно сказать, что он не одним хлебом живет.

Пример этот, вроде бы не имеющий никакого отношения к религии, помогает нам понять религиозный подход к пище и воздержанию, т.е. к посту. Разница здесь лишь в конечной цели. У атлета цель проще: заставить тело сделать то, что без поста и воздержания оно не сделает, выявить и осуществить заложенные в нем, но в обычной жизни утерянные способности и возможности. Цель верующего, при всем ее сходстве с первой, неизмеримо выше – преодолеть ту подчиненность, то рабство материи, в котором, сам того уже не замечая, живет человек, и достичь целостной жизни, восстановления в себе нарушенной иерархии души, разума и тела.

Иными словами пост – не самоцель, а только средство. Вера раскрывает нам не только те или иные нравственные недостатки наши, но прежде всего – отяжеление всей нашей жизни, трагическое ожирение души, порабощение ее низшему. И она же зовет нас к освобождению от этой тяжести, к пробуждению и восхождению. Вот это и есть пост, это и есть воздержание. Воздержание не только от пищи, но и от всего, что неприметно для самого человека все более порабощает его и тянет вниз. Сам Христос сказал про зло в нас, что оно не может быть изгнано, иначе как молитвой и постом (см.: Мф. 17:21). И эти слова Его укоренены в глубоком видении природы человека, целостности его психофизического состава, зависимости в нем души от тела и тела от души – той зависимости, вне которой невозможно понять библейско-христианское учение о человеке.

Таким образом, говоря о посте, мы касаемся темы, которая имеет ключевое значение для религиозного восприятия мира и человеческой природы.

В прошлой беседе я говорил о религиозном значении поста и воздержания, рассматривая их как средство освобождения человека от поработившей его греховности. Сегодня на основании всего сказанного о посте в плане общеэтическом хотелось бы подвести слушателей к специфически христианскому пониманию поста, в котором раскрывается и христианское понимание человека.

Уже в первых главах Библии мы сталкиваемся с центральной для христианства темой пищи. Бог творит мир как пищу человека, предназначенную для постоянного претворения в его жизнь. Подчеркнем: именно для претворения! Ибо если пища дана человеку для жизни, то сама жизнь состоит не в пище, а в познании света и истины, красоты и добра, что сияют в мире (или, по Библии, в раю) и в которых являет Себя Бог. Общение с Богом как с Жизнью всякой жизни – вот библейский замысел, библейское откровение о человеке, вот смысл поразительно детского, но в детскости своей вечного и бездонно глубокого рассказа о том, как Бог приходил беседовать с Адамом «в прохладе дня» (ср.: Быт. 3:8). Претворение пищи через свою плоть и кровь в жизнь, живущую Богом, – вот, по Библии, назначение и призвание человека. И это божественное призвание человек предал. Захотев жизни только для себя, он сделал себя единственным ее содержанием и целью. По библейскому повествованию, человек съел запретный плод, и значит – превратил пищу из способа общения с Богом и Его вечной жизнью в способ жить отдельно от Бога. Но так как нет у человека жизни-в-себе, так как Бог создал его для Себя и для общения с Собой, то это вкушение запретного плода стало падением человека. Адаму, который отверг духовную пищу, полученную от Бога, т.е. богообщение, было сказано, что пищу, избранную самовольно, он будет есть в поте лица (Быт. 3:19), т.е. зарабатывая ее тяжким трудом.

Так пища, уже не претворяемая в общение с Богом, стала общением со смертью. Человек поработил себя пищей, увидел в ней единственный источник своей жизни. Но не случайно все составляющее нашу пищу, прежде чем стать ею, должно умереть. Плод, оторванный от ветки, зерно, снятое с питающего его корня, животное, лишенное жизни... Действительно, питаясь, мы приобщаемся мертвому и смерти, а от смерти не может быть жизни. И вот ест-ест человек, и пища, становясь плотью и кровью, подчиняет его неизбывному закону всеобщего умирания. Эта пища превращает мир в сплошное кладбище, и приговоренным к смерти, которые суетятся на нем, остается лишь повторять: Будем есть и пить, ибо завтра умрем! (Ис. 22:13). Ибо жизнь не в пище, а в Боге, Который дает пищу, чтобы претворяющие ее в свою жизнь обретали Его как подлинное содержание, цель и радость бытия.

Но именно потому спасение мира и человека Сыном Божиим начинается с восстановления должного отношения к пище, с победы над рабской зависимостью от нее. Про Христа сказано, что Он начал свое служение с сорокадневного поста в пустыне, а когда в конце ощутил голод, то приступивший диавол попытался склонить Его к превращению камней в хлеб. Но Христос отверг этот соблазн словами: Не хлебом одним будет жить человек (Мф. 4:4). Он не сказал, что можно жить и без хлеба, но отверг отождествление хлеба, т.е. материальной пищи с жизнью, и в Себе Самом раз навсегда явил, что подлинная жизнь – в Боге, в любви и общении с Ним. На страшную диавольскую ложь: «Человек живет, чтобы есть», Христос ответил: «Человек ест, чтобы жить», и значит, претворять свою пищу, претворять самого себя в подлинную жизнь – свободную, духовную и божественную жизнь с Богом.

Изменилось ли что-нибудь в наше время? Спустя много веков все так же стелется по миру страшная ложь о жизни: «Человек живет, чтобы есть, т.е. потреблять, чтобы тело его было сыто и счастливо, а все запросы тела – удовлетворены». И даже когда вещают нам о грядущем «идеальном мире», то и он понимается исключительно как мир, где удовлетворены все материальные потребности. Голодный мечтает о куске хлеба. Но о таком же куске хлеба, только в виде бесчисленных материальных благ, земного потребительского счастья мечтает и сытый. В этом, только в этом видит он настоящую жизнь, только этим и заслоняется от бессмысленной, но неизбывной смерти. И именно с обличения этого страшного принижения жизни начинается христианство. Не хлебом единым, а Богом. Не пищей, а истинной красотой, мудростью и добром должен жить, призван питаться человек. И потому тема пищи завершается в Евангелии радостной и бездонно глубокой, бездонно таинственной вестью о Боге, ставшем нашей пищей, и значит – нашей жизнью. Об этом в следующей беседе.

Великий пост – время раскаяния. Но что такое раскаяние? Вот еще одно чувство, предельно чуждое как будто всему духу современной цивилизации. Я готов даже сказать, что одна из психологических и идеологических ее основ – не просто отсутствие, но именно отрицание раскаяния как такового. И отрицание это делает нашу эпоху особенно страшной. Ибо зла в мире всегда много, слишком много. Во все эпохи мир был наводнен несправедливостью, ненавистью, жестокостью. Но, пожалуй, главное отличие мира минувших времен – то, что в нем всегда присутствовал, хотя бы подспудно, дух раскаяния, побуждавший человека признать свою вину. Возьмем для примера одну из самых страшных страниц нашей истории – царствование Ивана Грозного, первое явление массового террора на русской земле. Кроме патологической жестокости царя, в памяти современников осталось и то, что его захлебывающаяся в себе жестокость внезапно сменялась приступами раскаяния. И дело не в том, что жестокость в конце концов пересиливала, а раскаяние оказывалось недолгим и бесплодным, но в том, что оно ощущалось как возможность хотя бы временной тоски по иному. Через много лет после кончины Ивана Грозного жарким летним днем Москва встречала тело замученного им митрополита Московского Филиппа⁵. И на глазах всего народа царь Алексей Михайлович коленопреклоненно приносил покаяние за грех своего предка, признавая вину не его одного, но и всей государственной власти.

Вспомним это и спросим себя: возможно ли такое сегодня? Возможно ли вообразить кающимися нынешних носителей власти? А если невозможно, то почему? Ответ приходит сам собою: да потому, что та идеология и, если шире, тот дух, что воцарился на земле, отрицает саму возможность нравственной вины. Максимум, на что соглашаются, да и то редко, нынешние властители мира, – это признание «ошибок». И вот выходит, что «по ошибке» погибали миллионы людей, «по ошибке» лилась и поныне льется кровь, «по ошибке» нависло над миром кровавое зарево вселенской катастрофы...

На более глубоком уровне важно, однако, вот что: раскаяние невозможно в нашем мире потому, что ушел из него нравственный закон, различение добра и зла. Или, лучше сказать, добро и зло из категорий нравственных перенесены теперь в категории прагматические. Добро – это то, что так или иначе соответствует нашей идеологии и способствует ее успеху, зло – то, что этой идеологии не соответствует и успеху ее мешает. Сама же идеология – это не добро, не зло, а просто непреложная истина наподобие «дважды два – четыре». Про эту истину невозможно сказать, что она добро или зло, но всякий, кто ей не подчиняется, – сумасшедший, которого нужно по возможности обезвредить. Подобная идеологизация добра и зла составляет специфическую черту нынешней эпохи.

Не знаю, понимают ли современные люди все значение и все страшные последствия этой происшедшей на наших глазах революции. В том прошлом, когда понятия добра и зла еще не были подчинены идеологии, жалость и сострадание занимали особое место не только в личных, но и в общественных отношениях. Осужденный за самые страшные преступления мог рассчитывать на сострадание к нему, и это никем никогда не оспаривалось. Пушкинское «и милость к падшим призывал»⁶ было самоочевидной для всех нормой, а сострадание – отражением высшего добра, добра как такового. Человека, которого вели в кандалах по дороге в ссылку, не только можно, но и нужно было пожалеть: дать ему хоть кусок хлеба, чем-то помочь, и этот закон признавали все, не исключая тех, кто выносили приговор. Постучавшегося в чужую дверь ночью и попросившего воды следовало напоить, не спрашивая, кто он.

Именно жалость и сострадание стали исчезать в мире, где добро и зло превратились в элементы идеологии. И на это как на самое страшное следствие идеологизации современного человека указывает в третьем томе «Архипелага ГУЛАГ» Александр Солженицын⁷. Эта идеологизация делает невозможным и раскаяние, ибо раскаяние – акт нравственный, не зависящий ни от каких идеологических установок... Ведь и убийство с точки зрения какой-нибудь идеологии может быть полезно, но никогда и ни при каких условиях не станет оно добром. Можно убивать «законно» – например, защищая родину на войне. Но и участник такого «законного» убийства, если только он сохранился еще как нравственное существо, осознает его как зло, требующее раскаяния.

Идеологизация добра и зла – это смерть совести. А смерть совести есть смерть раскаяния, ибо именно совесть является тем таинственным органом, что различает добро и зло. Нет, не об «ошибках» призван думать Великим постом человек; он призван раскрыть в себе совесть, углубиться в нее и вдохнуть освобождающего, живительного воздуха раскаяния, а значит, вернуться – прежде всего в самом себе – к нравственному закону.

За целый месяц до начала Великого поста Православная Церковь начинает возвещать о нем, готовить нас к нему. И как трудно современному человеку понять, что наряду с бесчисленными заботами повседневной жизни необходима забота о душе, о нашем внутреннем мире, и что будь мы хоть немного серьезнее, то поняли бы, насколько насущна, первостепенно важна такая забота. Мы поняли бы тогда, я уверен, этот таинственно-замедленный ритм церковной жизни, кажущийся современному человеку какой-то архаической нелепостью.

Мы знаем, конечно, какое значение для нашей жизни имеет пища, и постоянно говорим: «Это полезно, а это вредно, тяжело, опасно». И прилагаем усилия, чтобы применить такое знание на практике, сделав пищу полезной. Но утверждение, что пища нужна и душе, что «не хлебом единым жив человек», – это не «поповская» риторика, а нечто общеизвестное. Каждый из нас знает, что нужно не только поесть, но и почитать, и подумать, и побеседовать, и сходить в театр. Но как же мало здесь с нашей стороны заботы и внимания, как мало элементарнейшей, так сказать, «гигиены»!

Мы ищем чтения полегче, болтовни, а не беседы, развлечения, а не питания души. Мы не знаем, что душу засорить гораздо легче, чем желудок, и что последствия такого засорения гораздо опаснее. И много времени уходит на внешнее, мало на внутреннее. Но приходит такое время года, когда Церковь призывает вспомнить, что есть оно, это «внутреннее», что есть «внутренний человек» (см.: 2Кор. 4:16), когда приглашает нас ужаснуться тому, насколько забыли мы о нем, в какую бессмысленную суету погрузились, как бездумно убиваем столь скупо отпущенное нам драгоценное время, в какой неряшливой и мелкой путанице живем! В этом главный смысл подготовительных к Великому посту недель. Пост – это время покаяния, а покаяние есть, прежде всего, углубление в себя, пересмотр своего духовного состояния, своего рода встряска. Покаяние – это горестное открытие, что наш внутренний человек забыт, запущен и загрязнен. И вот первая весть, первое напоминание о посте, первое приглашение к нему – краткий рассказ Евангелия о человеке, ничем не примечательном, да притом еще маленького роста и малопочтенной профессии. Звали его Закхей и был он мытарем, т.е. сборщиком налогов, что в ту эпоху и в той среде, о которых повествует Евангелие, соединялось с взяточничеством, жестокостью и нечестностью.

Вот этот рассказ: Иисус вошел в Иерихон и проходил через него. И вот, некто, именем Закхей, начальник мытарей и человек богатый, искал видеть Иисуса, кто Он, но не мог за народом, потому что мал был ростом, и, забежав вперед, взлез на смоковницу, чтобы увидеть Его, потому что Ему надлежало проходить мимо нее. Иисус, когда пришел на это место, взглянув, увидел его и сказал ему: Закхей! сойди скорее, ибо сегодня надобно Мне быть у тебя в доме. И он поспешно сошел и принял Его с радостью. И все, видя то, начали роптать и говорили, что Он зашел к грешному человеку. Закхей же, став, сказал Господу: Господи! половину имения моего я отдам нищим и, если кого чем обидел, воздам вчетверо. Иисус сказал ему: ныне пришло спасение дому сему, потому что и он сын Авраама, ибо Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее (Лк. 19:1–10).

Вот, казалось бы, и все. Но если вслушаться в этот такой короткий, такой простой рассказ духовным, внутренним слухом, мы услышим и поймем нечто бесконечно важное для нас, важное сейчас и всегда. Поймем то, с чего, в сущности, начинается этот необходимейший возврат от внешнего к внутреннему.

Закхей захотел увидеть Христа, и захотел так сильно, что этим желанием привлек к себе Его внимание. И вот это желание и есть начало всего. Евангелие говорит: Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше (Мф. 6:21). Все в нас и в нашей жизни начинается с хотения, с желания. Ибо чего мы хотим, то и любим – то изнутри влечет нас к себе и подчиняет. Закхей, как мы знаем, любил деньги, любил богатство и, по собственному признанию, для достижения его не брезговал обижать других. Но внутри себя он открыл и другое желание, захотел другого – и это хотение стало судьбоносным моментом его жизни.

Евангельский рассказ обращает к каждому из нас все тот же вопрос: «Что ты любишь, чего хочешь – не на поверхности, а на глубине?» Вроде бы и не проходит через твой город и по твоей улице таинственный Учитель, окруженный толпами народа. Но так ли это? Не звучит ли все время в тебе, в твоей жизни некий таинственный призыв, не чувствуешь ли ты порой где-то на самом дне души тоску по чему-то иному тому, чем с утра до вечера наполнена твоя жизнь? Остановись, войди в свое сердце, послушай своего внутреннего человека. И ты найдешь внутри себя то же таинственное желание, без которого не живет ни один человек, но которое едва ли не каждый из нас, словно боясь его, заглушает шумом и суетой внешнего.

Се, стою у двери и стучу (Откр. 3:20), – сказано в Новом Завете. Услышишь ли ты этот тихий стук? Различишь ли его в грохоте серой и мелкой повседневности? Вот первый призыв Церкви, Евангелия, Христа: пожелай иного, вздохни, вспомни об ином. Стоит только на миг вслушаться в этот призыв, и словно ветер, свежий и свободный, врывается в спертый воздух нашей приземленной, безрадостной жизни, и начинается медленный возврат души, и все становится другим, новым, бесконечно значительным. Маленький, пригнутый к земле с ее мелкими желаниями человечек перестает быть маленьким, начинается его победа над самим собой.

Вот начало, вот первый шаг – от внешнего к внутреннему, к той таинственной родине, по которой, так часто сам того не зная, тоскует и которой желает всякий человек.

Одна из главных, единственных в своем роде особенностей Евангелия – это короткие рассказы-притчи, которыми пользуется Христос в Своей проповеди и общении с народом. Поразительно же в этих притчах то, что, сказанные почти две тысячи лет назад, в совершенно других, чем наши, условиях, на совсем другом языке, они остаются, так сказать, актуальными, бьют и сегодня в ту же цель, а значит – в наше сердце.

Ведь вот устарели, забыты, канули в небытие книги и слова, созданные совсем недавно – вчера, позавчера. Они уже ничего не говорят нам, они мертвые. А эти, такие простые с виду, бесхитростные рассказы по-прежнему живут полной жизнью. И слушая их, мы не только каждый раз узнаем что-то о себе, о мире, о жизни, но чувствуем, как с нами нечто происходит, словно заглянул кто-то в самую глубину нашей жизни и произнес слова, только к нам, только ко мне относящиеся.

Прослушаем же сегодня притчу, которую испокон веков предлагает нашему духовному слуху Церковь с приближением Великого поста. Великий пост есть время покаяния – переоценки всех своих мыслей и дел, углубления в себя, усилий что-то изменить, улучшить, очистить в собственной жизни.

В этой притче рассказывается о двух людях – мытаре и фарисее. Мытарь был сборщиком налогов – представителем профессии, окруженной в древней Иудее всеобщим презрением, ибо она сопряжена была с взяточничеством, притеснениями, коррупцией и всевозможной неправдой. Фарисеями же назывались ревнители религиозного благочестия, составлявшие очень влиятельную часть иудейского общества. На теперешнем языке мы сказали бы, что притча эта – символический рассказ о важном представителе «ведущего слоя» и мелком, презренном «аппаратчике». Итак, Христос говорит: Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо, но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже! Будь милостив ко мне, грешнику! Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится (Лк. 18:10–14). Вот, следовательно, всего три строчки в Евангелии, а сказано в них нечто вечное – то, что действительно относится ко всем временам и ситуациям.

Но возьмем только наше время и себя самих. Если и есть в основе нашей государственной, общественной, да и частной жизни нечто неизменное, то это, конечно, безостановочное самопревозношение, самоутверждение, или, говоря древним, но опять-таки вечным языком, гордыня. Вслушайтесь в пульс нашей эпохи. Неужели не ужаснемся мы этой чудовищной саморекламе, бесстыдству самовосхваления, которые так вошли в нашу жизнь, что мы уже почти не замечаем их? Всякая критика, пересмотр, переоценка, всякое проявление смирения – разве не стали они уже не только недостатком, пороком, но, хуже того, общественным и даже государственным преступлением? Оказывается, любить Родину – значит все время бесстыдно восхвалять ее, унижая родину чужую. Оказывается, быть лояльным – значит провозглашать все время правоту и безгрешность власти. Оказывается, быть человеком – значит попирать других людей, возвышать себя путем их унижения. Проанализировав свою жизнь, жизнь своего общества, самые основы его устройства, придется признать, что мир, в котором мы живем, настолько пронизан грубым бахвальством, что сам того не замечает, ибо оно стало его природой. Да так и сказал один из самых больших и тонких поэтов нашего времени Пастернак: «Все тонет в фарисействе»¹⁰. И страшнее всего, конечно, что фарисейство это признается добродетелью. И, быть может, пора ужаснуться этому, вспомнить слова Евангелия: Всякий, возвышающий сам себя, унижен будет.

Сейчас тех немногих, которые исподволь, шепотом говорят и напоминают об этом, влекут в суды или заключают в психиатрические лечебницы. И на них науськивают всех остальных: «Посмотрите на этих изменников и предателей! Они против величия и силы своей Родины, против ее достижений! Они сомневаются в том, что наша Родина – самая лучшая, самая сильная, самая свободная, самая счастливая страна! И благодарите ее за то, что вы не такие, как эти несчастные отщепенцы!» Но поймем, что этот бой, этот спор, ведомый сейчас ничтожным меньшинством, есть бой и спор о духовных источниках жизни. Ибо фарисейская гордыня – это не только слова. Рано или поздно она оборачивается ненавистью к тем, кто не согласны признать мое величие, мое совершенство, оборачивается преследованием и террором, ведет к смерти.

Итак, притча Христа, такая, казалось бы, далекая от нас и простенькая по смыслу, ножом врезается в самую страшную опухоль современного мира – опухоль фарисейской гордыни. Ибо пока опухоль эта будет расти, в мире будут царить ненависть, страх и кровь, что и происходит сейчас. Только вернувшись к смирению – к этой всеми забытой, презираемой и отвергнутой силе, можно очистить мир. Ибо смирение есть, в первую очередь, признание другого, уважение к нему и, сверх того, умение признать свое несовершенство, раскаяться и тем самым – встать на путь исправления.

От бахвальства, лжи и тьмы фарисейства – к свету и целостности подлинно человеческого, к правде, смирению и любви. Вот призыв этой притчи Христовой, вот зов, первый зов великопостной весны, к которой мы отныне начинаем приближаться.

Первый признак приближения Великого поста в Церкви – чтение за четыре недели до его начала евангельской притчи о мытаре и фарисее. Мытарем в Палестине евангельского времени назывался сборщик налогов, должность которого была связана с взятками и всякого рода нечестностью, а потому пользовавшаяся очень плохой репутацией; фарисей же был представителем ведущего общественного слоя. И вот Христос, Который часто излагал свое учение в кратких символических рассказах, или притчах, сказал следующее: Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! благодарю тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо, но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже, будь милостив ко мне, грешнику! Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот, ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится (Лк. 18:10–14).

Так записана эта притча в Евангелии от Луки, так передается она из поколения в поколение. Главная тема ее, конечно, смирение. Но вот произносишь это слово и сразу же сознаешь, что оно уже фактически не принадлежит к словарю современного человека как обозначение нравственной ценности. Наоборот – вчитайтесь в современную литературу, печать, вслушайтесь в то, что день и ночь преподносится современному человеку по радио, и вы сразу почувствуете, что наш мир, мир XX века не хочет смирения. Воздух, которым мы дышим, пропитан хвастовством: каждый стремится возвысить себя, приписать себе то, что ему не принадлежит, и, главное, всегда и во всем быть правым.

Но зачем далеко ходить за примерами? Вот совсем недавно с шумом и грохотом пронеслись над нами юбилейные торжества¹¹, и, подводя им итоги, хочется спросить: почему все в них построено было на лжи, и притом на лжи элементарной и общеизвестной? Ни одного поражения, ни одной неудачи, ни одного провала, только успехи, только достижения, только победы! Но ведь даже малому ребенку известно, что такого непрерывного роста, такого непрерывного улучшения на самом деле не бывает. А если тому же ребенку известно, сколько за эти пятьдесят лет пролито было крови, сколько миллионов людей умерло от голода, в тюрьмах и концлагерях, то хвастовство это выглядит проявлением какой-то зловещей болезни. И хочется снова спросить: почему же оно так необходимо?

Здесь мы подходим к самому главному. Христианство потому и ставит так высоко смирение, что оно в последнем счете не что иное, как правда, или, точнее, любовь к правде. Хвастовство же необходимо там, где основа всего – ложь, где правды боятся. Ибо система, провозгласившая себя самой совершенной и непогрешимой, не может признать за собой никакого зла, никаких преступлений. И самое страшное в ней то, что она отучает человека от поиска правды, вовлекает его в общую ложь, не допускающую возможности иного.

Вот почему Христова притча о мытаре и фарисее так актуальна: в ней раз навсегда представлены два человеческих пути. Первый воплощен в фарисее – человеке всеми уважаемом и внешне безупречном, второй – в человеке сомнительной нравственности. Между тем именно фарисей неспособен узнать правду о себе, ибо всецело и до конца отождествил ее с собою, со своей добродетелью, возвеличивающей себя и унижающей других. Повинный же во множестве грехов мытарь смиренен, т.е. видит себя в истинном свете, и потому для него всегда возможен путь, закрытый для фарисея, – раскаяние, возрождение, исправление. Повторим снова: мир наш пропитан фарисейством, все в нем держится на обвинении других и на утверждении собственной правоты, но именно потому уходит из него правда, уходит сама возможность увидеть себя в ее неподкупном – свете, и можно опасаться, что скоро уйдет совсем. Но христианство всегда знало об этой опасности, ибо оно основано на покаянии, на смиренном приятии всей правды о себе, которым только и возвеличивается по-настоящему человек. И нет для современного человека более спешной, более насущной задачи, чем всеми силами бороться с ложью, захлестывающей мир.

Для нас, верующих, приближается теперь Великий пост – время переоценок, время возврата к правде о себе и о мире. И любовь к этой правде нужно восстанавливать прежде всего в себе, в своем сердце. Воцарившемуся в мире фарисею мы должны противопоставить мытаря – человека, осознавшего ложь своей жизни и смирившегося перед правдой. И пусть вечные слова притчи Христовой: Всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится (Лк. 14:11; 18:14) окажутся призывом к каждому из нас разрубить узел собственного самопревозношения и гордыни.

Второе подготовительное к Великому посту воскресенье издревле посвящено в Церкви евангельской притче о блудном сыне.

Вот как излагает ее Евангелие от Луки: У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться; и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; приими меня в число наемников твоих! Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против тебя и против неба и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться! ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться. Старший же сын его был на поле; и возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он рассердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и все мое твое, а о том надобно радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся (Лк. 15:11–32).

Как и другая притча Христа – о мытаре и фарисее, притча о блудном сыне заключает в себе не просто благочестиво-назидательный рассказ, но главное измерение христианской антропологии, т.е. христианского учения о человеке. И измерение это нужно почувствовать, ибо тут – христианская интуиция человека, его конечной судьбы и назначения. Эта интуиция непримиримо противостоит тому пониманию человека, которое давно уже пытается навязать нам казенная материалистическая идеология.

В христианском понимании человека подлинная его человечность начинается с момента, когда он осознает, что удалился от истинной своей природы, с воспоминания его о потерянном рае. Речь идет, конечно, не о каком-то месте в физическом пространстве, откуда человек был изгнан, а о некоей духовной реальности, которую он ощущает как утраченную. В его душе возникает вдруг светлая печаль о чем-то, быть может не вполне осознанном, – о том лучшем в нем самом, что все время попирается и растлевается в повседневной жизни. Лучше всего, пожалуй, выразил это Лермонтов в своем бессмертном «Ангеле». Вы помните, конечно, эти строки об ангеле, который нес душу и воспевал хвалу Богу: «О Боге великом он пел, и хвала Его непритворна была». И далее о душе, запомнившей эту песнь, сказано так:

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна.

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

Так вот, главное столкновение христианства с казенным материализмом происходит именно здесь, в этой точке. Никакой смутной памяти о небе, никакой тоски по высшему и небесно-чистому, никакой печали, никакого чувства утраты казенный материализм не знает и знать не может. Для него никакой раздвоенности в человеке нет. А между тем только с ощущения этой раздвоенности и начинается для христианства человек, только этой светлой печалью о лучшем в себе он истинно высок, истинно человечен. «Образ есмь неизреченныя Твоея славы, аще и язвы ношу прегрешений»¹². Разбойник на кресте, способный сказать «Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем» (ср.: Лк. 23:42), падшая женщина, волосами своими отирающая ноги Учителя, слезы несчастного отца, восклицающего: Верую, Господи! помоги моему неверию! (Мк. 9:24), Петр, отрекающийся от Христа в ночь предательства, но и заплакавший горько – все Евангелие, все христианство есть от начала до конца сплошной рассказ, сплошное откровение о блудном сыне, который ушел на страну далече, прожег жизнь и вдруг вспомнил об отчем доме: «Встану, пойду, вернусь!» (ср.: Лк. 15:18). Если христианство говорит так много о падшем человеке, то потому, что знает и помнит высоту, откуда он ниспал, знает и помнит о божественной его природе, об «образе неизреченной славы в нем». И как далеко все это от плоского и самодовольного оптимизма материалистической идеологии, в которой нет даже места падению, ибо не может падать и изменять своей природе тот, в ком она целиком определена законами экономики и «способом производства».

Мы слышим иногда громкие слова о гуманизме. Но гуманизм начинается с особого определения или, вернее, с особой интуиции, с особого восприятия человека. И в конечном итоге возможны только две его интуиции – религиозная и материалистическая. Первая выводит человека сверху, вторая – снизу; первая подлинную природу человека видит в глубоком вздохе его о потерянном рае – вздохе, которым наполнена всякая подлинная религия, всякое подлинное искусство, где всё и всегда в конечном итоге мольба: «И возжеленное отечество подаждь ми»¹³; другая же все это отрицает.

И вот в эти подготовительные к посту недели мы снова оказываемся перед выбором, от которого зависит все.

За две недели до Великого поста читается в Церкви евангельская притча о Страшном суде. Враги религии часто ссылаются на нее, да и на само выражение «Страшный суд», как на доказательство того, что религия вообще и христианство в частности держится только страхом, только боязнью загробного воздаяния, что христианин живет «из-под палки». Совсем недавно один молодой и, главное, необычайно идеалистически настроенный человек, готовый всю жизнь свою отдать человечеству, сказал мне: «Для чего мне религия? Религия – это костыли, а я могу и должен ходить сам, без костылей». Он, этот молодой человек, под костылями разумел, конечно, саму идею посмертного воздаяния в примитивно-антирелигиозном восприятии. Но так ли это?

Прежде всего выслушаем саму эту притчу, как излагается она в 25-й главе Евангелия от Матфея:

Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей, и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов – по левую. Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? когда мы видели Тебя больным или в темнице, и пришли к Тебе? И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне. Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня. Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице и не послужили Тебе? Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне. И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную (Мф. 25:31–46).

Вот что сказано в Евангелии. И не требуется никакой натяжки, никаких ухищрений, чтобы сразу расслышать в сердцевине этой притчи все ту же заповедь, все то же откровение, что и в сердце всего христианства – заповедь и откровение любви. Мир судится, мир будет судим любовью – вот смысл слов Христа. Но дело в том (и тут-то и ошибаются, вольно или невольно, все разоблачители Евангелия и христианства), что заповедь любви нельзя навязать. Нельзя любить по приказу. Государство, общество могут насаждать справедливость, но не любовь. Как полюбить не человека вообще, не человечество в целом, а вот этого живого человека на больничной койке, раздетого, голодного, находящегося в заключении? На это ни одно учение, будь то политическое или философское, ответа не дает. И вот в обществе, которое кричит о свободе, равенстве и братстве, миллионы людей томятся в тюрьмах, призывы к освобождению соединяются с проповедью классовой ненависти и даже слово «любовь» всегда означает одновременно ненависть к кому-то. Но единственность учения Христа в том, что оно, не призывая ни к свободе, ни к «научной» организации общества, ни к справедливому распределению земных благ, говорит о любви к конкретному человеку, без которой невозможен никакой закон, никакая справедливость. Не случайно великий антихристианин Ницше заявлял: «Любовь к ближнему мы заменим любовью к дальнему». И здесь – главный нерв всей борьбы с религией, источник ненависти к ней всех, кто готовы любить «дальнего», однако во имя этого «дальнего» кровью заливают землю, сея на ней ненависть и страх. Но как все же полюбить своего ближнего? На этот вопрос и дает ответ притча о Страшном суде. Она как бы говорит: «Если вы в распятом Учителе узнали образ подлинного Человека, если в словах Его услышали истину о жизни, если в жизни Его увидели свет, то сумеете в каждом человеке всегда, при всех обстоятельствах разглядеть единственное и неповторимое лицо Христово. ...Я был в темнице, и вы пришли ко Мне, Я был болен, и вы посетили Меня...» Отождествление Христа с каждым человеком, которое любого из людей наделяет особой, исключительной ценностью и открывает для нас возможность его полюбить – вот главный смысл притчи о Страшном суде и одновременно – сердце христианства.

Спор между христианством и отвергающими его учениями есть спор о человеке. Для этих учений, обещающих рай и свободу на земле, человек – всегда только средство и никогда не цель, а отсюда – полное подчинение, полное сведение человека к целям, которые лежат вне его. Для христианства же человек – всегда цель, всегда центр, всегда то, ради чего существует мир, всегда то, что не может быть сведено к средству. И Страшный суд – всего лишь конечный вопрос, обращенный к каждому и судящий нас судом любви: «Кого ты любишь, какой любовью наполняешь свою жизнь?»

Вот почему когда наступает время, приближающее нас к переоценке жизни, раскаянию и исправлению, когда вновь оказываемся мы на пороге Великого поста, этой весны обновления, Церковь предлагает притчу о Страшном суде.

За неделю до Великого поста читается в церкви притча Христова о Страшном суде.

Прослушаем ее. Христос говорит: Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей, и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов по левую. Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? когда мы видели Тебя больным или в темнице, и пришли к Тебе? И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне. Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня. Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице и не послужили Тебе? Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне. И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную (Мф. 25:31–46).

Вот притча Христова. Теперь зададимся вопросом: что сказано нам в ней, в чем сущность этого суда, который от века называют Страшным? В слово «суд» мы привыкли вкладывать вполне определенный и именно устрашающий смысл: суд для нас – это грозный трибунал, применяющий к нам безличный и отвлеченный закон; суд – это наказание или оправдание. Но ничего этого нет в этом последнем суде Христовом, и если он, как мы всегда называем его, Страшный, то по какой-то другой причине. Ибо не ясно ли, что судьей и законом оказывается здесь не какая-то абстрактная норма, а только одно: любовь.

В самом деле, с обыденной точки зрения можно преспокойно прожить всю жизнь, быть уважаемым членом общества, иметь чистую совесть, не знать даже, где помещается суд и судьи, и при этом ни разу не накормить голодного, не одеть бедного, не посетить больного или заключенного в тюрьме. Ибо никакой человеческий закон не требует от нас ничего подобного. Напротив, нам со всей определенностью говорят сегодня, что это дело не наше, а соответствующих органов или инстанций, которые занимаются голодными и бедными, больными и заключенными. «Не вмешивайтесь, себе дороже станет!» Закон, следовательно, ничего не говорит о любви, он просто игнорирует ее. Больше того: любовь может привести нас к тому, что считается иногда нарушением закона. Об этом хорошо знал Пушкин, который в своем «Памятнике» поставил себе в заслугу то, что он «милость к падшим призывал».

Нет, здесь, очевидно, другой суд и другой закон. И первое, что говорит нам своей притчей Христос, – это то, что любовь выше всякого закона, выше всякого суда. В этом беспощадная правда Евангелия. Можно всю жизнь прожить, не нарушив ни одного закона, и все же быть преступником в глубочайшем смысле этого слова, ибо не закон делает нас людьми и мир наш человеческим миром, а любовь, и только любовь. Законом может прикрыться любой мерзавец и им оправдать свое равнодушие к людям, безучастие к их страданию, страх перед начальством и, наконец, простой эгоизм. И вот эту маску псевдозаконности и срывает Христос, устанавливая в мире высший закон любви, с которым отныне соизмеряется всякий закон и всякий суд.

Второе, о чем говорит нам притча Христова, – то, что мерилом всего в нашей жизни является человек, человеческая личность. Не отвлеченное «человечество», не призрачное «общество», не интересы государства, партии и коллектива, а живой человек. Все остальное можно уважать, признавать из страха или послушания, но любить настоящей любовью можно только живого и конкретного человека, который был голоден, был болен, был в темнице. И снова перевернуты все наши привычные взгляды и представления. Мы судим человека во имя и от имени отвлеченных начал – государства, общества, коллектива. Но на суде, о котором рассказано в притче Христовой, все это судится в свете личности. Человек, сидящий в темнице, может быть преступником, но остается человеком и на него направлена любовь Божия. И так во всем.

Наконец, последнее: почему, откуда эта любовь, это сострадание, эта невозможность оставить любого человека в беде? Христос отвечает и на это: «Я был, – говорит Он, – в темнице; Я был болен; Я голодал, и вы помогли Мне». Никакое государство, никакое общество, никакой земной коллектив не может быть источником этой личной любви. Но если мы однажды увидели Христа, вслушались в Его слова, вдумались в Его жизнь и Его учение, то мы знаем несомненным и абсолютным знанием, что каждый человек – Его брат и друг и потому – мой брат, мой друг. Он перестал быть для меня безымянным незнакомцем, ибо его вечной любовью возлюбил Тот, Кого люблю я. Любя Христа, я не могу не любить Его любовью. И вот все в мире становится личным, все в мире светится и судится любовью, и эта Божественная любовь есть действительно самый страшный из всех судов.

Вот опять приближается к нам Великий пост – время покаяния, время духовного самоуглубления, время, когда, говоря словами старца Зосимы в «Братьях Карамазовых», призваны мы прикоснуться к мирам иным¹⁴, увидеть и услышать то, чего в суете и заботах повседневной жизни, увы, не видим и не слышим, к чему духовно ослепли и оглохли.

Вот уже прозвучало в храмах это удивительное готовящее нас к великопостному подвигу песнопение: «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче. Утренюет бо дух мой ко храму святому Твоему...» «Утренюет...» Как перевести это слово, передать его глубину?.. «Утренюет» – значит ждет рассвета, всматривается в предрассветный мрак, когда еще темно, но вот-вот займется заря, засветлеет небо, когда все полно ожидания, надежды, что пройдет, преодолена будет тьма.

Вот уже слышали мы и горестные слова псалма, которыми готовит нас Церковь к вступлению в Великий пост: На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом, внегда помянути нам Сиона (Пс. 136:1), т.е. сидели мы и плакали, вспоминая о духовной родине – о рае, откуда изгнаны были грехом и злом нашей жизни, но по которому неизбывно тоскует наша душа. Слышали евангельский рассказ о маленьком и грешном человеке Закхее, который так желал видеть Христа, что влез на дерево, и которому за это желание все простил Христос. Слышали и узнали, что именно с желания вернуться к Богу, с печали по утерянной жизни с Ним начинается наше покаяние, духовное восстание и возрождение.

Далее, во второе из готовящих нас к Великому посту воскресений мы слышали притчу Христа о мытаре и фарисее, из коих один, фарисей, войдя в храм, во всеуслышание благодарил Бога за то, что он, фарисей, такой добродетельный, в положенное время молящийся и постящийся, жертвующий деньги и т.д., а второй, мытарь (т.е. сборщик налогов), стоял у дверей храма, не смея поднять глаза к небу, и только повторял : Боже, милостив буди мне, грешному! (ср.: Лк. 18:13). Слышали и узнали, что в смирении и раскаянии своем этот мытарь оказался ближе к Богу, чем гордый собою фарисей, ощутили правду слов псалма о том, что сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит (Пс. 50:19).

В третье воскресенье, наконец, слышали мы притчу Христову о блудном сыне, ушедшем от отца и из дома своего на страну далече, растратившего там в грехе, зле и разврате все свое имущество и вот вспомнившего об отчем доме и решившего вернуться: «Встану, пойду, вернусь!» (ср.: Лк. 15:18). И увидел его издалека отец, и бросился навстречу, и обнял его, и все на радостях простил.

А теперь мы уже совсем близко к началу поста. И Церковь предлагает нашему вниманию еще одну притчу Христову – о Страшном суде.

О чем эта притча, как не о том, что составляет сердцевину христианства, – о заповеди любви, которую Христос называет заповедью новой (см.: Ин. 13:34) и о которой говорит, что только по тому, как исполняется она, все увидят, кто подлинные Его ученики. Почему напоминает нам Церковь притчу о Страшном суде почти накануне поста? Да потому, что в ней раскрыт смысл всех предстоящих нам подвигов. И пост, и молитва, и подвиги – сами по себе ничто, если не ведут нас к тому, чтобы в каждом (и особенно – в страдающем) человеке различать Христа, и этот образ Христов в нем полюбить, и в этой любви найти смысл жизни. Об этом говорит и апостол Павел: Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы (1Кор. 13:2–3).

И потому Великий пост, эта, как называет его Церковь, «духовная весна», этот возврат к Богу есть возврат к любви, которая одна судит нас, составляя смысл, силу и радость нашей жизни.

Снова приблизились мы к Великому посту – к тем семи неделям, что предшествуют радостному и светлому празднику Пасхи и в которые призываемся мы углубиться в себя, в свое сокровенное «я» и там, на глубине, оценить свою жизнь, увидеть ее в свете истины, добра и красоты, извечно изливаемых образом Христа.

Пост – время покаяния. Но покаяние в самом глубоком смысле и означает именно такую переоценку, способность увидеть себя по- новому, оглянуться на свою жизнь. Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное (Мф. 4:17) – с этих слов, с этого призыва началась проповедь Христа. И это потому, что именно Его пришествие и наша встреча с Ним делают возможными настоящее раскаяние, настоящее обновление. Только в свете абсолютно чистого и прекрасного способны мы по-настоящему разглядеть собственную нечистоту и безобразие. А пока сидим в темноте и грязи, пока воспринимаем их как норму, истинная переоценка жизни невозможна.

Вот приближается к нам время, которое Церковь в своих молитвах называет «весною постною», временем очищения, временем собирания каждым из нас самого себя для проверки, для суда над собой, для нового раскрытия внутреннего нашего взора свету и истине. И начинается оно с Прощеного воскресенья. Ибо в самый канун Великого поста верующие просят друг у друга прощения, по слову Христову: «Если не будете прощать друг другу, не простит и Отец ваш Небесный прегрешений ваших» (ср.: Мф. 6:15). Что это – форма, обычай, один из бесчисленных религиозных обрядов, совершив который человек с чувством исполненного долга возвращается к прежнему? Мы так далеко отошли от духовного видения жизни, что не понимаем уже, в чем смысл этого прощения и почему всегда составляло оно непременное условие всякого настоящего обновления и одухотворения жизни.

Итак, что значит простить? Ибо есть разные виды прощения. Бывает, что на какую-нибудь гадость, сделанную нам другим человеком, мы реагируем приблизительно так: «Ну что, в сущности, с него спрашивать? Он не заслуживает даже моей обиды, и потому я охотно прощаю его». Здесь, конечно, нет никакого прощения, но лишь чувство презрения, основанное на сознании своего нравственного превосходства, т.е. на гордыне. И, конечно, не к такого рода прощению, вытекающему из низкой оценки людей, призывает нас Христос.

Но иногда прощаем мы по-другому: «Я вас прощаю, – говорим мы тому, кто так или иначе обидел нас, – и ничего против вас не имею, но видеться и поддерживать с вами какие бы то ни было отношения больше не желаю». Но и это, конечно, не прощение, ибо вычеркнуть человека из собственной жизни («Вы для меня отныне не существуете!») сравнимо в духовном плане ни больше ни меньше как с убийством. И потому, чтобы уразуметь силу и глубину истинного прощения, нужно начать не с прощения нами чужих грехов, а с прощения наших грехов Самим Богом, ибо весь смысл христианства именно тут – в прощении Божием , воссиявшем человеку от Христа.

Но почему же Бог прощает нас, почему Христос простил нас? Ведь не в силу же того презрения, о котором мы только что говорили; не потому, что по сравнению с Ним мы и в самом деле малы, низки, не заслуживаем никакого внимания! Нет, нам сказано: Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного (Ин. 3:16). Прощение – от любви, но любовь исключает, конечно, и то вычеркивание человека из нашего сердца, в котором мы часто видим сущность прощения.

И вот важно, бесконечно важно понять, что настоящее, полное, истинно Божие прощение возможно лишь там, где человек признается носителем Божественного образа, объектом Божественной любви. Бог любит и прощает грешника не потому, что тот мал, слаб и ни на что доброе не способен, а потому, что никакой грех не способен до конца затемнить в человеке его божественное происхождение и призвание. Прощение направлено не на грех, не на зло, ибо христианство никогда не признавало их неизбежности и «нормальности», а на человека. И вырастает оно из веры в то, что человек – не то, чем он стал, а нечто бесконечно высокое и к высокому призванное.

Поэтому, когда мы в начале поста просим друг у друга прощения, это означает не то, что мы махнули рукой на чужие грехи и недостатки, а то, что мы не соглашаемся свести человека к его грешной видимости и верим, что зло и неправда не есть подлинная его сущность. Вот почему прощение несет в себе силу возрождения и обновления, вот почему оно возвышает и прощающего, и прощенного, вот почему в нем зажигается огонь новой и светлой жизни. Ибо прощение – это вера в непобедимость добра и света, это ставка на высокое и чистое в человеке, это призыв к себе самому и к другому подняться над тем, что стало, увы, «нормальным» состоянием нашего бытия, встретиться там, где мы обычно уже не встречаемся, это акт истинного творчества. И как не хватает в нашем мире силы и победы прощения! Как не хватает в нем освобождающего огня веры в человека – веры, из которой только и может по-настоящему родиться прощение!

Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших (Мф. 6:14–15). Эти слова Христа слышим мы в канун Великого поста. Ими призывает нас Церковь начать подвиг самоуглубления, внутреннего очищения, покаяния, возврата к Богу.

Эти слова о прощении мы слышали столько раз, что как бы оглохли к ним. Но вот стоит только на секунду вдуматься, вслушаться, стряхнуть с себя внутреннюю к ним привычку, как они снова поражают нас, ударяют прямо в сердце и совесть, становясь устрашающими. Ибо здесь необычайно просто и при этом неумолимо сказано, что от нашего прощения всецело зависит и прощение нас Богом. Если не простим мы – не простит нас Бог. И тогда ненужным и бессмысленным становится все остальное – молитвы, посещение храмов, отвлеченные размышления о Боге и жизни, или, иными словами, сама религия.

А если так, то первое, о чем следует задуматься в дни, когда к такой вдумчивой самопроверке призывает нас Сам Бог, – это о прощении. «Прощение» – такое простое как будто слово. Все здесь, казалось бы, так ясно: простить – значит больше не сердиться, не желать отомстить, «ничего не иметь», как мы часто говорим, против другого. Но стоит опять немного подумать, и окажется, что можно всего этого достичь – не сердиться, не желать отомстить, не жить обидой и т.д. – и все же не простить, как призывает к этому Христос. В чем же тут дело? В чем истинная сущность прощения?

Заметим для начала, что все внутренние состояния, которые я только что перечислил и в которых мы обычно видим прощение, определяются нами в отрицательных выражениях, через не – не сердиться, не хранить обиды в сердце и пр. Но в том-то и дело, что даже тысяча отрицаний не даст хотя бы одного утверждения. Или, иными словами, отсутствие одного еще не означает присутствия другого. Отсутствие ненависти не есть любовь, как и отсутствие гнева не есть примирение. Разве не знаем мы на страшном и горьком опыте собственной жизни, что равнодушие, например, может быть страшнее вражды и ненависти? Апостол Павел начал с того, что возненавидел Христа и боролся с Ним. И вот сама эта ненависть, которая на деле была порождена слепотой и блужданием впотьмах, обернулась в нем такой верой, такой любовью ко Христу, что они до сих пор обжигают нас словами его посланий. Но сколько было тогда и таких, кто, не испытывая ненависти к Христу, были, тем не менее, заняты лишь собой и попросту не заметили Его, а если и заметили, то отвернулись. В Пилате, который предал Христа на распятие, не было ни ненависти, ни мстительности, ни обиды, но лишь безмерное равнодушие.

Но как часто именно равнодушие, именно внутреннее отчуждение выдается нами за прощение! Как много в нашем языке слов и выражений, кажущихся безобидными, но являющих, если вдуматься, страшную сущность такого псевдопрощения. «С него взятки гладки, – говорим мы про кого-нибудь. – На нем можно поставить крест, на него можно махнуть рукой, на него даже сердиться не стоит» – и т.д., и т.д. Или еще так: «Я вас прощаю, но никакого дела с вами иметь не желаю. Я вычеркнул вас из своей жизни».

Но разве это то прощение, о котором говорит, к которому призывает нас Христос? Разве к такому равнодушию, вычеркиванию из жизни, отсечению призваны мы? Нет, конечно. И даже можно сказать больше: пока есть гнев – есть еще надежда. Даже ослепленный гневом, я все еще принимаю человека всерьез, он все еще существует для меня, и потому сам гнев может быть претворен в примирение, воссоединение и обновление. Но где начинается равнодушие, там воцаряется смерть. Ад – это равнодушие всех ко всем, уход каждого в себя и тем самым – в страшное одиночество духовной смерти. Поэтому нужно со всей твердостью сказать: прощение от равнодушия и презрения – уже не прощение, а карикатура на него.

Настоящее прощение есть прежде всего приятие человека до конца и всерьез, возврат к той глубине, на которой познается единственность и потому неповторимая ценность каждого человека как Божия творения, как носителя образа Божия, за кого умер на Кресте Сам Христос. Настоящее прощение – в том, чтобы увидеть человека таким, как видит и любит его Бог.

«Всякий из нас за все перед всеми виноват»¹⁵, – сказал Достоевский. Всякий из нас, увы, повинен прежде всего в том страшном равнодушии всех ко всем, которое превращает всю жизнь, весь мир в одиночество, вражду, недоверие, страх. И этому смерть несущему равнодушию как раз и противостоит преодолевающее и побеждающее его прощение. И потому оно – всегда от Бога, ибо Бог прощает нас не оттого, что «с нас взятки гладки», не оттого, что Он махнул на нас рукой, а оттого, что Бог есть любовь (1Ин. 4:8) и ничто не может любовь эту разрушить, она же, напротив, может победить, воссоздать, обновить и воскресить собою все. И только когда узнали мы эту обращенную на нас, на меня, на каждого всепрощающую любовь Божию, рождается и в нашем сердце чудо всех чудес – прощение. И каким светом, каким небесным счастьем загорается тогда наша жизнь!

Последнее воскресенье перед Великим постом искони называлось в Православной Церкви Прощеным. Вечером этого дня верующие, по обычаю, просят прощения друг у друга, чтобы вступить в пост примиренными, свободными от всех недоразумений и обид. В евангельском чтении того же дня звучат слова Христа о прощении: «Если не простит каждый из вас, то и Отец ваш Небесный не простит вам прегрешений ваших» (ср.: Мф. 6:15; 18:35).

Прощение... Слово это привычное. Но вот повторяешь его мысленно несколько раз, и оно вдруг начинает звучать странно и непривычно. Внезапно понимаешь, что прощения почти и нет совсем в нашем мире, в нашей жизни; что слово это мало чему теперь соответствует. Взять хотя бы для примера всю область международных отношений, все, о чем ежедневно пишут газеты, о чем безостановочно вещает радио. Сколько во всем этом псевдоправедного гнева, сколько воплей о правах и их защите, о врагах и угрозах со стороны, сколько самолюбования, самоутверждения, самовосхваления! Никому, я думаю, в голову не пришло бы сказать от имени государства, страны, народа примерно следующее: «Мы виноваты, простите нас, забудем прошлое, начнем все заново!» Такое предложение показалось бы неслыханным, невозможным как умаляющее национальную гордость, наносящее урон нашей чести. Никто никогда не бывает неправ, ибо никогда никого не обижает, не утесняет. Виноват всегда кто-то другой. Но и этот другой тоже надрывается, доказывая свою правоту.

Если внутренне отстраниться от всего этого шума, от всего этого словоизвержения, к которому мы так привыкли, мир покажется сплошной вакханалией праведного негодования. Но ясно, что все это ложь и что ложь эта заводит в нравственный тупик, в котором и пребывает сейчас человечество. Нет прощения между народами, но нет его и между людьми. И тут тоже сама возможность и необходимость, сам дух прощения постепенно выветриваются из человеческих отношений. Тут тоже царствуют голый формализм прав и их защиты. И все это еще дальше заводит в какую-то ледяную пустыню, где не остается места простоте и теплоте, живой встрече человека с человеком.

Поэтому христианское благовестие о прощении, сама мысль о прощении как краеугольном камне человеческой жизни снова оказывается чем-то новым, неслыханным. В это нужно вдумываться, это нужно заново раскрывать в себе усилием совести, усилием воли. «И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим» – в этой мольбе о прощении, в этой тоске по примирению и воссоединению заключено сердце христианства.

Что такое прощение? Это вовсе не обычная наша снисходительность: «Ты, мол, так плох и слаб, что уж с тебя требовать!» Снисходительность основана на презрении, в лучшем случае – на равнодушии. Но прощение не есть и оправдание зла. С этой точки зрения, пословица «Все понять – все простить» – не христианская пословица. От того, что мы понимаем причины, приведшие к злу, зло не перестает быть злом, не становится добром. Зло никогда нельзя оправдать. Это значило бы снять с человека ответственность, лишить его свободы. Каковы бы ни были объяснения и оправдания, сколько бы ни было так называемых «смягчающих обстоятельств», свободный человек не хочет такого прощения – прощения, которое означало бы, что он всего лишь игрушка каких-то сил и причин, над которыми сам не властен.

Таким образом, христианскую идею прощения очень важно не смешивать с унижающими человека установками: презрением, равнодушием, детерминизмом. Глубина, красота и, можно сказать, парадокс христианского прощения в том, что в нем нет как раз ни йоты презрения и снисходительности. Оно основано на убеждении, что, сколько бы ни падал, сколько бы ни порабощал себя злу человек, не в этом падении и порабощении настоящая его сущность. Иными словами, христианское прощение основано на любви. А любовь – это и есть, прежде всего, вера в человека, и притом в каждого, вера в то, что каждый имеет в себе – пусть глубоко погребенное и забытое – светлое стремление, чистую первооснову личности.

В Евангелии есть рассказ о том, как к Христу привели женщину, застигнутую в прелюбодеянии, которую по обычаю того времени собирались побить камнями. Ее привели к Христу, чтобы попытаться поймать Его на слове. С одной стороны, закон требовал наказания за преступление, а с другой – люди, желавшие поймать Христа на слове, знали, что Он учил о любви и прощении. Итак, что же Он сделает? Если поступит по закону, то где же любовь и прощение? Если пойдет против закона, то где же Его учение о чистоте, несовместимой с преступлением против нравственности? А Христос сказал: «Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень». А Сам, нагнувшись, чертил что-то на земле. Никто не бросил камня, и все один за другим ушли. Оставшись наедине с грешницей, Христос спросил: «Где же те, кто осуждали тебя?» И услышав, что все ушли, сказал: «И Я не осуждаю тебя. Иди и больше не греши» (ср.: Ин. 8:7–11). Поразительно в этом евангельском рассказе то, что Христос не принял ловушки, которую готовили для Него враги. Он не нарушил закон, ибо не сказал, что женщина эта невиновна и не заслуживает наказания. Но Он не нарушил и заповеди любви. Христос перенес весь вопрос из плоскости закона и отвлеченной морали в плоскость личного отношения к этой женщине, к этому человеку. Он простил ее и тем самым как бы сказал: «Я верю, что этот грех, это преступление – не настоящая твоя сущность, Я верю, что ты сама осудила их, Я верю, что ты хочешь и можешь исправиться». Это прощение было актом веры в нее, и эта вера была началом не только ее возрождения, но и возрождения тех, кто во имя формального принципа готовы были осудить и убить.

Вот такое прощение, основанное на таком подходе к человеку, на вере в него и любви к нему, необходимо нам сейчас, как воздух. О нем говорит, к нему призывает нас Прощеное воскресенье – к тому, чтобы каждый из нас перенес свое отношение к другому на ту глубину, где оно только и становится подлинно человеческим. О, если бы в наш мир самоутверждения и псевдоправедности ворвался благостный и освобождающий дух прощения!

«Если вы не простите друг другу прегрешений, то и Отец ваш небесный не простит вам прегрешений ваших» (ср.: Мф. 6:15, 18:35; Мк. 11:26). Эти слова звучат в храмах Прощеным воскресеньем – в последний день перед Великим постом. Но если есть на свете поступок или состояние наименее распространенные, то это, вне всякого сомнения, прощение. И если не читать Евангелие, если не иметь никакого представления о Христе и Его учении, если ограничить свое мировосприятие тем, о чем пишут газеты, то можно, наверное, прожить жизнь, так и не узнав, что такое прощение, почему оно хорошо и так необходимо.

Итак, почему же из всего, что вошло в мир с христианством, способность прощать, призыв к прощению были на протяжении веков самой сердцевиной христианского мироощущения?

В той системе мыслей и чувств, которую нам стараются всеми силами привить с колыбели на протяжении более чем пятидесяти лет, прощению не только нет места, но оно отождествлено с изменой и подлостью. «Классовый враг», «враг народа», «враг прогресса» – этими выражениями пестрит любой печатный текст (и теоретические труды по марксизму, и газеты, и агитационные брошюры), они стали ключевыми, обосновывающими подход ко всему на свете. И, конечно, не случайно, что в обществе, построенном на этих понятиях, на этой идеологии, донос возведен в ранг добродетели, слежка всех за всеми приравнена к патриотическому долгу, а вражда стала принципом и двигателем жизни.

Но тогда неудивительно, что общество это (или, вернее, те фанатичные идеологи, которые держат это общество в ежовых рукавицах) больше всего на свете боится именно Евангелия и Его провозглашает главным своим врагом. Ведь чуть ли не с первых страниц этой книги входят в сердце наше неслыханные слова: «Вы слышали, что сказано древним: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: любите врагов ваших! Благословляйте ненавидящих вас! Прощайте проклинающим вас! Если вы не простите, и вам не будет прощено» (ср.: Мф. 5:27, 38, 44). И с этими словами входит образ совсем иной жизни, иных взаимоотношений между людьми, иной основы всего.

В романе Лескова «Соборяне» есть удивительное место. В маленьком городе, измученном голодом, какой-то таинственный злоумышленник грабит могилы на кладбище. Наконец его ловит тамошний дьякон Ахилла, человек богатырской силы и крайнего легкомыслия, весельчак и балагур. Злоумышленником оказывается мещанин Данилка, бездельник и плут. Отвергнутый всеми, он с голодухи принялся грабить могилы. Местные власти, полиция, даже духовенство в восторге от поимки преступника и уже собираются отправить его в тюрьму, но тут появляется все тот же Ахилла и почти насильно освобождает Данилку. Ахилла болен, в жару; он, может быть, не понимает, что делает и что ему самому потом грозит суд. Но сейчас, сквозь захватившую его лихорадку, он повторяет одно: «Надо простить!»

Туг вскрывается та трагическая глубина жизни, которой никогда не понять людям, упорно твердящим о классовых и иных «врагах». Да, конечно, враг, да, конечно, преступление, да, конечно, общество должно себя ограждать, защищать – все это справедливо и бесспорно. Но помимо всех этих утверждений есть и другое, которое, не отрицая их, поднимает нас на какую-то сияющую высоту – простить! Ибо в том-то и дело, что по таинственной логике Христовой прощение нужно не столько прощеному, сколько самому прощающему. Оно нужно мне, потому что возвышает меня, а следовательно и мой мир, в иное, духовное измерение, которое одно может вывести человека из страшного детерминизма вины и мести, привести виновного не только к законному наказанию, но и к нравственному возрождению.

В 1881 году после убийства императора Александра II молодой доцент философии Владимир Соловьев¹⁶ с кафедры Московского университета, говоря о цареубийцах, произнес эти знаменитые слова: «Царь, – сказал он, – может их простить. Царь должен их простить». Этими словами он требовал от царя и общества, чтобы они поднялись на недосягаемую нравственную высоту и таким образом изнутри разрушили ту ненависть, последний довод которой – всегда кровь и смерть, «око за око, зуб за зуб». Соловьев знал, что он требует невозможного. Но важно то, что этот призыв прозвучал; важно то, что именно им, этим призывом, жила и светилась вся великая русская литература, насквозь пронизанная состраданием и прощением. Важно то, что этот призыв к прощению определил мировоззрение целой эпохи, целого общества. Пусть он был малодействен, пусть жизнь, реальная жизнь так часто изменяла ему. Пока он не отрицался официально, пока можно было сослаться на него как на высший закон жизни, мир оставался человечным, в нем ясно ли, тускло ли, но светился свет, которым мир этот жил, сам того зачастую не зная. И потому так страшно и так холодно жить теперь, когда прощение выброшено из обихода даже как самый отвлеченный принцип, когда открыто и официально провозглашается, что в основе жизни и прогресса – только вражда, что только отрицанием всякого прощения и держится общество.

И вот, несмотря на все это, наступает опять Прощеное воскресенье. Пусть в храме малая горстка людей, но она услышит вечные слова: «Прощайте! Если не простите, не простится и вам». Наступает снова тот удивительный вечер, когда после впервые произнесенных священником слов великопостной молитвы: «Даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего» мы будем просить друг у друга прощения, а хор – петь пасхальные песнопения¹⁷, провозглашая ту ни с чем не сравнимую, поистине пасхальную радость, которая входит в наше сердце и в жизнь всего мира всякий раз, когда мы прощаем.

Если не простите тех, кто виноват перед вами, то не простится и вам – вот смысл учения Христа и Евангелия о прощении. Прощать по-настоящему – это, может быть, самая трудная в жизни вещь. Мы знаем, что до Христа даже религиозный закон не знал прощения: Ока за око, зуб за зуб (Лев. 24:20) – вот заповедь Ветхого Завета. В свою очередь античный мир, греческие философы учили не столько о прощении, сколько о равнодушии и бесстрастии, призывали не столько прощать обидевших нас, сколько не обращать на них внимания: я, дескать, стою выше вас и потому не замечаю ваших обид.

В первом случае перед нами закон справедливости, справедливого воздаяния, с одной стороны, и древний, первобытный инстинкт мести – с другой. Справедливость требует, чтобы зло было наказано – вот один смысл предписания «Око за око, зуб за зуб»; я не успокоюсь, пока не отомщу ему – вот другой его смысл. И признаемся: древнее, первобытное отношение к врагу продолжает жить в нас так, как если бы не были никогда произнесены на земле эти необыкновенные слова: «А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, прощайте ненавидящих вас» (ср.: Мф. 5:44). Мы очень умело для очистки совести превращаем чувство мести в чувство справедливости и, таким образом, мстя, оправдываем себя. «Я борюсь, – говорим мы, – не против этого человека, а против зла». И все становится просто, и мы чувствуем себя спокойно: вроде бы и со злом боремся, и справедливость защищаем, а где-то там, в тайниках души, даем волю жажде мести и расправы.

Некоторые из нас стремятся жить согласно второму призыву – призыву к равнодушию и бесстрастию. Но и тут мы часто не замечаем, что видимое бесстрастие на деле прикрывает презрение и равнодушие к людям и, главное, чувство собственного превосходства: «Я так презираю их, что даже сердиться на них не могу!»

Ни тут ни там нет, следовательно, подлинного прощения, ни тут ни там не услышаны, не восприняты, не вошли в сердце слова Христа о нем. Но что же оно такое, это прощение? Согласимся сразу, что евангельское учение парадоксально и потому наше сознание со всеми присущими ему навыками мысли склонно воспринимать его как противоречивое. Действительно, что может означать призыв любить врага? Ибо враг – это и есть тот, кого я не люблю, и если бы я любил его, то и не воспринимал бы как врага. Что значит прощать тех, кто виноват перед нами? Если я не вижу в нем виноватого, то и прощать-то нечего. А если я знаю умом и совестью, что он виноват, то какое же тут прощение?

Здесь, как и при всякой попытке по-настоящему углубиться в Евангелие, мы словно упираемся в некую стену и говорим: «Это невозможно». Вся история земной жизни Христа есть история постепенного ухода от Него тех, кто натыкались на это «невозможно» и не захотели или не смогли его преодолеть, история непрерывно нарастающего одиночества до последнего страшного момента, когда все... оставив Его, бежали (Мф. 26:56). Да, легче, неизмеримо легче жить без христианства или только прикрываться им. И может быть, лучше было бы, если бы мы открыто признали это и нашли в себе мужество сказать: «Христианство не для нас, христианство невозможно! Врага прощать нельзя и не нужно; на удар нужно отвечать ударом; чтобы бороться со злом, нужно самому стать злым». Лучше было бы, если бы спала наконец и с самих христиан эта сеть лицемерия, которой так часто прикрываются они, да еще впутывая в свою злобу, ненависть и вражду Христа, пользуясь Его именем. Ибо Христос не сделал никаких оговорок в своей заповеди, Он сказал: прощайте врагов ваших! И еще: если не простите, невозможно и вас простить. Он сказал, следовательно, что есть два несводимых друг к другу типа отношений между людьми: или – или. И своим примером открыл нам также, что значит и как можно прощать. На кресте, на пределе мучения Господь молился: Отче! Прости им, ибо не знают, что делают (Лк. 23:34). Вот тайна прощения. Тот, кто живет злом, не знает, что делает. А не знает потому, что не увидел света и любви, не увидел всей силы и правды новой жизни, открывшейся во Христе. А если бы увидел, то не нашлось бы в его сердце места злу, ненависти и тьме. Стена «невозможности» падает не потому, что мы достигли равнодушия и бесстрастия, не потому, что мы сделали над собою усилие, а потому что увидели, полюбили и восприняли в себя свет Христов, ибо без Меня, – говорит Он, – не можете делать ничего (Ин. 15:5).

Человек, которого мы называем «нормальным» и даже «приличным», по-настоящему простить не может. Максимум, что он может сделать, – это остаться, как говорят, в «рамках приличия». Но увидеть во враге брата, чье сознание затемнено, включить и его в свет и силу правды Христовой может только тот, кто сам этим светом, этой силой, этой правдой живет, кто через Христа узнал всю глубину человеческого падения, но и неистребимую возможность восстания и возврата, кто поверил в самое «невозможное»: что любовь всегда сильнее ненависти, свет всегда сильнее тьмы, правда всегда сильнее лжи. Но такое знание и такая уверенность не достигаются путем логических выкладок. В этом мире, в этой жизни повседневный опыт всегда убеждает нас в обратном: мы заведомо признаем и зло, и ненависть, и тьму сильнее, а потому всякий раз, когда наступает час борьбы, почти со сладострастием отдаемся им. Но в эти дни мы призываемся хотя бы спросить себя: возможно ли для нас прорваться к другой вере, к другому убеждению, к другой логике жизни? Не может ли сердце наше увидеть Христа?

Вот почему Великий пост начинается с Прощеного воскресенья, с призыва простить. Без этого не вернуться к Христу, не очиститься, не войти в светлую печаль по Боге. Нужно разорвать порочный круг заповеди Око за око, зуб за зуб; нужно увидеть, что в мир вошел и в нем пребывает не новый и «невозможный», т.е. неисполнимый закон, а Само Прощение, и в Нем – сила побеждать любую невозможность. О, если бы мы могли хоть частицу этой силы воспринять в наше злое и мстительное сердце!

Последний день перед Великим постом всегда назывался в быту Прощеным воскресеньем. В этот день звучат в церкви слова Христа: Если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш Небесный не простит вам согрешений ваших (Мф. 6:15). Вечером же, в самый канун поста, совершается в храмах обряд взаимного прощения, так что вступаем мы в этот период очищения, углубления, освящения нашей жизни примиренными друг с другом.

Я уже говорил о совести, как о той таинственной глубине сознания, откуда приходят к нам раскаяние и жажда очищения, возрождения, исправления. И этот вздох раскаяния, эта жажда приводят нас к первому шагу на пути очищения – к желанию простить и самим быть прощенными. Почему именно это желание с такой очевидностью входит в нас с пробуждением совести как первое ее требование? Да потому что именно совесть являет каждому из нас его собственное зло и неправду как вину перед другими. Достоевский устами старца Зосимы сказал: «Каждый перед всеми во всем виноват». С первого взгляда слова эти кажутся не только недопустимым преувеличением, но и попросту абсурдом. «В чем же я виноват перед другими?» – обиженно-надменно отзывается на них наш разум, наше обыденное сознание. Что касается морали, то она, пожалуй, еще согласится признать, что кое-кто кое в чем перед кем-то действительно виноват, но тут же успокоительно прибавит, что без этого не проживешь.

Но оставим разум с его недоумениями, оставим мораль с ее оправданиями – послушаем совесть. Где-то глубоко-глубоко внутри нас тихий, но такой твердый и такой беспощадный голос говорит: «Да, я виноват!» В чем же моя вина? Не в раздражении и ссорах по мелочам, без которых и в самом деле «не проживешь». Нет, эта столь очевидная теперь вина в другом – в самой моей жизни, насквозь пронизанной себялюбием, т.е. сосредоточенной на мне одном и отделяющей меня от других, ставших для нее лишь средством. Даже когда я люблю, любовь эта изнутри отравлена, искалечена моей «самостью», как если бы мне хотелось любить только для себя. Совесть, только совесть внезапно и с беспощадной ясностью являет нам весь мир как борьбу всех против всех, как постоянную самозащиту через нападение, как арену животной борьбы за выживание. Мы думаем, что враждуют, ненавидят, проливают чужую кровь только воюющие государства и нации, но, всмотревшись в себя, найдем здесь первоисточник всеобщего разделения и той борьбы всех против всех, в которой без остатка проходит жизнь.

И только осознав это, мы начнем различать внутренним слухом правду слов Достоевского, как и других, сказанных еще раньше преподобным Серафимом Саровским: «Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи». Но спастись самому – это и значит избавиться от изначального рабства разделению, от внутренней разобщенности с жизнью и другими людьми, от не прекращающейся ни на минуту борьбы за выживание, в которую каждый из нас сознательно или бессознательно погружен. Простить, быть прощенным – это и есть поворот от разделения и обособления к единству, от вражды – к любви. Ибо простить – не значит «игнорировать», как мы часто говорим, чужие недостатки или, того хуже, махнуть на них рукой. Прощение – это не равнодушие, не презрение. Простить и быть прощенным может только тот, кто всецело осознал весь ужас отсутствия в мире любви, всю бездонную печаль одиночества, на которое в своем самоутверждении и себялюбии обрек себя человек.

И все это выражено в песнопении, которое звучит вечером в Прощеное воскресенье: Не отврати лица Твоего от отрока Твоего, яко скорблю, скоро услыши мя (Пс. 68:18)¹⁹. Вот она, та светлая печаль, которой одной постигаем мы наконец корень, сущность и силу зла, холод сердец, иссякание любви, торжество в мире одинокого и на одиночество обреченного самоутверждения. Вот мольба о прощении и жажда быть прощенным! Как маленький ребенок, провинившийся перед матерью, тоскует о потерянном рае ее любви, так каждый из нас узнает, что с этого обращения души и умягчения сердца, с этой жажды примирения начинается в нем разрушение зла. И потому, сколь бы ни казалось все это чуждым самому духу нашего времени, нашей холодной, жестокой жизни, лишь усиливающей в человеке чувство одиночества, но только тут, в пробудившейся совести, и значит, в жажде прощения и обращения, – начало нашего духовного возрождения.

Отсюда, как я уже сказал, берет начало Великий пост. Для многих это всего лишь перемена пищи, время, когда нужно чаще ходить в церковь и, пожалуй, больше молиться. Но нужно понять, что подлинное наше возвращение к Богу и, значит, к самим себе, начинается не с чего-то внешнего: не с поста как такового, не с более усердного хождения в церковь и даже, быть может, не с молитвы. Оно начинается с нового видения жизни. Грех – это разделение и разобщенность, грех – это неспособность примириться и простить, неспособность в собственной жизни отобразить то единство, в которое призвал нас Бог. Вот почему Великий пост начинается с Прощеного воскресенья – с призыва к прощению. Только тогда обретает смысл все остальное.

В прошлой беседе я говорил о первой теме или, лучше сказать, о первом призыве Великого поста – о прощении. Сегодня речь пойдет о второй и, вне всякого сомнения, главной, сердцевинной его теме, о главном его призыве – о покаянии.

Великий пост – время покаяния, т.е. беспощадной, на последней глубине совершающейся оценки самих себя, всей нашей жизни; время, когда мы особенно стремимся жизнь эту очистить, исправить, возродить. Но как самооценка эта, так и исправление нашей жизни зависят, в первую очередь, от того, понимаем ли мы не только умом, но и всей душою, всей совестью, что значит покаяние и призыв к нему.

А ведь призыв этот – не просто одно из «слагаемых» христианства, но его основа и в буквальном смысле начало. Ибо само Евангелие начинается с двойного призыва к покаянию. Сначала это призыв Иоанна Крестителя. Как говорит в самом начале своего повествования евангелист Марк, явился Иоанн, крестя в пустыне и проповедуя крещение покаяния для прощения грехов. И выходили к нему вся страна Иудейская и иерусалимляне, и крестились от него все в реке Иордане, исповедуя грехи свои (Мк. 1:4–5). И затем – призыв Самого Христа, с которого и начинает Он Свою проповедь: Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное (Мф. 4:17).

Итак, христианство – и не только тогда, два тысячелетия назад, но и всегда, и сейчас – начинается для каждого из нас с призыва покаяться, с того, что призыв этот мы слышим и принимаем. Но что же он значит? К чему призываемся мы и в чем сущность такого покаяния? Быть может, ответ на этот основоположный для христианства вопрос и заключен как раз в евангельском рассказе о двух призывах. Начнем с призыва Иоанна Крестителя. Евангелист Лука передает его более подробно: И спрашивал его народ: что же нам делать? Он сказал им в ответ: у кого две одежды, тот дай неимущему, и у кого есть пища, делай то же. Пришли и мытари (сборщики налогов – люди, считавшиеся особенно нечестными и продажными. –Прот. А.Ш.) креститься, и сказали ему: учитель! что нам делать? Он отвечал им: ничего не требуйте более определенного вам. Спрашивали его также и воины: а нам что делать? И сказал им: никого не обижайте, не клевещите, и довольствуйтесь своим жалованьем (Лк. 3:10–14).

Итак, мы видим, что призыв Иоанна Крестителя имеет в виду, прежде всего, нравственное исправление, очищение жизни от жестокости, лжи, алчности и т.д. То был, иными словами, призыв к человеческой совести. Ибо совесть знает, что хорошо и что плохо в нашей жизни, различает добро и зло и, таким образом, помогает отказаться от зла, вернуться к нравственной правде, к нравственному закону. И, конечно, необходимость в таком покаянии остается на все века. Даже и неверующий человек своею совестью, т.е. способностью непосредственно, интуитивно различать добро и зло, к такому покаянию призван и способен. И без этого покаяния, без этого стремления освободиться от эгоизма и лжи, бессмысленны и все остальные стремления человека к высшему.

Поэтому покаяние, о котором говорит первый евангельский призыв, можно назвать покаянием предварительным. Сущность его – в отречении от засоряющего душу и затемняющего жизнь очевидного зла.

Но вот вслед за Иоанном Крестителем приходит Иисус Христос. И раздается Его призыв: Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное. Уже в самих словах этих мы различаем нечто совершено новое. Что означает эта связь покаяния с приближением Царства Божия, что значит это «ибо» – ибо приблизилось? Как мы сказали, это означает, прежде всего, некую новизну. Произошло, совершилось нечто, делающее возможным и необходимым новое, иное покаяние, не совпадающее с тем нравственным судом над собою, к которому призывал Иоанн Креститель.

Что же есть это новое? Из Евангелия ответ ясен: это пришествие в мир Иисуса Христа, это явленное людям – в Его учении, в Его образе, в Его жизни – Царство Божие, т.е. сама сущность жизни, о которой до этого пришествия человечество не знало и не могло знать. Ибо только увидев Христа, услышав и приняв с верой и любовью Его учение, человек оказывается в состоянии воспринять не просто мораль, не просто нравственный закон, а божественное видение жизни, Божественный замысел о нас, о бесконечно высоком, подлинно небесном призвании человека и полюбить это видение, устремиться к нему как к сокровищу сердца, о котором извечно тоскует человек и которое теперь открыто, даровано нам во Христе. «И вожделенное отечество подаждь ми», – просим мы в церковном песнопении. И это вожделенное отечество, эта утерянная в грехе и отпадении от Бога небесная родина открыта нам Христом, и возвращение к ней – Его призыв, Его проповедь, Его учение.

И потому покаяние означает здесь своего рода прозрение. Не видели – и вот узрели. Не знали – и вот познали. И все переменилось в нас, и теперь, даже падая и согрешая, не может душа забыть этот свет, эту любовь, эту красоту вспыхнувшего, засиявшего в мире Царства Божия. Призыв «Покайтесь!» – по-гречески μετανοειτε – в глубоком смысле означает: «Обратите свой внутренний взор, свое сознание на то, что явлено вам, и, увидев, перемените всю жизнь». Вот смысл второго основного в христианстве призыва к покаянию.

Христос сказал: Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших. Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лицо твое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцом твоим, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше (Мф. 6:14–21).

Этот евангельский отрывок читается в церкви Прощеным воскресеньем – в последний день перед началом Великого поста. В нем три темы, три основных призыва, на которых основано все христианство, вся христианская жизнь.

Первый призыв – к прощению: если мы не простим – нас не простит Бог. Что же такое прощение? Вопрос этот вполне уместен, ибо чем проще кажется понятие, тем на деле труднее постичь подлинную его судьбу. Главная трудность здесь в том, что по-настоящему мы прощаем очень, очень редко и потому называем этим словом, как правило, нечто другое. Так, прощением называется у нас тот, в сущности циничный минимализм, с которым мы слишком часто подходим к людям. «Ну что с них требовать?» – это «прощение» от презрения или от равнодушия, или от эгоизма.

Подобное прощение не имеет ничего общего с тем, к которому призывает нас Христос и которое связывается Им с прощением Божиим. И сущность его не в том, чтобы равнодушно-презрительно махнуть на человека рукой, но в том, чтобы принять его до конца и всерьез, взглянуть на него как бы глазами Божиими, а значит – с любовью. Мы можем и должны прощать друг другу не потому, что человек слаб, ничтожен и с него, что называется, «взятки гладки», а потому, что никакое зло, никакой грех не способны уничтожить в человеке тот образ Божий, то высокое его призвание, которое любит в нем Бог.

Прощение – это акт доверия к самому лучшему, самому высокому и самому прекрасному в человеке. И потому прощение есть творческий акт, в котором любовь возрождает и возвышает обоих – прощающего и прощаемого. Ибо прощение берет свое начало из самого лучшего во мне и направлено на самое лучшее в другом.

Второй призыв, который мы слышали, – это призыв отказаться от лицемерия. Нигде мы так не близки к лицемерию, к показному, как в религии. И как часто от религии, от веры, от Церкви отвращает не антирелигиозная пропаганда, давно всем надоевшая, а сами «религиозные люди», вся религия которых – в том, чтобы не быть, а казаться. Вот почему свобода от лицемерия есть основное условие подлинной религиозности. Подлинная религиозность, подлинная вера всегда проста, радостна, любовна. Она проявляется не в том, чтобы запугивать и обличать, не в том, чтобы возлагать на других трудноносимое бремя, а в том, чтобы ощутимым стало в мире и в нас светлое, радостное присутствие Бога.

И, наконец, третий призыв, третье утверждение: Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Каждый из нас, знает он это или нет, живет каким-то сокровищем, т.е. сокровенной мечтой, желанием. И в этом смысле человека можно назвать «желанием», что и сделал один философ²⁰. Это сокровенное желание может быть низменным, направленным на удовлетворение животных инстинктов и различных страстей, может быть и возвышенным – таково, например, служение Родине, человечеству, науке. Но как бы то ни было, желанием этого сокровища мы только и живы, и когда исчезает оно в нас, мы начинаем заживо умирать, и еще до наступления смерти физической вселяется в нас духовная смерть.

И вот слова Христа открывают, в чем истинное наше сокровище. Они открывают, что Царство Божие – высшая цель, главное содержание и абсолютное, неумирающее счастье человеческой жизни. И потому, когда узнает об этом сокровище человек, то не может не отдать ему свое сердце, и значит – то сокровенное желание, без которого жизнь не есть жизнь.

Этими тремя призывами, тремя утверждениями открывается Великий пост. И назначение его в том, чтобы услышали мы призыв возродиться любовью через прощение, очиститься от лицемерия, и главное – за мелочной суетой и греховностью нашей жизни увидели то Царство любви и истины, «жизни нестареющей», радости совершенной, для которой созданы Богом. И увидев это Царство, отдали бы ему наше желание, наше сердце, нашу жизнь.

С незапамятных времен, и до христианства, и в христианстве, религиозная жизнь человека неизменно строилась по принципу некой поляризации, или чередования, грусти и радости, покаянного усилия и празднования.

Вот и сейчас христиане находятся в начале длинного периода печали о грехах, сосредоточенности на собственных недостатках и падениях. Я говорю о Великом посте – времени сердечного сокрушения и очищения души. Но период этот не самодовлеющий, он предшествует самому большому, самому радостному из всех христианских праздников – празднику Пасхи. В каком-то глубочайшем, духовном смысле он есть его начало.

Критики и враги религии так никогда и не поймут, должно быть, этого чередующегося ритма печали и радости, поста и праздника. И не поймут потому, что, несмотря на десятилетия критического изучения религии, или, как они говорят, «научной борьбы» с ней, она остается для них закрытой книгой, миpoм, в который им нет доступа. Чтобы бороться с религией, чтобы сокрушить этого ненавистного им врага, они следуют старой и испытанной системе – системе упрощения и редукции. Религия либо попросту отождествляется ими с пессимизмом, страхом, придавленностью и самоущерблением, преподносится как нечто сугубо мрачное и античеловечное, как отрицание жизни с ее радостями и заботами, либо бичуется за «сплошные праздники», за «потакание» лени, разгулу и иным страстям. Примеров той и другой редукции в антирелигиозной литературе всех времен сколько угодно.

И дело здесь не только в сознательной лжи, сознательных передержках, а в чем-то более глубоком. Ибо враги религии сами, как правило, принадлежат к идеологиям, которые служат примером редукции человека, т.е. сведения его к чему-то одному. Ненавидя религию и борясь с ней, носители так называемого научного атеизма в большинстве случаев искренне неспособны понять ее суть, ее кажущиеся «противоречия». Не могут же потому, что в их собственной идеологии никаких противоречий нет и быть не может. Там все гладко, все концы сведены с концами, все объяснено, и не осталось места тайне человеческой жизни, тайне мира и его назначения.

Возьмем, например, материализм – идеологию, которую вот уже свыше пятидесяти лет навязывают у нас всем без исключения, и притом с младенческого возраста; навязывают как не подлежащее пересмотру «последнее слово науки». Человек весь без остатка выводится здесь из одного начала, из одного принципа. В нем a priori отрицается всякая коллизия между тем, что на языке духовном называется «высшим» и «низшим». Ибо никакого «высшего» вообще нет, все снизу, все от низшего. А потому нет, не может быть никакой трагедии, никакой печали, и к человеческой душе нельзя обратиться словами Тютчева: «Так ты жилица двух миров...»

Не случайно поэтому материализм насквозь пронизан своего рода казенным оптимизмом, не случайно он постоянно обращается к человеку с требованием: «Отрицай трагизм, отрицай печаль, отрицай тоску о высшем!» Социалистический реализм – это проекция в искусстве все того же материализма с его принудительным оптимизмом. И потому материалистическая идеология, в сущности, не может отказаться от него, ибо подлинное искусство всегда в том, что сквозь него просвечивает «иной мир» человеческой души, ее неизбывная раздвоенность между высшим и низшим.

Да, враг религии, материалист, научный атеист, не может понять, что Церковь называет «светлой печалью» поста, не может понять этой духовной грусти, светлой и тонкой, которой пронизано сердце человека. Потому что сколько бы ни падал, сколько бы ни огрублялся человек, он не способен до конца забыть о высшем в себе – забыть те звуки небес, о которых сказано в лермонтовском «Ангеле»: «И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли». Но из этой печали о высшем и чистом родился и вырос Великий пост. «Постное время светло начнем... очистим душу, очистим плоть»²¹, – поет Церковь. О, тут совсем не пессимизм, не мрачное мироотрицание, не страх – нет! Тут радостное сознание, что очищение возможно, что каждому из нас дано восстановить в себе образ неизреченной славы Божией.

Войдите в церковь Великим постом, вслушайтесь в слова песнопений и молитв, в эту пронизанную светом, тишиной и умиротворенностью атмосферу, и поймите, что нет на земле, нет в человеке ничего выше, ничего лучше этой светлой печали, этого глубокого вздоха о чистоте, о царственном нашем призвании, о преодолении всего низменного и злого в нас. И вот почему отсюда, из этой печали, из этой светлой тишины раскаяния рождается и таинственно нарастает праздник, вот почему пост ведет к Пасхе. Здесь два взаимосопряженных, друг от друга неотделимых измерения человеческой жизни, два основных выражения подлинно человеческого опыта. Пост и праздник, печаль и радость, раскаяние и примирение, ужас нечистоты и радость очищения. Тот, кто этого не знает, не знает полноты человечности.

Вот снова звучит призыв: «Постное время светло начнем!», и как хорошо, что в мире всегда остается возможность этого светлого начала! Как хорошо, что в мире есть место, где человек может вздохнуть полной грудью об утраченной чистоте, о небесном своем призвании! Как хорошо, что вопреки внешнему торжеству всех идеологий, сводящих человека к земле и к материи, есть место, где он не только слышит о небесной отчизне, но и всем существом своим убеждается, что он и вправду «образ неизреченной славы», хоть и носит «язвы прегрешений».

Человеку мало осведомленному может показаться со стороны, что нет ничего более оторванного от жизни и, если можно так выразиться, «социально ненужного», чем Великий пост, о котором сейчас говорит, через который сейчас, как и каждый год, проходит Церковь. Великий пост... Это звучит чем-то давно отжившим, не имеющим ни малейшего отношения к действительности, к сложным проблемам «реальной жизни». Воображению представляются какие-то монахи, почему-то изнуряющие себя воздержанием от пищи. И спрашиваешь себя: «Для чего все это? Что означает этот архаический обычай?»

Да, конечно, религия – это явление, которое куда древнее, древнее наших современных проблем. И может показаться, что связь между нею и жизнью прервалась, что ей нечего сказать современному человеку, что она для «доживающих свой век». Но это лишь до тех пор, пока мы заранее, a priori отказываемся отнестись к религии всерьез. Но попробуем вдуматься, услышать. И тогда, быть может, мы найдем и в религии, и в этом отжившем, казалось бы, понятии «Великий пост» нечто иное и именно сейчас нужное нам более, чем когда-либо прежде.

Что такое Великий пост? Это, прежде всего, как бы некое замедление жизни, замедление ее грохочущего, сумасшедшего ритма. Церковь издревле раз в году призывала человека оторваться хотя бы немного от того внешнего, что поглощает без остатка всю его жизнь. Ибо чем дальше, тем все меньше можем мы, люди, остановиться, оглядеться и задуматься: для чего мы живем, на что направлена вся та бешеная деятельность, в которую мы погружены и которой буквально раздавлены. С утра до вечера и от рождения до смерти вовлечены мы в круговорот дел и работ, над смыслом которых, в сущности, никогда не задумываемся. Кто-то все уже решил и предусмотрел за нас, кто-то все время руководит нами, и весь этот мир все время как бы говорит нам: «Не думайте, включайтесь в работу, будьте винтиками огромной машины, а уж там, где надо, все решено заранее, кому нужно – тот знает зачем, как и куда».

И вот миллионы людей становятся винтиками этой машины, у них нет буквально ни минуты, чтобы попытаться осмыслить свое земное бытие. Мы едим, чтобы работать, и работаем, чтобы есть. И когда эта машина оставляет нам немного времени, сил хватает лишь на то, чтобы забыться в развлечениях. Чем сложнее жизнь мира, тем меньше в ней места человеку и человеческой личности.

И Великий пост – это, сущности, не что иное, как обращенный к каждому из нас призыв встретиться с собой, углубиться в себя, вглядеться в свою душу и совесть. Внезапно, пусть на короткое время, вступает человек в тишину. Ибо Великий пост – это та тишина, которой мы начисто лишены в современном мире. Тишина не физическая, а духовная. Тишина не как отсутствие звуков, а как присутствие в нас и среди нас другого измерения жизни. В одной церковной молитве пост называется временем «светлой печали»²². И Боже мой, как нужна она нам, эта светлая печаль! Как нужна нам для того, чтобы быть людьми, чтобы восстановить в себе подлинную человечность – как нужно для этого оторваться от окружающего нас отовсюду в мире грубого самодовольства и самопревозношения, от дешевой гордыни! И как грубеет, как падает душа в этом мире внешних успехов, забот, грубой силы. Есть ли в современной цивилизации место для этой «светлой печали», для вздоха о светлом и возвышенном, чистом и прекрасном? Есть ли в нем место для жалости и сострадания, для нежности и любви? Неужели тот образ человека, который навязывают нам радио и газеты, пропаганда и официальные речи, и есть подлинный человек?

Но вот поют в церкви: «Постное время светло начнем... очистим душу, очистим плоть, разрушим всякий союз неправды». Но вот раздается в церкви этот вздох: «Господи и Владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего»²³.

Так ли все это не нужно, оторвано от жизни, бесполезно? Вслушайтесь в эти слова, задумайтесь на минуту об этой светлой печали и вы поймете, что тут, может быть, самое нужное для нас – то, что сохранит и восстановит нашу человечность, то самое глубокое и единственное, что есть в каждом из нас.

Светлое время светлой печали – т.е. печали о подлинной жизни, о подлинном мире; время возврата, подъема, очищения; луч солнца, падающий в темноту и преображающий ее. О, если бы мы могли понять, что в этих древних словах, в этом «архаическом обычае» – спасение современного мира, его шанс стать наконец миpoм человеческим!

Для верующих все это самоочевидно. Они ждали Великого поста, и когда в Прощеное воскресенье раздалась впервые в церкви молитва Ефрема Сирина, когда физически ощутимой стала вдруг эта перемена в жизненном ритме, то как бы сама собой вошла в их души эта светлая печаль и одновременно – радость о духовной правде и красоте мира, к которой можно всегда вернуться, в которую можно снова войти. Но, может быть, настало время поведать об этой правде и красоте другим?

Еще несколько дней, и снова начнется то время года, которое издревле называлось в Церкви Великим постом.

Современный человек, выросший и воспитавшийся в атмосфере чуждого и враждебного религии общества, пожалуй, и не знает, что такое Великий пост. Словосочетание это решительно ничего ему не говорит: какая-то древняя «поповщина», пережиток чего-то такого, что к нашей, к моей жизни с ее проблемами никакого отношения не имеет.

Да, трудно найти общий язык с этим современным человеком. Ведь вот, если сказать ему: «За сорок дней до Пасхи верующие начинают готовиться к этому празднику постом», он совершенно искренне не поймет, что это может означать: готовиться, поститься... К чему?

Зачем? Что это за Бог, Которому нужно, чтобы мы ели не то-то, а то-то, и почему для такой подготовки столь важна еда?

Вот и не знаешь, с чего начать, как объяснить, дать почувствовать. У одного писателя есть такое выражение – «светлая печаль»²⁴. И выражение это как нельзя лучше выражает конечную суть Великого поста. Все мы знаем, что такое печаль, ведь ее так много в нашей жизни! Все мы имеем опыт неудовлетворенности, страданий и неудач, которые в таком изобилии посылает нам жизнь. Но тут печаль всегда «темная», она потому и печаль, что возникает из тьмы, из неудачи и боли. И мы стараемся поскорее стряхнуть ее с себя, забыться в шуме и гаме повседневности. Так легче жить – не задумываясь, отдаваясь течению жизни, сосредоточивая все внимание на «сейчас», в крайнем случае – на «завтра». Стоит только остановиться, задуматься, и сразу дохнет на нас этой печалью, бессмыслицей.

И вот весь мир, если попристальнее вглядеться, оказывается каким-то странным сочетанием напряженной суеты и темной печали – печали, которой подернута вся подлинная поэзия, вся подлинная музыка. В самом деле, почему казенное веселье, казенная бодрость и оптимизм всегда отдают фальшью, ложью, насилием? Да потому что самой природе человека не соответствует это растворение в суете, ибо он наделен таинственным органом, который все стремится распознать за суетой то, что превыше всякой суеты.

И может быть, проще всего определить Великий пост как время, которое отведено для освобождения от этой суеты и связанной с нею «темной» печали. Неважно, кто, когда и как учредил этот пост, – важно, что он соответствует исконной и вечной потребности: остановиться, вздохнуть поглубже, поднять взор ввысь, вглядеться в вечное небо, пережить таинственное присутствие в жизни чего-то иного, которое мы всегда чувствуем и для которого никогда не находим времени. И тогда начинаем мы ощущать светлую печаль, и с ней – всю правду того, что писал о душе человеческой Лермонтов:

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна,

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

О да, все это еще печаль, но печаль высокая и чистая – о жизни, растраченной на пустяки, запачканной всевозможной грязью, злобой, завистью, о потерянной чистоте детства, о красоте, мимо которой прошел, о добре, которого не сделал, об истине, которую предал.

Но почему же пост? И опять-таки ответ простой: чтобы все это почувствовать, нужно стать легким – легким духовно и физически, нужно как-то разорвать этот кошмарно-порочный круг – есть, чтобы жить, жить, чтобы есть. Ведь еда – не только дань неустранимой физической потребности, но и символ нашей зависимости от тела и материи, от работы и общества, от всего мира. Еда – это также и рабство. Но, быть может, нам удастся преобразить само наше отношение к еде, сделав ее из символа рабства и зависимости символом жизни, свободы и радости. Ибо человек, начиная поститься, т.е. относиться к еде по-иному, постепенно освобождается – не от пищи, а от внутренней, психологической зависимости от нее.

В Евангелии рассказано, как Христос постился сорок дней и напоследок почувствовал голод, взалкал. И в эту минуту пришло к нему самое страшное из всех искушений – саму жизнь до конца подчинить еде. Но Он сказал: «Не хлебом единым жив будет человек» (ср.: Мф. 4:4). Христос не сказал «Не нужно хлеба, можно без хлеба», но «Не хлебом единым» – не только хлебом. Пусть хлеб претворяется в жизнь, но жизнь не растворяется в хлебе. Вот смысл поста, который есть освобождение от всякого рабства – телу, пище, нашим маленьким «хочется – не хочется». Ведь пост – это призыв подняться ввысь, к тому, что так дивно выражено в словах псалма: Восхождения в сердце своем положи²⁵.

Светлая печаль, освобождение, восхождение – всего этого, согласимся, нет в современном миропонимании, в той идеологии, которую нам безостановочно навязывают как последнее слово науки и самый верный путь к счастью. Нет там печали о высшем, а все, напротив, всегда сводится к низшему, к тому, что живет хлебом единым, а значит – материей во всех ее проявлениях: пищей, организацией, экономикой, социальщиной. А потому нет там и подлинно человеческого счастья, которое всегда изнутри, а не извне, которое возможно только через светлую печаль, только через освобождение и восхождение.

«Постное время светло начнем... очистим душу, очистим плоть» – так издревле пелось в Церкви. Но неужели не слышим мы в этом песнопении то, что бесконечно нужно нам именно в наше время? Неужели не различаем в этом призыве к свету и очищению то, к чему, сами того часто не зная, всей душой стремимся? Неужели не пробуждает он в нас той высокой и чистой печали, в которой безмерно больше человеческого, чем во всех воплях о муравьином «счастье»? И если это все же происходит с нами, то Великий пост перестает казаться древней и далекой от современности «поповщиной» и о нем стоит подумать, в глубину его стоит вглядеться, в призыв его стоит вслушаться.

На протяжении всего Великого поста повторяется несколько раз в день – и в церкви, и в домашнем молении православных христиан – короткая великопостная молитва, составленная, по преданию, святым Ефремом Сирином – монахом, который жил в IV веке и оставил нам много молитв, песнопений, а также наставлений о духовной жизни. А поскольку эта короткая молитва выражает весь смысл Великого поста и всего, к чему он призывает, на что хочет обратить наше духовное внимание, то в эти великопостные дни мы и займемся кратким ее разбором.

Прежде всего я прочту эту молитву святого Ефрема Сирина целиком, в ее церковнославянском звучании, так как само звучание это, сам высокий религиозный язык, от которого так далеко ушли мы в нашей повседневной речи, уже несет в себе духовный вздох, с которого и начинается, к которому и призывает каждого из нас Великий пост.

«Господи и Владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки. Аминь».

Как видим, молитва святого Ефрема Сирина распадается на два ряда прошений: на прошения, так сказать, «отрицательные», в которых мы просим Бога «не дать нам» – т.е. освободить нас от того или иного недостатка и греха, и прошения «положительные», в которых мы просим Его дать нам те или иные духовные дары. Вдумаемся, вслушаемся в каждое из них.

Первое прошение: «Не дай мне духа праздности». Возможно, кто-нибудь спросит: «Почему в первую очередь просим мы освободить нас от праздности? Разве это такой уж большой грех в сравнении с ненавистью, убийством, воровством и тому подобным – всем тем, что обычно отождествляется с грехом и преступлением?» На это недоумение я отвечу так. Молитва начинает с праздности потому, что вся она говорит не об отдельных проступках, не о том, что мы делаем или чего не делаем, а о различных состояниях нашей души и нашего сознания – состояниях, из которых и вытекают всегда наши поступки. А среди этих греховных и отрицательных состояний, по свидетельству всех, пытавшихся жить на глубине, жить духовной жизнью, именно праздность занимает первое место.

Слово «праздность», в переводе с церковнославянского означающее «пустота», указывает в молитве на опустошенность, странную и одновременно страшную леность, пассивность души, которые не дают нам сделать даже самое малое усилие и постоянно нашептывают нам: «Зачем?», отравляют сознание цинизмом, развенчивают всякий порыв, всякое желание перемены. Именно праздность – причина того унылого бессилия, в котором мы обычно живем и которое обрекает нас на духовное бездействие. И потому, пока не преодолеем мы, с Божией помощью, эту праздность, эту пустоту, не только невозможно будет любое усилие, но, что еще страшнее, все скверное и темное сохранит свободный доступ к нашей душе. И прежде всего – уныние, о котором второе прошение молитвы.

Итак, второе прошение: «Не дай мне дух уныния». Если праздность – это отсутствие света и самого желания света в душе, то уныние – это присутствие в ней тьмы, пронизанность ее страшной ложью на Бога, мир и жизнь. В Евангелии диавол назван «лжецом и отцом лжи» (см.: Ин. 8:44), и потому уныние – поистине диавольское наваждение. В этом состоянии человек во всем и во всех видит только низменное и злое. Оно приводит к полной неспособности распознавать добро, свет, красоту. Вот почему все учители духовной жизни именно в унынии видят начало духовной смерти и разложения.

Третье прошение: «Не дай мне духа любоначалия». За унынием следует любоначалие, т.е. жажда власти и господства над другими. Как ни странно на первый взгляд, но жажда эта рождается именно из праздности и уныния. Почему? Да потому, что в праздности и унынии человек порывает связь с другими людьми, и можно сказать даже – с самой жизнью. Уныние, неспособность ни в ком видеть добро приводит к страшному внутреннему одиночеству, а затем к такому состоянию, когда все вокруг превращается в средство исполнения моих желаний. Любоначалие, страсть к власти – это стремление унизить другого, сделать его вполне от меня зависимым, отрицание его свободы, возможности встретиться с ним в любви и, стало быть, в конце концов – отрицание этого другого и даже духовное его убийство. Нет в мире ничего страшнее голой власти – власти ради нее самой, которая в пределе ведет к уничтожению и смерти.

И, наконец, четвертое, последнее прошение: «Не дай мне духа празднословия», т.е. пустословия. Христианство утверждает божественную природу слова – высшего из всех даров Божиих человеку. Однако именно потому, что слово – от Бога, оно начинено творческой энергией, способностью подчинять, а потому слово падшее, т.е. оторвавшееся от Бога и истины, становится носителем зла, проводником лжи, ненависти и нечистоты в мире. В Евангелии сказано: «За каждое праздное слово даст человек ответ в день суда» (ср.: Мф. 12:36). Ибо праздное, пустое слово несет неправду, соблазн, разложение, ненависть. Сколько людей погибло из-за праздных слов! Какою кровью, каким ужасом напитано слово в нашем мире, какую страшную власть имеет оно над людьми!

Так вот, только в душе, только в молитве и подвиге каждого из нас может начаться освобождение от четырех основных духов зла в мире: духа праздности, духа уныния, духа любоначалия, духа празднословия. Наше духовное возрождение есть, прежде всего, отказ от них и молитва о помощи Божией в борьбе с ними.

Только осознав это, можем мы перейти к положительным прошениям великопостной молитвы святого Ефрема Сирина. О них – в следующей беседе.

В прошлой беседе мы останавливались на первых, «отрицательных» прошениях молитвы святого Ефрема Сирина. Я старался показать и объяснить, почему четыре указанных в них греха – праздность, уныние, любоначалие и празднословие – составляют основу и главный источник зла в человеке, почему они в совокупности своей и есть по сути зло.

Сегодня перейдем к положительным прошениям. Их тоже четыре. Мы молимся о том, чтобы Бог даровал нам дух целомудрия, дух смиренномудрия, дух терпения и дух любви. Остановимся на каждом из этих понятий, в которых христианский духовный опыт издревле видит первооснову и источник добра.

Дух целомудрия. Слово «целомудрие» – одно из самых глубоких, самых прекрасных в нашем языке – понемногу замутилось или, во всяком случае, сузилось в сравнении с первоначальным его значением. Для громадного большинства оно стало означать почти исключительно половую чистоту, в противоположность половой распущенности, разврату. Но изначальный смысл слова «целомудрие» неизмеримо шире и глубже. Ключ к нему лежит в двух понятиях – «целостность» и «мудрость», сведенных воедино. Можно сказать без всякого преувеличения, что «целомудрие» – одно из самых христианских слов, ибо в нем выражено нечто самое главное и существенное для христианина – знание и опыт добра, праведной и подлинной жизни именно как целостности и потому как мудрости. Целостность – это то, что противостоит злу, которое всегда есть распад, разделение, разложение изначальной целостности и потому – уход от мудрости. Вот почему дух целомудрия есть та целостность, вне которой невозможно все остальное. Это возврат к жизни как целостности, это радость вновь обретенной целостности, т.е. миpa и гармонии сердца и ума, души и тела, это радость мудрости, радость цело-мудрия.

За целомудрием следует смиренномудрие. И опять заметим: не просто смирение, но смиренномудрие, ибо и слово «смирение» можно понимать по-разному. Оно может носить уничижительный оттенок, выражать мое презрение к самому себе как человеку, а следовательно – и к человеку вообще: я, дескать, маленький, гаденький, слабенький... Нет, такое самоунижение не имеет ничего общего с христианским смирением. Христианское смирение укоренено в сознании и ощущении бесконечной глубины жизни, это смирение – от внутреннего трепета, от мудрости, от постижения, это смирение – подлинно от Бога. Падший человек испытывает постоянную потребность в самопревозношении и самоутверждении, скрывающих, подобно дымовой завесе, его недостатки от других, да и от него самого. Подлинному добру, подлинной мудрости, подлинной жизни гордыня не нужна, так как им нечего скрывать, и оттого они смиренны. Христос, Сын Божий, говорит: Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем (Мф. 11:29). И потому в смирении, так же, как в целостности, раскрывается, сияет, побеждает подлинная мудрость – смиренномудрие.

За духом целомудрия – дух терпения. Почему так высоко ставит его христианство и в чем ценность, в чем добродетель терпения? Вопросы эти важны, потому что все враги христианства ставят ему в вину прежде всего проповедь терпения: «Проповедуя терпение, обещая за терпение здесь награду где-то там, вы, христиане, отвлекаете человека от борьбы за освобождение от эксплуатации, примиряете его с земной несправедливостью и злом, превращаете в покорного раба». Но в том-то и дело, что совсем не о таком терпении идет речь в великопостном прошении к Богу. Терпение здесь есть, прежде всего, проявление веры, доверия и любви. Это терпение как раз противоположно тому состоянию, когда человек махнул на все рукой и говорит себе: «Остается только терпеть». Истинное терпение являет в первую очередь Сам Бог, Который ни на кого не махнул рукой, но продолжает верить в нас, а потому и наше терпение – тоже только от веры в то, что добро сильнее зла, любовь сильнее ненависти, а жизнь сильнее смерти. И об этой божественной добродетели, об этом божественном даре терпения мы и молимся, чтобы не дрогнуть в нашем доверии, не сдаться изнутри равнодушию, презрению и отчаянию.

И вот последний дар, последнее прошение – о духе любви. В сущности, вся молитва подводит нас к этому прошению и в нем как бы исполняет себя. Все то, об освобождении от чего мы просим: праздность, уныние, любоначалие и празднословие, – все это помеха любви, то, что не пускает ее в наше сердце. И все, о чем мы просим: целомудрие, смиренномудрие, терпение, – это основа, это корни, это прорастание любви. И потому, когда наконец падает нам как бы с самого неба это слово «любовь», мы знаем уже, что она не только от Бога, но и Сам Бог, Который входит в наше сердце, очищенное и украшенное целомудрием, смиренномудрием, терпением, готовое стать храмом Божией любви и ее всепобеждающей силы.

На протяжении всего Великого поста, т.е. свыше сорока дней, предшествующих празднику Пасхи, в Церкви ежедневно и по многу раз в день повторяется все та же короткая молитва: «Господи и Владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего».

Пробежит ее глазами современный человек и подумает скорее всего так: «Молитва как молитва! Все те же несколько непонятные, архаичные слова, все те же образы – все та же поповщина!» И даже если он не настроен против религии, то все равно забудет об этой молитве и снова погрузится в свою жизнь, полную иных забот и интересов, в ту «настоящую жизнь», для которой вся эта «поповщина» – только потеря времени. Но допустим, мы убедили его потратить несколько минут своего драгоценного времени, чтобы не просто пробежать эту молитву глазами, но и вдуматься в ее смысл. Ведь не случайно же три короткие эти фразы, такие простые и незамысловатые, на протяжении многих столетий повторяются Церковью по многу раз на дню семь недель в году. По-видимому, должны быть на это какие-то причины. И вот я предлагаю вдуматься в них вместе, сообща, а уж потом пусть каждый сам решит, нужна ему эта молитва или нет.

Заметим прежде всего, что первый ряд прошений составляют прошения целиком отрицательные: «Не дай мне», что означает также «Избавь меня от...». Эти прошения касаются четырех отрицательных состояний – праздности, уныния, любоначалия и празднословия. Вдумаемся в каждое из этих состояний и постараемся понять, почему христианское сознание и христианский опыт издревле придавали борьбе с ними столь важное значение.

На первом месте здесь «праздность», или в буквальном значении – пустота. Вот мы часто говорим: «Это пустой человек, какая у него пустая жизнь!» Но что это значит по существу, на глубине? Стоит на секунду задуматься, и становится страшно: пустая жизнь... Ведь жизнь – это изумительный дар, это возможность не просто существовать, но наполнять свое существование смыслом и знанием, красотой и любовью. Казалось бы, все с этим согласны. Но почему же тогда бывает пустая жизнь? Почему так часто каждый из нас ощущает эту пустоту? Не о ней ли сказал Пушкин: «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?»²⁶

Заглянем в себя еще глубже и найдем ответ. Мы обнаружим в себе какую-то странную, почти непреоборимую силу, которая всегда тянет нас вниз, в небытие, в пустоту. Эта отрицательная сила даже в нашем теле: нам легче сидеть, чем стоять, легче лежать, чем сидеть. Что бы ни стремилась доказать материалистическая идеология, простой общечеловеческий опыт свидетельствует, что жить высоко и чисто, жить осмысленной и наполненной жизнью всегда трудно, что в каждом из нас постоянно борются две силы, одна из которых – зовущая вверх, к полноте жизни, а другая – влекущая вниз и в буквальном смысле опустошающая. И вот эта пустота и опустошенность, не есть ли они то, что открывают в нас дорогу злу? Никто, за малым исключением, не любит, никто не выбирает зло сознательно. Но оно заполняет ту пустоту, что создают в нас духовная инерция и лень.

У французского писателя Альбера Камю есть удивительный рассказ «Падение». Вполне достойный, во всех смыслах порядочный господин идет ночью в Париже по мосту через Сену и слышит, как кто-то тонет и зовет на помощь, но так и не решается помочь. В решительную минуту жизни, когда каждый человек как бы испытывается на человечность, он не находит в себе нравственной энергии совершить самоочевидно необходимый поступок. Долгие годы внешне приличной жизни, формальное исполнение ее обязанностей – все это скрывало от него постепенно углублявшуюся пустоту собственной души. И вот, когда наступила минута высшей правды, когда человек был поставлен перед «или – или», в нем восторжествовала пустота.

В том-то и дело, что к человеку полностью применима знаменитая формула: «Природа не терпит пустоты». Если не наполняется он непрестанно тем содержанием, что отвечает высокому человеческому призванию, в него начинает проникать – но уже без его выбора и контроля – то, что призванию этому не соответствует. И теперь понятно, быть может, почему на первое место среди отрицательных, греховных состояний ставит великопостная молитва праздность-пустоту. Двухтысячелетним опытом своим и опытом души человеческой знает Церковь всю страшную, хотя и пассивную силу этой пустоты, знает, какие ядовитые грибы вырастают в ней, знает и то, что первым и не менее страшным следствием ее является уныние.

Что такое уныние? Просто плохое настроение? О, если бы это было так! На деле уныние – подлинный рак нашей души и нашего сознания, ибо оно есть неспособность видеть доброе и благое, постепенное самоотравление страшной ложью о миpe и человеке. Это уже не просто пустота души, но наполненность ее непроглядным мраком. Все погружается во тьму, не остается того желания, что заложено Богом в нашу душу, про которую Лермонтов сказал: «Желанием чудным полна».

Праздность, уныние... Нет, неспроста именно с прошения избавить от них начинается ежедневная молитва Великого поста. Ибо само христианство начинается с призыва к человеку осознать в себе «желание чудное», но это невозможно, пока царствуют в душе две страшные силы – праздность и уныние. «Господи и Владыко живота моего! Дух праздности и уныния не даждь ми». Нет, это не «архаика», не «поповщина», не обломки безвозвратно ушедшего прошлого. Это вечная правда о человеке, это поразительное видение человеческой души.

Для большинства верующих людей Великий пост, т.е. семь недель, предшествующих Пасхе, – это прежде всего короткая молитва, связанная с именем преподобного Ефрема Сирина, одного из учителей восточного христианства в IV веке нашей эры. Молитва эта повторяется в конце каждого великопостного богослужения, верующие произносят ее за домашней молитвой. Про нее можно сказать, что она лучше, проще и короче всего выражает смысл и дух того, что христиане на протяжении столетий называют Великим постом. И поскольку мы вступили в великопостные дни, в эту весну духовную, вдумаемся в ее смысл. «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».

Старинный язык, необычные слова, отдающие древностью и всем тем, что так чуждо, так удалено, казалось бы, от нашей повседневной жизни... Но попробуем пробиться сквозь этот пласт древности к смыслу и существу. Примерно так лет пятьдесят-шестьдесят назад ученые специалисты научились снимать с древнерусских икон пласты пыли и накипи, и то, что казалось темным – настолько, что знаменитый писатель Розанов²⁷ даже книгу свою о Православии назвал «Темный лик», – вдруг неожиданно засияло и загорелось поразительными красками, необыкновенной радостью и светом, коренным образом изменившими все наше представление не только об иконах, но и о самом духовном стиле Православия, всей древнерусской религиозности. «Взыграние красок» – так был определен этот стиль.

То же самое можно и нужно проделать не только с иконами, но и с другими основными выражениями нашей веры. Враги хотят загнать ее в музей, окончательно отождествить в сознании людей с древностью, с отжившими идеями и чувствами, показать «воочию» ее ненужность. Но так ли это? Вернемся к молитве святого Ефрема Сирина, снова вслушаемся в ее слова, в эту простейшую просьбу человека, осознавшего вдруг неправду своей жизни и то, что неправду эту составляет. «Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми». Вот первое: «Не дай мне, огради, защити, избавь!» От чего? От таких с виду простых недостатков, такой, казалось бы, мелочи – от духа праздности. «Какая же, – скажет современный человек, – у нас праздность, когда каждый изнемогает от работы, когда темпы жизни ускоряются, когда немного праздности и есть, казалось бы, то, что нам больше всего нужно?» Но в том-то и дело, что слово «праздность» по-настоящему совсем неоднозначно с бездельем и с физическим отдыхом от работы. Слово «праздный» означает прежде всего «пустой»: «От духа пустоты избавь меня!» И вот сразу нам указана самая страшная болезнь человеческого духа – пустота. Да, мы работаем, спешим, день и ночь суетимся, но в чем смысл всей этой спешки и суеты? Не бывает ли так, что, когда мы на минуту неожиданно останавливаемся, в наступившей вдруг тишине так ясна становится пустота и бессмыслица нашей жизни? И вспоминается страшная в своей правдивой простоте строчка поэта: «Жизнь прошумела и ушла»²⁸. И может быть, оттого мы и глушим себя работой, оттого, может быть, и весь мир вокруг нас так шумит и грохочет, что все хотят скрыть от себя и от других эту бездонную пустоту. Во имя чего, зачем? И вот, углубляясь в себя и в свою жизнь, мы просим спасти, защитить, избавить нас от первоосновы всякого зла – от пустоты, от той страшной опустошенности души, в которой так часто пребываем.

«От духа праздности, уныния». За праздностью и пустотой как неизбежный результат следует уныние. Почему все учители духовной жизни, все мудрецы, задумывавшиеся над природой человеческого духа самым страшным грехом, самым непоправимым злом в человеке всегда считали именно уныние? Что такое уныние? Разве не знаком каждому из нас странный упадок душевной энергии, беспричинная тоска, которая внезапно пронизывает собой все наше существо, так что самый сияющий и лучезарный день становится мрачным? Мы говорим тогда: «Опускаются руки». И действительно, все никнет, все «опускается» и в душе воцаряются сумерки. Это и есть уныние.

Хорошо, если мы вовремя спохватимся, соберемся с силами или попросту заглушим это уныние работой, опьянением – чем угодно. Но оно вернется, оно всегда где-то рядом, выжидает удобной минуты, грозит из-за угла. Оно вернется, потому что каждый человек на самой последней глубине души знает, хотя и скрывает это знание сам от себя, сколь бессмысленна жизнь, обрывающаяся в смерть. «Мы все спрашиваем, спрашиваем, – писал Гейне²⁹, – пока комок земли не заткнет нам горло. Но разве это ответ?» И когда это знание пробивается наружу сквозь шум и суету жизни, какой бессмыслицей кажется все кругом, какой суетой, ненужной и бесплодной! Как писал Пастернак: «И мы по квартирам пройдем с фонарем, и тоже поищем, и тоже умрем»³⁰. И отсюда наша мольба: «Избавь нас от уныния!» И это не от беспомощности, не от страха, как думают враги религии; мольба эта учит человека тому единственному, что достойно его: не прятаться, но встретить уныние лицом к лицу, чтобы преодолеть.

И теперь – «любоначалие». Молитва переходит к другой плоскости человеческого существования, к другому истоку его трагизма. Любоначалие – не просто любовь к власти, к начальствованию над другими. В таком простом и чистом виде оно встречается, быть может, не так уж и часто. Но в другой, куда более глубокой форме любоначалие свойственно каждому из нас и составляет источник страшной неправды. Любоначалие – это отношение к другому как к объекту пользования, или, иными словами, подчинение всего и всех моей пользе, моим интересам и в конечном итоге – мне самому как высшей и единственной ценности. И потому молитва вооружает нас против любоначалия. О нем, как и о дальнейших ее прошениях, мы и будем говорить в следующей нашей беседе.

В прошлой беседе я задал вопрос: может ли молитва святого Ефрема Сирина – судя по всему, центральная для христиан (ибо она повторяется священником и верующими день за днем) – иметь смысл и значение для современного человека? И чтобы ответить на него, предложил вдуматься в отдельные прошения этой молитвы. Мы видели, что уже первые два прошения, об избавлении от духа праздности и уныния, имеют дело не с какими-то поверхностными и случайными явлениями, и главное, не с какими-то мелкими недостатками, а с чем-то поистине глубинным – с опустошенностью души и унынием, которые ведут к помраченному и циничному восприятию самой жизни.

Сегодня мы пойдем дальше. На следующем месте в великопостной молитве стоит «любоначалие». Опять архаичное с виду слово, опять что-то предельно чуждое умственным и духовным интересам «современного человека»... Ну а если вдуматься? Не станет ли сразу же очевидно, что это древнее слово или, вернее, обозначаемое им явление составляет загадочную и одновременно страшную пружину всей современности действительности, служит ключом к нашей (как, впрочем, и ко всякой другой) эпохе? Не к глубокой древности, а к недавним временам относятся, на нашей памяти, все еще запутанной и израненной, лежат они, страшные десятилетия такого любоначалия, какого, пожалуй, не видел мир.

Имя этому любоначалию – Сталин и сталинизм. Целые века еще, наверное, будут разгадывать историки страшную тайну этого явления, искать ему какое-то рациональное объяснение, выводимое из всякого рода объективных и субъективных причин. А Церковь тысячелетие назад уже объяснила его, указав самым кратким и простым образом те духовные причины, ту последовательность внутренних состояний, которые к нему приводят. И перечисляет их в своей великопостной молитве как опустошенность, уныние, а затем и неизбежное любоначалие, т.е. страсть, неудержимая страсть к власти. Чего, собственно говоря, хотел Сталин, чего добивался он с безумной страстью? Абсолютной власти над всеми остальными людьми, безраздельного признания его не просто политическим вождем, но «корифеем и учителем» во всех мыслимых областях жизни. К чему все это привело? К всеобщему ужасу и кровавой бессмыслице, до сих пор потрясающей воображение.

Нам говорят: мания величия. Но откуда она, эта мания? Ответ напрашивается сам собой. Тайно, но неудержимо вырастает она из той самой пустоты, из того самого уныния, о которых говорит первое прошение великопостной молитвы. Если нет у человека идеала, принимаемого извне и свыше как непреложное вдохновение и норма, как внутренний и самоочевидный закон, который говорит: «Это – добро, это – зло», тогда рано или поздно такой нормой, таким законом становится он сам. И с этой точки зрения Сталин – не исключение. В каждом из нас дремлет маленький сталин, и сталинизм предстает как явление повседневное. В том состоянии духовной опустошенности, в том циническом унынии, которым уничтожается всякое вдохновение добра, остается в душе лишь голое желание поставить во главу всего, сделать единственным содержанием жизни собственное «я». Сталин – исключение лишь в том смысле, что осуществил это в планетарном масштабе, сделав свое «я» содержанием и нормой жизни для многих миллионов людей. Но разница тут в количестве, не в качестве. Если нет в моей жизни Господа и Владыки, то господом и владыкой делаюсь я сам. Отсюда другая сторона любоначалия – отказ в самостоятельном существовании всем другим.

В любоначалии нет даже проблеска радости и счастья. Сам факт, что есть на свете некто, живущий по-своему, становится для одержимого любоначалием источником постоянного страха, тревоги и темной злобы. Это состояние может выражаться в презрении к людям, в равнодушии к их судьбе, к исчезновению чувства простой человеческой солидарности, а проще – к выпадению из любви. И оно же способно толкнуть на путь активного и даже, как в случае Сталина, судорожно-патетического уничтожения чужой личности, к стремлению растоптать ее, оставив лишь тенью моей собственной жизни.

И вот, говоря о любоначалии, почти автоматически приходишь к последнему «отрицательному» прошению великопостной молитвы, которое говорит о духе празднословия. Ибо если что можно сравнить с кровавой жестокостью сталинской эпохи, то это столь же планетарное ее празднословие. Все эти миллионы лживых и пустых книг о Сталине, вся эта липкая в своей подлости и, опять-таки, пустоте хвала – где они теперь, что от них осталось? Ничего. Они сами свидетельство собственной пустоты и лживости.

Нет, рано еще сбрасывать со счетов, убирать из современности эту великопостную молитву, ибо в ней сказано о человеке все, что можно и должно о нем сказать. В этой молитве раз навсегда представлена, можно сказать, логика греховного пути: сперва внутренняя пустота, затем уныние, затем страсть к власти, затем пустые слова. Не страшный ли это в своем лаконизме портрет нашей эпохи? Не здесь ли корень всего того, что и теперь, после Сталина, по-прежнему движет жизнью множества людей, наполняя мир страхом и ужасом? Что на это можно ответить?

Я уже говорил, что молитва святого Ефрема Сирина заключает в себе весь дух и весь смысл Великого поста как времени внутреннего самоуглубления, переоценки жизни в свете высшей духовной правды, того совершенства, к которому призывает нас христианская вера. За каждым словом, за каждым прошением этой молитвы стоит не просто то или иное качество, а целые пласты нашего существования – пласты, о которых мы в суете и заботах жизни так часто попросту забываем.

Говорил я уже и о том, что означает в свете этой молитвы праздность, уныние, любоначалие, о том, как каждое из этих понятий соответствует каким-то самым основным, самым глубинным искушениям нашего сознания и нашей воли, связано с нашим подходом к другим людям и ко всей жизни.

Остался еще один вздох этой молитвы – о духе празднословия, т.е. пустословия. И опять празднословие может показаться таким маленьким, таким незначительным недостатком: ну что такого уж страшного в обычной болтовне, любви к красному словцу? Все мы люди, все человеки, все этим погрешаем, и есть грехи, несомненно, более страшные. Так нам кажется, так все мы привыкли думать. Но вот в Евангелии сказано: «За каждое праздное слово даст ответ человек» (ср.: Мф. 12:36). И мы начинаем задумываться, так ли все просто и невинно с этим празднословием. И каждый, вдумавшись в собственную жизнь, немедленно убедится в том, что именно слова – и его собственные, и сказанные ему другими – принесли больше всего страданий, испортили больше всего крови, отравили больше всего минут, часов, дней.

Доносы, предательство, клевета, измена, ложь, сплетни – все эти страшные вещи совершаются посредством слова и только слова. И этого одного уже достаточно, чтобы почувствовать страшную его силу. Словом выражаются и созидаются добро, красота, мудрость, но им же они и разрушаются. Слово может отравить душу, наполнить ее подозрением, страхом и злобой, ненавистью и цинизмом. И все это, конечно, не только в личной и частной жизни: мы живем в эпоху поистине космического празднословия, именуемого пропагандой. Газеты, радио, книги, школы – все это символы и орудия грандиозного, никогда не прекращающегося празднословия, которое призвано забить нам головы, наполнить их чужими идеями, заставить нас думать так, как требуют того пресловутые «властители дум».

Можно без всякого преувеличения сказать, что мир болен, отравлен празднословием, которое в конечном итоге всегда есть ложь. Христианство считает дар слова высшим, подлинно божественным даром человеку. Христианство противопоставляет человека как существо словесное прочим бессловесным созданиям. Оно самого Бога называет Словом, говоря: В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог (Ин. 1:1). Но именно потому, что христианство так высоко ставит слово, наделяя его величайшей творческой силой, оно и в празднословии усматривает измену слова себе самому, превращение его из орудия добра и света в орудие зла и тьмы. И вот снова: «За каждое праздное слово даст ответ человек», и еще: От слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься (Мф. 12:37). Сколько писателей отдало бы жизнь за возможность вычеркнуть из своего творчества, уничтожить как небывшую, как никогда не написанную ту или иную страницу! Да и каждый из нас дорого дал бы, чтобы его слово, отравившее чью-то жизнь, осталось никогда не произнесенным!

Все это нужно вспомнить, чтобы понять, почему наряду с праздностью, унынием и любоначалием молитва Ефрема Сирина называет одним из четырех главных грехов, одним из основных зол празднословие. Это молитва об очищении слова, о наполнении его заново силой добра, об освобождении слова от лжи, разъедающей его, точно рак. И как трудно это сделать! В нашей памяти живо еще время, когда все, что говорилось и печаталось в нашей стране, должно было быть наполнено или хотя бы отмечено страшной ложью, притворством, подобострастием, – время, когда слово было предметом стыда и ужаса. Молясь словами Ефрема Сирина, мы должны были бы заново ощутить всю горечь этого порабощенного слова и начать хотя бы в себе, в собственной жизни борьбу за слово чистое и честное, доброе и светлое.

С очищения слова, с восстановления его в первозданной силе и чистоте начинается очищение и возрождение жизни. Недаром существует выражение: «взвешивать каждое слово». Да, взвешивать! Но не столько на весах практической пользы, сколько на весах правды. Об этом и напоминает, к этому и зовет нас молитва святого Ефрема Сирина.

И сразу после переходит она к мольбе о том, чего нам больше всего не хватает: «Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему». Четыре изъяна, четыре опасности, четыре падения, а теперь – четыре главных измерения внутреннего миpa, созидающих и ограждающих нашу человечность, ту красоту человека, о которой так удивительно сказано в церковном песнопении: «Образ есмь неизреченныя Твоея славы, аще и язвы ношу прегрешений». В чем же выражается эта неизреченная слава?

К положительным прошениям, несущим в себе ответ на этот вопрос, мы и перейдем в следующей беседе.

Продолжим сегодня разбор великопостной молитвы святого Ефрема Сирина – молитвы, в которой Церковь, как я говорил уже в прошлых моих беседах, выразила свое понимание, свое переживание Великого поста.

Великий пост – это время раскаяния, время переоценки каждым всей своей жизни. И не только на поверхности, а на глубине – в том пласте нашей души, нашего сознания, где делаем мы свой настоящий выбор, где решаем, для чего и как живем. Так вот: это раскаяние и эта переоценка сформулированы в молитве, которую верующие повторяют ежедневно, по которой они учатся проверять себя и которая, таким образом, является своего рода духовно-нравственным камертоном.

В прошлых беседах я говорил о первых, «отрицательных», так сказать, прошениях молитвы святого Ефрема Сирина, и старался показать, что в каждом из них определен не просто один из недостатков, но целое измерение, целый пласт зла, постоянно извращающего нашу жизнь. Сегодня мы перейдем к положительным прошениям.

Мы знаем уже, какие бездны кроются за этими такими невинными с виду грешками – праздностью, унынием, любоначалием, празднословием. Посмотрим теперь, что противопоставляет им молитва Ефрема Сирина или, вернее, само христианство, весь христианский замысел о человеке.

Первое, о чем мы просим, – это дух целомудрия. Какое удивительное, какое прекрасное слово! Обычно оно отождествляется только с понятием половой чистоты: целомудрие противопоставляется разврату. Но первоначальный, настоящий смысл этого слова неизмеримо более глубокий. Оно слагается из двух слов: целый и мудрый. И, может быть, ни одно другое слово не выражает с такой полнотой нечто самое глубокое, самое таинственное и высокое в христианском понимании жизни. Целое – значит противоположное всему частичному, тому, что вырвано, отделено, изолировано от целостного. Целый, целостный – да, именно тут, в этой жажде, в этом видении целого и целостного как желанного заключается основной пафос христианства. Всякий грех, всякое зло – это всегда и прежде всего раздрание, нарушение целостности, капризный выбор части взамен целого.

Всякий грех, всякое зло – всегда сужение, обеднение, снижение. Человек, которым владеет страсть, любая – от самой мелкой страстишки до всепоглощающего огня так называемой большой страсти – это человек, потерявший себя как целостность, все целое свое подчинивший какой-то части. А когда часть заменяет собою целое, человек болен, ущерблен, обеднен. В этом нарушении целостности, в подчинении себя чему-то частичному христианство видит падение человека, его грех. И призыв Христа – это призыв к человеку восстановить свою целостность, вернуться к полной человечности.

Целостность же ведет к мудрости. И опять-таки нужно понять огромную разницу между умом и мудростью. И преступник, и одержимый страстью, и всякий, кто выбрал часть и частное в ущерб целому, может оставаться при этом очень умным человеком. Говорят даже, что у преступника, всего себя подчинившего злому умыслу, так же, как и у человека, изо всех сил стремящегося к удовлетворению своей страсти, ум действует особенно ясно и отчетливо. Можно написать очень умную книгу о чепухе и быть очень умным в зле. Но ни в зле, ни в страсти, ни в какой частичности, раздробленности и ущербленности нельзя остаться мудрым. Мудрость возможна только там, где есть целостность, где ни зрение, ни сердце, ни совесть, ни сознание не отравлены капризом частичного. Цело-мудрие, т.е. целостная мудрость и мудрость целостности – вот основа, вот глубинное вдохновение христианского понимания человека. И об этой основе, о духе целомудрия мы и молимся в первую очередь, когда от отрицательных прошений великопостная молитва переводит нас к положительным, ставит лицом к лицу с той полнотой и целостностью, которую мы все время в себе нарушаем и ущербляем праздностью, унынием, любоначалием и празднословием.

Но нужно пойти дальше индивидуальной человеческой судьбы. Нужно понять и почувствовать, что целомудрия мало в жизни вообще, что и общественно-политическая, и семейная наша жизнь тоже отравлена, тоже ущерблена отсутствием этого целомудрия, т.е. все той же страстью снизить и обеднить целое, выдав за него часть, и ей, этой части, целое подчинить. На наших глазах торжествуют идеологии, в самой своей основе отрицающие целомудрие, провозглашающие и навязывающие нам как абсолютную истину, как последний вывод «самой передовой науки» безобразно увечный образ человека. Это сведение человека к материи, экономике и производству; это сведение всей жизни и всей истории к «борьбе классов»; это сведение жизненного идеала к безрадостно-бездушному коллективному раю. Что же все это, как не отрицание целомудрия, как не измена целостности и мудрости? И потому как нужен нам этот глубокий вздох о целомудрии, эта печаль, это желание вернуться к нему!

«Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу твоему...» И прежде всего – дух целомудрия, т.е. возможность внутренне подняться над всем частичным, над безнадежной разорванностью всей нашей жизни, над приземленностью всех унижающих человека идеологий, над рабским подчинением системам и теориям, давно позабывшим о красоте и чистоте, целостности и мудрости.

С этого вздоха, с этого ощущения целомудрия как единственной основы жизни начинается раскаяние. Туг сердце христианского видения человека, его царственного достоинства и призвания.

В прошлой беседе я старался показать удивительную глубину первого положительного прошения молитвы святого Ефрема Сирина, вскрыть поистине всеобъемлющий смысл понятия целомудрия как целостной мудрости и мудрой целостности. Перейдем сегодня ко второму прошению: к мольбе о духе смиренномудрия.

Произносишь это слово «смиренномудрие» и сразу чувствуешь, до какой степени чуждо оно всей нашей современной жизни, всему духу современности. Какое там смиренномудрие, какое там смирение, когда вся жизнь теперь построена, кажется, на сплошном самовосхвалении, на пафосе внешней силы, величия, могущества и т.д.! Этот дух самовосхваления сверху донизу пронизывает собой не только политическую и государственную жизнь, но и личную. Мы все время учим детей чем-то гордиться, но ни их, ни самих себя никогда не призываем к смирению.

Между тем одно из главных обвинений, постоянно, десятилетиями уже предъявляемых христианству со стороны воинствующего безбожия, – это обвинение в том, что оно учит смирению и призывает к нему как главной добродетели. Религия христиан, утверждают безбожники, проповедует рабство, унижает и умаляет человека, ибо построена на смирении. Но удивительно то, что во всех этих обвинениях никто никогда не объяснил, чему на деле учит христианство, говоря о смирении, и в каком смысле смирение это унижает и умаляет человека. Вот Христос говорит про Себя: Я кроток и смирен сердцем (Мф. 11:29). Но вряд ли можно упрекнуть Его в рабском, слепом подчинении кому бы то ни было, в равнодушии к злу, в страхе перед сильными миpa сего. Вот стоит Он перед Пилатом и говорит ему так просто, так веско: Ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше (Ин. 19:11). По-видимому, есть смирение и смирение. И прежде чем обличать его, нужно договориться, о каком смирении идет речь, что же такое христианское смирение.

Прежде всего, это чувство правды. И правды, в первую очередь, о самом себе. А правда никогда не унижает, не умаляет – напротив, всегда возвышает и очищает. Это отказ от всякого преувеличения своей роли, от всякого самоприукрашивания, это сознание своей ограниченности, это мужественное приятие себя таким, каков я есть. И вот почему смирение, как и внутренняя целостность, есть мудрость, вот почему мы говорим в молитве о «духе смиренномудрия». Только тот, кто не лжет, не преувеличивает, не хочет казаться иным, чем на самом деле, и при этом спокойно, мужественно делает свое дело, – только тот обладает истинной мудростью. И с этой точки зрения, христианство, проповедуя смирение, ставя его во главу подлинной человечности, не умаляет, а возвышает человека. Ибо в самовосхвалении нуждается только тот, кому чего-то не хватает, только уроду нужно приукрашиваться, только слабый постоянно похваляется силой. Где свобода, там не нужна пропаганда, где подлинная сила – не нужны угрозы, где подлинная красота – не нужно убогой роскоши нарядов. Смиренномудрие – это то, чего так не хватает современному миру и современному человеку, то, о чем он, сам того не сознавая, но изнемогая в миpe лжи и самовосхваления, тоскует больше всего.

За смиренномудрием в молитве Ефрема Сирина следует терпение. И в этой связи мы опять сталкиваемся с одним из классических обвинений против религии: она, мол, проповедует терпение и тем самым подрывает в человеке способность к протесту, к борьбе за свои права и справедливое мироустройство. А так как сама религия выдумана для эксплуатации слабых, то терпение необходимо ей, чтобы лучше держать их в послушании.

Но тут опять можно вспомнить о Христе. Да, Он учил терпению: «Терпением спасайте души ваши» (ср.: Лк. 21:19) – это Его слова, Его учение. Но то, что называл терпением Христос, так же далеко от карикатуры на него безбожных брошюрок, как христианская любовь к ближнему от той любви к «дальнему», к безличному коллективу, во имя которого лишаются свободы миллионы ближних. В основе христианского терпения – совсем не равнодушие к злу и страданию, а прежде всего, как ни странно это звучит, очень активное чувство доверия к человеку. Бога мы называем в наших молитвах долготерпеливым. Каждый из нас все время выносит о каждом окончательные суждения: такой-то глуп, такой-то подл, такой-то ничтожен. А вместе с тем как мало мы знаем, как мало видим, как мало углубляемся в сущность того, о чем так скоро и так безоговорочно судим! И как часто эти суждения наши усугубляют зло, духовно убивают человека! В конечном итоге терпение есть вера в добро, в силу добра, в то, что оно сильнее зла. Тот, кто не верит в добро, никогда не будет терпелив с другим человеком. Он или просто отойдет от него, махнув рукой, или же, если у него есть власть, постарается так или иначе убрать его с дороги, «ликвидировать», «вывести в расход». Вот почему то, что говорят безбожники о христианской проповеди терпения, есть открытая ложь и карикатура.

И вот, подходя к концу «положительных» прошений, мы и открываем то, что всех их объединяет, придает им окончательный смысл, наполняет их силой. «Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу твоему». Любовь – вот завершающий аккорд великопостной молитвы Ефрема Сирина, ее внутренний двигатель и одновременно ее цель.

В субботу вечером на третьей неделе Великого поста выносится во всех храмах на середину Крест и совершается поклонение ему. Так начинается наше приближение к самой главной, самой таинственной теме христианской веры – к теме распятия, страданий и смерти.

Почему таинственной? Разве страдание не составляет непременную часть жизни, разве каждый из нас не сталкивался с ним, и увы, слишком часто, на собственном опыте? Да, конечно, это так. Но ведь речь не о нас, а о Христе. О Христе же мы говорим, что Он Бог, а от Бога, от веры, от религии не ожидаем мы разве облегчения, если уж не полного прекращения наших страданий? Не утверждают ли в странном согласии и друзья, и обличители веры, что религия – прежде всего помощь, утешение, «бальзам на душу»? Но вот – Крест, но вот – снова Великая пятница и снова те же слова: Душа Моя скорбит смертельно (Мф. 26:38). И не Он помогает апостолам, заснувшим от горя и тоски, но Сам у них просит помощи: Побудьте здесь и бодрствуйте со Мною (там же). А потом – страдания: сначала насмешки, удары по лицу, плевки, потом гвозди в руках и ногах и самое страшное из всего – одиночество. И как будто закрылось само небо, ибо около девятого часа возопил Иисус... Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мф. 27:46).

И если по-настоящему вдуматься, вглядеться, вслушаться во все это, то окажется, что и с самой религией здесь происходит нечто странное. Как будто ничего не остается от самого привычного, самого ясного в ней – помощи, поддержки, гарантии: вот, мол, поставил свечку, отслужил молебен или панихиду, и все будет хорошо, и в жизни Бог поможет, да и там тоже, после страшной и таинственной смерти... Но разве не с таким упрощенным пониманием веры живет большинство самих верующих? Разве и тогда, при Христе, не ходили они за Ним толпами, ожидая кто исцеления, кто помощи в делах? Но посмотрите, как постепенно тает эта толпа. Вот покидает Его богатый юноша, думавший про себя, что соблюл все правила религии, но не сумевший принять слов Христовых: «Если же хочешь быть совершенным, раздай все и следуй за Мной» (ср.: Мф. 19:21), вот посреди вечери любви уходит от Него в ночь на предательство близкий ученик, вот наконец и последнее, когда все, оставив Его, бежали (Мф. 26:56).

В нашей жизни бывает как раз наоборот: сначала одиночество, непризнанность, потом признание, растущая слава, толпа последователей. В Евангелии же, когда дело доходит до креста, Христос остается один. Больше того, Он и про будущее говорит: Если Меня гнали, будут гнать и вас... В миpe будете иметь скорбь... (Ин. 15:20, 16:33). И к нам обращает, в сущности, только один призыв: взять крест и нести его, а мы знаем уже, что это за крест. Да, что-то странное происходит здесь с религией: вместо помощи – крест, вместо утешения и гарантий благополучия – если Меня гнали, будут гнать и вас. И когда читаем мы в Евангелии о фарисеях, издевавшихся над распятым Христом – «других спасал, спаси и Себя; сойди со креста, и мы поверим Тебе» (ср.: Мф. 27:42) – разве не вспоминаем теперешние насмешки и издевательства над верой: «Ну, что? Помог вам ваш Бог?»

И действительно, пока ждем мы от Бога только чуда, которое удалило бы из нашей жизни страдание, хула и насмешки торжествуют и будут торжествовать. Ведь от головной боли любая дешевая пилюля поможет лучше и скорее, чем молитва. И не понять нам тайны Креста, пока такой вот пилюли – неважно, по важному или неважному поводу, – ждем от религии. До тех пор пока это так, Крест, несмотря на все покрывающее его золото и серебро, остается тем, чем назвал его на заре христианства апостол Павел, – «для иудеев соблазном, для эллинов безумием» (ср.: 1Кор. 1:23). Ибо иудеи в данном случае – это те, кто ожидают от религии только помощи, а «эллины» – те, кто ищет в ней разумного и гладкого объяснения всему.

Но вот опять выносится Крест, но вот приближается та единственная неделя, когда Церковь приглашает нас не столько размышлять и рассуждать, сколько молча и сосредоточенно следовать за каждым шагом Христа, за медленным и необратимым Его приближением к страданию, распятию и смерти – приглашает принять этот Крест. И вот нечто странное происходит и с нами: отвлекаясь от себя самих, от собственных проблем, тягот и даже страданий, мы обращаем взор на Другого, – на безмолвно скорбящего и страдающего Человека, на ту ночь ужаса, измены и одиночества, но и торжества и любви и победы. Неведомо для нас самих уходит та дешевая и эгоистическая «религия», которая все ищет своего и даже Бога хочет принудить служить только себе. И становится ясно, что религия как таковая на последней глубине своей – о чем-то совсем другом и в конце ее – не «помощь», не «облегчение», а радость и победа.

Так вот, проделаем в следующих беседах хотя бы мысленно этот путь за Христом, несущим Свой крест, восходящим к Голгофе, и, быть может, что-то бесконечно важное снова откроется нашей душе. Вот для чего посреди Поста выносится на середину храма Крест. Вот к чему призывает нас Церковь в Крестопоклонную седмицу³⁴: начать наше собственное приближение к самой последней, к самой страшной, быть может, но и к самой радостной тайне нашей веры.

В субботу на третьей неделе Великого поста с незапамятных времен выносится на середину храма для поклонения Крест, и вся следующая, четвертая неделя называется Крестопоклонной. Мы знаем, что весь Великий пост – время особого углубления нашей духовной жизни – есть, в сущности, приготовление к Страстной седмице, когда Церковь вспоминает крестные страдания и смерть Господа Иисуса Христа. И вот в связи с этим уместно вспомнить о месте Креста в христианской вере.

Крест в христианстве имеет двоякое значение. Орудие решающего события, которым завершается земная жизнь и служение Христа, он свидетельствует о лютой ненависти, с какой встретило зло миpa Наставника любви и самоотречения. Даже римский губернатор Пилат, к которому привели избитого и оплеванного Иисуса, пытается урезонить Его врагов: Я никакой вины не нахожу в Нем (Ин. 18:38). Но это вызывает лишь новый взрыв ненависти. Распни, распни Его! – вопит толпа.

Так вот – Крест Христов – это вечный вопрос: «Почему добро вызывает не только сопротивление, но и ненависть? Почему оно всегда распинается в миpe?» Обычно мы избегаем прямого ответа, сваливая вину на кого-то другого: «Если бы я был там в ту страшную ночь, то не поступил бы, как все прочие». Но увы, в глубине совести знаем, что это не так. Мы знаем, что мучили и распинали Христа вовсе не какие-то злом одержимые изверги – в сущности, то были «люди как все». Пилат даже предложил толпе по случаю праздника отпустить Иисуса на свободу, а когда это не удалось, умыл всенародно руки, показывая, что не согласен с предстоящим убийством. Евангелие несколькими штрихами показывает его смятение, внутреннюю борьбу и победу страха, не дающего поступить по совести. Но разве не совершается то же самое в нашей жизни? Разве не присутствует Пилат в каждом из нас? Не поддаемся ли и мы соблазну умыть руки всякий раз, когда приходит час сказать решительное и бесповоротное «нет» злу и неправде? За Пилатом – римские солдаты. Но ведь и они могут сказать в свое оправдание: «Мы только исполняли приказание начальства. Нам было сказано обезвредить какого-то бродягу, производящего беспорядки, – о чем тут разговаривать?» За Пилатом, за воинами – толпа, та, что всего шестью днями раньше встречала вступавшего в Иерусалим Христа восторженным криком: «Осанна!» Но разве не объяснили ей народные вожди и учителя, что Человек этот – преступник, нарушавший древние установления и обычаи, а потому по закону (о да, всегда по закону, всегда по соответствующей «статье»!) Он должен умереть?

Итак, каждый из участников того страшного дела по-своему прав, как имевший оправдание, а в результате был убит Тот, Кто ни единаго зла сотвори (Лк. 23:41). И отсюда первый смысл Креста Христова: он есть суд над злом или, вернее, над тем псевдодобром, в которое вечно рядится зло миpa сего, обеспечивая себе страшную победу на земле. Отсюда и второй смысл Креста, в котором он предстает и как наш, как мой крест, по слову Самого Господа: Кто не несет креста своего и идет за Мною, не может быть Моим учеником (Лк. 14:27), а в одной древней рукописи Евангелия читается даже так: «Кто не берет креста своего каждый день...»³⁶ Это значит, что выбор, перед которым в ту ночь стояли все – Пилат и воины, вожди, толпа и каждый человек в толпе, – выбор этот всегда, всякий день встает перед каждым из нас. И хотя он может проявляться в вещах, кажущихся второстепенными, для совести нет ни первостепенного, ни второстепенного, но только правда и неправда, добро и зло. Брать каждый день свой крест – значит не просто терпеть тяготы жизни, но жить в согласии с совестью, в свете ее суда.

Вот и сейчас перед лицом всего миpa берут неповинного человека и мучают, бьют, сажают в тюрьму или ссылают в глушь. И все это «по закону», все «во имя порядка», для «блага всех». И сколько пилатов умывает руки, сколько воинов спешит исполнить «служебный долг» и сколько таких, кто послушно улюлюкают или, в лучшем случае, молча смотрят на торжество зла. Вынося Крест, поклоняясь и целуя его, вспомним, что говорит он нам, к чему призывает, вспомним о кресте как о выборе, без которого все в миpe – торжество тьмы и зла. На суд пришел я в мир сей (Ин. 9:39), – сказал Христос. Этому суду, где судят не земные судьи, но распятая Любовь, Правда и Добро, предстоит каждый из нас.

Мы приближаемся к Страстной неделе и к Пасхе – к самым святым, самым заветным дням для всех, кто верят в Христа или хотя бы помнят Его образ.

Образ Христа... Доходит ли он еще до современного человека, не имеющего времени ни на что, кроме изнуряюще-ежедневной борьбы за существование? Этому человеку говорят иногда о религии, о ее взаимоотношениях с наукой, о невозможности доказать существование Бога и т.д. Но ему не говорят, что христианство – не просто религия, не просто учение о Боге, но в самом средоточии ее – образ Христа и что образ этот – человеческий. Вот парадокс христианства. Все религии всегда учили и учат о запредельном, непостижимом, недоступном Боге. Все они так или иначе старались окружить идею Бога тайной. В этом был смысл древних храмов с их непонятными церемониями, с их жрецами, отделенными от толпы высокими стенами святилищ, с их сложными посвящениями. Бог на небе, люди на земле, а между ними – система таинственных взаимоотношений, в которые посвящены лишь немногие. Но мы проповедуем религию, в корне отличную от всего этого, больше того – всему этому противоположную.

Около двух тысячелетий назад простые, бедные рыбаки, увидев идущего к ним такого же простого, бедного Человека, последовали за Ним. То, чему Он учил и к чему призывал, было так ново и необычно, так далеко от общепринятого понимания религии, что Человека этого, не имевшего ни силы, ни власти, ни влиятельных друзей, испугались все – и власть имущие, и священники, да и большинство рядовых людей. Он ничего не говорил о ритуалах и жертвах, правилах и законах. Он говорил только о любви и прощении, о Царстве Божием как торжестве добра, о жизни с избытком и о радости, которую никто не сможет отнять. При внимательном чтении Евангелия не перестаешь удивляться, почему Человека этого так возненавидели, что в конце концов осудили, как страшного преступника, на позорную казнь. Еще удивительнее, что учение Его, несмотря на полное одиночество, в котором Он остался в конце жизни, не только не забылось, но распространилось во всем миpe и без малого две тысячи лет все так же владеет сердцами миллионов.

Мы живем в эпоху новой и неслыханной по масштабам попытки уничтожить, вытравить из сознания и памяти людской этот образ. Казалось бы, за долгую и так часто кровавую свою историю человечество смогло дорасти до простейшего принципа религиозной свободы. Почему же снова люди, с виду нормальные и знающие, задались безумной попыткой уничтожить то, чего никому до сих пор уничтожить не удавалось? Ответ может быть только один: они ненавидят сам образ Христа, и ненавидят потому, что Он лишает их власти над человеческими душами. Если Христос хоть в чем-то прав, тогда они неправы во всем, чему учат. Поэтому нужно убрать Христа из человеческой истории, нужно представить Его учение в виде карикатуры, а его последователей – в виде преступников.

Но что же вызывает в них, властителях этого миpa, такую страшную ненависть к Христу? Над этим стоит задуматься, потому что никогда, наверное, не были мы так близки к окончательному выбору, от которого зависит судьба всего человечества. Ибо выбор у нас только один, как ни странно это звучит для громадного большинства: между религиозным и внерелигиозным подходом к человеку. Иными словами, речь не столько о том, каково место религии в жизни человека, сколько о религиозном понимании его природы и назначения. А религия, точнее, христианство понимает человека, во-первых, как личность и, во-вторых, как личность, имеющую вечную ценность и вечную судьбу.

Христос повсюду в Евангелии говорит о человеке как о ценности, превышающей все в миpe. Это и вызывает такой испуг и такую ненависть у всех, стремящихся к неограниченной власти над людьми, ибо внерелигиозное понимание человека видит в нем лишь часть целого, безраздельно этому целому подчиненную. А добиться, чтобы человек только такой частью себя и ощущал, можно при условии, что он не имеет ценности вечной и абсолютной. Если есть Бог – тот Бог, о котором учил Сам Христос, тогда есть и человек как личность. Если этого Бога нет, то нет и человека как не сводимой ни к чему в миpe личности. Но в зависимости от того или иного восприятия человека люди и будут строить мир, либо постоянно принося личность в жертву целому, либо видя назначение целого в том, чтобы каждая личность раскрылась в своей неповторимой ценности.

Вне религиозного понимания человека защищать личность рано или поздно станет невозможно – вот что важно понять и чего столь многие, даже благонамеренные и свободолюбивые люди до сих пор не понимают. Нельзя верить в то, что человек – случайный пузырек на поверхности мирового океана, и одновременно в то, что у него есть какие-то «неотъемлемые права». Ни пузырек, ни колесико, ни винтик прав не имеют. Имея лишь некую функцию, они по исполнении ее исчезают. Именно к такому пониманию человека мы приблизились вплотную, и пора понять, что отсюда же – гонения на Христа и ложь о Нем. Ибо все, кому неугодна свободная личность, знают: если увидят люди образ Христа, если услышат Его слова, то ничто и никогда не сможет до конца их поработить. Этой-то внутренней, духовной свободы и боятся больше всего идеологи муравейника.

И потому в дни, к которым мы приближаемся, так важно снова вглядеться в образ Христа!

Я говорил о раскаянии и спрашивал: «Но откуда берется, как совершается оно? Как, когда доходит до нашего сердца, до нашего сознания голос пробудившейся совести?»

Ответ на этот вопрос лучше всего, пожалуй, начать словами песнопения, которым вскоре откроет Церковь Страстную неделю, вплотную приближая нас к Пасхе. В первые дни этой недели, которые на языке Церкви называются святыми и великими, слышим мы, как некий лейтмотив, каждый вечер: «Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду в онь. Просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя»³⁷. Чертог украшенный... Через все Священное Писание проходит этот образ извечно приготовленного пира в украшенном дворце, сияющем всем светом, всей радостью, всей бесконечной красотой Божественной любви. Это образ встречи, примирения, совершенного воссоединения в любви, это торжество и победа Царства Божия. И вот все это перед моим внутренним взором, все это видит и созерцает моя душа. И, видя, созерцая это, к великому горю своему узнает, что нет у нее одежды в чертог тот войти, в божественном пире том участвовать.

Но это же песнопение, которое начинается с видения украшенного чертога и вобрало в себя вздох души, сознающей свое ничтожество, и ее мольбу о спасении, объясняет и то, каким образом приходит и воцаряется в нас раскаяние. Только видя то, чего мы лишены, узнаем мы о своем лишении. Слепорожденный не знает света, но ослепший, тот, кто некогда видел над собой голубое небо и солнце, уже не забудет о нем. И тот, кто живет в лачуге и никогда не видел прекрасных светлых дворцов, не знает, что живет в грязи и потемках. Но вот увидели мы, вот узнали. Увидели ослепительный свет, узнали красоту добра, почувствовали благоухание истины, и вся наша жизнь перед нами во всем своем убожестве, и плачет сердце, и это есть раскаяние. Для нас, христиан, этот чертог украшенный, этот всепроникающий свет, эта красота добра и истины вошли в мир с Христом.

Многие из нас с детства слышали о Христе, знают чуть ли не наизусть Евангелие. Но невозможно привыкнуть к Христу, ибо, придя в мир почти две тысячи лет назад, Он снова и снова приходит к нам, дает видеть Себя, чтобы радостью и раскаянием содрогнулась душа, Чтобы зазвучали и никогда уже не смолкали в миpe слова о чертоге украшенном. Вот подлинное раскаяние от встречи с Богом! Не от знакомства с отвлеченной идеей Вседержителя, с книжной истиной о Нем, а от явления Его в образе единственного на земле Человека, вся жизнь Которого – сплошной свет, сплошная любовь, сплошное добро. И только затем, чтобы не погас этот свет, не исчезла в миpe эта любовь, не скрылось это добро, только затем, чтобы всегда слышался этот к каждому из нас обращенный призыв: Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное (Мф. 3:2), – только для этого существует в миpe Церковь и все ее установления. Или еще проще: для того и существует она, чтобы могли мы видеть чертог украшенный и желать его и всякий раз заново узнавать, что, несмотря на всю глубину нашего падения, всегда возможно пробуждение души.

Вот приближаемся мы к святым и великим дням Страстной недели. Уже прозвучали в церкви слова Христа: Вот, мы восходим в Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет первосвященникам и книжникам, и осудят Его на смерть; и предадут Его язычникам на поругание и распятие; и в третий день воскреснет (Мф. 20:18–19). Через несколько дней нам надлежит снова стать свидетелями события, перед которым меркнет все в человеческой истории, – отвержения Того, Кто пришел открыть и даровать людям украшенный чертог Божественной любви, т.е. Самого Себя. И не только «древние и прекрасные обряды» призваны мы совершать в эти дни, но и понять всей силой души и сердца, что совершившееся тогда, в те далекие от нас времена, совершается всегда, что именно тогда вошел в мир и навсегда в нем остался суд над нашей жизнью и нашей совестью. «Все вы оставите Меня» (ср.: Ин. 16:32). Это сказано не только тогда, не только тем одиннадцати ученикам – это сказано и всегда говорится мне и моей совести. Как и другое: «Неужели не могли вы пободрствовать со Мною?» (ср.: Мф. 26:40) И как страшная правда о всех нас падают слова: Тогда все... оставив Его, бежали (Мф. 26:56).

И вот страдает и мучается на кресте распятая Любовь, но не перестает быть Любовью. И когда доходит до меня правда всего, что совершилось тогда; когда снова узнает душа, что это для меня открыт чертог украшенный той единственной Жизни, что ко Мне обращены слова: «Если любите Меня, заповеди Мои соблюдете» (ср.: Ин. 14:15), то что же остается мне, как не пасть ниц, как не каяться в растраченной попусту жизни и молить: «Просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя».

Се, мы восходим в Иерусалим... О, если бы услышал каждый из нас это «мы»; если бы могли мы понять свою включенность в это восхождение к Кресту и к Гробу, к Пасхе и к торжеству Жизни; если бы могла душа наша пробиться сквозь суету и низость жизни, увидеть этот свет, услышать этот призыв и захотеть отозваться на него! Так начинается раскаяние, так наступает воскресение нашей совести.

Вот начинает приближаться к нам светлый, победный праздник Воскресения Христова, или, лучше сказать, мы сами начинаем приближаться, подниматься, восходить к этой лучезарной вершине всей нашей веры. Наступает и для нас, как когда-то для учеников Христовых, время услышать слова Его: Вот, мы восходим в Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет первосвященникам и книжникам... и убьют Его; и в третий день воскреснет (Мк. 10:33–34). Какими непонятными и страшными показались, должно быть, эти слова тем, кто услышали их впервые. Ведь, казалось бы, все шло так хорошо, благополучно. За Учителем следовали толпы народа, теснившиеся вокруг люди прославляли Его за чудеса, искали помощи, утешения, исцеления. Новая проповедь имела такой успех, что толпа хотела провозгласить Иисуса царем, и Ему пришлось скрыться.

Да, конечно, были и ненавидевшие Христа из зависти к этому успеху, спорившие с Ним из желания Его развенчать, но народ шел за Учителем. Даже подосланные врагами провокаторы, которым приказано было поймать Его на слове, чтобы состряпать «дело», по возвращении к пославшим свидетельствовали: Никогда человек не говорил так, как этот Человек (Ин. 7:46). Даже ненавистники Христа говорили: Видите ли, что не успеваете ничего? весь мир идет за Ним (Ин. 12:19). И вдруг – эти непонятные слова о предательстве и смерти, и еще более непонятные – о воскресении в третий день.

«Но если так, – думали, должно быть, ученики, – то зачем идти в Иерусалим навстречу этому предательству и смерти?» И тот же вопрос ставит перед нами каждый год Великим постом сама Церковь. Призывая нас в первые великопостные дни и недели сосредоточить внимание на себе самих, очистить душу и совесть, Церковь делает это затем, чтобы мы просветленным внутренним взором могли увидеть то, что извечно составляет сердцевину христианской веры – крестные страдания, смерть и воскресение Господа.

Ибо мы, как ни страшно сказать, привыкли к этим событиям, как привыкаем, в сущности, ко всему на свете. Нет у человека более страшного, более опасного свойства, чем привычка. За две тысячи лет христиане привыкли даже к этой самой непостижимой вести, к тому, что средоточие их веры – Крест Христов, против которого направлена вся злоба, вся ненависть миpa сего. И вот весть эта, как и все остальное в нашей жизни, стала обычной и сама обросла «обычаями». Каждый год на несколько часов, в лучшем случае на несколько дней, вспыхивает она пасхальной радостью, но проходят дни – и меркнет радость, и возвращается жизнь в обыденную колею. Снова миновала и снова вернется Пасха, как проходит и возвращается все в привычном круговороте дней.

Но в эти последние предпасхальные недели Церковь призывает нас духовно «отвыкнуть», возвыситься над привычным и содрогнуться от слов Христа: Вот, мы восходим в Иерусалим, услышать их словно впервые, подобно ученикам, следовавшим за Наставником по дороге в Святой Город. И пусть с этими словами войдут к нам в душу два вечно неизбывных и ключевых для нашей веры вопроса.

Вопрос первый: почему хочет этого восхождения в Иерусалим Сам Христос, зная, что там ожидают Его предательство и смерть, почему идет Он навстречу роковому Своему часу, говоря: На сей час Я и пришел (Ин. 12:27)? Ибо скоро, вот уже через несколько дней, услышим мы за богослужением слова: «Грядый Господь на вольную страсть...»³⁸

Вопрос второй: почему в этот страшный час предала, бросила Христа толпа, что с таким энтузиазмом следовала за Ним, и не только бросила, но и с такой готовностью перешла на сторону Его врагов, так быстро возненавидела Его? Почему оставили Христа ученики, в том числе самые близкие, Им Самим избранные, на себе испытавшие Его любовь? Ибо скоро услышим и эти страшные слова: Тогда все... оставив Его, бежали (Мф. 26:56).

Невозможно называться христианами, не обратив эти вопросы к себе, не сделав их вопросами о нашей вере и нашей жизни. Мы вступаем в святые дни ежегодного воспоминания о том, что произошло тогда в Иерусалиме и происходит сейчас в жизни каждого христианина, в жизни всего миpa. И в службах, в богослужебных воспоминаниях этих дней – ответ на оба вопроса. Пусть поможет Бог каждому из нас хоть краешком души расслышать его!

После воскресенья, которое Церковь называет Крестопоклонным, что-то меняется в атмосфере Великого поста, и начинается наше все еще медленное, но теперь такое явственное приближение к Пасхе. Вот, мы восходим в Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет в руки человек грешных; и убьют Его, и в третий день воскреснет (ср.: Мф. 20:18; Мк. 10:33; Лк. 18:31, 33). Каждый год эти слова Христа снова ударяют в наше сердце и снова заставляют задуматься над последним смыслом, последним содержанием нашей веры.

Как случилось, что мы верим, веками верим в божественный, единственно решающий смысл этого не сравнимого ни с чем события? Как случилось, что никем в ту далекую от нас эпоху не замеченная религиозная драма, жертвой которой стал бездомный и нищий Учитель, вошла навеки в сердце и память людей, вызвала неслыханный духовный подъем, который, то усиливаясь, то ослабевая, продолжается и сейчас, несмотря на все перемены, революции, войны, «прогресс» и т.д.? Вот вопросы, которые каждый год возникают или должны возникнуть в нашем сознании, когда мы слышим эти слова: Вот, мы восходим в Иерусалим.

И словно что-то снова в нас обрывается, и начинает расти на горизонте нашей души тень Креста и Голгофы, предсмертного одиночества, яростной злобы и светлого прощения. Быть может, одна из самых страшных духовных опасностей есть привычка. Привычка – это то, что ни в чем не позволяет увидеть главное, существенное. Привычка – это как бы пыль души, густым слоем покрывающая и скрадывающая очертания предмета. Мы привыкаем к радости и горю, к важному и пустякам. Привыкаем, и ослабевает радость, притупляется горе, важное становится пустяком, а пустяк важным. Так и с христианством, так и с рассказом о Кресте и смерти, о Человеке, Которого предали и распяли, но про Которого тут же сказано, что Он ни единого зла не сотворил (Лк. 23:41).

Но каждый раз, когда так усиливается привычка, что мы попросту забываем, во что верили, и веру свою носим как старое, привычное платье, приходит шок, удар, встряска, и все это для того, чтобы мы отвыкли, чтобы взглянули на свою веру, а с нею вместе и на себя, на свою жизнь, на весь мир так, как если бы увидели их впервые. Таким шоком в жизни каждого христианина бывает Великий пост, в жизни же всего христианства, всей Церкви – отход от нее части человечества, восстание против нее атеизма, провозглашение ее учения антинаучным заблуждением, суеверием. Если Великий пост должен снять с нашей веры налет привычки, самодовольства, духовного минимализма, то отступничество бывших христиан, отречение от Христа части человечества волей-неволей заставляет тех, кто остались верными, поглубже заглянуть в свою веру и задуматься, почему ни всеобщее отступление, ни «развенчание», ни гонение не в силах ее разрушить и уничтожить.

С этой точки зрения и пост, и гонение, и наше отступничество, и наше раскаяние в равной мере ставят нас лицом к лицу с Крестом, Голгофой, распятием, ибо именно тут, и нигде более, – самая сердцевина и вся уникальность христианской веры. Вот, мы восходим в Иерусалим... Но ведь для огромного большинства тогдашних людей малая горстка учеников, следовавших в страхе и сомнении за их странным Учителем в Иерусалим по полям и холмам Галилеи, оставалась совершенно чуждой. Мир занят был, как и теперь, своей суетой, своими заботами, ему не было никакого дела до Путника, толковавшего о Царстве Божием и утверждавшего, что ради него нужно перевернуть всю жизнь. Когда же этот странный Учитель и его учение оказались поперек пути у всех, препятствуя «нормальному» течению жизни, Его попросту убрали, как ненужную помеху.

Но вот оказалось, что «убрать» нельзя! В своей повседневности мы вольно или невольно стремимся забыть трудное и мучительное для нас учение о Царстве Божием, либо выбрасывая его из жизни, либо рефлексируя на него привычкой, ведь привычное не мешает. Но и тут оказывается, что ни привыкнуть, ни забыть нельзя. Вот снова и снова восходим мы в Иерусалим, чтобы стать свидетелями, очевидцами, почти участниками тех событий. Еще несколько дней, и Христос будет плакать у могилы друга Своего Лазаря, и горе всех расставаний, неизбывная печаль человеческой жизни как сплошного раздрания, сплошной разлуки будет плакать в этих слезах. А затем мы услышим тот самый гул, те самые крики, что раздались так давно на улицах Иерусалима, когда на один час потрясеся весь град (Мф. 21:10) и воцарился в нем кроткий и милосердный Царь, сидящий на послушном животном, но перед лицом Которого вся слава, вся мощь, вся помпа земных властей померкли навеки. И затем погрузимся в печальную тьму и тишину Страстной седмицы, будем стоять у Креста вместе с Матерью Распятого, слышать насмешки толпы, видеть предательство Пилата, страх учеников, незабываемое торжество злобы, пошлости, трусости и предательства.

Как можно ко всему этому привыкнуть? А с другой стороны, как и куда от всего этого уйти ради «производственных достижений» и прыжка на Луну, ради маленькой земной славы и скоротечного земного успеха? И остается стоять у этого Креста, у этого Гроба всю длинную-длинную ночь, ждать первых лучей солнца, а потом снова и снова узнавать, что на этом Кресте, в этой смерти рождалась победа, торжествовала жизнь, нарастала Пасха и с нею та радость, которую никто никогда у нас не отнимет.

До сих пор, говоря в этих воскресных беседах о Великом посте, о времени духовного обновления, в котором мы сейчас, как и каждую весну, находимся, я говорил о нем как о времени личного духовного усилия – усилия изнутри очистить свою душу, раскаяться, т.е. подвергнуть себя суду совести, суду Божественной правды. Но Великий пост – не только время личного духовного подвига, сколь бы он ни был велик. Это также и время нашего общего приближения к Страстной неделе и Пасхе – к дням воспоминания, переживания и созерцания тех абсолютно единственных, ни с чем не сравнимых событий, которыми обосновывается и определяется вся наша вера.

Действительно, можно без всякого преувеличения сказать, что для христианина все на свете так или иначе связано с тем, что произошло в конце земного служения Иисуса Христа, с той, говоря по-человечески, трагедией, которой служение это завершается. Христиане верят – и в этом, конечно, вся радость христианской веры, – что трагедия эта закончилась победой: Христос воскрес их мертвых, нетленная жизнь засияла из гроба в то утро первого дня нового творения. И однако сама христианская вера, сама Церковь запрещают нам в радости победы забывать о предшествующей ей страшной ночи и страшной тьме – о предательстве, о тоске одиночества, об издевательствах толпы, о вершине этой трагедии – о пригвождении к кресту и о раздавшемся с него вопле: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мф. 27:46)

Если мы, христиане, верим в Пасху как в победу Воскресения, то почему не позволено нам войти в эту пасхальную радость, не погрузившись сначала во тьму и печаль Страстной недели, не пройдя день за днем, час за часом Крестного пути, по которому прошел и каждый год снова проходит Христос, – от предательства ученика и одиночества в Гефсиманском саду, через страдания на кресте, до нисхождения в смертную тьму? Но ведь и древняя Церковь называла Пасхой не только день Светлого Христова Воскресения, а совокупность трех решающих дней: пятницы – дня распятия, субботы – дня смертного покоя и, наконец, воскресения – дня восстания из мертвых. И если наша вера подлинно христианская, то она не отделяет Креста от Пасхи, смерти от Воскресения, поражения от победы, печали от радости. Пасхальная радость светит нам сквозь Крест, и именно Крест остается главным и в конце концов единственным символом, знаком, знамением христианства. И вот Великий пост – это наше восхождение, наше приготовление к дням Креста, смерти и Воскресения. «Вот, мы восходим в Иерусалим, – говорит Христос Своим ученикам, – и Сын Человеческий предан будет первосвященникам и книжникам, и убьют Его; и в третий день воскреснет» (ср: Мф. 20:18).

«Восходим в Иерусалим...» Именно теперь, в нынешние великопостные дни призывает нас Церковь начать это духовное восхождение. Вот в третье воскресенье Поста торжественно выносится и полагается на середине церкви Крест. Вот объявлено нам, за Кем мы следуем, куда восходим, свидетелями чего должны стать. И первым нашим духовным усилием в этом приготовлении должен быть вопрос: почему? Почему это страдание, эта трагедия, эта тьма были неизбежны? Ведь из Евангелия мы знаем, что в начале служения и проповеди Христа толпы людей ходили за Ним, тесня Его. Когда враги Христа послали своих слуг поймать Его на слове, те, вернувшись, сказали: Никогда человек не говорил так, как этот Человек (Ин. 7:46).

Весь мир идет за Ним (Ин. 12:19), – с ужасом и сокрушением восклицали ненавидевшие Христа власть имущие. И если о чем говорят первые главы Евангелия, то как раз об успехе Христа.

Но чем объяснялся этот успех? Из Евангелия так ясно виден ответ: исцелениями, немедленной помощью, которую оказывал Христос теснившим Его людям. Теснившим до такой степени, что не постеснялись они разобрать крышу дома, где Он находился, чтобы сверху опустить к Нему расслабленного. Иными словами, успех этот был вызван тем, чего извечно ожидает человек от Бога и религии, – ответом на никогда не смолкающий на земле вопль: «Помоги! Исцели!» И потому толпа, и потому успех.

Но вот начинает Христос говорить о другом: об узком пути в Царство Божие, о скорбях и усилиях, неизбежных на этом пути, о страдании и смерти... И мы почти видим, как толпа эта начинает редеть, как создается постепенно вокруг Христа та пустота, которая закончится полным одиночеством и страшными словами Евангелия: Тогда все... оставив Его, бежали (Мф. 26:56). Но не значит ли это, что не земного успеха, не людей, веривших в Него только потому и только в ту меру, в какую Он исцелял и помогал им, искал Господь, а чего-то иного? А искал Он той трагедии, на которую пошел Своей волей, когда говорил ученикам: Вот, мы восходим в Иерусалим, и их – а с ними и всех нас – призвал следовать за Собою. Трагедия эта не была неизбежной – нет, но Христос вольно и сознательно сделал ее такой, ибо Сам захотел прямой встречи, решающего поединка со злом и смертью. «На сей час Я и пришел в мир» (ср.: Ин. 12:27), – говорит Он.

И потому этот час остается навеки в сердце нашей веры, и потому должны мы каждый год совершать восхождение в духовный Иерусалим и там снова и снова постигать вечный смысл этого часа.

Печали и торжественной темноте Страстной недели предшествует свет двух ни на какие другие праздники не похожих дней: Лазаревой субботы и Вербного воскресенья. Попробуем как можно проще, как можно короче объяснить, откуда изливается этот свет.

Был болен некто Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа, сестра ее, – говорится в Евангелии от Иоанна. – Сестры послали сказать Ему: Господи! вот, кого Ты любишь, болен (Ин. 11:1, 3). При этих словах мы немедленно ощущаем прикосновение к душе чего-то особого и словно наперед знаем, что все последующее имеет ни с чем не сравнимое значение. Но послушаем дальше. Иисус же любил Марфу, и сестру ее, и Лазаря (11:5). И вот приходит Он в Вифанию и уже знает, что Лазарь умер и четыре дня прошло, как похоронили его. Марфа, – продолжает евангелист, – услышав, что идет Иисус, пошла навстречу Ему (11:20) и сказала: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог. Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему? Она говорит: так, Господи! я верую, что Ты Христос, Сын Божий, грядущий в мир (11:21–27).

Потом встречает Иисуса Мария. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, Сам восскорбел духом и возмутился и сказал: где вы положили его? Говорят Ему: Господи! пойди и посмотри. Иисус прослезился (11:33–35). И опять скорбя внутренне, приходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего, Марфа, говорит Ему: Господи! уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе ... Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус <...> воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший, обвитый... пеленами... (11:38–39, 41, 43–44).

Вот этот удивительный рассказ. Удивительный потому, что мы видим в нем Христа плачущим, скорбящим, возмущенным духом. И смысл события, которое всегда вспоминается Церковью накануне Вербного воскресенья и Страстной недели, в том, что именно здесь, в Вифании, у гроба друга Лазаря, в присутствии его плачущих сестер и друзей, происходит та встреча Христа со смертью, что завершается собственным Его нисхождением в смерть и ее разрушением в светоносное утро Пасхи. Иисус прослезился. Но если мы верим, как верил и знал Сам Христос, что в Нем воскресение и жизнь, что в Нем сила и власть оживить через несколько мгновений четверодневного мертвеца, то откуда эти слезы, о чем этот самый краткий, но и самый знаменательный стих Евангелия?

Итак, о чем плачет Христос? На этот вопрос и отвечает светлый праздник Лазаревой субботы. Плач Христа – это плач Творца над разрушенным творением, плач Любви над изменившей Ей жизнью. «Бог смерти не сотворил» (ср.: Прем. 1:13), – сказано нам в Священном Писании. Но как же случилось, что именно она, смерть, воцарилась и по-настоящему одна лишь и торжествует в миpe? Как случилось, что тот, кого Бог создал для жизни, кого почтил образом Своей неизреченной славы и красоты, подчинился смерти? И вот его, друга Божия, берут и прячут под камень, ибо он уже смердит, и уже боятся его живые, хотя знают, что всем им без исключения предстоит этот спуск в царство распада и тьмы.

Иисус прослезился. Это плачет Любовь. И потому, что скорбит и плачет, бросает вызов смерти как последнему врагу. Там, в Вифании, у могилы друга, наступает час Христов, о котором Он томился (см.: Лк. 12:50), час последней борьбы, последней встречи света с тьмой, воцарившейся в миpe и превратившей его в царство смерти. И потому, бросив этот вызов, явив силу Божественной любви, Христос впервые за время земного Своего служения принимает то, что всегда отвергал, – имя царя. Господь совершает торжественный вход в Иерусалим, который Сам подготовил, послав учеников привести Ему молодого осла. И вот толпа встречает Его пальмовыми ветвями и гремит по всему городу подобающее царю древнее приветствие: «Осанна в вышних, благословен грядый во имя Господне, осанна в вышних!» (ср.: Мк.: 11:9–10)

И мы не можем забыть, что Христос, пусть несколько часов, был царем на нашей земле, в нашем времени. И каждый год, поднимая за всенощным бдением под праздник Входа Господня в Иерусалим скромные свои вербы, мы, в сущности, приносим присягу на верность единственному Царю миpa и смиренному Царю любви. Мы свидетельствуем вновь и вновь, что, вступив тогда в Святой Город, Он даровал нам Свое Царство, владычествующее над жизнью и смертью, над небом и землей. Мы понимаем, что и все последовавшее за царским Его входом – одинокое стояние перед Пилатом, смерть на кресте, нисхождение в смерть – было все тем же воцарением, все тем же разрушением зла и смерти, которое совершилось ради того, чтобы женщины, пришедшие ко гробу, услышали: Радуйтесь! (Мф. 28:9).

Вот почему в Страстную неделю вступаем мы через свет Лазаревой субботы и Вербного воскресенья, праздника воцарения Христова. Нам дано это Царство сейчас и здесь, ему призваны мы быть верными, ибо поглощена смерть победою (1Кор. 15:54).

Вот приближаются к нам святые и одновременно горестные, но и в горести, и в печали своей светлые дни Страстной недели. Дни, когда ежегодно призываемся мы прикоснуться к святая святых нашей веры, быть свидетелями и соучастниками тех навеки единственных событий, в которых совершилось и совершается наше спасение.

Но спасение от чего и, наконец, почему? «Спаси нас» – как часто обращаемся мы с этой мольбой к Богу! Но не сделалась ли она оттого чересчур привычной для нас, не оглохли ли мы незаметно для себя к самому слову «спасение»? И для того чтобы вновь могли мы по-настоящему расслышать и воспринять это слово, чтобы сердце наше осознало, почему именно спасения жаждем мы от Бога, и даются нам ежегодно эти дни, этот мрак и этот свет Страстной недели.

Вот окончены сорок дней поста – посильного нашего духовного приготовления, очищения, собирания души и ума, так легко рассеиваемых суетой жизни. И начинается наше вступление, наше погружение в тайну спасения каждого из нас и всего миpa. Начинается оно с двухдневного праздника – Лазаревой субботы, когда вспоминает Церковь воскрешение Христом Его друга Лазаря, и Вербного воскресенья, или Входа Господня в Иерусалим. Именно эти дни света и торжества дают нам ключ к Страстной неделе. Именно в них, «прежде шести дней Пасхи»³⁹, как гласит песнопение Церкви, начинается раскрытие тайны спасения.

Лазарева суббота... Долгий, неспешный рассказ евангелиста Иоанна о встрече Христа со смертью.

Был болен некто Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа, сестра ее. <...> Иисус же любил Марфу и сестру ее и Лазаря (Ин. 11:1,5).

Мы слышим эти начальные слова и уже чувствуем, что с них начинается, ими открывается нечто бесконечно важное для нас. Что же? Открывается тот «час Христов», про который Он Сам говорит: «На сей час Я и пришел в мир» (ср.: Ин. 12:27) – час, которого Он жаждет, по которому томится. Час встречи с последним и самым страшным врагом творения Божия, богоданной жизни – встречи со смертью.

Только на четвертый день после смерти друга Своего приходит Христос к его могиле и, как рассказывает далее евангелист, когда увидел... плачущих, Сам восскорбел духом и возмутился и сказал: где вы положили его? Говорят Ему: Господи! пойди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи говорили: смотри, как Он любил его. <...> Иисус же, опять скорбя внутренне, приходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего, Марфа, говорит Ему: Господи! уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе (Ин. 11:33–36, 38–39).

Спросим себя: о чем эти слезы Христа? Жалость, горе? Да, конечно. Но и гораздо больше, чем жалость. Это ужас перед торжеством смерти, воцарившейся в миpe и ставшей его неумолимым законом. Это плач Творца над Своим творением, над Своим другом, о котором радовался Он, созидая его и который ныне распадается, смердит тлением под могильным камнем. Смотри, как Он любил его... Скорбит Божественная любовь, и именно эти слезы любви и негодования раскрывают нам смысл происходящего.

Христос объявляет войну смерти и Сам вступает с ней в поединок. Либо смерть и распад есть вся правда о миpe, и тогда нет в нем смысла, и тогда над всем царит страшная бессмыслица, а в конце всего – страшная «баня с пауками», как называл смерть персонаж Достоевского⁴⁰, либо же весь смысл жизни, любви и сострадания в том, чтобы последний враг (1Кор. 15:26) истреблен был – смерть, чтобы разрушено было темное владычество тления и распада. Лазарь! иди вон (Ин. 11:43) – с этого приказания другу, с этого вызова смерти и начинается нарастание Пасхи.

Столько тьмы впереди! Но уже вспыхнул свет, уже началась битва, и мы знаем, что в конце ее – победа и радость общего Воскресения. К смерти идет, смерть вызывает на поединок с Собою Царь и Господь миpa. И потому на следующий день Он, всегда избегавший всякого поклонения, Сам совершает по-царски торжественный вход в Иерусалим. И потрясается весь город, толпы взрослых и детей восклицают: «Осанна!» И воздевая к небу вербы с пением «Осанна в вышних, благословен грядый во имя Господне!»⁴¹, мы сами каждое Вербное воскресение перед лицом всего миpa и, что еще важнее, перед лицом собственной совести утверждаем, что Христос есть Царь и Царство Его – Царство жизни, победы над смертью и всей злобой, всей тьмой миpa сего. «Ты один Царь, Ты один Господь»⁴² – две тысячи лет живет этим утверждением Церковь, совершающая накануне Страстной недели праздник воцарения Христова – Вход Господень в Иерусалим. Пусть не знают об этом земные властители, пусть кажется им, что вся власть над миpoм у них. Но мы неопровержимым знанием веры и сердца знаем, что вечно грядет к нам смиренный Царь любви на кротком животном и что никаким силам тьмы не дано уничтожить силу, угасить свет этого Царства.

Впереди – крест, смерть и гроб, но все это уже светится зарею победы, пронизано предпасхальной радостью. С ними и вступаем мы теперь в святые и великие дни Страстной недели.

Из радости и торжества Вербного Воскресенья, праздника воцарения Христа в нашем миpe, на нашей земле, вступаем мы в святые и великие, как называет их Церковь, дни Страстной недели, или седмицы.

Первые три из них – понедельник, вторник и среда – еще только готовят нас к тому, свидетелями, а в духовном смысле и участниками чего призваны мы стать в конце этой седмицы. Готовят к событию, которое есть завершение всего дела Христова и в глубочайшем смысле конец всего. Ибо сколько бы ни длилась с тех пор человеческая история, все в ней, как и в жизни каждого из нас, на последней глубине определяется, оценивается и обретает смысл лишь по отношению к этому событию всех событий – Кресту, Гробу и Воскресению. Именно тогда решилась и с тех пор непрерывно решается судьба миpa, открылась и с тех пор непрерывно открывается последняя правда обо всем.

Каждый вечер в эти подготовительные дни мы слышим: «Се, Жених грядет в полунощи, и блажен раб, егоже обрящет бдяща»⁴³, т.е.: «Вот в полночь приближается Жених, и блажен тот раб, которого найдет Он бодрствующим». Слышим евангельский рассказ о бесплодной смоковнице, осужденной Христом за то, что не нашел Он на ней плодов, о десяти мудрых девах, запасшихся маслом для светильников, чтобы встретить грядущего Жениха, и о десяти неразумных девах, оказавшихся неготовыми к этой встрече. Слышим и пророчество Христа о том, как оскудеет в миpe любовь и восстанут друг на друга народы и царства. Слышим, наконец, и горькое вопрошание Его: Сын Человеческий, придя в мир, найдет ли веру на земле? (Лк. 18:28). И что означает все это, начиная с радостного, но и грозного утверждения «Се Жених грядет...», как не призыв пробудиться от духовной спячки, в которой мы почти всегда пребываем, и заново пережить эти святые и великие дни, как не напоминание о том главном, в чем явлен суд над нашей жизнью и одновременно – свет и сила, могущие преобразить и воскресить ее.

Великий четверг. День, когда накануне Креста и смерти вспоминает Церковь Тайную вечерю – последнюю перед страданиями трапезу Наставника с учениками, за которой Господь, как свидетельствует евангелист Иоанн, явил делом, что, возлюбив Своих сущих в Мире, до конца возлюбил их (Ин. 13:1). Умовение ног, а затем эта трапеза, это преломление хлеба, эта чаша: Приимите, ядите, сие есть Тело Мое... Пийте от нея ecu, сия... есть Кровь Моя (Мф. 26:26–28). Всецелое единение, совершенная самоотдача, радость и полнота любви! Словно в страшной, весь мир покрывающей ночной тьме, куда уходит Иуда – предатель, светит лишь эта потаенная комната, эта трапеза, где уже открыто, дано, заповедано вечное Царство любви.

И вот мы в Великой пятнице, в которую вступаем через длинную-длинную службу Двенадцати Евангелий, или, как называет ее Церковь, Страстей Господних⁴⁴. Запомним только, что первое из этих евангельских чтений, целиком посвященных предательству, пленению, суду, издевательствам, страшному одиночеству на кресте, вплоть до вопля: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мф. 27:46) – что начинается оно с победных слов Христа на пути в Гефсиманский сад: Ныне прославился Сын Человеческий, и Бог прославился в Нем (Ин. 13:31). Ибо здесь начало последней схватки в поединке между небом и преисподней, между Богом Любви и духом ненависти, и в этой схватке, для которой, как говорит Христос, Он и пришел в мир, уже светит, все более разгораясь, заря победы.

Ибо тут, у креста, всеми брошенного, всеми преданного Страдальца, зло наконец являет себя как зло, ненависть – как ненависть, ложь – как ложь, и в этом явлении начинается их саморазрушение. «Поистине, Человек сей – Сын Божий» (ср.: Мф. 27:54), – говорит римский офицер, распоряжавшийся казнью. Люди толпы, незадолго до этого вопившие: Распни, распни Его! (Лк. 23:21), теперь бьют себя в грудь; разбойник, распятый рядом с Христом, говорит Ему: «Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем» (ср.: Лк. 23:42). И все более ощутимо нарастает победа – победа Побежденного.

Вынос Плащаницы, погребение Христово – и этот, тысячами цветов расцветший гроб, словно растут они, как жизнь, из смерти, словно уже празднуют живоносную силу этого гроба. И поздно ночью обносим мы эту Плащаницу вокруг храма, но уже не погребальная – победная песнь раздается в ночной темноте: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!», ибо Христос, уже сошедший в самую глубину смерти, разрушает ее изнутри светом Своей любви, Своей жизни. Еще немного – и вся служба Страстной субботы станет одной радостной мольбой, одним радостным призывом: Воскресни, Боже, суди земли: яко Ты наследиши во всех языцех (Пс. 81:8)⁴⁵. Исчезают темные, траурные ризы, все сильнее разгорается свет, ибо не может ад удержать этого Мертвеца, но трещит и разрушается, и уже сияет Жизнью запечатанный гроб, и совершается победа над смертью.

Вот окончена служба Великой субботы. Но еще много часов должно пройти, прежде чем соберемся мы снова к полуночи в храме, чтобы самим себе и всему миру радостно возвестить, что Христос воскрес. Как долго тянется этот нескончаемый день, как таинственна «белая» тишина его, каким удивительным ожиданием пронизан весь мир! И все это потому, что для нас, христиан, Великая суббота – образ нашей жизни. Да, каждому из нас еще суждено сойти в тень смертную, да, грех, зло и смерть все еще как будто побеждают на земле. Но вот, пережив еще раз эту Страстную седмицу, знает и верит сердце, что победы эти – мнимые, что та тьма, в которую постепенно погружаемся мы, на деле светится изнутри пасхальным светом, что в самой смерти ждет и встречает нас Воскресший Христос тем же словом «Радуйтесь!», с каким обратился Он к женщинам, пришедшим в то раннее утро на гроб. Как в конце этого длинного дня, так и в конце всего – Пасха. И лучи пасхальной радости уже льются в мир, и, приближаясь к пасхальной ночи, мы знаем, что радости этой никто не отнимет у нас.